На озере (гет)

В субботу Сальников собрался отвезти Римму, а заодно и Марту с Платоном, на Щучье озеро в Комарово. Чтобы шашлыки и всё такое прочее. Ну, и вместе побыть, потому что стало невозможно уже. Две недели прошло с их с Риммой поездки в Москву, и за это время он видел женщину один-единственный раз. Не потому, что не хотел — ещё как хотел, рвался прямо! — а потому, что работы было выше крыши. Ещё и в командировку в область пришлось съездить на четыре дня по поводу тройного убийства, так оттуда даже позвонить Римме ни разу не удалось. Вернулся в пятницу вечером и как был — усталый, небритый — поехал прямо к ней с приглашением на завтра. А она обрадовалась — и ему, и приглашению. Гладила как-то особенно нежно по заросшей трёхдневной щетиной щеке, а потом ещё и накормила до отвала на ночь глядя, так что он чуть за столом не заснул. Вскинулся потом, извиняться стал, а Римма рассмеялась только. Всё правильно, мол, значит, чувствуешь себя как дома. Сальников смотрел на неё как зачарованный, потом встал, её с табуретки поднял и целовал, пока соседка на коммунальную кухню не заявилась и при их виде не раскашлялась.

Римма была просто чудо, неожиданный подарок судьбы. Всё в ней Сальникову очень нравилось, цепляло, грело. Всё, кроме дара, естественно, к которому он до сих пор не знал как отнестись. После дела Флоринской и добытых Риммой по этому делу неожиданных сведений он в существовании этого самого дара окончательно убедился, вот только в голове вся эта мистика по-прежнему укладывалась плохо. Было совершенно непонятно, на какую полочку всё это приспособить. Не болезнью же Риммин дар считать, в самом деле, хотя так, может, и проще было бы, яснее. Но Владимир Сергеевич теоретиком не был, его больше интересовал не вопрос классификации, конечно, а вопрос, чем помочь. Римма ему на это ответила, что ей не помощь нужна, а он сам, после чего и началось у них самое интересное. Вот только было этого интересного, важного и нужного за прошедшие с тех пор два месяца до обидного мало. Всё больше урывками, раз-два в неделю, в лучшем случае два часа после работы. Ещё повезло, что осень выдалась не по-ленинградски тёплая, бархатная, гуляй сколько хочешь. Они и гуляли — с собачкой, как и Марта с Платоном. Животинка свежим воздухом надышалась, как никогда в жизни. Кроме того, ещё случались у них посиделки в машине и на коммунальной кухне. А куда ещё он мог позвать Римму в девять-десять часов вечера, когда обычно добирался до неё? К себе мог бы, но... не решался пока. Но не думать об этом не удавалось, иной раз и среди дня находило. От таких мыслей голос у него менялся и в голове звенело. Ребята в отделе удивлённо косились, у Штольмана левая бровь иронически вверх ползла. Сальников тоже над собой иронизировать пытался, но получалось не очень. Слишком всё было серьёзно и сильно. Отрываясь и уходя от Риммы, он испытывал уже просто физическую боль. Хотелось обнять её и никуда больше не отпускать, присвоить, дать волю рукам и губам, заснуть и проснуться рядом с ней. Но две недели назад в Москве, когда он только намекнул, что предпочёл бы её соседство по гостиничному номеру, она заметно смутилась. Пришлось всё в шутку свести, и потом они почти всю ночь по Москве гуляли — всласть, наговориться не могли. Замечательная получилась прогулка, незабывемая. А для остального, значит, пора ещё не пришла, и придётся набраться терпения. В конце концов, они не Марта с Платоном и гулять им не слишком долго.

Сальников подумал и решил позвать молодёжь с собой на озеро. Во-первых, было им вчетвером очень уютно, как-то по-семейному совсем. А во-вторых, и Марта с Платоном, и гитара, и шашлыки должны были помочь не искушаться бестолку. Раз Римме нужно больше времени, значит, так тому и быть. Платону он накануне уже позвонил, попросил мясо на рынке купить и замариновать, потому что сам никак не успевал. Парень идею с шашлыками одобрил, а Римма с Мартой и вовсе просияли так, что Владимир Сергеевич себя мысленно по плечу похлопал. А потом, когда уже всё обсудили и обо всём договорились, Римма вышла в подъезд его проводить. Уже прощаясь, обняла, прижалась, выдохнула куда-то в шею своё: "Володечка...", и все благие намерения чуть прахом не пошли. Сидел потом в машине, никуда не ехал, усмирял дыхание и пульс. И казалось, что и Римма где-то там, в доме — с горящими губами, бьющимся сердцем и похожим выражением лица. Поди пойми, действительно ли это так, или он просто выдаёт уже страстно желаемое за действительное.

Дома долго заснуть не мог, кровь играла. Курил в форточку, маялся вопросом, что делать. Просто давным-давно с ним не случалось ничего настолько настоящего. Чтобы каждая мелочь имела значение. Чтобы до такой степени бояться обидеть или задеть. Чтобы не просто наслаждаться происходящим, а "с места в карьер" думать о будущем...

— ... Да ну, не может быть... — сказал Володя каким-то странным голосом.

Он приехал чуть раньше назначенного времени, и теперь ждал, пока появится Платон, а они с Мартусей закончат со сборами. Стоял перед книжным шкафом и рассматривал расставленные Мартусей семейные фотографии. Римму это не удивило, Платона эти фотографии тоже всегда интересовали.

— Не может быть, — повторил мужчина крайне озадаченно. Римма отложила плед, который в последний момент тоже решила взять с собой, потому что к вечеру уже сильно холодало, и подошла к Володе, взяла его под руку, спросила:

— Чего не может быть?

— Это же твой брат с женой? В Новгороде? — ответил Володя вопросом на вопрос.

Он указывал на фотографию, где Женя со Светой были запечатлены на фоне памятника тысячелетию России.

— Ну, да, — ответила она. — А что?

— А то, что не бывает таких совпадений, — пробормотал мужчина. — Снимок когда сделан?

Римма сняла заинтересовавшую его фотографию с полки и, и перевернув её, прочитала:

— Сентябрь 1970 года...

Володя изумлённо чертыхнулся, и она посмотрела на него укоризненно:

— Не ругайся, пожалуйста. Лучше объясни мне, а то я ничего не понимаю. Ты что, был знаком с ними?

— Нет, знаком я с ними не был, но, выходит, встречался. При очень... — Володя громко выдохнул, — драматичных обстоятельствах. Получается, это они Якову жизнь спасли в сентябре семидесятого.

— Кто "они", дядя Володя?!

Вопрос Платона прозвучал совершенно неожиданно, так что они оба вздрогнули и обернулись. Парень стоял в дверях, Мартуся рядом с ним. Римма послала племянницу вынести мусор, а вернулась девочка уже вместе с Платоном.

— Кто "они"? — повторил парень напряжённо.

— Да Мартины родители, — Володя взял у Риммы из рук фотографию и протянул её детям. — Женщину я, может, и не узнал бы, но мужчина... Очень хорошо я помню и эту родинку на щеке, и прищур. Я ведь тогда даже фоторобот сделал и все больницы новгородские объехал, чтобы найти его. А они, оказывается, приезжие были...

— Я ничего не понимаю, — воскликнула Мартуся звонко. — Что сделал папа?! Зачем вы его искали?

— Да отблагодарить хотел, солнце, — сказал Володя тепло и немного растерянно. — Если бы не они...

Платон приобнял взволнованную девочку за плечи и объяснил задумчиво и серьёзно:

— Я же рассказывал тебе про то, что в семидесятом году мой отец чуть не погиб, помнишь? Тогда хирург в госпитале сказал нам, что если бы не профессионально оказанная прямо на месте ранения первая помощь, его бы даже до больницы не довезли. Получается, это твой отец тогда в Новгороде моего спас... Какое-то совершенно удивительное совпадение, — Парень растерянно покачал головой.

"А я бы никогда его не вспомнил, — В голосе брата тоже слышалось удивление. — Рану помню — заточкой в район печени, а лица... — нет, не помню. Ни раненого, ни его друга. Это не совпадение, сестрёнка, это судьба. В которую ты не хочешь верить..."

Открытие было из разряда ошеломляющих, так что уложились и поехали они, считай, в тишине. На заднем сидении задумчиво молчал Платон, погрузившись, похоже, в тяжёлые воспоминания, и Мартуся тоже притихла, прислонившись щекой к его плечу. Владимир Сергеевич покосился на Римму, у которой тоже последние десять минут был совершенно отсутствующий вид. В какой-то момент ему даже подумалось, что это она сейчас с духом брата беседует. Даже губы чуть шевелятся, вроде бы. Или это ему кажется? Чёрт знает что такое!

— Римм, а ты не знаешь, зачем они тогда в Новгород ездили? — спросил он, чтобы хоть что-нибудь спросить.

Она ответила с заминкой, только усилив его подозрения:

— У Жени со Светой годовщина свадьбы была 30 сентября. Они в это время всегда уезжали на пару дней только вдвоём, Марту оставляли на тётушек.

— Не на тебя?

— Я тогда в Москве жила.

— И что, они вам ничего про случившееся не рассказывали?

— Я ничего подобного не помню, Володя.

— Зато я помню, — вдруг откликнулась Мартуся, — как мама рассказывала тётушкам, что они помогли раненому милиционеру в автобусе... Как странно, что это был Яков Платонович...

— Да уж, — хмыкнул Сальников, — очень странно.

— В автобусе? — переспросила Римма.

— Именно, — кивнул Сальников. — Убийца, уходя от погони, вскочил в отъезжающий рейсовый автобус, Яков за ним, а мне пришлось их на машине догонять. Когда я подъехал, автобус стоял перед мостом, Яков уже был ранен и без сознания, двое, мужчина и женщина, пытались ему помочь, а убийца ушёл через мост пешком. Твой брат сказал мне, что он хирург, и сделает всё возможное до приезда скорой, и чтобы я тоже делал свою работу. А когда я рванул за убийцей, ещё и крикнул мне в спину, что убийца — левша. Это помогло.

— Отец рассказывал, — включился Платон, — что он блокировал нападавшему правую руку и пропустил удар левой. Учил меня потом, как страховаться от такого удара... Много раз повторял, что сам виноват, что был не в форме.

Сальников подумал, что они оба тогда были... не в форме. Очень сильно выпили накануне, поминая тётю Настю в день её рождения. Но поутру, как водится, их понесло расследовать. Яков, когда, наконец, пришёл в себя через неделю после ранения, действительно постоянно твердил, что сам во всём виноват, хотя вина была, конечно же, общей. Владимир Сергеевич отчетливо видел тогда, в семидесятом, что друг сам не свой после смерти матери, и он даже обещал Августе присмотреть за Штольманом. И не уследил.

— Дядя Володя, а вы не расскажете, что вы тогда расследовали? — спросил тем временем Платон. — А то ведь я так и не знаю обстоятельств дела.

— Не уверен, — Сальников глянул на парня в зеркало заднего вида. — Там история вообще-то совсем не для субботнего пикника...

— Это ничего, — тихонько вздохнула Мартуся. — Всё равно лучше поговорить об этом, чем вспоминать молча...

Владимир Сергеевич в который раз подивился девочке. Не удивительно, что Платон относится к ней, как к взрослой. Марта была очень юной, нежной, часто ребячливой, и в то же время не по-детски вдумчивой, даже мудрой. Много пережившей. От этого согреть её хотелось ещё сильнее.

— Дети правы, — поддержала племянницу Римма. — Избежать разговора о прошлом сегодня уже не получится. Но давайте всё же до места доедем.

Возражать ей никто не стал, и в машине опять воцарилась тишина.

Комаровский лес вокруг озера пылал всеми красками осени. Отражаясь в водной глади, это праздничное буйство только приумножалось, а сверху распахивалось куполом удивительно синее и совершенно безоблачное небо. Римма прикрыла глаза, подставив лицо солнцу. Благодать!.. Володя подошёл сзади, приобнял её за плечи, коснулся губами затылка. Она блаженно вздохнула и подалась назад, прислонилась к нему спиной. Он чуть помедлил, но потом всё-таки поцеловал её в шею — так легко, так осторожно. Он вообще заметно осторожничал в последнее время. Это было очень трогательно, очень томительно, и не могло продолжаться долго, потому что бешеный стук Володиного сердца, отдававшийся сейчас во всём её теле, его горячее рваное дыхание, обжигавшее кожу, говорили ей совсем о другом. А ведь это они ещё были не одни: в двух десятках шагов от них Марта с Платоном бросали в воду камешки. Всё происходившее между ней и Володей казалось Римме удивительно правильным, закономерным, желанным. Им некуда было торопиться, но и особенно медлить незачем. Они уже были вместе, были парой, и от этой мысли ей было легко и радостно каждую минуту.

— О чём ты думаешь? — спросил Володя голосом, полностью выдававшим ход его собственных мыслей.

Римма тихонько фыркнула и сжала его руки у себя на талии:

— О том, какой ты всё-таки молодец, что всех нас сегодня сюда вытащил.

— Да, идея была хорошей, — согласился он, — да и с погодой повезло. Но ещё лучше было бы, если бы я эту фотографию в другой раз разглядел.

Его голос прозвучал как-то виновато, так что Римма удивлённо обернулась, заглянула ему в глаза:

— Ты не хочешь говорить о том деле?

— Римм, там история и сама по себе довольно гнусная, и для Платона тяжёлая. Семидесятый год вообще был для Штольманов таким, что врагу не пожелаешь.

— Но ведь он сам попросил, — возразила Римма.

— Именно, что сам, — поморщился Володя, — поэтому я и отказаться не могу. Взрослый он стал, мужчина, страхи свои превозмогает. Я это очень хорошо понимаю, но... не хочется.

Римма понимающе кивнула, задумчиво погладила его по рукаву пиджака:

— Мне очень нравится, как ты к Платону относишься.

— Да как отношусь? — Володя отчего-то смутился. — Хороший парень, на глазах вырос, свой совсем. Как ещё тут можно относиться?.. И вообще, я детей люблю.

— Я знаю... — Римма подалась вперёд, обняла его, потёрлась щекой о плечо. Что-то эти его слова всколыхнули в ней странное — то ли совсем не знакомое, то ли давно забытое. Горячее, нежное... Вот так стояла бы и стояла.

— Римм, мы с тобой молодёжи плохой пример подаём, — шепнул Володя ей в волосы. — Их к сдержанности призываем, а сами...

— Предлагаешь пойти пожарить мясо?

— Ну, для начала хотя бы костёр развести...

— ... Это сколько же здесь лука? — спросила Мартуся.

— Полтора килограмма, — отозвался Платон, — на три килограмма мяса.

Парень с племянницей нанизывали кусочки мяса и кольца лука на шампуры, пока Володя возился у костра.

— И ты сам всё порезал?

— Ну, да. Правда, не могу сказать, что это доставило мне удовольствие.

— Ещё бы! И мариновал сам?

— В полном соответствии с данными дядей Володей ценными указаниями...

— И что в маринаде? — поинтересовалась Римма.

— Уксус, сахар, немного подсолнечного масла... Горчицы не было.

— Так у нас же была! Правда, Риммочка? — Римма кивнула. — Чего же вы не сказали ничего?

— Сюрприз хотели сделать...

— И сделали, — подтвердил Володя. — Сюрприз важнее горчицы... Вы закончили, молодёжь? Угли готовы почти, минут через десять выкладывать можно будет.

Римма подсела поближе к Марте с Платоном и тоже взяла один из оставшихся шампуров, чтобы ускорить процесс. Потрогала пальцем остриё.

— Хорошие такие... Длинные, острые, рукоятки удобные.

— Это тоже дело Платоновых рук, — усмехнулся Володя.

— В смысле? — не поняла Мартуся.

— В прямом. Он их сам сделал...

— Правда? — изумилась девочка.

Парень кивнул:

— Один из побочных продуктов непрерывной производственной практики на Металлическом заводе.

— Здорово как! — Мартуся залюбовалась шампуром и, кажется, забыла, зачем он у неё в руках. — Тоша, а есть что-нибудь, чего ты не умеешь?

— Марта-а, — Платон посмотрел на девочку укоризненно.

— Что? — не смутилась она.

— Конечно, есть. Даже не сомневайся.

Володя закашлялся. Римма тоже подумала, что прозвучало это как-то многозначительно.

— Не знаю, чего там Платон Яковлевич не умеет, — протянул иронично Володя чуть погодя, — но стреляет он, к примеру, что твой снайпер. Ни разу не видел, чтобы он в тире меньше, чем девять из десяти выбил.

— В тире стрелять легко, — ответил Платон серьёзно. — А вне тира... или армейских учений, надеюсь, и не придётся никогда.

— Какой исключительно мирный Штольман, — констатировал Володя. — Хотя... Это уж точно тот случай, когда: "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути..."

— Мы закончили, дядя Володя, — Платон взял в каждую руку по три шампура и поднялся. — Можно выкладывать...

— Ну, выкладывай, раз можно... Жарить-то сам будешь, чтобы продемонстрировать, что ты и это умеешь, или позволишь мне тряхнуть стариной?

— Давайте, я пожарю, а вы нам всё-таки расскажете, что произошло на Ильмень-озере и в Новгороде в семидесятом году.

— Ох, и упрямый ты. Штольман есть Штольман.

— ...В сентябре семидесятого мы с Яковом приехали на Ильмень-озеро порыбачить... — начал было Владимир Сергеевич и почти сразу замолчал, задумчиво хмурясь.

Подобрать слова было... сложно, что с ним вообще-то крайне редко случалось. Сальников сказал Римме, что воспоминания о семидесятом годе тяжелы для Платона. Как будто для него самого они были лёгкими!

— Вдвоём приехали? — спросила Марта, прерывая ставшую длинной паузу.

— Вдвоём, — кивнул он. А ведь придётся как-то объяснить это девочке, уже привыкшей, что они везде и всюду всем семейством отдыхали. — Дело в том, что в начале семидесятого умерла тётя Настя...

— Дядя Володя так мою бабушку называет, — ответил Платон на недоумённый Мартусин взгляд.

— Называю, — подтвердил Сальников. — Я ведь уже упоминал, что в детдоме вырос? — Мартуся кивнула. — А тётя Настя — Анастасия Андреевна Штольман — в нашем детдоме много лет директором была.

— Это что, тоже такое совпадение? — растерялась девочка. Закономерный вопрос на фоне сегодняшних открытий.

— Нет, солнце, — покачал он головой, — это не совпадение, это — судьба...

При этих его словах отчего-то вздрогнула Римма и посмотрела на него как-то ошеломлённо. Вот что он такого сказал сейчас? Ей-то про тётю Настю всё давно было известно. Владимир Сергеевич ждал от неё вопроса, но его не последовало, и он решил позже выяснить, в чём там дело. Сейчас надо было как-то вырулить на детективную линию, не сказав ничего такого, о чём потом пришлось бы жалеть.

— Умерла она как-то очень внезапно, скоропостижно, и смерть её на нас на всех очень сильно подействовала, — продолжил он. — Так что было у нас в семидесятом году всё совсем не так, как обычно. К примеру, вместо летнего семейного отдыха — осенняя мужская рыбалка...

Тут Сальников поймал благодарный взгляд Платона. Да уж, как-то вырулил. Даже очень близким людям — а Римма с Мартусей были уже именно такими — рассказать о зияющей пустоте, образовавшейся в их жизни после смерти тёти Насти, было по-прежнему невозможно. То есть о своих собственных чувствах он Римме наедине, может, и рассказал бы, но уж точно не о том, что происходило тогда с Яковом. Штольман мёртво молчал и в день смерти матери, и в день похорон и поминок — на кладбище Сальникову пришлось отдуваться за всю семью. И это выражение его глаз — совершенно больное и потерянное — забыть так до сих пор и не получилось. Справлялся с тоской Штольман понятно как — глушил всё работой, на полгода почти переселившись в кабинет. О летнем отдыхе тогда и не думал никто, но к осени Августа не выдержала. Она приехала к Сальникову домой, когда он отсыпался после дежурства, совершенно неожиданно и без всякого предупреждения, так что он испугался, не случилось ли чего. "Ничего нового, — ответила ему женщина. — Всё то же — разве ты не видишь?" Сидя на краешке стула в большой комнате, куда он её пригласил, руки на коленях, как у пай-девочки, Августа говорила торопливо, словно боялась, что он её перебьёт: "Он нас с Платоном утешает, Володья, понимаешь, НАС! Хотя ему хуже всех. А сам о матери говорить не хочет, вернее, он говорит, но не о том. Ему напиться надо, как принято у вас, у русских... Покричать, поплакать... иначе это никогда не кончится. Поезжайте куда-нибудь с ним вдвоём. Может быть, у тебя получится, раз уж я оказалась ни на что не годна". Он согласился тогда сразу — немыслимо было отказать! — хотя мало верил, что Штольмана получится куда-нибудь увезти. Но друг выслушал его сбивчивое предложение молча, а в конце кивнул. И они поехали на Ильмень-озеро.

— Мы остановились тогда в деревне Ильмень, есть там такая, одноимённая, — продолжил он свой рассказ, — но рыбачили не только в Поозёрье, а каждый день на новом месте. Отъезжали вдоль побережья на несколько десятков километров — в одну или в другую сторону. Рыба хорошо шла без особых ухищрений — налим, окунь, даже щука. Уху варили в котелке. На ночь не каждый день в деревню возвращались. То в машине ночевали, то прямо у костра комаров кормили. Но в тот день — через неделю где-то после приезда — резко похолодало, и мы решили вернуться в Ильмень ближе к ночи, и где-то в районе деревни Коростынь чуть ли не под колёса нашей машины бросился раненый человек...

— ... Как бросился? — ахнула Мартуся.

— Ну, не совсем бросился, — пояснил Владимир Сергеевич, — скорее, рухнул на дорогу, потому что машину хотел остановить во что бы то ни стало. А уже стемнело совсем, ни зги не видно, вот он и побоялся, что иначе мы его не заметим. Чудом я его тогда не переехал, конечно...

— Что за человек? — спросил Платон.

— Молодой парень, лет двадцати пяти. Весь в синяках и ссадинах, с перевязанной головой, со сломанной ногой и наскоро прилаженной шиной из двух веток. И ещё одну ветку — потолще и покрепче — он использовал в качестве костыля. Был он до крайности измучен и напуган, так что толку от него мы добились не сразу. Всё твердил: "Люба, спасите Любу!" Ну, мы его кое-как напоили, умыться дали, Яков ему обезболивающего из аптечки вколол, и поехали в больницу. И уже по дороге он нам рассказал, что зовут его Игорь Гордеев, что они вместе с женой Любой отдыхали на молодёжной турбазе под Новгородом, а последние три дня были в пешем походе в районе Ильменского глинта — так называется высокий, обрывистый берег в тех местах, заповедное место, там какие-то древние породы на поверхность выходят. По рассказу Гордеева, накануне того дня, когда мы его подобрали, он на таком десятиметровом обрыве как-то неудачно поскользнулся и покатился вниз. Спасло его то, что он ногой в какую-то расщелину угодил и повис, так что жена смогла ему верёвку, к большому валуну привязанную, сбросить и наверх его вытащить. Но ногу он сломал и побился сильно. Жена его, как могла, перевязала и ушла за помощью...

— Ушла и не вернулась, я правильно понимаю? — уточнил Платон.

— Правильней некуда. От места, где они палатку разбили, до деревни было километров десять, до трассы — вдвое меньше, но женщина не вернулась и через двадцать часов. Тогда Игорь понял, что с ней что-то случилось, смастерил себе костыль и поковылял к дороге. Как шёл, он и сам не помнил, но дошёл-таки.

— Молодец какой... — прошептала Мартуся.

— Повезли мы его в Новгород, в областную больницу, ближе просто не знали, куда. По дороге парень несколько раз отключался и начинал бредить: "Люба, где Люба?", да и в сознании всё время просил жену найти, особенно когда понял, что мы сами из милиции. Доставили мы его, в травматологии врачам с рук на руки передали и попросили милицию вызвать. Приехал дежурный наряд, два мужика усталых, которые, не выслушав нас толком, заявили, что до утра никто никакого дела открывать не будет, потому что потерпевший без сознания и допросить его не представляется возможным, и вообще у него тяжёлое сотрясение мозга, поэтому про жену может быть просто бред. Ну, Яков Платонович покатал желваки, примерно как Платон Яковлевич сейчас, достал удостоверение и велел дежурного следователя вызвать. Приехавший следователь на нас очень даже благоприятное впечатление произвёл — молодой совсем, но толковый, тёзка мой, Вова Крюков. Выслушал нас внимательно, объяснил, что до утра поиски в районе глинта невозможны, опасно там, и средь бела дня постоянно несчастные случаи происходят, и пообещал, что утром он пострадавшего опросит и выедет на место с экспертом и поисковой группой. Взял наши координаты, оставил свой номер телефона, на том мы в тот день и разошлись.

На следующий день мы со Штольманом, понятное дело, уже не рыбные места искали, а эту самую Любу Гордееву. Приехали мы в деревню Коростынь, ближайшую к месту происшествия, с самого утра, взяли проводника из местных и пошли к этим скалам. Нашли и брошенную палатку Гордеевых, и место, где предположительно Гордеев сорвался. Когда появился следователь Крюков с экспертами, мы как раз рассматривали сверху что-то светлое в прибрежных камнях. Сначала вообще самое худшее подумали, но оказалась всего лишь женская штормовка, в которой, по словам Игоря Гордеева, его жена ушла за помощью...

— Всего лишь? — нахмурился Платон. — Но это же всё меняет!

— Что меняет? — не поняла Мартуся. — И почему?

— Штормовка в озере может означать, что всё было вообще не так, как рассказал Гордеев, что она сам убил свою жену, а остальное изобразил, чтобы отвести от себя подозрения...

— Нет! — возмутилась девочка. — Ты что?! Он же на костылях через лес шёл, чтобы её спасти! Как же можно его подозревать?!

— Ну, теоретически версия Платона вполне рабочая, и у следователя Крюкова как раз такая и возникла, — сказал Сальников.

— А практически? — не сдалась Мартуся.

— А практически мы с Яковом видели, в каком он был состоянии, когда на дорогу вышел, и что Любу свою даже в бреду найти просил, так что особо его не подозревали...

— Вот видишь! — сказала Марта Платону запальчиво.

— ... но проверяли мы, как всегда, все версии, — закончил Владимир Сергеевич справедливости ради. Марта насупилась, а Платон посмотрел на неё с сочувствием.

— Как проверяли? — спросила Римма, чтобы отвлечь племянницу.

— Сначала водолазов вызвали, тело искали. Найти ничего не нашли, но до темноты провозились. И уже под вечер привёл нам местный участковый свидетеля из Коростыни. Ехал этот дяденька третьего дня на телеге и подобрал на дороге девушку. Не там подобрал, где мы Гордеева, а на несколько километров дальше в сторону Нагово, но по времени примерно подходило, да и описание совпадало — возраст, телосложение, цвет волос, рюкзак. Вот только про попавшего в беду мужа она свидетелю даже не заикнулась, попросила её до автобусной остановки подвезти, чтобы в Новгород ехать. Торопилась, нервничала, всё по сторонам оглядывалась...

— Боялась, что муж её догонит? — предположил Платон.

— Вот, опять ты! Нет, конечно, — возразила Мартуся.

— А что тогда, по-твоему?

— Это вообще не она была, — ответила Марта, поразмыслив.

— Почему ты так решила? — удивился Платон.

— Потому что она не могла его бросить и в Новгород поехать, — сказала Марта твёрдо. — Зачем ей туда?

— Ну, Марта, две девушки с одинаковыми приметами вышли из леса на дорогу? Как-то это...

— И ничего такого! У нас в Крыму было два высоких, широкоплечих, кудрявых молодых человека. Было же? — Платон вынужденно кивнул. — Ну, вот. Бывают всякие совпадения.

Пререкались дети забавно и, что интересно, каждый из них был в чём-то прав.

— Уже на следующий день удалось проследить маршрут этой девушки до Новгорода, потому что её водитель автобуса вспомнил, — продолжил Сальников. — По его словам, доехала она до конечной у Новгородского железнодорожного вокзала. От кассиров толку не было, но опрос торговок на привокзальной площади дал неожиданный результат: одна из бабулек, что стоят там с семечками, приютила в тот день девушку с похожими приметами, опоздавшую на последнюю ленинградскую электричку. Ей девушка тоже показалась усталой и чем-то напуганной. Ушла рано утром в сторону вокзала, по пути озиралась, косынку повязала — бабуля сказала, молодые так не носят.

— Маскировалась? — уточнил Платон.

— Вероятно, — кивнул Владимир Сергеевич.

— Дядя Володя, а сами Гордеевы откуда были?

— Правильный вопрос. Из Ленинграда и были.

— То есть она домой вернулась без мужа?

— Да нет же! — опять возмутилась Марта.

— Подожди, малыш, — остановил её Платон. — Проверить это в любом случае должны были.

— И проверили, — согласился Сальников. — Соседи Гордееву три недели не видели, у родителей она не объявлялась.

— Я же говорила! — обрадовалась девочка.

— Могла попытаться сбежать так, чтобы не нашли, — сказал Платон задумчиво. — И вообще мне всё это не нравится.

Сальников только руками развёл:

— Ну, что тут скажешь? И правильно не нравится: через несколько часов в овраге у железнодорожной платформы Мясной Бор по линии Новгород — Ленинград было обнаружено тело девушки с пробитой головой...

— Ох, мамочки... — Мартуся расстроилась чуть не до слёз. Платон немедленно обнял её, прижал к боку. — Но ведь тогда... это не мог быть Игорь? — пробормотала она.

— Нет, — подтвердил Сальников. — Он не смог бы добраться туда с поломанной ногой.

— А кто тогда? — вздохнула девочка.

— Пока варианты могут быть любые, — заметил Платон. — Опознание проводили?

— А как же, обязательно. Гордеев девушку НЕ опознал.

Тут удивились все, причём так, что пауза возникла.

— Всё-таки было две девушки? — спросил недоверчиво Платон.

— Я же говорила, что совпадение! — обрадовалась Мартуся.

— Нет, — покачал головой парень, — это больше не может быть совпадением. Две похожие девушки в одном месте и в одно время: одна пропадает, а другую убивают? Не бывает таких совпадений...

— Платон, — вступила неожиданно Римма, — мне кажется, что после того, что мы сегодня узнали о твоём и Мартусином отцах, это слишком смелое заявление.

— В чём-то Вы, конечно, правы, Римма Михайловна, — кивнул задумчиво парень. — Но если бы я расследовал преступление, я бы в такое совпадение не поверил.

— Вот и мы не поверили, — сказал Владимир Сергеевич, — и следователю Крюкову поверить не позволили...

— Но если это не совпадение, то что тогда? — спросила Марта немного сердито. — И куда делась Люба?

— Информации недостаточно, — констатировал Платон.

— И где бы ты эту недостающую информацию добывал? — поинтересовался Сальников.

Наблюдать за тем, как обдумывают его вводные Марта с Платоном, было прелюбопытно. Парень был прекрасным аналитиком, многое знал о сыскной работе, да и интуицией не пренебрегал. Девочка брала совсем другим. Она искренне заблуждалась, отвергая подлые мотивы человеческих поступков, и при этом всё равно многое угадывала. Как? Хороший вопрос...

— Шашлыки готовы, — сказал неожиданно Платон. Надо же, разговор так их всех увлёк, что они и о поспевающем мясе почти забыли. — Дайте мне, пожалуйста, ту большую миску, Римма Михайловна.

С эмалированной миской к нему подскочила, конечно же, Мартуся. Разговор затих, и возобновился уже только после того, как они сняли первую пробу.

— Ода шашлыку будет? — спросила Римма.

— Вы как-то определитесь, дорогие мои, — фыркнул Сальников, — оду вам или детектив.

— Детектив, — ответила немедленно Мартуся. — Шашлык потрясающий, но я теперь не успокоюсь, пока не узнаю, что с Любой Гордеевой случилось. Тоша, ты так и не сказал, откуда бы ты брал ещё информацию.

— Для начала, у самого Гордеева, раз он уже достаточно в себя пришёл. Ну, и на турбазе, где они жили.

— И что бы ты спрашивал? — допытывалась девочка.

— Да всё как обычно, — пожал плечами Платон. — Какие у Гордеевых были между собой отношения? Не случалось ли чего необычного в последние дни перед походом? Не ссорились ли Гордеевы с кем-нибудь? Не было ли у Любы, к примеру, каких-нибудь навязчивых поклонников? Да мало ли что ещё...

Мартуся выжидательно посмотрела на Сальникова.

— Всё так, — подтвердил он. — В этом духе мы Игоря и расспрашивали сразу после опознания. И услышали много интересного...

— ...На турбазу Гордеевы приехали с довольно большой группой рабочей молодёжи из Ленинграда. Это были не их друзья, а скорее, хорошие знакомые, клуб по интересам. Они вместе осматривали местные достопримечательности, ходили в кино и в Дом культуры на танцы. Но при этом Гордеевы держались немного наособицу, потому что эта поездка была их свадебным путешествием, так что им не столько в компании хотелось побыть, сколько вдвоём. Поэтому они и в поход только вдвоём собрались. Отношения у них, по словам Гордеева, были самые что ни на есть идиллические, они со школы вместе, с шестого класса за одной партой, техникум вместе закончили и недавно поженились.

— Значит, не было у Любы никаких поклонников? — спросила Мартуся.

— Нет, поклонники у неё как раз были всегда и немало, потому что была она девушкой яркой, весёлой и заметной. Везде и всюду привлекала к себе внимание. К примеру, за три дня до похода она на танцах в местном Доме культуры выиграла конкурс по твисту, и в посёлке, где турбаза, её стали узнавать на улице.

— Гордеев ревновал? — спросил Платон.

— Он утверждал, что нет. Что давно к этому привык и приспособился, и даже гордился ею, тем более что Люба никогда ему никакого повода усомниться в её чувствах не давала. Был довольно убедителен.

— Кроме выигранного танцевального конкурса что-нибудь ещё необычное у них в отпуске было?

— Да. Буквально за день до похода на Любу напали вечером в парке.

— Ничего себе! — выдохнула Мартуся. — Как напали? Кто?

— Какой-то хулиган из местных. У Гордеевых сломался примус, перед походом это было очень некстати, и Люба сбегала в хозяйственный магазин за новым. На обратном пути через парк какой-то парень заступил ей дорогу, схватил за руку и попытался увести с собой. Она стала отбиваться, громко закричала, и тогда вмешался мужчина постарше, прогнал обидчика, отвесив ему подзатыльник, и проводил Любу до турбазы.

— Не представился? — уточнил Платон.

— Хулиган? — удивилась Мартуся.

— Спаситель...

— Нет, — Сальников покачал головой. — Да и девушка от испуга не отошла ещё, ей не до знакомств было.

— Почему она решила, что хулиган из местных?

— Потому что она его прежде видела, как раз в Доме культуры. С шахматной доской.

— С доской? На танцах? — недоумённо переспросила Марта.

— Действительно, очень странно, — согласился Платон. — Но тогда этого шахматиста и найти было недолго.

— Ты прав, — кивнул Владимир Сергеевич. — С другими ребятами с турбазы поговорили, и оказалось, что одна из девушек видела эту личность на доске почёта.

— Хулигана?! — совсем растерялась девочка.

— Этот хулиган оказался очень нетипичным. Юрий Бекетов — комсорг, кандидат в мастера спорта по лёгкой атлетике, добровольный дружинник, передовик производства...

— Но он же напал на Любу?

— Напал, — кивнул Сальников. — Отрицать этого он и не пытался. Сидел перед следователем Крюковым и чуть ли не рыдал от раскаяния. Объяснял, что влюбился в Любу, простите за тавтологию, прямо там же на танцах, несколько дней ходил за ней, приглядывался, собираясь с духом, а потом увидел её одну в парке и повёл себя, как полный идиот...

— Дурак, — припечатала Марта. — Какая же это любовь, чтобы хватать и тащить?

— Если Бекетов сказал правду, то он, действительно, идиот, но я не уверен... — поморщился Платон.

— Почему? — спросили Мартуся и Сальников практически хором.

— Потому что он кандидат в мастера по лёгкой атлетике, а на танцы ходил с шахматной доской.

— Ну, может, он просто такой разносторонний, как ты, — предположила девочка. — У тебя же тоже и шахматы, и самбо...

— Он разносторонний, конечно, — дёрнул подбородком парень и добавил зло: — Дружинник народный, на девушек в парке нападающий... Дядя Володя, а выяснилось, с кем он в клубе в шахматы играл?

— Там их трое было таких, с досками, — ответил Владимир Сергеевич.- Кроме Бекетова, ещё два дружка его закадычных, со школы ещё, Чижов и Тарасюк.

— И все трое с досками? Зачем? Если трое в шахматы играть хотят, им одной доски вполне достаточно.

— А ведь верно... — пробормотала Мартуся и посмотрела на Платона с восхищением. — Ну, ты даёшь!

— Даёт, — согласился Сальников с усмешкой. — Как есть, молодец. Для отвода глаз доски у них были, конечно же. Они в них мзду собирали с тех, кто в клуб на танцы приходил. С местных собирали, сами решали, с кого и сколько взять. Кто не хотел платить — оставался снаружи, кто возмущаться начинал — подкарауливали в тёмном переулке и "вразумляли". Туристов пускали бесплатно, зато обобрать могли, если кто-то один возвращался или сильно выпивши. В общем, не шахматисты, не дружинники, а казаки-разбойники...

— Значит, это они Любу? И ту, другую девушку?

— Вряд ли, — протянул Платон задумчиво. — То есть похитить могли, наверное, но убить... Там кто-то ещё был, кто-то матёрый, кто отца пырнул. Потому что эти "шахматисты" даже втроём отцу были бы на один зуб.

— Володя, а кто была эта вторая девушка, которую убили? — вдруг спросила Римма, которая почти всё время просто молчала и заинтересованно слушала. — Вы это выяснили?

— А это хороший вопрос, Римма Михайловна, — поддержал её Платон. — Ещё важно понять, насколько она на Любу была похожа, то есть могли ли их перепутать?

— Сходство было только самое общее: обе высокие стройные голубоглазые блондинки, волосы такого интересного, пепельного оттенка. А так черты лица очень разные, не перепутаешь...

— А если в темноте и со спины? — тихонько спросила Мартуся, явно опять вспомнившая крымские события.

— Пожалуй, — вынужден был согласится Сальников.

— Так, может, это Любу хотели убить, но ошиблись?

— Девушка ушла на первую ленинградскую электричку, — вспомнил Платон. — Это когда, часов в семь?

— Где-то так.

— В конце сентября в это время светло совсем. Значит, не могли ошибиться...

— А почему её не искал никто, в отличие от Любы? — задала Римма ещё один хороший вопрос.

— Просто некому было искать, — вздохнул Владимир Сергеевич.

— А разве... так бывает? — ужаснулась Мартуся.

— Ещё как бывает, солнце, — ответил он. — Если нет ни близких родственников, ни друзей, то могут недели пройти, прежде чем по месту работы или учёбы спохватятся... Мне лицо этой девушки ещё на опознании показалось смутно знакомым. Я сперва подумал, что в какой-нибудь сводке её видел, но нет, проверили — нигде она не проходила. Но память-то профессиональная, и чем дальше, тем больше я был уверен, что видел её, причём именно на фотографии. Яков мне сказал: "Если тебе она кажется знакомой, а мне — нет, значит, это, скорее всего, не по нашим делам. Подумай, где ты мог фотографии рассматривать, которые я никогда не видел". И я вспомнил, что видел её в нашем детдоме на стенде выпускников. Я ведь довольно регулярно там бываю, помогаю, чем могу. Из наших она оказалась, Светлана Рудакова, 1968 года выпуска. Жила в общежитии, училась в техникуме на агронома, но так себе училась, спустя рукава, поэтому, когда она после каникул не вернулась, решили, что просто бросила и всё, и никто её искать не стал.

— Это неправильно. Так не должно быть! — с болью сказала девочка.

— И неправильно, и не должно быть, — кивнул серьёзно Сальников, — но к сожалению, случается...

— Дядя Володя, — сказал Платон задумчиво, — но если она не вернулась после каникул, а тело её обнаружили только в конце сентября, то где же и с кем она была всё это время? Ведь очень может быть, что и пропавшую Любу Гордееву следовало искать в том же самом месте.

— А вот это уже очень-очень горячо, Платон, — сказал Владимир Сергеевич, — да вот только, кем была вторая девушка и когда она пропала, я выяснил уже, когда твой отец в госпитале лежал. А мы с вами остановились на том, как следователь Крюков "шахматиста" Бекетова в первый раз допросил, счёл его покаянный лепет убедительным и отпустил его под подписку о невыезде.

— Как отпустил? — возмутилась Марта. — А как же мзда и обобранные туристы?

— А это тоже уже гораздо позже стало известно, Мартуся, а на тот момент у следователя ничего против Бекетова не было, кроме неудавшегося нападения на девушку, из-за которого этот передовик-активист-атлет обильно посыпал голову пеплом. Даже заявления в милицию не было по поводу нападения. Так что увы, но следователь его отпустил, а нас в тот день не оказалось рядом, чтобы его отговорить.

— Почему "увы", дядя Володя? — спросил Платон. — Он что, сбежал? Или... — Парень переменился в лице, — ... его убрали как ненужного свидетеля?!

— Второе. На следующее утро после допроса его нашли в Волхове. Всплыл рядом с лодочной станцией. Экспертиза показала, что его сперва слегка придушили, и в воду он попал уже без сознания...

— О-ох, — горестно всплеснула руками Мартуся, — да что же это такое!

— Второе убийство, — скрипнул зубами Платон. — Чёрт! А с дружками его что?

— Насчёт дружков было так: утром двадцать девятого сентября мы позвонили Крюкову, чтобы узнать о результатах допроса Бекетова. И он нас "обрадовал", сообщив об убийстве. Тогда Яков сказал, что нужно немедленно задержать Чижова и Тарасюка. Крюков собрался к Тарасюку, а мы — к Чижову, потому что были поблизости от его места жительства. Опоздали мы буквально на пять минут. У входа в подъезд нам попался какой-то здоровый мужик, а Чижова мы нашли на третьем этаже в дверях его квартиры с двумя ножевыми ранениями в живот. Яков приказал мне проверить, жив ли Чижов, а сам сразу бросился вдогонку этому бугаю. Я проверил пульс, убедился, что мы имеем третий труп, позвонил в соседнюю квартиру, предъявил соседке удостоверение, велел вызвать милицию, а сам побежал за Штольманом. Догнал его уже у автобусной остановки, двери автобуса у меня перед носом закрылись. Пришлось вернуться за машиной. А дальше... Что в автобусе произошло, вы уже знаете. Убийцу я настиг на мосту. Зацепил его машиной слегка. Он упал, но почти сразу поднялся, вытащил заточку. Правой рукой вытащил, и только в самый последний момент попытался её в левую руку переложить, но я был уже к этому готов, выбил у него и оружие, и... и вообще не знаю, как я его там совсем не убил. В машину я его запихнул уже в полубессознательном состоянии, наручники надел...

— Дядя Володя, — вдруг перебила его Мартуся неожиданно звонко, — а почему у вас наручники были, а пистолета не было?! Почему вы в отпуске всё время без оружия расследуете?!

— Так не положено нам оружие во внерабочее время, солнце, — развёл руками Сальников.

— А оно у вас разве бывает, "внерабочее"? — спросила Марта, очень выразительно шмыгнув носом. И тут же Платон снова обнял её, притянул к себе, осторожно погладил пушистую макушку.

Ответить Владимиру Сергеевичу было нечего. Объяснять, что правила есть правила, а они со Штольманом и сами по себе довольно серьёзное оружие, в свете рассказываемой истории было как-то особенно глупо. Он вздохнул и покосился на Римму, которая тоже была взволнована и расстроена. А ведь это он только подобрался к кульминации.

— К автобусу я вернулся как раз вовремя: передал этого урода коллегам и поехал следом за скорой, которая Якова увезла. В больнице через час ко мне вышел хирург и сказал, что благодаря своевременной и профессиональной перевязке шанс есть, хоть и призрачный, и чтобы я вызывал семью. Я позвонил Августе, потом в управление, чтобы дали ей машину с водителем, а потом сидел под дверью реанимационного отделения и боялся, что они не успеют. Но они успели...

Володе опять стало трудно рассказывать, и он заговорил медленнее, тщательно подбирая слова. Платон слушал, глядя в пространство, лицо его казалось Римме сейчас очень взрослым и строгим. Теперь уже Мартуся обнимала его двумя руками, стараясь согреть и утешить, прижималась к груди щекой, словно слушая стук его сердца. Ох, ничуть эти двое не стали осторожнее после всех разговоров, а впрочем, сейчас не до осторожности было. Прав был Володя, тяжёлая оказалась история.

— ...Августу раз в день к Якову пускали ненадолго, а нас с Платоном — нет, там вообще очень строго было. Всё остальное время можно было сидеть только в приёмном покое, но всё равно из больницы они давали увести себя только на ночь, когда закрывалось всё.

— Мы были там нужны, — сказал парень серьёзно.

— Конечно, — согласился Володя. — А вот я, к стыду своему, долго в этом самом приёмном покое не выдержал. Совсем я не умею... сидеть и ждать. Августа почти всё время молчала, очень как-то в себя ушла, а Платон мне в первый же день уже сказал, чтоб я шёл преступников ловить. Я говорю: "Так поймали же уже!" — "Всех?" — "Нет, конечно..." — "Вот видите". Ну, и отправился я в конце концов следователю Крюкову помогать, тем более ему моё содействие ох как было нужно. Наведывался в больницу два раза в день: в одиннадцать после обхода, когда лечащий врач Якова выходил поговорить, и в восемь вечера, чтобы Августу с Платоном в гостиницу отвезти. Звонил ещё несколько раз в день сёстрам на пост, узнать, нет ли чего нового. Нового не было целую неделю: "Состояние критическое", и всё. Когда на восьмой день Яков пришёл в себя, на это, по-моему, кроме нас уже никто не надеялся. Его врач выглядел очень удивлённым. Сказал, что Штольман не в рубашке родился, а в кольчуге, что он просто очень хотел очнуться, вот и очнулся, а с медицинской точки зрения это объяснить сложно...

Володя замолчал довольно резко, глубоко вздохнул, посмотрел в сторону — на озёрную воду и окаймлявший её осенний лес. Как будто усилием воли возвращал себя в реальность ясного субботнего дня и семейного пикника. Но осталась, повисла в воздухе некая недосказанность. Что-то ещё было в ту страшную неделю семидесятого года, о чём он сейчас не захотел — или не смог — рассказать.

— Ладно уж, дорогие мои, — сказал он хрипло, — всё хорошо, что хорошо кончается. Яков Платонович не только выкарабкался, но и вернулся в профессию. Тому, кто на него напал, повезло меньше, его расстреляли в начале 1971 года.

— Кто это был, дядя Володя? — спросила Мартуся.

— Олег Парамонов, кличка Паром. Бандит- рецидивист, отсидевший в общей сложности четырнадцать лет за грабёж, разбой и тяжкие телесные повреждения. Поначалу он признал только нападение на Якова, да и то потому, что там было пол-автобуса свидетелей, от всего остального решительно открестился и довольно долго на допросах молчал, только зубы щерил. Зато запел соловьём напуганный участью своих подельников Тарасюк. Он рассказал следователю, что Парамонов подловил их с дружками, когда они попытались взять его на гоп-стоп. Отметелил всех троих, припугнул, сказал, что с них теперь должок, и пообещал непременно за ним вернуться. И вернулся, как раз после танцевального конкурса в Доме культуры. Предложил за хорошие деньги похитить для него Любу Гордееву, на которую он якобы "запал". Сказал, что муж у неё моль бледная и ни на что не годен, а если женщина у него окажется, то быстро растает. В общем, история почти как в "Кавказской пленнице", только не смешно совсем. Предложение Парамонов сделал так, что "шахматисты" отказаться никак не могли, даже если бы захотели. Первая, плохо подготовленная попытка похищения в парке у них сорвалась, потому что Гордеева оказала неожиданно активное сопротивление, громко кричала, а поблизости оказались люди. После этого они какое-то время следили за молодожёнами и даже проводили их в поход, почти до места стоянки. Сочли это идеальной возможностью, сообщили Парамонову. Они хотели напасть на палатку ночью, мужчину оглушить и увести женщину, но когда Гордеев сорвался со скалы, а Люба пошла за помощью, всё оказалось ещё проще — они перехватили её по дороге, запихнули в спальный мешок, передали Парамонову в оговоренном месте на трассе, а штормовку бросили в озеро, чтобы запутать тех, кто будет её искать. Когда милиция вышла на Бекетова, и он смог вывернуться на первом допросе, то пришёл к Парамонову требовать больше денег за молчание. И сам замолчал — навсегда, после чего пришёл черёд Чижова. На очной ставке с Тарасюком Парамонов подтвердил, что действительно скрутил и припугнул эту троицу сопляков, попытавшихся его ограбить, но больше ни разу с ними не встречался. Зачем они похитили девушку и куда её дели, он, по его словам, не имел ни малейшего понятия. Свидетелей, видевших Парамонова с Бекетовым и его дружками, у нас так и не нашлось, а время шло. Но тут выяснилась очень странная вещь. Оказалось, что Парамонов вполне официально работал водителем у высокопоставленного человека — директора крупнейшего в области совхоза Александра Борисовича Щедрина.

— То есть вы вышли на товарища Саахова? — не выдержал Платон.

— Сначала мы не поверили, что такое может быть не в кино. Тем более, что человек был очень известный и уважаемый — член партии, депутат, делегат, руководитель передового высокоэффективного предприятия. Но как такой человек умудрился взять на работу матёрого уголовника, было совершенно непонятно. Ведь Парамонов жил под своим именем и проверить его подноготную ничего не стоило. Да у него все руки были в татуировках, в конце концов! Стали искать, что этих двоих могло связывать, и выяснили, что оба они родом из посёлка Крестцы в Новгородской области и учились в одной школе, даже в одном классе. С этим уже можно было идти к Щедрину, что мы и сделали. Принял нас товарищ директор совхоза в перерыве между двумя совещаниями, выслушал следователя с каменным лицом. Сказал, что действительно взял на работу своего бывшего одноклассника, хотел дать человеку второй шанс, поскольку тот свой срок отбыл и вину искупил. Если он ошибся и Парамонов вновь оказался в чём-то замешан, то он его немедленно уволит. Поблагодарил нас за службу и попрощался. Мы уже почти ушли, когда меня как дёрнуло что-то, и я прямо от двери уже спросил его, знакома ли ему Любовь Гордеева. И тут он испугался. Пока речь шла только о Парамонове, он был совершенно спокоен, но тут, пусть и совсем ненадолго, дал слабину. Я вернулся к столу, чтобы показать ему фотографию Любы, он бегло на неё глянул, сказал, что никогда эту девушку не видел, но тут не понадобилась бы Штольмановская интуиция, чтобы понять, что он врёт. Виду мы никакого не подали, но, как говорится, взяли след. Крюков побоялся докладывать о наших подозрениях начальству, не имея никаких доказательств на руках, так что за Щедриным мы начали следить на свой страх и риск. У него был большой частный дом с участком под Старой Руссой, где он жил совсем один, семьи у него не было. И располагался этот дом всего в десятке километров от того места, где вышла на дорогу из леса вторая девушка, Светлана Рудакова. Это нам, конечно, тоже показалось подозрительным. Следили мы за ним вчетвером, парами, подменяя друг друга: я, Крюков и два молодых новгородских оперативника. И вот в субботу, в районе пяти утра, он вроде как на рыбалку собрался. Грузил в машину всякий рыбацкий инвентарь, прямо как мы с Яковом — и удочки, и котелок, и палатку, вот только ещё тюк какой-то увесистый на заднее сидение закинул, донельзя подозрительный. Мы насторожились, конечно, и поехали за ним. Вот только накануне сильный дождь прошёл, дороги развезло, а он как будто нарочно просёлки поплоше выбирал, "волгу" свою не жалел. В конце концов, мы в одном месте ненадолго застряли, толкать машину пришлось, а потому еле успели. Он уже всё своё имущество в надувную лодку загрузил и отчалить собирался. Когда мы на эту прогалину у воды выскочили, вид у него был, будто перед ним земная твердь разверзлась. Я к тюку в лодке, а он шевелится. Открыл, а там Люба. Первое, что она у нас спросила, когда мы кляп у неё изо рта вытащили, было: "Где Игорь? Что с моим мужем?"

— Вот видишь! Я же говорила, что у них всё по-настоящему! — выдохнула Марта с огромным облегчением.

— Ты всё правильно говорила, малыш, — усмехнулся Платон нежно. — Ты — умница...

— Да, ребята очень хорошие оказались. Сцена их воссоединения у Гордеева в больнице — из тех, что душу греют. Люба вообще молодец: несмотря на все злоключения не потеряла ни присутствия духа, ни воли к сопротивлению. Ещё и поэтому всё обошлось относительно благополучно. Зато остальные фигуранты по тому делу — на редкость омерзительные, ещё и фальшивые насквозь — что комсомолец-атлет, что депутат-делегат. Зла не хватает! Когда мы Щедрина в первый раз допрашивали, то чувство было, будто пластинку заезженную слушаем. Оказывается, этот деятель тоже был в Доме культуры, наблюдал за конкурсом твиста исподтишка и пал жертвой Любиных чар.

— Низко пал, как я понимаю, — сказал Платон желчно.

— Ниже некуда. Сначала попросил Парамонова аккуратно разузнать, кто эта "звезда" и откуда. Через пару дней приехал в те места опять, в надежде как-нибудь с девушкой познакомиться. Ему повезло, удалось в парке благородно защитить её от хулиганов.

— Так это он подзатыльники раздавал?

— Он самый. Потом, правда, этого благородного спасителя разобрала такая робость, что до знакомства со спасённой "звездой" дело так и не дошло, проводил её до турбазы молча и всё.

— Это всё подстроено было, да? — спросила Мартуся.

— Да наверняка, — кивнул Сальников. — Парамонов и подстроил, он вообще в этой истории был главный кукловод, вершитель судеб, а Щедрин и Бекетов с компанией вообще друг о друге не знали. Как бы то ни было, а завести с Гордеевой нормальное знакомство сразу после "спасения" Щедрин не сподобился, и впал по этому поводу в глубокую меланхолию. Он клялся, что не просил Парамонова никого похищать, а тот сам решил своему шефу "угодить". Когда пару дней спустя Щедрин вернулся с работы, Люба Гордеева уже сидела у него в сарае связанная и с кляпом во рту. Он так и не смог ответить на вопрос, почему же он немедленно не отпустил девушку и не вызвал милицию. Мямлил, что испугался, что его заподозрят в соучастии, и ещё, что был так сильно в неё влюблён, что просто хотел, чтобы она была рядом...

— Рядом? В сарае с кляпом во рту? — уточнила Римма.

— Ну, кляп он ей вынул, руки и ноги развязал и даже в дом на ужин пригласил, но Люба, едва оказавшись во дворе, немедленно попыталась сбежать, и сбежала бы, если б не Парамонов. Поэтому Щедрин снова запер девушку в сарае...

— Действительно, почти "Кавказская пленница", — пробормотал Платон.

— Вот только там трёх убийств в сценарии не было, — покачала головой Римма.

— Ну, вот что он от неё хотел? — спросила Мартуся. — Я не понимаю... Нет, то есть я понимаю, не маленькая, но...

— Да нет, солнце, ты как раз не понимаешь, — ответил Володя тепло. — Не понимаешь, и правильно делаешь. Нормальному человеку, ещё и... знающему кое-что о настоящих чувствах, — Тут Марта заметно смутилась, а Платон посмотрел на Володю укоризненно, — понять логику этого мерзавца совершенно невозможно.

— Может, он псих? — тихонько спросила девочка.

— Экспертиза признала его полностью вменяемым. Да и для психа он слишком ловко выкручивался и слишком методично всё на Парамонова валил. Многие даже рады были поверить в его версию.

— Поверить во что? — удивилась Римма. — Он же девушку чуть не утопил.

— Что ты, ни в коем случае! — возразил Володя. — Он её только попугать хотел, чтобы молчала, а потом отпустил бы.

— Это он так сказал?

— Конечно. Мы-то со следователем Крюковым были другого мнения, потому что он весь в синяках был, которых ему Люба наставила, когда он её для рыбалки "упаковывал". А ещё он в лодку, кроме всего прочего, положил верёвку и камень.

— Камень?

— Да. Чтобы концы в воду.

— ...А вторая девушка?

— Про вторую девушку Щедрин вовсе ничего знать не хотел, пока у него в доме не обнаружились её отпечатки пальцев, да и соседи показали, что видели их вместе у него на участке. Тогда он нехотя признал, что её летом привёл к нему Парамонов и она сначала помогала ему по хозяйству, затем проявила к нему настойчивый личный интерес и в конце концов стала его любовницей. Но потом товарищ директор совхоза увидел на танцах Любу и ему захотелось любви большой и светлой. Тогда он попытался аккуратно выпроводить Рудакову, но она устроила скандал. Уладить дело вызвался Парамонов при помощи круглой суммы денег. По словам Щедрина, ему и в страшном сне не могло присниться, что тот убьёт женщину и заберёт деньги себе.

— Вы ему не поверили?

— Нет. Я поверил Парамонову, когда он в конце концов рассказал, что Рудакова случайно увидела, как он привёз в дом Щедрина связанную Гордееву, поняла, что у хозяина теперь новая игрушка и испугалась, что сама стала ненужной и даже лишней, забрала заработанные деньги и сбежала, а узнавший об этом Щедрин занервничал и приказал Парамонову найти её и заставить замолчать.

— Но суд поверил Щедрину? — в очередной раз проявил проницательность Платон.

