Тишина, полная боли (джен)

Алекс лежал на своей кровати, окружённый четырьмя холодными стенами, которые несли на себе лишь отголоски чьих-то давно утраченных надежд. Его мать ворвалась в комнату, как всегда, без предупреждения. В руках она держала поднос с едой, но этот поднос был не символом заботы, а очередным напоминанием о её долге, который она ненавидела всей своей сущностью.

— Опять таращишься в потолок, — прорычала она, ставя поднос на прикроватный столик. Её голос был пропитан раздражением, как будто даже само его существование вызывало у неё физическую боль.

Она вздохнула, опустила голову и ненадолго закрыла глаза, будто собиралась с силами. Алекс смотрел на неё, не мигая, хотя глаза жгло от напряжения. Он не мог отвлечься, не мог отвернуться. Единственное, что он мог сделать, — это чувствовать, как его сердце разрывается на куски, медленно и бесповоротно.

Она села на край кровати и начала кормить его. Ложка с супом, такой же холодной, как её взгляд, касалась его губ, а он чувствовал, как горячая жидкость обжигает его горло. Она делала это машинально, как будто обслуживала сломанную технику.

— Почему я? Почему именно я должна это терпеть? — вдруг вырвалось из её уст. Её голос дрогнул, и Алекс почувствовал, как его сердце обмирает. Это был не вопрос, обращённый к нему. Это был крик в пустоту, крик женщины, сломленной тяжестью жизни.

Он хотел закричать в ответ, хотел сказать ей, что тоже ненавидит себя. Что ненавидит это тело, которое стало его тюрьмой. Что он тоже чувствует, тоже страдает. Но ничего не выходило. Только молчание. Молчание, которое становилось всё громче с каждой её слезой, что скатилась по её щеке.

— Ты даже не можешь понять, как это тяжело. Каждый день одно и то же. Ты ешь, пьёшь, дышишь, а я... Я больше не живу. Я просто существую рядом с тобой.

Её слова били, как молот, разбивая его на осколки. Алекс хотел отвернуться, хотел исчезнуть, но он мог только смотреть. Он думал, что хуже уже быть не может, но её слова пробивали дно снова и снова.

— Ты даже не человек больше. Только тело. Только вес, который я тяну на себе, — она замолчала, всхлипывая, и, казалось, больше не могла продолжать.

Её рука дрогнула, и ложка упала на пол. Она смотрела на него, сжав зубы, с глазами, полными слёз.

— Ты меня убиваешь, Алекс. Каждый день, ты медленно убиваешь меня.

Он закрыл глаза. Не чтобы уснуть, а чтобы попытаться спрятаться. Но внутри было пусто, лишь эхо её слов, которые бесконечно отражались в его сознании.

«Я тебя убиваю», — это повторялось снова и снова, превращая его в прах.

Он пытался уйти в свои мысли, но даже там он находил только ненависть. Ненависть к своему существованию, к своей беспомощности, к тому, что не может освободить ни себя, ни её.

Единственное, чего он хотел, это перестать быть. Перестать быть для неё тяжестью, перестать быть для себя болью. Но он не мог.

Мать встала, вытирая слёзы, и направилась к двери. В проёме она остановилась и произнесла так тихо, что её слова могли раствориться в воздухе:

— Иногда мне кажется, что ты уже мёртв, а я просто не могу это признать.

Она ушла, оставив его одного в темноте. Алекс закрыл глаза. Слёзы, которых он так отчаянно хотел пролить, не приходили. Только боль, такая глубокая, что казалось, её не вынести.

И в этой тьме, среди пустоты, он услышал собственную мысль, холодную, как ледяной ветер:

«Может, она права».