Дорн тьмы: Ноктюрн (гет)

* * *

~ОТБЫВАЮ СРОК~

Ты, погребëнный в пространстве пустом,

безвозвратно во тьме потерян.

Словно ребëнок, игравший с песком,

просочивший сквозь пальцы время.

Ты, облачëнный в гнилую плоть,

замурован в склепе подземном.

Лишь глухое эхо эпох,

и минутная тень вселенной.

Ты, заблудившийся в мире ночном, —

мотылëк в лабиринте трëхмерном,

уносящийся в сумрак веков,

ставший призраком жизни тленной.

Ты, убеленным седым стариком,

переходишь в тонкое тело.

Трансцендентно-сакральным витком

замыкаешь сознание в сферу.

Ты, признающий абсурд бытия,

молчаливо смотрящий в бездну.

Восстаешь пред началом конца

вопреки неизбежной смерти.

Я запомню тебя таким, —

с безмятежной улыбкой смиренной.

В моей памяти ты храним,

синим саваном упокоенный.

Я теперь отбываю срок, —

без тебя не мила мне вечность.

Эпитафию прочтя между строк, —

я не верю, что время лечит.

* * *

"Одна из его голов, казалось, получила смертельный удар, но ее смертельная рана была исцелена. В изумлении вся земля последовала за чудовищем.."

* * *

~Мемориальная больница Эйслера, 19:15, 07.04.2001.~

Я всегда верила в сакральность числа 7.

— Доктор Тенма, экстренный случай! Пациентку зовут Лиз Харпер, 27 лет, в Дюссельдорфе проездом, — она из Праги. Пока мы располагаем только информацией с ее водительского удостоверения.

Семь чудес света, семь дней в неделе, семь князей тьмы и семь архангелов, семь смертных грехов и семь добродетелей, семь цветов в радуге, семь периодов таблицы Менделеева, семь нот в музыке, семь чувств восприятия...

— В каком она состоянии?

— Давление 72 на 50. Пульс — 137.

Мы живем в мире, который по самой своей природе семеричен. И именно семеричное его (и его частей) деление лучше всего описывает его природу.

— Что случилось? Насколько масштабны повреждения?

— ДТП. Судя по всему, затронута аорта, по стетоскопу слышны шумы — биение неравномерное. Это могло привести к аритмии. И еще... — глубокая колотая рана в левом боку, внутренних органов не задето. Множество царапин от стекла разного диаметра по всему телу. По дороге до больницы нам удалось выяснить группу и резус — I+, антигена нет.

— Срочно на КТ и рентгенографию, подготовьте инфузионный пакет и 2 единицы I+.

— Есть!

Когда мне было 7, меня отобрали для участия в одном проекте. — Это были чтения детских книжек с картинками в особняке Красной розы. Нас водили туда каждую пятницу в 15:00.

— Доктор Тенма, нам удалось дислоцировать поврежденный сосуд.

— Ясно, готовьте операционную.

Нас приводили туда, чтобы «учить новому», но я никогда не понимала, зачем туда хожу и чему должна учиться...

— Начнем с небольшого надреза, затем проведем эндоваскулярную операцию и зажмем поврежденный сосуд. Действовать надо быстро, жду от всех полной отдачи!

Наша группа была последней, в ней было 7 человек, но в какой-то момент нас осталось лишь трое.

— Давление 120 на 80, пульс — 92, пациент в норме.

— Отлично, начинаем операцию!

Я не могла вспомнить лица детей, с которыми посещала занятия. На то было две причины, — нас никогда не представляли друг другу, и как только начинался семинар по чтению, — мы словно впадали в транс, а дальше все как в тумане.

— Скальпель.

Мы занимались там вплоть до 1981-го, пока чтения не прекратили после скверного инцидента. Никто из нас полностью не освоил программу, так как ранее она была рассчитана на 2 года.

— Зажим.

(Делаю надрез.)

Я помню, как мужчина в белом лабораторном халате показывал мне рисунки, напоминающие пятна Роршаха.

(Приступаю к введению катетера через плечевую артерию.)

Черный и белый цвет — они двигались, меняя форму, симметрично отзеркаливаясь вдоль воображаемого меридиана. Всегда непредсказуемо и очень красиво.

(Провожу балонную ангиопластику артерии.)

Этот лаборант любил цитировать стихи Аль Квотиона — Словоточие: "Жизнь — это зал зеркал, амальгама, ты видишь в ней только то, что внутри тебя".

(Извлекаю катетер.)

(Пережимаю поврежденный сосуд.)

(Начинаю зашивать разорванную артерию.)

(Пинцет.)

Что внутри меня?

— Внутреннее кровотечение остановлено. Однако рано расслабляться, нам еще нужно укрепить поврежденный сосуд. Подготовить паралин!

"Система клеток, связанных внутри, — в едином стебле"..

— Доктор Тенма, давление падает!

Меня как-то спросили, — что я думаю о судном дне..

— Последствия аритмии, полагаю.

У меня каждый день такой с тех пор, как умерла мама. Я была с ней до самого конца, сжимала ее уже ослабевшую руку так сильно, что побелели костяшки пальцев. Мало просто знать, что человек умер, — нужно видеть как он умирает.

— Пульса нет. Остановка сердца!

Когда я заглянула в ее пустые глаза, — в них отразилась безмолвная глубокая синева, — так одновременно красиво и жутко.

— Подготовьте дефибриллятор! Срочно!

Думаю, она была рада облегчению, не сразу, — нет, лишь в последний миг, впервые осознав как же легко покончить со страхом. Она увидела в последнюю долю секунды, — кем была, увидела, что она сама разыграла всю эту драму, которая была всего лишь жалкой смесью высокомерия и безразличия. Но этому пришел конец..

~(РАЗРЯД)~

Стоило ли так цепляться за жизнь? Сознавая, что все, что делало тебя — тобой, — все это одно и то же, все это — один сон. Сон, который ты видел в замкнутой комнате, сон о том, что ты был... — человеком.

~(РАЗРЯД)~

И как во многих снах, — в нем затаилось чудовище..

— Пульс появился! Давление растет.

На самом деле никто никогда не умирает.

— Хорошая работа, коллеги!

(Приступаю к наложению швов.)

Все мы сотканы из энергии, которую нельзя ни создать, ни уничтожить.

— Операция прошла успешно. Переключите ее на ИВЛ.

Она лишь переходит из одной формы в другую.

Мы не помним этот переход и не можем повлиять на него. От нашего желания ничего не зависит. Мы в ловушке.

И в этом весь ужас и вся тайна самой жизни...

* * *

Я пролежала в реанимации неделю. Никогда не замечала за собой такой живучести. А, точно, я обязана этим своей маленькой армии из мириадов клеток, уж они-то меня точно не бросят, — мы с ними на одном корабле. Верно, так было всегда, — сдавшийся человек умирает, если же человек не сдается, — только тогда его можно назвать настоящим человеком. Даже умирая, не сдавайся, можно придумать тысячи причин жить, в этом так много гордости. Это всегда было нечто большим, чем инстинкт самосохранения. Порой, если ты ходишь по краю, — это единственное, что имеет значение, особенно в стремительном приближении к последней черте.

Так я была на волосок от жизни? Я совершенно перестала жить, страшась неизбежности. Ну что за нелепая истина..

Теряя сознание и пробуждаясь вновь, я заблудилась во времени. Врачи приходили и уходили, меняли капельницы и повязки, записывали показания приборов. Я не спала толком, но толком и не бодрствовала. Убивая время, — рисовала взглядом восьмерки в воздухе. При этом все становилось нереальным, — маячило где-то вдали. Я оказалась в незнакомой больнице, меня было некому навещать, а даже если бы и было кому, — ко мне никого не пускали.

Вам приходилось когда-нибудь вслушиваться в тишину? Она по-настоящему оглушает, словно вакуум, закладывающий уши при перепаде барометрического давления на взлете и при посадке. Из-за вечно пикающих приборов, — в ушах стоял оглушительный звон. Я находила отраду лишь в забытье, — это было маленькое окно напускной литургии, когда я могла не думать о боли, — ничего не чувствовать. Это было моим избавлением, — осознанные сновидения, сонный паралич, — я применяла все методики, которые накопила за годы работы психиатром. Фантазия — простой способ дать миру смысл.

Мне была до омерзения противна собственная беспомощность, — я не могла себя такой видеть... Порой, на меня находило немое отчаяние. О да, — оно было по-настоящему немым, потому что мне хотелось плакать, а сердце трепетало и билось так часто, словно у колибри, но у меня не было сил даже на это. В прежние времена я бывало испытывала эту безысходность от непрекращающегося самообмана, — тщетных попыток имитации контроля хоть над чем-то в своей жизни... Мне было настолько невыносимо существовать в моменты утраты контроля, что я делала что угодно вопреки тому, что должна была, чтобы поддержать эту иллюзию выбора. Я ненавидела весь мир в такие дни, — от той ярости и бури противоречивых эмоций, меня переполнявших, — я все больше дичала, становясь неуправляемой. Но этот бунт был выхлопом в никуда, — тщетой и расточительством. Эти 7 дней тянулись невыносимо долго...

Лив говорила, что когда что-то плохое случается в ее жизни, — она хочет на время забыть об этом. Может, поэтому она стала наркоманкой? У меня было время об этом подумать, было время переосмыслить многое, раз уж я вернулась с того света... Там ничего не было, — полное самозабвение, — тьма, тишина, — бесконечная бездонная пропасть, никакого самосознания или самоидентичности, — никакого тебе света в конце тоннеля. На устах крутилось другое слово — полноценность. Вновь обретенная свобода — есть утрата всяческих надежд...

Все-таки, сдается мне, что я вцепилась в эту жизнь мертвой хваткой из нежелания признавать, что умру в полном одиночестве, глядя в белый потолок больничной палаты, рисуя взглядом бесконечность в потолке, прожигая насквозь все это ненавистное мне чистилище. Больница — это последнее место на Земле, где я хотела бы оказаться. И будь я неизлечимо больна, находись на пороге гибели, — я бы не стала довольствоваться милостью тех сраных "пары дней", так любезно предоставляемых мне больницей, которые я бы провела в агонии и полном беспамятстве, чтобы отсрочить неизбежное, чтобы потешить эго людей в белых халатах, слишком увлекшихся "игрой в Бога". Нет уж, я бы сделала это на своих условиях! Никаких компромиссов, даже перед лицом армагеддона!

* * *

~Мемориальная больница Эйслера, 12:00, 14.04.2001.~

Медсестра меняла мне очередную капельницу, когда я впервые полностью раскрыла глаза. Меня словно выдернуло из оцепенения чьей-то неуловимой беспощадной рукой. Это было похоже на пробуждение от непрекращающегося кошмара, от того самого треклятого сна, который так и вертится у тебя на кончике языка, но в момент пробуждения ты уже умудрился его забыть, хотя все твое существо трепещет от саспенса пережитого ужаса. За последние дни мое бессознательное устроило мне целый парк кровавых аттракционов. Что ж, было весьма увлекательно.

Погруженная в свои мысли от окончательного и бесповоротного "прихода в себя", я совершенно не заметила обеспокоенности суетливой медсестры по имени Карла. Она застыла как вкопанная, словно призрака увидела, хлопая своими длинными черными ресницами, и как-то виновато-изумленно глядя на меня.

— Ой, вы должно быть очнулись, мисс Харпер. П-прошу меня извинить, — я сейчас же позову вашего лечащего врача, — пролепетала с глазами на выкате эта Карла.

— Хватит постоянно извиняться, — за все подряд. Так ты превращаешься в пустое место. Просто делай что должно, Карла, — это ведь твоя работа, — сказала я каким-то хрипло-осипшим голосом, раздавшимся откуда-то издалека, словно он был не моим. Н-да, столько дней молчания дали о себе знать. Вдруг я почувствовала ужасную жажду, какую испытываешь, заплутай ты в Сахаре без воды на пару дней. Сушняк душил жуткий, поэтому я, собравшись с силами, крикнула ей вдогонку:

— Будьте так любезны, захватите стаканчик воды.., — только успела я закончить, как к горлу подступил жуткий порыв кашля. Получилось, конечно, так себе. Но я хотя бы попыталась.

Карла вняла моей просьбе и принесла целый графин живительной влаги. Оо, — я была счастлива! И смаковала каждую каплю, пока не осушила его содержимое до дна.

Благо пунктуальный доктор, спасший мне жизнь, не заставил себя долго ждать:

— Здравствуйте, Лиз, меня зовут доктор Тенма. Я ваш лечащий врач. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, доктор, гораздо лучше, — все благодаря вам.

— Не стоит, — это моя работа.

Я ответила ему слабой улыбкой. Все еще тяжело было натягивать мышцы.

— Вы помните что случилось, Лиз?

— Я.. , — тут у меня запульсировало в висках с такой отдачей, что, казалось, голова сейчас взорвется, — я машинально схватилась за голову, пытаясь унять эту боль.

Доктор Тенма опустился на кресло рядом со мной и отправил Карлу за обезболивающем.

Не помню сколько это длилось, но я подобно статуе застыла в этой агонии, и просидела так, — скрючившись, пока не вернулась Карла.

Запив лекарство, — боль стала медленно рассеиваться, но ее точечное воздействие продолжало пронизывать мой воспаленный мозг.

— Вам лучше?

— Да, я..

— Ничего, я понимаю. Не заставляйте себя проходить через это снова. Вспоминать всегда тяжело, вы еще очень слабы.

— Доктор Тенма, я.. Я ничего не помню! — сорвалась я на крик,

— Совсем ничего.., — добавила почти шепотом.

Доктор дотронулся до моих трясущихся рук и сжал их в своих.

— Что именно вы не помните, Хизер? Само происшествие или события до него?

— Само происшествие.

— В таком случае, что вы помните последним?

— Я помню, что была не одна. Друзей у меня не много, так что не сложно догадаться, что это была Лив. Мы направлялись в ее родовое поместье в Кельне. Она сидела за рулем, а я на месте возле водителя. Мы проехали уже около 400 миль, — до Кельна было рукой подать, а нам подвернулся свободный участок на горной дороге, встречных машин не было. О, как она любила прокатиться в управляемом заносе на поворотах. Она была опытным водителем и мастером дрифта, участвовала в уличных гонках в свое время. Я в ней не сомневалась, даже была пару раз ее штурманом. На самом деле, нас обеих захватил этот драйв, — адреналин струился по венам, сердце трепыхало. Только в такие моменты мы с Лив могли хоть что-то почувствовать. Скорость постепенно нарастала, уже был слышен сигнал тахометра, но останавливаться мы не собирались, а дорога все еще была свободна. А потом кто-то резко выехал на встречную полосу, и.. — вспышка.

— Понятно, значит вы помните почти все, за исключением самой трагедии...

— Трагедии? Постойте, я должна знать что произошло. Расскажите мне. Почему вы сказали — трагедии? — тут меня осенило, доктор Тенма начал было говорить, но я боялась услышать. Это был закономерный логический вывод, — интуиция, если хотите, но какая-то часть меня до последнего цеплялась за эту мнимую надежду, которая разбилась подобно стеклу в тот же момент, как доктор Тенма произнес:

— Мне очень жаль, — и сердце екнуло. Весь спектр эмоций, что я испытала в этот микро-миг после его слов, — был неописуем. Мне стало трудно дышать, но кислорода было так много, что он обжигал мне легкие. Я хотела закричать, но не могла издать и звука. Я словно бы отшатнулась от него, отвернув голову. Если бы я не сидела на койке, — мои ноги бы подкосились, потому что в этот миг земля подо мной бы разверзлась. Или у меня так сильно кружилась голова? В один момент вся моя жизнь перевернулась с ног на голову. Сотрясаясь и содрагаясь под тяжестью накатившего озарения, — она трещала по швам, и была готова разлететься на части. Я всегда выбирала горькую правду, вместо сладкой лжи, — и сейчас делать исключений не собиралась. Пластырь нужно сдирать быстро...

Не смотря на минутное помешательство, — я смогла произнести эти два слова, ограждающие меня от правды, — эти два слова, разбивающие меня на части и выворачивающие наизнанку, — мне никогда не было так тяжело говорить:

— Расскажите... все..., — слова звенели у меня в ушах, повиснув в воздухе мертвым грузом.

Доктор Тенма сглотнул, и продолжил:

— Мне очень жаль, — повторил он в начале, немного запнувшись, но, собравшись с силами, продолжил: — внезапно я задумалась часто ли ему приходится говорить о таком, ему не менее тяжело, чем мне, не менее досадно от этого бессилия, — он не меньше ненавидит это чувство безысходности.

— Вы попали в ДТП. Как вы и сказали, тот грузовик, выехавший на встречную полосу, перекрыл вам дорогу и вы врезались в рельс безопасности, однако грузовик продолжил движение и скинул вас в обрыв. Ваша подруга, Лив, — скончалась на месте. Она не чувствовала боли, уверяю вас. Все случилось быстро. Она сломала шею, впав в кому, а потом из того мрака погрузилась в другой, — более глубокий... — он замолчал, может, подумал, что мне нужно время все это переварить. Было заметно, что он очень тщательно подбирал слова, может, — это и к лучшему.

Все прошлые проблемы одномоментно куда-то улетучились, показались слишком мелочными по сравнению с ее потерей.

Доктор Тенма тупо уставился на меня, когда я внезапно, даже для себя самой, произнесла:

— Хорошая смерть, правда? Безболезненная... Ей было 33 года и она жила на полную, не собиралась останавливаться. Проблема более поздней смерти в том, что вред уже нанесен, — уже слишком поздно для многого. Так говорила моя мать.., — я подняла глаза на доктора и продолжила:

— Сколько нужно спеси, чтобы выдернуть душу из небытия сюда, — сделать куском мяса... бросить жизнь в эту молотилку? — от услышанного глаза Тенмы округлились, он хотел было что-то сказать, но не смог произнести и слова. Я продолжала:

— Вам... мне хочется верить, что я так на самом деле не думаю, что это всего лишь минутная слабость, но в глубине души... — в глубине души я знаю наверняка, — так оно и есть.

Тенма склонил голову и сжал руки в замок, тогда я взяла его руки в свои, и, приблизившись, прошептала:

— Отведите меня к ней, я должна ее увидеть, — эти слова были столь оглушительны для меня, что, казалось, воздух наполнился металлическим скрежетом напряжения, исходящего от гудящих ламп и электричества, пронизывающего всю эту треклятую палату.

— 7 дней уже прошло, мы позаботились о том, чтобы подготовить ее к встрече с вами, — глядя куда-то вдаль проговорил Тенма.

— Однако, вы не сможете навестить ее, пока мы не переведем вас в отделение интенсивной терапии. Возможно, мои слова прозвучат грубо, но скажу, как есть. Вас-то еще можно спасти, Хизер. Я не могу отвести вас к подруге, пока не удостоверюсь в стабильности вашего текущего состояния. Она уже никуда не денется..,- он хотел было добавить что-то еще, но я перехватила инициативу:

— В таком случае, доктор, сделайте все необходимое, чтобы я как можно скорее смогла увидеть Лив. Прошу вас.., — к глазам моим подступали слезы, и я подняла голову чуть вверх и быстро заморгала, чтобы смахнуть их ресницами.

— В таком случае, позволите провести пару тестов?

— Я обязана вам гораздо большим, чем парой тестов, док. Я сделаю все, что попросите. Мне не выразить своей признательности.., — доктор Тенма утвердительно кивнул и приступил к работе:

— Итак, Хизер, для начала я проверю ваш зрачковый рефлекс. Следите, пожалуйста, за светом фонарика.

В момент, когда зрачки Лиз инстинктивно сузились, — в ее воспаленном мозгу, всплыло далекое воспоминание:

Ослепительный свет заполнил церковь, скрыв от взора алтарь. Люди исчезли, своды исчезли, крыша исчезла. Я подняла свои ослепшие глаза к бездонному сиянию и увидела черные звезды, стоящие в небесах, и влажные ветры озера Хали охладили мое лицо.., — это был образ, рисуемый чьим-то бархатным голосом, из далекого прошлого, словно ей читали сказку на ночь..

Но чей это был голос?

~ Что это вообще, черт возьми, было? ~

Доктор Тенма же, будучи осведомленным о том, что пресловутая чёрная точка человеческого зрачка является не поверхностью, а отверстием, внимательно подмечал все его сужения и расширения. Отраженный свет, попадая внутрь, освещал часть глазного дна, отчего тусклый свет со стороны окна отражался в зрачках Хизер, и они приобретали необычное красноватое свечение, исходящее откуда-то изнутри. Эта процедура особенно завораживала как доктора Тенму, так и, казалось, ассистировавшую ему Карлу. Когда резкая вспышка фонарика, попадала в расширенный в темноте зрачок, она освещала капиляры, сетчатку и сосуды внутри глаза.

Окончив внимательное изучение реакции зрачков Лиз на свет, и не найдя каких бы то ни было отклонений, доктор Тенма сделал пометку в мед. карте, и перешел к следующему тесту, — теперь уже на проверку ее рефлексов, предварительно дав Лиз возможность проморгаться и закапав глаза каплями для устранения излишней сухости.

— Отлично, теперь проверим ваши базовые рефлексы для оценки состояния нервной системы. Попытайтесь сесть, Хизер.

Ноги словно одеревенели, но все 7 чувств будто обострились, — так, что она могла чувствовать, как густым потоком по ее венам струится кровь. Лиз постепенно справилась с этой задачей. Когда ее ноги коснулись пола, — она отчетливо ощутила, что ей понадобится время, чтобы снова научиться ходить. Она будто бы училась жить заново...

Доктор Тенма, не теряя времени, достал молоточек и стал проверять коленный, ахиллов, трицепсовый, бицепсовый рефлексы.

Общая чувствительность была в порядке, — зрачковый и двигательные рефлексы в пределах нормы. Однако, было необходимо проверить координацию.

— Теперь я попрошу вас встать, Хизер, закрыть глаза и дотронуться левым указательным пальцем до кончика носа. Карла будет поддерживать вас для страховки.

Лиз старалась подняться плавно, чтобы у нее не закружилась сильно голова и не потемнело в глазах, — она была гипотоником, — наследственное заболевание от мамы. Карла пришлась как раз кстати и поддерживала Лиз за талию. Тогда Лиз сделала глубокий вдох и закрыла глаза, — в тот же момент на нее накатилось ужасное вертиго, — у нее было стойкое ощущение, словно она пьяный матрос на корабле, который опасно накренился на левый бок и сейчас вот-вот перевернется; — головокружение, казалось, было нескончаемым, — таким, что она лишь сильнее вцепилась в Карлу, словно в спасательный круг.. К горлу подступила неприятная тошнота, как если бы она заработала себе сотрясение. Лиз вытянула левую руку с отведенным в сторону указательным пальцем вперед перед собой и дотронулась трясущейся конечностью до кончика носа. Все ее тело, казалось, дрожало, но Хизер старательно не подавала виду, стараясь изо всех сил контролировать хотя бы собственные реакции.

— Вы хорошо справляетесь, Лиз. Теперь проведем тот же тест с вашей правой рукой.

И на этот раз у нее все получилось, — не без трясучки, разумеется.

— Спасибо, Хизер. Теперь садитесь. Вы отлично справились. Ваши реакции в полном порядке. Чуть позже Карла отвезет вас на КТ, ЭЭГ, сделает общий анализ крови, а также другие исследования, которые могут понадобиться нам позднее. Неврологическое обследование патологий не выявило. Можете быть покойны. Отдыхайте, набирайтесь сил, завтра мы переведем вас в интенсивную терапию.

— И тогда я увижу Хейзел? — словно взмолилась Лиз.

— Всë зависит лишь от Вас, Хизер. Вы непременно увидите еë, когда я удостоверюсь в Вашей.. , — он на мгновение запнулся, и Лиз продолжила за него:

— Вменяемости, доктор? — сказала она,

— Да, пожалуй так, — виновато улыбнулся Тенма,

— Простите, Лиз, боюсь, это необходимо. Я должен убедиться, что Вы не опасны для себя и окружающих. Всë-таки люди по-разному реагируют на потерю.

Тенма уже было собирался уходить, но Лиз окрикнула его:

— Подождите, доктор.

— Мм? — Тенма остановился в дверях больничной палаты.

— Полиции удалось установить кто был за рулем того внедорожника и почему случилось то, что случилось? Может, — это не была случайность? — Лиз потребовалось все ее самообладание, чтобы не сорваться на крик и не разрыдаться на всю больницу, но она знала, что ее истерика ничего не изменит, однако боролась с внутренним желанием, чтобы страдали все, чтобы все прочувствовали ее боль.

— Детали пока выясняются, за расследование уже взялось BKA. Кстати говоря, на днях нам звонили следователи, — они хотели задать вам пару вопросов..

— Кто бы сомневался, — съязвила Лиз.

— И тем не менее, — вы единственный выживший свидетель произошедшего. Я отказал им в посещениях пока вы не поправитесь, — так что под мою ответственность. Кроме того, у вас, судя по всему, — диссоциативная амнезия. Когда вы будете готовы, я могу связаться со своим коллегой психологом-криминалистом Руди Гилленом. Если я правильно помню, можно применить методику гипноза для восстановления потерянных воспоминаний..

— Правильно, — отрезала Лиз, — Я, знаете ли, сама психиатр, а с Руди Гилленом и подавно знакома лично, — он весьма успешно работал с преступниками, пока я еще обучалась в академии, проводил у нас семинары...

— Что ж, я не знал. Приятно удивлен, мисс Харпер, — сказал Тенма, сделав слегка глуповатый вид и почесав правой рукой затылок.

— И я прекрасно знаю что будет дальше, — стоит мне вспомнить что произошло, у меня может развиться птср, — это первые его симптомы, — плохие воспоминания подавляются подсознанием, как защитный механизм от травмы. Если это и правда случится, — я никогда больше не сяду ни то, что за руль, даже в машину. Я не знаю как дальше жить, доктор, — ничего уже не будет как прежде, — никогда. Потому что я уже никогда не буду прежней...

— Вы со всем справитесь, Хизер, уверен. Я.. я не знаю что еще сказать.., — какое-то отчаяние звучало в голосе доктора.

— Только не приносите соболезнования, — ответила Лиз, шмыгнув носом, — Лучше уж искреннее незнание, чем наигранное беспокойство..

— Договорились, — сказал доктор Тенма, похлопав Лиз по плечу.

— Вы очень учтивы, доктор, спасибо, — сказала Лиз, и, опустив лицо между рук на колени, погрузилась в грузное молчание.

Она выглядела как человек, на которого свалилось столько потрясений за один день, что он просто нуждался в пребывании в одиночестве. Слишком невыносимо было оставлять ее здесь одну, но и невыносимо было наблюдать за ней дальше. Тенма еще раз виновато улыбнулся, сказав напоследок:

— Скорее поправляйтесь, Лиз. Всего доброго, — вышел он из палаты, помахав рукой.

Карла поспешила за доктором, лишь добавив:

— Если что-то понадобится, нажмите на кнопку для вызова персонала, — уведомление прийдет мне на пейджер, и я сразу примчусь к вам. К тому же, — я сегодня дежурная, можете на меня рассчитывать. До свидания! — отвесив небольшой поклон, сказала Карла и удалилась.

Лиз так и не сказала ни слова. Погруженная в свои мысли, — она просидела в этой сокрушенной позе, казалось, вечность, пока абсолютную тишину больничной палаты не наполнили ее тихие всхлипы...

* * *

И в этой беспробудной тьме, заживо погребенном немом отчаянье, — появился Он. Сначала я спутала его с врачом, потому что не могла представить, чтобы ко мне пришел посетитель. Я не слышала как он вошел, совершенно не следила за временем. Я словно впала в оцепенение, погрузившись внутрь себя, изолировавшись от внешнего мира. Это чувство было сродни трансу, — полное опустошение, отчуждение, ясность.

Взглянув на него в тот миг, — я совершенно четко осознала, что этот человек не может быть врачом. Он больще походил на падшего ангела, сорвавшегося с небес. Довольно странная ассоциация, но было в нем что-то сломленное, но в то же время и божественное, — смертоносное... Я в жизни не встречала настолько исключительных людей, — короткие волосы цвета платины со средним пробором, светло-голубые глаза, бледная кожа. Истинный ариец.. А его стройное телосложение и тонкие черты лица, пожалуй, он смог бы сойти за женщину... Я была настолько поглощена его видом, что совершенно не заметила как нагло и откровенно рассматриваю его, словно диковинную безделушку. Стоило мне подумать об этом, как я опешила, отведя взгляд в полном замешательстве, хоть это было и не просто..

— Кто ты? Ты не похож на врача. Мы знакомы? — раздался мой неуверенный, дрожащий голос, ибо все мое естество трепетало перед внутренней харизмой этого человека.

Он лишь фальшиво улыбнулся, игнорируя мои вопросы, и, наблюдая за тем, как солнце клонилось к закату, ровным бархатным голосом произнес:

— Ты знаешь почему ты здесь?

Я вовсе не хотела отвечать,но испытав что-то сродни дежавю, повинуясь какому-то внутреннему неизведанному инстинкту, отозвалась:

— Я попала в ДТП, и, кажется, впала в коматоз, на неделю...

— Я спросил не об этом, — и снова эта его фальшивая улыбка.. Никак не пойму она здесь из вежливости или он просто насмехается надо мной?

На меня смотрел человек, который, кажется, вообще ничего не чувствовал, как будто он и не был цельным, как будто у него не было самоидентичности. Может, он вообще не понимает зачем и когда улыбаются люди...

— А что ты хотел от меня услышать? — с неким раздражением ответила я.

— А ты всегда говоришь то, что хотят слышать другие? — словно передразнивая, подначивал он меня.

— Нет, раз уж на то пошло, — предпочитаю терпкую правду сладкой лжи, — возразила я.

— Так прааавду, значит, — протянул он, — И в чем же заключается эта правда? Какова твоя истина? — не унимался он.

— Истина моя прежде всего в том, что у тебя действительно должна случиться настоящая трагедия в жизни, чтобы окружающие начали действительно тебя слушать, а не только лишь ждали своей очереди заговорить. Все вдруг внезапно перестают молчать о том, что важно, — претворяться, что им все равно.., — почему-то затея исповеди перед загадочным незнакомцем больше не казалась такой дикой.

— Так что с тобой произошло? — продолжал он настаивать.

— Я.. Кажется, я умерла, а потом меня вернули к жизни, как чудовище Франкенштейна.., — сказав это бессознательно, слезы прозрачными дорожками стекли по моему лицу.

Незнакомец только ухмыльнулся, должно быть, ему пришëлся по вкусу мой ответ. Ну хоть кто-то здесь радуется.

— Маленькая смерть, — внезапно кинул он, встав в пол оборота и пристально посмотрев на меня.

— Ч-что, прости? — в недоумении впилась я в него воспаленными глазами.

— С нами происходят маленькие смерти,

Каждый день, пока мы живем.

Это не ощущаемо, но однажды,

-Ты просыпаешься от мнимого удушья,

И боишься заснуть от того, что можешь не проснуться.

Ты говоришь, что боишься смерти,

-Но на деле страшишься жизни.

Все мы боимся когда-то исчезнуть,

-Смерть служит стимулом для наших попыток жить;

Смерть как процесс — есть жизнь.

На самом деле, это единственное, что имеет значение.

— Эти стихи.. кажутся знакомыми... Но, в то же время, — я ничего о них не помню.., — с какой-то скорбью в голосе, отозвалась я.

