Гермиона Грейнджер и Сон Кассандры (гет)

— Мне надо выйти. Подышать.

Шумно сглотнув, миссис Уизли, как могла непринуждённо попятилась, окутанная пристальным, удушливым чужим вниманием в еще большей степени, чем испарениями от котла с неведомым варевом.

Неловко.

Особенно, если ты — в пижаме.

Острый взор настороженным прищуром вычленял и препарировал детали, пробирая до самых печенок и стремясь обнажить сокрытое. Кажется, на краткий миг в чёрных глазах даже промелькнула тревога.

Но Грейнджер (вот опять это гадостное чувство, да что ты будешь делать!) не была в том уверена.

Так или иначе, утвердительный кивок героическая мать двоих детей, и спец по выживанию в клане Уизли-Прюэттов, получила. И, никем не задержанная, живо метнулась на улицу. Вот как была, так и выбежала: босиком и в тонком хлопке.

Мигрень, несмотря на свежий воздух, и не думала отступать, все еще настойчиво долбясь в изнанку глаз и путая мысли.

Гермиона сжала палочку в ладони крепче, чем было необходимо. Но на заклинание, которое удивительным предположением пульсировало в мозгу в такт вспышкам головной боли, эта деталь никак не повлияла.

Волшебница произнесла слова легко, на одном-единственном выдохе.

— Темпус Максима.

Золотистая тонкая вязь цифр, невероятных и необъяснимых, повисла в теплом воздухе эфемерным солнечным зайчиком.

Весна. Весна две тысячи второго года.

Четвертый год после победы. Год её нерожденного первенца, чья потеря прошла для организма девушки необычно легко. И при беглом осмотре никто из колдомедиков так и не понял, что это — лишь потому, что крохотная детская жизнь на исходе осени пошла в счет уплаты за будущие прожитые годы его матери.

Тот самый год, когда УЖЕ не нашли безвозвратно впитывавшуюся в кровь, врастающую в нервные окончания и прорастающую в магическое ядро молодой ведьмы магию клинка. Тот год, когда ещё не было поздно, но — никто об этом не знал. И некому было замечать первые звоночки, отдававшиеся зудом в руке и болью в голове.

«Грязнокровка».

А ей, озабоченной чужими судьбами послевоенного времени, тем более было не до какого-то там шрама и мигреней. Она даже и не вспоминала, что мадам Лестрейндж, между истеричными вопросами и взрывами сумасшедшего хохота старательно обозначавшая серебряным острием на коже противницы её истинную принадлежность, попутно шептала себе под нос какую-то тарабарщину.

Которая на деле оказалась вовсе не какими-то бессвязными проклятиями или даже рядовым сглазом.

Нет.

В конце концов, Беллатрикс была уверена, что перед нею — скорая смертница. И действовала лишь в угоду собственному удовольствию и извращенной логике.

Психованная садистка, повернутая на своих идеалах, была, как и все Блэки, максималисткой. И жаждала выразить свое отношение к таким, как Гермиона, не только в виде внешнего повреждения, но и — изнутри. Дать тем самым понять гриффиндорке, насколько отвратительно само её существование.

Потому что максималисты, в большинстве своём, стремятся к идеалу.

Грязная кровь. Грязная магия. Грязь.

В этом и было видимое воплощение неизвестных колдомедикам Чар: в черной тягучей жиже, понемногу поглощавшей и физическое тело, и магическое ядро. Поначалу невесомой, выдавшей себя лишь легким флером Темной Магии, но с годами — становившейся все плотнее и материальней.

Как говорила сама Нарцисса, Беллатрикс пленило искусство красивой смерти еще в юности. И, как и любой безумец, сестра Нарциссы Малфой в душе, наверное, была немного художником. И раз от раза создавала свой собственный идеальный шедевр. Таким, каким его понимала.

И, если подумать и соотнести утверждение блондинки с тем, что видела сама Гермиона… Сириус Блэк, пожалуй, действительно умер красиво. Зеленая вспышка, растаявшая в потоке изумрудного покрова Арки Смерти. Медитативное в вечном.

И для Драко, единственного племянника, Белла, родственную близость понимавшая тоже очень специфическим образом, также готовила нечто необыкновенное. И единственная из всех была счастлива тому, что насквозь провальное задание по убийству Альбуса Дамблдора от Лорда получил именно он, студент шестого курса. Проблемы мадам в том не наблюдала. Ведь что может быть прекрасней, чем первое убийство? Да еще и когда жертвой выступает сильнейший из живущих магов?..

Подружка и сообщница Золотого Мальчика, ни в какую не желавшая сообщать правду о мече, стала очередным холстом кровожаднейшей ведьмы своего поколения вполне закономерно.

И они, эти странные чары, были вполне себе излечимы. Изжить из волшебника можно почти любое проклятие, дай только срок. Тут Грейнджер со Сметвиком была вполне согласна.

Только вот...

Все сроки Гермиона Грейнджер проморгала. И со временем магия убитой Пожирательницы стала неотделимой частью ее самой.

В конце концов, Гермиона и так оказалась очень, просто сверх меры, живучей. Видимо, дружба с Мальчиком-Который-Выжил даром не проходит, и его фатальная удачливость передается воздушно-капельным путем.

Но даже для Героев Войны рано или поздно наступает день, когда — всё.

И Гермиона не собиралась два или три месяца биться в агонии на одинокой койке Сент-Мунго, покуда стремительно растущая, словно мицелия, чужая магия пожирает её изнутри, подавляет регенерацию клеток и выпивает силу.

Пока целители лишь продлевают её боль, из-за которой она позабудет, кто она есть, еще до кончины.

Пока вокруг охают близкие, сетуя на свое прежнее неведение, и бессильно рыдают, вплоть до того самого дня, когда Гермиона превратится в мертвую, черную, раздутую тушу без капли волшебства. В кусок бессмысленной слизи.

Гермиона была против такого исхода. Она очень многое успела за свои почти тридцать восемь лет. И уйти тоже собиралась исключительно на своих условиях.

А теперь…

Вокруг робко пели птицы. Жизнерадостно шелестела весенняя листва на жидких кустиках.

В отдалении от дома (Вот почему он так ей знаком. Ну, разумеется, сама ведь когда-то утверждала постройку, как один из памятников жертвам Второй Магической) уныло серели каменные стены полузаброшенного Коукворта.

Синело небо.

А Грейнджер считала свой пульс.

А Грейнджер малодушно не сходила с крыльца.

А Грейнджер — не верила.

А Грейнджер — не понимала.

А она, мять моргановы сиськи, не понимать ой как не любила.

И последние десять лет делала все для того, чтобы этого чувства больше никогда не испытывать.