Дорн тьмы: Ноктюрн (гет)

* * *

~Маленькая смерть~

Я ловлю твои холодные пальцы рук,

Ощущая колеблющееся дыхание.

А в висках раздается пульсации стук, -

С каждым боем его угасает сознание.

Мне все кажется, что тебе трудно дышать, —

Ты хватаешься за свое порожнее сердце.

В этих мертвых глазах от бессилья и мук

Собираются слëзы застывшей надежды.

Ты все смотришь с вопросом немым, -

Ждëшь, наверное, что я знаю на всë ответы.

Правда в том, что страшит тебя вовсе не смерть,

А боишься ты жить, — всем нам страшно когда-то исчезнуть.

Вот ты корчишь гримасы, пряча под маской лицо,

Искаженное плачем, воплем, стенанием..

Всë это притворное шутовство отбирает все силы,

Доводя до выброса твоего инфернального.

Ты смываешь свой гримм, улыбаясь себе в стекло,

Наслаждаясь зеркальным отображением истины.

Ты хотел бы, чтоб кто-нибудь из подлецов выслушал,

А не только лишь ждал своей возможности высказаться.

И сегодня ты чуть прозрачнее, чем был вчера,

С выдыхаемым паром душа из тебя уносится.

Каждый день происходит маленькая череда

Умирания всего, что в тебе находится.

Тебе снятся кошмары в фантасмагории слов,

Нагромождении ужасающих образов.

Пробуждаясь внезапно от удушающих снов, -

Ты боишься заснуть от нехватки воздуха...

* * *

Ноябрь 1989 года, — Чехословакию захлестнула волна манифестаций за свержение коммунистического режима. 17 ноября 1989 года в Праге прошли массовые студенческие демонстрации в память о погибших 50 лет назад от рук немецких оккупантов пражских студентах. Люди устали от репрессий, отсутствия свободы слова и экономических трудностей. Вдохновленные переменами, происходившими в других странах Восточной Европы, подхваченные попутным ветром революции, оппозиция более не могла оставаться в стороне, когда сама Немезида ласково шептала — "можно".

Я тогда еще училась в старших классах, — мое любопытство было не унять. Я пробралась сквозь толпу демонстрантов поближе, — мне хотелось быть в гуще событий, раствориться в них, — мне хотелось рвать и быть растерзанной. Протестующие требовали политической свободы, экономических реформ, улучшения жизненных условий, уважения к правам человека, — стандартный набор, когда страх и усталость, порождаемые длительной войной, приводят к увеличению полномочий государства..

Среди прочих митингующих, стоявших плечом к плечу, что только больше вселяло уверенность в собравшихся здесь, образовалась небольшая брешь, — студенческая организация Чешского союза полукругом расступилась позади одной фигуры. И тогда я впервые увидела ее, — Хейзел. Это случилось на Национальном бульваре близ Вацлавской площади. Она стояла в первом ряду, совсем одна, впереди всех, с одиночным пикетом, и выкрикивала лозунги, тут же подхватываемые остальными. За ней словно стояла непобедимая армия, и она одна дирижировала ею, словно оркестром. Она была истинным пассионарием, мановением руки увлекающим всех за собой. Она вела их за собой, но все ее сторонились. То, что я наблюдала тогда, ничем иным кроме как присутствием в кажущемся отсутствии не назовешь. И это завладело мной, подчинило меня, намертво вгрызлось мне в память.

Реакция тогдашних властей на антиправительственную процессию была весьма радикальной, — многие из митингующих были жестоко избиты, — на Национальном бульваре ранения разной степени тяжести получили более 500 человек.. За следующие 40 минут демонстрация была полностью разогнана. Около половины девятого были созданы коридоры, по которым уцелевшие покидали место событий, но она отказывалась уходить, — стояла до последнего, с подбитой губой, рассеченной бровью и бланшем под правым глазом под проливным дождем. Словно бесстрастная мраморная статуя. И в тот самый миг, — ее образ подобно молнии, — в виде яркой вспышки застыл у меня в сознании. Я, впервые в жизни, — влюбилась. Жена, сестра, мать, дочь — она была всем и сразу, заменила их всех по отдельности, — тех, кого у меня никогда не могло быть. Это была двойная любовь, великий синтез.. И после той роковой ночи, — я уже не могла от нее отказаться..

Лив всегда говорила, что только хорошие умирают молодыми, и что, если бы случился армагеддон, — на следующий день она с тараканами стала бы бегать по выжженной Земле. Так почему же умерла она, а не я? Я была уверенна, что она слишком сильна, чтобы пережить всех нас.. Время — это высший хищник, — самое эффективное оружие массового поражения.

Хейзел верила в вечное возвращение. — Диалектическая спираль совершает полный виток. Творение человека повторяет величайший поступок творения Бога, подчеркивая в который раз, что в этом мире нет совершенства — а раз так, то поступки бессмертных приходится совершать смертным.. Может быть именно в этом и заключается победа над смертью?

Смерть создала время, чтобы вырастить то, что потом убьет, — не в этом ли замысел самой жизни?

И Хейзел выиграла в этой викторине, — она увековечила свой облик в сознании многих людей. Но главное, что она сделала, — вложила в их головы свои идеи, которые прорастут в веках, и в итоге принесут свои зерна. О, у нее было много любовников. В чем в чем, а в полигамии ее обвинять нельзя. Я рада быть одной из таких людей, к тому же, мне в этой пьесе отведена особая роль. И если я сделаю все правильно, — то удостоюсь чести победы над смертью...

* * *

~Мемориальная больница Эйслера, 07:00, 15.04.2001~

Я называла ее Лив, потому что она была самой жизнью. Она была моей лучшей частью, — она была... — это слово так и крутилось у меня в голове, как навязчивая мысль, не дающая покоя. Кажется, сейчас я находилась на стадии отрицания, потому что, не увидев ее после случившегося, — я бы не смирилась с ее окончательным и бесповоротным отсутствием. Я сидела в коридоре перед отделением интенсивной терапии и с замиранием сердца неуемно отчитывала минуты до заветной экскурсии в морг.

Доктор Тенма, должна признать, непростительно пунктуален. Он появился ровно пол восьмого и поставил напротив меня инвалидную коляску, деликатно предложив мне в нее сесть.

Я вскинула бровь:

— При всем уважении, доктор Тенма, но я могу ходить сама. Будьте так любезны, уберите эту колесницу! Я в нее не сяду!

— Простите, но путь не близкий, лифтов здесь тоже нет, могу предложить только это.. — виновато улыбаясь, произнес он.

— Как далеко до морга? — поинтересовалась я.

— Он в другом крыле, — безропотно ответил он.

— На физиотерапии мне сказали, что небольшая прогулка мне не повредит, пусть это и займет больше времени, чем требуется. Доверьтесь мне, — я справлюсь!

— Ну, в таком случае, разрешите мне вас сопровождать, — сказал Тенма, сгибая руку в локте, как настоящий джентельмен.

Я с торжествующей улыбкой привстала, медленно разгибая колени, придерживаясь левой рукой за стену. Признаться, первый шаг до доктора оказался самым тяжелым. И дело было даже не во всех этих микро-шрамах, которыми было теперь испещрено мое тело, а скорее в неуемном головокружении, находившим на меня всякий раз, что я находилась в вертикальном положении. Доктор Тенма при подборе причины остаточных симптомов склонялся к вестибулярному расстройству. Мне было сложно держать равновесие, из-за чего я могла легко споткнуться и опрокинуть что-нибудь или кого-нибудь, так что отпускать меня шататься по больнице одну было ни для кого не безопасно. Смешно было от того, что даже в таком состоянии от меня все еще веяло угрозой.

Следующей сложной задачей оказался спуск по лестнице, — это заставило меня изрядно попотеть. И, в очередной раз, глядя сверху вниз в эти не кончающиеся лестничные пролеты, — голова кружилась еще сильнее, а перила казались шаткими. К тому же, — покоя не давал тот факт, что я уже падала с лестницы, когда-то давно, — в далеком детстве. Когда я стояла на лестнице старого немецкого дома, вцепившись руками в хлипкие перила, словно надеясь, что это меня спасет, — от всего: суровой действительности реального мира, жестоких воспитателей приюта и не менее жестоких сиротских детей. Он тогда снова толкнул меня, — тот мальчик.. Я пролетела куборем два лестничных пролета.. Чудом ничего не сломала, зато была вся в синяках и ссадинах. По-правде, мне нравились эти шрамы, — они были доказательством того, что я еще жива, и того, что я уже пережила. Так что я не волновалась о шрамах на лице, — я всегда стремилась быть невоспринимаемой, мне неважно было что подумают другие, оттого и совершенно не задумывалась о внешнем виде. Производить на кого-то впечатление, — казаться, а не быть.. — нет, это не по мне! Это и отличало меня от многих, — выделяло из толпы, но и делало мишенью для тех, кто не мог себе этого позволить. Да, таким было мое детство — насилие, разбитые коленки, кровь из носа от нескончаемых побоев, и ночи в лазарете со сломанными ребрами. Тогда я думала лишь о ней, — о маме. Почему она оставила меня? Почему была так одинока? Почему у нее больше никого не было? Зачем она родила меня? Этот порочный круг ненависти и насилия продолжался бы бесконечно, если бы не он, — единственный мой, оставшийся в живых на данный момент, родственник, — отец моего отца.. Он нашел меня, он пришел за мной, он меня не бросил..

Внезапный вопрос доктора Тенмы вернул меня к реальности:

— Вот мы и на месте, Лиз. Ты готова? — не успела я заметить, как мы уже стояли перед помещением морга.

Я, промедлив лишь с секунду, решительно взглянула на доктора Тенму, и утвердительно кивнула.

— Ну, тогда идем. Дамы вперед, — сказал он, любезно открывая мне дверь и пропуская внутрь.

Помещение морга было погружено в полумрак, и лишь холодные оттенки света проникали сквозь тусклые флуоресцентные лампы, создавая атмосферу безвременья и отчуждения. Стены были выкрашены в бледные серые тона, — прямо как в приюте в далеком детстве. В воздухе витал резкий запах формалина, коим было пропитано все это унылое помещение. Этот химический аромат смешивался с легким холодком, исходившим от рефрижераторов, тихо гудящих в углу. Их монотонный шум, как заезженная пластинка, напоминал о постоянстве и неизменности, предупреждая, что жизнь здесь остановилась. В таких условиях время теряет свое значение, а тишина нарушается лишь назойливым жужжанием техники. И все это безнадежное безмолвное место больше, чем что-либо еще в мире, — напоминало утробу.

Лив лежала на столе для аутопсии в тусклом свете флуоресцентных ламп. Ее тело до шеи было накрыто простыней, так что я могла лицезреть лишь ее голову. Белые, словно яркая луна, волосы, такие же светлые, почти незаметные брови, синеватые губы, закрытые веки.. — Такая белая, такая холодная, такая невесомая, словно проекция, — лишь бледная человеческая тень. Она казалась вылепленной из воска, — словно тряпичная кукла.. Я провела кончиками пальцев по пряди ее спутанных тонких волос, отчего те мгновенно наэлектризовались. Поразительно, как это мертвое тело может оставаться электрическим..

Я смотрела на это знакомое лицо, которое видела столько раз, и готова была поклясться, что оно было мне чужим. Я не могла ее такой видеть.. — Это не она — больше не она, — от нее ничего не осталось, лишь воспоминания, на фоне которых эта жалкая проекция меркла. А это.. — это кусок гниющего мяса. На какой она уже стадии? Активного разложения, а? Вот как позеленели кончики пальцев..

Тут я заметила как уставился на меня патологоанатом, словно всем своим видом желая продемонстрировать свою обеспокоенность моим внешним видом. Доктор Тенма маячил где-то вдали. Кажется, — он был единственным в этом месте, кто по-настоящему понимал меня. Обычно люди, не знакомые с потерей, так себя не ведут. Интересно, а кого потерял он?

На прожигающего меня взглядом патологоанатома я вызывающе зыркнула и без зазрений совести громко сказала:

— Оставьте... меня, — надо признать, слова с трудом слетали с губ.

Патологоанатом хотел было возразить, но доктор Тенма материализовался перед ним и увел того в сторону, одобрительно кивнув мне, закрыв дверь кабинета и оставив меня наедине с моим горем.