— На самом деле, — люди не хотят знать о твоих неудачах, — они не хотят слышать ни о чем из твоей жизни в негативном ключе. Они боятся того, чего не понимают, и сознательно избегают этого. Ответ "нормально" на обстоятельства твоей частной жизни их вполне бы удовлетворил. Но ничего никогда не бывает нормально. Ты так не считаешь? — как-будто бы с издевкой заметил он.

— Да, — они всячески избегают этих тем, потому что думают, что тебе тяжело об этом говорить, но тебе это необходимо. Ты просишь просто выслушать и только, — они могут даже ничего не говорить, но они лишь шарахаются от тебя, как от прокаженного. Можно представить, что по их малодушной мнительной логике, я передам им эту боль, заражу их этой грустью. Они просто слишком мелочны и трусливы, чтобы посмотреть правде в лицо!

Да, я действительно считаю, что ничего никогда не бывает "нормально". Что это за термин вообще такой? Какой критерий у этой "нормальности"? Нормальными могут быть, например, волосы, но не твой день, состояние или вся гребанная жизнь. Это их пренебрежительное "нормально" — сплошное пустословие, как плевок в лицо! Просто смеху подобно.

Я на самом деле хочу, чтобы они прониклись этой болью, чтобы они страдали вместе со мной, чтобы я смогла, наконец, опустошиться...

— И чтобы весь мир огнем горел, — закончил он за мной, словно улыбаясь собственным мыслям, сразу же добавив:

— В тебе столько ярости, невыказанной обиды, — восхитительно! — метко подметил он.

— Кто ты такой? Чего ты хочешь? — не унималась я.

— Я тот, кто направит твою ярость, но мне нужно убедиться достаточно ли еë в тебе, — спокойно заключил он, и продолжил:

— Признаюсь, я намеревался навестить давнего знакомого, но, не смог пройти мимо, увидев позу, в которой ты сидишь.

— И что же это за "поза" такая?

— «Демон сидящий» — картина русского художника Михаила Врубеля, написанная в 1890 году. Демон словно погружён в тяжкие думы, — скорбь или воспоминания. Позади в горах догорает яркий закат...

— Я знаю о чëм ты, но я не вижу ничего общего между мной и этой картиной.

— Твой взгляд также расфокусирован. Ты словно постоянно ищешь глазами кого-то, кого уже навсегда потеряла, доктор Харпер Лиз.

Произнесенное им имя заставило меня нервничать. Как он его узнал? Мед. карта же у медсестры. Стоп, может, он вообще оказался здесь не случайно. Да что ему нужно?

Но тут мои лихорадочные размышления прервал его проникновенный голос:

— У меня есть кое-что для тебя, — сказал он, доставая из-за спины алую розу.

— Пфф, красная роза? Серьезно? Что может быть пошлее этого избитого клише? — закипала я от полученного "подарка".

— Вот видишь, — улыбнулся он, — у меня уже прекрасно получается.

— Получается что? — недоуменно вздернула я бровь.

— Направлять твою ярость, конечно, — промолвил он как ни в чем не бывало, пожав плечами.

— Не узнав кто ты, я не смогу принять подарок, — не отступала я, но Он не отреагировал:

— На картине Врубеля Демон сидит в окружении диковинных цветов.. Тебе необходимы цветы для обретения целостности.

— Так я по-твоему не цельная?

— О, ты совершенно разбита, доктор Харпер Лиз. Пусть снаружи ты и выглядишь цельной, но внутри... — тебе придется научиться собирать себя заново.

— Может, ты и прав, мне многому придется теперь научиться..

— Мы можем видеть, как чашка падает со стола и разбивается на осколки, но мы никогда не увидим, как чашка складывается и возвращается на стол. Увеличение энтропии дает возможность отличить прошлое от будущего и придает таким способом времени определенное направление.

— И с чего это ты вдруг решил заговорить про стрелу времени?

— Беспорядок с течением времени может только возрастать. Закон Мерфи — события имеют тенденцию развиваться в худшую сторону. Прослеживаешь связь? — кинул он мне, словно сомневался в моих умственных способностях.

— Даже если и так, тебя это не касается! Думаешь, порылся в больничном листе и все теперь обо мне знаешь? Об этой аварии наверняка писали в газетах, — желтушная пресса такое любит. Ничего ты не знаешь! — осклабилась я.

В этот момент на его лице появилась пугающая сардоническая улыбка. Он как будто хотел выразить радость, но даже улыбаться не умел или не мог...

— О, я знаю тебя, Лиз. Я знаю о тебе то, что даже ты о себе не знаешь. Ведь ты намеренно остаешься слепа ко всему, кроме того что можно увидеть глазами.

Так что ты надеешься там увидеть? Давай, скажи. Почему ты так рвешься в морг? — произнес он предвкушающе.

— Я... я.. Мне нужно увидеть Лив.. нужно ее увидеть, чтобы принять, чтобы начать оплакивать, чтобы иметь возможность на искупление, чтобы продолжать жить.. Мне необходим этот ритуал! — сорвавшись на крик, не сдержалась я.

— Что ж, может тогда, — начнем прямо сейчас. Ты для меня кое-что сделаешь.., — отрезал он, подойдя непростительно близко, — так, что я не сразу смогла заметить это, поглощенная его взором.

Казалось, этот человек способен на все, — на любые изуверства. А человек ли он вообще? Я замерла, дрожа в каком-то первобытном страхе. Он вглядывался в мои побагровевшие глаза и словно видел меня насквозь. Я никогда не чувствовала себя такой безоружной, такой "голой". Мне хотелось отвернуться, закрыться, спрятаться, провалиться сквозь землю, но и этого я не могла... Он сумел напугать человека, который забыл что такое страх, который давно распрощался с этим чувством.

Пытка гляделками, на мое счастье, длилась недолго, он как-то грустно улыбнулся, поправил мне подушку, и, отойдя к дверному проему, сказал:

— Прискорбно, что ты меня боишься. Тебе стоит бояться не меня, — как-то пророчески произнес он.

Его слова эхом разлетелись по комнате. Я была уверенна, что он ушел, пока не услышала щелчок от поворота ключа в замочной скважине моей палаты. Я надеялась, что меня заперли с той стороны, но моей вере в лучшее настал конец, когда я распознала знакомую тень неизвестного с ингаляционной маской и шлангом для подачи усыпляющего газа в руках. Он начал медленно подступаться ко мне.

Я попыталась было встать, но все ещë была слаба, и пока не отошла от шока. Тогда я, еле шевеля, окоченевшими пальцами пыталась в полной темноте нащупать, а затем нажать на кнопку вызова медперсонала, но незамысловатое устройство выскользнуло из моих рук, потерявшись где-то в недрах кровати.

И вот, когда бежать было уже некуда, он надел на мое лицо ингаляционную маску, и включил подачу наркоза. Сначала я задержала дыхание, но через какое-то время уже не могла сдерживаться, и вдохнула убаюкивающие пары. Тогда незнакомец сказал:

— К отлету души приготовиться.., — и начал обратный отчет:

— Десять, девять, восемь, семь...

Тело медленно тяжелело, веки заваливались, а сознание стремительно погружалось в сон, — в последнее пристанище для моей заблудшей души, — забытье...

* * *

~Маленькая смерть~

Я ловлю твои холодные пальцы рук,

Ощущая колеблющееся дыхание.

А в висках раздается пульсации стук, -

С каждым боем его угасает сознание.

Мне все кажется, что тебе трудно дышать, —

Ты хватаешься за свое порожнее сердце.

В этих мертвых глазах от бессилья и мук

Собираются слëзы застывшей надежды.

Ты все смотришь с вопросом немым, -

Ждëшь, наверное, что я знаю на всë ответы.

Правда в том, что страшит тебя вовсе не смерть,

А боишься ты жить, — всем нам страшно когда-то исчезнуть.

Вот ты корчишь гримасы, пряча под маской лицо,

Искаженное плачем, воплем, стенанием..

Всë это притворное шутовство отбирает все силы,

Доводя до выброса твоего инфернального.

Ты смываешь свой гримм, улыбаясь себе в стекло,

Наслаждаясь зеркальным отображением истины.

Ты хотел бы, чтоб кто-нибудь из подлецов выслушал,

А не только лишь ждал своей возможности высказаться.

И сегодня ты чуть прозрачнее, чем был вчера,

С выдыхаемым паром душа из тебя уносится.

Каждый день происходит маленькая череда

Умирания всего, что в тебе находится.

Тебе снятся кошмары в фантасмагории слов,

Нагромождении ужасающих образов.

Пробуждаясь внезапно от удушающих снов, -

Ты боишься заснуть от нехватки воздуха...

* * *

Ноябрь 1989 года, — Чехословакию захлестнула волна манифестаций за свержение коммунистического режима. 17 ноября 1989 года в Праге прошли массовые студенческие демонстрации в память о погибших 50 лет назад от рук немецких оккупантов пражских студентах. Люди устали от репрессий, отсутствия свободы слова и экономических трудностей. Вдохновленные переменами, происходившими в других странах Восточной Европы, подхваченные попутным ветром революции, оппозиция более не могла оставаться в стороне, когда сама Немезида ласково шептала — "можно".

Я тогда еще училась в старших классах, — мое любопытство было не унять. Я пробралась сквозь толпу демонстрантов поближе, — мне хотелось быть в гуще событий, раствориться в них, — мне хотелось рвать и быть растерзанной. Протестующие требовали политической свободы, экономических реформ, улучшения жизненных условий, уважения к правам человека, — стандартный набор, когда страх и усталость, порождаемые длительной войной, приводят к увеличению полномочий государства..

Среди прочих митингующих, стоявших плечом к плечу, что только больше вселяло уверенность в собравшихся здесь, образовалась небольшая брешь, — студенческая организация Чешского союза полукругом расступилась позади одной фигуры. И тогда я впервые увидела ее, — Хейзел. Это случилось на Национальном бульваре близ Вацлавской площади. Она стояла в первом ряду, совсем одна, впереди всех, с одиночным пикетом, и выкрикивала лозунги, тут же подхватываемые остальными. За ней словно стояла непобедимая армия, и она одна дирижировала ею, словно оркестром. Она была истинным пассионарием, мановением руки увлекающим всех за собой. Она вела их за собой, но все ее сторонились. То, что я наблюдала тогда, ничем иным кроме как присутствием в кажущемся отсутствии не назовешь. И это завладело мной, подчинило меня, намертво вгрызлось мне в память.

Реакция тогдашних властей на антиправительственную процессию была весьма радикальной, — многие из митингующих были жестоко избиты, — на Национальном бульваре ранения разной степени тяжести получили более 500 человек.. За следующие 40 минут демонстрация была полностью разогнана. Около половины девятого были созданы коридоры, по которым уцелевшие покидали место событий, но она отказывалась уходить, — стояла до последнего, с подбитой губой, рассеченной бровью и бланшем под правым глазом под проливным дождем. Словно бесстрастная мраморная статуя. И в тот самый миг, — ее образ подобно молнии, — в виде яркой вспышки застыл у меня в сознании. Я, впервые в жизни, — влюбилась. Жена, сестра, мать, дочь — она была всем и сразу, заменила их всех по отдельности, — тех, кого у меня никогда не могло быть. Это была двойная любовь, великий синтез.. И после той роковой ночи, — я уже не могла от нее отказаться..

Лив всегда говорила, что только хорошие умирают молодыми, и что, если бы случился армагеддон, — на следующий день она с тараканами стала бы бегать по выжженной Земле. Так почему же умерла она, а не я? Я была уверенна, что она слишком сильна, чтобы пережить всех нас.. Время — это высший хищник, — самое эффективное оружие массового поражения.

Хейзел верила в вечное возвращение. — Диалектическая спираль совершает полный виток. Творение человека повторяет величайший поступок творения Бога, подчеркивая в который раз, что в этом мире нет совершенства — а раз так, то поступки бессмертных приходится совершать смертным.. Может быть именно в этом и заключается победа над смертью?

Смерть создала время, чтобы вырастить то, что потом убьет, — не в этом ли замысел самой жизни?

И Хейзел выиграла в этой викторине, — она увековечила свой облик в сознании многих людей. Но главное, что она сделала, — вложила в их головы свои идеи, которые прорастут в веках, и в итоге принесут свои зерна. О, у нее было много любовников. В чем в чем, а в полигамии ее обвинять нельзя. Я рада быть одной из таких людей, к тому же, мне в этой пьесе отведена особая роль. И если я сделаю все правильно, — то удостоюсь чести победы над смертью...

* * *

~Мемориальная больница Эйслера, 07:00, 15.04.2001~

Я называла ее Лив, потому что она была самой жизнью. Она была моей лучшей частью, — она была... — это слово так и крутилось у меня в голове, не давая покоя. Кажется, сейчас я находилась на стадии отрицания, потому что, не увидев ее после случившегося, — я бы не смирилась с ее окончательным и бесповоротным отсутствием. Я сидела в коридоре перед отделением интенсивной терапии и с замиранием сердца неуемно отчитывала минуты до заветной экскурсии в морг.

Доктор Тенма, должна признать, непростительно пунктуален. Он появился ровно пол восьмого и поставил напротив меня инвалидную коляску, деликатно предложив мне в нее сесть.

Я вскинула бровь:

— При всем уважении, доктор Тенма, но я могу ходить сама. Будьте так любезны, уберите эту колесницу! Я в нее не сяду!

— Простите, но путь не близкий, лифтов здесь тоже нет, могу предложить только это.. — виновато улыбаясь, произнес он.

— Как далеко до морга? — поинтересовалась я.

— Он в другом крыле.

— Хммм, вот как.. На физиотерапии мне сказали, что небольшая прогулка мне не повредит, пусть это и займет больше времени, чем требуется. Доверьтесь мне, — я справлюсь!

— Ну, в таком случае, разрешите мне вас сопровождать, — сказал Тенма, сгибая руку в локте, как настоящий джентельмен.

Я с торжествующей улыбкой привстала, медленно разгибая колени, придерживаясь левой рукой за стену. Признаться, первый шаг до доктора оказался самым тяжелым. И дело было даже не во всех этих микро-шрамах, которыми было теперь испещрено мое тело, а скорее в неуемном головокружении, находившим на меня всякий раз, что я находилась в вертикальном положении. Доктор Тенма при подборе причины остаточных симптомов склонялся к вестибулярному расстройству. Мне было сложно держать равновесие, из-за чего я могла легко споткнуться и опрокинуть что-нибудь или кого-нибудь, так что отпускать меня шататься по больнице одну было ни для кого не безопасно. Смешно было от того, что даже в таком состоянии от меня все еще веяло угрозой.

Следующей сложной задачей оказался спуск по лестнице, — это заставило меня изрядно попотеть. И, в очередной раз, глядя сверху вниз в эти не кончающиеся лестничные пролеты, — голова кружилась еще сильнее, а перила казались шаткими. К тому же, — покоя не давал тот факт, что я уже падала с лестницы, когда-то давно, — в далеком детстве. Когда я стояла на лестнице старого немецкого дома, вцепившись руками в хлипкие перила, словно надеясь, что это меня спасет, — от всего: суровой действительности реального мира, жестоких воспитателей приюта и не менее жестоких сиротских детей. Он тогда снова толкнул меня, — тот мальчик.. Я пролетела куборем два лестничных пролета.. Чудом ничего не сломала, зато была вся в синяках и ссадинах. По-правде, мне нравились эти шрамы, — они были доказательством того, что я еще жива, и того, что я уже пережила. Так что я не волновалась о шрамах на лице, — я всегда стремилась быть невоспринимаемой, мне неважно было что подумают другие, оттого и совершенно не задумывалась о внешнем виде. Производить на кого-то впечатление, — казаться, а не быть.. — нет, это не по мне! Это и отличало меня от многих, — выделяло из толпы, но и делало мишенью для тех, кто не мог себе этого позволить. Да, таким было мое детство — насилие, разбитые коленки, кровь из носа от нескончаемых побоев, и ночи в лазарете со сломанными ребрами. Тогда я думала лишь о ней, — о маме. Почему она оставила меня? Почему была так одинока? Почему у нее больше никого не было? Зачем она родила меня? Этот порочный круг ненависти и насилия продолжался бы бесконечно, если бы не он, — единственный мой, оставшийся в живых на данный момент, родственник, — отец моего отца.. Он нашел меня, он пришел за мной, он меня не бросил..

Внезапный вопрос доктора Тенмы вернул меня к реальности:

— Вот мы и на месте, Лиз. Ты готова? — не успела я заметить, как мы уже стояли перед помещением морга.

Я, промедлив лишь с секунду, решительно взглянула на доктора Тенму, и утвердительно кивнула.

— Ну, тогда идем. Дамы вперед, — сказал он, любезно открывая мне дверь и пропуская внутрь.

Помещение морга было погружено в полумрак, и лишь холодные оттенки света проникали сквозь тусклые флуоресцентные лампы, создавая атмосферу безвременья и отчуждения. Стены были выкрашены в бледные серые тона, — прямо как в приюте в далеком детстве. В воздухе витал резкий запах формалина, коим было пропитано все это унылое помещение. Этот химический аромат смешивался с легким холодком, исходившим от рефрижераторов, тихо гудящих в углу. Их монотонный шум, как заезженная пластинка, напоминал о постоянстве и неизменности, предупреждая, что жизнь здесь остановилась. В таких условиях время теряет свое значение, а тишина нарушается лишь назойливым жужжанием техники. И все это безнадежное безмолвное место больше, чем что-либо еще в мире, — напоминало утробу.

Лив лежала на столе для аутопсии в тусклом свете флуоресцентных ламп. Ее тело до шеи было накрыто простыней, так что я могла лицезреть лишь ее голову. Белые, словно яркая луна, волосы, такие же светлые, почти незаметные брови, синеватые губы, закрытые веки.. — Такая белая, такая холодная, такая невесомая, словно проекция, — лишь бледная человеческая тень. Она казалась парафиновой куклой, вылепленной из воска. Я провела кончиками пальцев по пряди ее спутанных тонких волос, отчего те мгновенно наэлектризовались. Поразительно, как это мертвое тело ещë способно проводить электричество..

Я смотрела на это знакомое лицо, которое видела столько раз, и готова была поклясться, что оно было мне чужим. Я не могла ее такой видеть.. — Это не она — больше не она, — от нее ничего не осталось, лишь воспоминания, на фоне которых эта жалкая проекция меркла. А это.. — это кусок гниющего мяса. На какой она уже стадии? Активного разложения, а? Вот как позеленели кончики пальцев..

Тут я заметила как уставился на меня патологоанатом, словно всем своим видом желая продемонстрировать свою обеспокоенность моим внешним видом. Доктор Тенма маячил где-то вдали. Кажется, — он был единственным в этом месте, кто по-настоящему понимал меня. Обычно люди, не знакомые с потерей, так себя не ведут. Интересно, а кого потерял он?

На прожигающего меня взглядом патологоанатома я вызывающе зыркнула и без зазрений совести громко сказала:

— Оставьте... меня, — надо признать, слова с трудом слетали с губ.

Патологоанатом хотел было возразить, но доктор Тенма материализовался перед ним и увел того в сторону, одобрительно кивнув мне, закрыв дверь кабинета и оставив меня наедине с моим горем.

Первым же делом, как захлопнулась дверь, я сорвала с неë простынь. На ее обнаженном теле были видны шрамы от вскрытия. Я провела вдоль них пальцами, собирая под ногтями ее, теперь уже навсегда отмершие, клетки. В каком-то иррациональном порыве отыскать в ней жизнь, — я наклонилась ухом к ее животу, но там стоял лишь гул от накопившихся газов; ее организм поедал сам себя, — там было столько смерти... Тогда я поцеловала ее в лоб, срезала прядь, неаккуратно оставленным на столе патологоанатомом скальпелем, — на память, и накрыла ее простыней с головой. После чего опустилась на пол у ног Лив и закрыла лицо руками. Я не могу еë такой видеть, — не могу.. Она не должна была так умереть..

Хейзел знала пороки общества, обличала их, пытаясь его образумить. Она видела истинное лицо уходящей эпохи, и сама стала его отражением, — пародией, анекдотом... Никто ее не понимал, хоть она и шла в ногу со временем, но это не спасло ее от одиночества. Этим она напоминала мою покойную мать. И кто я без нее? Кто я без них? Ведь без семьи — кто мы блядь такие?

— Я теперь сама чья-то скверная шутка, пародия на человека, — анекдот. Да, именно эту роль она всегда отводила мне. Ей нужен был преемник, — тот, кому бы она могла доверять; — тот, у кого больше ничего и никого не было. Теперь я продолжу ее дело, — она бы хотела этого.. Но чего хочу я?

Доктор Тенма сказал, что она не почувствовала боли, — мгновенно впала в кому и погрузилась из одной тьмы в другую, — более глубокую, беспросветную и окончательную.. Я сейчас вглядываюсь в ту же самую тьму? Как далеко мне нужно зайти, чтобы видеть то же, что и она?

Этот поток нескончаемых вопросов без ответа спровоцировал мигрень, — восприятие обострилось, казалось, — этот гул электрических приборов и проводов взорвет мне мозг, или же я сама заискрюсь электрическими разрядами, подобно скату. И тут меня кто-то приобнял за плечи, — и боль ушла..

— Скучала? — мелодичным голосом произнесла Она.. — Этот голос я узнаю из тысячи, и он будет преследовать меня в кошмарах, будить от беспробудных снов..

— Лив? Но ты ведь.., — отозвалась я, посмотрев на тело, укрытое простыней.

— Я верно брежу! — схватилась я за голову.

И правда, — нейрональные повреждения времен борьбы с наркотрафиком, — наркотические воспоминания, последствия бурной молодости.. Проявление первых симптомов было лишь вопросом времени.. Авария послужила триггером, — отправной точкой для галлюцинаций. К тому же, за время, проведенное в реанимации, меня чем только не кололи, — обезболивающие, барбитураты, антибиотики, опиаты.. У такого коктейля просто обязан быть побочный эффект, даже не смотря на то, что по моим венам сейчас текла чья-то чужая кровь...

Да и оставалось загадкой, — что сделал со мной тот парень, что навещал меня вчера, после того, как вырубил... А может.. эти фантазии начались раньше, и он — тоже лишь игра моего больного воображения. Нет, он реален, — это я знаю наверняка. Галлюцинации — это те же осознанные сновидения, разве что с открытыми глазами. В общем, — это некий синтез воспоминаний и воображения, смешанный в эдакий суп из реального и выдуманного. Его я не помню, разве что его голос показался мне знакомым, но голос, при желании, можно изменить, точно как и ингредиенты супа... А еще, при желании, можно заставить думать человека так, как надо тебе. Одно я могу сказать о нем точно, — он опасен. И даже не из-за уловок с голосом и манипуляций, а, как он и сказал, — он знает меня, знает обо мне все, знает о моем прошлом.. Может ли он тогда быть замешан в произошедшем? Мне нужны ответы, пока я могу лишь строить догадки, а выводы, основанные лишь на предположениях, — не стоит принимать за чистую монету.

Возможно через галлюцинацию мертвой Лив мое подсознание пытается мне что-то сказать... Что ж, тогда, может, стоит к нему прислушаться? Я прикрыла глаза и запрокинула голову, спросив у моей мертвой несравненной Лив:

— Драгоценная Лив. Все живое убивает для выживания, — это то, что объединяет всех нас. На самом деле, — от старости не умирает никто, на каждого приходится свой палач. А что убило тебя, Лив? А? Кто тебя казнил? — вопрошала я, тяжело дыша.

— Тот незнакомец, что навещал меня вчера, — он сказал, что я намеренно остаюсь слепа ко всему, кроме того, что можно увидеть глазами. Может, он прав? Я как будто с завязанными глазами, — в чьем-то поблекшем воспоминании о городе, что вот-вот и здесь снова джунгли.. Случайность — есть непознанная закономерность... — и твоя смерть — не воля случая. Я не верю в предопределенность и судьбу — чушь это все! Я верю причину и следствие, холистический подход, при котором судьба и случай не исключают друг друга, однако не стоит забывать и о свободе выбора... Вопрос лишь в том кто был целью — ты или я? И если это была я, то почему кто бы это ни был, — он не закончил начатое? Ответь мне, Лив..

Лив вышла у меня из-за спины и приблизилась, окатив холодным дыханием. Она посмотрела на меня своими мутными мертвыми глазами. Зрелище было жутким, потому что она не моргала. И тогда Лив каким-то чревовещанием, не разжимая губ, произнесла:

— Ты задаешь не те вопросы. Задай правильный вопрос.

— Что ты помнишь, Лив? Что последнее ты помнишь?

Она жутко улыбнулась, обнажая зубы и словно смеялась, но звука не было, затем она придвинулась еще ближе и поведала мне искомую истину:

— Мы едем по трассе E29, я вхожу в поворот в управляемом заносе, делаю последнюю затяжку и бросаю косяк в окно; — скорость 170 км/ч и только набирает обороты, — за следующим поворотом начинается спуск; мы проезжаем эстакаду, — над нами со скрежетом проходит товарный поезд; — на выезде готовлюсь войти в поворот, отвлекаюсь на панель приборов — скорость 180, сигнализатор трезвонит: динь-динь-динь-динь; потом все случилось быстро, — водитель грузовика выехал на встречную полосу, — он не сигналил, вошел в поворот на слишком большой скорости, не справился с управлением, его развернуло на 90 градусов и начало заносить, — дорога была перекрыта, нам бы не хватило времени затормозить; — я начала разворачиваться, задела рельс безопасности, чтобы использовать инерцию отдачи для толчка в нужном направлении, но грузовик занесло, он двигался прямо на нас; сначала я подумала, что нас остановит рельс безопасности, но было уже слишком поздно; — он раздробил нам задний бампер, по остаточному принципу мы протаранили рельс безопасности и слетели в каньон; — машина переворачивалась в воздухе, пока не достигла земли; — от соприкосновения с поверхностью разбилось лобовое стекло; — моя подушка безопасности не сработала, я сильно ударилась и услышала хруст, но сразу не умерла; — меня сильно придавило, что я едва могла дышать, глаза налились кровью, казалось, сосуды сейчас лопнут; — одно неосторожное движение, и осколок лоблвого стекла вонзился мне прямо в лëгкое, меня вырвало, но не завтраком, — нет, я блевала кровью, потом начались конвульсии и... — тьма.

Слушая ее, я не заметила, как по щекам заскользили две прозрачных соленых дорожки..

— О боже, Лив, — прикрыла я рот рукой, — это ужасно! — и тело покрылось мурашками...

Такая алебастровая, она улыбнулась еще шире, а затем ее рот наполнился личинками.. Тогда она схватила меня за руку и держала так крепко, словно была еще жива:

— Ты все видела, Хизер. Ты все помнишь, — каждую секунду, — при каждом слове изо рта Хейзел вываливались личинки, — они летели в разные стороны и извивались, а она все не отпускала меня и начала как-то хтонически смеяться, извергая что-то черное из недр своего живота.

Я не могла высвободиться, не могла отвести взгляд, разве что только боль могла заставить меня очнуться.. И я полоснула себя скальпелем по руке, в которую вцепилась Хейзел.

Я еще не сразу пришла в себя. Мне потребовалось время, чтобы отдышаться, тело все еще сотрясалось, а руки охватил тремор. В таком оцепенении меня и застал скрип открывающейся двери.

В проходе стоял доктор Тенма с детективом из BKA, судмедэкспертом и Руди Гилленом. Кажется, теперь я припоминаю, что по дороге в морг, доктор Тенма предупредил о процедуре опознания. Надо выведать что им известно.

Я слабо улыбнулась вошедшим, — насколько это было возможно в моем состоянии, и поприветствовала гостей:

— Решили придти все разом?

— Тем лучше для тебя, — констатировал Руди Гиллен.

— Я могу понять, что тут делает детектив и судмедэксперт, но какой в этом интерес консультанту-психологу, гер Гиллен? — с поддевкой сказала я.

— Я здесь для того, чтобы помочь тебе вспомнить случившееся.., — бесстрастно заметил Гиллен.

— Так помочь или заставить? — продолжала паясничать я.

— А это зависит уже от тебя, — начал закипать Руди.

— Ой, боюсь-боюсь.. — изобразила я пантомиму.. — Однако, в этом уже нет необходимости, гер Гиллен. Я все помню. Так что спрошу еще раз, — зачем вы пришли?

— Тем проще.. — хладнокровно парировал он, явно хотя добавить что-то еще, но тут вмешался детектив:

— Вы правы, Руди Гиллен здесь как независимый консультант, — он помогает нашему отделу в составлении психологического портрета преступника, подстроившего аварию.

— И как, успешно? — вновь дразнила я Руди.

— Для этого не время и не место.. — вмешался Тенма.

— Да, вы правы. Прошу меня извинить..

— Вы поранились, — заметил детектив, как-то странно шевеля пальцами правой руки, словно печатал произнесенные им слова на клавиатуре.

— А вы не представились, — перехватила инициативу я, и продолжила, протягивая вперед порезанную руку: — Могу я увидеть ваше удостоверение.

— Я схожу за антисептиком и бинтами, — сказал Тенма, в очередной раз разряжая обстановку.

— Не утруждайтесь, доктор, — крикнула я ему вдогонку, — сущий пустяк, всего лишь царапина!

— И тем не менее, ma cherie, и тем не менее.., — снова сгладил он углы.

Я перевела взгляд на инспектора, который, казалось, перестал обращать на меня внимание, уставившись на тело под простыней, и активно шевеля пальцами:

— Я жду, — повторила я свое требование и изобразила пальцами актинию.

Детектив вежливо улыбнулся и протянул свое удостоверение, добавляя краткое:

— Ну разумеется.

(Генрих Рунге — оперуполномоченный офицер BKA)

Вернув ему удостоверение, после того, как я убедилась в его подлинности, я решила начать:

— Что ж, господа, раз мы теперь все друг друга знаем, — предлагаю покончить с любезностями и перейти к делу.

— Отличный настрой, фройляйн Харпер. Для начала восстановим хронологию, — подхватил Рунге, — я зафиксирую ваши показания, затем мы расскажем что известно нам и сопоставим факты.

Затем комната на секунду погрузилась в молчание, и все присутствующие уставились на меня.

— Что ж, полагаю, я должна начать. А вы не собираетесь записывать или делать пометки в деле, инспектор? — выжидающе посмотрела я на него.

— В этом нет необходимости. Все, что мне нужно при мне.

— Аа.. — мнемоническое устройство запоминания, я полагаю. Вы как бы вводите данные в ваш мозг, словно в компьютер. Все файлы хранятся в самом надежном месте — внутри вас, и вы извлекаете нужные данные, когда это может вам пригодиться. Довольно занятный способ, Генрих Рунге. Должно быть, у вас эйдетическая память и явно аналитический склад ума. — проговорила я, как на духу.

— А вы наблюдательны.., — посмотрел на меня Рунге с легким прищуром; — казалось, что только сейчас он впервые меня заметил. После чего добавил: — ...фройляйн Харпер.

— Профдеформация, инспектор, как и у вас, — улыбнулась я ему и добавила:

— Видите те ли, Генрих. Я не так давно вспомнила, что произошло, стоя в этом помещении. Для этого и просила доктора Тенму оставить меня одну. Но что касается подробностей, — тут я ненадежный рассказчик, так что было бы лучше, если бы первым начали вы. Как вам такое предложение? — заискивающе глянула на него я.

Раздумав с минуту, Рунге кивнул, словно самому себе, и громко огласил свой вердикт:

— Итак, начнем с опознания! Сейчас я задам вам ряд параметров, необходимых для установления личности погибшей. Предлагаю начать незамедлительно!

