Мелодия безумства (гет)

Позже я узнал, что зачислен в консерваторию Сан-Франциско на первый курс.

Когда волнение прошло, меня переполняли разные эмоции, сменявшиеся одна за другой. Но самой яркой и запомнившейся оказалась радость. Я думал: «Теперь я полноправно могу не называть себя всего лишь любителем!» Я был очень благодарен матери, ведь без ее вклада моя успешная учеба потерпела бы крах. Она сыпала деньгами в преподавателей, которые каждую неделю занимались со мной на протяжении нескольких лет. Похвала учителя сопровождалась одобрительной улыбкой моей матери. И ее одобрение вызывало гордость! Но везде есть «но». Люди говорят, что успех имеет две составляющие: взлеты и падения. Так вот, мою мать сильнее волновали вторые. Некоторое время, когда я только начал обучение фортепиано (мне было примерно десять-одиннадцать лет) мой учитель, мистер Дэниэлс, охотно отвечал на бесчисленные вопросы матери. На очередное «Ну как? Совершенствуется?» следовало такое же обыденное «Да, все отлично, миссис Робинсон, мы неплохо поработали, правда кое-какой моментик западает, ну, вы знаете…» После подобного заявления от мистера Дэниэлса лицо миссис Робинсон менялось: спокойное, невозмутимое выражение превращалось в несколько удивленное и недовольное. Она начинала расспрашивать больше о том самом «моментике», а у мистера Дэниэлса развязывался язык. Следующее занятие проходило в присутствии матери, ведь она, по ее словам, хотела «посмотреть, как сыночек занимается». Она уходила только после «Да, миссис Робинсон, смотрите, моментик проработали, ваш сын — просто талант». Впрочем, мистер Дэниэлс преподавал хорошо: во всех приобретенных знаниях я многим обязан ему. Однако мужчина был очень непроницателен, и поэтому перестал упоминать матери о «падениях» только после моей просьбы. Рэйвен больше не наблюдала за процессом во время занятий.

А вот Чарльз следил за тем, как я играю. Он любил менять положения: сидел на стуле рядом, лежал на полу возле меня, но особенно он обожал облокачиваться на фортепиано. Я не мог его видеть, но я чувствовал, где он находится и насколько пристально он на меня глядит. Пока Чарльз находился в любой из поз, он либо нравоучал меня и рассказывал что-то псевдофилософское, либо зачитывал теорию той темы, в которой у меня было больше «падений», чем успехов. Когда я особенно сильно ощущал его присутствие, напряжение в груди возрастало, а страх перед ошибкой усиливался. На вступительном экзамене в консерваторию Чарльз подсказывал мне, но во время домашних занятий он никогда этого не делал, а лишь говорил: «Если я буду говорить, в какое положение тебе нужно поставить пальцы, какая нота идет следующей, ты так ничему и не научишься. Я достаточно тебе помогаю. Ты прекрасно осознаешь, что означает тон, на котором я читаю тебе материал, нужный тебе, чтобы ты не проваливался. Ты должен быть безупречен, ты же это понимаешь?»

Воображаемые друзья бывают не только у детей. Люди, достигшие вполне осознанного возраста, часто прибегают к созданию несуществующего компаньона намеренно. Почему же они это делают? Вероятно, главная причина в невыносимом одиночестве. Оно душит и страшит, высасывает все соки и оставляет человека без иных вариантов, как ему справиться с ужасным чувством. А этим вариантом остаётся только довольствоваться присутствием кого-то нереального. Кого-то, который точно будет удовлетворять твоим желаниям. Я отрицал эту важную истину. Я считал, что мне достаточно книг, любимого дела, природы, рассказов миссис Кинг и миссис Моррис и своей компании. Тогда я не понимал, насколько сильно я ошибался.

Чарльз стал для меня воображаемым другом, хотя в сущности он был для меня едва врагом. Когда мне приходилось смотреться в зеркало, он уверял меня, что я выгляжу весьма сносно, но не более. Из-за редких прогулок я был бледным, как мел, а чёрные волосы, которые никогда не отличались послушностью, выглядели нелепо, как бы я не старался их уложить. А одевался я всегда официально и до отвращения аккуратно. Я не придавал большого значения чертам лица, как, например, моя мать или её подруги. Они говорили, что у меня не было бы отбоя от невест, если б не бледность и худоба. Сандра любила отмечать, насколько я вырос за год, и подчеркивала, что мои глаза в точности как у матери — болотные, но только более выразительные и живые. Джессика же в свою очередь говорила, что нос у меня такой прямой, тонкий, и если бы я носил очки, я бы был очень похож на отца... (Обычно после этих слов следовало молчание, пока Рэйвен не предлагала, как обычно, выпить еще чая). Меня, в общем-то устраивало, как я выгляжу, но мне приходилось считаться с мнением Чарльза, поскольку я его уважал. Я не знал, как он выглядит, но я чувствовал, что, если бы мне однажды довелось его увидеть, я бы упал от безупречности его вида и несоответствующих внешности манер.

Нотации Чарльза о смысле жизни не помешали мне насладиться сегодняшней погодой. Поздний август очарователен летней безмятежностью и появлением в воздухе осенних ноток, напоминающих о ветрах, собирающимся в дорогу сюда, в Калифорнию. Кажется, ветры ведут за собой перемены? Фауна Сан-Франциско не должна сильно пострадать: может, некоторые листья и опадут, но не множество. Красавицы-пальмы так точно будут радовать глаз круглый год, а на ядовитые дубы и фикусы я могу смотреть еще дней тридцать. Небо скоро окрасится в серый, и голубизну, появляющуюся во всей красе только летом, я не смогу наблюдать наяву. Дома на пути в консерваторию все так же улыбались, как месяц назад, когда я сдавал вступительные. Казалось, они всем своим видом показывают, как желают, чтобы август еще чуточку задержался. А может, просто я не хочу, чтобы он уходил?

Но августу, как и всем другим месяцам, придется смениться сентябрем. Время проходит: иногда даже слишком быстро. А ведь так часто хочется предаться моменту, хочется, чтобы он длился медленнее, хочется, чтобы он никогда не заканчивался!.. Но прогулка до консерватории была не из этих случаев. Пройдя Дворец, я не заметил, как уже оказался в холле учебного заведения.

Первой сегодня должна быть история искусств. День, судя по всему, обещал быть нелегким: придется познакомиться с профессорами и, по возможности, однокурсниками. Звучит отвратно. Пробыв на домашнем обучении, я успел забыть, как люди вообще знакомятся друг с другом. Не может быть, чтобы была возможность подойти и сказать: «Давай дружить! Как тебя зовут?» Нет, это слишком глупо, надо придумать что-то другое… А что придумать?.. Я обдумывал возможные варианты, пока поднимался в класс. И тут меня спас Чарльз:

«Ты пришел сюда не для поиска друзей. Удели время получению знаний, заниматься созданием социальных связей будешь потом».

Я так и сделал. Да и предмет мне должен понравиться: я изучал материалы по истории искусств на досуге. Несмотря на то, что я знал много, все же образованным в этой части меня назвать было нельзя. Интересно, кто будет вести занятие?.. В моей голове внезапно появилась фигура миссис Хейз — преподавательницы, присутствовавшей на вступительном экзамене. Да, она проводила коллоквиум. Ее вопросы были несложными, и с собеседованием я справился. Пока я сидел напротив и ожидал нового вопроса, на секунду она показалась мне доброжелательной женщиной. Как-то не сходится с описанием, которое я ей дал до этого, да? Возможно, она просто записала меня в любимчики. Вполне типичная черта для такого типа преподавателей — иметь фаворитов.