Первым же делом, как захлопнулась дверь, я сорвала с неë простынь. На ее обнаженном теле были видны шрамы от вскрытия. Я провела вдоль них пальцами, собирая под ногтями ее, теперь уже навсегда отмершие, клетки. В каком-то иррациональном порыве отыскать в ней жизнь, — я наклонилась ухом к ее животу, но там стоял лишь гул от накопившихся газов; ее организм поедал сам себя, — там было столько смерти... Тогда я поцеловала ее в лоб, срезала прядь, неаккуратно оставленным на столе патологоанатомом скальпелем, — на память, и накрыла ее простыней с головой. После чего опустилась на пол у ног Лив и закрыла лицо руками. Я не могу еë такой видеть, — не могу.. Она такого не заслужила, — такой смерти.. Хейзел знала пороки общества, обличала их, пытаясь его образумить. Она видела истинное лицо уходящей эпохи, и сама стала его отражением, — пародией, анекдотом... Никто ее не понимал, хоть она и шла в ногу со временем, но это не спасло ее от одиночества. Этим она напоминала мою покойную мать. И кто я без нее? Кто я без них? Как мне теперь быть.. — Я теперь сама чья-то скверная шутка, пародия на человека, — анекдот. Да, именно эту роль она всегда отводила мне. Ей нужен был преемник, — тот, кому бы она могла доверять; — тот, у кого больше ничего и никого не было. Теперь я продолжу ее дело, — она бы хотела этого.. Но чего хочу я?

Доктор Тенма сказал, что она не почувствовала боли, — мгновенно впала в кому и погрузилась из одной тьмы в другую, — более глубокую, беспросветную и окончательную.. Я сейчас вглядываюсь в ту же самую тьму? Как далеко мне нужно зайти, чтобы видеть так же, как и она?

Этот поток нескончаемых вопросов без ответа спровоцировал мигрень, — восприятие обострилось, казалось, — этот гул электрических приборов и проводов взорвет мне мозг, или же я сама заискрюсь электрическими разрядами, подобно скату. И тут меня кто-то приобнял за плечи, — и боль ушла..

— Скучала? — мелодичным голосом произнесла Она.. — Этот голос я узнаю из тысячи, и он будет преследовать меня в кошмарах, будить от беспробудных снов..

— Лив? Но ты ведь.., — отозвалась я, посмотрев на тело, укрытое простыней.

— Я верно брежу! — схватилась я за голову.

И правда, — нейрональные повреждения времен борьбы с наркотрафиком, — наркотические воспоминания, последствия бурной молодости.. Проявление первых симптомов было лишь вопросом времени.. Авария послужила триггером, — отправной точкой для галлюцинаций. К тому же, за время, проведенное в реанимации, меня чем только не кололи, — обезболивающие, барбитураты, антибиотики, опиаты.. У такого коктейля просто обязан быть побочный эффект, даже не смотря на то, что по моим венам сейчас текла чья-то чужая кровь...

Да и оставалось загадкой, — что сделал со мной тот парень, что навещал меня вчера, после того, как вырубил... А может.. эти фантазии начались раньше, и он — тоже лишь игра моего больного разума. Нет, он реален, — это я знаю наверняка. Галлюцинации — это те же осознанные сновидения, разве что с открытыми глазами. В общем, — это некий синтез воспоминаний и воображения, смешанный в эдакий суп из реального и выдуманного. Его я не помню, разве что его голос показался мне знакомым, но голос, при желании, можно изменить, точно как и ингредиенты супа... А еще, при желании, можно заставить думать человека так, как надо тебе. Одно я могу сказать о нем точно, — он опасен. И даже не из-за уловок с голосом и манипуляций, а, как он и сказал, — он знает меня, знает обо мне все, знает о моем прошлом.. Может ли он тогда быть замешан в произошедшем? Мне нужны ответы, пока я могу лишь строить догадки, а выводы, основанные лишь на предположениях, — не стоит принимать за чистую монету.

Возможно через галлюцинацию мертвой Лив мое подсознание пытается мне что-то сказать... Что ж, тогда, может, стоит к нему прислушаться? Я прикрыла глаза и запрокинула голову, спросив у моей мертвой несравненной Лив:

— Драгоценная Лив. Все живое убивает для выживания, — это то, что объединяет всех нас. На самом деле, — от старости не умирает никто, на каждого приходится свой палач. А что убило тебя, Лив? А? Кто тебя казнил? — вопрошала я, тяжело дыша.

— Тот незнакомец, что навещал меня вчера, — он сказал, что я намеренно остаюсь слепа ко всему, кроме того, что можно увидеть глазами. Может, он прав? Я как будто с завязанными глазами, — в чьем-то поблекшем воспоминании о городе, что вот-вот и здесь снова джунгли.. Случайность — есть непознанная закономерность... — и твоя смерть — не воля случая. Я не верю в предопределенность и судьбу — чушь это все! Я верю причину и следствие. Вопрос лишь в том кто был целью — ты или я. И если это была я, то почему кто бы это ни был, — он не закончил начатое? Ответь мне, Лив..

Лив вышла у меня из-за спины и приблизилась, окатив холодным дыханием. Она посмотрела на меня своими мутными мертвыми глазами. Зрелище было жутким, потому что она не моргала. И тогда Лив каким-то чревовещанием, не разжимая губ, произнесла:

— Ты задаешь не те вопросы. Задай правильный вопрос.

— Что ты помнишь, Лив? Что последнее ты помнишь?

Она жутко улыбнулась, обнажая зубы и словно смеялась, но звука не было, затем она придвинулась еще ближе и поведала мне искомую истину:

— Мы едем по трассе E29, я вхожу в поворот в управляемом заносе, делаю последнюю затяжку и бросаю косяк в окно; — скорость 170 км/ч и только набирает обороты, — за следующим поворотом начинается спуск; мы проезжаем эстакаду, — над нами со скрежетом проходит товарный поезд; — на выезде готовлюсь войти в поворот, отвлекаюсь на панель приборов — скорость 180, сигнализатор трезвонит: динь-динь-динь-динь; потом все случилось быстро, — водитель грузовика выехал на встречную полосу, — он не сигналил, вошел в поворот на слишком большой скорости, не справился с управлением, его развернуло на 90 градусов и начало заносить, — дорога была перекрыта, нам бы не хватило времени затормозить; — я начала разворачиваться, задела рельс безопасности, чтобы использовать инерцию отдачи для толчка в нужном направлении, но грузовик занесло, он двигался прямо на нас; сначала я подумала, что нас остановит рельс безопасности, но было уже слишком поздно; — он раздробил нам задний бампер, по остаточному принципу мы протаранили рельс безопасности и слетели в каньон; — машина переворачивалась в воздухе, пока не достигла земли; — от соприкосновения с поверхностью разбилось лобовое стекло; — моя подушка безопасности не сработала, я ударилась головой, но не отключилась; — меня сильно придавило, что я едва могла дышать, глаза налились кровью, казалось, сосуды сейчас лопнут; — и меня вырвало, но не завтраком, — нет, я выблевывала собственный кишечник, потом начались конвульсии и... — тьма.

Слушая ее, я не заметила, как по щекам заскользили две прозрачных соленых дорожки..

— О боже, Лив, — сказала я, прикрывая рот рукой, — это ужасно! — и тело покрылось мурашками...

Такая алебастровая, она улыбнулась еще шире, а затем ее рот наполнился личинками.. Тогда она схватила меня за руку и держала так крепко, словно была еще жива:

— Ты все видела, Хизер. Ты все помнишь, — каждую секунду, — при каждом слове изо рта Хейзел вываливались личинки, — они летели в разные стороны и извивались, а она все не отпускала меня и начала как-то хтонически смеяться, извергая что-то черное из недр своего живота.

Я не могла высвободиться, не могла отвести взгляд, разве что только боль могла заставить меня очнуться.. И я полоснула себя скальпелем по руке, в которую вцепилась Хейзел.

Я еще не сразу пришла в себя. Мне потребовалось время, чтобы отдышаться, тело все еще сотрясалось, а руки охватил тремор. В таком оцепенении меня и застал скрип открывающейся двери.

В проходе стоял доктор Тенма с детективом из BKA, судмедэкспертом и Руди Гилленом. Кажется, теперь я припоминаю, что по дороге в морг, доктор Тенма предупредил о процедуре опознания. Надо выведать что известно им, не вызывая лишних подозрений.

Я слабо улыбнулась вошедшим, — насколько это было возможно в моем состоянии, и поприветствовала гостей:

— Решили придти все разом?

— Тем лучше для тебя, — констатировал Руди Гиллен.

— Я могу понять, что тут делает детектив и судмедэксперт, но какой в этом интерес консультанту-психологу, гер Гиллен? — с поддевкой сказала я.

— Я здесь для того, чтобы помочь тебе вспомнить случившееся.., — бесстрастно заметил Гиллен.

— Так помочь или заставить? — продолжала паясничать я.

— А это зависит уже от тебя, — начал закипать Руди.

— Ой, боюсь-боюсь.. — изобразила я пантомиму.. — Однако, в этом уже нет необходимости, гер Гиллен. Я все помню. Так что спрошу еще раз, — зачем вы пришли?

— Тем проще.. — хладнокровно парировал он, явно хотя добавить что-то еще, но тут вмешался детектив:

— Вы правы, Руди Гиллен здесь как независимый консультант, — он помогает нашему отделу в составлении психологического портрета преступника, подстроившего аварию.

— И как, успешно? — вновь дразнила я Руди.

— Для этого не время и не место.. — вмешался Тенма.

— Да, вы правы. Прошу меня извинить..

— Вы поранились, — заметил детектив, как-то странно шевеля пальцами правой руки, словно печатал произнесенные им слова на клавиатуре.

— А вы не представились, — перехватила инициативу я, и продолжила, протягивая вперед порезанную руку: — Могу я увидеть ваше удостоверение.

— Я схожу за антисептиком и бинтами, — сказал Тенма, в очередной раз разряжая обстановку.

— Не утруждайтесь, доктор, — крикнула я ему вдогонку, — сущий пустяк, всего лишь царапина!

— И тем не менее, ma cherie, и тем не менее.., — снова сгладил он углы.

Я перевела взгляд на инспектора, который, казалось, перестал обращать на меня внимание, уставившись на тело под простыней, и активно шевеля пальцами:

— Я жду, — повторила я свое требование и изобразила пальцами актинию.

Детектив вежливо улыбнулся и протянул свое удостоверение, добавляя краткое:

— Ну разумеется.

(Генрих Рунге — оперуполномоченный офицер BKA)

Вернув ему удостоверение, после того, как я убедилась в его подлинности, я решила начать:

— Что ж, господа, раз мы теперь все друг друга знаем, — предлагаю покончить с любезностями и перейти к делу.

— Отличный настрой, фройляйн Харпер. Для начала восстановим хронологию, — подхватил Рунге, — я зафиксирую ваши показания, затем мы расскажем что известно нам и сопоставим факты.

Затем комната на секунду погрузилась в молчание, и все присутствующие уставились на меня.

— Что ж, полагаю, я должна начать. А вы не собираетесь записывать или делать пометки в деле, инспектор? — выжидающе посмотрела я на него.

— В этом нет необходимости. Все, что мне нужно при мне.

— Аа.. — мнемоническое устройство запоминания, я полагаю. Вы как бы вводите данные в ваш мозг, словно в компьютер. Все файлы хранятся в самом надежном месте — внутри вас, и вы извлекаете нужные данные, когда это может вам пригодиться. Довольно занятный способ, Генрих Рунге. Должно быть, у вас эйдетическая память и явно аналитический склад ума. — проговорила я, как на духу.

— А вы наблюдательны.., — посмотрел на меня Рунге с легким прищуром; — казалось, что только сейчас он впервые меня заметил. После чего добавил: — ...фройляйн Харпер.

— Профдеформация, инспектор, как и у вас, — улыбнулась ему я, и добавила:

— Видите те ли, Генрих. Я не так давно вспомнила, что произошло, стоя в этом помещении. Для этого и просила доктора Тенму оставить меня одну. Но что касается подробностей, — тут я ненадежный рассказчик, так что было бы лучше, если бы первым начали вы. Как вам такое предложение? — заискивающе глянула на него я.

Раздумав с минуту, Рунге кивнул, словно самому себе, и громко огласил свой вердикт:

— Итак, начнем с опознания! Сейчас я задам вам ряд параметров, необходимых для установления о погибшей. Предлагаю начать незамедлительно!

Его ответ несколько ошеломил меня, — да, он достойный соперник, который не станет играть по чужим правилам. Что ж, в таком случае, сыграю по его:

— Я готова, гер Рунге. Приступим!

— Отлично, — кивнул детектив.

— Зафиксируйте для протокола: Полное имя жертвы, страна и город рождения; точный возраст на момент смерти; рост; вес; особые приметы; вид деятельности и место работы; страна и точный адрес (если есть) постоянного/временного проживания; кем вы ей приходитесь; в каких отношениях состояли до происшествия; любая известная вам информация о ее родственниках или семье; а также о наличии у нее предполагаемых врагов. — он пристально посмотрел на меня, приготовившись "записывать".

Собравшись с мыслями, я ответила: погибшую звали Хейзел Венейбл Марч, уроженка Боварии, — мать бельгийка, отец — немец; 33 года; рост — 5 футов 7 дюймов; вес — 60 кг; постоянного места работы не имела, — работа для нее всегда была чем-то приходящим, она не сидела долго на одном месте, — называла свои поездки маленькими командировками, работала где приходилось за деньги, кров и еду, — она была очень непостоянным человеком и часто меняла виды деятельности, когда те ей надоедали, зато была кладезью информации..

— В таком случае, кем она работала до происшествия и где? — перебил меня Рунге.

— Как раз в это время она была в отпуске, временно обосновалась в Праге, развозила посылки по мелочи, а по вечерам подрабатывала в службе городского такси.

— Можно ли полагать, что погибшая в основном работала в транспортной сфере?

— Да, так и было. Водить она любила. Порой, участвовала в уличных гонках в заездах на время, — выручала там неплохие деньги. А теперь, — могу я продолжить?

— Разумеется, — сухо бросил Рунге.

— Я прихожусь ее близкой подругой, до происшествия состояли в теплых приятельских отношениях.

— Это точно не было нечто большим? — вновь вклинился в мой рассказ инспектор, вызывая во мне воспоминания о сладострастных ночах, проведенных в постели с Лив.

— А какое это имеет значение? — вскинула бровь я.

— В таком случае, при каких обстоятельствах вы познакомились и как давно были знакомы? — никак не унимался он.

— Это опознание или допрос, детектив? — парировала я.

— Ладно, можете продолжать, — снисходительно протянул он.

— Спасибо за позволение, — язвительно улыбнулась я, — Итак, о ее семье мне известно не много, — она не любила о ней рассказывать. У нее было тяжелое детство, да и потом, — родители совсем не занимались ее воспитанием, им нужен был наследник, поэтому они сразу невзлюбили ее, так что с ранних лет она была предоставлена самой себе. Ее мать умерла от чахотки, когда Хейзел было 13. Детей у них больше так и не было, поэтому отец завещал все, что имел, — ей. Мы как раз направлялись в ее родовое имение в Кельне, пока..

— Раз вы говорите, что Хейзел была в сложных отношениях со своими родителями, зачем она повезла вас в свое родовое имение? Почему не жила там? — вновь засыпал меня вопросами Рунге.

— Ее отец умер 10 лет назад, она унаследовала имение и жила там одна какое-то время. Но она никогда не любила это место и не была особо к нему привязана, да и, как я уже говорила, — она не любила оседлость, не терпела застой, и не задерживалась надолго на одном месте. Чтобы жилище не пустовало зря, — она переделала его под отель, наняла персонал и вела вполне успешный гостиничный бизнес. Меня она взяла с собой, потому что давно меня знала и могла мне доверять, — я была хорошим попутчиком и отличным компаньоном. К тому же, я там уже бывала, — и не раз; — еще до того, как она перестроила имение, — еще до того, как умер ее отец..

— Вы сказали, что Хейзел взяла вас, потому что могла вам доверять. Значит ли это, что в ее окружении было много противников?

— Вы тут делаете выводы, инспектор, так поделитесь, — как на ваш взгляд? — не вытерпела я.

— Я бы не спросил, если бы знал наверняка, — заметил он.

— Нет, скорее она была одинока, а ей хотелось компании, причем постоянной компании.. Знаете, что забавно, — в ней было противоречиво одно, — не смотря на все ее нежелание стабильности как таковой, — она все-таки стремилась к постоянству, хоть в чем-нибудь, — хотя бы в этом... В этом больном безумном мире, инспектор Рунге, не стоит лишний раз никому доверять. Мое присутствие подле нее было продиктовано сущей банальностью, — ощущением безопасности и уверенности в завтрашнем дне, — я была единственной переменной в ее жизненном уравнении, которую она не хотела менять. Еще будут вопросы, господин детектив? Потому что я закончила, — обстоятельно подвела я.

— Да, будет, фройляйн Харпер. Будет, и только один, — тянул он время.

— Я вся внимание. Давайте, просветите меня, — презрительно поторопила его я.

— Узнаете ли вы погибшую? — сказал Рунге, сдернув с лица Хейзел простыню.

После недавней галлюцинации видеть ее снова не хотелось, а он словно заставил меня смотреть на то, что я отчаянно хотела поскорее выкинуть из головы. У меня снова началась мигрень, поэтому я протянула руки по обе стороны от головы Хейзел, пытаясь удержаться, — так, что моя голова оказалась ровно над ее, перевернутой на 180 градусов. Мне понадобилось какое-то время, чтобы собраться с силами и вновь заговорить:

— Да, я ее узнаю, — с болью в сердце капитулировала я. Видимо, для инспектора и всех в этом помещении моей реакции было более, чем достаточно для нужных умозаключений.

— Спасибо, фройляйн Харпер, спасибо. Вы очень помогли.

— Помогла? Что ж.. я рада, инспектор, правда. Настала ваша очередь помочь мне. Какими фактами располагает ваше бюро о трагедии? Что вам удалось узнать?

— Вот все материалы по делу. Надеюсь, там вы найдете ответы, которые ищите, — сказал Рунге, протягивая мне черную папку с бумагами.

— Благодарю, — слегка наклонила я голову, словно оценивая на вес пользу содержимого.

— Есть еще пара вопросов, которые нам предстоит обсудить, но, я думаю, мы найдем для этого время позже, — в участке. У вас будет возможность ознакомиться с делом, у меня, — получше узнать вас и проверить предоставленные вами сегодня факты, — сказал Рунге, собираясь уходить.

— Постойте! — крикнула я. Гер Рунге обернулся.

— Водитель, сбивший нас, — что с ним стало? Могу я его увидеть?

— Это невозможно, — отрезал Рунге, но видя мой возмущенный немой вопрос, объяснился:

— Водителя грузовика не было ни на месте аварии, ни в окрестностях места происшествия, более того, — сказал Рунге, отвернувшись в пол оборота по направлению к выходу, — он не оставил никаких следов, — ни внутри грузовика, ни за его пределами; — нам не удалось даже установить где он сумел спрыгнуть..

— К.. как? — недоуменно вопрошала я.

— Кто-то точно сидел за рулем машины, ведь никто не может ничего сделать, не оставив после себя каких-либо следов. Если бы такой человек существовал, его вряд ли можно было бы назвать человеком. Читайте дело, фройляйн Харпер, — все там. И поскорее выздоравливайте, всего доброго! — кинул Рунге, покидая помещение.

Новые обстоятельства по делу перевернули мое и без того шаткое восприятие вверх дном. За сегодня на меня сваливалось одно потрясение за другим. Подметивший мои внутренние метания Руди Гиллен поспешил удалиться, — комментарии тут были излишни. Однако он добавил, что, ели мне понадобится профессиональный совет, супервизия, выписка препаратов, ретроспективный анамнез или какая-либо иная помощь, которую он только сможет оказать, — я могу на него рассчитывать.

Я сжала черную папку так, как сжимала мою руку умирающая Лив, что побелели костяшки пальцев, словно держась за соломинку над бездной.. Тут ко мне подошел судмедэксперт, желая обсудить завещание, но я только сильнее прижала папку к себе.

— Могу я поинтересоваться, мисс Харпер, — кому тогда мисс Марч оставила свой отель? И как она хотела бы, чтобы ее похоронили?

— Детей и мужа у Хейзел не было, и она бы никогда не стала заводить семью в привычном понимании этого слова... — с опущенной головой говорила я: — Три года назад она попросила меня об одолжении. Мне надо было кое-что подписать, — она не сказала что, но просила ей довериться. Как выяснилось позже, — это было завещание. У меня есть нотариально заверенная копия этого завещания, — оно лежит в надежном месте в ее отеле. По завещанию, — она просила продать отель, а всю прибыль, вырученную с постояльцев и за продажу участка, распределить между ее доверенными лицами, — прислать каждому из них нужную сумму в красном конверте с приложенным к нему письмом и черной розой, чтобы попрощаться.. А на счет похорон, — она хотела быть кремированной. Она всегда говорила, что мы проводим всю жизнь, собирая гостей на свои похороны. Но на ее похоронах было место лишь одному гостю, — мне; — и прах свой она тоже мне завещала.. Вроде как, — это все.

— Понятно, примите мои соболезнования, мисс Хизер. Скорейшего вам выздоровления, и не волнуйтесь, — мы этого так не оставим. До свидания! — похлопал меня по плечу судмедэксперт и удалился.

Тут и мне захотелось покинуть это треклятое место, — я посмотрела на ее белесое лицо, как в последний раз, пытаясь все в нем запомнить, — каждую мелкую деталь, чтобы ничего не упустить, — и на краткий миг, — она показалась такой легкой и воздушной, словно вата, — она определенно улыбалась, и я поцеловала ее в губы, забрав эту мимолетную улыбку себе.

Я шла по длинному белому коридору в сторону процедурного кабинета, где меня уже заждался доктор Тенма. Он обработал мне царапину, нанесенную ранее скальпелем, и закончив накладывать повязку, поинтересовался причиной, по которой она вообще появилась на моей руке. Я лишь покачала головой и сказала, что боль — это единственное, что способно вывести меня из оцепенения. Доктор Тенма как-то сочувственно улыбнулся, но дальше давить не стал. И я была ему несказанно благодарна за это. Я попросила его проводить меня до палаты, потому что голова снова начала ужасно кружиться. Я сказала, что очень устала и хотела бы забыться сном на какое-то время. Он понимающе кивнул и выполнил просьбу. Дойдя до палаты, я сказала ему, что распоряжусь, чтобы похороны прошли завтра; — я все организую, и хотела бы прогуляться немного одна после похорон, но я не могу пойти на них в больничной рубашке, халате и тапочках, так что выпишусь раньше срока; — сниму номер в ближайшем от больницы мотеле и продолжу посещение врачей по расписанию, но в больнице я более оставаться не намеренна, — и дня здесь теперь не задержусь; а так как вещей у меня все равно нет, то я собираюсь уйти сегодня после обеда. Доктор с пониманием отнесся к моим желаниям, и согласился меня выписать.

А я снова легла, моментально провалившись в сон без сновидений.

* * *

~15 апреля 2001 года, 19:00~

Неоновые вывески дешевых мотелей, освещающие темные переулки города. Ночь вопит, как скотобойня, провонявшая блудом и криминалом. Улицы — продолжение сточных канав, а в канавах плодятся крысы. Все только и думают где бы раздобыть побольше деньжат и поскорее забыться, потому что не притворяться больно, потому что эта боль заставляет нас дрожать в страхе.. Все это море дурно-пахнущей массы, утонувшей в испражнениях жизни, затерявшейся под грудой человеческого бессилия, посредственности, глупости, казуальности, — сочится гноем, словно нарыв, пульсирующий при каждом вздохе. Дилеры, подсаживающие людей на наркотик надежды, и их последователи — всего лишь наркозависимые, нуждающиеся в дозе, чтобы не лишиться дофамина невежества. Люди думают, что это их ключ к счастью, — быстро и по прямой, но именно так страх завладевает ими..

Все так живут, — одним и тем же, день за днем, месяц за месяцем, год за годом.. Жизнь — это не соревнование в долголетии, — это соревнование в качестве, по современным реалиям, когда более нет необходимости бороться за выживание, она определяется комфортом и приспособленчеством. Неважно откуда ты взялся и куда направляешься, главное, — продолжать катиться. Может, большего и не надо? Может, лучше и не будет? Такое пустое существование, — паразитизм...

Нет, наш выбор давно сделан за нас. И никто ничего не делает, — они просто боятся поверить в правду, что порядка нет. Иногда контроль может быть иллюзией, но порой иллюзия нужна, чтобы получить контроль. И мы живем этой иллюзией. И она нас устраивает.

Может, мы все прячемся? От мира, от самих себя? Страх перед жизнью загоняет нас в еще большее подчинение. Телевидение, СМИ, желтушная пресса и цензура, подконтрольная государству, вгрызлось в массовое сознание, промыло мозги, уничтожило способных к критическому мышлению, присвоило правду себе и выдало удобную истину. Они прогнали нас через эту молотилку, пересобрали факты и перепродали с наценкой. Борьба завернута в упаковку, протест стал интеллектуальной собственностью, из революции сделали шоу с перерывами на рекламу, а политкорректность уже давно зашла дальше эвфемизмов, вылившись в подмену понятий.

Можно и дальше винить конгломераты в эксплуатации людей, деньги — в том, что они нас разделяют, и нас — в том, что мы им позволяем. А, может, это действительно — мы? Может, — мы сами смиренно пошли на это заклание, — просто сдались; отдали личные тайны за безопасность, достоинство — за защиту, обменяли революцию на репрессии. Что, если мы предпочли силе слабость? — Сами построили свою тюрьму. — Своим бездействием выбрали самое худшее в нас и использовали это против себя же. Чего стоит эта борьба? Оправдала бы она вложенные средства? Достигла бы поставленных целей? Чего ради что-то менять, если нам итак неплохо живется, если нас это не касается? Все это — всего лишь малодушные сомнения, приведшие нас к самоуничижению, или голос разума?

Во всех нас таится такая житейская ловушка — непоколебимая уверенность, что все изменится. Что мы переедем в другой город и встретим друзей на всю оставшуюся жизнь. Что влюбимся, реализуем себя, чтобы это не значило. Что все будет хорошо... Это все как пустые сосуды для хранения сплошного потока дерьма. Никто себя не реализует. Разве что сдохнув. Тоже мне хорошо... Нет, нет, нет, ничего никогда не будет хорошо.

Я мерно шла по холодной улице, стуча тростью по брусчатке; — критерий цивилизованности, кто бы мог подумать, что теперь мне придется использовать трость, чтобы не упасть ненароком. Обойдя пару бутиков, мне удалось подобрать для Лив подходящее платье на завтрашние похороны. Большая часть вещей, что стояла в здешних дорогих витринах, — казалась мне полной безвкусицей, вызывающей во мне отвращение и скуку. Я была аскетом и не заморачивалась особо в выборе одежды себе, но для нее я решила особенно постараться, все-таки, — это будет последнее, что она наденет, поэтому это должно было быть что-то особенное. И мне удалось это найти. Пустые жидкости между двумя слоями латекса, — черный и белый цвет двигался, меняя форму.. — очень, очень красиво.. Оно напоминало мне о прошлом, которое я не хотела вспоминать, но, в то же время, — оно было моей неотъемлемой частью, сделавшей меня той, кто я есть сейчас.

* * *

~ Mercure Hotel Düsseldorf, 21:00, 15.04.2001~

Добравшись до отеля, я поднялась на свой этаж и прошла по длинному узкому коридору, пока не оказалась напротив номера. Зайдя внутрь, я с облегчением вздохнула, и от усталости повалилась на кровать в чем была, не разобрав сумки. Тонкие, словно картонные, стены отеля пропускали малейший шорох, стон, скрип, вздох, тик и стук, которые только могли быть воспроизведены человеком и бытовой техникой. Звуки смешались в моем сознании в какой-то вакуумный фоновый шум, обволакивающий и вытесняющий все мои мысли, — и это было невыносимо, так что я решила, что мне не помешает расслабиться. Я наполнила ванну, приняла таблетку метаквалона, чтобы отпустило, и закурила сигарету. Это всегда был совершенно особенный ритуал для меня, ибо курила я редко. Мне нравился эта последовательность действий: постукивания пачки о стол или ладонь для утрамбовки табака, этот гвоздичные запах с выдыхаемым паром, от которого слезились глаза, но больше всего мне нравилось подносить кончик сигареты к фитилю и наблюдать за тем, как синее пламя пожирает бумагу, отчего сигарета начинала тлеть и приятно потрескивала, мне нравился даже пепел, оставляющий серый след между пальцами. Все это тоже напоминало мне Лив, потому что это она так курила сигареты. У нее была особая страсть к огню, — она одно время лечилась у меня от пиромании, медикаментозно, по большей части, разумеется.

Когда вода дошла до кондиции, — я скинула халат и зашла в ванну, поймав свой взгляд на собственном отражении в зеркале. С момента аварии я еще ни разу не смотрела на себя в зеркало. Последнее, что я помню, — свое отражение в зеркале заднего вида и улыбающуюся Лив..

Я долгое время стояла, поглощенная меняющимся выражением своих собственных глаз, — у меня была гетерохромия, — правый глаз был серым, а левый — голубым, и зрачки были разных размеров из-за спазма от недавнего происшествия, — зрачок правого глаза был несильно больше левого. Такой я была похожа на Дэвида Боуи,но и еще кое на кого, — именно сейчас я как никогда походила на мать... Я выглядела так, словно мой правый глаз смотрел в прошлое, а левый устремился в неизведанное будущее. Так с нами и происходит, — прошлое никуда не исчезает, будущее уже определено, а время неумно продолжает ход, приглушая жар старых ран... Зеркало отражало лицо, похожее на мое, но белее, и настолько тонкое, что я едва узнавала его. Я словно смотрела на себя, но не видела в нем — себя.

Наконец, я погрузилась в ванну. Теплая вода приятно обволакивала и покалывала недавние шрамы. От слишком частых телодвижений за последнее время, — некоторые, наиболее глубокие, порезы засочились сукровицей, из каких-то пошла кровь.. Но мне было плевать, я вдохнула побольше воздуха и окунулась в ванну с головой. Наконец, — все громкие звуки, терзавшие мою голову, — исчезли. Здесь было так тихо и спокойно, словно в утробе. Я пыталась представить это ли чувствовала Лив, когда переходила из одной тьмы в другую, — более глубокую. Когда я дошла до критической точки, первым делом, в голове пронеслась мысли о том, чтобы не всплывать.. И я бы верно не стала этого делать, пока из этой минутной слабости, меня не вырвал внезапный громкий стук в дверь. Вынырнув, я хватала ртом воздух, как рыба, оказавшаяся на суше. Отдышавшись, я крикнула, чтобы меня оставили в покое, но ответа не последовало, и я предложила ломившемуся в дверь оставить все у двери и уходить. Покидать это блаженное место ради беспокойного прихожанина я не собиралась.

Поотмокав в воде с пол часа, я вылезла из ванны, вытерла волосы и накинула халат. Было приятно вновь ощутить мягкость ковра, от которого исходило особенное тепло, — всегда любила ходить босиком. Я проследовала к двери, посмотрела в глазок, дабы убедиться никого ли там нет, и приоткрыла ее. Под самой дверью лежал букет алых роз, — какая скверная шутка... Я подняла его с пола, огляделась по сторонам, и, хлопнув дверью, внесла его в комнату. Букет, на первый взгляд, — был самым обычным, но между цветками была записка — "Чтобы осыпать тебя цветами я был рожден...", — ни имени отправителя, ни обратного адреса наблюдать не приходилось, свидетелей — тоже нет. И что бы это значило? Эти цветы.., которые я так ненавидела, напомнили мне того незнакомца, заходившего навестить меня на днях в палату. Кто бы это ни был, — вызов принят! У него определенно скверное чувство юмора, если он вообще понимает шутки, потому что я этой не понимаю, — ничерта это не смешно!

