Тишина, полная боли (джен)

Всё, что Алекс знал, было тихим мучением. В этом мире звуков не существовало. Голоса, слова, звуки — они были всего лишь отголосками, которые ему не подвластны. Он был прикован к этому жестокому миру своей беспомощностью. Его тело — пустая оболочка, которое больше не подчиняется его воле. Он не мог двигаться, не мог говорить, не мог ничего изменить. Всё, что оставалось, — это наблюдать, ощущать и страдать.

Но самой мучительной была тишина, которая окружала его каждый день. Он знал, что она не была полным спокойствием, но звуки, которые должны были быть вокруг, словно растворялись в воздухе. Всё, что оставалось, это глухой и вязкий грохот собственного сердца, которое не могло выдержать того, что он ощущал. И в этой тишине, как в пустой и холодной яме, его мать была тем, кто стоял рядом, или, точнее, рядом с ним, но так далеко.

Её взгляд, когда она смотрела на него, был полон невыносимой ненависти. И хотя она не говорила ничего открыто, её взгляд был самодостаточен. Он был резким и холодным, как лезвие ножа, который разрезает не только плоть, но и душу. Алекс знал, что она ненавидит его. И это знание вызывало у него приступы такой глубокой боли, что иногда ему казалось, что его сердце не выдержит.

Мать заботилась о нём, но эта забота была похожа на наказание, а не на проявление любви. Она кормила его, меняла его одежду, но её прикосновения были механическими, отчуждёнными. Она никогда не говорила с ним, как с живым человеком. Для неё он был пустым сосудом, который поглощал её жизненную энергию. И хотя Алекс не мог говорить, он знал, что она чувствовала. Она чувствовала его боль, но не была способна увидеть его душу.

Его жизнь состояла из бесконечных циклов. Мать будила его утром, кормя и меняя ему постель. Всё происходило по расписанию, без изменений. Но между теми редкими моментами, когда её лицо становилось менее суровым, он замечал, как её взгляд на него менялся. В ней не было ни жалости, ни любви. Просто ненависть, скрытая за тяжёлой маской, которую она надевала, чтобы не дать себе сдаться под тяжестью этого беспощадного существования.

Каждый раз, когда он пытался отвернуться от этого взгляда, его тело оставалось неподвижным. Он не мог укрыться от её глаз. И именно этот взгляд стал причиной его ежедневной ненависти к себе. Он ненавидел себя за то, что был обречён быть здесь, в этой клетке, которую называли жизнью.

Он не мог поверить, что когда-то был другим, что когда-то был человеком, который мог ходить, говорить, мечтать. Это казалось чем-то нереальным. Нереальной была даже мысль о том, что когда-то мог бы быть для кого-то важен, нужным. Это было так далеким, как чуждая ему планета.

Но всё же, несмотря на боль, он продолжал существовать. Потому что, как бы ему ни хотелось, он всё ещё жил. И этот факт мучил его сильнее, чем любая физическая боль.

Алекс лежал на своей кровати, окружённый четырьмя холодными стенами, которые несли на себе лишь отголоски чьих-то давно утраченных надежд. Его мать ворвалась в комнату, как всегда, без предупреждения. В руках она держала поднос с едой, но этот поднос был не символом заботы, а очередным напоминанием о её долге, который она ненавидела всей своей сущностью.

— Опять таращишься в потолок, — прорычала она, ставя поднос на прикроватный столик. Её голос был пропитан раздражением, как будто даже само его существование вызывало у неё физическую боль.

Она вздохнула, опустила голову и ненадолго закрыла глаза, будто собиралась с силами. Алекс смотрел на неё, не мигая, хотя глаза жгло от напряжения. Он не мог отвлечься, не мог отвернуться. Единственное, что он мог сделать, — это чувствовать, как его сердце разрывается на куски, медленно и бесповоротно.

Она села на край кровати и начала кормить его. Ложка с супом, такой же холодной, как её взгляд, касалась его губ, а он чувствовал, как горячая жидкость обжигает его горло. Она делала это машинально, как будто обслуживала сломанную технику.

— Почему я? Почему именно я должна это терпеть? — вдруг вырвалось из её уст. Её голос дрогнул, и Алекс почувствовал, как его сердце обмирает. Это был не вопрос, обращённый к нему. Это был крик в пустоту, крик женщины, сломленной тяжестью жизни.