Моя догадка оказалась верна. Я зашел в аудиторию и увидел ее, сидевшую за профессорским столом. Я взглянул на трибуну и, выбрав место на предпоследнем ряду, удобно расположился и приготовился к предмету. Началось занятие, и она привстала. Миссис Хейз рассмотрела  присутствовавших, поправила свой бантик, укуталась плотнее в шаль  — уже другую, более пеструю, украшенную узорами, — и начала лекцию. Она медленно шагала взад-вперед и растягивала слова:

— Дорогие первокурсники… Мне бы хотелось произнести небольшую вступительную речь. Я очень рада видеть вас сегодня на первом занятии. Конечно, на других предметах вас будет не так много: кафедры фортепиано и скрипки посчитали нужным сэкономить время юных студентов и соединить классы на некоторых предметах, в том числе на истории искусств. Я настоятельно прошу вас отнестись к такой трудной и требующей внимания дисциплине серьезно, так как она необходима для расширения вашего кругозора и лучшего понимания музыки и всего искусства как явления… — она сделала паузу, остановилась и протерла очки. — Вы успеете напрактиковаться на других предметах, однако без знания о том, откуда, когда и зачем появились истоки, приведшие после к развитию основных направлений искусства, которые вы изучите… — она сбилась с мысли и не договорила. — Да… В общих чертах, мой предмет очень важный, и без него никуда. Я настоятельно вас прошу посещать мои лекции, если вы хотите добиться больших успехов. Я так вижу, некоторые юные умы, пришедшие сюда, желают продемонстрировать свои уже имеющиеся знания, не правда ли? — она устремила взгляд на рыжую кудрявую голову, сидевшую на втором ряду и, наверное, как подумала профессор, ее не слушающую.

После слов преподавательницы мое внимание приковалось к знакомой фигуре. Да, похожую девушку я уже видел здесь на вступительном экзамене. Она вальяжно сидела, закинув ногу на ногу, увлеченная, судя по всему, не вступительной речью миссис Хейз, а своими делами. Она украдкой посматривала в окно, набрасывая что-то в блокноте. Наверное, она хотела изобразить пейзаж. И правда, вид на цветущую магнолию был необыкновенный. Будь я художником, то тоже бы не устоял.

— Мисс на втором ряду, вам нравится рисование? — она сказала это ехидно-доброжелательным тоном.

Девушка подняла голову на преподавательницу.

— Да, мне очень нравится изображать действительность такой, какая она есть.

— В таком случае, этим вы будете заниматься в художественном колледже. Наверное, вам хочется блеснуть своими знаниями, раз вы меня не слушаете?

После этих слов на лице девушки изобразилась ухмылка, выражавшая интерес к тому, что произойдет дальше. Она встала рядом со своим местом, гордо выпрямившись в осанке и опершись на парту.

— Мне легче поглощать информацию, пока я занимаюсь чем-то еще. Но я готова ответить на ваши вопросы.

В ее голосе звучала сила и уверенность. Качество, которое я бы хотел заполучить, проявить, как она.

— Для начала мне нужно узнать ваши имя и фамилию, мисс.

— Бернгард. Аннабель Бернгард. Но мне бы тоже хотелось знать, как вас зовут, вы ведь не представились.

— Я очень плоха в произношении немецких фамилий, мисс Боггарт. Моя же попроще. Вы можете называть меня миссис Хейз.

— Вы не расслышали. Я сказала, что меня зовут мисс Бернгард.

— Неужто вы классику не читали, мисс Бернгард? — она усмехнулась своей же шутке. — Впрочем, раз вы не знакомы с мальчиком, который выжил, то магия вам не поможет, чтобы правильно ответить на мой вопрос.

Аудитория погрузилась в тишину. Все ждали либо вопроса миссис Хейз, либо просто наблюдали за представлением. Преподавательница принялась снова ходить вперед-назад, раздумывая. Наконец, она спросила:

— Мисс Бернгард, как вы думаете… Какой всемирно известный композитор является одним из величайших представителей искусства эпохи барокко?

— Это же вовсе не трудно! Иоганн Себастьян Бах, естественно.

— Хорошо. Это и правда каждый знает, вы правы. Тогда ответьте на еще один вопрос: какой еще один известнейший композитор был ключевой фигурой между классицизмом и романтизмом?

«Неужели она будет спрашивать ее только про направления?», — пронесся голос Чарльза. Я почувствовал, что он рядом. Наверное, будь он взаправду здесь, он бы полусидел, закинув ноги на парту и облокотившись на сиденье. «Не очень тут удобно, не думаешь?» Я ничего не ответил на это, потому что был увлечен происходящим.

— Вы очень любите однотипные вопросы? — поинтересовалась Аннабель и расплылась в ухмылке снова. — Бетховен.

«Ты посмотри! Мысли мои прочитала» — смех Чарльза звонко разлился в моей голове.

— Ваш соотечественник, между прочим. И вы абсолютно правы. А на кону стоит главный приз… Итак, последний вопрос…

Снова повисла тишина.

— Кому приписывается открытие установления соотношения высоты звуков?

«Пифагору. Пифагору, я знаю» — подумал я и получил ответ от Чарльза, выражавший одобрение. Затем он спросил: «Как ты полагаешь, сможет ли она ответить?» Я был уверен, что она знает. Эта девушка выглядела очень умной.

— Это вопросы для студентов или для младшеклассников? — начала Аннабель, которой, похоже, спектакль приносил огромное удовольствие. — Это открытие приписывают Пифагору.

— Браво, мисс Боггарт, вы все угадали. Может, кто-то еще хочет поучаствовать в викторине?

Вопросы миссис Хейз были глупыми. Каждый, кто учился в музыкальной школе, наверняка знал ответы. Но я пробыл на домашнем обучении и такого предмета у меня не было: мистер Дэниэлс обучал меня только тонкостям игры на фортепиано. Тем не менее, знаний, приобретенных на досуге, у меня было достаточно. Изучение истории было одним из моих увлечений, тем более, когда дело касалось музыки. Я хотел попробовать, но вдруг начал сомневаться. Что если я просто опозорюсь, тем более перед новыми людьми? Что обо мне подумают? Куда мне потом деваться?.. Я хотел поднять запотевшую от волнения руку, но она будто приросла к парте. Точно в тот день, когда я сидел на качелях. Я слышал, как сердце начинает биться сильнее, а открытая тетрадь, лежавшая в пару сантиметрах от меня только что, уплывает все дальше и дальше. Фигуры миссис Хейз, Аннабель и остальных присутствовавших размывались. Я посмотрел на пустое сиденье и увидел Чарльза, воображаемого, ненастоящего, но четкого. Он сказал:

«Подними руку. Неужто ты сомневаешься, когда у тебя теперь есть я?»

И правда. Он помог мне на вступительном, значит, и сейчас поможет. Я поднял руку. Она дрожала, пока я колебался и пытался усидеть на месте в ровном положении. Миссис Хейз пристально оглядела трибуну, и с торжествующим видом сказала:

— Раз желающих нет, тогда начнем лекцию.

Меня поглотило разочарование. Она не заметила! И зачем я только сел на предпоследний ряд! Мне стоило быть более предусмотрительным. Как я только не подумал, что она может не заметить мою худую ручку среди класса, полного студентов? Все пропало.

«Дорогой друг, ты мог сказать ей, что хочешь ответить. Почему ты этого не сделал? Или мне надо было неслышным для других голосом заявить всем о твоем желании продемонстрировать способности?» — Чарльз снова был прав. У меня не хватало духа не согласиться с ним.

Я поймал себя на том, что сосредоточиться на материале после шоу, устроенного миссис Хейз, у меня не получится. Я был неудовлетворенным собой. Впрочем, может, это даже к лучшему. Я избежал возможного позора, потому что я не был уверен, исчезнет на этот раз Чарльз или нет. Он то появлялся, то испарялся в воздухе так, будто он не сидел передо мной только что или не наблюдал за моей игрой. Такое всегда происходило внезапно. Возможно, я бы мог научиться его контролировать, но положение дел было такое, что скорее он взял меня под контроль еще тогда, в июле.

Я ошибся, посчитав, что миссис Хейз записала меня в список любимчиков. Аннабель по-настоящему заслужила расположение преподавательницы. С течением времени я понял, что представление в первый мой день в консерватории было одноразовым.

Конечно, было видно, что миссис Хейз относится к Аннабель чуть лучше, чем к другим студентам, как, например, Мелиссе, девушке из моего класса. Она неплохо сходилась со старостой вокального факультета — Руби Бёртон. За некоторое время она успела завоевать авторитет среди многих преподавателей и загорелась желанием прикрепить свою листовку на доске объявлений. Об этом было известно чуть ли не всем студентам, поскольку Руби, казалось, успела познакомиться с огромным количеством людей. Мелисса с Руби смотрелись контрастно друг с другом: первая выглядела мрачно и одевалась во всё темное, а Руби, напротив, предпочитала яркое и светлое. Каждый ее образ был уникальным; кажется, я еще ни разу не видел, чтобы она ходила в одном и том же. В последний раз, когда я видел девушек вместе, они говорили про архитектурные стили, и Руби сказала, что ей симпатизирует барокко. Тогда Мелисса отметила: Руби в одной из своих прошлых жизней наверняка была светской барышней.

То, что в консерватории обучались амбициозные девушки, меня нисколько не удивило. Но один мужчина все же меня поразил.

Дело в том, что первым моим знакомым здесь оказался он. Норман Джефферсон. Это был темнокожий крупный парень, единственным увлечением которого был, судя по всему,  спортивный зал. Какой же это удивительный человек!.. Я все время удивлялся, каким образом его вообще занесло сюда. Мы с ним заговорили, когда Чарльзу пришлось потесниться: Норман решил сесть рядом со мной. Он пришел только на второй день. На мой вопрос, почему он решил пропустить первый, я получил только: «Ну, понимаешь, эм… Дела были важные, да. Никак не мог пропустить, дружище, сам понимаешь наверное… Короче, не могу сказать тебе. Но ты же понимаешь, да?» От постоянного «ну, понимаешь» мне стало нехорошо, но я ничего не ответил и продолжил слушать лекцию.

Нормана почему-то притягивало ко мне, как магнитом. Признаюсь, я был рад, что хотя бы с кем-то мне удалось познакомиться. Возможно, моя бледная фигура выглядела слишком одиноко, и ему стало меня жалко, поэтому он обратил на меня внимание. Норман любил подкрепиться прямо на лекции и часто предлагал мне тоже съесть что-нибудь, но я отказывался даже тогда, когда был голоден. Он мог себе позволить так себя вести, но я — нет. Он часто отвлекал меня во время занятий, но иногда мне даже приносили удовольствие его россказни. На день шестой или седьмой  он неожиданно решил мне поведать о том, как побывал на мыльной опере. Он, Норман! На мыльной опере! Я чуть ли не расхохотался от того, как он описывал актеров. Он рассказал, что его особенно тронула лекция миссис Хейз, поэтому подумал, что посмотреть на "ну, истинное искусство, прям настоящее", как он выразился, стоит именно там. Я любил театр, но без фанатизма, поэтому не могу судить Нормана: я понимаю в этой сфере только чуть больше, чем он. Но как же это было забавно!.. Да, он определённо был странноват. Он считал меня приятелем, и я довольствовался компанией Нормана.

Присутствие Нормана облегчало мне ношу на предмете мистера Гарсии. Сольфеджио стало настоящей мукой, как бы я не старался сосредоточиться на том, что он говорил на лекциях. Музыкальные диктанты стали ужасом воплоти. Мало того что он говорил с сильным испанским акцентом, так еще и невероятно тихо, и только бог его знает, как его надо было услышать с трибуны. Когда его просили говорить громче, он отвечал одним лишь «Ладно, будь по-вашему», но через несколько минут все повторялось снова. Моя многозадачность меня поражала: я успевал поправить и свою работу, и работу Нормана. Чего не сделаешь ради очередного «Ну, дружище, спасибо!»

Мистер Гриффин — преподаватель, побывавший на приемной комиссии наряду с миссис Хейз и мистером Гарсией, вел фортепиано. Вот тут-то я наконец почувствовал себя в своей стихии. За две недели моего обучения я почувствовал сильное отвращение к некоторым предметам, а больше всего к физической культуре. Я ждал, когда первый курс закончится, и бывать «в гостях» у мистера Гриффина я смогу чаще. Он был забавным стариком, и дрожь, которая давала о себе знать почти на каждом занятии с миссис Хейз, испарялась, когда я приходил на фортепиано.

Мистер Гриффин стал директором консерватории в то же время, как я попал на первый курс. Профессор получил почётное место после ухода на пенсию своей матери, которая заправляла учебным заведением ранее. Выпускники говорили о безупречной дисциплине и строгости, в которой они обучались, и, видимо, Гриффину хотелось избавить консерваторию от такой репутации. Со временем это место стало преображаться под стать новому директору: из сурового, строгого оно стало походить на приветливое и дружелюбное, точно остальные здания в городе, которые улыбаются каждому прохожему.

Класс был всегда светлым, а воздух в помещении чистым, в общем, в нем было приятно находиться. Мистер Гриффин, кроме того, что был преподавателем, оказался ещё и неплохим садоводом. Он однажды бросил на лекции, что желает заниматься озеленением консерватории и уже работает над этим не покладая рук. Видимо, профессор решил начать осуществление идеи со своего класса: повсюду удобно расположились в своих горшках разные растения, так, что просторное помещение начинало казаться небольшим. На преподавательском столе, кроме бесчисленных стопок важных бумаг, находились радовавшие глаз профессора вещи, как, например, его семейная фотография или горшечная калатея. Да, было заметно, что мистер Гриффин очень любит эти растения. Самых разных цветов было много, как, например, бегоний, крошечных монстер, гортензий; но калатей было больше всего. Пока профессор поливал их на перерыве, он с особенной любовью напевал какую-то нежную мелодию.

А с какой любовью он преподавал материал! Несмотря на добродушность профессора, он умел сохранять дисциплину. Во время фортепиано допускалось разбавление обстановки какой-либо шуткой, как со стороны мистера Гриффина, так и с кого-либо из студентов.

Здание консерватории скоро наполнилось такими причудами, как доска объявлений. Изначально на ней были только официальные бумаги, на которые никто из студентов не обращал внимания. Но позже доска стала одним из любимых достопримечательностей студентов, так как на ней начало появляться много разноцветных бумажек с разными надписями, например: «Приглашаем вас в клуб любителей чая. Отправляйтесь в путешествие по миру интересных книг вместе с нами» или «Разносторонние студенты (особенно вокалисты) приглашаются в труппу «Всемирное достояние» (рабочее название), по всем вопросам обращаться к мистеру Коллинзу». Мне было приятно учиться здесь: я не ожидал, что консерватория станет таким уютным местом. Казалось, я получал упущенный опыт нахождения в общеобразовательной школе с типичным для нее изобилием различных групп по интересам. Мне нравилось наблюдать за изменениями на доске. Я не записывался ни в один из кружков, так как Чарльз говорил, что надо сосредоточиться на получении знаний и новых навыков; когда буду владеть фортепиано практически в совершенстве для моего уровня, тогда уже можно задумываться о подобных вещах.

Дни шли своим чередом. Я наслаждался ежедневной рутиной, однако в глубине своей души я хотел, чтобы она немного прервалась каким-нибудь случаем. Интересно, долго ли мне придется ждать?