В порыве внезапно нашедшей ярости, — я начала бить этот ненавистный букет о прикроватную тумбу. — Лепестки, как снежинки, парили в воздухе и оседали на ковер, пока не остались лишь колючие стебли, об один из которых я поранилась. Сразу после этого они направились прямиком в мусорное ведро. Но я не хотела останавливаться, — не могла сделать этого сейчас, вот так вот все оставить.. Поэтому я распорола подушку и начала бить ее о ту же тумбочку, пока весь пол и кровать не покрылись пухом. Так я и заснула — в лепестках алых роз и с растерзанной подушкой в объятиях.

* * *

~11:00, 16.04.2001~

Похороны прошли быстро, — гостей не было, разве что, — я была приглашена. Лив очень подошло платье, что я ей выбрала, но любовалась я им недолго, — оно также быстро сгорело, как и сама Лив. В какой-то момент я задумалась кого мне жаль сжигать больше — платье или Лив; — без разницы, я не хотела терять их обоих... Тогда я попросила гробовщика пересыпать прах Лив в огромную стеклянную пепельницу, которую я нашла в отеле, — самое главное, что эта пепельница закрывалась, а большего и не надо..

Я стояла на мосту с ее прахом в руках, и часть меня хотела вернуться в номер и высыпать на себя этот прах, — искупаться в нем, съесть его, вдыхать его, чтобы он микрочастицами осел в моих легких, — вобрать весь его в себя, чтобы окончательно стать с ним одним целым, — мне было мало одних воспоминаний... Но я нашла в себе силы сделать то, что должна была, — я открыла эту огромную прозрачную пепельницу, зачерпнула горстку праха Лив так, чтобы частички его остались у меня под ногтями, протянула руку вперед и .. — отпустила. Лети, лив, лети.. — подумалось тогда мне. Я хватала прах снова и снова, вцепляясь в него ногтями, пока пепельница не опустела. При рассеивании его над рекой, мне казалось, что я словно просочила само время сквозь пальцы, которое такое же сыпучее и вязкое, как песок; а когда пепельница опустела окончательно, — ознаменовался момент, когда время остановилось... Но нет, — оно продолжило свой ход, — все также и неизменно. Пожалуй, время — это единственная постоянная величина, ему просто плевать... В священном писании многое было сказано про рай и ад. И все это — брехня! Я думаю, — рай здесь. Но и ад тоже. Кто-то на седьмом небе от счастья, а рядом с ним кого-то терзают демоны. А бог — это земля.. Стало быть, — это для меня время остановилось, но для других оно продолжило свой ход.

Я действовала, как завороженная, словно впала в состояние аффекта.. Я перелезла через перильное ограждение моста, держась обеими руками лишь за ограду. Мне ужасно захотелось искупаться в реке, в которой теперь плавал пепел Лив, — это стало бы моим рождением и моей смертью. И с каждой минутой промедления, — течение уносило его все дальше и дальше от меня. И я, сквозь подступившие слезы, сказала куда-то в пустоту в надежде на то, что Лив услышит меня:

— Знаешь, сразу, как я увидела твоë тело.., — я подумала, что в качестве эпитафии на твоем надгробии можно процитировать послание Коринфянам из Нового завета — "Как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их много, составляют одно тело..", — тебе бы это очень подошло, ведь ты всегда была едина... — Я не жду, что ты поймешь меня, но я тоже хочу быть частью тела, Лив, я тоже... — сказала я, вытянув корпус вперед, собираясь оттолкнуться и разжать руки. И в момент наивысшей моей готовности сделать эту глупость, — за спиной раздался знакомый голос:

— Знаешь, самоубийство плохо тем, что убивая себя, — ты убиваешь и всю память о тебе, потому что в конечном счете это сотрет все, — о тебе будут помнить только это, — ты станешь очередной чертой меж двумя датами. Я не хотел вмешиваться, прошу меня извинить, но тебе следует знать, что то, что обречено — умрет, но если убить это, глядя, как оно умирает, — ты станешь еще и убийцей, — двойные страдания.

— Ты.. — процедила я сквозь стиснутые зубы, и в порыве страха и ярости сказала:

— О, можешь не волноваться, — меня никто не вспомнит, некому больше меня вспоминать.. А умирать.. — Умирать я не собираюсь! Даже я не настолько сумасшедшая, чтобы поверить в подобное искажение реальности, — чтобы поверить, что если что в этом мире и несет смысл, то только смерть...

— Практически всё в этом мире умирает. В этом мире жизнь — всего лишь незначительная частичка, — не более чем секундное явление. Смерть повсеместна. Так зачем жить? — парировал он.

Я, испытывая ужас перед неизведанным, медленно повернула голову, посмотрев на стоящего сзади:

— Кк-кто ты? — дрожащим голосом произнесла я.

— Давным давно я верил, что у меня не было имени, но я ошибался, оказалось, что все это время оно у меня было, а всю мою жизнь меня убеждали в обратном.. Достаточно лишить человека имени, чтобы он стал монстром.

— И кем ты стал после того, как, наконец, обрел имя?

— Я был больше, чем человеком, — настоящим монстром, с самого начала, — сказал он, одарив меня пресловутой улыбкой висельника..

— И как тебя зовут? — с содроганием в голосе поинтересовалась я.

— Скажи, что, по-твоему, является самым большим страхом? Я действительно думал, что уже достиг самой тёмной из тём, но затем я узрел ещё более тёмную тьму. Думаешь, это была та же более глубокая тьма, в которую впала после комы твоя подруга? Ты бы хотела увидеть эту тьму? Я покажу ее тебе, если попросишь.

У меня ужасно дрожали губы, что я еле могла ими шевелить, — я не могла вымолвить ни слова, но беззвучно произнесла одними губами — "Да". Это было сродни мольбы, надежды, веры..

Глаза мои округлились от ужаса пейзажа, представшего передо мной, — я чувствовала себя так, словно одна осталась во всем мире... В тот же момент страх отступил, руки разжались, и я спрыгнула в реку.

Напоследок, провожая мое падение взглядом, — он дал напутствие мне вслед:

— Слышишь биение сердца пробудившегося? Чувствуешь пульс пробуждения?