— Конечно. Ведь кто у нас был Щедрин, а кто — Парамонов. Парамонова приговорили к высшей мере, что было вполне справедливо после трёх удавшихся и одного неудавшегося убийства, а вот Щедрин получил всего семь лет за удержание в неволе и покушение на убийство Любы Гордеевой. Даже Тарасюк по совокупности получил больше — восемь лет за похищение девушки в составе преступной группы и прочие его всплывшие художества.

— Дядя Володя, а у вас не было после того дела неприятностей?

— Ну, это слишком громко сказано, — фыркнул Сальников. — Новгородское начальство, ясное дело, метало громы и молнии, когда оказалось, что мы с Крюковым не только без разрешения стали копать под "такого человека", но и накопали целый воз. Меня вызвали на ковёр, отчитали, сообщили в очередной раз, что раз я такой наглый, то так до пенсии в капитанах и прохожу, но мне тогда вообще море по колено было, потому что Яков как раз в себя пришёл. Крюкова грозились уволить за самоуправство, но тоже обошлось. А по сути, после того, что выплыло, после Любы Гордеевой в мешке и её показаний, дело замять уже никто не пытался, пытались замять скандал. Поэтому и суд вынесли в другую область, и с Гордеевых взяли подписку о неразглашении. Поэтому и формулировки всё смягчали, пытались представить так, что вот, человек с безукоризненной биографией и в совершённом глубоко раскаивающийся, просто кризис среднего возраста, "бес в ребро"...

— Так что, получается, Щедрин уже на свободу вышел? — спросила Мартуся.

— Нет.

— Нет?

— Он в тюрьме пару лет назад двусторонним воспалением лёгких заболел и умер. Не хочу показаться кровожадным, но видится мне в этом некая вселенская справедливость...

Платон кивнул, он, несмотря на молодость, отнюдь не страдал излишней сентиментальностью. Марта тихонько вздохнула, но спросила о другом, ей куда более интересном:

— Дядя Володя, а вы, случайно, не знаете, как сейчас дела у Любы с Игорем?

— Случайно знаю, — усмехнулся Сальников. — Встретил их тут как-то весной в гастрономе. Сами меня узнали, подошли. Славно у них всё, детей трое уже — два пацана и дочка. Малая — симпатичная такая и бойкая, вся в мать...

При последних его словах Мартуся расцвела удивительно обаятельной, солнечной улыбкой, делавшей девочку совершенно обворожительной. Платон, понятное дело, залюбовался, а Римма неожиданно сказала, что неплохо бы мясо подогреть. Но Сальникову есть сейчас не хотелось совсем.

— Да я бы сейчас, если честно, ноги размял, — сказал он, вставая. Протянул Римме руку: — Составишь мне компанию?

А вот эта улыбка была уже только для него.

— ... Целоваться пошли, — сказала Марта мечтательно, когда дядя Володя с Риммой Михайловной скрылись за деревьями. Платон не выдержал, рассмеялся. — А что, думаешь, нет? — оглянулась на него девочка.

— Думаю, да, — отозвался он, — но мы с тобой, наверное, не будем это обсуждать.

— Почему? — удивилась Мартуся. — Я же не сплетничаю, я просто очень-очень за них рада. Риммочка ведь из-за меня была одна все эти годы.

— Малыш, вряд ли Римма Михайловна шесть лет была одна, — покачал головой Платон. — Она очень красивая, яркая и сильная женщина. Наверняка кто-то был, просто она не хотела, чтобы тебя стало об этом известно.

— Потому что я была маленькая? — В голосе девочки звучало предупреждение, что отвечать на этот вопрос нужно осторожно.

— Не только поэтому.

Марта подумала и вдруг согласилась с ним:

— Очень может быть, что Риммочка считала, что романы — сами по себе, а семья — сама по себе. Но сейчас, даже если бы я ничего не знала про дядю Володю, я бы всё равно догадалась, что в её жизни происходит что-то очень хорошее и важное. Она же часто о нём думает и так улыбается, что... Так счастливые люди улыбаются, ты понимаешь?

Платон понимал. Марта смотрела на него сейчас одним из тех удивительных, почти осязаемых взглядов, которые он продолжал чувствовать и некоторое время после того, как она отводила глаза или отворачивалась. И ещё он знал, что она хочет сейчас сказать, или даже скажет, его смелая девочка.

— Я тоже, наверное, так улыбаюсь, когда о тебе думаю...

Он прикрыл глаза и вздохнул, протягивая руку:

— Марта-а...

Она немедленно придвинулась поближе, чтобы он мог её обнять:

— Что? Я опять веду себя неосторожно?

— Ты ведёшь себя... как ты.

— И что это значит? Я не понимаю.

— Всё ты понимаешь.

— Я понимаю, что ты пока не можешь мне ответить. Это ничего, у тебя, как и у Риммочки, всё на лице написано... Ты хочешь чаю?

— Очень хочу. А у нас есть?

— Есть целых два термоса.

— Это хорошо. Всё хорошо...

— Тоша, а что ты имел в виду, когда сказал, что есть вещи, которых ты не умеешь?

Римма взяла Володю под руку, а он, как обычно, накрыл другой рукой её пальцы у себя на локте. Ей очень хотелось его сейчас обнять, но не на ходу же. А он пока вёл её куда-то вдоль берега. Меж деревьев светило уже довольно низкое солнце, пахло водой, опавшей листвой, свежестью. На прогалине, куда они вышли минут через десять, сцепились корнями у воды два старых пня, и выглядело это сплетение то ли борьбой, то ли объятием. Римма усмехнулась: неспроста ей уже и у пней объятия мерещатся. Берег озера тут как-то причудливо изгибался, так что прямо напротив них, метрах в двадцати всего, пламенел багрянцем рябиновый куст, и, отражаясь в воде, окрашивал и её красным. Но ничего зловещего в этом не было, просто предчувствие заката.

Володя смотрел на озеро, чуть прищурившись, и мысли его были сейчас далеки от умиротворения.

— Володечка... — окликнула его Римма. Он как будто очнулся, повернул к ней голову, и лицо его сразу прояснилось, глаза потеплели. — Теперь моя очередь спрашивать, о чём ты думаешь, — сказала она.

— Думаю, что Мартуся была права: поговорить оказалось лучше, чем вспоминать молча.

— Но ты ведь молчишь до сих пор, — возразила она. — Это потому, что ты не всё рассказал?

— Не всё, — кивнул Володя. — Просто оставшаяся часть истории уж совсем не для Мартусиных ушей, какой бы "немаленькой" она себя ни считала. Да и Платону это слушать... необязательно.

— Расскажи мне.

— А надо ли, моя хорошая?

— Надо... раз хочется.

— Разишь меня моим же глаголом? — усмехнулся он, но с заметной долей горечи.

— Просто если ты мне сам не расскажешь, мне придётся спросить у духов, — сказала Римма.

Володя посмотрел ошарашенно, потом понял, что она шутит, фыркнул и покачал головой:

— Не соскучишься с вами, девушка. Ладно, будь по-вашему... Окончательно Парамонов понял, что Щедрин ничем ему не поможет, а наоборот, всячески утопить его пытается, во время очной ставки. Слушал его, слушал, зубами скрипел, а потом как прянул и, хоть был в наручниках, ухватил Щедрина за горло, еле-еле мы его оттащили. И после этого его как прорвало, мы только успевали за ним записывать. Рассказал он нам всю их историю с самого детства, когда Щедрина увели. В школе Парамонов был, понятное дело, предводителем всего местного хулиганья, а Щедрин — отличник-зубрила, очкастый увалень. Но при этом их отцы вместе воевали и дружили, поэтому, при всём различии характеров и устремлений, Парамонов Щедрина опекал, что ли. Или, лучше сказать, этак снисходительно ему покровительствовал. И была у них в классе девчонка одна — тоже всё, как в "Кавказской пленнице" — "комсомолка, спортсменка, активистка и просто красавица", как звали, не помню уже, да и не важно это. Важно, что внешне она была светлоглазая пепельная блондинка. С Парамоновым эта девчонка была в контрах по идеологическим соображениям, а на Щедрине просто, похоже, тренировалась в остроумии. Он был для неё лёгкой бессловесной мишенью, тем более, что где-то с восьмого класса был совершенно безнадежно в неё влюблён. Измывалась она над ним, по словам Парамонова, изобретательно и замысловато, а Щедрин всё терпел и даже, когда Парамонов предлагал "эту стервь" проучить, всегда отказывался. Высшей точки эти прекрасные человеческие отношения достигли на выпускном вечере. Щедрин единственный в том году закончил школу с золотой медалью и на выпускном собрался с духом и осмелился пригласить свою мучительницу на танец. А та презрительно ему отказала, заявив во всеуслышание, что вымученная медаль ещё не делает из него человека и мужчину, а танцевать с пустым местом она не собирается. Сцена вышла настолько неприглядной, что возмутились даже те, кто обычно придерживался нейтральной позиции и предпочитал ни во что не вмешиваться. Обидчица, не ожидавшая осуждения, гордо с мероприятия ретировалась, а Щедрина увёл Парамонов, напоил водкой, тот вроде бы проспал несколько часов на скамеечке в парке, пока Парамонов с дружками веселились неподалёку, а когда под утро он проснулся, то его препроводили домой и сдали с рук на руки родителям. Наутро же по домам одноклассников пошла милиция, потому что оказалась, что та девчонка с выпускного ушла, а домой не вернулась. Её вообще больше никто не видел, даже тела не нашли. В конце концов решили, что после скандала она сбежала лучшей жизни искать, тем более, она постоянно ссорилась со своей матерью и уже раньше говорила подругам, что сразу после школы от неё уедет... Парамонов сказал нам, что по прошествии лет и после всего, что было потом, он считает, что в ту ночь Щедрин убил ту девушку и спрятал тело. Он сказал, что у него, конечно же, нет никаких доказательств, и на ночь после выпускного он сам и его приятели обеспечили Щедрину алиби, но на самом деле никто из них за Щедриным не следил, и спал ли он в ту ночь на дальней скамеечке или нет, никто из них не знал наверняка...

.. После школы Щедрин уехал поступать в Ленинградский сельхозинститут, а Парамонов устроился на работу в родных Крестцах, через год ограбил с подельником промтоварный магазин и в первый раз отправился на зону. Их с Щедриным пути разошлись на двадцать лет. Вновь встретились они только в шестьдесят восьмом, в родительский день на кладбище. Место располагало к воспоминаниям, они выпили вместе, помянули родителей, потом даже посидели в ресторане и разошлись до поры. Парамонов, которому Щедрин похвастался своими профессиональными успехами, не слишком-то ему поверил, потому что считал бывшего приятеля мягкотелым мямлей, но захотел убедиться. Съездил в совхоз, осмотрелся, поговорил с людьми, понял, что всё правда, и решил, что грех этим не воспользоваться. Явился к Щедрину в часы приёма по личным вопросам и попросил выручить с работой. Щедрину очень понравилось, что теперь он будет оказывать Парамонову покровительство, и он взял его на имевшуюся вакансию личного шофёра. Работа была непыльной, и она никак не мешала Парамонову время от времени обстряпывать свои делишки. Кроме того, он год внимательно присматривался к Щедрину, подмечал его слабости, собираясь в перспективе снова подмять того под себя. Начальником Щедрин был умным и жёстким, подчинённые его уважали и даже побаивались, а вот личной жизни у него, на удивление, не было почти никакой. Сам Парамонов женился дважды между ходками, да и вообще у женщин определённого склада отказа не знал. Щедрин же жил совсем один, никогда не имел ни жены, ни детей, даже любовницы у него не наблюдалось. Со временем это стало казаться Парамонову всё более и более странным, даже подозрительным. Однако сказать, что Щедрин не обращал совсем никакого внимания на женщин, было нельзя. Однажды в магазине он засмотрелся на молоденькую продавщицу — фигуристую пепельную блондинку. Так засмотрелся, что когда до него дошла очередь, забыл, что хотел купить, не смог двух слов связать и в конце концов просто развернулся и ушёл. В другой раз Щедрин приказал остановить машину в неположенном месте и долго жадно всматривался в блондинку на автобусной остановке напротив. Когда проезжающие мимо машины уже начали им сигналить и Парамонов вынужден был тронуться с места, Щедрин вдруг сказал: "Правда же, она похожа на..." Имени он вслух не произнёс, но Парамонов понял и так. Понял и задумался. Среди его многочисленных знакомых была и женщина похожего типа. В свой выходной он съездил к ней и договорился. На следующий день она вроде бы случайно появилась в ресторане, где ужинали Парамонов со Щедриным. Парамонов изобразил радость внезапной встречи и пригласил знакомую к ним за стол. Щедрин не возражал и вначале даже как-то оживился, но по мере разговора всё больше мрачнел, а потом вдруг встал и ушёл, так что Парамонову пришлось самому заплатить за ужин. Обнаружившийся в машине Щедрин был чернее тучи и сперва накинулся на него с упрёками, чтоб не смел больше ничего подобного устраивать и вообще не лез не в своё дело. Впрочем, одного взгляда не привыкшего к подобному обращению Парамонова оказалось достаточно, чтобы ярость товарища директора сменилась глубокой меланхолией, и в конце концов он пролепетал: "Ты что, не видишь, что это не то! Совсем не то..." Парамонов только плечами пожал, но про себя решил обязательно найти "то". Светлана Рудакова попалась Парамонову случайно, когда он привёз Щедрина в служебную командировку в Ленинград. Она имела несчастье гулять с подругой по набережной, когда он шёл навстречу. Внешнее сходство девушки с бывшей одноклассницей было настолько очевидным, что пройти мимо Парамонов не смог. Сначала проследил за подругами, дождался, пока Света осталась одна, подошёл познакомиться, сумел понравиться. Рудакова оказалась довольно бойкой, но совсем не напористой, просто весёлой. На следующий день Парамонов встретился с ней снова, вызвал на откровенность. Узнав, что она детдомовская, да ещё и учёбой своей в техникуме тяготится, этот негодяй понял, что это просто идеальный вариант. Он даже не стал ничего согласовывать со Щедриным, был уверен, что всё сработает. Рассказал Свете о своём начальнике — солидном и порядочном человеке, который ищет помощницу по хозяйству. Скорее всего, Рудакова согласилась из симпатии к самому Парамонову, надеялась продолжить знакомство. Но привезя Светлану в дом к Щедрину, Парамонов полностью устранился, предоставив девушку хозяину дома. Щедрин сперва пребывал в неком ошеломлении, но взял Рудакову на работу сразу. Какое-то время ходил вокруг неё кругами, но потом нашёл подход. Парамонову он после этого выплатил вдруг большую денежную премию. Впрочем, идиллия там длилась очень недолго: уже в конце августа Парамонов заметил на руках у Светы синяки, неосторожно спросил: "Откуда?" и получил в ответ затравленный взгляд. А потом Парамонову со Щедриным случилось попасть в Юрьевском Доме культуры на тот самый конкурс твиста. Увидев Любу Гордееву, Щедрин обратился в соляной столб. Просто пожирал женщину глазами, а потом в машине потребовал от Парамонова: "Привези мне её!" Парамонов, уже предусмотрительно наведший справки, сказал, что это сложно, потому что она — туристка и замужем, но Щедрина уже было не остановить. Он сказал: "Придумай что-нибудь! Любые деньги...", и Парамонов придумал.

— Ты был прав, — сказала Римма с горечью, — это просто ужасная история!

— Я же говорил, что не стоит... — начал Сальников.

— Да нет же, — не дала она ему договорить. — Это как раз очень правильно, что ты всё мне рассказал. Плохо то, что я пока никудышняя духовидица. Если бы я действительно могла спросить что-нибудь у духов, то спросила бы, что же случилось с той, самой первой девушкой. Ведь может быть, что она жива, а Парамонов ошибся или просто солгал, а если он сказал правду, то нужно было бы найти её тело и хотя бы похоронить по-человечески.

— Римм, — произнёс растерянно Сальников, — я точно не за этим тебе рассказал. Тридцать лет прошло. Там и хоронить, скорее всего, нечего. Предполагаемый убийца мёртв, все сроки давности истекли. Не нужно тебе ничего спрашивать...

— Может, и не нужно, — повторила она с какой-то странной тоской. — Если бы было действительно нужно, мне бы показали. А сама я не могу пока ничего спросить или увидеть... Не получается.

Сальников почувствовал, как дрогнули Риммины пальцы у него на локте, и немедленно успокаивающе погладил её запястье.

— Не получается со спиритической доской? — уточнил он.

— О-ох, — протянула она, — не напоминай мне. Доска эта и книга у меня ничего, кроме нервного смеха, не вызывают. Платон в последний раз сказал, что пока я настолько скептически настроена, пробовать дальше смысла нет. Я должна верить в то, что делаю. Возможно, доска — это просто не мой путь. Знать бы ещё, какой мой...

— А дневники? Ведь с ними тебе удалось увидеть?

— Да, и ещё как! — Римма глубоко вздохнула. — Сильно, ярко и без каких-либо неприятных ощущений. Но ведь это, Володя, тоже было из серии: "Мне показали". Платоновы прабабушка и прадед просто позволили мне заглянуть в их жизнь. И нужная тетрадь, и письма мне буквально сами в руки пришли, чтобы я, так сказать, читала историю с самого начала. Но с тех пор я пробовала несколько раз: доставала дневники и открывала даже, но... не могу, как будто мешает что-то.

— С тех пор? Это сколько же времени прошло? Дней десять? Римм, мне кажется, ты напрасно хочешь всё и сразу.

— Я не хочу всё и сразу, — возразила она горячо. — Я только хочу убедиться, что что-то могу сама. Хочу понять, в какую сторону мне двигаться, а там — пусть этот путь будет сколь угодно долгим. Мне просто не нравится настолько зависеть от чужой воли, пусть даже и... доброй.

Это Владимир Сергеевич как раз понимал очень хорошо. У них со Штольманом тоже был свой путь, по которому они шли, случалось, и вопреки начальственной воле. В результате он сам отправится на пенсию в лучшем случае майором, а Яков вряд ли дослужится до генерала. Ну и ладно. Это уже стало данностью и даже прежнего глухого раздражения не вызывало, потому что выбранный путь был намного важнее. Римму же внезапно открывшийся дар вынуждал искать этот самый путь заново, причём почти вслепую. Понять, в каких сферах пребывает её "начальство" и чего этому "начальству" надобно, пока не представлялось возможным. Выходило самое что ни на есть исконное русское: "Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что". И единственным утешением пока служило только то, что Платонова необыкновенная прабабушка "туда" уже сходила и принесла... Что? Ну, хотя бы твёрдую уверенность своих потомков в том, что сверхъестественное существует и может приносить реальную пользу людям.

— Володя, а ведь тебе это всё по-прежнему очень не нравится? — спросила Римма так, что сразу стало ясно, насколько ей важен ответ на заданный вопрос.

— Не нравится, — ответил он честно и тут же улыбнулся: — Но ведь, как я понимаю, и не должно. Вон, Платонову прадеду тоже не нравилось, хотя он соседствовал с духами своей жены больше тридцати пяти лет. Просто привык, смирился, научился действовать в предлагаемых обстоятельствах. Вот и я привыкну. Это точно будет не сложнее, чем тебе по-настоящему привыкнуть к моей работе и всему, что с ней связано.

Римма задумалась, потом кивнула, сказала:

— Ты прав. Конечно, прав... Как привыкнуть к тому, что вы постоянно подвергаете свою жизнь опасности? Я ведь только сегодня после твоей истории по-настоящему поняла, почему Платон не пошёл по отцовским стопам.

— Верно, — согласился Сальников. — Тогда, в семидесятом, это и решилось, судя по всему. Если бы Яков... не вернулся, Платон наверняка пошёл бы служить в милицию. А так — не пошёл, пощадил мать. Августа... Так, как она, вообще нельзя.

— Что значит "нельзя", Володя? — удивилась Римма.

— Да ты понимаешь... — Сальников сразу пожалел, что завёл об этом речь. — Очень она меня тогда напугала. Никогда я не видел, чтобы человек — молодой, здоровый — вот так день за днём... угасал, иначе не скажешь. Платон как-то обмолвился, что мать совсем не спит, может, поэтому всё так выглядело. Лечащий врач Штольмана ей даже капли какие-то сердечные прописал на четвёртый или пятый день. В общем, под конец я стал бояться за Августу не меньше, чем за Якова. А потом, когда обошлось, эти двое как-то вместе выздоравливали. Медленно, но верно. И завершился семидесятый год гораздо лучше, чем начался.

— И слава Богу, — сказала Римма с чувством, а потом шагнула к нему вплотную и обняла его крепко-крепко. Владимир Сергеевич и не ожидал в ней такой силы.

Где-то рядом плеснула вода, возвращая Сальникова к реальности. Оторваться от Римминых губ было совершенно невозможно, но в очередной раз пришлось. Держи себя в руках, капитан, а руки... держи при себе.

— Что это было? — спросила Римма.

— Большая рыба. Или утка, их тут полно. Или лягушка в воду сиганула. Какое объяснение тебе больше нравится?

— Они мне все нравятся, — рассмеялась Римма и погладила его по плечу.

Собственно, Сальников только сейчас понял, что она гладила его по плечу всю последнюю минуту. Ритмично: вверх — вниз, вверх — вниз. Успокаивала? Понимала, что с ним творится? Ч-чёрт!

— Римм, извини, я...

— Тш-ш-ш, всё хорошо.

— Да? Ты... уверена?

— Володечка, честно говоря, я уже очень давно не была ни в чём настолько уверена, — улыбнулась Римма. — Для того, чтобы понять, что у нас с тобой всё хорошо, духов спрашивать точно не надо...

Он фыркнул. Римма смотрела лукаво и тепло, а щёки и губы у неё горели. Сальникову опять ужасно захотелось её поцеловать, он и поцеловал — в нос, после чего она уютнейшим образом положила голову ему на плечо. Теперь удалось собраться с мыслями, Владимир Сергеевич даже вспомнил, что спросить хотел:

— Скажи, а почему ты так удивилась, когда я сказал сегодня, что тётя Настя в качестве директора нашего детдома — это не совпадение, а судьба? Ты же от меня эту историю ещё в Крыму слышала...

— Я помню, конечно, — тихонько вздохнула Римма, — но просто... ты сказал слово в слово то же, что и Женька, когда оказалось, что это он Якова Платоновича тогда спас.

— Значит, мне не показалось, и ты действительно сегодня разговаривала с братом, — констатировал Сальников.

— Ты заметил? — Римма отодвинулась и заглянула ему в лицо. — А... как?

— Ну, ты была как-то очень погружена в себя, — объяснил он. — И мне показалось, что твои губы чуть шевелятся.

— О-ох, — протянула она страдальчески, — ещё не хватало мне прослыть городской сумасшедшей, потому что то и дело сама с собой разговариваю...

— Римм, не придумывай, — покачал головой Сальников. — Со стороны очень сложно что-то заметить. Я не в счёт: читать по лицам — часть моей профессии, да и догадывался я, что высматривать. Лучше расскажи, что ещё ты от брата услышала.

— Про рану Якова Платоновича: заточкой в область печени. Так и было?

— Так и было, — подтвердил он, стараясь скрыть, что опять сделалось не по себе. — Видишь, ты прекрасно можешь получать информацию от духов.

— Володя, пока я слышу только Женьку. И по большей части наши разговоры мало отличаются от тех, которые мы вели бы с ним, если бы он был жив. Он поддразнивает меня, утешает, ворчит на меня...

— По большей части? Значит, бывает и по-другому?

— Бывает, — Римма замялась и задумалась, но потом всё-таки решилась продолжить: — В тот день, когда я читала дневник и письма, уже в самом конце он заговорил со мной от чужого имени, сказал: "Она говорит...".

— Кто "она"?

— Я думаю, Анна Викторовна... — развела руками Римма

— И что же она говорила? — поинтересовался Владимир Сергеевич, пытаясь скрыть изумление.

— Что любить можно вопреки всему и что там, где любовь никогда не перестаёт, возможно всё. Я не очень поняла, что это значит, но подумала, что история Анны Викторовны и её мужа — она ведь как раз об этом, об огромной любви несмотря ни на что и борьбе за своё счастье.

Сальников кивнул, история там действительно была очень красивая. Но ему сейчас пришло в голову кое-что другое:

— Ри-им, слушай, так получается, что и твой брат — медиум? — Она посмотрела на него в полном недоумении. — Ну, я так понял, что медиум — это некто, слышащий и людей, и духов, и способный передавать послания с того света на этот. — Сальникову очень сложно было поверить в то, что вот это вот всё он произносит на полном серьёзе. — Ты жалуешься, что слышишь только своего брата, и никого больше, а твой брат, выходит, слышит других духов и может передавать их послания тебе. Так? — Римма медленно кивнула. — Тогда выходит, у вас с ним такой... тандем медиумов? Может, тебе попробовать задавать свои вопросы не дурацкой доске, а ему, чтобы он... передал их дальше по инстанции?

— ...Чай сегодня какой-то особенно вкусный, — сказал Платон, — и ароматный. Что это?

— Там просто травки всякие, — ответила Мартуся. — Риммочкино зелье...

— Приворотное? — поинтересовался он. Девочка радостно закивала. — Так поэтому два термоса? Один — для меня, второй — для дяди Володи?

Марта рассмеялась, а Платон подумал, что женщины семейства Гольдфарб с привораживанием прекрасно справлялись и без всяких зелий. Дядя Володя не даст соврать. Мысли были весёлыми и лёгкими, настроение — отменным, и это несмотря на состоявшийся тяжёлый разговор о прошлом. С другой стороны, а каким ещё могло быть настроение, если они с Мартой только что просидели в обнимку минут десять? Уже обнимая, Платон понял, что и очередное её полупризнание, и поддразнивания были исключительно ради этого — чтобы, в очередной раз забыв об осторожности, помочь и согреть, отодвинуть всколыхнувшиеся в нём страшные воспоминания. Ну, может, не исключительно — обниматься с ним Марте, конечно, тоже нравилось.

Пока он пил чай, девочка взялась переплетать свои растрепавшиеся косы. Распустила волосы, нырнула в сумку за щеткой. Медно-рыжие пряди, казалось, опять жили своей жизнью: от щётки уворачивались, причудливо рассыпались по плечам и всё норовили обвить хозяйкины пальцы. В конце концов, Марта поймала несколько локонов, сжала их в кулачке, сказала очень выразительно: "Обрежу!", после чего дело неожиданно пошло на лад. Платона всё это представление порадовало несказанно.

Заметив, что он улыбается, Мартуся спросила:

— Что?

— Красиво, — отозвался он.

— Осень, лес, озеро? — уточнила девочка.

Он согласно кивнул и добавил ей в тон:

— ...и ты.

— Хорошо в ландшафт вписываюсь? — прыснула Марта.

Платон не стал ей противоречить, просто кивнул ещё раз. Всё равно говорить комплименты почему-то было трудно. Оставалось в самом деле уповать на то, что у него на лице написано, насколько она ему нравится. Совершенно родное уже, нежное рыжеволосое чудо.

— Тоша, а что ты об этом совпадении думаешь?

Вопрос прозвучал неожиданно, и он не сразу понял, о каком совпадении речь, а когда дошло, даже головой тряхнул: это надо же было так размечтаться!

— Думаю, как хорошо, что в семидесятом твои родители поехали в Новгород, а не, скажем, в Кисловодск, — ответил Платон, — и оказались в нужном месте в нужное время.

— Да, — сказала Марта очень выразительно. — Вот да! Это ведь так важно. Мне два дня назад сон приснился как раз про это. — Настроение у девочки совершенно изменилось. — Я не хотела сначала рассказывать, но теперь...

— Что за сон? — Платон отставил в сторону недопитый чай и взял её за руки.

— Про то, что мы с тобой не встретились, — выдохнула Мартуся. — Просто в день нашего знакомства ты вышел погулять с Цезарем на полчаса позже, и мы разминулись. Ходим теперь по одним и тем же улицам — каждый сам по себе, друг друга не замечая. И Гиты у меня нет, потому что я ведь собаку у Риммочки попросила после знакомства с Цезарем. И по физике у меня слабая тройка, несмотря на репетитора. И отдыхать едем не в Крым. И про Риммочкин дар я ничего не знаю, и с дядей Володей они не знакомы... — Девочка говорила всё быстрее и тише. — И вроде бы ничего страшного там во сне не происходит, а тоска такая — невыносимая просто!

Возникшая в голове после Мартиных слов отчётливая картина показалась Платону просто чудовищной. Причём больше всего резануло то, о чём девочка даже не заикнулась: не выйди он тогда вовремя, с Мартусей могла бы случиться беда. Как сейчас вспомнился насторожившийся во дворе Цезарь, потом отчаянный крик — то ли девичий, то ли детский, яростный и гневный собачий лай. Подворотню они преодолели в несколько шагов и секунд, спугнули кого-то, сходу и не разобраться было. Девочка стояла, вжавшись в стену — яркое пятно волос, бледное лицо, закушенная губа, плотно зажмуренные глаза. На его голос она отреагировала далеко не сразу.