Его ответ несколько ошеломил меня, — да, он достойный соперник, который не станет играть по чужим правилам. Что ж, в таком случае, сыграю по его:

— Я готова, гер Рунге. Приступим!

— Отлично, — кивнул детектив.

— Зафиксируйте для протокола: Полное имя жертвы, страна и город рождения; точный возраст на момент смерти; рост; вес; особые приметы; вид деятельности и место работы; страна и точный адрес (если есть) постоянного/временного проживания; кем вы ей приходитесь; в каких отношениях состояли до происшествия; любая известная вам информация о ее родственниках или семье; а также о наличии у нее предполагаемых врагов. — он пристально посмотрел на меня, приготовившись "записывать".

Собравшись с мыслями, я ответила: погибшую звали Хейзел Венейбл Марч, уроженка Боварии, — мать бельгийка, отец — немец; 33 года; рост — 5 футов 7 дюймов; вес — 60 кг; постоянного места работы не имела, — работа для нее всегда была чем-то приходящим, она не сидела долго на одном месте, — называла свои поездки маленькими командировками, работала где приходилось за деньги, кров и еду, — она была очень непостоянным человеком и часто меняла виды деятельности, когда те ей надоедали, зато была кладезью информации..

— В таком случае, кем она работала до происшествия и где? — перебил меня Рунге.

— Как раз в это время она была в отпуске, временно обосновалась в Праге, развозила посылки по мелочи, а по вечерам подрабатывала в службе городского такси.

— Можно ли полагать, что погибшая в основном работала в транспортной сфере?

— Да, так и было. Водить она любила. Порой, участвовала в уличных гонках и заездах на время в качестве дополнительного заработка. А теперь, — могу я продолжить?

— Разумеется, — сухо бросил Рунге.

— Я прихожусь ее близкой подругой, до происшествия состояли в теплых приятельских отношениях.

— Это точно не было нечто большим? — вновь вклинился в мой рассказ инспектор, вызывая во мне воспоминания о сладострастных ночах, проведенных в постели с Лив.

— А какое это имеет значение? — вскинула я бровь.

— В таком случае, при каких обстоятельствах вы познакомились и как давно были знакомы? — никак не унимался он.

— Это опознание или допрос, детектив? — защищалась я.

— Ладно, можете продолжать, — снисходительно протянул он.

— Спасибо за позволение, — язвительно улыбнулась я, — Итак, о ее семье мне известно не много, — она не любила о ней рассказывать. У нее было трудное детство, — родители совсем не занимались ее воспитанием, мама часто болела и не могла уделять много внимания дочери, к тому же, после родов, еë состояние только ухудшилось, но она-то любила Лив. Еë отцу всегда нужен был только наследник, и он не отказался от Хейзел только из-за всепоглощающей любви к еë матери, так что с ранних лет она была предоставлена самой себе. В еë характере и поведении прослеживались черты больше свойственные мальчикам, нежели девочкам. Возможно так она пыталась оправдать ожидания отца. Ее родная мать умерла от чахотки, когда Хейзел было 13. Детей у неë больше так и не появилось. Тогда еë отец женился во второй раз, и когда у неë появился сводный братик, Хейзел стала третьей лишней в стенах дома. Она не могла там больше оставаться, поэтому уехала. Позднее, после смерти еë отца, 10 лет назад, мачеха и еë избалованный сын транжирили деньги, пока не разорились. Им пришлось продать почти всë, что было, чтобы погасить долги. Тогда особняк был выкуплен анонимным покупателем, которым и оказалась сама Хейзел. Мы как раз направлялись в ее родовое имение в Кельне, пока.. — и тут я осеклась, уцепившись за какую-то мысль, исчезнувшую столь же быстро, как она появилась. Это было сродни минутному помешательству, озарению средь пелены невзгод. Если бы я только могла удержать эту мысль, как и Лив, также стремительно покинувшую меня.

— Хизер? — вывел меня из оцепенения инспектор Рунге.

— Д-да, простите.. На чëм я остановилась? — пыталась собраться я с мыслями.

— На поещдке в особняк, — подхватил Генрих.

— Т-точно. Так вот, она никогда не любила это место и не была особо к нему привязана, да и, как я уже говорила, — она не любила оседлость, не терпела застой, и не задерживалась долго на одном месте. Чтобы жилище не пустовало зря, — она переделала его под отель, наняла персонал и вела вполне успешный гостиничный бизнес. Меня она взяла с собой, потому что давно меня знала и могла мне доверять, — я была хорошим попутчиком и отличным компаньоном. К тому же, я там уже бывала, — и не раз; — еще до того, как она перестроила имение, — еще до того, как умер ее отец..

— Кто ещë входил в доверительный круг Хейзел?

— Пара человек, как и у каждого в окружении, — отчеканила каждое слово я с явно накопившимся раздражением.

— Вы знакомы с этими людьми? — не унимался Рунге.

— Какое это отношение имеет к личности погибшей? — раздражение так и кипело в моëм голосе.

— Будет Вам, Хизер. Я лишь пытаюсь понять почему в эту поездку она взяла именно Вас. Задавать вопросы — это моя работа, — поучительно расталковывал Генрих, ещë больше раздражая меня. Но мне удалось побороть этот импульс:

— Нет, — отрезала я, соврав.

— Теперь довольны, инспектор? Могу я, наконец, продолжить? — и не дожидаясь разрешения, закончила свой рассказ:

— Она была одинока, очень..., ей хотелось компании, причем постоянной компании.. Знаете, что забавно, — в ней было противоречиво одно, — не смотря на все ее нежелание стабильности как таковой, — она все-таки стремилась к постоянству, хоть в чем-нибудь, — хотя бы в этом... В этом больном безумном мире, инспектор Рунге, не стоит лишний раз никому доверять. Мое присутствие подле нее было продиктовано сущей банальностью, — ощущением безопасности и уверенности в завтрашнем дне, — я была единственной переменной в ее жизненном уравнении, которую она не хотела менять. Еще будут вопросы, господин детектив? Потому что я закончила, — обстоятельно подвела я.

— Да, будет, фройляйн Харпер. Будет, и только один, — тянул он время.

— Я вся внимание. Давайте, просветите меня, — презрительно поторопила его я.

— Узнаете ли вы погибшую? — сказал Рунге, сдернув с лица Хейзел простыню.

После недавней галлюцинации видеть ее снова не хотелось, а он словно заставил меня смотреть на то, что я отчаянно хотела поскорее выкинуть из головы. У меня снова началась мигрень, поэтому я протянула руки по обе стороны от головы Хейзел, пытаясь удержаться, — так, что моя голова оказалась ровно над ее, перевернутой на 180 градусов. Мне понадобилось какое-то время, чтобы собраться с силами и вновь заговорить:

— Да, я ее узнаю, — с болью в сердце капитулировала я. Видимо, для инспектора и всех в этом помещении моей реакции было более, чем достаточно для нужных умозаключений.

— Спасибо, фройляйн Харпер, спасибо. Вы очень помогли.

— Помогла? Что ж.. я рада, инспектор, правда. Настала ваша очередь помочь мне. Какими фактами располагает ваше бюро о трагедии? Что вам удалось узнать?

— Вот все материалы по делу. Надеюсь, там вы найдете ответы, которые ищите, — сказал Рунге, протягивая мне черную папку с бумагами.

— Благодарю, — слегка наклонила я голову, словно оценивая на вес пользу содержимого.

— Есть еще пара вопросов, которые нам предстоит обсудить, но, я думаю, мы найдем для этого время позже, — в участке. У вас будет возможность ознакомиться с делом, у меня, — получше узнать вас и проверить предоставленные вами сегодня факты, — сказал Рунге, собираясь уходить.

— Постойте! — крикнула я. Гер Рунге обернулся.

— Водитель, сбивший нас, — что с ним стало? Могу я его увидеть?

— Это невозможно, — отрезал Рунге, но видя мой возмущенный немой вопрос, объяснился:

— Водителя грузовика не было ни на месте аварии, ни в окрестностях места происшествия, более того, — сказал Рунге, отвернувшись в пол оборота по направлению к выходу, — он не оставил никаких следов, — ни внутри грузовика, ни за его пределами; — нам не удалось даже установить где он сумел спрыгнуть..

— К.. как? — недоуменно вопрошала я.

— Кто-то точно сидел за рулем машины, ведь никто не может ничего сделать, не оставив после себя каких-либо следов. Если бы такой человек существовал, его вряд ли можно было бы назвать человеком. Читайте дело, фройляйн Харпер, — все там. И поскорее выздоравливайте, всего доброго! — кинул Рунге, покидая помещение.

Новые обстоятельства по делу перевернули мое и без того шаткое восприятие вверх дном. За сегодня на меня сваливалось одно потрясение за другим. Подметивший мои внутренние метания Руди Гиллен поспешил удалиться, — комментарии тут были излишни. Однако он добавил, что, ели мне понадобится профессиональный совет, супервизия, выписка препаратов, ретроспективный анамнез или какая-либо иная помощь, которую он только сможет оказать, — я могу на него рассчитывать.

Я сжала черную папку так, как сжимала мою руку умирающая Лив, что побелели костяшки пальцев, словно держась за соломинку над бездной.. Тут ко мне подошел судмедэксперт, желая обсудить завещание, но я только сильнее прижала папку к себе.

— Могу я поинтересоваться, мисс Харпер, — кому тогда мисс Марч оставила свой отель? И как она хотела бы, чтобы ее похоронили?

— Детей и мужа у Хейзел не было, и она бы никогда не стала заводить семью в привычном понимании этого слова... — с опущенной головой говорила я: — Три года назад она попросила меня об одолжении. Мне надо было кое-что подписать, — она не сказала что, но просила ей довериться. Как выяснилось позже, — это было завещание, но я не читала его. У меня есть нотариально заверенная копия этого завещания, — оно лежит в сейфе в ее отеле. А на счет похорон, — она хотела быть кремированной. Она всегда говорила, что мы проводим всю жизнь, собирая гостей на свои похороны. Но на ее похоронах было место лишь одному гостю, — мне; — и прах свой она тоже мне завещала.. Вроде как, — это все.

— Понятно, примите мои соболезнования, мисс Хизер. Скорейшего вам выздоровления, и не волнуйтесь, — мы этого так не оставим. До свидания! — похлопал меня по плечу судмедэксперт и удалился.

Тут и мне захотелось покинуть это треклятое место, — я посмотрела на ее белесое лицо, как в последний раз, пытаясь все в нем запомнить, — каждую мелкую деталь, чтобы ничего не упустить, — и на краткий миг, — она показалась такой легкой и воздушной, словно вата, — она определенно улыбалась, и я поцеловала ее в губы, забрав эту мимолетную улыбку себе.

Я шла по длинному белому коридору в сторону процедурного кабинета, где меня уже заждался доктор Тенма. Он обработал мне царапину, нанесенную ранее скальпелем, и закончив накладывать повязку, поинтересовался причиной, по которой она вообще появилась на моей руке. Я лишь покачала головой и сказала, что боль — это единственное, что способно вывести меня из оцепенения. Доктор Тенма как-то сочувственно улыбнулся, но дальше давить не стал. И я была ему несказанно благодарна за это. Я попросила его проводить меня до палаты, потому что голова снова начала ужасно кружиться. Я сказала, что очень устала и хотела бы забыться сном на какое-то время. Он понимающе кивнул и выполнил просьбу. Дойдя до палаты, я сказала ему, что распоряжусь, чтобы похороны прошли завтра; — я все организую, и хотела бы прогуляться немного одна после похорон, но я не могу пойти на них в больничной рубашке, халате и тапочках, так что выпишусь раньше срока; — сниму номер в ближайшем от больницы мотеле и продолжу посещение врачей по расписанию, но в больнице я более оставаться не намеренна, — и дня здесь теперь не задержусь; а так как вещей у меня все равно нет, то я собираюсь уйти сегодня после обеда. Доктор с пониманием отнесся к моим желаниям, и согласился меня выписать.

А я снова легла, моментально провалившись в сон без сновидений.

* * *

~15 апреля 2001 года, 19:00~

Неоновые вывески дешевых мотелей, освещающие темные переулки города. Ночь вопит, как скотобойня, провонявшая блудом и криминалом. Улицы — продолжение сточных канав, а в канавах плодятся крысы. Все только и думают где бы раздобыть побольше деньжат и поскорее забыться, потому что не притворяться больно, потому что эта боль заставляет нас дрожать в страхе.. Все это море дурно-пахнущей массы, утонувшей в испражнениях жизни, затерявшейся под грудой человеческого бессилия, посредственности, глупости, казуальности, — сочится гноем, словно нарыв, пульсирующий при каждом вздохе. Дилеры, подсаживающие людей на наркотик надежды, и их последователи — всего лишь наркозависимые, нуждающиеся в дозе, чтобы не лишиться дофамина невежества. Люди думают, что это их ключ к счастью, — быстро и по прямой, но именно так страх завладевает ими..

Все так живут, — одним и тем же, день за днем, месяц за месяцем, год за годом.. Жизнь — это не соревнование в долголетии, — это соревнование в качестве, по современным реалиям, когда более нет необходимости бороться за выживание, она определяется комфортом и приспособленчеством. Неважно откуда ты взялся и куда направляешься, главное, — продолжать катиться. Может, большего и не надо? Может, лучше и не будет? Такое пустое существование, — паразитизм...

Нет, наш выбор давно сделан за нас. И никто ничего не делает, — они просто боятся поверить в правду, что порядка нет. Иногда контроль может быть иллюзией, но порой иллюзия нужна, чтобы получить контроль. И мы живем этой иллюзией. И она нас устраивает.

Может, мы все прячемся? От мира, от самих себя? Страх перед жизнью загоняет нас в еще большее подчинение. Телевидение, СМИ, желтушная пресса и цензура, подконтрольная государству, вгрызлось в массовое сознание, промыло мозги, уничтожило способных к критическому мышлению, присвоило правду себе и выдало удобную истину. Они прогнали нас через эту молотилку, пересобрали факты и перепродали с наценкой. Борьба завернута в упаковку, протест стал интеллектуальной собственностью, из революции сделали шоу с перерывами на рекламу, а политкорректность уже давно зашла дальше эвфемизмов, вылившись в подмену понятий.

Можно и дальше винить конгломераты в эксплуатации людей, деньги — в том, что они нас разделяют, и нас — в том, что мы им позволяем. А, может, это действительно — мы? Может, — мы сами смиренно пошли на это заклание, — просто сдались; отдали личные тайны за безопасность, достоинство — за защиту, обменяли революцию на репрессии. Что, если мы предпочли силе слабость? — Сами построили свою тюрьму. — Своим бездействием выбрали самое худшее в нас и использовали это против себя же. Чего стоит эта борьба? Оправдала бы она вложенные средства? Достигла бы поставленных целей? Чего ради что-то менять, если нам итак неплохо живется, если нас это не касается? Все это — всего лишь малодушные сомнения, приведшие нас к самоуничижению, или голос разума?

Во всех нас таится такая житейская ловушка — непоколебимая уверенность, что все изменится. Что мы переедем в другой город и встретим друзей на всю оставшуюся жизнь. Что влюбимся, реализуем себя, чтобы это не значило. Что все будет хорошо... Это все как пустые сосуды для хранения сплошного потока дерьма. Никто себя не реализует. Разве что сдохнув. Тоже мне хорошо... Нет, нет, нет, ничего никогда не будет хорошо.

Я мерно шла по холодной улице, стуча тростью по брусчатке. Тоже мне, — критерий цивилизованности. Кто бы мог подумать, что теперь мне придется использовать трость, чтобы не упасть ненароком? Обойдя пару бутиков, мне удалось подобрать для Лив подходящее платье на завтрашние похороны. Большая часть вещей, что стояла в здешних дорогих витринах, — казалась мне полной безвкусицей, вызывающей во мне отвращение и скуку. Я была аскетом и не заморачивалась особо в выборе одежды себе, но для нее я решила особенно постараться, все-таки, — это будет последнее, что она наденет, поэтому это должно было быть что-то особенное. И мне удалось это найти. Пустые жидкости между двумя слоями латекса, — черный и белый цвет двигался, меняя форму.. — очень, очень красиво.. Оно напоминало мне о прошлом, которое я не хотела вспоминать, но, в то же время, — оно было моей неотъемлемой частью, сделавшей меня той, кто я есть сейчас.

* * *

~ Mercure Hotel Düsseldorf, 21:00, 15.04.2001~

Добравшись до отеля, я поднялась на свой этаж и прошла по длинному узкому коридору, пока не оказалась напротив номера. Зайдя внутрь, я с облегчением вздохнула, и от усталости повалилась на кровать в чем была, не разобрав сумки. Тонкие картонные стены отеля пропускали малейший шорох, стон, скрип, вздох, тик и стук, которые только могли быть воспроизведены человеком или бытовыми приборами. Звуки смешались в моем сознании в какой-то вакуумный фоновый шум, обволакивающий и вытесняющий все мои мысли, — и это было невыносимо, так что я решила, что мне не помешает расслабиться. Я наполнила ванну, приняла таблетку метаквалона, чтобы отпустило, и закурила сигарету. Это всегда был совершенно особенный ритуал для меня, ибо курила я редко. Мне нравился эта последовательность действий: постукивания пачки о стол или ладонь для утрамбовки табака, этот гвоздичные запах с выдыхаемым паром, от которого слезились глаза, но больше всего мне нравилось подносить кончик сигареты к фитилю и наблюдать за тем, как синее пламя пожирает бумагу, отчего сигарета начинала тлеть и приятно потрескивала, мне нравился даже пепел, оставляющий серый след между пальцами. Все это тоже напоминало мне Лив, потому что это она так курила сигареты. У нее была особая страсть к огню, — она одно время лечилась у меня от пиромании, медикаментозно, по большей части, разумеется.

Когда вода дошла до кондиции, — я скинула халат и зашла в ванну, поймав свой взгляд на собственном отражении в зеркале. С момента аварии я еще ни разу не смотрела на себя в зеркало. Последнее, что я помню, — свое отражение в зеркале заднего вида и ужас, застывший на лице Лив..

Я долгое время стояла, поглощенная меняющимся выражением своих собственных глаз, — у меня была гетерохромия, — правый глаз был серым, а левый — голубым, и зрачки были разных размеров из-за спазма от недавнего происшествия, — зрачок правого глаза был несильно больше левого. Такой я была похожа на Дэвида Боуи,но и еще кое на кого, — именно сейчас я как никогда походила на мать... Я выглядела так, словно мой правый глаз смотрел в прошлое, а левый устремился в неизведанное будущее. Так с нами и происходит, — прошлое никуда не исчезает, будущее уже определено, а время неуëмно продолжает ход, приглушая жар старых ран... Зеркало отражало лицо, похожее на мое, но белее, и настолько тонкое, что я едва узнавала его. Я словно смотрела на своë отражение, но не видела в нем себя.

Наконец, я погрузилась в ванну. Теплая вода приятно обволакивала и покалывала недавние шрамы. От слишком частых телодвижений за последнее время, — некоторые, наиболее глубокие, порезы засочились сукровицей, из каких-то пошла кровь.. Но мне было плевать, я вдохнула побольше воздуха и окунулась в ванну с головой. Наконец, — все громкие звуки, терзавшие мою голову, — исчезли. Здесь было так тихо и спокойно, словно в утробе. Я пыталась представить это ли чувствовала Лив, когда переходила из одной тьмы в другую, — более глубокую. Когда я дошла до критической точки, первым делом, в голове пронеслась мысли о том, чтобы не всплывать.. И я бы верно не стала этого делать, пока из этой минутной слабости, меня не вырвал внезапный громкий стук в дверь. Вынырнув, я хватала ртом воздух, словно большая рыба, выкинутая штормом на сушу. Отдышавшись, я крикнула, чтобы меня оставили в покое, но ответа не последовало, и я предложила ломившемуся в дверь оставить все у двери и уходить. Покидать это блаженное место ради беспокойного прихожанина я не собиралась.

Поотмокав в воде с пол часа, я вылезла из ванны, вытерла волосы и накинула халат. Было приятно вновь ощутить мягкость ковра, от которого исходило особенное тепло, — всегда любила ходить босиком. Я проследовала к двери, посмотрела в глазок, дабы убедиться никого ли там нет, и приоткрыла ее. Под самой дверью лежал букет алых роз, — какая скверная шутка... Я подняла его с пола, огляделась по сторонам, и, хлопнув дверью, внесла его в комнату. Букет, на первый взгляд, — был самым обычным, но меж лепестков была записка — "Чтобы осыпать тебя цветами, я был рожден...", — ни имени отправителя, ни обратного адреса наблюдать не приходилось, свидетелей — тоже нет. И что бы это значило? Эти цветы.., которые я так ненавидела, напомнили мне того незнакомца, заходившего навестить меня на днях в палату. Кто бы это ни был, — вызов принят! У него определенно скверное чувство юмора, если он вообще понимает шутки, потому что я этой не понимаю, — ничерта это не смешно!

В порыве внезапно нашедшей ярости, — я начала бить этот ненавистный букет о прикроватную тумбу. — Лепестки, как снежинки, парили в воздухе и оседали на ковер, пока не остались лишь колючие стебли, об один из которых я поранилась. Сразу после этого они направились прямиком в мусорное ведро. Но я не хотела останавливаться, — не могла сделать этого сейчас, вот так вот все оставить.. Поэтому я распорола подушку и начала бить ее о ту же тумбочку, пока весь пол и кровать не покрылись пухом. Так я и заснула — в лепестках алых роз и разметавшихся перьях, словно розы были моей кровью, а перья — крыльями.

* * *

~11:00, 16.04.2001~

Похороны прошли быстро, — гостей не было, разве что, — я была приглашена. Лив очень подошло платье, что я ей выбрала, но любовалась я им недолго, — оно также быстро сгорело, как и сама Лив. В какой-то момент я задумалась кого мне жаль сжигать больше — платье или Лив; — без разницы, я не хотела терять их обоих... Тогда я попросила гробовщика пересыпать прах Лив в огромную стеклянную пепельницу, которую я нашла в отеле, — самое главное, что эта пепельница закрывалась, а большего и не надо..

Я стояла на мосту с ее прахом в руках, и часть меня хотела вернуться в номер и высыпать на себя этот прах, — искупаться в нем, съесть его, вдыхать его, чтобы он микрочастицами осел в моих легких, — вобрать весь его в себя, чтобы окончательно стать с ним одним целым, — мне было мало одних воспоминаний... Но я нашла в себе силы сделать то, что должна была, — я открыла эту огромную прозрачную пепельницу, зачерпнула горстку праха Лив так, чтобы частички его остались у меня под ногтями, протянула руку вперед и .. — отпустила. Лети, Ливи, лети.. — подумалось тогда мне. Я хватала прах снова и снова, вцепляясь в него ногтями, пока пепельница не опустела. При рассеивании его над рекой, мне казалось, что этот пепел парил и кружился, осыпался, словно снег в танце с ветром. Стоило последней пылинке покинуть мою ладонь, как время для меня остановилось, словно и я сама перестала существовать. Но всë-таки ничего не изменилось, — оно продолжило свой ход, — все также и неизменно. Пожалуй, время — это единственная постоянная величина, ему просто плевать... В священном писании многое было сказано про рай и ад. И все это — брехня! Я думаю, — рай здесь. Но и ад тоже. Кто-то на седьмом небе от счастья, а рядом с ним кого-то терзают демоны. А бог — это земля.. Стало быть, — это для меня время остановилось, но для других оно продолжило свой ход. Что уж говорить, если жизнь — только тень минутная в масштабах целой планеты, вселенной, вечности...

Я действовала, как завороженная, словно впала в состояние аффекта.. Я перелезла через перильное ограждение моста, держась обеими руками лишь за ограду. Мне страшно захотелось искупаться в реке, в которой теперь плавал пепел Лив, — это стало бы моим рождением и моей смертью. И с каждой минутой промедления, — течение уносило его все дальше и дальше от меня. И я, сквозь подступившие слезы, сказала куда-то в пустоту в надежде на то, что Лив услышит меня:

— Знаешь, сразу, как я увидела твоë тело.., — я подумала, что в качестве эпитафии на твоем надгробии можно процитировать послание Коринфянам из Нового завета — "Как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их много, составляют одно тело..", — тебе бы это очень подошло, ведь ты всегда была едина... — Я не жду, что ты поймешь меня, но я тоже хочу быть частью тела, Лив, я тоже... — сказала я, вытянув корпус вперед, собираясь оттолкнуться и разжать руки. И в момент наивысшей моей готовности сделать эту глупость, — за спиной раздался знакомый голос:

— Знаешь, самоубийство плохо тем, что убивая себя, — ты убиваешь и всю память о тебе, потому что в конечном счете это сотрет все, — о тебе будут помнить только это, — ты станешь очередной чертой меж двумя датами. Я не хотел вмешиваться, прошу меня извинить, но тебе следует знать, что то, что обречено — умрет, но если убить это, глядя, как оно умирает, — ты станешь еще и убийцей, — двойные страдания.

— Ты.. — процедила я сквозь стиснутые зубы, и в порыве страха и ярости сказала:

— О, можешь не волноваться, — меня никто не вспомнит, некому больше меня вспоминать.. А умирать.. — Умирать я не собираюсь! Даже я не настолько сумасшедшая, чтобы поверить в подобное искажение реальности, — чтобы поверить, что если что в этом мире и несет смысл, то только смерть...

— Практически всё в этом мире умирает. В этом мире жизнь — всего лишь незначительная частичка, — не более, чем секундное явление. Смерть повсеместна. Так зачем жить? — парировал он.

Я, испытывая ужас перед неизведанным, медленно повернула голову, посмотрев на стоящего сзади:

— Так кто ж ты, наконец? — дрожащим голосом произнесла я.

Он улыбнулся:

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

— И что ты называешь благом? — застыла я в ужасе от вернувшегося осознания, настигавшего меня ранее в морге. Теперья сумела ухватиться за эту мысль, но она угнетала меня до мурашек, до дрожи.

Он словно говорил сам с собой:

— Давным давно я верил, что у меня не было имени, но я ошибался, оказалось, что все это время оно у меня было, а всю мою жизнь меня убеждали в обратном.. Достаточно лишить человека имени, чтобы он стал монстром.

— И кем ты стал после того, как, наконец, обрел имя?

— Я был больше, чем человеком, — настоящим монстром, с самого начала, — сказал он, одарив меня пресловутой улыбкой висельника..

— И как тебя зовут? — с содроганием в голосе поинтересовалась я.

— Скажи, что, по-твоему, является самым большим страхом? Я действительно думал, что уже достиг самой тёмной из тём, но затем я узрел ещё более тёмную тьму. Думаешь, это была та же более глубокая тьма, в которую впала после комы твоя подруга? Ты бы хотела увидеть эту тьму? Я покажу ее тебе, если попросишь.

У меня ужасно дрожали губы, что я еле могла ими шевелить, — я не могла вымолвить ни слова, но беззвучно произнесла одними губами — "Да". Это было сродни мольбы, надежды, веры..

Глаза мои округлились от ужаса пейзажа, представшего передо мной, — я чувствовала себя так, словно одна осталась во всем мире... В тот же момент страх отступил, руки разжались, и я спрыгнула в реку.

Напоследок, провожая мое падение взглядом, — он напутствовал:

— Слышишь биение сердца пробудившегося?

Ты чувствуешь пульс пробуждения?

* * *

Принеси мне цветы на могилу, милый,

Посиди со мной тихо под сенью осин.

И ответь мне чуть нежно и невозмутимо:

— «Сильно ли изменился мир?»

— В чем исток человеческой жизни?

— Экзистенциальной смертельной тоски?

Ты — выходец своего поколения,

Погрязший в двуличии, насилии, лжи.

Твое сознание — парадоксально:

— Ты один с молчаливо смотрящей в ответ пустотой,

— Со страхом, что абсурда полно осознание,

Сокрытое замкнутой комнатой.

Знаешь ли ты, что тело — храм Божий,

Тогда моя тленная плоть — обелиск.

Яви свои терпкие чувства под кожу,

Уколом чернил эпитафию влив.

Расскажи мне, — зачем мы живем?

Объясни, — почему умираем?

— Существует ли некая цель,

Что над смертью превозмогает?

Ты хотел уничтожить прекрасное что-то,

— Твоя жизнь лишь сплошной декаданс.

Всë насилие и спесь, что так мучали долго,

— Погружают в лобзаний транс.

Твои волосы пахнут патокой,

А в руках распускается лилий букет;

— Я пылаю в твоих объятьях,

Как во сне, где я вновь человек…

* * *

~ Штаб-квартира федерального управления уголовной полиции Германии, Висбаден, 12:00, 17.04.2001

Генрих Рунге заполнял досье недавно допрошенного преступника, сидя в своем офисе.

В дверь постучали. На пороге стояла женщина средних лет со светлыми волосами, аккуратно уложенными в пучок:

— Извините, к Вам можно?

— Что-то срочное?, — спросил Рунге, не отрываясь от бумаг.

— Вас требует к себе herr Грюнт, он не сказал зачем, но, судя по всему, это важно.., — обеспокоенно пролепетала секретарша.

— Понял, пройдемте, — сказал Рунге, направляясь к выходу из кабинета и на ходу накидывая пальто.

Пока они шли по коридорам управления BKA, сотрудники вели себя крайне суетливо, побросав рабочие места и столпившись вокруг телевизора.

Заприметив начальника в толпе служащих, Рунге поспешил в центр события, вызвавшего такой ажиотаж:

— Эксклюзивный репортаж с места событий! Вчера, в 19:00 вечера, на правом берегу реки Рейн, — в ее нижнем течении, было обнаружено тело девушки. Личность погибшей пока устанавливается. Следственный отдел опросил очевидцев. По свидетельским показаниям девушка в похожей одежде была замечена на Южном мосту Дюссельдорф-Нойс. Предположительно, она сама спрыгнула с парапета. Пока ведется экспертиза, — следствие отказывается давать разъяснения. Однако невооруженным глазом заметны многочисленные ссадины и кровоподтеки на открытых участках тела жертвы. Есть ли основания полагать, что смерть была насильственной или же она наступила в результате несчастного случая?

— Правоохранительные органы не стали как-либо комментировать происходящее. Пользуясь случаем, от лица горожан нашего города, нет, от лица всей Федеративной республики Германии я обращаюсь к властям. Люди имеют право знать безопасно ли им выходить сегодня на улицы! Кто в ответе за происходящие беспорядки в городе? Не стала ли и эта девушка очередной жертвой серийного убийства? И как подобное замалчивание со стороны правительства может быть связано с предстоящими выборами в бундестаг в октябре этого года? Можно ли и дальше полагаться на полицию? Кто защитит нас, если не мы?

Оставайтесь с нами, будем держать вас в курсе событий!

* * *

~ Ньюсрум Нулевого Канала, Франкфурт-на-Майне, 12:15, 17.04.2001

— Вырубай эфир! Это что за самодеятельность, Эвелин? Умом тронулась?

— Это уже слишком! Я просил лишь подогреть общественный интерес, а не заниматься разжиганием ненависти. Зачем запугивать народ, когда ничего еще доподлинно не известно? Твоя задача, как репортера, излагать факты, и только!