Он хотел закричать в ответ, хотел сказать ей, что тоже ненавидит себя. Что ненавидит это тело, которое стало его тюрьмой. Что он тоже чувствует, тоже страдает. Но ничего не выходило. Только молчание. Молчание, которое становилось всё громче с каждой её слезой, что скатилась по её щеке.

— Ты даже не можешь понять, как это тяжело. Каждый день одно и то же. Ты ешь, пьёшь, дышишь, а я... Я больше не живу. Я просто существую рядом с тобой.

Её слова били, как молот, разбивая его на осколки. Алекс хотел отвернуться, хотел исчезнуть, но он мог только смотреть. Он думал, что хуже уже быть не может, но её слова пробивали дно снова и снова.

— Ты даже не человек больше. Только тело. Только вес, который я тяну на себе, — она замолчала, всхлипывая, и, казалось, больше не могла продолжать.

Её рука дрогнула, и ложка упала на пол. Она смотрела на него, сжав зубы, с глазами, полными слёз.

— Ты меня убиваешь, Алекс. Каждый день, ты медленно убиваешь меня.

Он закрыл глаза. Не чтобы уснуть, а чтобы попытаться спрятаться. Но внутри было пусто, лишь эхо её слов, которые бесконечно отражались в его сознании.

«Я тебя убиваю», — это повторялось снова и снова, превращая его в прах.

Он пытался уйти в свои мысли, но даже там он находил только ненависть. Ненависть к своему существованию, к своей беспомощности, к тому, что не может освободить ни себя, ни её.

Единственное, чего он хотел, это перестать быть. Перестать быть для неё тяжестью, перестать быть для себя болью. Но он не мог.

Мать встала, вытирая слёзы, и направилась к двери. В проёме она остановилась и произнесла так тихо, что её слова могли раствориться в воздухе:

— Иногда мне кажется, что ты уже мёртв, а я просто не могу это признать.

Она ушла, оставив его одного в темноте. Алекс закрыл глаза. Слёзы, которых он так отчаянно хотел пролить, не приходили. Только боль, такая глубокая, что казалось, её не вынести.

И в этой тьме, среди пустоты, он услышал собственную мысль, холодную, как ледяной ветер:

«Может, она права».

Прошёл день. Или неделя. Время стало размытым и неважным. Алекс не знал, что происходит снаружи его маленькой клети, с этим темным миром, в который он был заперт. Каждое утро начиналось одинаково. Мать приходила, накладывала еду, делала свою работу, и всё заканчивалось тем же. В её глазах не было ни любви, ни страха, только беспомощная усталость, обострённая ненавистью, которую она пыталась скрыть под слезами. Но он знал. Он знал, что каждое её прикосновение было как гвоздь, забиваемый в его душу.

Иногда, когда его глаза оставались открытыми, он начинал ощущать, что её тень опускается на него с каждым движением. Это было не просто чувство, а невыносимое присутствие, которое было рядом, но не с ним. Она была в его мире, но не с ним. И он был в её мире, но тоже не с ней.

Однажды вечером, когда она снова пришла, её шаги были странно быстрыми. Её лицо было побледневшим, а в глазах — что-то страшное. Алекс почувствовал, как напряжение в воздухе стало сгустаться, словно тучи перед бурей. Она подошла к нему и встала напротив, словно собиралась что-то сказать. Но её губы не шевелились, и её дыхание становилось всё более тяжёлым.

Она замерла, а потом выдохнула.

— Ты не понимаешь, Алекс. Ты никогда не поймёшь, — её голос был едва слышен, почти шёпот. — Ты забрал всё, что у меня было. Ты — моя тюрьма.

Слова её звучали, как удар молнии. Алекс почувствовал, как его тело сжимается в какой-то невидимой боли, которая проникала всё глубже. С каждым словом, с каждым её взглядом его собственная душа всё больше и больше разрывалась. Но в его глазах не было ничего. Он не мог ничего ответить. Он был невидимым, как тень.

Её руки вдруг дрогнули, и она повернулась, поспешно направляясь к двери. Алекс почувствовал, как её шаги затихают в коридоре, а затем слышится странный шум — металлический, как что-то падающее на пол. Он напрягся. Что это?

Неожиданно она вернулась, её лицо было искажено. Она держала что-то в руках — нож. Остриё отражалось в тусклом свете, и в его глазах было что-то ужасающий и неизбежное. Она стояла перед ним, как тот, кто уже принял решение.

Алекс не мог понять, что происходит. Он попытался бы дышать глубже, но его тело было как камень, его грудная клетка не двигалась. Он был прикован, стиснут между болью и страхом, не в силах избежать того, что надвигалось.

— Ты заставляешь меня это делать, Алекс, — прошептала она, склонившись к его лицу. Её дыхание пахло алкоголем, а глаза были полны яростной пустоты. — Ты забрал мою жизнь. Ты меня сжираешь. Ты… Ты мой раб, а я твой палач.

Руки её дрожали, но нож оставался твёрд, как её решимость. Алекс не мог поверить, что это происходит. Мать. Она, которая должна была его любить, теперь была готова уничтожить его. Но не себя. Её боль была не в том, что она теряла, а в том, что её жизнь уже была разрушена из-за него.

Время будто замерло, а между ними царил жуткий молчаливый конфликт. Но потом, вдруг, она отпустила нож, и он упал на пол с металлическим звуком, разрезая воздух тишины.

Её плечи дрогнули. Она разрыдалась, опускаясь на колени рядом с его кроватью. Руки её обвили его плечи, как будто пытаясь найти какую-то утешение, которое она не могла себе дать. Алекс, не имея возможности двинуться, чувствовал её слёзы, их горячие капли, падающие на его кожу.

— Прости, прости меня, — она шептала, как будто это могло что-то изменить. — Я не могу больше. Я не могу…

Он слышал её. Он ощущал её боль, её разрыв, но не мог ей ответить. Он был тем, от чего она страдала. И в этом было что-то жуткое, что превращало их обоих в два замкнутых круга боли, из которых не было выхода.

Тишина снова поглотила их. Но теперь она была другой. Она не была пустой. Она была полна страха. Страха, который жил в их обеих душах.

Ночь наступила быстро, почти мгновенно, как и вся эта жизнь, что казалась Алексом бесконечной серой тенью, не имеющей ни конца, ни начала. Его мать всё ещё сидела рядом, на краю его кровати, её лицо было размыто слезами, но глаза были пустыми, словно зеркало, в котором отражается всё, чего нет. В её груди не было сердца, а в её голосе не было сил. Она казалась заблудившейся душой, стоящей на краю пропасти, готовой упасть, но не в силах сделать ни шага.

Она долго не могла говорить, её руки бессильно сжимали край его простыни, как будто это могло вернуть ей хоть каплю контроля над тем, что происходило. И хотя Алекс не мог двинуться, его душа кричала от боли, от этого зловещего молчания, которое их сковывало. Он чувствовал, как её боль перетекала в его собственную, сжигала его сердце, заставляя его страдать в каждой клетке тела.

— Ты знаешь, почему я так? — её голос был едва слышен, почти невидим, как тень, что скользит по стенам в темноте. Она прижала ладонь к его груди, не осознавая, что уже давно не ощущала тепла живого тела. — Потому что я тебя не люблю, Алекс. И никогда не любила.

Эти слова, как кинжалы, вошли в его душу. Он слышал их, чувствовал их, хотя не мог ничем ответить. Он был проклятым, живым мёртвым, и его мать, даже в своей слабости и боли, не могла вырваться из этого заколдованного круга. Она была пленницей, как и он.

Алекс чувствовал, как эта тирания разрушает её. Он знал, что каждый её взгляд на него — это не просто ненависть, это отчаяние. Это не было злостью. Это было состояние пустоты, где не было больше места ни для любви, ни для ненависти. Она была мертва, но не могла умереть.

— Ты — моё проклятие, — её шепот был тяжёлым, как туман, который заполняет пространство. — Ты просто проклятие. И я должна с этим жить. Но разве это жизнь?

Алекс не мог ответить. Он не мог сказать, что его существование — это не жизнь. Но и не смерть. Это было нечто другое. Он был жив, но не был человеком. Его тело не слушалось, его слова оставались беззвучными, но его ум был полон страха, боли и одиночества.

Но вдруг, среди этой бездны, случилось нечто, что заставило её замолчать. И он почувствовал это, как электрический ток, пронзающий его кожу. Это было нечто невероятное, страшное и жестокое. