На озере (гет)

Комаровский лес вокруг озера пылал всеми красками осени. Отражаясь в водной глади, это праздничное буйство только приумножалось, а сверху распахивалось куполом удивительно синее и совершенно безоблачное небо. Римма прикрыла глаза, подставив лицо солнцу. Благодать!.. Володя подошёл сзади, приобнял её за плечи, коснулся губами затылка. Она блаженно вздохнула и подалась назад, прислонилась к нему спиной. Он чуть помедлил, но потом всё-таки поцеловал её в шею — так легко, так осторожно. Он вообще заметно осторожничал в последнее время. Это было очень трогательно, очень томительно, и не могло продолжаться долго, потому что бешеный стук Володиного сердца, отдававшийся сейчас во всём её теле, его горячее рваное дыхание, обжигавшее кожу, говорили ей совсем о другом. А ведь это они ещё были не одни: в двух десятках шагов от них Марта с Платоном бросали в воду камешки. Всё происходившее между ней и Володей казалось Римме удивительно правильным, закономерным, желанным. Им некуда было торопиться, но и особенно медлить незачем. Они уже были вместе, были парой, и от этой мысли ей было легко и радостно каждую минуту.

— О чём ты думаешь? — спросил Володя голосом, полностью выдававшим ход его собственных мыслей.

Римма тихонько фыркнула и сжала его руки у себя на талии:

— О том, какой ты всё-таки молодец, что всех нас сегодня сюда вытащил.

— Да, идея была хорошей, — согласился он, — да и с погодой повезло. Но ещё лучше было бы, если бы я эту фотографию в другой раз разглядел.

Его голос прозвучал как-то виновато, так что Римма удивлённо обернулась, заглянула ему в глаза:

— Ты не хочешь говорить о том деле?

— Римм, там история и сама по себе довольно гнусная, и для Платона тяжёлая. Семидесятый год вообще был для Штольманов таким, что врагу не пожелаешь.

— Но ведь он сам попросил, — возразила Римма.

— Именно, что сам, — поморщился Володя, — поэтому я и отказаться не могу. Взрослый он стал, мужчина, страхи свои превозмогает. Я это очень хорошо понимаю, но... не хочется.

Римма понимающе кивнула, задумчиво погладила его по рукаву пиджака:

— Мне очень нравится, как ты к Платону относишься.

— Да как отношусь? — Володя отчего-то смутился. — Хороший парень, на глазах вырос, свой совсем. Как ещё тут можно относиться?.. И вообще, я детей люблю.

— Я знаю... — Римма подалась вперёд, обняла его, потёрлась щекой о плечо. Что-то эти его слова всколыхнули в ней странное — то ли совсем не знакомое, то ли давно забытое. Горячее, нежное... Вот так стояла бы и стояла.

— Римм, мы с тобой молодёжи плохой пример подаём, — шепнул Володя ей в волосы. — Их к сдержанности призываем, а сами...

— Предлагаешь пойти пожарить мясо?

— Ну, для начала хотя бы костёр развести...

— ... Это сколько же здесь лука? — спросила Мартуся.

— Полтора килограмма, — отозвался Платон, — на три килограмма мяса.

Парень с племянницей нанизывали кусочки мяса и кольца лука на шампуры, пока Володя возился у костра.

— И ты сам всё порезал?

— Ну, да. Правда, не могу сказать, что это доставило мне удовольствие.

— Ещё бы! И мариновал сам?

— В полном соответствии с данными дядей Володей ценными указаниями...

— И что в маринаде? — поинтересовалась Римма.

— Уксус, сахар, немного подсолнечного масла... Горчицы не было.

— Так у нас же была! Правда, Риммочка? — Римма кивнула. — Чего же вы не сказали ничего?

— Сюрприз хотели сделать...

— И сделали, — подтвердил Володя. — Сюрприз важнее горчицы... Вы закончили, молодёжь? Угли готовы почти, минут через десять выкладывать можно будет.

Римма подсела поближе к Марте с Платоном и тоже взяла один из оставшихся шампуров, чтобы ускорить процесс. Потрогала пальцем остриё.

— Хорошие такие... Длинные, острые, рукоятки удобные.

— Это тоже дело Платоновых рук, — усмехнулся Володя.

— В смысле? — не поняла Мартуся.

— В прямом. Он их сам сделал...

— Правда? — изумилась девочка.

Парень кивнул:

— Один из побочных продуктов непрерывной производственной практики на Металлическом заводе.

— Здорово как! — Мартуся залюбовалась шампуром и, кажется, забыла, зачем он у неё в руках. — Тоша, а есть что-нибудь, чего ты не умеешь?

— Марта-а, — Платон посмотрел на девочку укоризненно.

— Что? — не смутилась она.

— Конечно, есть. Даже не сомневайся.

Володя закашлялся. Римма тоже подумала, что прозвучало это как-то многозначительно.

— Не знаю, чего там Платон Яковлевич не умеет, — протянул иронично Володя чуть погодя, — но стреляет он, к примеру, что твой снайпер. Ни разу не видел, чтобы он в тире меньше, чем девять из десяти выбил.

— В тире стрелять легко, — ответил Платон серьёзно. — А вне тира... или армейских учений, надеюсь, и не придётся никогда.