— Так, — сказал Платон решительно, — это что ещё за... чушь? Зачем?!

— Просто кошмарный сон, — пробормотала Марта, не ожидавшая от него такого напора.

— Ничего себе "просто"! — возмутился он. — Ты ревела?

— Немножко совсем, сразу как проснулась. А потом я... тоже разозлилась.

— И правильно. Ничего же этого не было!

— Наоборот, всё было, — поправила его Марта. — И знакомство со спасением, и дружба, и поезд, и Крым...

— Вот именно, — согласился Платон. — И вообще, мы сегодня узнали, что были как-то связаны с тобой ещё до нашей встречи. Так что никакие это всё не случайности, а судьба, как дядя Володя сказал. Мне Цезарь в тот день свой поводок сам принёс. Я помню, потому что такое очень редко бывает, так что я не мог не выйти вовремя.

— Значит, ты веришь в судьбу? — заинтересованно спросила девочка, явно вновь повеселевшая.

— Я верю, что так или иначе случается всё, что должно случиться. Если бы мы не познакомились в тот день, то это произошло бы через несколько недель или месяцев, тем более, на одной улице живём, а Римма Михайловна с дядей Володей встретились бы — самое позднее — при расследовании убийства Флоринской. Но счастливый случай — это ещё не судьба, а только её возможность и, может быть, начало. Важно, что происходит после, что люди делают сами. Ведь дело не в том, что я тогда твоих обидчиков спугнул, а в том, что помог тебе потом, а ты — мне, и мы очень быстро стали друг другу необходимы. Римма Михайловна так нравится дяде Володе не только потому, что она умница-красавица, а потому что сильная и светлая, и на неё всегда можно рассчитывать, причём неважно, есть у неё дар или нет. А ещё она любить умеет, это сразу видно, достаточно на вас с ней пять минут посмотреть... — Платон перевёл дух, сам удивляясь длине и пламенности произнесённой речи. — Так что чушь этот твой сон, наплюй и забудь. Все наши счастливые случайности — уже наши, и никто у нас их не отберёт. Лучше... хорошие сны вспоминай. Про мальчишку этого кудрявого, рыжего. Как его, кстати, зовут?

Выражение лица у Мартуси было сейчас совершенно неописуемым.

— А ты не знаешь? — спросила она почти шёпотом.

Он знал, конечно.

— ... Римм, только очень прошу, не надо проверять действенность этого метода прямо сейчас.

— Не буду, — вздохнула Римма. — Не могу. Мне нужно имя этой девушки, одноклассницы Щедрина.

— Это тебе брат сейчас сказал?

— Это мне Платон не раз говорил, да и у Кардека это написано. Начинающему медиуму без имени никак. Ещё хорошо вызывать духов прямо на месте преступления, но на это, как я понимаю, мне тебя не уговорить...

— Это ты сейчас так шутишь?

Она опять взяла Володю под руку и прислонилась щекой к его плечу.

— Я немножко тебя дразню, — призналась Римма. — Но имя мне и вправду нужно...

— Ладно, будет тебе имя, — проворчал Володя после паузы. — Вернусь в город и позвоню следователю Крюкову. В деле Щедрина этого нет, но он должен помнить. А если не помнит, то ему проще поднять старое дело. Но только ты пообещаешь, что...

— ... не буду никого вызывать в одиночестве, — закончила она за него. — Я уже обещала это Якову Платоновичу. Володя, я себе не враг, но и не попытаться я уже не могу.

— Всё-таки зря я тебе рассказал, — нахмурился он.

— Ничего не зря, — возразила Римма. — Я очень-очень благодарна тебе и за рассказ, и за совет. — Она подняла голову и потёрлась носом о его подбородок, к вечеру уже заросший щетиной. Шепнула: — Ты опять колючий...

— Да, у меня это быстро, — отозвался он дрогнувшим голосом. — Римм, не отвлекай меня. Давай уже договорим.

— Конечно, — согласилась она. — Конечно, давай. Володя, я осторожно, но буду пробовать, пока у меня не получится. Я никак не могу отказаться от дара, который и у моей матери был, не могу и не хочу, это такое семейное достояние, странное, конечно, но ведь Штольманы не отказываются от своего. А раз уж дар есть и будет, то лучше, чтобы я управляла им, а не он — мной, понимаешь?

— Ещё бы...

— Мне уже совсем не так страшно, как было в самом начале, я больше не боюсь сойти с ума и осиротить Мартусю окончательно. За последние месяцы у меня и сил как будто стало больше. Потому что есть ты, и Штольманы, и дневники — в них самое удивительное не дар Анны Викторовны, а люди, их характеры, любовь и борьба, а мистика... ну, что мистика, ещё один способ людям помогать. Они и мне помогают — оттуда, это невозможно, но это так. Наверное, единственное правильное отношение к дару — такое, как у них. Мне тоже нужно так, тогда дар подчинится. Поэтому я надеюсь, что ты...

— Всё, что смогу, — ответил он прежде, чем она успела попросить.

Смотреть ему в глаза сейчас было почти невозможно, даже больно, столько там было всего. Она думала, что он её сейчас опять поцелует, и очень этого хотела, но он чуть отстранился и зачем-то полез во внутренний карман пиджака. Достал оттуда ключи, взял её за руку и вложил связку ей в ладонь:

— Это... что? — спросила она, уже понимая, но всё равно желая услышать.

— Римм, я люблю тебя, — сказал он хрипло и очень серьёзно. — Я понимаю, что у нас всё быстро, и никуда тебя не тороплю. У тебя есть столько времени, сколько тебе нужно. Но я хочу, чтобы ты знала, что ты мне нужна и что я тебя очень жду...

Он, кажется, не договорил, но Римма не смогла больше терпеть. Поцеловала его в губы сама, ещё и ещё, дала подхватить себя и оторвать от земли, рассмеялась, пробормотала между поцелуями: "Ты домой-то сегодня попадёшь?". Брызжущая радость, горячая волна нежности, счастливые слёзы на кончиках ресниц...

Сальников никак не ожидал от себя самого сегодня признания, и такой реакции от Риммы тоже не ожидал, хотя, чего уж там, надеялся, конечно. Она смеялась, не скрывая ликования, целовала его и не давала поцеловать себя как следует. Обдало жаром, слов не осталось. Шалые мысли метались — осень, лес, куда?, как?, её бы удержать и самому на ногах удержаться. А потом она вдруг замерла, через секунду обмякла, глаза закатились и он едва смог перехватить её поудобней. Испугался страшно, но почти сразу понял, что дыхание её по-прежнему чувствует и сердце слышит. Значит, обморок. Она пришла в себя быстрее, чем он успел придумать, что же делать теперь. Сначала шевельнулись губы, он расслышал только: "Четверо..." А потом она рванулась так, что он чудом её удержал.

— Римма, что? Кто?!

Долгую секунду она смотрела на него, не узнавая. Потом шумно вздохнула и проговорила на грани слышимости:

— Володя, нам надо назад прямо сейчас. Там на поляне четверо чужих. Мартусе страшно...

Володя раздумывал всего несколько секунд.

— Римм, ты как? Идти сможешь?

— Постараюсь... — выговорила она. Язык слушался неважно.

— Оставить тебя здесь я не могу. Мы не знаем, кто там на прогалине... Не знаем же? — переспросил он.

Римма покачала головой:

— Марте они не знакомы. Чужие, молодые, кажется, пьяные... Четверо.

— Кто-то ещё в лесу может быть... Нет, одну я тебя не оставлю. Могу отнести, но это будет медленно...

— Нет, я сама пойду, — она сделала попытку высвободиться, но он держал крепко. Поставил её на ноги сам, очень бережно, предупредил:

— Римм, нам надо быстро. Если почувствуешь, что невмоготу, скажи — донесу на закорках.

— Я дойду. Не сомневайся.

Четверо вышли на поляну со стороны дороги. Платон услышал чужие шаги и голоса уже пару минут назад, а, увидев людей, понял, что насторожился не зря. Не компания, стая. Взбудораженные, нетрезвые, ищущие приключений. Его ровесники или чуть старше. Впереди шёл рыхлый здоровяк в кепке, судя по всему, показывал дорогу. За ним верзила в вязаном коричневом свитере, а паре шагов позади — ещё двое: невысокий блондин в синей штормовке, жирные волосы до плеч, и коротко стриженный крепыш, явный спортсмен. Платон поднялся, одним движением задвинул себе за спину подскочившую за ним Марту. Отец учил: понять, кто главарь, говорить с ним на равных, остальных держать в поле зрения...

Первым заговорил здоровяк, громко и очень нетрезво:

— Ты посмотри, Родь, какое место клёвое! Я тебе говорил, а ты не верил.

— Не верил, потому что быстро ты только выпивку дешёвую находишь... — лениво отозвался блондин.

— Не, выпивки тут нету! — загоготал здоровяк. — Или есть? — поинтересовался он у Платона, но ответа не дождался. — Нету выпивки, зато костёр уже есть, возиться не надо. И шашлыки есть, — обрадовался он, заметив у ног Платона миску с шампурами. — Ты посмотри, Родь!

— Да вижу я, не ори... — поморщился блондин.

— Место занято, шашлыки не ваши, — сказал Платон спокойно. — Шли бы вы отсюда, ребята...

— Заговорил! — деланно изумился громогласный. — А я думал, молча ноги сделает... Давай вали отсюда! — вдруг гаркнул он во всю силу лёгких и сделал пару стремительных шагов вперёд. На Платона это не произвело большого впечатления, но Мартуся у него за спиной вздрогнула. — Кошелёк, часы, сумки, девкины цацки оставите, и валите, пока мы добрые.

Здоровяк был омерзителен и серьёзным противником не являлся ни с какой точки зрения. Скрутить его не составило бы труда, как, вероятно, и верзилу. Вот насчёт оставшихся двоих Платон уже не был так уверен. Кроме того, за спиной стояла Марта, поэтому общей драки необходимо было избежать. Будь они с Мартусей только вдвоём, увести её и потом вернуться — одному или с милицией — было бы самым безопасным решением. Но где-то в лесу были Римма Михайловна с дядей Володей, а значит, уходить было нельзя.

— Увёл бы ты своих клевретов, Родион, — Платон говорил, глядя прямо в глаза блондину. — Ничего вам здесь не перепадёт.

— Мимо, — ответил блондин, — нет тут таких. А будешь выступать и умничать — уйдёшь без девчонки. А она нам тут... компанию составит.

Здоровяк и верзила заржали, причём первый ещё и добавил, глумливо кривляясь:

— Ути-пути, рыжая, останешься с нами? Мы тебя не обидим. Ну, почти...

Платону, пожалуй, первый раз в жизни захотелось кого-то убить на месте. Он помнил, что из себя выходить нельзя, но это стало... сложно. Мартины ладони успокаивающе коснулись спины, девочка прошептала: "Тоша, я звала Риммочку. Мне кажется, она меня услышала..." — "Умница", — ответил он также тихо. Надеяться на это было нельзя, действовать придётся так, словно они одни, но Марта пусть лучше думает, что помощь вот-вот придёт.

— Их здесь больше, чем двое, — вдруг сказал спортсмен, всё это время хранивший молчание и державшийся позади блондина. — Шампуров и сумок здесь человека на четыре...

— Опять ты дрейфишь, Леший, — скривился крепыш. — Ну, бродит тут ещё одна такая парочка по кустам... И чё?

— И девчонка, скорее всего, несовершеннолетняя, — продолжил спортсмен упрямо.

— Леший, а ты, и правда, достал уже, — бросил раздражённо блондин через плечо, а потом и развернулся на каблуках: — Не пойму я, чего ты с нами ходишь и всё менжуешься. Толку от тебя нет, сплошные нервы...

Они отвлеклись на пререкания, и это дало Платону так необходимые пару минут.

"Малыш, ты на дерево залезть сможешь?" — спросил он шёпотом. — "Тоша, я..." — собралась было возразить девочка. — "Не спорь, пожалуйста. Мне будет проще, если ты будешь хотя бы в относительной безопасности". — "Какое дерево? Где?" — "Там, где мы камушки в воду бросали. С двумя стволами". — "Я помню. Хорошо". — "Я отвлеку и задержу их, а ты на счёт три бежишь со всех ног..."

Дальше он действовал быстро. Подхватил миску с шампурами и на счёт "Раз" вывалил её содержимое в догорающий костёр. Обернувшийся на его возглас здоровяк возопил: "Ты что делаешь, падла?!!" и рванулся к нему. Платон сказал: "Два", шагнул навстречу, перехватил руку противника на подходе, сделал подсечку, уронил его себе под ноги, а затем, коротко замахнувшись, добавил ему ладонями по ушам, окончательно выведя того из строя на ближайшие пару минут. Разгибаясь, он выхватил из лежащей на земле сумки последний неиспользованный шампур, направил его на верзилу и сказал: "Три!" Марта бросилась бежать, длинный растерялся на несколько мгновений, а потом дёрнулся за ней. Платон догнал его почти сразу, кольнул в предплечье, а когда тот развернулся, ударил шампуром плашмя по щеке. Верзила взвыл, инстинктивно закрылся руками, тут же получил чувствительный удар в пах и рухнул на колени. Платон коротко оглянулся — у воды, в нескольких десятках метров от него, Марта карабкалась на дерево. Он удовлетворённо кивнул. Кроме него, на ногах осталось двое. Впрочем, именно эти двое были наиболее опасны.

— Ты чего, д'Артаньян? — спросил изумлённо блондин.

— Он не фехтовальщик, — возразил Леший, — но драться умеет.

Платон улыбнулся зло, во все зубы, и отсалютовал этим двоим шампуром.

— Ну, так и мы не лохи, — ощерился "Родя". — И железки у нас свои имеются. — Он дёрнул молнию на куртке и извлёк из внутреннего кармана заточку. Платон даже не удивился: после сегодняшнего разговора чего-нибудь подобного следовало ожидать.

— Родь, ну, зачем это? Шампур же вдвое длиннее! — возмутился Леший. — Вон, гитару возьми лучше, и то эффективнее будет отмахиваться...

— Я тебе возьму! — раздался откуда-то сбоку знакомый голос. — Если кто инструмент тронет, голову оторву... Тошка, Марта где?

Дядя Володя вышел из тени деревьев, подошёл ближе и остановился шагах в десяти.

— На дереве, — отозвался Платон. — У блондина заточка...

— В левой руке?

— Нет, в правой.

— Странно. Но это ему не поможет. Сам цел?

— Да. Второй, что повыше, похоже, умеет драться всерьёз, но не хочет.

— Это правильно, — кивнул Сальников. — С милицией драться — чревато последствиями. — Он извлёк из кармана удостоверение и продемонстрировал его. — Сдаёмся, граждане хулиганы. Финита ля комедия.

Родя выплюнул какое-то ругательство, а Леший просто изменился в лице. Сказал после паузы:

— Мы просто сейчас уйдём...

— А этих болезных оставите? — Дядя Володя кивнул на всё ещё сидящих на земле здоровяка и длинного.

— Нет, уйдём все вместе.

— Не получится, — покачал головой капитан. — Уходить надо было сразу, когда вам предлагали... Ты же предлагал? — уточнил он у Платона. Тот кивнул. — А теперь вы отсюда на милицейском уазике уедете: кто на пятнадцать суток, а кто — года на три как минимум за хулиганство с попыткой применения холодного оружия.

— Мы уйдём, — повторил с нажимом Леший. — Вы здесь на отдыхе, значит, табельного оружия у вас с собой нет, а без него задержать нас вам будет совсем не просто. Да и женщины с вами... Не нужна вам драка.

— А если даже повяжете, — скривился блондин, — то нас всё равно отпустят. У него, — кивнул он на Лешего, — отец — большой милицейский начальник. Вам не чета...

При этих словах Леший побледнел и буквально шарахнулся от своего приятеля в сторону, выкрикнул:

— Зачем?!!

— Так-так-так, — заинтересовался дядя Володя. — Вот с этого места поподробнее... — Он на несколько шагов приблизился к хулиганам. — Паспорт покажи, — сказал он Лешему и протянул руку.

— Зачем? — повторил тот.

— Ну, должен же я знать, кто ты есть и кем меня пугают...

И тут произошло то, чего Платон не ожидал, хотя можно было и догадаться: Сальников вдруг резко качнулся вбок, схватил блондина за руку с ножом и одним плавным движением выкрутил её, принудив того согнуться в три погибели. Нож отлетел в сторону и воткнулся в песок.

— Ну, вот, — усмехнулся капитан удовлетворённо, — а ты говорил, трудно будет задержать... Сам-то побежишь или останешься с подельниками своими? — Леший смотрел на него несколько секунд, а потом махнул рукой и сел прямо тут же на землю.

Мужчины были целы, у Платона царапина на щеке — запепился за ветку, когда помогал Мартусе спуститься с дерева. С племянницей тоже было всё в порядке, она опять больше за Платона испугалась, чем за себя. И сама Римма испугалась за обоих мужчин. К прогалине они с Володей вышли как раз, когда Платон с шампуром плясал. "Во даёт!" — пробормотал Володя, велел ей остаться в тени под деревьями, а сам пошёл к двоим оставшимся на ногах хулиганам, как раз когда один из них вытащил нож. И выбил этот самый нож пару минут спустя, прежде чем Римма успела понять, что именно происходит. Так что испугалась она, по большому счёту, постфактум. Но это не имело значения, внутри всё равно что-то подрагивало и ныло, и мысль о тяжёлом ранении Якова Платоновича восемь лет назад не хотела идти из головы.

Чтобы как-то взять себя в руки, Римма нашла себе занятие. Достала аптечку, обработала Платонову царапину, а потом и прокол от шампура на предплечье одного из хулиганов, который оказался довольно глубоким и болезненным, хотя кровоточил не сильно. Ранение мягких тканей, заживёт как на собаке. Раненый верзила покорно и почти молча стерпел все её манипуляции, всё косился нервно на стоящего рядом Платона. На щеке у верзилы наливался багровым след от шампура. Рядом с ним трясся неприятный рыхлый тип, у которого — явно не от стыда — припухли и пламенели уши. Оба пострадавших не внушали Римме никакой жалости, скорее брезгливость. Когда она закончила, Платон связал и рыхлому, и верзиле руки их же ремнями впереди, у третьего, того, что ножом размахивал, запястья были скручены за спиной. Четвёртого же, который в конце сдался добровольно, связывать пока вообще не стали, с ним Володя сейчас, похоже, проводил воспитательную беседу.

Убрав аптечку в сумку, Римма присоединилась к Мартусе, спасавшей шашлыки. Спасти получилось почти всё, поскольку к моменту принесения шашлыков в жертву угли уже только тлели. Они с Мартой сняли мясо и лук с шампуров и сложили в миску, выбросив лишь несколько совсем уж обуглившихся кусочков. Пока возились, не удержались и перекусили. Подумав, Римма нарезала туда же в миску хлеба и солёных огурцов и отнесла её Платону. Парень с удовольствием ел, хулиганы завидовали молча.

— ... Алексей Вячеславович Шурыгин, — прочитал Сальников на первой странице паспорта и изумлённо присвистнул. — Вячеслава Михайловича сын?

Парень по кличке Леший ничего не ответил, смотрел в землю, себе под ноги. Но лицо его сделалось таким, что ответа не требовалось. Зато оживился патлатый блондин, которого никто ни о чём не спрашивал.

— Вы знакомы с полковником Шурыгиным? Тогда должны понимать, что ничего нам не будет. Полковник точно не допустит, чтобы у его сына из-за такой ерунды случились неприятности. А вот у вас могут быть проблемы... Отпускайте нас, не злите начальство.

— Родь, — вскинулся Леший, — ты такой дурак стал, что даже страшно. Ты же моего отца с детства знаешь! Как тебе в голову пришло, что он станет нас выгораживать?!

— Нет, Алексей Вячеславович, — покачал головой Сальников, — дурак тут только один — ты, раз здесь вместе с этими оказался. А приятель твой — просто мерзавец, как мне видится, охотно тебя с собой брал, рассчитывая, что в случае чего, отец тебя вытащит, ну, и их заодно. Правда, про Вячеслава Михалыча он и в самом деле мало что понимает, иначе до такого не додумался бы... Ну и ладно, пусть с ним коллеги из местного РОВД разбираются, когда приедут. Список претензий тут длинный будет, начиная от изготовления и ношения холодного оружия до злостного хулиганства...

— Заточку я сегодня нашёл, — скривился патлатый, — как раз в милицию нёс сдавать.

— А вынул зачем? — усмехнулся Владимир Сергеевич. — Проветрить?

— Вынул, потому что этот ваш, — он кивнул на Платона, — первый на нас напал и шампуром размахивал, мушкетёр грёбаный.

— Первым напал? Один на четверых? Как интересно! — поцокал языком Сальников. — "Безумству храбрых поём мы славу..."

— Не знаю, мы тоже не ожидали, — Патлатый нарочно повысил голос, чтобы его услышали сидящие поодаль подельники. — Пришли сюда, потому что место здесь хорошее, не знали, что оно занято, ещё толком ничего сказать не успели, как он завёлся с пол-оборота. Может, он просто псих, шашлыки вон зачем-то в костёр вывалил.

— Конечно, псих, — согласился капитан. — Был бы не псих, меня дождался бы, чтобы вдвоём вас по поляне гонять.

— Хватит выкручиваться, Родя, — сказал Леший мрачно. — История твоя шита белыми нитками в два ряда. Никто в неё не поверит, свидетелей достаточно.

— Ты тоже свидетелем пойдёшь? — прошипел блондин. — Заложишь нас?

Леший опять молчал, смотрел на свои руки, которые непроизвольно сжались в кулаки. Кулаки у него, и правда, были серьёзные. Хорошо, что до драки с ним дело не дошло. Для всех хорошо, для него самого в первую очередь.

— В любом случае, я не дам тебе всё свалить на парня, который свою девушку от четырёх пьяных отморозков защищал, — сказал он наконец.

То, что Леший себя самого к отморозкам отнёс, Сальникову понравилось, пожалуй, больше всего. В действиях Платона превышения необходимой самообороны не было и в помине, но показания Шурыгина всё равно не помешают. Этот Леший вообще был явно не безнадёжен. Непонятно, конечно, как он дошёл до жизни такой, что здесь очутился, но вероятность, что после этой истории у него мозги на место встанут, имелась приличная. Сальников выпрямился, оглянулся на своих. Платон с таким аппетитом уплетал из миски спасённое мясо, что аж самому захотелось. Римма с Мартой потихоньку собирали вещи. Да, пикник их явно закончился, и закат они сегодня не посмотрят, но после их с Риммой разговора в лесу жаловаться он точно не будет. Странный сегодня получился день, но счастливый, иначе не скажешь. Сейчас надо будет отправить Платона в посёлок, чтобы милицию вызвал, и машину, что у кладбища оставили, пригнал. Потом с местными коллегами разбираться, да и в отделение ехать. Полковнику Шурыгину лучше позвонить лично.

Платон ушёл в посёлок за машиной и милицией. Володя поел и, к Римминому удивлению, взялся за гитару. Петь он не стал, просто играл, но и это получалось у него так хорошо, что Римма с Мартусей заслушались. Притихшие хулиганы такого концерта точно не ожидали и не заслуживали, но Володя играл не для них. Римма слушала его, смотрела — немного со стороны, потому что они с Мартой поодаль сидели, а Володя заодно и задержанных сторожил — и чувствовала, как её постепенно отпускает напряжение. Ещё не совсем, для "совсем" нужно было обнять своего мужчину, вдохнуть его запах, почувствовать руки и губы, сказать, что всё взаимно с самого начала. Она даже глаза прикрыла, так всё нахлынуло. Сколько лет уже она и толики того, что сейчас, не испытывала? Даже забыла, насколько человеку это необходимо. Римма нащупала в кармане Володины ключи, сжала их в кулаке.

Платон вернулся, сел рядом с Мартой, тоже слушал. Девочка опять к нему прильнула — не оторвёшь. Ей это так же нужно было после случившегося: убедиться, что он действительно здесь, живой и целый. Римма думала, что и у этих двоих — серьёзное взаимное чувство. Можно сколько угодно твердить, что оно преждевременное, но с ним нельзя не считаться. Парень, которому Римма была бесконечно благодарна за всё, что он для них делал и делает, и за сегодняшний аттракцион с шампуром в том числе, — её будущий зять, отец её внуков. Да, зять, и да, внуков, и пусть Света её простит. "Ей нечего тебе прощать, — отозвался брат. — Света очень-очень тебе благодарна. Как и я..."

— Риммочка, ты чего? — спросила обеспокоенно Мартуся, и Римма только после этого поняла, что, кажется, плачет.

— Ничего, ребёнок, — улыбнулась она девочке с нежностью. — Просто музыкой навеяло.

— Дядя Володя очень хорошо играет, — сказал Платон серьёзно. — Жаль только, редко.

Приехала милиция, и сначала Володя сам довольно долго с ними объяснялся. Потом старший из приехавших милиционеров опросил по очереди Платона, Мартусю и саму Римму, после чего ещё четверть часа что-то с Володей обсуждал. За это время задержанных увели в уазик, а они втроём собрали все оставшиеся вещи. Можно было ехать. Когда Володя подошёл к ним и сказал, что домой их с Мартусей отвезёт Платон, а он сам отправится с милицией в Сесторецкий РОВД, Римма вдруг поняла, что никуда его сейчас не отпустит и сказала решительно: "Володя, я поеду с тобой". Удивились все. Володя молча взял её за руку и отвёл подальше в сторону, к самой воде.

— Римм, ну, зачем это?

— Я поеду и подожду тебя.

— Да это надолго может быть, часа на два-три, никак не меньше. Рутина наша обычная, но необходимая. Негде тебе там ждать и незачем. Езжай с детьми домой, а я завтра утром приеду, даже к завтраку, если захочешь.

— Я буду очень рада, если ты приедешь завтра к завтраку, — сказала она. — Но сегодня Платон отвезёт домой Марту, всё равно никто лучше его самого не убедит её в том, что с ним всё в порядке. А я поеду с тобой...

Володя пристально смотрел на неё, и Римма вдруг с тревогой подумала, что он может попросту рассердиться на её упрямство. Вот только не хватало им сейчас поссориться! Но вместо этого он вдруг глубоко вздохнул, шагнул к ней и обнял. Сказал тихо:

— А ты ведь тоже испугаться за меня успела... — Поцеловал в висок тёплыми губами, погладил её напряжённые плечи и спину, и почти сразу отстранился. — Ладно, тогда подбросим молодёжь до железнодорожной станции, ещё не поздно, они нормально доберутся, а сами поедем в Сестрорецк. Так? — Римма благодарно кивнула. — Вот только ума не приложу, что ты там будешь делать столько времени. Если б хоть к нам в управление, там я нашёл бы, где тебя устроить, а на чужой территории...

Ей опять стало легко и хорошо.

— Ну, стул же ты мне сможешь организовать какой-нибудь? — улыбнулась она.

— Стул точно смогу.

— Тогда я посижу, почитаю книжку, у меня есть с собой.

— Ты что, читать сегодня собиралась? — изумился Володя.

— У меня книжка всегда и везде с собой, ещё со школы, — объяснила она. — А сегодня я как раз читать не собиралась, нет. Но теперь придётся.

— ... Мартуся, ты как? Не устала? Я могу вам денег дать, чтобы вы на такси доехали.

— Зачем, Риммочка? Это же дорого будет. Мы прекрасно на электричке, а потом на метро доберёмся, ещё же только без четверти шесть.

Марта улыбалась совершенно безмятежно, и было видно, что перспектива провести с Платоном ближайшие пару часов в общественном транспорте нисколько её не пугает. Ей, похоже, вообще было всё равно, где их провести, лишь бы с ним.

— Ребёнок, — начала нерешительно Римма, — я ещё хотела тебе сказать, что...

— ... ты можешь сегодня не вернуться, — улыбнулась девочка. — Я понимаю.

От такого ответа Римма совершенно растерялась. Она ведь сама только четверть часа назад поняла, что уже всё решила.

— Но... как? — пролепетала она.

— Ты, наверное, будешь смеяться, — ответила Марта, — но я, действительно, уже не маленькая. Я вижу, что происходит между тобой и дядей Володей и очень этому рада. Он мне так нравится, что кажется, если бы я сама тебе жениха выбирала, лучше бы не нашла...

Уже обнимая племянницу, Римма подумала, что взросление состоит не только в том, чтобы самому быть готовым уйти во взрослую жизнь от тех, кто тебя вырастил, но и в том, чтобы вот так этих взрослых отпустить.

— ... Её звали Лера, — сказал Володя. — Валерия Веретенникова.

Он только что остановил машину на служебной стоянке у здания Сестрорецкого РОВД.

— Кого? — не поняла Римма.

— Одноклассницу Щедрина. Ты же хотела имя — я вспомнил.

— Вспомнил?

— Да, со мной такое бывает, не могу что-то вспомнить, как ни стараюсь, а потом отвлекусь на другое совсем, и нужная информация сама всплывает.

— Удобно, — кивнула она. — Спасибо, Володя.