— Удобные факты, Пол. Сказал бы лучше спасибо. Третьесортные тру-крайм передачи, которые ты смог пристроить на федеральный канал, никого более не цепляют. Людям нужно что-то настоящее, они устали от политкорректности, цензуры, вечных эвфемизмов, доходящих до подмены понятий, постоянной пропаганды желтушной прессы, потреблядской рекламы и продажных СМИ! Знаешь, что отличает меня от других репортеров, Пол? — Эвелин изогнула бровь,

— Я соответствую ожиданиям публики, дружок. И ты должен был это понимать, когда нанимал меня. Я открыто заявляю то, что у всех на уме, но так и не сходит с языка. Люди напуганы, Пол. Я лишь отзеркаливаю общественные настроения. В моих репортажах нет места "удобной" правде, — продолжала Эвелин, жестом изображая "воздушные кавычки", театрально закатывая глаза.

Пол выглядел несколько ошарашено.

— Не стоит удивляться, это моя работа, — пожала плечами Эвелин,

— Иначе как ты это объяснишь, а? 7 трупов за 2 недели, а полиция бездействует. В городе завелся серийный маньяк, убивающий ночью женщин. Это не первое подобное утопление, Пол. Хочешь излагать факты? А сопоставить имеющиеся тебе невдомек? — не унималась Эвелин, стряхивая пепел с сигареты,

— Сам посуди, Пол, что, как ни это, подогреет общественный интерес? Приятного аппетита, дружок, потому что тебя, наконец, заметили! — воскликнула Эвелин, выдохнув сигаретный дым.

— И все равно, как по мне, — ты лишь подливаешь масло в огонь. Прекращай немедленно, иначе проблем с законом не оберешься! Я ведь в этот раз не стану тебя прикрывать!

— Довольно упреков, Пол, — отмахнулась Эвелин,

— Подумай лучше вот о чем, — когда ты в следующий раз решишь почитать мне нотации, сделай это поубедительнее, порепетируй что ли перед зеркалом обвинительную речь, а то ты ужасно навязчив, словно надоедливая муха. А я ненавижу насекомых, Пол. И я даю тебе последний шанс сохранить достоинство.

— Эвелин, ты сама роешь себе могилу! Не удивлюсь, если скоро мне придется вылавливать из реки тебя.

— Это угроза, Пол? — Эвелин вскинула бровь,

— Что-то не похоже, чтобы ты меня вообще когда-либо прикрывал. Мое лицо сегодня увидит вся страна, и знаешь почему мне не страшно быть прозрачной? Мне нечего скрывать, Пол. А тебе? — пристально посмотрела на Пола Эвелин.

Пол отвел глаза.

— Так я и думала, — усмехнулась Эвелин,

— Ты хотел сенсацию, — ты ее получил. Тебе осталось, что мне предъявить, а? Лицемерный ты кусок дерьма! Я тут рискую карьерой, репутацией и, мать ее, жизнью по твоему запросу, а ты вот так просто перекладываешь ответственность? Только не говори, что ты не знал на что шел, что не задумывался о последствиях. Как можно быть таким безалаберным, Пол, на твоей-то должности и в твои-то годы?! Жизнь тебя ничему не учит, да?

— Я на это не подписывался! Делай что хочешь, Эвелин, только не втягивай меня!

— Поздняк метаться, ставки сделаны! — ударила Эвелин по столу,

— Умей проигрывать, Пол, раз поставил не на ту лошадь. Всегда знала, что ты ссыкло, да у тебя же кишка тонка дойти до конца, прячешь голову в песок сразу, как запахнет жаренным. И если бы ты хоть немного пораскинул мозгами, ты бы понял, — неважно что теперь будут говорить, Пол, важно лишь то, что будут говорить. Знаешь, в нашей работе, а тем более на твоей должности, важна хватка, — и она должна быть железной, Пол! И знаешь что, — у тебя ее нет. А посему пока ты тут себя накручиваешь, я закончу свою работу. Нанимая меня, ты должен был понимать, что для меня нет никаких правил. Наблюдай из своего укрытия, Пол, как я делаю ровно то, для чего ты меня нанял, — кинула Эвелин, подходя к двери. Она встала вполоборота, потянув ручку двери, и добавила:

— И еще кое-что, я сообщу Оливеру, что беру ситуацию в свои руки, потому что, судя по всему, ты оказался размазней, так что в штанах тут теперь я, ублюдок. И тебе бы стоило постараться не создать мне лишних проблем, потому что, если что-то не выгорит, крайним я сделаю тебя.

— СУКАААААА! — покраснев, схватился за голову Пол.

— Если не можешь держать себя в руках, приятель, сделай одолжение, — не лезь под ноги, делай свою работу и не мешай мне делаю мою. Еще увидимся, мудозвон! — показав фак, сказала Эвелин и, нарочито громко хлопнув дверью, удалилась.

* * *

~ Штаб-квартира федерального управления уголовной полиции Германии, Висбаден, 12:30, 17.04.2001

Инспектор Грюнт закипал от злости, казалось, желчь, копившаяся в нем все это время, сейчас полностью изольется наружу. Утреннее событие стало последней каплей, — триггером, что подкосил даже такого терпеливого человека, как начальника уголовного отдела полицейского управления Германии.

Генрих с досадой и пониманием глядел на него. Привычное выражение эмоций ему было чуждо, но в такой момент даже он хотел положить руку на понурые плечи друга. В миг, когда он сделал то, что сделал, Грюнт вдруг встрепенулся, — настолько неожиданным ему показался этот жест, но сумел найти в себе достаточно самообладания, чтобы не разбить на мелкие осколки телевизор. Ему хотелось одними кулаками растерзать проклятую цифровую коробку и выбросить ее из окна. Насколько же, должно быть, он выглядел подавленно, что самый рациональный человек из его подчиненных не скупился на проявление эмоций. Какой пример он собирается подать своему отделу, раз даже он сам не способен держать себя в руках. Он ободряюще качнул головой, расправляя плечи и как бы сбрасывая руку друга, тряхнул спиной, словно брезгливая кошка, не отмахиваясь от поддержки друга, но скидывая свою слабость. Тогда он скомандовал:

— Довольно, выключить новости!

Когда его команда была исполнена, инспектор Грюнт продолжил:

— Не теряйте голову, господа! Мы должны продолжать делать все, что в наших силах. Инспектор Пауль соберите пресс-конференцию, я опровергну ложные обвинения в адрес нашего штаба, медиа я беру на себя. Все должно быть готово к 16:00. Конрад, Вильгельм, — обратился Грюнт к следующим подчиненным,

— Копните под нулевой канал, все, что сможете найти, мне нужен компромат на этих подонков, сегодня же!

— Генрих, ты ранее уже работал над этим делом, и с Дюссельдорфом знаком, посему расследование доверяю тебе. Сегодня же направлю запрос в отдел кадров о твоем переводе в следственный отдел криминальной полиции в юрисдикции города, — наконец обратился Грюнт к другу,

— Съезди на место преступления, узнай все, что только сможешь. Доклад пришлешь по факсу, — и не возвращайся, пока не закончишь! Срочно нужно продвинуться в деле, мне нужны новые зацепки! — строго скомандовал Грюнт.

— Все остальные — за работу! И в темпе вальса чтоб!

— Так точно, гер-майор!

— Всем ясна их задача?

— Так точно, гер-майор! Разрешите идти гер-майор?

— Приступайте! — сопроводил Грюнт подчиненных одобрительным кивком и решительным взглядом.

* * *

~ Место нахождения неизвестно, 17.04.2001, 12:00

Доктор Харпер Лиз очнулась в помещении, похожем на морг. Она лежала на медицинском кресле-кушетке, — все части ее тела были крепко связаны: голова туго зафиксирована кожаным ремнем на лбу, ограничивая движения, а вместе с тем и угол обзора; вокруг шеи обмотан холщовый пояс, затянутый сзади и чуть сдавливающий дыхательные пути так, что Лиз приходилось вжиматься в кресло еще сильнее, чтобы нормально дышать; руки и ноги прикованы к железным перегородкам кушетки ограничительными ремнями; туловище и бедра чуть сдавлены тканевыми ремнями, доставляя ужасный дискомфорт при малейшем шевелении. В вену ее левой руки был вставлен катетер, соединяющийся с инфузионным пакетом с неизвестной светло-желтой жидкостью, отставленный таким образом, чтобы Лиз могла его видеть. Сразу напротив Лиз открывался вид на чье-то рабочее место, заставленное бумагами.

Не успела Лиз вглядеться в небрежно оставленный на столе открытый журнал, как услышала резкий звук отъезжающей сзади нее ширмы, и, в то же мгновение, ее глаза застлал яркий свет бестеневой лампы, наставленной вплотную на нее. Лиз невольно зажмурилась от едкого света и мучительно простонала.

— Открой глаза, — раздался мужской голос, доносившийся, казалось, отовсюду.

Лиз едва приоткрыла глаза, щурясь от яркого света, пытаясь рассмотреть человека, стоявшего за лампой.

— О, не утруждайся, — сказал незнакомец, наклоняясь вплотную к ней, загораживая своей головой свет раздражающей лампы.

— Я должен проверить реакцию твоих зрачков, посмотри на фонарик пожалуйста.

Разглядев как следует склонившегося над ней мужчину, Лиз сразу его узнала, она уже видела этого человека не так давно.

— Ты ведь.. — тот патологоанатом из Мемориальной больницы Эйслера... — медленно, осмысливая каждое слово, отчеканила Лиз.

— Бинго, — сказал мужчина и сардонически улыбнулся,

— Хорошая память на лица, доктор? — издевательски заметил он.

— Что произошло? Где я нахожусь? Зачем вы связали меня? Кт.. — не успела договорить Лиз, как мужчина ввел ей в рот два пальца, перебив ряд вопросов.

— Довольно! — с серьезным видом заявил мужчина,

— Слишком много вопросов, милая, слишком много.. Все-таки стоило заклеить твой надоедливый ротик. Я же попросил тебя посмотреть на фонарик, но ты проигнорировала мои указания и предпочла засыпать меня вопросами. Так не пойдет, — сказал мужчина, качая указательным пальцем свободной руки из стороны в сторону в поучительном жесте, прицокивая языком.

Тут Лиз укусила его за пальцы до крови, и мужчина переменился в лице, — оно стало казаться каким-то возбужденным, даже азартным, словно ему неожиданно стала приятна эта боль. Он углубил пальцы в рот Лиз, перекрывая дыхательные пути, а свободной рукой сильнее придушил ее шейным фиксатором:

— Ухх, и агрессивная сука мне попалась! Вижу, ты не можешь перевести дыхание, дорогая. Какая незадача. Еще раз укусишь меня, и я вырву твой развязный язычок, а потом скормлю его тебе на же на ужин. А теперь слушай внимательно, — делай что я говорю и проблем у нас не будет. Я отвечу на твои вопросы, когда мы закончим, обещаю. Кивни, если поняла.

У Лиз уже вовсю кружилась голова, ей рефлекторно хотелось откашляться, но она не могла, и лицо мужчины напротив начало расплываться от подступивших слез. Лиз кивнула и разжала зубы. В ответ на жест послушания мужчина высунул пальцы из глотки Лиз и ослабил шейный фиксатор так, чтобы она смогла дышать. Хизер зашлась кашлем, а мужчина замер, рассматривая кровь, смешавшуюся со слюной, на своих двух пальцах. Он потер пальцы друг о друга, размазывая между ними розоватую субстанцию, тут же брезгливо отмахнулся и вытер пальцы платком, предусмотрительно лежавшем в кармане халата. Теперь он снова перевел взгляд на Лиз, предубедительно напомнив:

— Без фокусов, ладно?

Лиз снова кивнула, смаргивая задержавшиеся слезы и сглотнув накопившуюся слюну.

— Хорошая девочка, — констатировал мужчина, погладив ее по голове чистой рукой, отчего Лиз только поëжилась.

— Посмотри на фонарик, пожалуйста, — повторил он свою просьбу.

Лиз подняла глаза на фонарик и зрачки ее сразу же сузились.

Прошло пару минут, как патологоанатом закончил изучать ее глаза. Делал он это довольно тщательно для обычной проверки реакции. Когда процедура была завершена, он убрал фонарик, и с загадочной полуухмылкой произнес:

— У тебя прелестные глазки, дорогуша. Не о чем беспокоиться.

Внезапно вся спесь сошла с его лица, и он взволнованно, потирая затылок, добавил:

— Я же совсем забыл представиться. Меня зовут Эркель Хоффманн. Род моей деятельности ты итак знаешь. У тебя, наверно, полно вопросов. Не стесняйся, спрашивай, — также глуповато посмеиваясь произнес Эркель.

— Сомневаюсь, — парировала Лиз.

— Эй, я позволил тебе спрашивать, а не огрызаться! — закричал herr Хофф, но, заметив абсолютное безразличие в глазах Лиз, обидчиво отвел взгляд, решив объясниться:

— Для тебя я Эркель, а впрочем, это мое настоящее имя.

— Что ты ввел мне? — спросила Лиз, косясь глазами на инфузионный пакет со светло-желтой жидкостью.

— А, это.., — как-то разочарованно махнул Эркель,

— Это Бензонал. Еще вопросы будут? — как-то нетерпеливо запротестовал он.

— Бензонал? И зачем тебе ограничивать меня в движениях и вводить легкое снотворное, применяющееся в качестве противосудорожного средства при эпилепсии? — парировала Лиз.

— Спасибо за урок фармакологии, дорогуша. Как видишь, для того, чтобы ты никуда не сбежала и не буйствовала.

— Издеваешься?! Что тебе, черт возьми, нужно? Как я здесь очутилась? На кого ты работаешь?

— Доктор Харпер, верно? — смакуя каждый звук, протянул Эркель,

— Давай сыграем в игру. По одному вопросу за раз, дрянь, — язвительно процедил herr Хофф сквозь зубы.

— Хорошо, будь по-твоему. Где я нахожусь?

— Не могу сказать, испорчу сюрприз.

— Что еще за сюрприз?

— Если расскажу, это уже не будет сюрпризом.

— Как я сюда попала?

— А ты и правда ничего не помнишь?

— Не отвечай вопросом на вопрос. Что ты знаешь?

Эркель выдохнул, эта возня его порядком утомила, но, помолчав с минуту, все же ответил:

— Ты спрыгнула с моста Дюссельдорф-Нойс и упала прямиком в Рейн. От сильного удара о воду ты потеряла сознание, и задохнулась бы, если бы я тебя не выловил. После я привез тебя сюда, чтобы подготовить, — обыденным тоном произнес Эркель.

— Подготовить для чего? — глаза Лиз чуть округлились, будто бы в них зарождался страх перед неизведанным.

Эркель несколько оживился и с воодушевлением продолжил:

— Как для чего, милая? Конечно, для похорон.

— Ч... что? — ошеломленно посмотрела на него Лиз.

Видя замешательство в глазах девушки, Эркель расплылся в улыбке и продолжил:

— Только не говори, что не видела утренних новостей, солнце. Твоя прелестная мордашка на первой полосе, начиная с полудня. Давно я не видел таких увлекательных репортажей, — рассмеялся Эркель.

— А знаешь что, пожалуй, я покажу тебе это. Да, точно, ты должна это увидеть, тебе определенно понравится!

Тут он подкатил к ней телевизор и включил запись утренних новостей. С каждым новым словом репортера глаза Лиз округлялись все больше, а лицо мрачнело, казалось, ее голова сейчас взорвется от перенапряжения. То, что она испытала в этот миг было смесью агонии и ненависти. Ненависти в первую очередь к себе самой. В ее мыслях витал лишь один вопрос:

(- Как до этого дошло?), — недоумевала она.

— Какого черта все это значит? Это ты подстроил? Отвечай! — бушевала Лиз.

— Дорогая, я пока ничего не сделал. Хотя, совсем скоро, мы с тобой кое-куда прокатимся. Мне потребуется немного времени, чтобы подготовить тебя и решить кое-какие вопросы, но это чистая формальность.

— Зачем ты это делаешь? Ты хоть понимаешь что ты сделал? Ты хоронишь меня заживо, сучий потрох!

— Ну-ну, дорогуша, не словоблудь! Ты крепка на словцо, но про мать явно лишнее было. Спишем это на шок от увиденного, так что на первый раз прощу. Если ты еще не забыла, — так бы и случилось, если бы не я. Будь благодарна, что все еще дышишь. Это я тебя вытащил, так что ты будешь относиться ко мне уважительно, тварь, или тебе устроить экскурсию по дну Рейна? Что скажешь, милая?

Лиз неохотно кивнула.

— Ты ведь сама прыгнула, помнишь? Значит тебе нет смысла так цепляться за жизнь. У тебя ничего нет, понимаешь? Все умерло вместе с твоей шлюшкой-подругой, кануло в небытие. Так зачем тебе теперь жить? — издевался Эркель.

— А зачем тебе меня спасать? — парировала Лиз, стиснув зубы.

— Все-таки ты знаешь половину правды. Так уж и быть, я расскажу тебе в чем состоял наш план, — снисходительно протянул Эркель,

— Человек, с которым я работаю, приказал мне ждать недалеко от моста в ту ночь. Он знал, что ты спрыгнешь, но не мог допустить твоей смерти. Передо мной стояла задача привести тебя в чувство и поддерживать в тебе жизнь, но лишь для него, для остальных ты должна умереть, причем сегодня я убью тебя дважды. У тебя сильное сердце, Лиз, ты все выдержишь, не волнуйся, — как-то болезненно-заботливо произнес Эркель,

— Я изрядно повозился с тобой вчера, вылавливая из реки и обставляя всë, как надо. За то время, что ты провела в воде, ты успела ее наглотаться, пришлось делать тебе искусственное дыхание, чтобы ты не умерла, но перед этим я успел набрать воду из твоих легких на лабораторный анализ, остальное ты выплюнула, — констатировал herr Хофф,

— Признаться, я очень бы хотел использовать тебя в качестве экспоната в своей коллекции, но он запретил мне тебя трогать. Печально, а у меня было столько планов... Мне чертовски жаль делиться таким экземпляром, такой шанс выпадает довольно редко, знаешь ли, — насупившись, протянул Эркель.

— Экземпляр? Коллекция? Чем ты вообще занимаешься? И многих ты вот так вот заживо сгноил? — закидывала его вопросами Лиз.

— Ооо, ты и представить себе не можешь скольких, — сказал Эркель, проведя костяшками пальцев по щеке Хизер.

— Как зовут твоего нанимателя? — дрожащим голосом произнесла Лиз.

Как только Лиз упомянула предполагаемого нанимателя Эркеля, нежные прикосновения его руки сменились на удушающие. Herr Хофф держал Лиз за горло и, приблизившись к ней вплотную так, что она могла кожей ощущать его теплое дыхание, шепотом произнес:

— У нас был уговор, помнишь? Ты проиграла в этой игре еще лот назад и потеряла право задавать вопросы. Теперь ты будешь только наблюдать. Поверь мне, милая, когда я закончу, мы познакомимся поближе, и то, что ты пережила в аварии, покажется тебе курортом по сравнению с тем, что тебя ждëт теперь.

— Как трогательно, мразь.

После слетевших с ее губ слов, Эркель дал Лиз пощечину, яростно закричав:

— Я зашью твой поганый рот, если ты продолжишь сквернословить!

Тут же переменившись, он отпустил Лиз, и, в один момент вернув самообладание, перевел взгляд на часы, торжественно подмечая:

— Время пришло, доктор Харпер! Фенобарбитал, должно быть, уже начал действовать. Как себя чувствуешь, Хизер? У тебя, должно быть, ужасно кружится голова? Наверняка ты сейчас на стадии иррадиции тормозного процесса головного мозга, процессы возбуждения почти отсутствуют. Это прекрасно. Просто прекрасно!

Заметив, что Лиз запрокидывает глаза, Эркель потянул ее вверх за подбородок и произнес:

— О, нет, не отключайся, рано терять сознание, дорогая. Мы же только начали. Следующий препарат понравится тебе больше, обещаю.

Сознание стремительно покидало Лиз, и herr Хофф в ее искаженном восприятии двоился, то вплотную приближаясь к ней, то также призрачно маячил где-то вдали.

— Ты готова умереть, Лиз Харпер? Готова исчезнуть? — ликуя, словно охотник, загрызший дичь, продолжал свои нападки Эркель.

Тут он заметил, что Лиз еле слышно шепчет что-то, словно в бреду, и наклонился ухом к источнику звука:

— Гори в аду, уебок! — отчетливым полушепотом произнесла Лиз.

Затем последовал шлепок, искры и тьма...

* * *

~ Место преступления, Дюссельдорф, 14:00, 17.04.2001

Генрих Рунге прибыл на место, однако тела там не оказалось, его вывезли часом тому назад в Мемориальную больницу имени Эйслера на составление заключения суд-мед эксперта по разрешению следственного отдела. В таких случаях ген-штаб уведомлять не требовалось. По словам патрульного, следователи сошлись на версии самоубийства, что казалось удобной правдой для предотвращения волнений среди общественности.

— Даа, это бы отлично разрядило обстановку, — подумал Рунге,

— Слишком удобно все получилось. Либо за эти 4 года они научились работать оперативно, либо еще больше коррумпировались и теперь заметают следы. И что-то мне ближе второй вариант. Как ни странно, есть все же зерно истины в словах той телеведущей, тем опаснее ее слова. Не удивлюсь, если завтра на Мариенплац соберутся демонстранты. Пфф, протесты, ну и чем они заняты? Пристыдить пару человек, высказать гражданскую позицию, ага, как же... Можно подумать, что галдежом впятнадцатером на площади можно что-то изменить. Отсутствие реакции правительства на серию убийств — это ствол проблемы, а корневище даже не догадывается о существовании группки активистов, орущих без продыху незнакомцам о своих правах. Ни у кого нет прав. Вы должны взять права в свои руки. Или не дать их у вас отнять. Своими действиями они не способствуют чьему-либо спасению, а ублажают свое ЭГО, не особо и утруждаясь.

Осмотрев место преступления и не найдя никаких улик, Рунге направился к южному мосту Дюссельдорф-Нойс, откуда предположительно и произошло падение в реку. Ему предстояло выяснить являлось ли это место — местом убийства или местом самоубийства. По прибытии инспектора на место, — мост был уже перекрыт. Вещдоки, если таковые и имелись — изъяты. Однако здесь Генрих намеревался обнаружить больше, чем на месте преступления. Стоя на мосту, на пешеходной полосе, отделенной балочным металлическим ограждением от проезжей части, инспектор заметил пылинки, похожие не то на золу, не то на пепел. Посмотрев с моста вниз, Рунге обнаружил следы той же рассыпчатой субстанции, имеющую характерный землянистый запах, самые мелкие частички которой все еще виднелись на поверхности воды. Судя по разбросу пылинок, очевидно, что ветер вчера, как и сегодня не изменил своего направления. Субстанция, похожая на золу, сажу и пыль, развеянная пришедшей сюда вчера вечером, девушкой... — Прах!, — осознание настигло Рунге также быстро, как и следующая интересная деталь, попавшая в поле зрения инспектора. На брусчатке он заметил четко очерченные круглые следы земли вперемешку со влагой, столь характерные для трости. Следующее умозаключение инспектора не заставило себя долго ждать:

— Раз территория огорожена, надо полагать, криминалисты здесь уже побывали, стало быть необходимые анализы взяты. Остается дождаться экспертизы и выяснить кому здесь устроили похороны.

Из размышлений инспектора вырвал офицер, подошедший, чтобы оповестить его о результатах только что проведенного опознания.

Глаза Рунге округлились, казалось, он увидел всю картину преступления целиком, стоило ему лишь услышать ее имя. Не дослушав рапорт патрульного, Генрих бросился со всех ног по мостовой прямиком к мемориальной больнице Эйслера, что находилась неподалеку.

Оказавшись с морге, Рунге, переведя дыхание, увидел суд-мед эксперта, зачитывающего вердикт перед командой инспекторов отдела криминальной полиции, ведущих дело.

— Ааа, инспектор, вы вовремя. Успели к началу, — обратился к нему суд-мед эксперт, продолжив свой доклад:

— Погибшую звали Харпер Лиз, работала психиатром в Панкрацкой тюрьме в Праге. О ее прошлом почти ничего неизвестно, словно ее и не существовало вовсе до 13 лет. Родственники пока устанавливаются, однако есть все основания полагать, что она сирота. Ранее была прооперирована в этой больнице хирургом доктором Тенмой, он также произвел опознание погибшей. Вчера, — на южном мосту Дюссельдорф-Нойс развеяла прах своей недавно погибшей подруги Хейзел, после чего спрыгнула с парапета следом. По результатам вскрытия, — смерть наступила в результате механической аспирационной асфиксии, ставшей следствием утопления. Судя по всему, — от сильного удара о воду, она потеряла сознание и утонула, а течение вынесло ее на правый берег недалеко от моста. Проведенная недавно операция, в ходе которой из ее тела были извлечены множественные стеклянные осколки, объясняет наличие ссадин, синяков и кровоподтеков на открытых участках тела. К тому же, кроме них, следов насилия на теле обнаружено не было. Учитывая всë вышеизложенные факты, есть все основания полагать, что это было самоубийство. Однако не стоит исключать, что еë могли столкнуть с моста. Отчет закончен. Я готов ответить на Ваши вопросы, господа.

— Подскажите, — поинтересовался один из сотрудников бюро,

— Повреждения на теле погибшей схожи с повреждениями остальных жертв?

— Нельзя однозначно утверждать это, пока лаборатория не проведет экспертизу. Однако по внешним признакам, это убийство отличается от остальных. Девушки, которых находили ранее, умерли еще до того, как их тело коснулось воды. И, если в их случае, способ убийства повторяется, то этот выглядит весьма неоднозначным. У следствия есть все основания полагать, что эта смерть никак не связана с предыдущими. Мой вердикт таков, — либо оно совершено подражателем, либо самой жертвой.

— Могу я взглянуть на тело, — вмешался Рунге.

— Разумеется, — в штатном порядке ответил эксперт.

— Прошу, пройдемте к холодильным камерам.

И Рунге, не теряя времени, проследовал за ним.

— Кто проводил вскрытие? — поинтересовался инспектор.

— Доктор Эркель Хофф, — отозвался эксперт.

Пока они шли к кассетному холодильнику, суд-мед эксперт добавил:

— Должен известить Вас, herr Рунге, что биохимический анализ крови и жидкости, откаченной из легких, проводящиеся обычно в таких случаях, будут готовы только к вечеру, а посему заключение не окончательное. К сожалению, нас очень торопят. В таких неоднозначных случаях краеугольном камнем становится установить было ли это утопление или же смерть в воде. С одной стороны, на теле погибшей не было обнаружено переломов, при жизни она не болела острой сердечно-сосудистой недостаточностью, а значит, удар о воду не убил бы ее, но вырубить вполне мог. При резком погружении в воду с высоты можно получить перелом шейного отдела позвоночника или серьезную черепно-мозговую травму, как ранее наблюдалось у одной из жертв. Если данное повреждение окажется смертельным, то признаков утопления на трупе после извлечения из воды не будет. Мы предполагаем, что смерть наступила все-таки от утопления, а не от удара о воду, однако однозначный ответ может дать лишь лаборатория.

— Вот как.., — задумчиво протянул Рунге, — Понятно. Буду иметь в виду, — выдержанно произнес он, быстро печатая пальцами по невидимой клавиатуре.

— Как Вас? — обратился к эксперту он.

— Простите, в пылу работы забыл представиться. Я Фридрих Вальц. К вашим услугам, офицер, — жеманно отрапортовал он.

— Не стоит. Рад встрече, Фридрих. Известите меня в ближайшее время о сотрудниках лаборатории.

— С лабораторией могут возникнуть проблемы? — озадачено протянул Вальц.

— Нет, сущая формальность, я должен проверить список сотрудников, в особенности того, кто проводит анализ. И распорядитесь о повторной экспертизе для перепроверки результатов. Поддельных сведений никак нельзя допустить. Вы же бывший лаборант, проведите ее сами, если потребуется, — отдал распоряжения Генрих.

— Так точно! Немедленно приступлю. А между тем, мы пришли. Прошу, — пригласил Фридрих Генриха к холодильным камерам.

— Подождите здесь немного, я позову гера Эркеля, он покажет вам тело. Если возникнут вопросы, инспектор, Вы знаете где меня найти. До свидания! — поспешил удалиться herr Вальц.

— До свидания, — сухо ответил Рунге.

Оставшись в морге один, Генрих решил, не теряя времени, осмотреться на предмет любых следов, что сможет заметить.

— Добрый день, инспектор, — внезапно раздалось за спиной Генриха, но он ничуть не был застан врасплох, так как полностью контролировал свои импульсы.

— Добрый, — поднял свой непрошибаемый взгляд на Эркеля Рунге.

— Не стану Вас задерживать инспектор. Назовите полное имя погибшего, — перехватил инициативу herr Хофф.

— Хизер Харпер.

— Таак, посмотрим, — протянул Эркель, ища имя усопшей в журнале регистрации.

— Ага, вот она, ячейка 7, — воодушевленно сказал Эркель и принялся открывать его, вытаскивая тело.

— Ну-с, — протянул Эркель, снимая с головы погибшей белую простыню,

— Да, это определенно она. Привезли сегодня, в холодильнике лежала не больше часа, только недавно зашил, — подвел herr Хоффманн.

Генрих уставился на тело и не мог поверить своим глазам, — это действительно была она, вся мертвенно-бледная с посиневшими губами, такая холодная, как утро ранней весны, все еще по-зимнему ледяное. Он коснулся ее руки, но пульса не было. Он должен был убедиться. Мысли роем клубились в ноющей от нескончаемой боли голове инспектора:

(- Как он мог допустить потерю чудом спасшегося однажды важного свидетеля? Почему он не предусмотрел, что убийца закончит начатое? Почему не обеспечил ее безопасность? Доверил ее выздоровление Тенме, но и он за ней не уследил. Почему он позволил ей уйти, когда ее состояние было крайне нестабильно?)

Ото всюду пахло формалином и разными химическими растворами, и запах этот был невыносим, от него у Генриха закружилась голова, и в один момент ему стало плохо, он изо-всех сил пытался не подать вида и подавить чувство подступающей тошноты. Заприметив неладное, Эркель вовремя подсуетился, предлагая Генриху ватку с нашатырем.

Придя в чувство и немного отдышавшись, Генрих поднял глаза на Эркеля, ища от него той самой поддержки, от которой он отказался давным-давно. Но боясь себе в этом признаться, Рунге сразу же отмахнулся от этой бессознательной мысли и вновь перевел глаза на Лиз.

— Понимаю, это ужасно.., — попытался Эркель дать инспектору то, в чем тот нуждался больше всего на свете в этот момент.

— Я видел вещи и похуже, — отозвался Рунге.

Отойдя от минутного помешательства, Генрих взглянул на фройляйн Харпер по-новому, — уже не как обычный человек, но как опытный следователь. Он попытался внимательно изучить тело жертвы, подмечая малейшие детали.

— Снимки уже получены? — внезапно обратился Генрих к Эркелю.

— Разумеется, все здесь, — передал Генриху Эркель папку со своим заключением и фотографиями.

Внимательно изучив дело и сравнив фотографии, удостоверившись в их подлинности, herr Рунге решил закончить осмотр.

— Я здесь закончил, — обратился инспектор к геру Хоффманну, перед уходом лишь добавив,

— Вы я полагаю, взяли все анализы в нескольких экземплярах?

Эркель кивнул.

— В таком случае, дальнейшую судьбу тела, — произнес Рунге как-то излишне хладнокровно, в последний раз взглянув на погибшую, и на долю секунды ему показалось, словно ее глаза под веками шевельнулись, но он отогнал и эту мысль, списав происходящее на стресс от переработок,

— оставляю на похоронное бюро. Можете приступить к бальзамированию и дальнейшим приготовлениям к похоронам, — сказал Рунге, покидая палату.