— Какой исключительно мирный Штольман, — констатировал Володя. — Хотя... Это уж точно тот случай, когда: "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути..."

— Мы закончили, дядя Володя, — Платон взял в каждую руку по три шампура и поднялся. — Можно выкладывать...

— Ну, выкладывай, раз можно... Жарить-то сам будешь, чтобы продемонстрировать, что ты и это умеешь, или позволишь мне тряхнуть стариной?

— Давайте, я пожарю, а вы нам всё-таки расскажете, что произошло на Ильмень-озере и в Новгороде в семидесятом году.

— Ох, и упрямый ты. Штольман есть Штольман.

— ...В сентябре семидесятого мы с Яковом приехали на Ильмень-озеро порыбачить... — начал было Владимир Сергеевич и почти сразу замолчал, задумчиво хмурясь.

Подобрать слова было... сложно, что с ним вообще-то крайне редко случалось. Сальников сказал Римме, что воспоминания о семидесятом годе тяжелы для Платона. Как будто для него самого они были лёгкими!

— Вдвоём приехали? — спросила Марта, прерывая ставшую длинной паузу.

— Вдвоём, — кивнул он. А ведь придётся как-то объяснить это девочке, уже привыкшей, что они везде и всюду всем семейством отдыхали. — Дело в том, что в начале семидесятого умерла тётя Настя...

— Дядя Володя так мою бабушку называет, — ответил Платон на недоумённый Мартусин взгляд.

— Называю, — подтвердил Сальников. — Я ведь уже упоминал, что в детдоме вырос? — Мартуся кивнула. — А тётя Настя — Анастасия Андреевна Штольман — в нашем детдоме много лет директором была.

— Это что, тоже такое совпадение? — растерялась девочка. Закономерный вопрос на фоне сегодняшних открытий.

— Нет, солнце, — покачал он головой, — это не совпадение, это — судьба...

При этих его словах отчего-то вздрогнула Римма и посмотрела на него как-то ошеломлённо. Вот что он такого сказал сейчас? Ей-то про тётю Настю всё давно было известно. Владимир Сергеевич ждал от неё вопроса, но его не последовало, и он решил позже выяснить, в чём там дело. Сейчас надо было как-то вырулить на детективную линию, не сказав ничего такого, о чём потом пришлось бы жалеть.

— Умерла она как-то очень внезапно, скоропостижно, и смерть её на нас на всех очень сильно подействовала, — продолжил он. — Так что было у нас в семидесятом году всё совсем не так, как обычно. К примеру, вместо летнего семейного отдыха — осенняя мужская рыбалка...

Тут Сальников поймал благодарный взгляд Платона. Да уж, как-то вырулил. Даже очень близким людям — а Римма с Мартусей были уже именно такими — рассказать о зияющей пустоте, образовавшейся в их жизни после смерти тёти Насти, было по-прежнему невозможно. То есть о своих собственных чувствах он Римме наедине, может, и рассказал бы, но уж точно не о том, что происходило тогда с Яковом. Штольман мёртво молчал и в день смерти матери, и в день похорон и поминок — на кладбище Сальникову пришлось отдуваться за всю семью. И это выражение его глаз — совершенно больное и потерянное — забыть так до сих пор и не получилось. Справлялся с тоской Штольман понятно как — глушил всё работой, на полгода почти переселившись в кабинет. О летнем отдыхе тогда и не думал никто, но к осени Августа не выдержала. Она приехала к Сальникову домой, когда он отсыпался после дежурства, совершенно неожиданно и без всякого предупреждения, так что он испугался, не случилось ли чего. "Ничего нового, — ответила ему женщина. — Всё то же — разве ты не видишь?" Сидя на краешке стула в большой комнате, куда он её пригласил, руки на коленях, как у пай-девочки, Августа говорила торопливо, словно боялась, что он её перебьёт: "Он нас с Платоном утешает, Володья, понимаешь, НАС! Хотя ему хуже всех. А сам о матери говорить не хочет, вернее, он говорит, но не о том. Ему напиться надо, как принято у вас, у русских... Покричать, поплакать... иначе это никогда не кончится. Поезжайте куда-нибудь с ним вдвоём. Может быть, у тебя получится, раз уж я оказалась ни на что не годна". Он согласился тогда сразу — немыслимо было отказать! — хотя мало верил, что Штольмана получится куда-нибудь увезти. Но друг выслушал его сбивчивое предложение молча, а в конце кивнул. И они поехали на Ильмень-озеро.

— Мы остановились тогда в деревне Ильмень, есть там такая, одноимённая, — продолжил он свой рассказ, — но рыбачили не только в Поозёрье, а каждый день на новом месте. Отъезжали вдоль побережья на несколько десятков километров — в одну или в другую сторону. Рыба хорошо шла без особых ухищрений — налим, окунь, даже щука. Уху варили в котелке. На ночь не каждый день в деревню возвращались. То в машине ночевали, то прямо у костра комаров кормили. Но в тот день — через неделю где-то после приезда — резко похолодало, и мы решили вернуться в Ильмень ближе к ночи, и где-то в районе деревни Коростынь чуть ли не под колёса нашей машины бросился раненый человек...