— Только одна не...

— Боишься, стану вызывать духов прямо в отделении?

— Боюсь твоего второго обморока за один день, — вздохнул он, и ей тут же стало совестно. Володя ведь тоже наверняка за неё испугался, когда она потеряла сознание прямо у него на руках. Она протянула руку и погладила его по плечу. Он поймал и пожал её пальцы. Это уже стало их ритуалом.

— Надо идти работать, — сказал он со странной интонацией.

— Неужели не хочется? — удивилась Римма.

— Представь себе, бывает и такое...

В сгустившихся синих сумерках она видела его лицо не слишком отчётливо. Но когда он потянулся к ней, немедленно подалась навстречу, прижалась губами к губам, почувствовала, как он взял в ладонь её затылок. Это было так хорошо, правильно, нужно, и так хотелось ещё ближе к нему, в руки, на колени...

— Что ж ты со мной делаешь... — пробормотал Володя минуту спустя.

— Примерно то же, что и ты со мной, — призналась она.

— Это замечательно, — сказал он, и всё, чего Римме было не различить сейчас на его лице, она услышала в его голосе. — Пойдём, моя хорошая, подыщем в этом райотделе для тебя стул...

— ... По сегодняшней истории там не больше пятнадцати суток, и то, скорее, в воспитательных целях.

Полковника Шурыгина Сальников знал давно и хорошо. Тот много лет был сначала замначальника, а потом и начальником милиции Василеостровского района, их с Яковом непосредственным руководителем. С тех пор много воды утекло, и Шурыгин, и они сами пошли на повышение, но по работе всё равно пересекались время от времени. Человеком Шурыгин был исключительно умным, дельным и честным, и сейчас Сальникову было его очень жаль. Полтора часа назад он дозвонился Вячеславу Михайловичу домой, благо телефон у него имелся ещё с прежних времён. Теперь полковник, примчавшийся в Сестрорецк и только что переговоривший с сыном, сидел, ссутулившись, за столом в пустующем кабинете местного следователя, положив на столешницу тяжёлые кулаки, точь в точь такие же, как у Лешего.

— А не по сегодняшней? Как думаешь, Владимир Сергеевич, может всплыть что-нибудь ещё? — Шурыгин говорил медленно и устало. — Лёшка клянётся и божится, что нет, но я уже не знаю, что и думать...

— Я бы ему поверил. Он сегодня единственный не врал и выкручиваться не пытался. Да и до моего появления вёл себя... лучше других.

Шурыгин горько усмехнулся:

— Ты особо-то не старайся слова подбирать, всё я понимаю и никого выгораживать не собираюсь. Это ещё очень повезло, что они на вашу компанию наткнулись и сразу по зубам получили. Подумать тошно, какой бы там мог быть состав преступления, если б им не младший Штольман попался, а кто другой, послабей. И ведь я же предупреждал Лёшку, чтоб от Родина подальше держался! Выпороть бы, да поздно...

— Кто ему Дмитрий Родин?

— Друг... был. С детского сада они вместе, в школе всю дорогу за одной партой, не разлей вода. Жена моя покойная с Димкиной матерью тоже очень даже дружила по-соседски. В общем, свой мальчишка нам был совсем, на глазах вырос. А потом... Пять лет назад родители его развелись, отец к другой женщине ушёл, там у него ребёнок родился, и к старшему сыну он всякий интерес потерял. Задело это Димку сильно, хотя ведь не пацан уже был, в институте учился. Так задело, что как с цепи сорвался — выпивать стал, сессию провалил, с деканом поскандалил, из института вылетел. Мать его ходила, извинялась, просила за него, в том числе и меня. И Лёшка просил. Я такое очень не люблю, ты знаешь, но уже готов был попытаться помочь. Однако не пришлось — Димка заладил: "Да пошли они все..." Ну, и в армию его забрали, естественно. Я подумал, к лучшему, армия и не таких в ум приводила, мать его утешал. Вот только не сработало, или даже сработало наоборот. Уходил — мальчишка на весь свет обиженный, а через два года вернулся — мерзавец циничный. Такая вот трансформация. Только я и сам её не сразу разглядел, что уж про Лёшку говорить. Тот сначала просто очень обрадовался возвращению друга. Как-то я домой вернулся — поздно, уже после десяти, а у нас на кухне дым коромыслом. В бутылке водки видно дно, на двоих приговорили. На моего это совсем не похоже было, он же спортсмен, и его, понятное дело, сильно развезло. А Димка сидит — вроде ничего, огурцом. Я сперва подумал — ладно, бывает, дембель есть дембель. Бутылку убрал, а то Лёшка совсем уж придурковато улыбался, но к столу присел, стал Родина про его планы расспрашивать. Он сказал, что летом хочет в институте восстановиться, а до тех пор работу подыскать, чтобы у матери на шее не сидеть. И вроде правильно всё сказал, но в глазах что-то такое было... Как будто нарочно говорил, что я хочу услышать, а думал совсем наоборот. И на Лёшку, который за столом заснул, посматривал с брезгливым превосходством. В общем, после этого разговора остался у меня неприятный осадок. Только не пойдёшь же с этим осадком к сыну без доказательной базы.

Месяца два прошло, я спросил у Лёшки, устроился ли Родин на работу. Сын сказал, нет пока, ещё в поиске. Я удивился: долго ли при желании молодому здоровому парню работу найти, тем более, когда у него водительские права есть? Лёшка тут же кинулся друга грудью защищать, мол, ему в армии тяжело пришлось, дедовщина и всё такое прочее, так что теперь хочется "воздухом свободы подышать". Про "воздух свободы" особенно глупо прозвучало, я так Лёшке и сказал. Поссориться мы не поссорились, но разошлись недовольные друг другом. Пару недель спустя я возвращался поздно, из гостей, потому был без машины и без формы, и услышал в сквере неподалёку от нашего дома развесёлую компанию. Издалека услышал, а ближе подошёл и понял, что компания из тех, что иногда хочется выстрелом в воздух разогнать. Заметили меня, и рот открыли: "Чего тебе надо, дядя, проходи мимо, пока цел...". А потом разглядел я среди них Родина, и он меня узнал и на других шикнул. Причём так шикнул, что стало сразу ясно, кто здесь вожак стаи. Передо мной извинился, сказал, что они расходятся уже. Несколько дней спустя я опять пешком возвращался, нарочно крюк сделал в сторону этого сквера — опять сидели, орали... Подходить не стал уже, дежурный патруль вызвал, чтоб разогнали. С участковым поговорил, тот по квартирам прошелся, жалоб наслушался — и про шум, и про то, что прохожих, особенно девчонок молодых, пугают, и про вечное свинство на детской площадке. Я Лёшке про это рассказал, он стал мне доказывать, что это ерунда и я придираюсь. А про то, что Димка этой шайкой-лейкой верховодит, сын и слушать не захотел, сказал, Родин только пару раз с ними посидел от скуки. Я подумал и зашёл к Димкиной матери поговорить, а она — в слёзы: приходит, мол, каждый день поздно, злой, в подпитии, хамит, на работу не устраивается, а когда она сама про него в овощном магазине договорилась, прикрикнул, чтобы не в своё дело не совалась. После чего рассказал и ей тоже жалостную историю про то, как его деды в части гнобили, и что ему теперь просто нужно время, чтобы от этой "проклятой армии" отойти. Как думаешь, Владимир Сергеевич, что я тогда сделал? Правильно, позвонил в часть на Ставрополье, где Родин проходил срочную службу. Сперва они меня, понятное дело, отшили, не захотели сор из избы выносить. Пришлось старые армейские связи поднять. И выяснилось, что и правда были в части серьёзные случаи неуставных отношений, чуть до самоубийства одного молодого солдата не дошло. Вот только Родин был не среди салаг затравленных, а среди тех, кто издевался. Даже под следствие попал, только не доказали ничего толком, потому что круговая порука. Закрыли дело. Узнав об этом, я решил поговорить с сыном серьёзно. Но он мне не поверил, и вышла у нас серьёзная ссора, первая после смерти жены. При Кате моей мы с Лёшкой частенько лбами сталкивались, а она нас мирила, как нельзя лучше умела остудить горячие головы. А как ушла четыре года назад, — тромб оторвался, — так и наступило у нас перемирие, потому что мы оба понимали: если что, без неё наводить мосты нам будет непросто. Но тут нашла коса на камень: Лёшка сказал мне — юрист будущий — что раз ничего доказано не было, то винить Родю ни в чём нельзя, у нас презумпция невиновности. А если хоть что-то из той истории правда, то от Димки не шарахаться надо, а спасать его. Я объяснил: если б он помощи хотел, то не врал бы напропалую. Возьмёшься такого насильно спасать, сам в дела его ненароком втянешься и влипнешь. Лёшка ответил: "Не бойся, вытаскивать меня тебе не придётся" и ушёл, хлопнув дверью. Это где-то месяц назад было. После этого мы не разговаривали почти, злились друг на друга. Лёшка стал позже меня приходить, через раз в подпитии. Тренировки забросил, тренер звонил, интересовался, в чём дело. Потом участковый зашёл сказать, что сына в той самой компании видели, они место дислокации сменили, но не повадки. Как-то я не выдержал, спросил Лёшку, зачем он с ними таскается. Он вскинулся было, слово не понравилось, а потом рукой махнул, сказал: "Присматриваю..." И вот, доприсматривался. После этих пятнадцати суток его из института, конечно, не выгонят, но проходить стажировку в прокуратуре, как собирался, он уже вряд ли сможет. Может, и правильно. Пусть на земле послужит, ума наберётся...

— Строго вы, Вячеслав Михалыч...

— А по-другому нельзя, — сказал Шурыгин тяжело и веско. — Он — мой сын, и поэтому должен быть, вот как младший Штольман, всегда по нашу сторону баррикад.

— Ну, а я бы его к себе взял, — сказал Сальников, и пояснил в ответ на удивлённый взгляд Шурыгина. — На стажировку, я имею в виду.

— Спасибо, если не шутишь, — сказал тот после паузы. — Только ты точно не обязан. Это я тебе обязан после этой истории.

— Пустое это дело, Вячеслав Михалыч, в нашей профессии долгами считаться с теми, с кем вместе служил и служишь. Парень ваш с характером, упёртый, за своих горой, и совесть у него есть. И мозги есть, только вправить немного надо. Так что если захочет, я бы его взял...

— Что же, — Шурыгин поднялся и протянул руку, которую Сальников с удовольствием пожал, — если в самом деле ничего больше не всплывёт, и Лёшка отделается этими пятнадцатью сутками, я поговорю с ним о твоём предложении.

Стул для Риммы нашёлся прямо напротив дежурной части. Володя коротко переговорил о ней с молодым милиционером в освещённой комнате за стеклянной перегородкой, потом подошёл к ней, нимало не смущаясь, поцеловал в щёку, сказал: "До встречи!" и ушёл вглубь здания.

Собственно, здесь было несколько стульев для посетителей, жёстких и шатких, совершенно точно не предназначенных для долгого сидения. Римма пожала плечами, достала из прихваченной с собой сумки плед и застелила стул, устроившись со всеми возможными удобствами. Милиционер из-за стекла наблюдал с интересом.

Посетителей в эту пору было немного. Женщина на соседнем стуле сначала горько плакала, не отвечая толком на сочувственные Риммины вопросы, а потом бурно радовалась, когда с улицы вошел милиционер с упитанным белокурым мальчишкой на руках. Мальчик, напротив, большой радости при виде матери не проявил и идти к ней не торопился, вцепившись в блестящие пуговицы на милицейском кителе. Интеллигентного вида пенсионерка долго и настойчиво убеждала дежурного принять у неё заявление по поводу шумных соседей, дежурный упорно отказывался, переадресовывая женщину к участковому. Наконец, пенсионерка покинула отделение, поджав губы и довольно выразительно хлопнув дверью, а дежурный лейтенант неожиданно — очевидно, по Володиной просьбе — принёс Римме стакан чая и блюдце с печеньем. Это было кстати, потому что по ногам тянуло и она начала замерзать. Выпив чаю, закуталась в плед. Для нормального чтения здесь не хватало света, да и блуждания комиссара Мэгре по коридорам отеля "Георг Пятый" Римму сегодня не увлекали, детектива ей хватало и в жизни. Волей-неволей мысли вернулись сначала к эпической схватке на берегу озера, а потом и к рассказанной Володей истории. Валерия Веретенникова... Пепельная блондинка, с которой, по всей вероятности, всё и началось. Сначала Римма очень надеялась, что всё ошибка и девушка жива, но сейчас странным образом надеяться перестала. Почему? Ответа на этот вопрос у неё не было. "Сестрёнка, ты же обещала никого не звать в одиночестве..." — "А я и не зову", — напряглась Римма. — "Зовёшь, — вздохнул брат. — Она здесь". Римма так резко выпрямилась на стуле, что дежурный напротив поднял голову и посмотрел на неё вопросительно. Она постаралась улыбнуться ему как можно естественней и сделала вид, что просто пытается устроится поудобнее. "Женька, но раньше ты никогда не..." — "Ты должна была сама найти способ, Риммуль, и ты его нашла. То есть твой сыщик нашёл, но это неважно. Теперь ты можешь задать вопрос и при определённых условиях получить ответ. Она здесь, потому что ей есть, что сказать..." — "Только не сейчас! Если обморок..." — "Риммуль, я могу попросить её уйти, сама она, скорее всего, до тебя не докричится. Но не ислючено, что когда ты созреешь и позовёшь её снова, она прийти не захочет. Ты готова рискнуть?" Римме опять стало страшно. Она искала способ овладеть даром, но дар вовсе не желал уступать. Она никого не звала, но дух её услышал и сам выбрал время и место. К Анне Викторовне духи тоже являлись на завтрак и среди ночи, и всё равно она никому не отказывала в помощи. "Нет, Женька, не надо её прогонять. Если ей есть что сказать, я должна её услышать..." — "Ты молодец, сестрёнка, — сказал брат после паузы. — Она говорит: "Запасной путь, вагон со щепой. Я не убегала, я не хотела. Скажите маме..."

— ... Римм, ты спишь? — Да, она заснула и опять замёрзла, и открывать глаза не хотелось. — А руки почему холодные такие? Как у лягушонка...

Лягушонок представился удивительно ярко: зелёный, как трава, с тёмными бусинками глаз. Она как раз недавно научную статью о редких видах земноводных переводила. Там, правда, ничего не было о холодных лягушачьих лапках, но наверное, это так и есть. Её же собственные руки сейчас стремительно теплели. Конечно, с ним она не мёрзла никогда. "Володечка..." — тихо произнесла Римма и открыла глаза.

— Привет, — сказал он с улыбкой, — это так ты читаешь?

— Просто комиссар Мэгре совершенно не может сравниться с тобой в обаянии, — ответила она сонно.

— Что-о? — удивился Володя, но потом поднял с пола её книжку, прочитал название, фыркнул и положил томик ей на колени. Второй рукой он при этом продолжал греть её пальцы. — Укатали мы тебя вместе с комиссаром, как я посмотрю... Сама до машины дойдёшь или отнести?

— Ты решил произвести на местных коллег неизгладимое впечатление? — усмехнулась она.

— Римм, единственный человек, на которого я здесь пытаюсь произвести впечатление, — это ты, — Володя встал и помог ей подняться.

Собрав вещи и попрощавшись с остававшимся на своём посту лейтенантом, они вышли на улицу, под моросящий холодный дождь.

— Ну, вот, — сказал Володя, — вот это я понимаю — осень. Постой под козырьком, я подъеду.

Но Римма и не подумала выпустить его локоть. Володи и так не было слишком долго. От какой-то пары капель она точно не растает.

Володя посадил её в машину и немедленно укутал всё тем же пледом. В этом не было сейчас никакой необходимости, но она не стала его останавливать: просто это было приятно — и забота, и укутывание. Когда он сел за руль, Римма спросила:

— Как всё прошло?

— Я договорился, что в понедельник к четырём часам вы подъедете для официальной дачи показаний. Платон вас с Мартусей свозит на моей машине или на отцовской, потому что сам я в понедельник на дежурстве.

— Платону ничего не грозит?

— Нет, конечно. Есть наши показания и показания Алексея Шурыгина, что это была необходимая самооборона.

— Шурыгин — это кто?

— Парень, что сам сдался в конце. Он, судя по всему, пятнадцатью сутками отделается, если больше нигде замараться не успел. Дмитрий Родин — это тот, кто ножом размахивал, — сядет года на три, остальные двое тоже, но по мелочи... Тебе не о чем волноваться, правда. Поехали домой?

— Подожди, мне тоже надо тебе кое-что рассказать. Только не сердись, пожалуйста.

Он посмотрел на неё удивлённо, потом нахмурился:

— Ри-им, но ты же обещала!

— Я никого не вызывала нарочно, но получается... что всё равно вызвала.

— О-о, — протянул он сердито, — это мне напоминает лепет сегодняшних хулиганов на допросе! Мы не хотели ни на кого нападать, всё случайно получилось. Римм, зачем?! Яков сказал, что это может быть для тебя опасно. Ты сама говорила, что эти обмороки наверняка не на пользу твоему здоровью, а тем более по два раза в день. Дело почти тридцатилетней давности, неужели оно не могло подождать до завтра?!

— Не могло, — сказала Римма упрямо. — Я её не звала, но видимо, так интенсивно о ней думала, что она меня услышала и пришла... И я посчитала, что было бы неправильно её не выслушать.

— В общем, — резюмировал Володя, — в следующий раз ты услышишь от меня имя, — если вообще услышишь! — только уютно сидя у себя в комнате за спиритической доской и в присутствии Платона! — Он отвернулся от неё и посмотрел в окно. В гневе Римма его ещё не видела, хотя догадывалась, конечно, что темперамент там недюженный. — Сейчас покурю, и поедем, — сказал он наконец и потянулся к бардачку.

Она перехватила его руку и задержала её в своих, сказала решительно: "Нет!"

— Что именно "нет"? — поинтересовался он, прищурившись.

— Мы никуда не поедем, пока ты не успокоишься и меня не выслушаешь...

— Римм, — сказал он угрюмо, — информацию от духов я сейчас не восприму. Да и тебе после двух обмороков надо просто отдохнуть. Так что так или иначе, но это дело подождёт до завтра.

— Не было никакого второго обморока, — сказала она, задумчиво перебирая его пальцы, — и вообще я прекрасно себя чувствую.

— Не было? Но когда я пришёл, ты...

— Спала как сурок. Володя, у меня не было ни видения, ни обморока. Слова Леры Веретенниковой мне передал Женька. Ты оказался прав, это именно так и работает. Когда я услышала от брата, что она здесь, у меня появилось какое-то странное тягостное ощущение... Наверное, оно появилось даже немного раньше.

— Ощущение присутствия? — уточнил он.

— Наверное. А ещё я как-то резко и очень сильно замёрзла, пришлось потом у дежурного второй стакан чая попросить. Это помогло, но окончательно я согрелась, только когда ты пришёл. Но ведь это всё мелочи, а Женька сказал, что если я не выслушаю Леру сейчас, то, возможно, в следующий раз не дозовусь её вообще. Я не могла этого допустить.

— Ты очень упрямая женщина, — сказал Володя после паузы. С этим трудно было спорить. — И в чём заключалось послание? — Кажется, он немного успокоился, но в голосе всё равно звучало напряжение.

Римма слово в слово повторила услышанное от брата час назад и добавила:

— Получается, её мать жива, и до сих пор считает, что дочь сбежала от неё сразу после выпускного. Я, правда, совсем не уверена, что женщине станет легче, если она узнает, что Лера погибла в ту самую ночь.

— Вот и я не уверен, — проворчал Володя.

— А про вагон я не поняла...

— Крестецкий леспромхоз, — сказал он со вздохом, — крупнейший в нашем регионе. Там не только щепа, там любые продукты лесопереработки в изобилии имеются и наверняка отгружаются в том числе и по железной дороге. Видимо, в вагон со щепой Щедрин спрятал тело Веретенниковой.

— Володя, про Щедрина она не сказала ни слова, — покачала головой Римма. — Чтобы выяснить обстоятельства смерти, мне придётся вызвать её ещё раз. Надеюсь, что она придёт.

— Римм, да ты что?!

— Тш-ш-ш, — сказала она. — Конечно, это будет не здесь и не сейчас, а уютно сидя у нас в комнате за спиритической доской и в вашем с Платоном присутствии, всё, как ты сказал. Или, может, ну её, эту доску? Мне кажется, от неё точно никакого толку не будет...

— Римм, ты мне зубы заговариваешь? — поинтересовался Володя.

— Разве что немножко, — призналась она. — Просто я совсем не хочу ссориться.

— Вот и я не хочу! — сказал он так эмоционально, что если бы Римма до того хоть чуточку сомневалась, то теперь бы непременно поверила. — Но просто смотреть, как ты без необходимости собой рискуешь, я не согласен.

— Володя, но ведь я не могла сегодня не услышать Мартусю. И Леру отпустить, не выслушав, тоже не могла. Ты же должен это понимать, ты сам там, на поляне, ничуть не колеблясь, пошёл на нож. И Платон встал один против четверых...

— "Делай, что должно, и будь, что будет", — процитировал Володя. — Один из Штольмановских семейных девизов.

— Вот видишь, — улыбнулась она. — С кем поведёшься...

— Можно подумать, ты раньше была другой, — сказал он как-то даже возмущённо, а потом добавил совершенно неожиданно: — Иди сюда, моя хорошая...

Она тут же рванулась к Володе, но как-то на удивление неуклюже запуталась в пледе, а потом сильно ушибла локоть о руль. Зашипела от боли, со стоном уткнулась ему лицом в шею, в конце концов рассмеялась и поняла, что он тоже смеётся.

— М-да, — протянул Володя некоторое время спустя. — Когда я был молодым, для таких глупостей у меня не было машины, потом очень много лет не было для этого подходящей женщины, а теперь... Римм, поехали ко мне! — Она замерла, и его руки, нежно поглаживающие ей спину и плечи, замерли тоже. — Ну, то есть сначала к Мартусе, чтобы предупредить, а потом...

Она осторожно высвободилась и перебралась назад на своё сидение. Поправила волосы. Володя не пытался её удержать, он смотрел... виновато?

— Я знаю, что только сегодня сказал, что у тебя сколько угодно времени, но это уже просто... — Он замолчал, вздохнул. — Ладно, извини, я...

— Не надо к Мартусе, — Римма не дала ему договорить, — я ей сразу объяснила, что могу сегодня не вернуться... — и продолжила в ответ на его невероятную улыбку. — Я тоже очень люблю тебя, Володечка. Поехали.

Когда подъехали к дому, Сальников Римму из машины просто вынул. Вместе с пледом, и так и держал, не в силах отпустить, пока она ему не шепнула, смеясь: "Володечка, можно, я всё-таки сама пойду?" Тогда опомнился, потому что переносить её на руках через порог и правда было пока как-то преждевременно. Хотя Владимир Сергеевич и сам уже не понимал, что преждевременно, что можно, что дОлжно, понимал только, что ближе неё никого на свете сейчас нет и, наверное, уже не будет. На лестнице Римму вперёд пропустил, и пока поднимались, чуть затылок ей взглядом не прожёг — несколько раз оглядывалась, улыбаясь. А у двери в квартиру все карманы перерыл, пока она за руку его не взяла и его же собственные ключи в ладонь не вложила. Ох, каким идиотом он себя тогда почувствовал, от любви и желания пьяным.

В квартире помог ей снять плащ, а потом поцеловал опять в затылок и в шею, как на озере сегодня. Хотя не так, совсем не так. Уже не боялся выдать себя, ведь Римма и так всё понимала. Пропустил меж пальцев короткие, густые, чёрные как ночь пряди, проследил губами голубоватую жилку на нежной коже, упиваясь её вкусом и запахом. Жилка пульсировала нетерпеливо. Римма вздохнула — или застонала? — тихо, на грани слышимости. Развернул её к себе лицом, поцеловал опять зачем-то в нос, потом в улыбающиеся губы, в полуприкрытые веки. Попросил: "Посмотри на меня...", и сам заглянул в её чудесные, сейчас затуманенные негой глаза. В который раз удивился, как может быть во взгляде таких тёмных глаз столько света. Смотрит, гладит по щеке, по изрядно отросшей за день щетине. Простая ласка, глубокая нежность, всю душу переворачивающая.

Внезапная мысль, что ведь он её всю сейчас исколет, подействовала, как холодный душ. Римма сразу почувствовала, что он напрягся, спросила взглядом. Сальников только руку её перехватил, поцеловал в ладонь, один бугорок за другим. Еле выговорил: "Мне бы побриться, хорошая моя... Я быстро. Ты осваивайся тут пока".

Когда Володя сказал, что пойдёт бриться, Римма так растерялась, что даже не успела его остановить. Ей вообще его щетина никогда и ничем не мешала. Во-первых, она ему шла, во-вторых, было в этой колючести что-то... чувственное. Одной ей немедленно стало неуютно и зябко. Она не хотела осваиваться здесь без него! Но не стоять же в прихожей четверть часа, или сколько ему может понадобиться времени? Уходя, Володя включил свет и открыл двери в большую комнату и в кухню, сказал тепло и искренне: "Теперь твоя очередь чувствовать себя как дома", но это было, конечно, совсем не просто. Римма вздохнула и выбрала из двух зол кухню, там освоиться должно быть проще.

В маленькой кухне оказалось неожиданно уютно из-за большого, довольно низко висящего зелёного абажура с бахромой. Такой абажур в квартире одинокого мужчины был вещью очень неожиданной, но Володя ведь не всегда жил один. Римма тронула бахрому — вокруг заплясали хороводом тени. Она вышла из круга яркого света и подошла к окну. На подоконнике стояла пепельница, а рядом с ней — три бравых кактуса и сильно приунывшая фиалка. Надо будет попросить у Володи разрешения и взять цветок завтра с собой. Пусть Мартуся над ним поколдует. У племянницы был талант — возвращать жизнь всему зелёному, казалось бы, уже безнадёжно засохшему. Соседский сын Вовка Никифоров дразнил её за это баронессой Мюнхаузеновной: мол, может из вишнёвой косточки вырастить дерево у оленя на лбу. Мартуся не обижалась, отшучивалась беззлобно: "Сам ты олень..." А после реанимации надо будет фиалку в другое место переставить — незачем её тут обкуривать. Римма усмехнулась, она в самом деле как-то быстро стала чувствовать себя здесь как дома.

В доме напротив горело множество окон, потому что было не так уж поздно, не больше десяти часов. Это казалось по-настоящему странным: столько всего произошло, вместилось в сегодняшний день, а он всё не заканчивался, обещая чудесное и важное. Римма прикрыла глаза и прислушалась к себе. Пока Володя был с ней, она ничего не чувствовала, кроме всепоглощающей нежности и предвкушения, а сейчас, как ни старалась отвлечься, волновалась всё больше. Она ведь никак не планировала оказаться сегодня здесь. Если бы планировала, то могла бы хотя бы по-другому одеться, а теперь... За спиной открылась и снова закрылась дверь ванной, Римма обернулась. Володя вошёл в кухню, остановился по ту сторону абажура, спросил: "Хочешь чаю?" — "Нет, что ты!" — тут же отказалась она. Щёлкнул выключатель, в кухне погас свет, и она немедленно шагнула вперёд, прямо Володе в руки. Не шагнула даже, впорхнула с лёгкостью необычайной. Приникла всем телом, обвила руками шею, жарко прижалась губами к гладкой, пахнущей одеколоном щеке. "Извини меня", — сказал он покаянно. — "За что?" — изумилась она. — "За то, что оставил тебя одну. Ты тут волнуешься, я — там. Глупо..." Это действительно было глупо. И радостно. Совершенно непредсказуемо и ново. Очень по-настоящему, восхитительно и остро. Незабываемо. Их первый раз — здесь и сейчас.

В доме напротив сдался последний полуночник и погасло последнее окно. Но темно не было. Изменчивая ленинградская погода сегодня проявила себя во всей красе: весь день — солнце, вечером — низкие тучи и противная холодная морось, а к ночи небо опять очистилось, остались луна и холод. Холодом веяло от окна, но замёрзнуть сейчас было немыслимо. Вот завтра Римма наверняка озябнет в своём плаще, благо, есть спасительный плед — хорошая, нужная вещь.

Римма окончательно затихла минут десять назад — то ли засыпала, то ли уже заснула. Её рука, до того путешествовавшая по его телу, замерла на плече. Сальников подождал немного, а потом осторожно накрыл её пальцы ладонью — ритуал есть ритуал. В последние время он стал ярым сторонником ритуалов, потому что они означали некоторое постоянство и обещали желанное продолжение.

Ровно полгода назад, день в день, ему исполнилось пятьдесят. Настроение накануне юбилея было так себе, праздновать совершенно не хотелось, но Машутка с зятем и внуками уже взяли билеты на самолёт, да и мужики в отделе и вокруг ждали банкета, так что приходилось соответствовать, но получалось, как никогда, натужно. На хандру и желание сбежать от предстоящих здравиц он пожаловался только Штольману. Тот сказал: "Зря. Погуляем, порвём два баяна, и тебе полегчает". Слышать от Якова про баяны было настолько неожиданно, что Сальников рассмеялся. Потом переспросил: "Думаешь?" — "Уверен, — ответил Штольман. — Я этот Рубикон, Володя, перешёл шесть лет назад, и могу тебя заверить, что с тех пор ничего особенно не изменилось". Банкет и правда получился неплох, да и внеочередной визит дочки с внуками встряхнул Владимира Сергеевича хорошенько, но перед отъездом Маша опять завела разговор о том, что ему пора устраивать свою жизнь. Он попытался, как водится, отговорится занятостью, на что дочь ответила, что готова сама заняться отбором невест. Он разозлился на неё тогда, бросил: "Этого ещё не хватало!", хлопнул дверью кухни и ушёл курить во двор. Маша нашла его минут через пять с таким несчастным видом, что пришлось тотчас выбросить сигарету и обнять её. Он вовсе не винил дочу в своей нынешней неустроенности, но она прекрасно справлялась с этим сама. "Если бы ты хотя бы возле нас жил, — вздохнула Маша. — Но я знаю, что от дяди Якова ты никуда и ни за что не переведёшься".

Дочь уехала, а заноза осталась. После того, как Машутка вышла замуж, женщин в его жизни хватало. Он умел понравится и красиво ухаживать, никогда не жадничал и помогал, чем мог, даже после расставания, да и расставаться умудрялся так, чтоб не обидно. Последняя его пассия дала ему отставку сама незадолго до Нового года, заявив, что через две недели выходит замуж. Он не особо и удивился, разве что по поводу двух недель. Спросил, зачем дотянула почти до свадьбы. "Потому и тянула, что хороший ты мужик, Вова, — вздохнула чужая невеста, — и во многом мой будущий муж тебе в подмётки не годится. Вот только ты слишком милиционер, и жена тебе не нужна". Насчёт милиционера она была права, насчёт жены — нет. Просто он был так счастлив в своём первом браке с Таткой, так хорошо помнил, как это ощущается, что до сих пор не допускал и мысли жениться только для того, чтобы не приходить больше в пустую квартиру. Он понимал Машино беспокойство, но совершенно не собирался ему потакать. Летом в Крыму он хотел поговорить с дочерью всерьёз, чтобы снять тему. Но по дороге в Крым с ним случилась Римма.

Молодая женщина с запоминающейся, отнюдь не кукольной внешностью, хорошо знающая и свою силу, и слабости. Гордая и самостоятельная. Много потерявшая, но не озлобившаяся. Серьёзная и решительная. Уже через несколько дней знакомства он понял, что просто не может не попробовать, хотя впервые за долгое время не был уверен вообще ни в чём. Сначала у него ничего не получилось, но Римма и отказать ему умудрилась так, чтобы понравиться ещё больше. А потом они встретились снова и... теперь они здесь. И он думает не о том, как и с кем станет доживать, а о том, что жизнь, похоже, ещё только начинается.

Когда кого-то очень любишь, всё получается по-другому. Не физические упражнения для здоровья и хорошего настроения, а действо на двоих. В нём нет ни страха, ни контроля, ни неловкости, ни условностей, ни ведущего, ни ведомого, а есть жар тела и горячечный шёпот, малоосмысленный, но от того не менее ласкающий слух. Сегодня Римма тоже была прекрасна, чистый восторг, всё, что Сальников себе намечтал, превзошла стократ — каждым изгибом, каждым прикосновением, каждым вздохом. Сколько бы он сегодня ей ни дал, получил больше, потому что её удовольствие ощущал ещё острее, чем своё собственное. Всё было так хорошо — словами не выскажешь, и при этом понятно, что может стать ещё лучше, когда уйдёт эта обжигающая торопливость и появится возможность прислушаться и услышать то, что сегодня заглушили бешеный стук сердца и шум крови в ушах.

Сальников не удержался и тихонько коснулся губами Римминой макушки. Пушистые волосы до сих пор немного пахли лесом и дымом. Она тихо вздохнула и вдруг сказала на удивление отчётливо: "Володечка, прости, но, наверное, я не смогу так заснуть... Я просто не привыкла". От удивления мелькнула дикая мысль, что это он её сейчас потревожил, и теперь она попросит отвезти её домой, но... этого просто не могло быть. Римма определённо имела в виду что-то другое. "А как сможешь?" — спросил он осторожно. Римма чуть приподнялась, нежно и сонно поцеловала его куда-то под ключицу, а потом сползла и устроилась уже не на нём, а рядом. Совсем рядом, касаясь его и плечом, и бедром. Зарылась лицом в подушку. Теперь уже ему стало ясно, что так он не заснёт. Перевернувшись на бок к ней лицом, он подтянул одеяло, чтобы прикрыть Риммины плечи. "Не убирай, пожалуйста," — снова вздохнула она. — "Что?"- "Руку..." Он улыбнулся и оставил ладонь у неё на спине.

Через минуту Римма уже спала, через пять заснул и он сам, убаюканный её мерным дыханием, с глубоким и удивительным ощущением счастья.

— ...Ты что, подрался? — донеслось до Штольмана из прихожей.

— Мам, это же только царапина.

Ася принялась ждать сына уже часа два назад, после ужина. Делала она это молча, сознавая, что особого понимания у мужа не встретит: сын был взрослый, а оснований для беспокойства не имелось никаких. Однако сейчас Платон ответил на вопрос умиротворяюще, но уклончиво, и это Штольмана насторожило. Яков Платонович отложил газету, поднялся и вышел в прихожую. Сын как раз наклонился погладить приветствовавшего его Цезаря, и по тому, как он выпрямился, стало ясно, что там не "только царапина".

— Что случилось? — спросил Штольман.

— Привет, пап, — Платон покосился на мать, едва заметно вздохнул и ответил: — Где-то в начале пятого на нашу поляну вышли четыре пьяных придурка, пришлось... вразумлять.

— Кричали: "Жизнь или кошелёк!"? — поинтересовался Яков Платонович.

— Я не буду сейчас повторять, что они кричали, — дёрнул подбородком Платон.

Голос сына прозвучал глухо, в глазах мелькнула ярость. Вывод, что сказанное касалось Марты, напрашивался сам собой.

— Володья-то куда смотрел? — возмутилась Августа.

Вопрос на самом деле был вполне обоснованным, потому что большинство "пьяных придурков" на большинстве полян легко вразумлялись либо обращались в бегство при помощи милицейского удостоверения.

— Дядя Володя разоружил главаря, я уложил ещё двоих, четвёртый сдался, — ответил Платон угрюмо. Ему, конечно, не понравилось, что Ася тут же переложила ответственность за ситуацию на другого.

— Разоружил? — уточнил Штольман.

— У него была заточка.

Картина прояснялась. Наличия главаря и холодное оружие делали из пьяной компании преступную группу, а их действия теперь классифицировались как злостное хулиганство.

— Штольманы-ы... — почти простонала Ася. — Почему вы не можете просто поехать на пикник?! Без приключений с поножовщиной?

— Почему не можем? — усмехнулся Яков Платонович. — Иногда можем. На майские, к примеру, удалось... — Жена очень выразительно закатила глаза. — Володя цел?

Ответ на этот вопрос, на самом деле, был ясен. Пострадай в сегодняшней стычке кто-нибудь из близких, Платон сообщил бы об этом с порога. Сын, отчего-то развеселившись, кивнул:

— Конечно. Дядя Володя в райотделе в Сестрорецке... — Платон взглянул на часы и добавил: — Был, сейчас-то наверняка дома уже.

Ася вдруг шагнула к сыну и принялась расстёгивать на нём куртку:

— Вот что ты улыбаешься? Я же вижу, что у тебя рука болит... или плечо? Что?

Платон очень деликатно отстранил её, сам благополучно расстегнул и снял штормовку, но некая скованность в движениях всё равно присутствовала. Ася нахмурилась, скрестив на груди руки.

— Всё нормально, мам, честное слово, — сказал сын. — А улыбаюсь я, потому что Марта тоже меня сегодня про пикники и приключения спросила. Только с другим выражением. Более... мечтательным. И ответил я ей почти то же самое, что только что отец.

— Я же говорила, что твоя Марта ещё маленькая, — проворчала Ася, — и ничего не понимает.

— Всё она понимает, мама, — возразил Платон, — и испугалась за меня сегодня куда больше, чем за себя.

Разговоры о Марте в их семье в последнее время несколько утратили остроту, но до согласия по этому вопросу было по-прежнему далеко.

— Вот что, дорогие мои, — сказал Штольман, прекращая совершенно не нужную пикировку, — я сам сейчас посмотрю, что у Платона с плечом, а ты, душа моя, будь добра, приготовь ему что-нибудь поесть, потому что пикник закончился, как я понимаю, в начале пятого, а сейчас уже пол-одиннадцатого.

На плече у Платона красовался кровоподтёк размером с мужскую ладонь.

— Один из тех, кого ты уложил, лёг не сразу? — спросил Яков Платонович.

— Нет, пап, — покачал головой Платон. — Это Марта, наверное. Нечаянно, конечно, когда я её с дерева снимал. Она очень хорошо залезла, высоко, а вот спускаться сложнее было, так что она в конце концов на меня просто спрыгнула.

— Понятно, — кивнул Штольман. — Теперь давай о том, что при матери рассказывать не захотел. Я правильно понял, что когда всё началось, Володи с тобой просто не было?

— Да. Они с Риммой Михайловной прогуляться пошли, отсутствовали полчаса где-то, может, сорок минут. Когда эти четверо появились и стало понятно, что слов они не понимают, Марта испугалась и позвала тётю. Не вслух, а... как-то по-своему. Только я же не мог рассчитывать на это, там ситуация очень нехорошая была. Пришлось уродов этих отвлечь, чтобы Марта хотя бы на дерево залезла. Одного, который на меня кинулся, я просто уложил и оглушил, а того, что за Мартой погнался, достал... шампуром.

— Шампуром?

— Да. Уколол в плечо, потом ещё плашмя ударил. Но рана там несерьёзная совсем, мне просто надо было его остановить. Сразу после этого их главарь вынул заточку, но и дядя Володя на поляну вышел. Очень вовремя.

Штольман задумчиво кивнул. Кроме способности везде и всюду находить на свою голову опасные приключения, у мужчин в их семье — а Володя давным давно стал её частью, так ещё мама решила — был талант успевать вовремя. Который сработал и на этот раз. И дар Риммы Михайловны сработал тоже.

— Значит, тётя Марту услышала?

— Мы это особо не обсуждали, некогда было, но когда Римма Михайловна на поляну вернулась, она очень бледная была, серая почти, как обычно после обморока.

Да, видения давались Римме Михайловне тяжело, краски из лица уходили совершенно и выглядело это пугающе. У своей бабушки Штольман такого не помнил, может, просто сгладилось за давностью лет, тем более что Анна Викторовна всегда была склонна всячески преуменьшать свои связанные с даром недомогания. Оставалось надеяться, что Володя со временем разберётся, как помочь любимой женщине. Дед такие способы знал.

— Что-нибудь ещё?

— Две вещи. Во-первых, дядя Володя просил передать, что среди хулиганов был сын Вячеслава Михайловича Шурыгина. Это он сдался в конце, когда милицейское удостоверение увидел.

Это была очень неприятное известие. Своего бывшего начальника Штольман очень уважал и ценил, а происшествие с сыном не только могло стать ударом для этого гордого и щепетильного человека, но и поставить крест на его дальнейшей карьере. Шурыгин и так был начальству не слишком удобен, поскольку характер имел ершистый и отличался преданностью именно делу, а не этому самому начальству.

— Что сдался, это хорошо, — протянул Яков Платонович, — а то ведь он кандидат в мастера спорта по боксу, если я не ошибаюсь... А до того, как сдаться, много натворил?

— Во всяком случае, не в моём присутствии, — покачал головой Платон. — При мне он, наоборот, пытался других как-то урезонить, нервировал их своим благоразумием, хотя и сам сильно нетрезвый был.

— Понял тебя. Сам потом позвоню и Володе, и Шурыгину — уточню, как допросы прошли.

— Только дяде Володе лучше не сегодня звонить, — Платон улыбнулся тепло и несколько смущённо. — А то Римма Михайловна его одного в Сестрорецк не отпустила.

Хм. Штольман понял, что и сам улыбается. Новость была хорошей и ожидаемой. Для всех хорошей. Побольше бы таких. Женщины сегодня явно переволновались за своих мужчин, так что всё логично. Штольман покосился на сына:

— А ты так поздно потому, что тебя Марта тоже отпускать не хотела?

— И не отпустила, пока литр чая не выпил и все пирожки не съел, а она соседке про наши приключения во всех подробностях не рассказала. Честно говоря, не знаю, как я сейчас мамин ужин осилю, — вздохнул Платон.

— Про Володю с Риммой Михайловной — это было во-вторых? — уточнил Штольман.

— Нет, совсем не это... — Тут Платон достал из нагрудного кармана рубашки плотный конверт, а из конверта — фотографию, и протянул ему: — Взгляни, пожалуйста. Ты их помнишь?

На чёрно-белом любительском снимке были запечатлены мужчина и женщина, которые, совершенно очевидно, представляли собой единое целое. Мужчина лукаво и по-доброму щурил умные тёмные глаза, женщина, которую он обнимал за плечи, улыбалась гораздо шире, счастливо и раскрепощённо.

— У мужчины явное фамильное сходство с Риммой Михайловной, у женщины — с Мартой. Это Евгений и Светлана Гольдфарб, Мартусины родители. Почему ты решил, что я должен их помнить?

— Ну, не то чтобы должен, но... — Сын был явно взволнован. — Пап, эта фотография сделана в конце сентября 1970 года в Новгороде.

Штольмана как ударило. "Гольдфарб, Евгений Михайлович, 1941 года рождения, талантливый врач-хирург". Это он сам говорит Асе. А это слова пожилого завотделением в семидесятом году в новгородской больнице: "Вы, Яков Платонович, человек неимоверно везучий. Тот, кто сделал вам перевязку в автобусе, спас вам жизнь, дал тот самый один шанс из тысячи, которым вы и воспользовались. Этот человек — не просто врач, а хирург высокой квалификации. Я сам, к примеру, совсем не уверен, что так смог бы при помощи одних только подручных средств. Какова вероятность того, что в момент вашего ранения рядом с вами в автобусе оказался именно такой человек? Можете прикинуть, вы ведь наверняка в математике сведущи. Но лучше, если найдёте его, узнаете как зовут, ставьте ему каждый год во здравие свечку в храме в предпоследний день сентября. Понятно, что при вашем звании и должности вы человек неверующий. Только я бы всё равно ставил..." Володя тогда же, в семидесятом: "Фоторобот, конечно, так себе: вроде бы и прищур у него характерный, и нос, и родинка, а всё равно не получается как следует ухватить. Но сам я его точно узнал бы — и вживую, и по фотографии. Вот только я уже все больницы объехал и в городе, и в окрестностях — и врачам фоторобот показывал, и личные дела хирургов смотрел. Можно сказать, полноценное расследование провёл. Бандитов находим всяких, которые несколько лет в розыске, а тут ищешь по горячим следам человека, чтобы его обнять и за его здоровье выпить, и всё без толку". М-да, вот и ещё одно следствие успешно закончено. Только, к огромному сожалению, обнять своего спасителя и выпить за его здоровье уже не получится, а свечку теперь можно поставить разве что за упокой... Нет, неправда, ещё можно попросить Римму Михайловну передать брату благодарность. За то, что сам жив, и Ася. Асенька...

— Пап, всё в порядке? — спросил Платон встревоженно, и Штольман только тут понял, что молчит наверняка уже несколько минут.

— Конечно, — ответил Штольман. — Мартиного отца Володя опознал по фотографии?

— Да. Сегодня утром.

— Платон, я возьму снимок и сам объясню всё маме.

По совету Штольмана Платон пришёл ужинать в футболке, так что Ася смогла всласть на его синяк полюбоваться и даже пристроить на него уже почти бесполезную примочку. После этого она заметно повеселела, тоже присела к столу и с удовольствием наблюдала, как сын ест. Правда, даже из любви к матери Платон не смог осилить больше одного бутерброда и стакана компота, после чего ушёл спать, глаза у него слипались. А они с Асей остались вдвоём.

— Ты уже решил, как преподнести мне то, о чём вы с Платоном секретничали? — спросила довольно напористо Августа, едва за сыном закрылась дверь кухни. — Потому что промолчать, чтобы уберечь меня непонятно от чего, я тебе не позволю...

— Беречь любимую женщину, душа моя, должно быть в природе любого мужчины, на это звание претендующего, — отозвался Штольман. — Что же до нашего с Платоном разговора, то никто и не собирался скрывать от тебя его содержание.

— Дело не в том, чтобы скрыть, — упрямо качнула головой Ася, — а в том, как подать.

— Подаю, — усмехнулся Яков Платонович. — Первое: в связи с сегодняшней историей Платону ничего не грозит.

— Ты уверен? — Вот в этих словах никакой иронии не было, только искренняя забота.

— Конечно, — подтвердил он. — Да ты и сама знаешь, что, будь там хоть что-то, вызывающее беспокойство, Володя немедленно позвонил бы мне.

Августа, помедлив, всё же кивнула. Володе она доверяла, не безоговорочно, но всерьёз, что при её настороженном отношении ко всему и вся было большим достижением.

— А что второе? — спросила она чуть погодя.

— Второе тоже очень важно, хотя происшествия у озера напрямую не касается. Сегодня неожиданно выяснилось, кто сделал мне перевязку в Новгороде в семидесятом... — Жена вполне ожидаемо изменилась в лице, и Штольман успокаивающе взял её за запястье. — Вот, посмотри. — Он положил на стол перед Асей принесённую Платоном фотографию.

Августа осторожно взяла снимок и долго рассматривала его. Долго, пристально, напряжённо.

— У мужчины лицо такое... внушающее доверие, — сказала она наконец. — У хорошего врача и должно быть такое. А женщина... даже не знаю. Вроде бы некрасивая, но при этом... улыбка, как у твоей мамы. Кто это? Ты что, узнал их?

— Их узнал Володя, душа моя. Это он их видел, а я — нет, я только голоса слышал, кажется. Ася, на этом снимке Евгений и Светлана Гольдфарб, родители Марты.

Августа застыла. В светлых глазах плеснулась неверие, растерянность, почти испуг. Мгновение спустя она отняла у него руку, поднялась, отошла к окну и остановилась к нему спиной. Яков Платонович дал жене несколько мгновений, чтобы вернуть самообладание, потом подошёл, встал рядом, обнял за плечи.

— Яков, ты уверен?

— Володя уверен. Приметы, которые он перечислял тогда, совпадают. Сходство с фотороботом наличиствует. Фотография сделана в сентябре 1970 года в Новгороде, так что...

— Но это же... — пробормотала Августа, не в силах подобрать слов.

— Согласен, совершенно удивительное совпадение.

— Нет! — Она повернулась к нему, заговорила торопливо: — Удивительным и спасительным для нас совпадением было, что тогда рядом с тобой в автобусе оказался опытный и знающий хирург. Но то, что несколько лет спустя наш сын встретит дочь этого самого хирурга, встретит и...

Ася снова запнулась, и Штольман закончил за неё:

— ... выберет.

— Да как это ни назови! — выдохнула Ася. — Это так странно, что в это просто невозможно поверить!

Она вдруг одним движением вывернулась у него из рук и стремительно вышла из кухни.

Яков Платонович нашёл жену несколько минут спустя в спальне. Она сидела перед трюмо, сжимая в руке щётку для волос, и смотрела не на своё отражение, а в себя. Он сел на край кровати у неё за спиной, осторожно вынул одну за другой шпильки из густых светлых волос. Когда тяжёлые шелковистые пряди рассыпались по плечам, Августа вздрогнула, словно проснулась:

— Яков, что со мной не так? — Штольман удивлённо посмотрел в глаза Асиному отражению. — Я ведь только что всерьёз размышляла о том, не могли ли вы с Володей и Платоном сговориться и придумать всё это, чтобы я стала благосклонней к вашей Марте... Вот что ты улыбаешься?

— Радуюсь. Раз ты говоришь это вслух, значит, пришла к выводу, что не могли, — ответил он.

Августа на его шутку не отреагировала никак и продолжила говорить взволнованно и сердито:

— И ещё я вспомнила о том, что несколько дней назад видела Платона с этой девочкой из окна, и она опять показалась мне... неказистой, смешной, как обезьянка, и я никак не могла понять, чем она могла так его приворожить. А сейчас я смотрела на её мать на фотографии — без страха, без предубеждения — и думала, что её взгляд и улыбка согреют кого угодно. А ведь они так похожи! Что это за... избирательная слепота?! — Августа резко взмахнула щёткой для волос, так что Штольман счёл за лучшее пока отобрать у неё щётку.

— Просто ты по-прежнему ревнуешь Платона к Марте, душа моя, хотя уже куда меньше, чем летом, что весьма отрадно, — сказал он и осторожно провёл щёткой по Асиным волосам. — Ревность — плохой советчик. А Марта — и правда, чудесная девочка. Там раннее, яркое и очень искреннее чувство, тепло, свет и радость для нашего сына на долгие годы. Вот только, чтобы это разглядеть, смотреть лучше не из окна третьего этажа, а вблизи. Пора это сделать, Асенька. Мы должны. После того, что сегодня узнали, и подавно.

Августа прикрыла глаза на несколько секунд, наслаждаясь размеренными движениями щётки в его руках.

— Всё так, — сказала она наконец. — Мёртвых нельзя отблагодарить иначе, как позаботившись о живых. Ты прав и был прав, когда говорил, что наша семья может прирасти хорошими людьми. Ты говорил это, чтобы меня успокоить, но я услышала, что это нужно и тебе самому. Ты очень хотел дочку, но у нас... не получилось, а теперь может получиться. Может, если я не буду тебе мешать...

Он замер со щёткой в руках:

— Ася, нет!

— Подожди, Яков, — прервала его жена, — дай мне договорить. Мне и так сложно сейчас... Ты дал мне время, уговариваешь и выжидаешь, но если так пойдёт дальше, то прирастёт только Володина семья. Ему это тоже нужно. Они уже сейчас ездят вчетвером на пикники, а ведь мы могли бы быть с ними, если бы я вела себя иначе.

— Ася...

— Просто скажи: ведь могли бы?

— Наверное...

— И тогда сегодня вообще ничего не случилось бы.

— Асенька, сегодня не случилось ничего плохого, совсем напротив: наш сын и Володя продемонстрировали своим избранницам удаль молодецкую. Но я, конечно же, буду только рад, если в следующий раз мы выберемся на природу все вместе.

Августа вдруг резко повернулась к нему, с тревогой заглянула в глаза:

— Яков, а если у меня не получится?

— Что именно, родная?

— Да всё! Я же не умею любить никого, кроме вас обоих... Я даже твоей маме так и не смогла сказать, как много она для меня значила!

К горлу подступил комок. Штольман отложил щётку и привлёк жену к себе на колени:

— Мама всё прекрасно знала, мы для неё были как на ладони... — сказал он, справляясь с тобой. — А у тебя всё прекрасно получилось с Володиной дочерью, когда он овдовел. Ты замечательно её опекала и очень трогательно с ней дружила. Получится и сейчас...

— С Машей у меня получилось только благодаря твоей маме. Это она навела все мосты, а потом немного устранилась. А я эти добрые отношения даже сохранить не смогла после Машиной свадьбы...

— Ну, скажем прямо, — пожал плечами Штольман, — со своей свадьбой Мария Владимировна изрядно начудила. Зачем надо было так долго скрывать свои матримониальные планы от всех, включая отца, мне и по сей день неведомо. Володя этот выверт тоже не оценил.

— Да, но только он на Машу сердился всего несколько недель, а мы с ней после этого десять лет почти не общались.

— А мне показалось, что на юбилее...

— Яков, — вздохнула Ася, — неужели ты думаешь, что я не понимаю, что вы с Володей сами это всё и устроили? Ты подвёл меня к Маше с семьёй, а потом тебя якобы куда-то позвали. После чего Володя утащил зятя с внуками на сеанс одновременной игры в морской бой. Я даже не знала, что такое бывает.

Штольман улыбнулся. Ася, конечно же, разгадала их манёвр, который прекрасно сработал: женщины проговорили больше полутора часов и обе были по окончании разговора в превосходном настроении.

— С Мартой, душа моя, и устраивать ничего не понадобится. Достаточно просто по-настоящему захотеть...

Августа тяжело вздохнула. М-да, Штольман не очень понимал, чего его жена хотела сейчас на самом деле. Можно принять правильное решение, но над своими желаниями ты не волен. Но довольно было уже и того, что Ася только что по сути пообещала, что попытается найти с Мартой общий язык — с одной стороны, в память об отце девочки, которому они внезапно оказались очень обязаны, с другой стороны, во благо им с Платоном. Пусть пока так, а потом... Честно говоря, Яков Платонович надеялся, что Марта — немного наивная, нежная и удивительно светлая девочка-солнышко — зацепит Августу так же, как это уже произошло с Платоном, Володей, с ним самим. Жена вздохнула опять, и он спросил:

— Что ты, Асенька?

— Про Марту я поняла и постараюсь захотеть. А что там с Мартиной тётей? Она похожа на Володину первую жену?

— Нет, — ответил задумчиво Штольман, — никакого сходства с Таней я не заметил. Может, это и хорошо, потому что второй Тани в Володиной жизни быть не может. Если уж на то пошло, Римма Михайловна чем-то тебя напоминает.

— Меня? — удивилась Августа.

— Да. Там тоже недюжинная внутренняя сила при кажущейся внешней хрупкости, сдержанная манера общения. Поддразнивать меня, как делала Таня, она точно не станет, да и на "ты" перейдёт очень нескоро.

— Наверное, теперь я буду ревновать тебя к ней ещё больше... — сказала Ася серьёзно и грустно.

— Всерьёз не будешь, — покачал головой Яков Платонович, — когда увидишь, насколько они с Володей сейчас заняты друг другом. А слегка можно, это даже как-то бодрит.

Жена чуть отстранилась, заглянула ему в глаза, ответила на его улыбку, сказала:

— Штольман, ты всё тот же "странный русский", что и двадцать пять лет назад, и я понятия не имею, чем я тебя заслужила...

После этого она поцеловала его так, что сразу стало ясно, что разговор окончен, а вечер определённо удался.

Возвращаться домой засветло, тем более зимой, Штольману было очень непривычно. Не было ни тёмной, как колодец, подворотни, ни светящихся окон. Яков взбежал по лестнице и, к своему удивлению, обнаружил дверь в квартиру приоткрытой, а на лестничной площадке — детскую коляску, с большим трудом купленную для Платона полтора года назад с рук. Коляска, уже тогда видавшая виды, тем не менее была настоящим сокровищем, и оставлять её на лестнице без присмотра не следовало. Впрочем, скажи Яков такое маме, услышал бы в ответ, что у него просто профдеформация, а у них в подъезде воров нет.

Из квартиры пахло жареной картошкой и почему-то подгоревшим молоком, видимо, дверь открыли ещё и для проветривания. Штольман потоптался на лестнице, отряхивая ботинки, и в этот момент до него из квартиры донёсся мамин голос и заливистый детский смех. Он прислушался, надеясь услышать и Асю, но увы. Яков тихо вошёл, снял шинель и форменную шапку и заглянул на кухню. Платон, сидя в своём стульчике, радостно отмахивался от атаковавшей его с разных сторон ложки. Впрочем, ложка была пуста, как и тарелка на столе перед сыном — похоже, Штольман застал самый конец кормления.

— Привет, мам, — сказал он с улыбкой.

Анастасия Андреевна обернулась, глаза сверкнули молодо и радостно.

— Платон Яковлевич, вы только посмотрите, кто пришёл!

— Па-па-па, — на удивление чётко произнёс сын.

— Правильно, — одобрила мама. — Слогов пока больше, чем надо, но мы ещё считать не умеем, нам бы говорить научиться... Что так рано, Яша? Что-нибудь случилось?

— Случилось, — кивнул Штольман. — Банду поймали, приезжало высокое начальство выражать благодарность, даже премию обещало, а после всех, кто не на дежурстве, внезапно отпустили по домам.

— Действительно, внезапно, — согласилась мать.

— Мам, а где Ася? — спросил он. То, что жена не вышла на звук его голоса, было очень странно.

— Ма-ма, — заявил Платон. — Ма-ма-ма!

— Почти идеально, Тошка, ты сегодня мой герой, — отозвалась Анастасия Андреевна. — А Августа в магазин пошла. У нас молоко убежало, на кашу ещё хватило, а на завтра ничего не осталось... Надо же, она тебя целыми днями ждёт, а тут ты пришёл в кои-то веки рано, а её нет. Ну, ничего, сейчас прибежит, будет ей сюрприз, — добавила мать с задумчивой улыбкой. — А знаете что, Платон Яковлевич? Давайте мы с вами, наверное, сегодня подольше погуляем. Мы давно к Сальниковым не заходили, а у Тани как раз сегодня тоже выходной...