— Будет исполнено, герр Рунге, — крикнул ему вдогонку Эркель, но ответа не последовало.

Эркель пожал плечами.

* * *

~ Заброшенное здание бывшего портового склада Roggendorf-Haus, Дюссельдорф, за 2 часа до этого, 17.04.2001

Лиз медленно разнимала веки, пытаясь придти в себя, голова шла кругом и навящиво гудела, а в мышцах всего тела прострелами раздавалась боль. Эркель был где-то по-близости, но его голос доносился откуда-то издалека.. Поначалу ей сложно было сконцентрироваться, чтобы начать различать его слова:

— Знаешь, я увлекался токсикологией одно время, всегда любил химию. На самом деле я практикующий биотехнолог в направлении разработки лекарственных препаратов, нейтрализующих токсины. Познания в области химии здорово упрощают жизнь. Ты можешь вывести любое пятно, подделать любой анализ. Все должно выглядеть естественно, я не жалею на это сил. А это, — просто хобби. Склад тел. Хочешь знать чем я занимаюсь? Здесь мой личный анатомический театр для проведения экспериментов с токсинами и разработки от них вакцин. Безотходное производство в моей персональной тайной лаборатории. Знаешь, я ведь работал подпольным врачом, проводил нелегальные операции людям, которым не стоит задавать вопросов, участвовал в незаконной пересадке и извлечении органов с целью дальнейшей продажи. Так я и нащупал ее, — золотую жилу. На деньги, вырученные из подполья, я приобретал необходимые для опытов препараты. А дальше, оставалось лишь найти подопытных, коими и стали, так удобно подвернувшиеся реанимационные больные. Не делай такое лицо, милая, тебе не идет. Выглядишь, как осклабившаяся псина.

Ты слышала про Отряд 731? Создан в 1932 году императором Хирохито. В составе отряда было три тысячи человек. Дислоцировался на оккупированной территории Китая. До 1942 года командовал отрядом японский микробиолог, военный хирург, генерал-лейтенант Императорской армии Японии — Сиро Исии. Основная деятельность отряда заключалась в испытании на людях различных заразных болезней для создания вакцины для японских солдат и для разработки биологического оружия массового поражения. Подопытные использовались в разных экспериментах вплоть до своей смерти. Некоторые военные, причастные к деятельности отряда, впоследствии были осуждены. Однако многие сотрудники не понесли никакого наказания, но получили учёные степени и высокие должности. Исии и его коллеги также занимались экспериментами над людьми, в результате чего погибло более 10 000 испытуемых, большинство из которых были гражданскими лицами или военнопленными. В общей сложности от японского биологического оружия погибло около 300 000 человек. После Второй мировой войны Исии был арестован американцами, однако в 1946 году по ходатайству генерала Макартура власти США предоставили ему иммунитет от преследования в обмен на данные об исследованиях биологического оружия, основанных на экспериментах над людьми. В итоге Сиро Исии не предстал перед Токийским судом и не понёс наказания за военные преступления. И где же здесь вселенская справедливость, дорогуша? Что вообще представляет собой эта справедливость? Это когда одна сторона получает всё, что хочет, а другая вынуждена это терпеть, потому что некому пожаловаться. Убийцы не ищут одобрения своих жертв. Я считаю Исии выдающимся человеком своего времени, он и впрямь был настоящим гением, и у него было явное преимущество. Он нашел людей, разделяющих его интересы, и смог раскрыть свой потенциал. Не будь этих ужасных экспериментов, мы бы не получили многих вакцин.

— Мммм.., — послышалось невнятное бормотание.

— Что, хочешь что-то сказать? Ну сейчас-сейчас, потерпи немного, — издевательски протянул Эркель, доставая изо рта Хизер кляп.

— Ебанный ты фашист! Пытаешься оправдаться перед самим собой?! Восхищаешься человеком, убившим тысячи в основанных им же лагерях смерти?! Кто ты после этого?! КТО, мать твою?!! Какая же ты мразь, блядский выродок!!!

— С кляпом явно было лучше, не считаешь? — спокойно заметил Эркель, в очередной раз занимая рот Лиз.

Хизер задергалась, что есть мочи, стуча ремнями, пытаясь послать этого ублюдка куда подальше, но все слова превращались в нечленораздельное мычание, пока не сошли на крик, отчего она чувствовала, как давится собственным гневом. Эркель лишь усмехнулся ее реакции, и продолжил:

— Знаешь почему Сиро избежал трибунала? С самого начала, во время допроса он давал показания, в которых коротко и уклончиво, чтобы показать свою дальнейшую полезность и не раскрывать все карты сразу, описывал исследования в области бактериологии и профилактики эпидемических исследований. Среди результатов он указывал усовершенствование вакцин против тифа, паратифа, дизентерии, холеры, чумы, коклюша, эпидемического цереброспинального менингита, гонореи и других заболеваний; исследование штаммов и усовершенствование сывороток болезнетворных бактерий — газовой гангрены, столбняка, дифтерии, скарлатины — после обработки формалином, рожистого воспаления, дизентерии, стрептококковых и стафилококковых заболеваний, пневмонии эпидемического цереброспинального менингита, чумы; улучшение профилактики туберкулеза; улучшение мероприятий по укреплению здоровья личного состава: исследование питания, отдыха, сна, водоснабжения в местах дислокации частей японской армии. Более того, наработки, полученные в результате экспериментов отряда 731, легли в основу деятельности фармацевтической компании Green Cross, которая после войны стала ведущей в Японии и существует по сей день под названием Mitsubishi Tanabe Pharma, работая по всему миру. Как известно, учёные делают великие открытия лишь потому, что выдвигают гипотезы и проводят эксперименты. В конечном счете, историю пишут победители.

Сама посуди, — на живых эксперименты ставить эффективней, даже если они полуживы. Я мог держать их здесь месяцами, ставить на ноги, подвергая затем различным манипуляциям, в ходе которых многие умерли, что меня удручает. Все-таки не зря говорят, что не разбив яиц, — омлет не приготовишь. Я был весьма великодушен по отношению к ним, я подарил их жизни смысл, облекая его в смерть во имя науки. Я дал им шанс проверить стоит ли их жизнь того, чтобы умереть. И поверь мне, каждый из них, находясь в этой комнате, добился больших результатов, чем за всю свою непродолжительную карьеру клерка или жалкого торчка. В современных реалиях с нужными связями подделать отчет или свидетельство о смерти — гроша ломанного не стоит, убедить родственников погибшего в том, что их близкий — мертв, — еще проще. О, наших много, ma cherie. Люди за деньги делали и не такое.

Это Он нанял их, Он обо всем договорился: рассказал мне про эту больницу, помог получить врачебную лицензию, устроил постоянное поступление образцов для моей работы. Подобно Сикаико Коизуми для Сиро Исии, Он помог мне раскрыть свой потенциал. Признаться, я столь многим ему обязан. Он сам нашел меня, и впервые за столько лет я... Я наконец почувствовал себя живым, понимаешь? Словно все в жизни вновь обрело смысл. Он пробудил меня. С ним я заново родился, и ради него я умру. Совсем скоро и ты поймешь каково это. Тебе несказанно повезло, раз Он выбрал тебя.

Ты приятно удивлена, надеюсь? Неужели, ты думала, что тот спектакль с мостом действительно бы означал твою смерть? Ооо, нет. Но ничего, это поправимо, ведь сегодня я убью тебя дважды. Я введу тебя в искусственную кому, когда на опознание явится доктор Тенма или инспектор Рунге. Я могу химически парализовать все твое тело, — на время, разумеется. Антидот у меня есть, правда есть неприятные побочные эффекты в виде галлюцинаций, но тебе ведь уже приходилось испытывать наркотические воспоминания, твоя нервная система уже не раз подвергалась нейрональным повреждениям времен борьбы с наркотрафиком, не так ли?

— ммммм.., — послышалось невнятное гневное бормотание.

Ааа, так ты думала, что тогда действительно осталась одна? Думала, что я за тобой не наблюдал? Более того, когда ты мирно спала в палате, я ввел тебе галлюциноген, способный усилить эффект от увиденного. И что же ты увидела, а? Тебе понравилась твоя подружка? Ахахах, изначально, план заключался в том, чтобы убить тебя для всех остальных в нужный момент, но это был Его план, а его осуществление далось мне куда занимательнее в попытках еще больше расшатать твою психику. Ты оказалась на удивление крепким орешком, но, кто знает, может, ты бы и не спрыгнула тогда с моста, если бы не то, что ты видела в морге.

Глаза Лиз округлились, и она только сильнее задергалась на койке. Эркеля же позабавила ее бессмысленная ярость:

— Уверяю тебя, доктор Харпер, тебе не о чем волноваться, — это стандартная процедура. Я делал это сотни раз, так что ты в надежных руках. К тому же, что может пойти не так? Кому ты вообще еще нужна и кто мне помешает? Посмотри на себя, я ввел тебе конскую дозу седативных и болеутоляющих препаратов, но ты все еще брыкаешься. Ничего, совсем скоро я введу тебе кое-что посильнее, всегда ведь есть вероятность, что ты останешься в сознании на время посещений. Так что если ты что-нибудь выкинешь, я введу тебя в химическую кому, переключив на искусственную вентиляцию легких. Одна инъекция и твои легкие станут бесполезны, я парализую их, интубируя тебя следом, после чего твоя жизнь будет зависеть лишь от эндотрахеальной трубки ИВЛ. Но я могу и забыть переключить тебя на аппарат. Не смотри на меня так, дорогуша, в конечном счете, тебе ли не привыкать. Между прочим, многие их тех обезболивающих, которыми я пичкаю тебя, положены по курсу реабилитации. Ты слишком рано ушла из больницы, так и не окончив лечение. Подобное пренебрежение к своему здоровья уже многое говорит о твоем желании жить. Но ничего, мы это исправим. Все-таки тебе нужен покой. Может, ввести тебе еще успокоительных с еще большим количеством обезболивающих? Ахахах, шучу. Ведь тогда уже проявятся симптомы передозировки. Не волнуйся, все препараты, что я вкалываю тебе, сочетаются друг с другом.

Но перед тем, как ты полностью отключишься, дорогая, я хочу тебя допросить. Сейчас я вытащу кляп, и, надеюсь, ты будешь вести себя достойно. Ты знаешь, что делать?

Лиз кивнула, на что удовлетворенный Эркель отреагировал освобождением ее рта.

— Есть только одна вещь, которую юные фройляйн должны в себя засовывать, — и это знания! — пребывая в экстазе от своей гениальности, засмеялся он.

— Итак, как ты могла понять, тот галлюциноген, что я дал тебе тогда в больнице, усилил восприятие твоего подсознания. Я, конечно, не психиатр, но тоже не дурак, и прекрасно понимаю, что ты могла вспомнить произошедшее с тобой и твоей подругой, верно? Даже не думай врать мне, я пойму по реакции твоих зрачков. Тебе должно быть известно, что это тот самый безусловный рефлекс, что мы не контролируем. В нашем теле уже довольно много ответов и прочих невербальных подсказок, отражающих наше истинное отношение к обстоятельствам жизни.

— Да, я вспомнила.. Вспомнила, что произошло той ночью, — безропотно ответила Лиз.

— Отлично, так я и думал. В таком случае, ответь, кто был за рулем грузовика? Ты сумела его разглядеть?

— Нет, все случилось слишком быстро. Я сидела рядом с Лив, это она вела машину, я почти не смотрела на дорогу, только в окно. Он появился словно из ниоткуда, а потом я уже летела в каньон, — это все, что я помню.

— Ясно, ты ведь и правда не врешь. А я надеялся узнать у тебя что-нибудь новенькое, — с досадой протянул Эркель,

— Но ведь ты помнишь еще кое-что, верно? Ты помнишь как она умирала? Оо, ее тело выглядело ужасно, — все было в точности так, а совсем небольшую часть еë кишечника я использовал, чтобы изготовить мыло, всë равно он ей больше не пригодится, зачем же добру пропадать? — язвительно покосившись, начал издеваться он.

От накипевшей ярости, ужаса и отвращения глаза Лиз округлились:

— Что ты сделал? Ты отвратителен! Не человек, а скопище мерзости! Какая же ты все-таки мразь! — сквозь зубы процедила она, на что Эркель чуть ли не лыбился,

— Считаешь это забавным?! Чертов дегенерат! — еще более яростней заверещала Лиз.

— Что я тебе говорил о достойном поведении и плохих манерах? Боюсь, одними словами тебя не перевоспитать, — укорительно посмотрел на нее herr Хофф.

— Не неси чепухи, ты же тащишься от того, чтобы быть мразью, тебе жутко приятно, когда тебя так называют. Поделиться наблюдением? У тебя не встанет на женщину, которая тебя не боится, — парировала Хизер.

На секунду Эркель задумался и хотел было ответить, но Лиз перебила его:

— Хватит этого дерьма! Лучше скажи, почему водитель того грузовика так вас интересует?! Разве этот человек не работал на твоего нанимателя или же с ним?

Тут Эркель зашелся смехом, как сумасшедший.

— Что? — насупив брови, строгим тоном прервала его Лиз.

Утирая слезы, выступившие у гера Хоффманна от смеха, он нашел в себе силы ответить:

— Ты круглая идиотка, ты знаешь? Хотя ты и правда ничего не знаешь. Но неужели тебе до сих пор невдомек, что мы не собираемся тебя убивать. Промыть тебе мозги, заставить работать на нас, — это уже в наших планах. Зачем убивать то, что можно использовать? Скажешь тоже, — зарделся Эркель.

— Использовать для чего? И что на счет грузовика? — продолжала давить Лиз.

— Что-то я и правда с тобой заболтался, — с отсутствующим видом отозвался Эркель,

— Хочешь знать, что известно мне? Дело в том, что Он ищет этого человека. Этот человек весьма опасен, в подпольных кругах он известен, как предводитель реакционеров-террористов по прозвищу Желтый Король. Его организация разрастается и набирает обороты в последние годы, а деятельность их совсем скоро даст свои плоды и будет освещена прессой. Это ведь его организация стоит за серией утоплений. Очень удобно получилось использовать это в твоëм случае для отвода глаз. Однако, по загадочному стечению обстоятельств, ты как-то связана с ним. Есть нечто такое, что Он мне не рассказал. Видишь ли, у него счëты с этим Желтым Королем. Полагаю, — это что-то личное, поэтому в его же интересах найти его до того, как его организация перейдет к ещë более решительным действиям. Очень многие ищут его, — разведовательное подразделение BKA, даже его собственная организация, выжившие подпольные крысы, жаждущие отмщения, охотники и преследователи, даже всякий сброд, мафия и прочие, не менее достойные люди. Сейчас ситуация обстоит так, что тот, кто встретит его первым, разыграет все в свою пользу. Скольким же людям он задолжал? Его все так ненавидят, даже завидно.. — мечтательно закончил свой рассказ herr Хофф.

— Инспектор Рунге говорил, что он исчез с места преступления, не оставив никаких следов. Разве такое вообще возможно?

— Хочешь знать человек ли он вообще? Да, я тоже задавался этим вопросом. Кто занет, не хотел бы я с ним встретиться.

— Так значит, даже такая мразь, как ты, чего-то боится? — самодовольно кинула Лиз, чем ужасно разозлила Эркеля, а впрочем, слишком стремительные перемены в его настроении перестали быть для неë нечто непредсказуемым:

— Знаешь, мне надоело с тобой сюсюкаться, дорогуша. Пора тебе, наконец, замолчать, — с прежней злостью процедил он.

Эркель быстро встал и начал готовить инъекцию, в то время как Лиз безуспешно пыталась выбраться, еще больше раскачивая койку. Поняв, что времени нет, она прекратила дергаться и от отчаянья сорвалась на крик:

— Я убью тебя! Убью всех Вас! И позабочусь о том, чтобы ваше генетическое древо было вырублено под корень. Даю тебе слово, сволочь. А мое слово чего-то, да стоит, тварь!

— Вот мы это и проверим, — сказал Эркель, вводя содержимое шприца в шею Хизер.

— Я ввел тебе 3 мл. гидробромида внутримышечно. Это расслабит твои мышцы и замедлит сердцебиение, а вместе с вот этим седативным, — демонстративно постучал он ногтями по ампуле прозрачного вещества,

— это тебя убьет! — с безумным восторгом прокричал Эркель.

— Скажи, какого это, оставаясь в сознании, не влиять на происходящее? — вкрадчиво говорил Эркель, везя Лиз по длинному больничному коридору к подготовленному фургону,

— Как должно быть беспомощно ты себя чувствуешь...

Тело Лиз налилось свинцом, глаза потускнели.

— Давай, ты же это можешь, — видеть и чувствовать, но не двигаться. И, судя по тому, как увлажнились твои глаза, я прав.

Веки стали такими тяжелыми, что Лиз едва могла моргать.

— К коктейлю препаратов, я ввел тебе одно седативное, это пока экспериментальный образец, оно слегка усилит твое восприятие, но повлиять ты по-прежнему ни на что не сможешь. Это необходимо, чтобы усилить эффект "приступов осознанности", которые время от времени будут навещать твой изможденный разум.

Она больше не ощущала тела, но могла чувствовала боль, — фантомную боль.

— Знаешь, именно это я и делаю, — показываю вам ваш самый жуткий сон, самый страшный кошмар, от которого не проснуться. Я загоняю вас в эту ловушку. Времени у нас предостаточно, так что можешь галлюцинировать сколько влезет, а после я сфотографирую тебя на память.

Прошла еще доля секунды, когда Лиз поняла, что полностью парализована, что окончательно утратила контроль даже над своим телом.

— Итак, что же ты видишь в этом сне, ma cherie? Какое воспоминание самое страшное? За что ты себя ненавидишь?

Веки ее закрылись, занавесом отделяя ее от мира, а мир от нее.

— А теперь подумай вот о чем, — стоило ли так цепляться за жизнь? Может, ты была мертва с самого начала?

И она утратила всякую надежду.

* * *

~ Заброшенное здание бывшего портового склада Roggendorf-Haus, Дюссельдорф, 16:00, 17.04.2001

~(РАЗРЯД)~

Я коснулась тьмы, — не той, что прежде, но другой, — более глубокой.

~(РАЗРЯД)~

Во тьме я ощущала, как тает моя личность. Я растворилась в ней и перестала быть собой, но я растворилась не полностью, и, как осадок, на поверхность всплыл какой-то отблеск сознания...

~(РАЗРЯД)~

Чем глубже я погружалась, тем теплее мне было. Я могла чувствовать эту тьму, словно стала ее частью.

~(РАЗРЯД)~

В тот миг я почувствовала тех, кто был мне дорог, кого уже поглотила эта тьма, и кто ждал меня на той стороне. Они желали стать со мной одним целым... Я словно на мгновение стала частью всего, что когда-либо любила в жизни. Достаточно было лишь протянуть руку. И я протянула.

~(РАЗРЯД)~

Я исчезла, но все равно чувствовала их любовь, даже сильнее, чем раньше. Там ничего не было, — ничего, кроме их любви.

~(РАЗРЯД)~

Но потом пространство вокруг меня сжалось, как будто кто-то нежно, но настойчиво толкнул меня к выходу, как будто они еще не готовы были меня принять... И я очнулась.

Теперь я снова решала, — я могу помнить, как они жили, а могу помнить, как умерли, — сердце не может помнить все. И я выбрала скучать по ним, любить их, любить то, кем они были вместо злости на то, как они умерли. Я преодолела смерть, утрату, и, наконец, сумела наткнуться на утешение.

— Меня не должно здесь быть, — бессвязно бормотала Лиз.

— Зачем... зачем ты вернул меня? — отмахиваясь от яркого света отказывалась она от возвращения.

— Поскорее бы кануть в небытие, раз уж там так здорово, как ты говоришь, — язвительно подъелдыкнул Эркель,

— А ты долго не приходила в сознание, пришлось колоть тебе адреналин, не удивляйся своей скорой бойкости, все-таки ты сейчас на спидах, — констатировал он, воодушевленно добавив:

— В современном мире знание может означать разницу между жизнью и трагедией. Ты многое пропустила, пока тебя не было, дорогуша. Пропустила собственные импровизированные похороны. Так, может, не будем тянуть резину, и перейдем к последним новостям! — подскочил Эркель, включая федеральный канал, транслирующий пресс-конференции Штаб-квартиры федерального управления уголовной полиции Германии:

* * *

— Уважаемые граждане, я, как обер-бургомистр, председатель городского совета и глава администрации Висбадена, рад представить Вам начальника уголовного отдела полицейского управления Германии — гер-майора инспектора Грюнта. Он хотел бы выступить с заявлением касательно последних трагичных событий. Поприветствуем, — сказал обер-бургомистр, энергично аплодируя и освобождая трибуну для важного гостя.

— Спасибо, Йенс, — пожал гер-майор обер-бургомистру руку перед выходом на сцену.

— По проведенному опознанию нам удалось установить личность погибшей, найденной вчера на правом берегу реки Рейн. Погибшую звали Хизер Харпер, 27 лет, гражданка Чехии. В Дюссельдорфе она находилась на реабилитации в Мемориальной больнице имени Эйслера после аварии, произошедшей с ней и ее, к сожалению, не выжившей подругой, 7 апреля на трассе E29. По данным экспертизы, смерть наступила в результате механической аспирационной асфиксии, ставшей следствием утопления, что и подтверждают результаты анализов, согласно отчетам лаборатории. Версия следствия такова, что от сильного удара о воду, она потеряла сознание и утонула, а течение вынесло ее на правый берег недалеко от моста к утру. Так как это было утопление, а не смерть в воде для сокрытия улик, погибшая никак не связана с предыдущими жертвами. Более того, эксперты проанализировали крошечные частицы, найденные на мосту Дюссельдорф-Нойс, и установили их принадлежность к ранее кремированной Хейзел Венейбл Марч, гражданке Боварии и подруге погибшей Хизер Харпер. У следствия есть все основания полагать, что действия фройляйн Харпер можно расценивать, как суицид.

Касательно нападок со стороны прессы на отсутствие комментариев со стороны правоохранительных органов, могу сказать следующее, — продолжал Грюнт:

— Мы работаем по протоколу, и не можем позволить себе необоснованных заявлений, когда дело касается чьей-то смерти. Для сбора доказательств и предоставления общественности проверенных фактов нам требуется время. Между убийствами, потрясшими города Германии за последние две недели, прослеживается связь, но это не значит, что в стране появился серийный убийца, всегда стоит помнить, что мы можем иметь дело с подражателем, и все, кто утверждает обратное — безосновательны, плюс ко всему, беря в расчет временные рамки, — серийными можно назвать лишь убийства, разделённые по времени более чем на месяц. А месяц еще не закончился, так что отставить панику, господа! Вы можете на нас рассчитывать и доверить нам вашу безопасность, не ведитесь на профанацию, формируйте свое мнение о событиях, основываясь не на громких заявлениях, а на реальных фактах. Выборы в бундестаг в октябре этого года пройдут в штатном формате, и происходящие события на них никоим образом не повлияют. Ни у одного преступления, совершенного в последнее время, не было политического подтекста. Вы спрашиваете безопасно ли Вам покидать сегодня дома, спросите лучше, — а когда жизнь вообще можно было назвать безопасной? Мы готовы биться за каждого из вас, но вы должны уметь в критический момент защитить себя сами. Я прошу вас сотрудничать с полицией и оставаться в здравом уме и светлой памяти! Это все, что я хотел сказать! Спасибо за внимание!

Трибуну тут же окружил рой журналистов, выкрикивающих:

— Как вы прокомментируете..?

Из всех журналистов, Грюнт махнул рукой в сторону первого попавшегося, однако его опередила женщина, оказавшаяся ведущей "тех самых" утренних новостей:

— Полиция заявляет, что число звонков в службу спасения за последнее время возросло втрое. Похоже, что у вас не хватает рук и вы не справляетесь с наплывом заявок. Как вы можете просить граждан доверить им безопасность себя и своих близких, когда не справляетесь и с базовой регистрацией заявок? Что теперь способно развеять гнев и подозрения общественности? Что вы ответите на это, гер-майор Грюнт?

* * *

Эркель ожидал от Лиз хоть какой-то реакции, но только не полного безразличия по отношению к собственной кончине. Но за этим разочарованием, что-то отдаленно знакомое промелькнуло в ее чертах, отчего в груди у гера Хоффманна защемило. Он выключил новости, все равно Лиз их уже не смотрела, она смотрела куда-то сквозь них, свет в ее глазах практически не отражался, словно она и правда умерла.

— Знаешь, — начал он,

— ты напоминаешь мне мою мать. Я ненавидел мать! И наша ненависть была взаимной. Я дитя насилия, дорогуша. Я был зачат, когда мою мать насиловал какой-то подонок, она кричала, но ей никто не помог, — люди просто проходили мимо. Как психиатру, тебе должен быть знаком, так называемый, эффект свидетеля или синдром Дженовезе, — эффект постороннего — психологическое явление, проявляющееся в том, что люди, ставшие свидетелями чрезвычайной ситуации, не пытаются помочь пострадавшим. Оказывается, вероятность того, что кто-то начнёт оказывать помощь, тем ниже, чем больше равнодушных наблюдателей у происходящего. Каждый считает, что помочь должен кто-то другой. Моя мать стала жертвой не только насильника в ту ночь, — она стала жертвой людского безразличия. И это ее убивало. Она жила на ферме в религиозной секте. Аборты у них были категорически под запретом. Она поняла, что ее последний шанс на счастливую жизнь, — бегство. Ей было некуда идти, но она решилась. Однако ее попытка к бегству провалилась. Ее заперли в хлеву, словно дикого зверя, и держали там под надзором всю зиму. Когда пришла весна, подходил срок моего появления на свет, но она так не хотела, чтобы я родился, что сымитировала схватки раньше времени. Она знала, что ее отвезут в больницу, в город, потому что врач сказал, что ей нужно было делать кесарево, у нее был слишком узкий родовой канал. Когда она оказалась в больнице, ее сразу же направили в операционную. Члены секты настояли, чтобы ее везла женщина, так у них было принято. Но именно на это она и рассчитывала. Как только она осталась одна, она напала на медсестру, переоделась в еë одежду, забрала у нее деньги и документы, а после сбежала из госпиталя по вентиляционной шахте. Оказалось, что все то время, что она провела в хлеву на ранчо, она планировала этот побег, изучила вентиляционную систему здания больницы. Она вылезла с черного входа, вызвала такси и уехала в неизвестном направлении, лишь бы подальше от того места. Во всяком случае, она рассказывала мне это именно так.., —

сделал Эркель небольшую паузу, вскоре продолжив:

— Она родила меня через два дня после побега, первую ночь она провела в мотеле, — но это все, на что у нее хватило денег. Местная горничная, что работала там, приютила ее у себя на время, пока она не встанет на ноги. Мать сказала ей, что оказалась в тяжелой ситуации, потому что ее бил муж, и она хотела лучшего для ребенка. В качестве доказательства она показала той старые шрамы от жизни на ферме в кругу религиозных фанатиков. Когда начались схватки, горничная хотела вызвать врача или отвезти ее в больницу, но мать намеренно хотела от меня избавиться и попросила ту горничную набрать ей теплую ванну, показала документы той женщины из больницы и сказала, что сама примет роды. Да уж, убеждать она умела, — как-то болезненно усмехнулся Эркель,

— Тогда она залезла в воду в надежде, что меня убьет либо узость ее родового канала, либо задушит пуповина. Но я родился здоровым и пролез только лишь из-за того, что был крошечным. Она хотела утопить меня, пока у нее была возможность, но та горничная, видя что собирается сделать моя мать, упросила ее отдать ребенка ей или отнести его в детский дом. Впервые увидев меня, моя мать меня возненавидела, нет, она ненавидела меня еще до моего рождения, — меня и все, что было связано со мной. Она подбросила меня в детский дом на следующее же утро и уехала тем же днем, — Эркель снова сделал паузу,

— Так откуда же я знаю эту историю? Вопрос напрашивается сам собой. Я разыскал ее спустя 20 лет в сумасшедшем доме. Оказалось, что то, что ей пришлось сделать со мной, мучило ее, хотя по-началу ей казалось, что она освободилась. Она прошла обучение и устроилась работать медсестрой, и однажды ассистировала врачу при родах. И в тот момент, когда она увидела счастливую мать, берущую на руки сына, любящего отца, глаза которого светились счастьем и гордостью за свою семью, — это ее добило. Она увидела семью, частью которой всегда хотела быть сама, но теперь было уже слишком поздно. Она пошла по наклонной, — прекратила появляться на работе, стала пить, употреблять, но ничего не помогало, — она не могла убежать от самой себя, простить себя за свои поступки, — этому не было прощения, поэтому в конечном счете она попыталась покончить с собой. Но ей вовремя оказали помощь переживающие неравнодушные бывшие коллеги, после чего она была госпитализирована и после реабилитации направлена в бедлам. Как иронично, — никто не помог ей, когда ее насиловали, но когда жизнь стала невыносимой, людям вдруг стало на нее не плевать. Знаешь, у нее получилось все-таки, — закончить начатое. Увидев каким я вырос и чего добился без нее, — она не смогла принять того факта, что в моей жизни не было ее, разве что в самый первый день, — и она повесилась той же ночью, в день, после моего посещения. Это было быстро, — она сломала шею. Помню она попала ко мне на стол, и я не смог провести вскрытие. Причина смерти итак была очевидна. Я тогда бережно расчесывал ее волосы, но у меня дрожала рука всякий раз, как я брался за скальпель. В тот момент я впервые почувствовал ее любовь. Я ощутил, что в этом мире нас было двое, — только я и она. В тот миг, когда я вдыхал аромат ее волос, я впервые почувствовал себя живым. Я хотел стать с ней единым, но знал, что следующим днем ее закопают в землю. Я хотел быть одновременно жив и мертв, но не мог так раздвоиться. Я лично взял на себя заботы о ее подготовке к похоронам. Она должна была выглядеть безупречно, так, что я очень тщательно ее забальзамировал. И за свои 40 лет она ничуть не растеряла былой красоты. И теперь я каждый день приношу на ее могилу синюю розу. Синий — был ее любимый цвет. И она любила розы. Этот сорт растет специально для нее. Я назвал его Perfect Blue. Идеальный синий, прямо как истинная грусть, которую я испытываю, вспоминая о ней. Я полюбил ее в тот момент, когда она умерла, — с мрачной ностальгией закончил Эркель.

— Как ее звали? — отозвалась на исповедь Эркеля Лиз.

Эркель перевел взгляд на Хизер, внимательно вглядываясь своими глазами в ее, пытаясь прочитать ее намерения. Недоверчиво, словно выдавая сакральную тайну, он все-таки открылся ей:

— Люсьен, — слова мертвым грузом повисли в комнате, раздаваясь звоном в его ушах, вызывая трепет в его сердце.

— Ясная, — задумалась Лиз.

— Что? — недоуменно уставился на нее Эркель.

— Оно происходит от латинского слова "lux", что в переводе означает "свет". Она была светом твоей жизни. Я понимаю. Хейзел была для меня тем же самым. Я тоже большую часть детства провела в детском доме. Я правда понимаю что ты чувствуешь. История не терпит сослагательного наклонения, но все же. Люсьен оказалась не в том месте, не в то время, как и все мы здесь. Пока этот чертов мир существует, все вещи в нем стремятся к потере своей формы. Вселенная расширяется, а энтропия нарастает с течением времени, сводя саму суть нашего естества к ее постоянному упорядочиванию. Оптимальная жизнь не складывается случайно, дружок, ведь шансы всегда против нас, и мы сами должны выбрать единственно благоприятное условие для своего развития. Думаю, Люсьен понимала это, но ей нужно было время, — время, чтобы вернуть себе контроль, упорядочить свою жизнь, но потом она уже не смогла вернуться, — это ее и убило. И думаю, Эркель, твоя мать любила тебя в глубине души, любила с самого начала. Мать — имя божие на устах и в сердце ребенка, но иногда это жестокий Бог, — такой же жестокий, каким его сделал этот мир, этот вселенский хаос. Эта черная дыра внутри тебя... — ты чувствовал себя брошенным и разбитым, чувствовал, что для тебя уже нет спасения, знал, что тебя уже ничто не починит. Но что, если бы у тебя была такая возможность, Эркель? Вернуться к моменту, когда чашка разбилась, чтобы вся сраная вселенная сжалась в этот миг, а энтропия обратилась вспять, и ты смог бы вернуть ей исходную форму, ты был бы вне времени, ты был бы счастливым маленьким мальчиком, сладко спящим на груди матери, — сквозь слезы и улыбку подвела Хизер,

— Знаешь, что тебе нужно, Эркель? — выжидала она его ответ.

Эркель выглядел в этот миг как-то жалко и потерянно, словно снова оказался тем брошенным ребëнком, против появления которого был весь мир, и беззвучно всхлипывал, потому что слова Лиз смогли достучаться до самой его сути.

— Что? — поднял на нее полные боли глаза herr Хоффманн.

— Просто немного ласки и любви, как и всем недолюбленным детям. Тебе нужна мать, семья, забота. И я могу дать их тебе, — сказала Хизер, сползая с больничной койки,

— Я дам их тебе, — повторила она сквозь слезы,

— Тебе нужно только попросить, — сказала она, встав напротив Эркеля.

— Прошу тебя, — не раздумывая, ответил он.

— Прошу тебя, прошу... — безудержно повторял он, тершись головой о левую руку Хизер, словно приласканный кот.

Тут Хизер обняла Эркеля, а он обнял ее в ответ. Он начал целовать ее в шею, а его руки блуждали по ее бедрам, но тут он почувствовал острый укол в правом верхнем углу живота. Не успев понять, что происходит, он попятился от Хизер и увидел кровь, алыми пятнами расходящуюся по его белоснежному халату, и окровавленный скальпель в правой руке Хизер. Страх и удивление смешались в его глазах, когда он осознал, что хищник стал добычей, но прежде чем он успел сделать еще шаг, Хизер с силой ударила его по ушам, отчего Эркеля оглушило, и он потерял равновесие. Тогда Хизер с неимоверной яростью набросилась на него и начала вопить, давя на рану, отчего и сам Эркель зашелся криком, и их визги смешались в единый звериный гомон.

— О, не плачь, милый, — говорила Лиз,

— Я подарю тебе любовь, я закончу то, что не доделала твоя непутевая мамаша, ебанный ты мудак!

— Я же обещала, сука, что я нахрен убью тебя! — еще громче закричала Хизер. Она взяла Эркеля за волосы и притянула его голову к себе:

— Скальпель вошел под ребро, прямо в печень, поэтому, на вскидку, у тебя есть еще минут 5 до того, как ты исдохнешь, но это слишком много для такой мрази, как ты. И я непременно исправлю это, — осклабилась Лиз, в тот же миг перерезав Эркелю яремную вену.

На нее фонтаном брызнула венозная кровь, и она ликовала, надвиснув над ним:

— Давай, хватайся за жизнь, сука, глотай ртом воздух, визжи как поросеночек! Но в конечном счете последнее, что ты увидишь в своей жалкой жизни — будет мое лицо, тварь! Смотри внимательно, смотри на меня!

Глаза Эркеля округлились, он бился в конвульсиях, стремительно теряя кровь, и пытался зажать пальцами перерезанную вену, но его руки постоянно соскальзывали.

Видя его тщетные попытки спасти себе жизнь, Лиз не унималась и лютовала:

— Пусть убивать меня в твои планы не входило, но ты уничтожил всю память обо мне, сраный выблядок! В их глазах я теперь самоубийца! Они будут злиться и ненавидеть меня за этот бесславный конец до конца моих дней, в конечном счете эта ненависть выместит любовь, она затмит все, чем я когда-либо была для них. Остался только последний пазл в этой ебанутой истории. Кто твой наниматель? Назови чертово имя, сволочь! ИМЯ!

Эркель пытался было что-то сказать, но вместо этого только лишь давился кровью, извергая из себя что-то нечленораздельное, пузырящееся на липкой коже.

— Йохан Либерт, — раздался тут за спиной Лиз знакомый голос.

Она в миг оторопела, у нее затряслись руки, но ее ярость пересилила страх, отчего она столь же резко обернулась на стоящего в дверном проеме человека.

— Ты как раз вовремя, Йохан, надеюсь, ты видел достаточно.

Йохан равнодушно прошел внутрь комнаты, продолжив медленно двигаться в сторону Хизер.

— Грязно сработано, Лиза. На будущее, если хочешь что-то узнать у жертвы до того, как она не сможет говорить, тебе следует перерезать ей глотку после того, как ты выяснишь необходимую информацию, а не задним числом, когда все, что он может — нечленораздельно хлюпать, — начал Йохан с наставления.

— И многое ты видел?

— Я был здесь с самого начала твоей экзекуции, но ты была так увлечена, что не заметила меня. Сколько же в тебе ярости, — изобразил Йохан что-то, похожее на усмешку, всë стремительнее приближаясь к Лиз.

— Если ты был здесь с самого начала, то мог остановить меня, но ты этого не сделал, ты позволил этому произойти. Хочешь сказать, это ты убил его моими руками? Хочешь сказать, даже это я сделала не по собственной воле? А ты всегда был в тени и просто дергал за ниточки? Ты же хотел, чтобы я это сделала, да? Ты же все просчитал, предусмотрел все с самого начала?

Тут Эркель, хрипя и кашляя кровью, из последних сил потянулся к Йохану, ухватившись за его штанину, и Йохан впервые обратил на него внимание. Эркель смотрел на Йохана с некоей надеждой, слепым обожанием, словно преданный пëс, и казался таким до отвращения жалким. Наверняка, находясь рядом с ним, он чувствовал то же, что чувствовал к своей мертвой матери. Но Йохан лишь пренебрежительно одернул ногу, пнув Эркеля, и отбросив его к стене. Он был для него не более, чем инструментом, расходным материалом, роль которого была сыграна. Он стал тем, кем всегда боялся стать, — таким же, как и все. И перед своей физической смертью он окончательно разуверился в своей исключительности, осознал, как же заблуждался все эти годы, как ничтожны были все его открытия, и как бессмысленны все жертвы..

От подобной брезгливости и абсолютного безразличия, словно жизнь Эркеля была не важнее жизни дождевого червя, выползшего на мостовую под ноги прохожих, все внутри Лиз сжалось, а по спине пробежал холодок, заставив ее поежиться. Он смахнул его, словно насекомое, и, не удостоив Эркеля и словом, продолжил надвигаться на Лиз, отчего она лишь сильнее вцепилась в скальпель, сжав его двумя руками и выставив перед собой, продолжая медленно отступать к стене.

Когда же она уперлась в стену, и отступать было уже некуда, — расстояние между ними стало стремительно сокращаться, и Хизер заорала, что есть мочи:

— Нет, не подходи ко мне, ты чудовище! Не подходи ко мне! Не трогай меня! Нет! НЕТ!

Но было уже слишком поздно, Йохан стоял прямо перед ней, а она замерла в животном страхе перед ним. Из-за минутного помешательства она не успела задать направление удару скальпеля, чем и воспользовался Йохан, схватив ее руки в свои за запястья, после чего начал медленно и сильно сжимать ее запястья, что заставило ее разжать кулаки, и скальпель выпал сам собой. Когда Лиз, наконец, была безоружна, Йохан взял ее одной рукой за подбородок, а другой притянул к себе. Хизер пыталась отвезти взгляд, но Йохан с силой надавил на ее череп, заставив ее поднять на него глаза.

— Смотри на меня! — скомандовал Он,

— Ты задаешь риторические вопросы, Лиза. Я проверял тебя. Мне было любопытно что ты сделаешь. Если бы ты не убила Эркеля, я бы убил тебя. Кто-то из вас должен был умереть. Я должен был убедиться, что ты способна дойти до черты, что ты подходишь. И ты оправдала мои ожидания. Оправдывай их и впредь, и тебе больше нечего будет бояться, — видя колебания в глазах Лиз, Йохан усмехнулся, но теперь уже, кажется, по-настоящему:

— Пойдем со мной, Хизер Харпер, и ты найдешь ответ на свою жизнь, наконец выйдешь из тени прошлого и узнаешь правду о настоящем, чтобы найти свое место в будущем.

— И сколько еще меня ждет таких проверок? Да не лицемерничай, — ты ведь уже решил где мое место. Я не понимаю что тебя связывает со мной, а меня с этим Жëлтым Королëм, — решительно отозвалась Лиз.

— Сколько бы я все не просчитывал, конечное решение всегда принимаешь ты, у тебя всегда есть выбор, — это то, чего тебя никто не может лишить, даже я. Пойдем со мной, Лиз Харпер, и ты узнаешь все о себе.

— Почему, если ты говоришь, что у меня еще есть выбор, я все равно интуитивно чувствую, что его нет? Не могу я сейчас от себя отказаться, — твоими стараниями все, что было, — мертво; — это то единственное, что ты мне оставил. Но начав с чистого листа, вспомнив былое, я могу окончательно потерять себя. И раз уж ты вернул меня к жизни сегодня, то я спрашиваю тебя, — способен ли ты вернуть и мое прошлое? Если ты сможешь, я пойду за тобой, — дала свой ответ Хизер.

— То, что мертво, — умереть не может. Даю тебе слово, я помогу тебе вспомнить всë.

Йохан улыбнулся своим мыслям, и что-то в этот миг пробежало между ними, они замерли, словно два одиноких волка, не поделивших территорию, и изучали друг друга, инстинктивно готовые вгрызться противнику в глотку. Пока Хизер не прервала этот поединок, покорно отведя взгляд в сторону. Хизер явно перенервничала за этот кошмарный, не кончающийся день, во всем теле отзывалась ломота, а ноги завыли от усталости, голова снова пошла кругом, и не найдя иной точки опоры, она упала в обморок прямо в раскрытые объятия Йохана, напоследок услышав лишь его предвещающее напутствие:

— Падай же в бездну за мной!

* * *

Прощай

Прощай и будь подольше в мыслях -

Не забывай, не исчезай.

А если кто-то в дверь стучится -

Не открывай, не отвечай.

 

И будь ты в шумной электричке,

В толпе, иль средь знакомых стен -

Не смей в порыве сатанинском

Искать меня в огне сирен.

 

Я — недочитанная книга,

Я — незаконченный портрет,

Я — отражение индиго,

Я — стертый кровью оберег.

 

Теперь я просто всплеск, знамение,

Воспоминание ярких дней,

И мне неважно во что верить;

Я — исчезающая тень.

 

Так почему же ты все ищешь

Меня средь тысячи людей?

Ты не готов со мной смириться,

Потеря губит в нас людей.

 

Прощай, не исчезай навеки,

Я не вернусь, я не спасусь.

Ты уничтожил мир свой млечный -

Не дотянусь, не разлюблюсь.

 

По-прежнему храня молчание,

Ты не уснешь, ты не солжешь.

И пусть я лишь воспоминание -

Ты сохранишь, убережешь.

* * *

«Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения.

Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира;

ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу.

Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше.»

 

~ Книга Екклесиаста, глава 7, (стихи 1-3)~

* * *

Всё тот же бархатный голос, зовущий меня во сне, и сон, один и тот же, снящийся с 7 лет. Сон о городе, в котором меня нет, но в котором я пребываю до сих пор. Я осознаю, что холодно, но не чувствую холода, понимаю, что должна быть ночь, но вокруг светло, как в ясный день. Я не знаю как там оказалась и где была до этого. Я хотела бы вернуться туда, откуда пришла, но я не помню этого места. Впереди по мощенной дороге виднеются руины древнего города. Там не осталось ничего, — лишь разобранные остатки безымянных надгробий и замшелых гробниц. Так и не найдя выхода, я в бессилии сползаю вдоль ствола дерева, корнями которого увиты могилы. На кроне, среди ветвей, я замечаю ушастую сову, обхватившую своими острыми когтями гнилые листья. Она сверкает на меня пронзительным инфернальным взглядом, а ее мерное уханье внезапно выдергивает меня из оцепенения. Я словно осознаю что-то, но не могу удержаться за эту мысль, однако мне хватает и доли секунды, чтобы заметить на полуразрушенной надгробной плите под моими ногами своё имя, дату рождения и дату... смерти. Неожиданно для себя я понимаю, что мёртва. Сова плавно опускается меж веток в машущем полете, нависая вплотную над самым моим лицом, размахивает своими длинными крыльями, и, постепенно растворяясь в бездонном красном свечении ее глаз, я возвращаюсь к реальности. Очень странный сон.. И сон ли это вообще? Мне кажется, что я бодрствую, но не могу пошевелиться, словно я смотрю сквозь веки, а голос все продолжает: «И вот далеко-далеко, над тысячами лиг разметавшихся облаков я увидел, как каплями опадает луна. Смерть и адская бездна, куда он был послан по моей слабости, изменили его для всех, но не для меня. Теперь я слышал его голос, растущий, разрывающий пространство невыносимым сиянием, и упал, залитый волнами пламени. Тогда я погрузился внутрь и услышал, как Король в желтом шепчет моей душе: «Страшно впасть в руки Бога живого»...

И вновь я стою перед своей могилой в некрополе Нордфридхоф, теперь уже окончательно пробудившись.

— Что-то не так? — окрикивает Он меня.

— Нет, все тот же сон, преследующий меня последние 20 лет.. Может, это наваждение, но каждый раз, как это происходит, я впадаю в некий кататонический ступор извне, не в силах пошевелиться, а после пробуждения осадком остается только одно — чувство незавершенности. Будто меня кто-то привел туда, не сказав, как найти выход, и просто бросил, оставил навсегда в этом вечно возвращающемся кошмаре. Это делает меня неполноценной, ненавижу это чувство...

— Что, если это не сон? — мои глаза округлились, — Знакомые места помогают вспомнить забытое. Если бы ты увидела то место во сне, как наяву, поверила бы в реальность его существования, как думаешь, ты бы смогла отыскать цель своего там пребывания? — интересуется Йохан.

— Я уже думала об этом. Наверняка, меня подвергли гипнозу. В таком состоянии человек становится очень внушаемым, особенно, если это ребенок. Можно заставить его поверить во что угодно. Но это место... Я словно и должна была там быть, я все еще жива, но чувствую себя мертвой, понимаешь? Все мы будем там когда-то...

— Жить — значит страдать, а страдать значит искать смысл в своем страдании. Ответь же, — есть ли в твоем страдании смысл? — по-прежнему равнодушно замечает Он. Я молчу, мне есть что ответить, нужные слова так и вертятся на кончике языка, но никак не могут с него сойти. Он продолжает:

— Что ж, поразмысли над этим и заканчивай здесь поскорее, нам уже пора уходить, — приветливо-фальшиво улыбнулся он, и добавил:

— Попрощайся с Хейзел, это последняя ваша встреча, все, что связывает тебя с прошлым должно сегодня умереть. Я буду ждать у той калитки, — показал Йохан в сторону выхода, — а там и твой ответ, — и удалился прочь, оставив меня наедине со скорбью.

Я лишь тяжело вздохнула и опустила глаза на соседнее надгробие, покоившейся рядом Лив. Проведя пальцами по фактурным буквам, выгравированным на белом мраморе могильной плиты, я очистила ее гладкую поверхность от ольховой пыльцы и возложила к ногам Ливи белую лилию. Обойдя могилу с другой стороны, я прислонилась спиной к надгробию, ощутив в тот же момент, словно сижу под тем деревом из сна, что овило своими корнями останки могил на руинах мертвого города. Течение времени казалось мучительно долгим, хотя прошла едва ли пара секунд.

— О, Лив, я бы столько всего хотела сказать, столько всего для тебя сделать, я столь многое не успела.. И я так устала... Ты была той единственной, той, подле кого мне было так легко плакать и смеяться, той, кто разрывала душу и дарила счастье одним взглядом. Словами не передать как я любила тебя... Говорят, потерю можно пережить, потому что мы неразрушимы, пока верим в это. Но во что мне теперь верить, Лив, а? Я совершенно пуста внутри, ничего не осталось.. Разве что иллюзия вечной жизни и веры в собственную исключительность рассеялась, как гром среди ясного неба. Пелена самообмана спала с моих глаз, и теперь я могу все так ясно видеть, словно раньше я сознательно оставалась слепа ко всему, кроме того, что можно увидеть глазами...

— Как там говорят на похоронах, возлагая цветы к ногам умершего? — «Прощай», кажется?

— Нет уж, я скажу кое-что другое, — я отомщу за тебя, Лив, я отомщу за тебя! Да, это не воскресит тебя, к сожалению, но мне станет легче. Что полагаться на вселенскую справедливость, когда обстоятельства стали куда важнее последствий? Есть вещи, которые ты должен сделать сам, и есть вещи, которые нельзя прощать, — это как раз они. Справедливость, настоящая справедливость, — у каждого своя, и иногда добиться ее можно только собственными руками, пусть даже придется искупать их по локоть в крови. В добрый дальний, Лив, и до скорой встречи. Теперь тебе есть куда возвращаться, ведь ты как никто другой заслужила покой. Надеюсь, ты дождешься меня на той стороне, родная, — и с этими словами я покинула кладбище.

* * *

~ Отель Аластор, Кёльн, 24.04.2001

— Займи позицию, — командует Йохан,

— Надень перчатки. В центре твоих ладоней размещена круглая металлическая пластина, на которой закреплены два провода, очищенные от изоляции. На перчатках, вдоль фаланг каждого пальца, зафиксированы электроды, считывающие механику движений твоей руки. Провода подсоединены к управляемому генератору электрических импульсов, позволяющему задавать форму и амплитуду тока, а также контролировать протекающий ток и качество наложения электродов. Напряжение подаётся снаружи напрямую в твою ладонь, в результате чего между электродами проходит примерно 700 миллиампер постоянного тока продолжительностью 2-3 секунды. Всё устроено таким образом, что сжатие кулака будет преобразовывать данное механическое действие в электрический сигнал, регулируя силу испускаемого тока, а именно увеличивая или уменьшая его потенциал. Другими словами, чем сильнее я сожму твои руки, тем большую боль ты испытаешь, — заканчивает Он с объяснениями, беря мои руки в свои:

— Ты знаешь правила. Физический контакт означает готовность ответить на все мои вопросы. Согласна? — и я медленно киваю.

— Голая правда. Беспощадная честность. Я узнаю, если ты солжешь, — расплывается он в сардонической улыбке, столь неестественной, но в то же время и изящной.

— Обменяемся клятвами, — продолжает Он, — Прошу, повторяй за мной:

«Кроваво-черное ничто пустилось вить систему клеток, связанных внутри,

клеток, связанных внутри,

клеток в едином стебле.

И явственно, до жути,

на фоне тьмы

ввысь белым бил фонтан...»

— Теперь мы связаны, Лиза. Ты можешь сказать мне о чем угодно, я сохраню секрет. Плоть моей плоти, кровь моей крови, клетки в едином стебле, связанные внутри. Готова? — все еще ждет Он моего разрешения, чтобы, наконец, начать.

— А это точно.. необходимо? — всё ещё колеблюсь я.

— Если только ты по-прежнему полна решимости себя узнать, — играет Он на моём малодушии.

И собирая остатки достоинства, я киваю во второй раз. Он сжимает мои руки, отчего мне становится пока еще терпимо, но

— больно.., — я произношу это вслух, но его не останавливает моя претензия. Он лишь крепче продолжает их сжимать, призывая:

— Мы теперь связаны, помнишь? Твоя боль — моя боль. Мне больно также, как и тебе, Лиза. Вопрос лишь в том — «Почему?», — с той же силой удерживает Он мои руки, ожидая ответа:

— Потому что ты сдавливаешь их, — опрометчиво слетает с моих уст. Он неодобрительно качает головой и продолжает увеличивать прикладываемую силу надавливания, причиняя мне безумную боль:

— Разве дело только лишь в давлении? Подумай, Лиза, — он терпеливо ждет, но с моих уст срываются только сдавленные стоны. Как-то разочарованно выдохнув, Он вновь меня наставляет:

— Я скажу тебе кое-что, что ты должна знать о боли. Боль не знает усталости, — это люди перестают ее терпеть. Боль — это призыв к действию. Боль также важна, как и гнев. А теперь возьми свою боль в одну руку, а подавленную ярость, разрастающуюся в гнев, подобно опухоли, в другую. Ты не получишь силу, раздавая ее, ты должна взять ее своими руками, только так можно обрести власть. Подобно ладоням, сжимающимся в кулаки до боли, подобно ногтям, впивающимся под кожу до крови, подобно току, растекающемуся по телу до жути, ощути её, прими её, используй её!

— Я.. я все поняла, отпусти! — напряжение продолжает нарастать.

— Нет, у тебя преждевременное просветление, — Он по-прежнему непреклонен.

— Отпусти, прошу! — к глазам подступают слезы, я пытаюсь не думать о словах «плоть» или «электричество».

— Рассредоточь ток, пропусти через все тело. Смотри на руку! — и я поднимаю на неё свои заплаканные глаза, пытаясь мысленно отстраниться.

— Не блокируй боль! Это твоя боль, твоя сдавленная рука, твой электрический заряд. Знаешь, как сделать его своим? — я мотаю головой, тяжело дыша, кажется, стоит мне открыть рот, и я зайдусь в неистовом крике.

— Сожми их крепче! — и с этими словами он разжимает свою хватку, перехватывает мои запястья и вытягивает их вперёд. Я судорожно сжимаю и разжимаю руки в кулаки и обратно, испытывая невыносимую боль, которая еще мгновение назад казалась мне адской, но она постепенно отступает, разливаясь теплом по всему телу, словно рассеиваясь, изменяя форму...

— Посмотри на меня! — произносит Йохан. И я встречаю его взгляд своим, полным отчаяния.

— Признай, что когда-нибудь умрешь, — бездушно бросает Он. Его указание злит меня:

— Да что ты знаешь о смерти? Откуда тебе знать каково это? — процеживаю я сквозь зубы. Он лишь приподнимает челку, обнажая глубокий шрам от пулевого ранения в голову. Глаза мои округляются, Он говорит:

— Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу, — его холодные синие глаза безучастно смотрят мне прямо в душу.

— Свобода — есть утрата всяческих надежд, — вторю я ему.

— Поздравляю, ты уже у последней черты, — приободряет меня Йохан, вырубая ток.

— Хорошо, а теперь.. — оттягивает Он момент, выжидая паузу, пока я не отдышусь:

— Загляни в мои глаза, покажи мне место из твоего сна, — я колеблюсь.

— Ну же, смелее.. Чтобы зажечь свет, нужно погрузиться во тьму. Ранее ты, помнится, уже бывала там. Коснись тьмы еще раз, Хизер.. И я стану тем, кем ты захочешь меня увидеть, — снимает он с моих рук эти пыточные перчатки.

Я поднимаю на него глаза, и.. наши пальцы сплетаются в неумолимом танце.. Словно «..отлив, порожденный приливом, прилив, порожденный отливом, — любовная плоть в томленье, в сладостной боли...»⁽¹⁾

Наши взгляды пересекаются, и весь мир погружается во мрак. Мне страшно, я цепенею, по напряженному телу волной расходится дрожь, покрывая кожу россыпью мурашек. Меня бросает ни то в холод ни то в жар, но я не могу оторваться, не могу отвести взгляд... Кажется, словно для этого достаточно небольшого усилия воли, но и над этим я не властна. А, может,.. я просто не хочу отворачиваться, не хочу отводить взгляд... Страх постепенно отступает, холодное синее свечение его глаз обволакивает меня, зрачки его расширяются, и я снова созерцаю демонический отблеск совиных глаз в своих собственных, ускользая куда-то сквозь реальность и сон, словно пригоршня влаги через решето.

— Где я? — вокруг так темно, холодно и тихо... — здесь никого нет, я совсем одна... Прямо, как тогда, в далеком детстве...

Его голос нарушает тишину, взывая:

— Это фантазия, но она реальна, слишком эфемерна, чтобы за нее можно было зацепиться, но слишком целостна, чтобы все-таки услышать ее. Хватайся за этот звук, следуй за ним. Скажи мне что ты слышишь?

— Приятная мелодия музыкальной шкатулки играет с той стороны. Напоминает колыбельную, хоть и грустную, немного.. — с ноткой ностальгии замечаю я.

— Та мелодия.., ты можешь её напеть?

— Да, — растворяюсь я в приятной музыке.

— Кажется, припоминаю, похожий мотив я слышал у японской исполнительницы Юки Кадзиуры.

— Стало быть... — подхватываю я его мысль.

— Да, вполне возможно, что изготовлена она в Японии — заключает Йохан.

— Я понимаю, что это может быть важной деталью, но отчего же так тоскливо на душе? Словно вместе с этой музыкой внутри меня кто-то заживо похоронен... кто-то, кого нельзя было забывать...

— Следуй за музыкой, Лиза. Ступай вслепую к источнику звука, — вновь направляет Он меня.

— Что-нибудь переменилось?

— Да, я вижу красный свет откуда-то снаружи, — озарение стремительно настигает мои мысли:

— Я знаю где я! В помещении без стен и окон! Я здесь много дней, так долго, что потеряла счет времени...

— Должно быть, свет исходит из-под двери. Вытяни руки перед собой, дай мне знать, как во что-нибудь упрёшься.

— Кажется, я нащупала что-то похожее на стену.. Если это дверь, то её можно открыть только снаружи, внутри ручки нет..

— В таком случае, загляни в замочную скважину, опиши что сможешь увидеть, — советует Йохан.

И там, за дверью, мне открылся просторный кабинет, залитый густым, бордово-красным светом, словно пульсировавшим собственной жизнью. Тяжелые портьеры из плотного бархата, того же оттенка, что и стены, были плотно натянуты на окна, не пропуская звуков, создавая ощущение вакуума, отделенности от внешнего мира. Пол устилал темно-красный ковер с высоким ворсом. В центре комнаты стоял массивный стол из темного дерева, на котором, помимо аккуратных стопок бумаг и старинной лампы с абажуром цвета выдержанного вина, стояли лишь песочные часы бурого оттенка. Два кресла напротив стола, обитые мягкой, изношенной кожей, казались приглашающими и одновременно немного неуютными, явно не располагающими для дружеских бесед. В углу комнаты расположился низкий диван, затянутый тяжелой, драпированной тканью, напоминающей плотный шенил со сложным переплетением нитей, создающим эффект глубокого, мерцающего цвета. На диване лежали несколько подушек, обшитых тем же шенилом, но разных оттенков красного — от ярко-алого до темно-бордового. В воздухе витал едва уловимый аромат сандала и старой кожи, смешивающийся с запахом книг, исходящим от массивного книжного шкафа во всю стену. Книги за стеклом казались безмолвными свидетелями множества историй, услышанных в этом кабинете. Красный цвет, доминирующий в интерьере создавал атмосферу сосредоточенности и интимности, намекая на сложность и глубину ума его обитателя. Я отчётливо помню каждую деталь этой комнаты, словно бы бывала там много раз. То, чего не позволяла разглядеть замочная скважина, оставалось сокрытым в багровом полумраке помещения, — это было единственным местом в комнате, куда не проникал свет, но, в отражении стекла песочных часов можно было разглядеть угол чьего-то портрета, под которым на невысоком комоде был сооружён весьма своеобразный алтарь. В вазе стояла свежая роза багряного оттенка, там же поблёскивала крышечка музыкальной шкатулки, за которой расположилось нечто столь же гротескное и карикатурное, как и мы сами, — бледная марионетка... На перевёрнутом изображении было сложно рассмотреть её лицо, но эта Бледная Маска казалась знакомой, словно её и не было вовсе, словно она и была самим лицом, и это наводило на меня ужас... Её пугающая сущность была отражением моей собственной.. Невидимым оставался только тот, кто неуловимо дергал за ниточки. Даже отсутствуя, он каким-то неведомым образом продолжал контролировать то, кем я до сих пор являюсь..

— Хизер? — выдернул меня из оцепенения Йохан.

— Да, я... — невольно потакая собственным ужасающим наблюдениям собиралась я с силами продолжать:

— Похоже, это чей-то кабинет, не могу вспомнить чей.. Понимаешь, эти воспоминания, словно не мои собственные, словно я смотрю на всё это чужими глазами...

— Ты уже бывала там?

— Как будто бы да, очень давно.., много раз там бы.. — оборвалась я на полуслове, с замиранием сердца заметив, как музыка перестала играть:

— Йохан, музыка.. — она больше не играет... Я слышу чьи-то тяжёлые шаги... — Это мужчина.. — Он весь в чёрном. Кажется, Он собирается открыть дверь.. Подожди... Есть ещё кое-что... — Ключ по форме напоминает рукоятку музыкальной шкатулки, должно быть поэтому музыка перестала играть...

Тут дверь распахнулась с протяжным скрипом, и от яркого света я зажмурила глаза. Приоткрыв их через пелену слёз, часто помаргивая, я очутилась..

— Где ты сейчас находишься, Хизер?

— Я.. я в саду. Это сад красных роз! — морщусь я от ненавистных цветов, и сипловато стону. Йохан подхватывает:

— Как ты себя чувствуешь?

— Меня тошнит, голова кружится, и запах странный.., — это какой-то сильный дурман, — по телу проносится легкое покалывание,

— Ай! — не выдерживаю я.

— Что случилось?

— Я укололась о шип розы! Он такой острый, словно до сих пор зудит у меня под кожей. Кроме того, перед глазами скачут черные точки, они становятся больше, собираясь в чернильные пятна... Ненавижу красный цвет! Мне плохо, хочу вернуться в комнату...

— Ты хорошо справляешься, Лиза, будь сильной, потерпи еще немного. Сведи указательный и большой пальцы к переносице и постарайся глубоко дышать, чтобы выровнять давление, — сделал Он паузу, ожидая ответных действий.

— Порядок? — через пару минут поинтересовался Он.

— Д-да, — всё ещё неуверенно, подавляя паническую атаку, отвечаю я.

— Отлично, можем продолжать. Скажи, ты одна в саду?

— Нет, к-кажется там садовник, — он стрижет кусты.

— Можешь разглядеть его лицо? Скажи мне, как он выглядит?

— Со спины он очень высокий и выглядит сильным. Он... повернулся... — задрожала я всем телом, и Йохан без промедлений заметил:

— Что так напугало тебя, Лиза? Что ты увидела?

— Эта Бледная Маска... Эта Маска... — Это и есть его лицо.. У-у него нет лица! Он закутан в кровавый саван мертвеца, как и всё здесь, — он такой красный... Страшно.. Он надвигается на меня... Чувство, будто Он — вестник погибели всего живого на этой Земле... — всадник апокалипсиса.., — прерывисто дышу я, — Йохан, верни меня! Прошу тебя, скорее, ведь Он все ближе... — с отчаянной мольбой обращаюсь я к нему.

— Понятно, в таком случае, оставь его, и он сам исчезнет, — все также холодно отвечает Он.

— Ч-что? Ты хоть понимаешь, что несешь? Сейчас Он.. — реальнее, чем все, что я видела в жизни! Неужели ты... не видишь? Не видишь того, что вижу я..?