— Мама, — остановил её Штольман, — что значит "целыми днями ждёт"?

— То и значит, Яша, — вздохнула мать. — Ждёт, прислушивается к шагам на лестнице, то и дело подходит к окну. И не имеет значения, что ты почти никогда не приходишь раньше восьми. Она не может не ждать. Ничего не поделаешь, ты женился на женщине, которой ты нужен как солнечный свет. Не в переносном, в прямом смысле... Пойдём одеваться, Тошка.

Мать поднялась, ловко извлекла Платона из стульчика и понесла его в детскую. Собственно, это была её собственная комната, которую она уступила внуку, как только тому исполнился год, и перебралась на диван в гостиную, отмахнувшись от всех возражений. Если Анастасия Андреевна Штольман что-то решала, спорить с ней было бесполезно. В детской она определила Платона в кроватку, а сама в задумчивости остановилась рядом.

— Мама, ты что-то ещё хочешь мне сказать? — спросил Яков.

— Нет, — покачала она головой, — но, кажется, ты хочешь что-то у меня спросить.

— Вы так и не поладили с Асей по-настоящему?

— Яша, в том мире, в котором живёт твоя жена, для меня пока места нет, — Мать виновато развела руками. — Это не обидно, потому что там нет места вообще ни для кого, кроме тебя и Платона. Это очень маленький мир, наверное, уютный, но только для троих... Я не прекращаю попыток приобщиться, но за полтора года я смогла добиться только того, что Августа больше не сходит с ума от беспокойства, оставляя со мной Тошку на пару минут или даже на пару часов.

— Мама, Ася действительно недоверчива, но...

— ... это не её вина, — закончила за него мать. — Я понимаю, Яков, я всё понимаю. Я тридцать пять лет работаю с обездоленными детьми. Я всякое видела — детские души, израненные потерей близких, беспризорничеством, насилием, войной. Твоя Ася, конечно, уже не ребёнок, но и в её душе... Я чуть не сказала сейчас, что там нет живого места, но это не так. Живое там есть — благодаря тебе и для тебя. Только для тебя, для вас с Платоном. И это означает, сынок, что тебе стоять за всех — за всех, кого она потеряла и кого не нашла.

— Я понимаю, — сказал серьёзно Штольман.

Анастасия Андреевна шагнула ближе, заглянула ему в глаза снизу вверх.

— Мне кажется, всё-таки не совсем... Я не буду говорить тебе сейчас, что ты за неё отвечаешь — мужчины в нашей семье и так чувствуют себя ответственными за всё и вся. Не буду говорить, что ты должен её беречь — никто лучше тебя не знает, сколько в Августе силы при обманчивой внешней хрупкости, и насколько она уязвима при всей своей силе. Я скажу тебе, что ты должен беречь себя самого — ты не можешь позволить себе уйти в сорок пять, как твой отец, потому что тогда твоя Ася уйдёт в тридцать.

Штольман буквально остолбенел.

— Мама, тебе не кажется, что это чересчур? — кое-как выговорил он, вновь обретя дар речи.

— Яша, я бы хотела ошибаться... — Она развела руками, тяжело вздохнула, оглянулась, взяла с кресла пуховую шаль, подарок отца, накинула её на плечи и отошла к окну.

— Ба? — позвал Платон, целеустремлённо прошагал вдоль кроватки как можно ближе к окну и повторил растерянно: — Ба?

Якову показалось, что сын сейчас расплачется, хотя это было на него не слишком похоже. Штольман наклонился и взял мальчишку на руки, поцеловал в пахнущую молоком и счастьем щёку. Закончилось это, как заканчивалось всегда: проворная детская ручка немедленно ухватила его за волосы где-то над ухом. Зато на душе полегчало, и он с ребёнком на руках подошёл к матери. Анастасия Андреевна тут же обернулась и улыбнулась им обоим — немного грустно, но светло.

— Ты прости меня, сынок, наверное, я и в самом деле перегнула палку... — повинилась она. — Просто в жизни Августы нет совершенно никакого другого смысла, кроме тебя и Платона, — Тут мама по очереди погладила сына и внука по головам, при этом одним неуловимым движением высвободив Якову волосы и перехватив Платонов кулачок. — Всё остальное ей не нужно, мешает или даже представляет опасность. Но ты очень её любишь, ты умный, сильный и добрый... — При слове "добрый" Яков криво усмехнулся. — ... так что, может быть, у тебя и получится как-то всё это изменить. Задача, достойная Штольмана. А я помогу, чем могу...

Этот разговор с матерью Штольман снова и снова вспоминал в семидесятом. Здоровье тогда восстанавливалось медленно и было время подумать о разном. Прийдя в себя и в первый раз после этого увидев Августу, он испугался так, что совершенно прояснилось сознание несмотря на все медикаменты. Не было в любимом лице больше ни жизни, ни красок, даже глаза будто поблекли, и радость в этих глазах была какая-то несмелая, неверящая. Улучив первую же возможность, спросил у Платона, что с матерью, и услышал в ответ шёпотом: "Не спит совсем..." Как же он рвался тогда в нормальную палату из чёртовой реанимации, чтобы иметь возможность быть с ней подольше! В первый раз в той самой палате, которую он делил ещё с тремя прооперированными пациентами, Ася, никогда при чужих свои чувства не демонстрировавшая, вдруг замолчала посреди разговора, сжала двумя руками его ладонь до боли да и уткнулась лицом ему в плечо. Плакала молча, даже не вздагивая, он только и понял, что плачет, когда намок воротник пижамы. Штольман тогда даже обнять жену не мог из-за капельницы, только пальцы гладить и зубами скрипеть.

Проблемы со сном у Аси после того серьёзные случились. Снотворное помогало плохо, да и злоупотреблять им было нельзя. Собственно, годы ещё засыпала она только в его присутствии. Штольман, всегда охотно и эффективно работавший по ночам, стал по возможности ложиться раньше. Искусство убаюкивания превзошёл в совершенстве, колыбельную переиначил: "Ach, mein liebes Augustchen, Augustchen, Augustchen! Schlaf, mein liebes Augustchen, alles ist vorbei..." Ася в начале даже ругала его: "Там совсем другой смысл!" Он только плечами пожимал: "У них другой, у нас — именно этот. Всё плохое закончилось, будем жить долго и счастливо". Если была срочная работа и лечь раньше не представлялось возможным, жена устраивалась в кабинете на диване с книжкой или вязанием. Когда он видел, что Ася засыпает или заснула, выключал верхний свет. Когда сам шёл спать далеко за полночь, относил её в постель на руках. Со временем и правда всё прошло, выровнялось, она уже могла поцеловать его на ночь, постоять минуту прижавшись, а потом в спальню уйти, но страх того, что тогда едва не случилось, остался в них обоих.

Сейчас же Ася спала рядом с ним крепко и сладко и даже улыбалась во сне, он очень давно такого не видел. И самому Якову Платоновичу было в этот момент хорошо и спокойно, хотя воспоминания о событиях семидесятого года к такому настроению вроде бы не располагали. Но было стойкое ощущение, что открывшиеся нынче обстоятельства словно подвели под той историей окончательную черту. "Всё прошло, всё...", как в старой песне. Потому, наверное, и улыбалась сейчас его любимая, оттого и блуждала улыбка по его собственному лицу. Начиналось что-то новое, и интуиция, которой он привык верить, утверждала, что всё к лучшему. Конечно, лёгкой жизни их семейству никогда и никто не обещал. К примеру, ещё предстояло как-то сообщить Августе о существовании дара Риммы Михайловны. Об Анне Викторовне и её способностях жена знала давно, но упорно считала эту историю красивой, но странной семейной легендой. Когда в своё время Штольман с матерью всё рассказали Платону и он всерьёз этой темой заинтересовался, Ася даже ворчала, что незачем мальчику голову морочить. Они не стали с ней спорить тогда, необходимости не было, а теперь дар вернулся в семью, так что придётся объяснять и доказывать. Впрочем, Римма Михайловна умела быть очень убедительной...

Мать с Платоном собрались гулять, Яков помог им снести во двор коляску, поел жареной картошки, а теперь с нетерпением ждал Асю. Ждать он не привык, уже через десять минут захотелось пойти встречать. Наконец в сгущающихся сумерках знакомая фигурка торопливо пересекла двор. Он открыл дверь ещё до того, как жена успела позвонить. Поймал счастливый изумлённый взгляд, перехватил сумку с продуктами, помог отряхнуть обувь. Целовать начал, кажется, уже на лестничной площадке. Ася смеялась, уворачивалась, твердила: "Я холодна...", но Яков всё равно не знал лучше способа её согреть. Она старалась как можно больше говорить с ним по-русски, словарный запас расширялся с головокружительной скоростью, но с окончаниями, конечно, ещё были проблемы.

— У вас не зима, — проговорила Ася, когда он, наконец, оторвался от её губ, помог ей снять цигейковую шубу и шапочку и взялся выпутывать её из пухового платка и двух шалей.

— У нас как раз зима! — рассмеялся Штольман.

— У вас не зима, — повторила она, — а как волк!

— Кусает за щёки? — Он смотрел в смеющиеся сияющие глаза и не мог насмотреться.

— Да! — сказала его Ася. — Якоб, почему ты дома? Где все?

— Я дома, потому что вдруг с работы отпустили, а мама ушла с Платоном гулять, сказала — надолго.

— Зачем надолго? — Августа нахмурилась.

— Потому что к Сальниковым хотела зайти. А волноваться не о чем, на обратном пути Володя наверняка их проводит, его тоже раньше отпустили...

— Зачем Володья? Лучше мы встречать... — попросила жена.

— Посмотрим, — сказал он. Штольман полагал, что в ближайшие несколько часов они будут очень заняты, а кроме того, в отличие от Аси, вполне доверял Володе. — Ты мне лучше скажи, где ты пропадала столько времени? Я заждался!

— Я в очередь стоять.

— За чем?

Ася задумалась:

— Я не помнить, как это называться.

— Ты стояла в очереди непонятно за чем? — изумился Штольман.

— Все стоять, и я тоже, — объяснила жена. — Это твёрдый, круглый и вкусно пахнуть...

— Асенька, это может быть всё что угодно! — Он опять её поцеловал, просто никак нельзя было удержаться.

— Я вспомнил, — сказала она, когда опять смогла говорить, — это из Тула, вот!

— Пряники? — догадался он наконец.

— Да, — обрадовалась она, — при-а-ники! Ты любить при-а-ники?

— Я люблю тебя, — сказал он, потому что совершенно невозможно было не сказать. — Но против пряников я тоже ничего не имею...

Любимые губы казались Якову сладкими всегда, но после того вечера он надолго сохранил к пряникам весьма тёплые чувства.

Примечания:

1. Яков Платонович переиначил, конечно же, австрийскую народную песню "Ах, мой милый Августин!". Песня эта, согласно легенде написанная в Вене во время эпидемии чумы 1678—1679 годов, претерпела удивительную трансформацию до популярной в немецкоязычном пространстве колыбельной. В варианте Штольмана Augustin заменён на Augustchen, уменьшительно-ласкательную форму от имени Августа. "Спи, моя любимая, всё прошло, всё..."

2. В СССР производство тульских пряников по сохранённым оригинальным рецептам возобновилось в 1954 году.

Из сна Сальникова выдернул телефонный звонок. Часы на стене прямо напротив кровати показывали четверть восьмого.

— Это телефон? — спросила Римма.

Она всё-таки спала у него на плече. Это было замечательно, хотя он понятия не имел, как так вышло, ведь засыпали они точно иначе.

— Да, будь он неладен.

— С работы?

— Не должны бы. Хотя...

— Будешь вставать?

— Придётся, моя хорошая.

Римма перевернулась на спину, скользнув ладонью по его груди, нечаянно или нарочно. Вставать расхотелось совершенно, но выбора не было. Из одежды он с ходу нашёл только брюки, пришлось ими и удовольствоваться. Телефон продолжал надрываться.

Когда гнусавый голос на том конце провода потребовал Александра Валентиновича, Сальников сначала не поверил своим ушам, а потом обрадовался так, что даже не послал своего собеседника по известному адресу. Повесив трубку, он вернулся в спальню. Римма сидела в изголовье кровати, закутавшись в одеяло, как в кокон. И правильно, потому что от окна заметно тянуло холодом.

— Нужно ехать? — спросила она с таким явным сожалением в голосе, что он немедленно забыл, что только что чуть не замёрз.

— Представь себе, нет. Номером ошиблись. Вообще-то, за такое в воскресенье в начале восьмого нужно уши драть, но я сегодня добрый... Ты извини, что холодно. Я окна не успел заклеить, сегодня же вечером займусь.

— Ты там точно мёрзнешь больше, чем я здесь, — резонно заметила Римма.

Она не сказала: "Иди сюда", но он был почти уверен, что имелось в виду именно это. Она смотрела на него сейчас как-то... горячо, хотя с взлохмаченными со сна волосами, проступившей за ночь обязательной щетиной и в одних штанах он вряд ли представлял из себя необыкновенно привлекательное зрелище. Нет, сложён он был неплохо и вообще в хорошей форме, но до Штольманов и прочих греческих богов и героев ему было далеко. Сальников подошёл и присел на край постели.

— Римм, а что там с твоим приглашением на завтрак? — спросил он. — Оно в силе?

— Конечно. Только я тебя к нам приглашала и приглашаю. Мартуся же первый раз за шесть лет осталась на ночь одна...

Это, скорее всего, не было признанием. Правда, и ночью Римма сказала ему, что не сможет заснуть с ним в обнимку, потому что не привыкла. Но что бы это не значило, он не собирался проводить расследование по этому поводу. Если она захочет что-то рассказать, она расскажет. Если нет, не важно. Важно было то, что началось между ними летом, то, что происходило здесь и сейчас. Он придвинулся ближе и положил руки на одеяло:

— Как скажешь. Во сколько вы с Мартой обычно завтракаете по воскресеньям?

— Около одиннадцати.

— Прекрасно.

Тому, кто ошибся номером, теперь хотелось не уши надрать, а спасибо сказать. Благодаря ему у них теперь было пару драгоценных часов, которые они иначе просто проспали бы. Сальников наклонился и поцеловал Римму в губы, собирался для начала легко, но легко не получилось. Отрываться не захотелось, он и не стал — зачем? Ведь больше не было никакого смысла сопротивляться тому, как она на него действовала. Просто он любил её, вот и всё... Пока целовались, Римма высвободила из-под одеяла руки и обхватила его за шею, и сам он её обнял и к себе прижал — крепко-крепко. Только одеяло между ними мешало пока, но эта проблема быстро решалась. Вот только... его опять, как и вчера, дёрнуло из-за чёртовой щетины.

— Не-ет, — сказала Римма, когда он попытался отстранится.

— Что "нет", моя хорошая?

— Я никуда тебя... сейчас... не отпущу.

Конечно, они едва успели к одиннадцати. Так стремительно Римма уже очень давно не собиралась. Приведя себя в порядок перед зеркалом в Володиной ванной комнате, она вдруг поняла, что прекрасно выглядит: волосы хорошо легли без всяких ухищрений, цвет лица был таким, как надо, глаза блестели. Наверное, в этом не было ничего удивительного, несмотря на малосонную ночь. Просто такой счастливой, как вчера и сегодня, она себя очень давно не чувствовала... Римма вышла в прихожую и застала Володю перед зеркалом уже полностью одетым и почему-то с галстуком в руках. Удивилась, потому что, кажется, никогда ещё этот предмет туалета на своём мужчине не видела. Подошла, обняла его со спины, потянула за галстук, спросила: "Зачем он тебе?". "Не знаю, — ответил Володя. — Я вообще понятия не имею, зачем эти удавки нужны, а Штольмана всё никак спросить не соберусь..." Римма тихонько рассмеялось, уткнувшись Володе между лопаток. "Ри-им, — протянул он. — Мы обнимаемся или едем?", и по голосу сразу было понятно, что он предпочёл бы первый вариант. Сама Римма тоже, но... "Едем", — вздохнула она.

Поздним воскресным утром на улице было людно. Не успели они из машины выйти, как им попались Бочкин с Самсоновым, Платоновы подопечные. Ребята, к которым Римма после Крыма хорошо относилась, со всем уважением подошли пожать Володе руку, но в глазах, особенно у Бочкина, явно мелькнуло любопытство. Во дворе перед домом оказались заняты обе скамейки. Естественно, соседские кумушки обратили на них самое пристальное внимание. Даже Володя пробормотал: "Прямо парад планет..." И наконец, на лестнице им попались Вероника с Белкиным, уже почти два месяца жившие в квартире на четвёртом этаже. Вероника, с которой у Риммы с лета складывались вполне дружественные отношения, поздоровалась приветливо, Белкин просто ухмыльнулся, а потом, когда они уже разминулись, снизу донеслись его слова: "Ты смотри, может, и правда будет, с кем выпить" и обычное Вероникино: "Ну, Ви-итя!" У двери, пока Римма искала в сумке ключи, Володя вдруг взял её за обе руки, развернул к себе и спросил: "Это же я тебе репутацию порчу, так?" Она только плечами пожала: "Ничего нового, Володечка. Незамужняя женщина в моём возрасте — это в любом случае повод для сплетен". "Ну, если что, ты только скажи: я всегда готов на дуэль кого-нибудь вызвать или... жениться", — ответил он. Володя шутил и не шутил, и опять в его взгляде было море тепла, на которое она откликалась всей душой. "Пойдём завтракать, дуэлянт", — сказала Римма с нежностью.

Мартусю они застали на кухне у плиты. Вместо приветствия девочка всплеснула руками от радости, в несколько шагов оказалась рядом и обняла их обоих одновременно, соединив каким-то новым, особенным образом. Римму этот немного неожиданный жест очень тронул, судя по Володиному лицу, его тоже. "Как хорошо, что вы вместе пришли! — воскликнула Марта. — Я не была уверена, но надеялась и поэтому сделала омлет на троих, он уже почти готов". Завтракать решили в комнате, там было гораздо уютней. Едва закончили с омлетом, пришёл Платон и как фокусник извлёк из сумки аккуратно завёрнутый в полотенце пирог. "Августин штрудель?" — изумился Володя. "Да, — кивнул парень, — я рассказал вчера отцу про его спасителей, он — маме, мама утром испекла. А отец сказал, чтобы мы в следующий раз позвали их с собой на пикник". "Во избежание происшествий?" — хмыкнул Володя. "Нет, — покачал головой Платон, — судя по всему, просто за компанию". По его лицу прямо читалось, что он очень удивлён и обрадован таким поворотом событий. "По-моему, за это надо выпить", — сказал Володя. Он, конечно, опять пошутил, но Римма приняла его слова как руководство к действию и достала из шкафа бутылочку привезённой из Крыма смородиновой наливки. Она подумала, что сегодня можно, потому что праздник. Какой именно, пока не совсем понятно, но точно праздник. С запахом корицы и печёных яблок. С Володиной рукой, которую она почти всё время сжимала под столом. С ощущением небывалой полноты жизни.

— ... Дядя Володя, я ещё кое-что спросить хотел, — начал Платон, когда штрудель был съеден до последней крошки и затянувшееся чаепитие подошло к концу, — по поводу того новгородского дела.

— Так вроде вчера обсудили всё, — вздохнул Сальников.

Ему совсем не хотелось сейчас к этому возвращаться. Владимир Сергеевич, конечно, понял уже, что придётся разбираться с убийством тридцатилетней давности, потому что Римма не отступится и непременно вызовет Веретенникову ещё раз. Упорства и характера его женщине было не занимать. Но Сальников всё же очень надеялся, что будет это не сегодня. Во-первых, не хотелось портить славный день и на редкость беззаботное настроение, во-вторых, Римме и так вчера досталось. Сначала тяжёлый разговор, потом обморок и все треволнения, связанные с происшествием на берегу, а на закуску ещё и разговор с духом погибшей девушки в участке. Он не поверил до конца, что Риммин сон на стуле был просто сном, с явлением духа не связанным. Слишком медленно она просыпалась, слишком неловкой была поза и слишком холодными руки. Наверное, новый способ общения с духами — без видения и через брата — был для неё более щадящим, но едва ли совсем безболезненным. И ночью, и утром он согревал её как только мог, и, кажется, преуспел, потому что с утра Римма не просто замечательно выглядела, а как будто светилась, и приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы непревывно на неё не пялиться и детей не смущать. И вот — снова здорово! Что это вы там надумали, Платон Яковлевич?

— Не уверен, — сказал парень задумчиво. — Осталось ощущение какой-то... незавершённости сюжета.

— В мозаике деталей не хватает? — спросила тихонечко Мартуся.

— Да, — кивнул Платон. — Я и вчера вечером, и сегодня думал о том, не было ли в той истории ещё других девушек, похожих на Рудакову и Гордееву пепельных блондинок.

— Тошенька, ты что? — ахнула Мартуся. — Тогда у тебя Щедрин уже Синей Бородой получается!

Платон успокаивающе взял девочку за руку, а Сальников только головой покачал:

— Вот ведь... Всё хочу Якова спросить, как он такого эффекта добился. Сам я тоже молодняк учу, но чтоб так! Пусть проинструктирует, а то ведь у меня внуки растут, вдруг из них кто в милицию решит податься.

— Значит, были ещё девушки? — помрачнел Платон.

— Одна точно была, — вдруг ответила за Сальникова Римма, — одноклассница Щедрина и Парамонова Валерия Веретенникова.

Уже произнося имя Леры, Римма вдруг почувствовала, как меняется всё вокруг. Отдалились голоса и лица близких, стены то ли раздались, то ли остались где-то снизу, и стало очень холодно — не снаружи, а изнутри. "Женька, она здесь?" — "Да, сестрёнка..." — "Она что-то говорит?" — "Ты сама можешь её услышать, я тебя для этого не нужен". — "Но..." — "Это твой путь, и тебе не нужны ни ходунки, ни костыли". К холоду прибавился страх, но и странная уверенность, что брат прав и именно сейчас у неё может получиться. "Дух Валерии Веретенниковой, явись мне..." — пробормотала Римма, тут же поняла, что так с духами не разговаривают и повторила гораздо твёрже: "Дух Валерии Веретенниковой, явись мне!" Холод усилился, ещё немного, и её начнёт трясти, но больше ничего не произошло. "Ты разве хочешь её увидеть?" — спросил Женька. Нет, Римма этого не хотела и боялась, но ей было необходимо знать. Тогда, может быть... "Дух Валерии Веретенниковой, говори со мной!" — произнесла она, уже понимая, что это то, что нужно. "Что ты хочешь?" — прошелестел усталый молодой голос. "Кто тебя убил?" — спросила Римма, от холода уже не чувствовавшая ни рук, ни ног. "Никто", — донёсся ответ после длинной паузы. — "Сердце... Скажите маме. Дно. Ей надо туда, там могила... "

... Тёплая белая ночь, костёр, свобода. Печёная картошка с солёными огурцами кажется необыкновенно вкусной. Голова уже плывёт от выпитого, пацаны орут какие-то глупости в розовеющее небо. Паром не орёт, он, как всегда, выпил меньше всех, ему нравится, когда все вокруг пьяные в дым, а он сам — нет. Неожиданно откуда не возьмись у костра появляется Лерка — белое платье где-то извозила, причёску растрепала, даже плакала вроде, зараза. И чего её только принесло? После её сегодняшнего выступления в Шурку Щедрина пришлось стакан водки влить, чтоб хоть как-то его успокоить. Пацаны замолкают, пялятся на пришелицу недобро. Но её не так-то просто смутить. Смотрит прямо, без страха, голос звучит звонко, как всегда:

— Щедрин с вами?

— Неужто извиниться хочешь, стервь? — интересуется Паром.

— Не твоё дело! — отрезает Веретенникова, но по её лицу понятно, что Олег угадал правильно.

— Шурке сейчас не до тебя, — склабится Парамонов, — но если сильно приспичило, можешь передо мной извиниться. Я ему передам.

— Перед тобой? — Лерка презрительно кривится. — Да я лучше умру!

Паром поднимается, нарочито медленно и лениво идёт к ней, останавливается в паре шагов, смотрит, наклонив голову набок, как на насекомое, наконец бросает:

— Какая же ты всё-таки дрянь, Лерка... Вот ума не приложу, почему ты полкласса за людей не считаешь. Что отец твой герой, в том твоей заслуги нет, у нас с Шуркой отцы тоже не в тылу отсиживались.

— Родители у вас — настоящие люди, а вы выросли, как сорняки, — Веретенникова как всегда раздаёт так, будто имеет на это право. — У Щедрина твоего мозги есть, а характера нет, нутро гнилое, слабое, а у тебя, Олег, вроде и мозги, и характер имеются, вон как ты этих всех под себя подмял, а только...

— А я давно понял, что ты ко мне неровно дышишь, — неожиданно перебивает её Паром, — потому и цепляешься, чуть что. Нет, чтоб поумерить свой бабий гонор, записочку написать романтического содержания... — Он издевательски усмехается. — Я, может, и тебя подмял бы, у тебя всё, что надо, на месте.

Рядом пьяно хохочет кто-то из пацанов. У Лерки такое лицо, будто её, наконец, проняло. Неужели и правда она влюблена в Парамонова? Вот это номер! Впрочем, растерянной она не выглядит и минуты, а потом снова берёт себя в руки. Что ни говори, а она боец:

— Совести у тебя нет, — говорит она спокойно, — а без совести человеком быть нельзя.

— А ты, значит, у нас судить назначена, кого можно человеком числить, а кого — нет, — говорит Паром медленно, растягивая слова. — Надо думать, потому что совести у тебя больше, чем у других. Это от избытка совести ты над Шуркой второй год измываешься?

Веретенникова как-то болезненно морщится, потом объясняет:

— Щедрину вашему я давным-давно сказала, что от меня ему ничего не светит, но он не понял. На медаль понимания хватило, а на то, чтобы не ходить за мной как постылая тень — нет. — Она вдруг смолкает, смотрит в сторону. — Но сегодня я была неправа.

— Так садись, выпей с нами, — неожиданно предлагает Паром. — Извиняться легче будет, а может, и не придётся. Дашь Шурке себя один раз поцеловать — он тебе всё простит, и вообще ему счастья на полжизни хватит. А потом, если будешь себя хорошо вести, я тебя в кустах... поцелую, всё равно платье белое ты уже замарала. Хоть будет, что вспомнить о своей комсомольской юности.

Гримаса на Леркином лице — что это, страдание или гнев? Мгновение кажется, что сейчас она повернётся и уйдёт, но нет, она ещё сказала не всё:

— Подонок ты, Парамонов, молодой, но законченный. Тебе чужие боль и унижение, как хлеб. Такие, как ты, в войну стреляли своим товарищам в спины, выдавали партизан, работали надсмотрщиками в концлагерях...

Звук пощёчины звучит, как выстрел. Веретенникова отшатывается, но не падает, да и ударил её Паром не сильно, просто чтобы заткнуть.

— Пошла вон, ведьма, — Теперь, похоже, проняло Парамонова. — Ещё раз рот свой на меня раскроешь, я тебе его порву. Пошла отсюда, ну!

— Лерка, ты что, совсем дура?! — Собственный голос звучит как-то испуганно и тонко. — Давай, иди уже отсюда, пока цела!

Веретенникова резко поворачивается к нему, смотрит прямо в глаза.

— Это тебе надо бежать отсюда, Севка. Попадёшь ты с ним так, что полжизни расхлёбывать будешь...

Потом она поворачивается и уходит. Белая ночь, запах дыма, непонятная горечь на языке.

Видение ушло, а горечь и запах гари остались. И ещё холод — такой, что даже дышать было трудно. Сквозь шум в ушах пробились голоса — испуганный Мартусин, взволнованный Володин, успокаивающий Платонов. Но судя по всему, в этот раз она пробыла без сознания недолго, даже успела ощутить, как её подхватили на руки и почти сразу положили на что-то мягкое, на диван, должно быть. Тут же, растапливая сковавший её нутряной холод, побежали ручейки тепла: один от пальцев рук, второй почему-то ото лба. Стало легче, и вообще, куда важнее обморочной слабости было то, что у неё, наконец, всё получилось, но её близкие пока этого не знали и тревожились. Надо было объяснить.

— Ох, дядя Володя, она просыпается! Что ты говоришь, Риммочка?

— Я... здесь.

— Римм, ты как? Чем тебе помочь?

— Марта, где глюкоза, что специально для спиритических сеансов покупали?

— Ох, ну конечно! Какая же я глупая! Сейчас... — Шаги, звук выдвигаемого ящика комода, снова шаги. — Риммочка, ты сможешь взять таблетку под язык?

Она смогла. Горечь во рту сменилась сладостью. Не штрудель, конечно, но сил прибавилось.

— Римм, ты меня слышишь?

Она медленно кивнула и попыталась улыбнуться:

— Всё в... порядке, не надо так волноваться.

— Что-то не похоже. Пальцы у тебя окоченели совсем.

— Дядя Володя, может, плед?