— Я вижу тебя, Лиза, этого мне достаточно, — поспешил успокоить меня Йохан, — К тому же, тело живёт восприятием мозга. Помни, что это всего лишь сон, сотканный из твоих детских страхов и подавленных воспоминаний. Реальным эту иллюзию делает только страх, страх тех времен, когда ты не могла постоять за себя. Не вини себя, ведь ты была всего лишь ребенком. Лишь ты способна контролировать его проявления в твоей жизни сейчас. Поэтому зажмурься, если тебе страшно. И в этой спасительной тьме представь, что он исчез. Изолируйся от своих чувств, Лиза, иначе никогда не выберешься из своего личного ада.. — напутствует Он меня, ожидая, когда я внемлю его советам.

— Как успехи? — через какое-то время вновь обращается Он ко мне.

— К-кажется получилось! — вернув себе контроль, вновь открываю я глаза, — Да, порядок. Он исчез.. Хотя все по-прежнему красное...

— Ты молодец, Лиз. Можешь продолжать? — и я киваю.

— Справа от тебя должен быть белый особняк. Ты его видишь?

— Да, это Дом Красных роз. 20 лет назад, там, мне и другим детям читали книжки с картинками...

— Ты можешь мысленно перенестись в один из таких дней? Что из того, что вам читали, ты запомнила лучше всего?

— Была одна книга.. — книга о Желтом Короле. Всем эту книгу читали по-отдельности, но только не мне... Обычно чтения проводились по четвергам в течение часа. И каждому её читали в том красном кабинете... Я запомнила эту историю лучше прочих, потому что когда её читали другим детям, я была в той тёмной комнате, была там и слышала всё снова и снова, и снова, и снова..., — впала я в мандраж, постоянно повторяя одно и то же. Йохан крепче сжал мои руки в своих, в очередной раз возвращая мне контроль с помощью боли:

— Прекрати, Лиз... — с грустью просит Он:

— Расскажи мне, расскажи все. Что там было?

— Книга представляла собой пьесу, в ней было два акта. Она написана так, что простота и невинность первого акта лишь усиливали грядущий удар второго, делая его еще ужасней. Это опасная книга, посвященная любви и безумию, природе жизни и смерти. Она бесподобна, но вместе с тем беспощадна и запретна, ведь приносила прочитавшим ее лишь горе.., — безэмоционально повествую я.

— Какого рода горе?

— Не знаю.. У всех оно выражалось по-разному. Но были те, кто не смог освоить «программу», (они так это называли). Беспечно прочитавшие проклятую пьесу, навсегда утрачивали покой, погружались в пучины безумия.. Кажется, у некоторых детей это проявлялось кататонией, а у кого-то и эпилепсией.. Одни впадали в ступор, в то время как другие испытывали сплошные спазмы по всему телу. Их глаза.. — они выглядели такими потерянными... В конечном счете, нас осталось только трое... — Я не помню других детей..

— Что было такого в этой книге, раз она была «не для всех»?

— Сейчас, когда я вспоминаю это, мне кажется, что та книга была вовсе не детской... Она затрагивала в душе читателей одни и те же тонкие струны страха перед неведомым, истоки которого заложены в генетическом коде всего человечества. «Услышав музыку его сфер однажды, душа не способна ни вынести напряжения, ни насладиться игрой слов, ибо в них таится чистейший яд...» — так предрекал нам чтец в самом начале повествования, наверное, это было предисловием от автора или чем-то в этом роде.

— Музыку сфер, хмм... — перехватил инициативу Йохан:

— Тот звук музыкальной шкатулки, доносившийся из-под двери до твоей комнаты в Доме Красных роз, это та самая музыка?

— Не знаю, возможно.. Эта музыка играла постоянно, шкатулку заводили снова и снова, чтобы она никогда не останавливалась... Разве что в моменты, когда открывалась дверь в мою комнату... Другие дети наверняка слышали её тоже.. Она наверняка использовалась для того, чтобы погружать нас в некий транс перед прочтением книги...

— Мужчина в чёрном одеянии, являвшийся к тебе в комнату, и садовник — это один и тот же человек?

— Нет, они совершенно точно не могли быть одним человеком. Даже не смотря на то, что я не помню лиц.., — в этом я точно уверена, — на моём лбу проступила морщинка средоточения.

— Ты помнишь что делал с тобой тот мужчина в чёрном?

Я покачала головой.

— Тогда вернёмся к книге. Тебе известно почему пьеса так называется?

— Вначале.. плащ Короля должен был быть красным, подобно тому, в который был закутан садовник, но автор сменил цвет плаща своего героя на желтый, подобно цвету королей, солнца и золота, отражающих болезненность, безумие и упадок, а также олицетворявший эпоху расцвета декадентства, — времена, в которые и была написана пьеса.

— Хмм.., значит на рубеже 19-20 столетия, — на секунду задумался Йохан, — Тебе известно имя автора?

— Нет, я.. помню только отрывки книги, а о её происхождении я услышала из пояснений чтеца другим детям во время обсуждения книги..

— Ты можешь процитировать отрывок? Долго не думай, скажи первое, что придет в голову.

— «Ибо есть разные виды смерти — в одних случаях тело остаётся, а в других полностью исчезает вместе с духом. Обычно это происходит только в одиночестве (такова Божья воля), и, не видя конца, мы говорим, что человек потерялся или отправился в долгое путешествие — что он, собственно, и сделал; но иногда это происходит на глазах у многих, как показывают многочисленные свидетельства. При одном из видов смерти дух тоже умирает, и известно, что это происходило, когда тело было ещё живо в течение многих лет. Иногда, как достоверно установлено, он умирает вместе с телом, но через некоторое время воскресает в том месте, где тело разлагалось»...

— Занятно, — протянул Йохан впервые, казалось, слушая, а не только слыша:

— Ты хорошо постаралась, Лиза. Думаю, на сегодня достаточно, — Он разомкнул наши ладони, вернув миру привычные краски.

Я смотрела на свои руки, подмечая красные следы от ожогов 1 степени в их центре. Эти саднившие отметены напоминали мне стигматы в ладонях Христа. На моем изможденном лице отразилась скверная ухмылка. Я находила забавным то, что мысленно проводила меж нами параллель. Подняв глаза на Йохана, что все это время наблюдал за мной, Он как-то сдержано мне улыбнулся:

— Я оставлю тебя на время, схожу за бинтами и целебной мазью. Раз уж я все равно иду, могу я предложить тебе чашечку кофе? Тебе не помешает немного взбодриться, как считаешь?

— Спасибо, будь так любезен, думаю, не повредит, — скопировала я его приветливо-безучастное выражение.

Не обращая внимание на это передразнивание, Он покинул комнату.

Пересев на диван, я задрала подбородок вверх до упора, стараясь не думать ни о чем конкретном. Кровь приливала к голове, но я давно использовала этот прием, чтобы снять напряжение. Слишком много потрясений за один день, нет, — за всю жизнь... А я все никак не привыкну, — такая непостоянная... Да и момент со столь цепким держанием за руки был куда интимнее, чем обычная человеческая близость, что доводилось мне испытывать с кем бы то ни было ранее... Все-таки сегодня мне открылись совсем другие воспоминания... «Подавляемые».., — кажется так Он сказал. Древний город в моем сне, как же он назывался...

И в памяти всплыл далёкий, доносившийся будто из-за спины, все тот же бархатных голос чтеца — "«В мире, рожденный человеком, этот человек может стать кем угодно», так сказал Жоэ Буске — поэт из Каркассона". В один момент озарение настигло меня, что я до хруста в шее резко выпрямилась, — Каркассон, неужели выходит, что город этот — Каркосса... Я.. я читала где-то о нем, это место действительно существует! Ну конечно, как я могла забыть?! — встрепенулась я, направляясь в библиотеку.

— Тааак, Лив, у тебя ведь должна была остаться та книга, где ты там хранила философские и исторические трактаты... Да, кажется, это они! — не обращая внимание на жгучую боль в руках, я принялась перелистывать книги, пока не нашла его — философа Хали, чьи работы посвящены размышлениям о природе смерти, но у него была еще одна книга, — трёхтомный фолиант об истории крестовых походов.

— Бинго! Я знала, что это место не легенда, всегда знала, что оно существует! Долгие годы я надеялась, что мой сон окажется правдой... Этот город в летописях тесно связан с непосредственного его же осадой, происходившей в период с 1 по 15 августа 1209 года, являющейся одной из ключевых событий Альбигойского крестового похода.

«К началу XIII века Каркассон превратился в мощнейшую крепость Южной Франции, где нашли убежище катары — последователи религиозного учения, объявленного папским престолом злейшей ересью. После трёхдневной осады крестоносцы захватили бург⁽²⁾ Каркассона, защитникам пришлось отступить за основные стены. В городе укрылось более 3000 воинов и множество беженцев из окрестных земель. К середине августа в городе, переполненном беженцами, начались проблемы с водой — крестоносцы перекрыли доступ к внешним источникам. 15 августа 1209 года был подписан договор о капитуляции. Падение Каркассона стало переломным моментом альбигойских войн. Неожиданная капитуляция мощнейшей крепости региона подорвала боевой дух остальных городов Лангедока...»

— Его развалины наверняка еще где-то там...

— Чьи развалины? — раздался за спиной знакомый голос.

— Каркассона — города из моих снов. Я вспомнила это место, — между делом ответила я, продолжив поиски:

— Нужно посмотреть на карте. Вот он! — ткнула я пальцем в фортификационное сооружение, — Это каменная крепость на юге Франции в регионе Лангедок-Руссильон. Он состоит из двух частей: Ситэ (крепости), которая является главной достопримечательностью, и Бастиды (Нового города), где живёт основная часть жителей. Крепостные стены построены из камня и тянутся примерно на 3 километра вокруг города. Стены состоят из двух концентрических валов, каждый со своим набором башен и ворот. Внутри укреплений находятся узкие улочки и переулки, замок и готический собор. Так это место не руины.. Оно точь-в-точь как из моего сна! Должно быть, его отреставрировали за 7 столетий, — меня начало заносить, — Нашлись бы только доказательства, что его отстроили совсем недавно.., — прикусила я большой палец правой руки от нервов, сама не заметив этого.

— Лиза, — окликнул меня его ровный, всегда бесстрастный голос,

— Не переживай, — я и заметить не успела, как расстояние между нами стремительно сократилось и его рука оказалась на моей голове. Раньше я не знала чего ожидать от него, но теперь прежняя его зловещая аура сменилась чем-то близким, словно давно забытым, таким далеким, что я не смогла бы дотянуться.. Он продолжал:

— Все прошло лучше некуда, к тому же, — сощурил глаза Он, — личинка пчелы должна сбросить кожу, чтобы стать королевой, — на это требуется время, — Он говорит со мной нежно, словно прикасается к чему-то хрупкому, но в словах его — яд..

— Так мы закончили? — недоверчиво отпрянула я, — Этого ты хотел? Найти Жёлтого Короля?

Йохан выжидающе взглянул на меня. Под этим холодным непроницаемым выражением его глаз хотелось провалиться сквозь землю.

— Нет, — ответил он, чуть погодя, добавив: — не только.. Присядь, пожалуйста, напротив, — указывает он мне на стул, и я неохотно подчиняюсь.

— Тебе комфортно? — фальшиво интересуется он, (словно бы его и правда заботил мой комфорт, лицемер!)

— Да, — безучастно вру я и оказываюсь застигнутой врасплох следующими его действиями.

Он подходит с подносом, на котором лежат бинты и мазь от ожогов, садится напротив и начинает перевязывать мои руки. Все это действо происходит в блаженном, хоть и неловком молчании. Наши пальцы вновь соприкасаются, а колени так близко друг к другу... И чего он планирует добиться подобным нарушением личных границ? Или он хочет, чтобы я так думала, но для него это ничего не значит... Снова эта мнительность! Как это жестоко.. ведь это по его воле у меня никого больше не осталось... Хотя.. когда последний раз обо мне кто-то так заботился, словно сдувал пылинки? Разве что доктор Тенма, но он лишь делал свою работу. Забавно, разве не ради этой заботы люди вступают в отношения? Пусть так, но каждый из них наверняка думает, что заботиться о нем будет партнер. Как результат, — оба ждут инициативы друг от друга, но в итоге никто так и не дожидается ничего. Если бы люди только умели выражать мысли, говорить о том, что важно, не притворяясь, что им всё равно, и не надеясь, что всё разрешится само собой...

* * *

Когда с перевязкой было покончено, Йохан поставил на стол рядом с моим креслом горячий кофе.

— Могу я задать тебе вопрос? — сразу начал Он, усаживаясь на прежнее место с чашечкой бодрящего напитка.

Я пожала плечами.

— На самом деле это всё тот же вопрос, что я задавал тебе с утра.

— О смысле моих страданий? — Он кивнул.

— А кто сказал, что у чего бы то ни было вообще должен быть какой-то смысл? Это удобная правда, утешение, самообман — что угодно, лишь бы во что-то верить...

— И во что веришь ты? Каково по-твоему место человека во Вселенной?

Я усмехнулась: — К чему все эти вопросы? Неужто и впрямь так жаждешь узнать меня?

Йохан лишь скопировал моё внешнее выражение:

— Как можно узнать человека, который и сам-то себя не знает? — я вспылила:

— Думаешь, я попадусь на этот примитивный крючок? Во что я верю, а во что нет — моё личное дело, оставь в покое мою и без того бедовую голову!

— Мгновение назад ты была очень даже не против того, чтобы я влез в твою голову, — саркастично подметил он.

Закипая от злости, я уставилась на него испепеляющим взглядом:

— Какое это вообще имеет значение?

— Интересная реакция, не находишь? — мне стало стыдно, — Это ведь фундаментальный вопрос, Хизер, в нём нет ничего особенного. Твоя реакция говорит мне только о том, что ты ещё не определилась, да и вообще верила ли когда-нибудь во что-то конкретное? — подобно матадору, Йохан продолжал размахивать красной тряпкой перед моим лицом, и его это забавляло.

Ну так что, я прав? — продолжал задавать Он риторические вопросы, неприкрыто издеваясь надо мной.

— Тогда.. — с наслаждением, протянул Он, — я отвечу за тебя. Тебе вовсе не обязательно верить во что бы то ни было, — в этом нет ничего такого. Человек без ярлыка верен только тому, что правильно.

— Как это удобно. Ярлыки? Ты и личные убеждения зовёшь ярлыками?

— А что это по-твоему? — снова вовлёк Он меня в разговор.

— Ярлыки не всегда имеют негативную окраску, знаешь ли, — это лишь форма страдания. Нарекая что-либо именем, мы больше узнаем об этом, а чем больше мы знаем об этом, тем сильнее наша власть над этим, тем проще нам преодолевать это. Достаточно лишь облечь это в слова, придать этому форму..

— Тогда ответь, — как ты определяешь что правильно, а что нет?

— Нет такой категории, как плохо. Плохо и хорошо — это сказка. Мы развились до того, что значения эмоций связываем со стратегией выживания и животного стада. Добро не есть истинно хорошо, зло не есть истинно плохо. Не каждому дано быть собой. Мы пленники собственных представлений.

— Тогда для тебя нет особой разницы, — воодушевлённо улыбнулся Он, — Рассуждая о природе добра и зла, задумывалась ли ты, обусловлено ли это генетически? Почему один применяет свои знания и навыки, чтобы спасать людям жизни, а другой, чтобы отнимать их?

— Это две грани одной и той же монеты, незачем их разделять, раз механизм схожий.

— Но всё же они различаются. Почему?

— Обстоятельства... — я пожала плечами, — Человека определяет среда. Определяет, да, но она его не оправдывает, — лицо моё сделалось более серьезным, а меж бровей пролегла морщинка — Судьба и случай не исключают друг друга, но в конечном счете выбор всегда за нами.. — выбор и груз последствий этого выбора. Вопрос лишь в том почему наступает ситуация, когда обстоятельства важнее последствий?

— Идеальное объяснение подобного растождествления формулируется понятием Хиральности. Слышала о таком?

— Нет.

— Хиральность — она же зеркальность, происходит от греческого слова "рука". Левая рука и правая рука — одинаковые, и при этом разные, отзеркаленные в наложении друг на друга. Есть молекулы, которые вроде бы идентичны друг другу, но ведут себя по-разному, также и органические соединения. Хотя они выглядят одинаково, зачастую их поведение сильно отличается. Другими словами, хиральность — это свойство молекулы, при котором ее зеркальное отражение не совпадает с оригиналом. Одни и те же вещества, а именно люди, внешне схожи, практически идентичны, но в одном случае они могут быть образцовыми гражданами, а в другом — их хиральной копией, убийцами и преступниками.

— И у всех она есть? Эта хиральная копия? Это присуще каждому?

— Да.

— И кто твоя хиральная копия, Йохан? — попыталась перехватить инициативу я.

Помолчав с минуту, он все-таки открылся:

— Мое второе я — моя сестра-близнец Анна, вот только, — это я ее хиральная копия, а не она моя, что забавно, — мрачно улыбнулся Он, — забавно, потому что в Дом Красных роз тогда забрали её... — её, а не меня.., — Йохан выглядел так, словно смеялся, но он как будто и плакал, — я никогда не видела такого лица..

— Ты... — перехватило у меня дыхание, — Ты был там? Что.. что ты помнишь?

— То, что помню только я... Я расскажу тебе по-настоящему ужасную историю. Давным-давно, мое второе я заперли в странной на ощупь комнате, — там было темно и не было стен.. Я был заперт в комнате, похожую на ту, в которой держали тебя. Где бы я её ни трогал, я совсем потерялся в ней, но я знал, что кто-то за мной наблюдает. В комнате без звуков... иногда я различал чьи-то крики, раздающиеся где-то вдали, но едва ли мог определить принадлежали они кому-то или были моими собственными.. Много дней из ниоткуда появлялась еда.. Я считал сколько раз она появлялась. Когда я сбился со счёта, передо мной стоял этот человек... Он сказал тогда — «Запомни, люди могут стать кем угодно..», — глаза мои округлились, и с трепетом продолжала я слушать Йохана:

— Когда меня выпустили из той комнаты.. Я помню только часть приветствия.. Люди в костюмах называли меня «результатом», чествуя: «За наши достижения! Новые.. были известно избранными товарищам... За будущее нашей страны!». Тогда они пили вино, и вдруг.., — упал первый... Окружавшие его засуетились, но все, кто кинулся к нему, попадали один за другим. — Стоны, крики, вопли, — ужас заполнил комнату. В тот день, в Особняке Красных Роз, умерло 42 человека. Франц Бонапарта остался один. Я побежал подальше оттуда. Я бежал, не замечая, что шипы роз порезали мне руку, — прижал Йохан руку к месту пореза, — Когда я прибежал к трём жабам, Анна встретила меня, — и следующее его откровение повергло меня в шок:

— Я думал, что всё это произошло со мной, но я ошибался, я только слушал её историю... В Дом Красных роз тогда увезли Анну.. В трёх жабах по той лестнице забрали её. Она говорила много дней подряд, поведав обо всём, что с ней случилось. Я слушал её и поверил, что это произошло со мной. Даже мама не могла нас отличить.. — Я был ей, а она была мной.. В конечном счёте она забыла это... забыла Дом Красных роз.., а я помнил всё... все эти годы помнил. И боялся лишь забыть Анну. Я сжег Дом Красных роз в 97-м, а когда, наконец, понял откуда я пришëл и куда направляюсь, — я убил Франца Бонапарта, — меня бросило в холодный пот от подобного откровения, но любопытство пересилило страх:

— Подожди.. — тяжело вздохнув, я облизнула губы, — Я это помню! Об этом писали в газетах... Было проведено масштабное расследование, и... — Раз ты его убил, тогда... — за резней в Рухенхайме трёхлетней давности тоже стоял ты? — я была абсолютно уверена в том, что Йохан был на это способен.

Йохан ничуть не изменился в лице и, галантно отпив из кружки, кивнул.

— Но почему? Зачем было убивать целый город? Да и самого Франца.. — недоумевала я.

— Ненависть рождается, когда люди собираются вместе, я всего-навсего подлил масло в огонь, наблюдая, как всё поглощает пламя. Я покажу тебе, как это легко. Я делал это однажды и сделаю это вновь. Скоро ты сама всë увидишь. Действия и выбор одного влияет на другого, а другого на следующего, пока все в итоге не оказываются вместе. Это холистика. История имеет свойство повторяться как раз потому, что то, что мы называем хаосом — это череда закономерностей, которых мы не понимаем, просто не в состоянии их уловить... То, что мы называем случайностью — это закономерность, которую мы не сумели расшифровать. То, чего мы не в состоянии понять, мы называем бессмыслицей и абсурдом, а то, что не в состоянии прочесть — китайской грамотой. Я обращаю внимание на детали и вижу, как они складываются в систему. Свободной воли не существует, Хизер, есть только одно неизбежное, только одно будущее.. — На самом деле у нас нет выбора. Отрицательная сторона здесь в том, что мы не властны что-либо изменить, — положительная, что мы не можем ошибиться, потому что не знаем наверняка...

— Совсем небольшая переменная могла бы изменить все! То, что случилось с тобой и Анной.. Все могло быть иначе! Мне очень жаль.., что всё вышло именно так. Столько людей умерло... До случая в Рухенхайме ты продолжал сеять хаос, не имея на то никакой причины. Так почему же ты..?

— Ответь, Лиз, — прервал меня Йохан, — В чем по-твоему смысл жизни? В рождении нет ничего особенного. Вообще ничего. Большая часть Вселенной — это просто смерть, ничего больше. В нашей Вселенной рождение новой жизни в каком-нибудь уголке нашей планеты — это всего лишь крошечная, незначительная вспышка. Смерть повсеместна, а у эволюции нет никакой конкретной цели. Так зачем жить?

— Смысл жизни для меня, нет, для всех нас... — Наш смысл жизни заключается в том, чтобы упорядочивать хаос. Теория Хокинга о месте энтропии в истории развития Вселенной говорит нам, что возрастание беспорядка — является тем, что отличает прошлое от будущего. Мы можем видеть, как чашка соскальзывает со стола на пол и разбивается под действием гравитации, но мы никогда не сможем увидеть, как эти куски соберутся в чашку и вспрыгнут обратно на стол. Это и есть проявление энтропии в нашей жизни, — она задёт направление времени. Со временем всё гниёт, ржавеет, покрывается пылью, и только если мы прикладываем достаточно усилий на поддержание вещей в порядке, только тогда они имеют для нас ценность, обретают свой смысл и применяются по назначению.

— Хорошо, я перефразирую свой вопрос. Какой смысл в упорядочивании хаоса? С таким же успехом ты можешь сидеть в комнате, покрытой пылью, и ничего не делать.

— Мы не можем ничего не делать! Мы так устроены, потому что смысл жизни в её проживании, потому что не смотря на то, что мы порождения хаоса, сами мы стремимся к порядку. Мы не можем существовать иначе, нас вообще быть не должно! В этом и заключается абсурд бытия...

— АХАХАХАХАХАХА, — кажется, я впервые услышала, как Он смеётся, — Потрясающе, Лиз, просто превосходно, — мимолётно улыбался Он своим мыслям, продолжая аплодировать, но лицо его в один момент приняло холодное выражение:

— А теперь слушай! Полагаешь ли ты тогда, что человеческое сознание — просто мутация, лишь временный спазм эволюции? Мы стали копаться в себе, задаваться вопросами, которыми не должны были задаваться, придя к тому, что часть природы оказалось от нас изолирована. Как ты и сказала, — мы создания, которых по законам природы быть не должно. Мы существа, поглощённые иллюзией индивидуальности, — этим придатком сенсорного опыта и чувств. Мы запрограммированы, что каждый человек — это личность, но на самом деле мы — никто. Лучшее, что мы можем сделать, как биологический вид, — противостоять программированию и просто вымереть. В конечном счёте всё так и закончится, — во всех людях возобладает ненависть и они сами себя убьют. Ты, кажется, говорила, что у меня не было никакой причины убивать всех этих людей. Что ж, в этом и состояла моя цель — в конце этого мира выживет лишь один.

— Тогда зачем вообще просыпаться по утрам?

— Чтобы продолжаешь убеждать себя, что являешься свидетелем бытия, разумеется. Хотя на деле ты просто так запрограммирована. Убить себя кишка тонка. Что же ещё можно сказать о жизни? Людям приходится собираться вместе, кормить себя сказками, противоречащим всем законам Вселенной. И ради чего? — Всё, чтобы пережить ещё один день? Что это говорит о твоей реальности, Хизер?

— Не говори так, словно к тебе это не относится!

— Но это так, — я слишком умён для этого.

— Тогда ты нашёл альтернативный путь противостояния программированию? Может быть, что-то менее естественное, чем смерть? В таком случае, — почему бы тебе не рассказать об этом всем людям, попытавшись спасти их, вместо того, чтобы всех убить? И ты называешь себя тем, кто преодолел смерть? Разве и ты сам не являешься лишь проектом человека, старательно разработанным учёными Особняка Красных роз? Разве ты не стал таким, каким они хотели тебя видеть? Всего лишь экспериментом, вышедшим из-под контроля? Неужели, всё твое существование и до сих пор сводится лишь к этому?

— Есть то, чего нельзя вернуть, — мне нет обратного пути. Мне тогда следовало умереть. Но люди из раза в раз продолжали возвращать меня к жизни. Снова, и снова, и снова.. В этом мире проблемы не решаются. Время и впрямь идëт по кругу.

Твоя боль — стала отражением моей, моя боль — отражением твоей. Мы одинаковые, Лиза. Ты — это я, а я — это ты. Позволь показать тебе, — он прислоняет ладонь к моей щеке, — Ты видишь пейзаж конца света?

Какое знакомое чувство... Словно я ещё в утробе, и никого нет во всём мире, — только я и.. мама.

— Это.. конец? — глаза мои округлились, — Какой красивый вид... — срывается с моих губ.

— Конец... — со спокойной улыбкой хищника произносит Йохан, — Тебе всё ещё трудно в это поверить? Что такое конец? Я предрекал, наблюдая конец этого мира много раз... Я видел финал тысячи жизней. Люди, — молодые, старые, так уверенные в своём существовании, в том, что их сенсорный опыт делает их уникальными личностями с целью, смыслом, будучи истово убеждёнными в том, что они не биологические марионетки.. Но правду не скрыть, — и все всё видят, когда наступает конец, — пелена спадает. Время, смерть, тщетность.. В итоге все им рады, но лишь в последний миг, — и явное облегчение, потому что они боялись, а потом впервые уидели, как же легко покончить со страхом, они увидели.., увидели в последнюю долю секунды кем они были, увидели, что сами разыграли всю драму, которая была всего-навсего жалкой смесью высокомерия и безволия.., но с этим можно покончить, понять, что не стоило так цепляться за жизнь, осознать, что вся твоя жизнь — вся любовь, ненависть, память и боль — всё это одно и то же, всё это один сон о том, что ты был человеком...

— Ты видишь это?

— Я расскажу тебе, что я видел там. Когда мы зайдëм так далеко, что наши тело и воображение не смогут действовать, тогда мы встретимся с вечностью, встретимся с силами, которые создали нашу плоть из столкновения минералов, и сейчас они строят свою собственную судьбу вне времени в наших сердцах. Они вне времени и пространства, как числа. В вечности, где времени не существует, ничто не растёт, не рождается, не меняется. Смерть создала время, чтобы вырастить то, что потом убьёт..

— Но.. зачем так стремиться к смерти?

— Стремиться к смерти? — изогнулись его губы в мрачной усмешке, — Ты неправильно понимаешь. Мы уже живые мертвецы, Хизер.

— Ты прав.. — Практически всё в этом мире умирает.

— Я думал, что познал глубочайшую тьму, но дальше за ней, — я увидел ещë большую тьму. Ты касалась этой тьмы раньше, только ты знаешь о ней.

— Это то, что ты увидел во мне?

— Я увидел тьму в твоей красоте.

— Я увидела красоту в твоей тьме...

— Я же говорил, — улыбнулся Йохан, — мы связаны с тобой, Хизер. Теперь, ты это понимаешь? — и я кивнула: — Даже если мы останемся одни во всëм мире?

— Мы итак одни. Кому ты была нужна? В чëм причина твоего существования? В детстве самым страшным для меня было то, что я забуду Анну. Тогда, во всëм мире остались только я и Анна. Они ведь сделали это с тобой... — Ты ведь себя забыла...

— То, что помню только я... Назови моё имя...

— Однажды жил-был Монстр. Больше всего на свете Монстр хотел себе имя. Меня зовут Отто, меня зовут Ганс, меня зовут Томас, меня зовут...

— Что сделал Монстр, когда узнал своё настоящее имя?

— Он, наконец, стал собой.

— Но чем Он был?

— Монстр никогда не был Монстром. — Монстра не было внутри меня, Он пришëл снаружи. — Ненависть, нигилизм, стремление к разрушению, — они хотели создать человека, которого тьме не поглотить. Как им удалось сделать это по-твоему? Ну же, Лиза, скажи мне.., — Как?

— Любовью.

— Идеальное самоубийство, истинное одиночество — единственное проявление любви, на которое я способен. Я видел... множество образцов конца, но тогда я узрел другой образ, — образ подлинного конца. Когда я наконец понял куда мне нужно идти, я намеревался уничтожить себя. Я пробудился ото сна, как пробудилась ты на мосту, впервые его увидев.. То, что помню только я, куда мне на самом деле надо идти... Ответь, последуешь ли ты за мной в этот новый мир, Хизер?

— Да, — безропотно согласилась я.

— Тогда идем, тебе пора узнать всю правду о себе. Кое-кто тебя уже заждался.., — и мы взялись за руки.

* * *

— И о ком ты говорил тогда? — не в силах я подавить своё любопытство.

— Потерпи ещё немного, Лиза, мы почти на месте, — крепче сжимает Он мою руку.

— Человек, что так долго ожидал тебя — это...

— Дедушка Йозеф... — недоумённо восклицаю я.

— Что он здесь делает? П-почему он связан, Йохан? Ч-что ты... Что ты сделал?! — отстраняюсь я.

— Йозеф, да? — сощуривает Он глаза, глядя на пленника, — Так он просил тебя его называть? — обращается Он ко мне.

— Называть? — растерянно повторяю я, — Да что здесь происходит?! Как это понимать, Йохан? Объяснись!

— Видишь ли, Лиз, — этот человек тебе не дедушка.

— Ч-что?! — земля начинает медленно уходить у меня из-под ног.

— 27 лет назад, твоя мать участвовала в евгеническом эксперименте, посвященном созданию чистой и элитной расы. Для проекта в области евгеники требовались пары с определённым набором характеристик: светлые волосы, голубые глаза, интеллект выше среднего, атлетическое телосложение. Кроме того, твоя мать была политической активисткой и выпускницей факультета генной инженерии, она выбрала одну из самых сложных специальностей того времени и стала участницей секретного национального проекта. Твой отец был кадровым военным из Чехословакии — это всё, что о нём известно. Всё шло, как и задумывалось, пока твоя мать верила в благородность этих великих целей, но в какой-то момент, подслушав разговор членов «StB» ⁽³⁾, — она узнала их настоящие планы на ещё нерождённых детей. Когда она поняла, что беременна, и какое будущее уготовано её ребёнку, — она сбежала. Ей удавалось скрываться от правительства в течении следующих 7 лет, но чем старше ты становилась, тем сложнее ей было отводить от себя подозрения, и, чтобы защитить тебя, ей пришлось тебя оставить. Местом твоего временного пребывания, пока тебя не забрали в Дом Красных роз, стал 511 детский дом, — у меня вдруг ужасно закружилась голова, пришлось опереться о поручень, чтобы удержать равновесие, потому что ноги медленно начинали подкашиваться, выдавая внутренний мандраж...

Йохан положил руки мне на плечи, продолжив:

— Это место было единственным приютом, находившимся в ведении как Министерства здравоохранения, так и Министерства внутренних дел, в отличие от других детских домов, которые находились в ведении Министерства социального обеспечения. 511 Kinderheim был специализированным учреждением — испытательным полигоном проекта по превращению детдомовцев в идеальных солдат. Целью эксперимента стало собрать сирот с исключительными способностями для дальнейшего их превращения в инструменты по исполнению любых задач, угодных государству. План проекта был реализован, поскольку правительство хотело сделать Германию по-настоящему независимой страной. Они хотели создать людей со способностями, выходящими за рамки нормы, воспитать персонал, более полезный, чем любое оружие. Кроме обычных сирот, туда попадали дети преступников, политических активистов, предателей и шпионов, людей, которые при советском восточногерманском режиме не гарантировали даже самых элементарных прав человека. Как таковые, они подвергались бесчеловечной дискриминации, и мало что, кроме самой неохотной заботы об их выживании, уделялось им самим. Это было место, где противоречие между социализмом и тоталитаризмом проявлялось в том, что с детьми обращались как с заключёнными. Директора и инструкторы проявляли крайнюю жестокость в воспитании. Из-за страха и насилия дети отдалились друг от друга и в конце концов стали жить только ради собственного выживания. Это была экспериментальная лаборатория, а дети, — все, без исключений, являлись подопытными. Самое ужасное здесь то, что твоя мать не понаслышке знала что это было за место. Её план состоял в том, чтобы спрятать тебя у всех на виду. Но сделав это, — она подписала себе приговор. Организации такого масштаба, как эта, не составило труда разыскать женщину с ребёнком. Они давно следили за ней, но выжидали подходящего момента, пока она сама не привела тебя им прямо в руки.., — ноги подкосились, и я опустилась на колени, не в силах вымолвить ни слова.

— 511 детский дом лишь подготовил тебя для большого будущего, поэтому они сочли тебя всё ещё пригодной для продолжения эксперимента в Доме Красных роз. И тогда появился Он — твой славный дедушка Йозеф, — подняла я полные боли глаза на мычащего старика,

— В его досье, — протянул мне Йохан синюю папку с данными, — сказано, что Он был одним из психиатров, участвовавшем в эксперименте. Его настоящее имя — Фридрих Вайнс. Он удочерил тебя и стал водить на чтения в Особняк Красных роз. После того, как проект свернули в 1981 году, он видно раскаялся и решил великодушно не бросать тебя на произвол судьбы, продолжая так усердно отыгрывать отведённую ему роль. В любом случае, всё это время он манипулировал тобой, лгал тебе, пока не подавил твои воспоминания о месте, которое нельзя забывать. И эта подавляемая часть, сокрытая в самом тёмном уголке твоего разума, вырвалась наружу в момент, когда ты убивала Эркеля. А о том, что он делал с тобой все эти годы, как заставил забыть саму себя, — он тебе сам расскажет, — и с этими словами Йохан содрал изоленту с дрожащего от ужаса старика:

— Ты вольна спрашивать о чём захочешь, — он не станет лгать. Видишь ли, 511 детдом не мог создать такое «произведение искусства», как я. Прибыв туда, я уже выходил за рамки их программы, поэтому накачав меня препаратами, они решили устроить допрос. И я не мог соврать. Я запомнил состав той сыворотки и применил на нашем общем друге. Ну же, смелее, Хизер, — спрашивай, — выжидающе взглянул на меня Йохан.

Вопрос не заставил себя долго ждать:

— Всё это — правда? — дрожащим голосом спросила я, — Отвечай! ТЫ, бессердечный ублюдок! Правда?! — рассвирепела я, вцепившись в поручни,

— Да.., — со слезами на глазах произнёс старик, — каждое слово...

Губы мои искривились в горькой усмешке. Всё ещё не веря своим ушам, я зашлась безутешным отчаянным смехом. Единственный человек, которого я считала семьей, оказался мне вовсе не родным, напротив, он испытывал меня, играл мной, использовал меня... Масштаб этого предательства был настолько велик, что буквально придавил меня к земле, и под его тяжестью я была не в силах подняться, по-прежнему цепляясь за перила, словно за соломинку, когда засасывает в водоворот. Я всё ещё не могла поверить своему сенсорному восприятию, судорожно хватаясь хоть за малейший шанс, крохотную возможность, что всё это — просто скверная шутка, сраный анекдот, но все факты говорили об обратном. Неосознанно, я пыталась оправдать его всякой нелепицей по типу той, что часто мы причиняем боль тем, кого любим, потому лишь, что только от них можем получить столь необходимый нам эмоциональный отклик... Когда же буря моего неистовства поутихла, и зудящее чувство зияющей пустоты заполнила блаженная отрешенность, я с абсолютной выдержкой, не свойственной, наверно, ничему живому, начала допрос:

— Что ж, Йозеф.., — специально осеклась я, делая акцент, — или мне лучше называть тебя.. — Фридрих? — мрачно улыбнулась я, глядя на скрючившуюся в кресле фигуру:

— Работая с коллегами-учёными над этим проектом, — витиевато начала я, — ты прикипел к всякого рода.., — намеренно выдержала я паузу, — историям. Поведай мне всё, что ты знаешь о Kinderheim 511. Хочу услышать твою версию, — с почти садистким наслаждением и расчётливым блеском в глазах обратилась я к нему.

Сиплым голосом, но без лишних эмоций, старик отвечал, как если бы находился под гипнозом:

— В этом проекте участвовали фармацевтические компании, научно-исследовательские институты в области нейробиологии, современные медицинские организации, отдельные талантливые исследователи, а также правительственные учреждения, одним словом, лучшие умы нашей страны. Это был масштабный проект... Целью этого приюта было служить образцом для перевоспитания жителей Восточной Германии. Проще говоря, его целью было перевоспитать детей, чтобы они стали идеальными солдатами, неукоснительно служащим национальным интересам. Изначально там содержали детей «опасных элементов». Детей, которых считали непригодными в рамках «программы», выгоняли из приюта и переводили в другие детдома. В приют, где я тогда работал, попадали некоторые «такие» дети. Эти дети были замкнутыми и подавленными, не проявляли никакого интереса к общению. Единственной реакцией, которую мы получали от этих детей, были крики и слабые защитные жесты всякий раз, когда им читали вслух. Я был членом научно-исследовательской группы, созданной новым правительством, и начал замечать, что бывшие воспитанники приюта были психологически травмированы учебной программой, которую внедряла система, а некоторые из них умирали спустя год после перевода на новое место.

— Как ты попал в проект и какая роль тебе в нём отводилась? — продолжала я допрос.

— Когда я попал в проект, Kinderheim 511 работал уже 20 лет. Поскольку по образованию я был врачом, мне поручили заняться разработкой препарата, основанного на исследованиях функций мозга. Одним из основополагающих состояний, которые мы пытались достичь медикаментозно, были исследования, связанные с Синдромом Саванта. Зачастую, люди с подобным синдромом обладают отличной памятью, способностям к вычислению, даром к музыке и живописи. Но выдающиеся способности в одной области означают для них, что в чём-то другом природа их значительно обделила, например, в умении общаться. Суть эксперимента заключалась в искусственном воспроизведении этого синдрома и создания людей, чьи возможности выходят за человеческие рамки. За разовое применение сыворотки мы могли повлиять всего на одну, наиболее функциональную, в определённой области у конкретного подопытного зону мозга. Большое значение имела врождённая, генетически обусловленная, предрасположенность, так что мы тщательно подходили к отбору детей и тестировали каждого. Прошедших проверку детей, мы собрали в 511 детском доме и стёрли все следы их существования от посторонних глаз. Когда начались первые испытания, психика и организм большинства подопытных не выдержали, а обычным людям он был и вовсе противопоказан. В результате его применения большинство подопытных умерло. После череды неудач, было выявлено, что препарат был эффективен только для развивающихся детей в возрасте младше семи лет. Кроме того, — у сыворотки имелись значительные побочные эффекты. Среди симптомов самыми распространёнными были — головокружение, головная боль, тошнота, звон в ушах, однако у некоторых наблюдались и более серьёзные отклонения..

— Какого рода? — перебила я старика.

— Эпилепсия, кататония или галлюцинации, — зрачки мои расширились, а пазл, наконец, сложился:

— Может ли это означать, что чтения в Доме Красных роз являлись триггером к развитию подобных осложнений у детей, ранее подвергавшихся применению препарата?

— Да, однако у некоторых испытуемых наблюдался обратный эффект. Как например, у тебя, Хизер. Ты была относительно устойчива к препарату, поэтому тебя распределили в особую группу...

— Что ж.., — мрачно улыбнулась я , — теперь хотя бы понятно чем было обусловлено моё физическое состояние все эти годы. А впрочем.. и установлена прямая связь между моим попаданием в вашу «особую» группу и тем, что меня держали в странной на ощупь комнате в Особняке Красных роз.

— Искусственно стимулируя развитие одной зоны мозга, угнетается другая, — так организм уравновешивает затрачиваемые ресурсы. Мы могли лишь ненадолго купировать некоторые симптомы этих состояний, но не устранить их окончательно. В результате длительное воздействие препарата приводило к уменьшению срока жизни у испытуемых — вдвое, как минимум...

Я нервно рассмеялась:

— И это жалкое плацебо — всё, что вы могли нам предложить? Вам мало было обычной евгеники, — всё обстояло куда серьёзнее. Детей без врождённых способностей можно было превратить в идеальное оружие. Вот только это оружие необходимо было как-то контролировать. И вы решили разработать таблетки, временно купирующие симптоматику препарата, чтобы дети, на которых применялась сыворотка, стали от них зависимыми? Сначала вы отобрали у них всё, а затем подсадили на наркотик надежды? Препараты временно снимали боль, но организм со временем продолжал брать своё, и постепенно она только нарастала. Пока не приводила к отказу иммунитета. Вот почему они умирали через год, — в муках, — разгадка чудовищного плана правления оказалась куда очевиднее, чем я думала:

— Как проходил отбор? И что ждало нас после этого?

— По результатам отбора детей делили на группы. Программой предусматривались 4 основных группы: политические и религиозные лидеры; преступники, наёмники и террористы; шпионы; гении и учёные, определяющие наш век. Но были индивидуумы, выходящие за рамки программы. Для таких детей была создана отдельная — пятая группа, — это были дети, совместимые с разрабатываемым препаратом, — и ты была в их числе. Вас готовили для того, чтобы возглавить каждую из этих четырёх групп. Вы должны были контролировать их, повелевать ими, сплотить их, заставить работать вместе над общей целью.

— Да? — расплылась я в презрительной улыбке, — И как вы тогда планировали контролировать нас?

— С помощью электросудорожной терапии, — глаза мои округлились, старик продолжал объяснять, но я не слышала его слов, — всё заполнил один нескончаемый вакуумный звон, и я схватилась за голову в бесполезной попытке унять боль. Йохан, всё это время внимательно следивший за ходом нашей увлекательной беседы, направился ко мне и протянул таблетку лития. Приняв «лекарство», я подняла свой тяжёлый взгляд на Фридриха Вайнса, но теперь он казался мне совершенно чужим человеком, самой что ни на есть биологической марионеткой, — пешкой, которая не в силах ослушаться приказа, противостоять программированию. Слова Йохана с нашего последнего разговора теперь отчётливо отзывались во мне, находя отклик, формируя теперь уже совершенно иной мыслеобраз. Теперь мне понятны были закономерности, о которых он говорил. Казалось, всё вновь вернуло свой первозданный смысл.

— ЭСТ значит.., — отчеканила я сквозь зубы, — Теперь всё встало на свои места! Понятно тогда, почему я ничего не помню. У всего ведь есть свои побочные эффекты, не так ли доктор? — старик поднял на меня свои замутнённые глаза, — и в них не было ни капли раскаяния, — и побочный эффект ЭСТ — кратковременная потеря памяти на события, предшествующие тому, что было до отключения. При этом способность к запоминанию новых явлений, как правило, сохраняется. А спутанность сознания, нарушение сердечного ритма, тошнота, головокружения, мигрени, боли в мышцах, эпилепсия и кататония — отнюдь не последствия введения препарата, а самые что ни на есть последствия применения ЭСТ на ещё неокрепшей психике. Получается, что единственным побочным эффектом препарата являлись галлюцинации, а также общее закрепляющее воздействие побочного действия предшествующей процедуры ЭСТ. Значит, ваши эксперименты носили разовый характер? Мы исполняли то, что нам было велено под действием препарата, но прежде, чем мы успевали приспособиться и использовать это против вас, вы погружали нас в сон, кратковременно лишая памяти. Наверняка, время, проведённое нами в таком сне, использовалось для того, чтобы по-новой прокапать нас этой дрянью. Вот почему мне казалось, что я вижу сквозь веки, вот почему я подумала, что всё это было во сне... И вы делали это с нами на протяжении 4-х лет каждый день. Поистине изуверски, — расплылась я в сардонической ухмылке, — Хотя, что более интересно, — так это возрастные рамки. Ваш препарат не подходил детям старше 7 лет, в то же время ЭСТ не применяется к детям младше 11 лет, но вы нарушили и это правило. Вам нужно было как-то упразднить эту четырёхлетнюю разницу, чтобы наше состояние оставалось стабильным. Так как же вы поддерживали в нас жизнь, Фридрих? Как ещё издевались над нашим разумом и телами? Ну же, Фридрих, поведай мне — Сколько же ещё было таких, как я? Кто-то ещё вообще смог выжить?

— Помимо тебя в той группе было ещё 6 детей, но эксперимент не был окончен ни с кем из них, а после пожара в 1985 году никто не выжил. Тогда эксперименты были прекращены, а все документы либо сгорели вместе со зданием, либо были уничтожены правительством Восточной Германии. В этой суматохе я... — закашлялся старик, — Когда началось расследование, я... просто всё оставил, я не знаю кто мог выжить в том пожаре.. По одному его слову, — посмотрел он с ужасом и восхищением на Йохана, не шевельнув и пальцем, — он заставил 50 человек убить друг друга... Восседая в кресле на вершине главной лестницы, Он наблюдал как разворачивается резня. Директора и инструкторы, жившие в 511 году своей собственной жизнью, начали ссориться друг с другом из-за того, кто станет преемником тех, кто умер. Всё погрузилось в хаос, — неадекватное поведение детей стало невозможно контролировать. В конце концов, все обезумели и начали убивать друг друга...

— Ну надо же.., — с ноткой садистского наслаждения протянула я, — и как тебе удалось? — обратилась я к Йохану.

Он улыбнулся мне в ответ:

— Там был мальчик, которого всегда держали под действием снотворного. Из-за того, что он знал слова, которые могли уничтожить любого человека, учителя считали его монстром и держали взаперти под землёй. Они испытывали такой ужас перед ним, что клялись, будто видят десять рогов и семь голов. Но однажды мальчик выработал устойчивость к лекарствам и проснулся. Он обманул своих тюремщиков и вернулся к ученикам. Но мальчики не знали, кто он такой.., потому что никто из них не знал имён друг друга и их прошлого. Мальчик ненавидел всё, что было связано с этим местом, поэтому он начал тайно замышлять, как заставить всех убить друг друга. Сначала он украл бы все их воспоминания, чтобы они не могли вспомнить даже свои имена, а затем предложил бы им путь к смерти через мучения... Но мальчики даже не подозревали, что ими управляют. Они впервые задумались — «Может быть, кто-то пытается нами манипулировать?». И вот этот невероятный пыл пронесся по приюту. Я рассказал сказку о мальчике, который принимал снотворное, из-за чего дети в 511-м детдоме взбесились. Я сказал им использовать приёмы, которым их научили, и мальчики смогли заставить инструкторов ненавидеть директоров.

— Поистине гениальный план, — скверно заметила я, вновь переведя внимание на «деда»:

— Как вы обращались там с остальными детьми, что были из прочих 4 групп?

— Мероприятия, проводимые в приюте, нарушали более половины из позднее ратифицированных ЮНИСЕФ прав детей. С ними обращались похлеще, чем в колонии строгого режима для несовершеннолетних. С помощью психологического вмешательства, называемого десенсибилизацией, широко известного как «промывание мозгов», гипноза для достижения катарсиса (а также для подавления любых проявлений эмоций в будущем) и других методов оперантного обусловливания для облегчения программирования людей, детей собрали вместе и стали наблюдать за ними. Руководители и инструкторы следили за тем, как дети сначала стали эгоистичными и напуганными, а затем начали ненавидеть и драться друг с другом, и с помощью методов изоляции и группирования лишили их врождённого чувства уважения и любви к другим людям. Воспитателям строжайше воспрещалось проявлять привязанность к подопечным, воспитанникам же вменялось то же самое, — от привязанности только боль. Именно боль стала нашим главным рычагом. Чтобы создать людей без эмоций, мы лишали их чувствительности с помощью отрицательного подкрепления, когда они избегали неприятных ситуаций (жестоких побоев), не реагируя на насилие по отношению к другим. Чтобы дети полностью находились под контролем воспитателей, им не разрешалось использовать свои имена. Вместо этого им присваивались порядковые номера, по которым их с тех пор и называли.

— И какой же у меня был номер, «дедуля»? — продолжала я медленно потрошить старика.

— Ты была номером семь, — «Seven», — так к тебе обращались.

— Я помню, что нам тогда сказали: «Имя — подарок, означающий любовь, но для брошенных любви не существует. Подобные лживые символы надлежит уничтожить..», — цитировала я свои воспоминания, — Самое большое преступление, которое можно совершить, — это лишить другого имени! Так просто стать Монстром.., — сокрушённо заметила я, и, презрительно окинув Фридриха взглядом, после всей услышанной мерзкой правды, задала последний, — самый трудный для меня вопрос:

— Скажи, Фридрих.., — Кто я для тебя? Кем я была для тебя все эти годы?! Всего лишь экспериментом?! Объектом исследований?! Просто очередной подопытной?! Твоим собственным научным проектом?! Или особо ценным экземпляром?! Всё, что было между нами, — ложь? Даже твоя «забота» — фальшивая? На самом деле ты никогда не испытывал ко мне привязанности, так ведь? — старик молчал, — Отвечай!!! — заорала я, — Отвечай, мерзавец!

— Один мой коллега, рассуждая о том, что же такое образование, как-то сказал: «Разве образование не предназначено для создания человека, соответствующего обществу? Каким образованием нужно управлять, чтобы создать человека, отвечающего требованиям общества? Образование — это эксперимент!». Когда человек воспринимается не как личность, а как объект, моральные барьеры против насилия снижаются. Манипулируя мышлением детей, им говорили, что они неспособны выжить, поэтому, если они хотят стать сильными, — им нужно следовать правилам выживания, которые им преподают. Страшные вещи будут всегда, поэтому детям внушалось, что они, как можно скорее, должны стать взрослыми. Слабых же в стенах этого приюта ждала только смерть. Ты не была слабой, Лиз.., — ты была..

— Не смей произносить моё имя! — закричала я на Фридриха, — Ты этого права давно лишился!

Йохан вмешался:

— Поглощение страха, отвращение к себе и чужим авторитетам — катарсис, — вот как они подчиняли нас, — Его нарратив поглощает их страхи, поэтому он эффективен ровно настолько, насколько уверенно может говорить. Конформизм и групповое давление, отстранение от моральной оценки своих действий посредством перекладывания ответственности на вышестоящих по званию — тщетная попытка снять с себя ответственность за совершенные зверства, постепенная эскалация насилия, растождествление и отстранение от себя, других и своих действий.. — Он сам был экспериментом, Хизер, как и все те учёные...

— Те, кто в прошлом столетии отдавали людей в Освенцим, — говорили также! Вы отбирали детские жизни ради собственных амбиций! И таким жалким образом ты теперь пытаешь оправдаться?! Каждый человек несет ответственность за свои поступки, независимо от внешних обстоятельств! Дело не в том, что ты был не в силах ослушаться приказа, а в том, что ты не хотел его ослушиваться, не хотел заканчивать эксперимент... Ты руководствовался сухим расчётом, — тебе это нравилось! Ты чувствовал, что стоишь на пороге чего-то великого. В своей никчёмной жизни ты приносил лишь страдания и боль всем, кто тебя окружал! Цель для тебя, — сощурила я глаза, сфокусировавшись на Фридрихе, — всегда оправдывала средства! — Вот только в итоге ты сам стал той биомассой, в которую всё это время пытался превратить нас...

— И что ты испытываешь, Лиза, зная, что твоя жизнь с самого начала тебе не принадлежала, что ты сама была лишь чьим-то экспериментом, с самого детства лишённым проявления естественных человеческих чувств? — нагнетал Йохан.

— Что испытываю? Да ты, мать твою, издеваешься?!? Вся моя жизнь была ложью! Да я просто в ярости!!! Ведь без семьи кто мы, блять, такие? Знаешь, когда-то ради тебя я могла сделать что угодно, — перевела я глаза на «деда», — Но тебе этого было мало! Те, кто мне дорог, исподтишка бьют каждый раз! Сначала мать, а потом и ты, — лживый ты кусок дерьма! Все думают только о себе, всегда говорят: «Лиза, кого ты выберешь? Себя или нас? Нас или себя, блять?». Как будто мне, блять, ещё надо выбирать, сука!... А когда мне нужна помощь, когда я и правда в отчаянии, — «Что делаете вы?». — Дарите мнимую надежду, а потом в один момент лишаете меня и этого! Мне давно стоило бы от неё отказаться, каждый раз от этого только боль.., — на глаза навернулись слёзы, — Люди говорят всё время: «Семья бесценна, семья бесценна»... Не-не-не, хватит нести херню! «Семья — якорь, когда ты ебучий Титаник»! В конце концов кто я без того места? Кем я была все эти годы? ..Та, кем я была, — та, кем должна была стать... — Как мне следует поступить? — с ненавистью посмотрела я на Фридриха, — Я ведь всегда свято верила в то, что люди имеют ценность лишь тогда, когда действуют по собственной воле. Но и здесь мне нужен кто-то, кто скажет мне, — как жить эту жизнь. Может, мне просто не хватает решимости на что-то большее?? — перевела я на Йохана свой блуждающий взгляд в поиске поддержки.

— Идеальное самоубийство — такова была моя последняя цель. После разговора со своим вторым Я, после нашего долгожданного воссоединения, я, наконец, понял откуда пришёл и куда мне следует направляться... Я хотел исчезнуть из этого мира и для этого должен избавиться от всех, кто знает меня и моё прошлое. Тогда я хотел, чтобы последним, кто бы узнал о моей личности, — был я сам, прежде чем покончить с собой. Меня можно было убить, только полностью стерев. Я совершил «отцеубийство», подобно Эдипу, убив того, кто разбудил во мне Монстра.

— Следует ли мне сделать то же самое? Как считаешь, Йохан? Я уже доказала себе, что способна на это, — каждый способен. Но кем я стану, стоит мне сделать это ещё раз? Чем буду тогда от него отличаться? Каждый раз мне будет всё легче... И в конечном счёте.. — это «скользкая тропа». В итоге я потеряю себя раньше, чем вновь успею обрести..

— Важен не выбор как таковой, а тот факт, — «решишься ли ты его сделать?». Рационализируя, можно прийти только к нигилизму. Жизнь часто ставит нас в положение, когда правильного выбора просто нет. Последствия выбора, совершенного мной давным-давно, привели меня к тому, что я начал сам себе противоречить. Я так яро верил в то, что человек безволен, — убедил себя в том, что у меня никогда не было имени. Я продолжал взращивать Монстра в себе, — сам того не осознавая, продолжал быть их экспериментом. Когда человек сталкивается со страхом, его душа проходит испытание. Он узнаёт, — что ему суждено найти и чего достичь... В этот момент проступает его истинная сущность, — скептически произнёс Он, — Я помогу тебе покончить со страхом, помогу избавиться от клейма прошлого, — И.., — он взял меня за подбородок, — Я помогу тебе, Лиза, помогу тебе освободиться. Ты — это я. Я — это ты. Прими меня в своё сердце! Прими меня как своего спасителя! Пригвозди меня к кресту и позволь мне возродиться! Подобно тому, как я воскресил похороненное в тебе.. Ты ведь уже знаешь, — улыбнулся Он, — как достигнуть катарсиса..

Я отстранилась:

— Правда в том, что все хотят очиститься, все хотят достигнуть катарсиса, особенно виновные.. но виновны-то — все!

— Тебе следует дать униженному человеку какой-то способ искупить свою вину, хотя бы в его собственных глазах, иначе он рискует оказаться втянутым во тьму, как Германия после первой мировой.

— Тогда почему? Почему я должна жить прошлым? Да я же вообще не хочу ничего знать! Когда-нибудь всё это повторится вновь, тогда я снова окажусь в той запертой комнате Особняка красных роз, в том тёмном коридоре 511 Kinderheim, и мне никто не поможет.. — схватилась я за голову от новой волны подступающей боли.

— Люди живут только потому, что могут забывать прошлое. Но есть вещи, которые нужно помнить всегда.., — внимал мне Йохан.

— Совсем не смешно! — схватилась за голову я, — Сколько себя помню, мне нигде не было места.. Я так хотела, чтобы кто-нибудь забрал меня из этого мира. Да, это были наивные детские мечты... — Мечта может стать поддержкой или источником страданий.. — Словно бы по одному моему зову кто-то примчится и спасёт меня.. — Как наивно и глупо! У меня не было никого! Но я свято верила в это, грезила, молилась этому мёртвому Богу, чтобы Он наконец меня услышал. Чтобы я себе ни воображала, чем бы ни жертвовала, — молчание — мой приговор. А когда появился Он.., — я думала Он меня спас, но.. и Он предал меня! Так откуда мне знать, что ты не предашь меня, Йохан? Кому теперь вообще можно верить?

— Когда я уже начал терять веру в человечество, произошло кое-что прекрасное. Человеческая сущность полна загадок. В день моей смерти я узрел величие человеческой души..

— Ты говоришь о докторе Тенме? — уточнила я.

Йохан кивнул:

— Мы все одиноки, Хизер. И мы все пусты. Людям больше никто не нужен. Любому таланту можно найти замену. Любые отношения можно заменить. Как думаешь, Лиза... Ты сможешь найти мне замену?

— Хочешь сказать, что у меня нет выбора? Кому верить, а кому нет.. Остаётся лишь рискнуть, проявив немного избирательности, так?

— Действуй, Лиза. Теперь ты знаешь всё, — тебе решать, как разделаться с прошлым, — и с этими словами Йохан покинул комнату.

— Скажи мне, Фридрих, скольких ты убил? Ты думаешь, что знаешь, что это такое — убивать? Отнять жизнь — это не пустяк, но всё живое убивает для выживания. Даже деревья, — большие душат те, что поменьше. Убийство — это то, чем занимаются все божьи твари на этой планете, — это то, что нас объединяет. От старости не умирает никто, — всех кто-нибудь убивает, Фридрих. Я освобожу твою отравленную ядом сраную душу, ублюдок ты больной!

* * *

~ Крыша отель Аластор, Кёльн, 24.04.2001

Я поднялась на крышу, застав Йохана безалаберно гуляющим по парапету. Это забавляло его, — играть со смертью, в каждом его жесте выказывалось полное пренебрежение к жизни и ко всему, что может называться живым. Его статная фигура тонула в багряных лучах заката, возвышаясь, казалось, над всем этим бренным миром, а у ног лежал мёртвый ворон...

Заметив меня, Он сказал:

— С возвращением, Хизер. Поднимайся, отсюда лучше вид...

Я направилась к нему:

— И правда очень-ОЧЕНЬ красиво, — город внизу расплывался в мягком свете заката, превращаясь в море огней, мерцающих в сумеречной дымке, — Йохан, я хотела тебе кое-что сказать. — Мы росли во тьме коридоров того объекта, и мы не знали своих родителей. У нас не было ничего, даже имени.. — Мы были всегда одни, никому не нужные... — до этого момента. Я рада, что встретила тебя, Йохан. Спасибо тебе, — с благодарностью посмотрела на него я, — Благодаря тебе.. — теперь я знаю куда должна идти и что мне следует делать. Перед смертью, старик помог мне вспомнить ещё кое-что.. — Мой биологический отец, — Он жив, и.., — это Он был тем мужчиной в чёрном одеянии, что читал другим детям «Жёлтого Короля» в Доме Красных роз, это Он запирал меня на ключ в той тёмной комнате. Он — евангелист по прозвищу Екклесиаст в церкви, недалеко от Особняка Красных роз. Я собираюсь встретиться с ним.. Ему точно найдётся что рассказать мне о Жёлтом Короле...

— Так ты всё ещё намерена мстить? — я кивнула.

— Для жителей этой страны — смерть — это окончание одного из циклов перерождений. А у христиан смерть — это искупление греха. Злые духи — есть прошлое. Из будущих событий, духи не возникают. Ты желаешь мести, — значит ты выбрала жизнь ради умерших. Ты существуешь, чтобы убить Жёлтого Короля во имя отмщения за смерть твоей подруги?

— Да.

— Жить под гнетом мертвеца — то же самое что быть одержимым духом. Ты и сама не заметила, как умерла, заблудилась в мире живых и попала на поле битвы в свой собственный ад. Неужели ты теперь и есть — этот злой дух?

— Не все события прошлого несут зло, Йохан.

— Ты права, Хизер, — кивнул Он.

— Поэтому, духом я не стану!

— Не волнуйся, Лиз, — обнял меня Йохан, притянув за руку, — У меня есть хороший план, — успокаивал Он, — Скоро всё это закончится, — отстранился Он, приглашая, — Ты подаришь мне этот танец? — и я кивнула.

Мы танцевали под бездонным куполом неба. Он — с чертами античного бога, само воплощение звёздного света, и я — его рефлексивная тень. Музыка лилась откуда-то сверху, невесомая и призрачная, как сама ночь. Теперь я отчётливо знала чего хочу — «Быть за кулисами рядом с сильным человеком, — вести его к величию».

Наш танец больше напоминал — дуэль, импровизированный диалог двух израненных тел, сплетение пальцев, страсти и нежности. Взгляды, полные огня, не отрывались друг от друга, словно между ними протянулись невидимые нити, делающие нас единым целым.

Ветер играл с моими волосами, развевая их, как темный шёлк, а его дыхание обжигало кожу. Каждый поворот, каждое прикосновение — это был безмолвный рассказ о чувствах, слишком глубоких и необузданных для слов..

Мы кружились в медленном вальсе по острию ножа, то приближаясь друг к другу почти вплотную, то отдаляясь в призрачном вихре. Его движения были плавными и мощными, как морские волны, мои — легкими и воздушными, как полёт бабочки. Время остановилось, — мир сузился до размеров этой крыши, этого танца и наших тел, потерянных в своем собственном мире, где были только мы. А под нами, словно в аду, полыхало неистовое пламя, во всю охватившее уже нижние этажи архаичного отеля:

— Что ж, догорай, огарок, — сардонически улыбнулась я, — Жизнь — только тень минутная...

— Пламя поглотит всё, — вторил мне Йохан.

---

1) Строки стихотворения Уолта Уитмена «О теле электрическом я пою»

Вернуться к тексту

2) предместье

Вернуться к тексту

3) (чехословацкая тайная полиция)

Вернуться к тексту