Плед не заставил себя ждать, но больше всего тепла было от самого Володи. Даже не тепла — жара, удивительно благотворного. Одну руку он положил ей на лоб, другой грел пальцы. Захотелось перевернуться на бок и лечь на его ладонь щекой.

— Володечка...

— Что, моя хорошая?

— Малыш, пойдём, наверное, мы с тобой на кухню, посуду помоем.

— Но...

— Дядя Володя позовёт, если мы понадобимся.

Вздох, шаги, скрип двери. Наконец, виска, а потом и щеки коснулись тёплые губы.

— Ты корицей пахнешь...

— Угу. Наливкой ещё. Римм, что ты со мной делаешь, а?

— Я не хотела никого пугать... Зато у меня всё получилось. Я сама её услышала. Ты понимаешь?

— Я понимаю, что тебя до сих пор трясёт. Погоди-ка...

Он вдруг убрал руки, и Римма задохнулась от ощущения потери и внезапного одиночества. Глаза распахнулись сами. Володя, конечно же, был здесь. Он снял пиджак, швырнул его в кресло и вернулся к ней. Наклонился, шепнул: "Ты подвинуться сможешь?" Ещё бы она не смогла! Он лёг рядом и немедленно привлёк её к себе, укутал пледом с ног до головы, обхватил одной рукой, другой продолжая согревать ей пальцы.

— Володечка...

— Не сейчас. Сейчас ты отдохнёшь хотя бы десять минут.

Римма вспомнила август, своё видение и обморок в присутствии Штольмана-старшего, и то, как он готовил ей чай и бутерброд с вареньем. Тогда она тоже отдыхала на коврике десять минут. Сговорились они, что ли?

— Только не надейся, что я усну.

— Я и не надеюсь. Ночью ты уже сказала мне, что так не привыкла. Я запомнил.

Она тоже помнила всё о сегодняшней ночи, и это было сильнее любых видений. Кажется, ей только сейчас ударила в голову наливка. А скорее всего, она не только согревалась, но и пьянела от того, что Володя был так близко.

— Ночью я сказала глупость. Это лучшее место на свете...

— Это я тоже запомню.

Его голос был ещё одним источником тепла, обволакивал, давал силы.

— Мне уже намного лучше, правда. Ты очень... быстро на меня действуешь. Может, у тебя тоже есть какой-нибудь дар?

Она действительно скоро перестала дрожать, согрелась, расслабилась в его руках и даже взялась шутить, восстанавливая своё, а заодно и его душевное равновесие. Хотя, на самом деле, весёлого было мало. В первую очередь потому, что Сальников не имел ни малейшего представления, как защитить любимую женщину от бесцеремонно ломившейся в её жизнь чертовщины. Вряд ли Римма предполагала заниматься спиритизмом сразу после идиллического семейного завтрака, но прогонять несвоевременно явившегося духа она не стала. Не станет и впредь, ругать и уговаривать бесполезно. Чтобы спустить пар, можно посетовать на Платона, так некстати вернувшегося ко вчерашнему разговору, или на себя самого, рассказавшего о старом деле во всех подробностях. Но Владимир Сергеевич уже понимал, что смысла в этом мало. Не было бы этого дела, нашлось бы другое. Дар всё равно возьмёт своё, духи и видения будут приходить снова и снова. И что делать ему? Согревать и утешать? Ещё неизвестно, кто после сегодняшнего сеанса больше нуждался в утешении. Читать заветные дневники вместе с Риммой, что хоть сколько-то в предмете разобраться? Теоретик из него никакой, но он просто обязан понимать, что имел в виду Штольман, когда говорил, что его деду приходилось держать свою духовидицу "двумя руками по эту сторону черты". И конечно, нужно будет отрабатывать по старым и новым делам, уголовным и не очень. Благо, это он умеет делать хорошо. Похоже, каждому медиуму полагается свой сыщик... или два, или даже три, потому что сбрасывать со счетов Платона тоже нельзя.

— Володя, я должна рассказать, — сказала Римма довольно решительно и попыталась приподняться, она явно считала, что десять минут истекли.

— Только что говорила "лучшее место на свете", — проворчал Сальников, — и уже вырываешься?

— Володечка... — Она снова прильнула к нему, прижалась щекой к щеке. — Честное слово, я готова всегда так обсуждать видения и показания духов, но там дети... — Римма кивнула в сторону кухни.

Тут она была, конечно, права. Владимир Сергеевич поддержал её за локоть, помогая сесть. Потом снова укрыл пледом как следует. С пледом у них тоже получался какой-то ритуал. Ну и пусть, чем больше, тем лучше. Римма была всё ещё бледна, но нормальной бледностью, а не той странной, безжизненной и восковой, как сразу после обморока. Не теряя больше времени, она начала свой рассказ. Сальников слушал, всё больше мрачнея. Чёрт возьми, дух и видение дуплетом! И это называется: "У меня всё получилось"?

— Я не понимаю, что означают Лерины слова, — говорила она взволнованно. — Она умерла от сердечного приступа? Утонула? А при чём здесь запасной путь и вагон со щепой, о которых она упомянула в прошлый раз? И потом, как она может говорить, что её маме нужно на дно, это же...

— Погоди, — Он через плед нашарил её руку, — скорее всего, матери нужно не на дно, а в Дно.

— В город? — оживилась Римма.

— Да, это город в Псковской области и одноимённая узловая станция Октябрьской железной дороги, на той же ветке, что и Крестцы, если я не ошибаюсь, поэтому вагон сюда очень даже вписывается. Так что в этот раз твой дух загадал нам совсем простой ребус. А ещё он нам, похоже, свидетеля подкинул.

— Севу? Это же Всеволод?

— Если это сокращение от имени, то скорее всего. Но может быть и от фамилии, Парамонов, к примеру, Паром. Дело Веретенниковой поднимем и выясним, кто там ещё свидетелем проходил... Вообще, это всё неожиданно. Как-то я за восемь лет привык к мысли, что Веретенникова — первая жертва Щедрина. А тут получается, что с Парамоновым у неё конфликт был даже более серьёзный, чем со Щедриным, так что это может быть преднамеренный оговор.

— Володя, Лера сказала, что её никто не убивал.

— Это я понял, но принимать показания свидетелей просто на веру не привык. К духам это тоже относится... Ладно, и так ясно, что для начала надо следователю Крюкову в Новгород звонить, чтобы дело Веретенниковой поднял, и запрос в Дно посылать по поводу тела... Ты как, моя хорошая? Детей позовём?

— Конечно, позовём, они же волнуются. Володечка, я опять чаю хочу.

— Это очень хорошо, что аппетит прорезался. Жаль, штруделя больше нет.

— Зато варенье есть. И ползапеканки...

Примечания:

Дорогие читатели! Как Вы поняли, это ещё не конец. Будет ещё третья — самая последняя :-))) — часть эпилога. Объём получался большой по сравнению с остальными главами, поэтому пришлось разделить.

Посоветовавшись со Штольманом, Владимир Сергеевич попросил новгородского следователя Крюкова поднять не только дело об исчезновении Веретенниковой, но и дело об ограблении промтоварного магазина, по которому в первый раз отправился на зону Парамонов. И в очередной раз интуиция Штольмана не подвела: подельником Парамонова по тому делу оказался некий Всеволод Угрюмов, он же проходил свидетелем по делу Веретенниковой, поскольку учился в том же классе, что и другие фигуранты этого дела. Особых сомнений в том, что это именно Сева из Римминого видения, у сыщиков не возникло. Наведя об Угрюмове справки, Сальников выяснил, что тот завязал после первой же ходки, женился, устроился на работу в леспромхоз и уже много лет трудился мастером-бригадиром на лесозаготовке. Допрашивать Угрюмова Владимир Сергеевич поехал сам. Тот оказался рослым, усталым и совершенно седым мужиком с цепким и неприветливым взглядом, под стать фамилии. Визиту опера из Ленинграда Угрюмов, понятное дело, не обрадовался, а когда ему стало ясно, о чём пойдёт речь, взгляд его сделался совсем тяжёлым, а речь — тягучей. "Что за старое дело взялись, товарищ капитан? Посвежее висяков нет? У ленинградской милиции нынче стопроцентная раскрываемость?" — поинтересовался Угрюмов на грани вежливости. Сальников ответил по наитию: "Считаете, через тридцать лет для матери уже не имеет значения, жива её дочь или нет, и если нет, то где похоронена?" Угрюмов помрачнел ещё больше и после паузы сказал, глядя в сторону: "Да, тётю Валю жалко..." Тогда Сальников спросил напрямую: "Вы знаете, как умерла Валерия Веретенникова?" и к своему удивлению услышал в ответ: "Нет, я не знаю, как она умерла. Мы её в ту ночь уже мёртвой нашли, испугались и сдуру спрятали тело".

Начав говорить, Угрюмов подробно и толково рассказал обо всех событиях того дня и той ночи. Видно было, что вспоминает он ту историю не в первый раз и она по-прежнему его занимает. Начал он с того, как Веретенникова унизила Щедрина на глазах у половины школы, как они с Парамоновым напоили впавшего в ступор пострадавшего до состояния риз и оттащили его, считай, на себе в лесопосадку, где со своей шпанистой компанией предполагали отмечать начало новой жизни. Щедрин отключился на скамеечке поодаль, а остальные пекли картошку, галдели и пили, пока часа три спустя их разудалое веселье не прервала Веретенникова. Всё, что Владимир Сергеевич уже знал от Риммы о появлении Леры, её ссоре с Парамоновым и пощёчине, Угрюмов подтвердил до мелочей. Было это невероятно... и ожидаемо в то же время.

После ухода Веретенниковой, настроение праздновавших изменилось. Паромонов отпустил в адрес девушки несколько убийственно едких и унизительных замечаний, а потом замолчал и начал пить, хотя до того был практически трезвым. По словам Угрюмова, с поляны он не отлучался, был всё время на глазах. Часа через полтора стало ясно, что веселье закончилось, и пацаны потянулись по домам, но Парамонов уходить отказался и Угрюмов решил остаться с ним, а тот не возражал. Ещё час лениво разговаривали обо всякой ерунде, а потом загасили костёр и собрались проведать Щедрина. Тот уже слегка очухался, замёрз, и они потащили его домой. Самая короткая дорога вела через посадку, а потом вдоль железной дороги, но не прошли они втроём и пятисот метров, как буквально споткнулись о тело Веретенниковой. Девушка полулежала-полусидела под берёзой и была окончательно и бесповоротно мертва.

С Щедриным случилась чудовищная истерика, он выл, тряс мёртвое тело, вцепился в него так, что с трудом оттащили. Парамонов теперь уже ему пощёчину отвесил, чтобы в чувства привести, но толку было мало. Какое-то время Щедрин лежал на земле скорчившись, сотрясаемый дрожью и икотой, потом затих и забылся. Эта сцена напугала их ещё больше, чем внезапная необъяснимая смерть девушки. Парамонов несколько раз повторил, что ударил её несильно, след от его пощёчины на щеке у Леры и в самом деле был едва различим. Потом им обоим пришло в голову, что к смерти Леры мог иметь отношение Щедрин, ведь она его искала и умерла совсем неподалёку от него, да и его поведение только что сложно было объяснить просто влюблённостью. Впрочем, добиться от Щедрина какого-либо ответа в тот момент было невозможно. В конце концов Парамонов предложил спрятать тело, чтобы все подумали, что Веретенникова сбежала после скандала на выпускном.

В Крестцах железная дорога заканчивается, поэтому ветка здесь тупиковая. В тупике обычно стояли, ожидая своего часа, несколько вагонов с продукцией леспромхоза. Иногда там бродил с ружьём сторож, но в ту ночь они никого не встетили и без помех спрятали начавшее коченеть тело в вагон с измельчённой древесиной. Потом вернулись к Щедрину, не слишком понимая, как ему что-то внушить и что вообще от него ждать. Но когда они с трудом растолкали его, стало ясно, что тот, похоже, ничего не помнит. Только жаловался, что замёрз и голова раскалывается. Кое-как доставили его домой родителям и разошлись. Пережили приход милиции, промолчали о появлении Веретенниковой на поляне, а об остальном — и подавно. Когда стало известно, что Лера неоднократно говорила о своём желании уехать учиться подальше от родного посёлка, её особо и искать не стали, несмотря на слёзы матери. Вагон простоял на запасном пути ещё какое-то время и исчез недели через три. Всё. Предъявить Угрюмову было нечего, даже исходя из Римминых видений. По тому составу, о котором он добровольно поведал, все сроки давности истекли.

Через два дня после разговора с Угрюмовым Сальникову позвонил старший оперуполномоченный Киреев из Дновского РОВД, который летом сорок девятого года вёл расследование по поводу обнаружения неопознанного женского тела в вагоне с целлюлозным сырьём. Тело нашёл Иван Рысин, сильно контуженный в конце войны и оттого немой парнишка семнадцати лет, брат станционной буфетчицы. Рысин проводил при станции почти всё своё время, обходил пути с собакой, убирал мусор, помогал грузчикам и разнорабочим, ну и, само собой разумеется, своей сестре в буфете. Насколько он смог объяснить жестами, его собака сильно выла у вагона, поэтому он в конце концов полез посмотреть, разрыл щепу и обнаружил тело. Перепугался, побежал к сестре и уже вместе с ней — в милицию. Киреев отправил тело в морг, а Рысина на всякий случай задержал. "Это я зря сделал, — басил он в трубку, — Ванька немного не в себе, конечно, но безобидный совершенно, добрый очень, раньше бы сказали, божий человек, юродивый. Только я молодой тогда был, неопытный, полгода на новом месте и вообще в милиции. А учится особо не у кого было, почти весь личный состав райотдела на фронте погиб. Так что действовал я тогда по принципу: "Чем строже, тем лучше". Когда я Ваньке наручники надел, на меня его сестра, Вера Рысина, со слезами и кулаками набросилась, хорошо хоть, ума хватило её не арестовывать. Два дня, пока я результатов вскрытия ждал и Ванька под арестом сидел, Вера за мной как тень ходила, всё совестила меня, молодая, симпатичная, в гневе — ух! Да и многие местные её поддержали. Потом уж вскрытие показало, что труп некриминальный, смерть от сердечного приступа в связи с сердечной недостаточностью и никаких других следов насилия, так что отпускать пришлось и извиняться. Ванька только рукой махнул, мол, чего уж там, а Вера долго ещё сердилась. Год меня в вокзальном буфете не обслуживали". В голосе Киреева отчётливо слышались улыбка и приязнь. "Дальше что было?" — спросил Владимир Сергеевич, возвращая опера на грешную землю. "Дальше я сводки о пропавших без вести посмотрел, ничего подходящего не увидел и отчёт в Псков отправил. Получается, плохо смотрел, раз вы девушку через столько лет нашли. — Киреев вздохнул. — А потом пришёл приказ из области закрыть дело ввиду отсутствия состава преступления, я и закрыл. Недоработал, выходит..." Винить Киреева смысла не было. Недостаток опыта, колоссальный дефицит квалифицированных следственных кадров в первые послевоенные годы и соответственно неподъёмный объём работы — обо всём этом Сальников знал не понаслышке. Он объяснил, не особо лукавя, что информация о девушке всплыла в ходе следственных мероприятий по другому старому делу и сказал, что в ближайшее время мать погибшей Валерии Веретенниковой, вероятно, захочет приехать на могилу. "А пусть приезжает, — неожиданно обрадовался Киреев. — Ванька уже без малого тридцать лет очень тщательно ухаживает и за этой могилкой, и за другими безымянными на нашем кладбище". И добавил, отвечая на незаданный, но напрашивающийся вопрос: "Вы не удивляйтесь, что я в курсе Ванькиных дел. Просто он теперь член моей семьи. Я в пятьдесят первом на Верушке Рысиной женился, дети у нас, внуки. А дядя Ваня — им самая лучшая нянька..." Повесив трубку, Сальников подумал, что эта часть истории Римме должна понравиться.

В Крестцы Сальников с Риммой собрались через месяц после пикника на озере. В пятницу Яков отпустил его с полдня, Римма тоже с работы отпросилась. Мартусю завезли к тётушкам, чтобы на два дня одну не оставлять. Девочка немного поворчала для порядка, что "не маленькая", но особо не сопротивлялась, потому что тётушек искренне любила.

Единственная гостиница в посёлке их не прельстила, здесь их опять попытались бы разогнать по разным комнатам, так что они сняли двухкомнатный флигелёк в частном доме у хозяйки, которую порекомендовал местный участковый. От предложенного хозяйкой ужина отказались, потому что у Риммы с собой была полная сумка вкусностей. Но когда остались двоём, им стало совсем не до еды. Это была их четвёртая ночь, чаще просто не получалось, хотя желание было обоюдным и огромным, поэтому ни узкая скрипучая кровать, ни на редкость брехливый хозяйский пёс, ни намеченный на утро тяжёлый разговор с Валентиной Веретенниковой, матерью Леры, не могли им помешать.

Утомившись, Римма задремала, но Сальников уже знал, что этот первый сон ненадолго. Скоро она проснётся, и тогда можно будет перекусить — из стоявшей напротив кровати сумки аппетитно пахло домашней снедью — поговорить о важном или о пустяках, а потом и продолжить с того места, где остановились. Но сейчас, когда она спала у него на плече — в "лучшем месте на свете" — тоже было удивительно хорошо, и очень остро ощущалась их близость, общность, растущая с каждым днём. Впрочем, если бы он мог отговорить её от поездки в Крестцы, если бы мог уберечь от завтрашнего разговора, от посещения пока ещё безымянной могиле на дновском кладбище, он бы это сделал. Но Римма сказала: "Володя, ведь это меня просили. Я должна...", и он не очень нашёлся, что возразить. Может, и правда, нельзя отказать духу в просьбе такого рода. С ума он сойдёт, в самом деле, с такими мыслями.

Нет, не сойдёт, бывало и хуже. И Римме не даст — ни сорваться, ни замёрзнуть, ни остаться один на один с этой чёртовой мистикой. Он чувствовал, как нужен к ней, как тянется она к его теплу, как любит и даёт это понять каждым словом и жестом. И потому весь прошедший месяц снова и снова размышлял о том, что надо надевать дурацкий галстук, покупать цветы — где бы ещё хорошие в это время года достать? — и идти свататься. Рано, наверное, после четырёх месяцев знакомства, но вряд ли она сильно удивится. Ей, вон, Платон уже о серьёзности своих намерений в отношении Марты говорил, и ничего. О том, что Римма может ему отказать, Сальников старался не думать. Причин для отказа не видел, хотя...

— Володечка, не надо, — сказала она сонно и погладила его по плечу.

— Что? — спросил он хрипло.

— Думать о том, о чём ты сейчас думаешь. Всё хорошо...

— Э-эм... Девушка, вы что же, ещё и мысли мои читаете?

— Не-ет, — Она негромко фыркнула, как котёнок, и потёрлась об него щекой. — Просто в последние пару минут у тебя совершенно изменился ритм дыхания.

— Римм, — усмехнулся Сальников, — а я думал, что из нас двоих сыщик — это я...

— Ты, — согласилась она, — конечно, ты. Просто именно тебя я как-то очень чувствую, так что... По-моему, ты есть хочешь, — неожиданно добавила Римма, и он не мог не рассмеяться. Она приподнялась на локте, чтобы заглянуть ему в глаза. — И ещё ты опять обо мне беспокоишься... Не надо, ничего со мной завтра не случится.

— Предвидишь? — спросил он то ли в шутку, то ли всерьёз.

— Просто знаю, — Она повела точёным плечом. Смотреть на неё — и сейчас, и вообще — было огромным удовольствием, благо мрак в комнате был неполным, да и глаза давно привыкли. Он положил ей на плечо ладонь: во-первых, в комнате было прохладно, а во-вторых — очень хотелось. Наверное, поесть можно и через час. Не так уж он и голоден.

Словно опять услышав его мысли, Римма подалась вперёд, поцеловала его в губы — коротко, но горячо, потом прижалась, зашептала на ухо:

— Мне иногда бывает страшно, что ты пожалеешь, что связался со мной. Мало тебе было в жизни расследований и смертей — теперь и я ещё со своими духами. — Сальников хотел было возмутиться, но она не дала, закончила торопливо: — Но когда ты так смотришь, как только что, то кажется, что не жалеешь...

Стало так жарко, что он даже ответить смог не сразу:

— Ри-им, — выдохнул он, — я бы хотел... связаться с тобой... как можно крепче.

Это было пока не предложение, нет, цветов и галстука сильно не хватало. Но всё-таки... Всё-таки.

С Валентиной Андреевной Веретенниковой Владимир Сергеевич с Риммой встретились в доме её приёмного сына. О том, что Лерина мать через три года после исчезновения дочери взяла в одном из новгородских детдомов двоих детей-сирот, брата и сестру, Сальников уже знал от участкового. Так что сейчас эти двое тоже были в комнате, где шёл разговор — уже давно взрослые, похожие между собой и чем-то — неуловимо и неожиданно — на мать, настороженные и встревоженные. А сама Валентина Андреевна, высокая, полнотелая и очень приятная женщина, рассказывала и плакала, не переставая:

— ... Конечно, мне хотелось верить, что Валерочка жива, но... Не могла она так уехать, как бы мы с ней не ссорились в тот год: не сказав ни слова, не взяв ничего на память об обожаемом отце, да и потом тридцать лет почти не давать о себе знать — не могла и всё, жестоко это, а она всегда очень старалась жить по совести. Да и ссоры наши, что соседи слышали, они были... как будто понарошку, что ли. Нет, Лера в тот год могла и накричать на меня, сказать что-нибудь резкое, потом ходить полдня губы кусать, а ночью вдруг прийти и повиниться. Я и не сердилась на неё, понимала, откуда это... От сердечных проблем, иначе и не скажешь.

... Что сердце у неё больное, мы только в выпускном классе узнали. После субботника к седьмому ноября пошли мы с ней в баню, ей вдруг нехорошо сделалось, она вышла в предбанник отдышаться и потеряла сознание. Скорую вызвали, в районную больницу отвезли, а оттуда в Новгород на обследование отправили. И там уже ей диагноз поставили: миокардит, нарушение сердечного ритма, сердечная недостаточность. Скорее всего, последствия скарлатины, которой Валерочка в эвакуации в конце войны переболела. Сказали, сразу надо было сердце лечить, да кто ж тогда знал, врачей не хватало, поправилась и ладно. Назначили ей лекарства, режим, сказали очень беречься, только Лерочка этого не умела совсем и не хотела. Никак я не могла её заставить соблюдать врачебные предписания, она сердилась, говорила, что лучше пять лет проживёт, как человек, чем всю жизнь, как инвалид. Запретила мне рассказывать о её болезни в школе, пригрозила, что из дому уйдёт, если я её не послушаю. В общем, тяжело ей было, очень трудно такому молодому человеку привыкнуть к мысли, что жизнь будет совершенно не такой, как мечталось, да и вообще, будет ли...

... С мальчиками этими вышло так: Шура Щедрин в восьмом классе в Валерочку влюбился. Даже мало сказать, что влюбился, кто не влюблялся в школе-то, только тут что-то странное было, пугающее даже. Ходил он за ней, портфель хотел носить, она отказывалась категорически, но он всё равно провожал её и в школу, и из школы. На расстоянии, чтоб не ругалась. Мог и вовсе не уйти, так и шатался по нашей улице до темноты, в щель в заборе заглядывал. Как-то меня напугал, я зимой на ночь глядя к соседке забежать хотела, а он вдруг из темноты вынырнул, за Валерочку меня принял. Я отругала его, домой отвела, с родителями его поговорила, а они только руками развели: что, мол, поделаешь, сердцу не прикажешь. После того он на глаза мне старался не попадаться, прятался всё больше. Собаку мы завели, так она иной раз и ночью надрывалась, потому что он слонялся поблизости. Неудивительно, что у Валерочки терпение уже через год совсем закончилось и стала она с ним... невежливой. А Олег Парамонов — это и вовсе одна боль, печаль и разочарование. Понимаете, у нас в семье своя история была про барышню и хулигана, про нас с Валерочкиным отцом. Я после института по распределению агрономом приехала в сельхозартель "12й октябрь", так поначалу не ко двору пришлась со своими городскими манерами, потешались надо мной многие, и Антоша больше всех, наверное. Я на него очень обижалась тогда, очень. Просто он мне нравился, а что и я ему нравлюсь, и это он меня так "за косички дёргает", я очень не сразу поняла. Он баламут и обормот был тот ещё, и подраться любил, и в райотделе за мелкое хулиганство ночевал неоднократно, но то наносное всё было, шелуха. Он и без меня бы это перерос, просто со мной быстрее получилось. Ради меня он и учиться пошёл, чтоб "дураком мужем при умнице жене" не быть. А в войну и вовсе героем стал, лётчиком, командиром эскадрильи, больше двухсот боевых вылетов у него, пятьдесят воздушных боёв, девять лично сбитых самолётов. До победы совсем немного не дожил, 16 апреля 1945 г. с задания не вернулся...

...Парамоновы после войны через улицу от нас жили, так что я хорошо их знала. У нас в сорок шестом сарай загорелся, так они всей семьёй нам тушить помогали, тогда Олег Лерочке и приглянулся. Сходство с отцом ей померещилось. Только Олег другой был, тоже сильный и яркий, но недобрый, да что там, жестокий просто. Дрался так же часто, но не из удали, а чтобы верх взять, унизить. За не понравившееся слово мстил. Не боялся ничего, мог и против взрослого пойти. Я Лерочку предупреждала, а она не слушала меня, сердилась, спорила: "Ты, мама, отца тоже далеко не сразу разглядела!", и тут мне возразить было нечего. Но в выпускном классе она спорить перестала, видно, и сама уже всё поняла, но не охладела, нет, вот в чём беда. Как-то незадолго до своего исчезновения она мне сказала с такой горечью: "Сердце больное, оттого, наверное, и любовь больная". Бедная моя девочка... Если вы говорите, что в ту ночь они всерьёз поссорились, если обидел он её прилюдно, то мог и правда сердечный приступ случиться. Ей пару недель уже перед выпускным нездоровилось. Надо было совсем её туда не пускать, но только разве удержишь!

...Спасибо вам, что разобрались через столько лет, что приехали! Словами не выразить, как мне важно знать, что тогда случилось. И слава богу, что будет теперь, куда на могилку поехать, навестить её...

— Вместе навестим, мама, — не выдержал всё это время молчавший сын.

В Дно они поехали все вместе прямо на следующий день, в воскресенье, с утра пораньше, и к обеду уже были на месте. Здесь их встретили оперуполномоченный Киреев с женой и её братом и проводили на кладбище. Памятник на могиле оказался совершенно неожиданным и очень красивым: деревянный обелиск с прикреплённой резной панелью, среди завитков которой отчетливо просматривались девичий профиль и голубка. Римма ахнула от восхищения, а Валентина Андреевна растрогалась до слёз. "Это всё Ванечка", — с нескрываемой гордостью сказала Вера Киреева, а её брат приложил руку к груди и смущённо улыбнулся. Валентина Андреевна обняла его и поцеловала в лоб, а потом вернулась к могиле. Поставила у подножья обелиска привезённую с собой фотографию в рамке, её сын возложил тут же букет красных гвоздик. Пока стояли, молчали, пошёл снег, обильно, крупными хлопьями. Киреевы пригласили всех к ним в дом помянуть Леру. Валентину Андреевну под руки повели дети, а Римма отчего-то задержалась и Сальников с ней. Она смотрела на обелиск в такой глубокой задумчивости, и он успел испугаться, что она снова с духами беседует, и даже подошёл почти вплотную, чтобы подхватить, в случае чего. Но тут неожиданно вернулся Иван Рысин, последовавший было за сестрой и остальными. Он подошёл к Римме так близко, так что Сальников даже насторожился, хотя совершенно никакой угрозы от немого не чувствовал. Рысин остановился напротив них с шапкой в руке, с припорошёнными снегом и сединой светлыми волосами. Смотрел внимательно прямо Римме в глаза, изучал. У самого Рысина глаза были светлые, ясные, молодые, да и вообще выглядел он почти мальчишкой, хотя должно было ему быть сейчас никак не меньше сорока пяти. Потом вдруг кивнул чему-то в своих мыслях, неожиданно протянул руку, коснулся Римминого лба между бровями и улыбнулся широко и радостно. Римма застыла в растерянности и Сальников вместе с ней. Рысин тем временем снова приложил руку к груди и коротко поклонился. Улыбнулся ещё шире, так что несмотря на всю странность ситуации захотелось улыбнуться в ответ, очень понятно приподнял кончик собственного носа — не унывай, мол, повернулся и заспешил за своей сестрой. "Что это было? — спросил Сальников в изумлении, созерцая удаляющуюся спину. — Это он у тебя третий глаз, что ли, разглядел?" "Наверное, Володечка, — вздохнула Римма. — И ещё он пожелал мне удачи..." Она повернулась к нему, и когда Владимир Сергеевич потянулся поправить на ней пуховый платок, добавила: "Он же не знает, что моя главная удача — это ты".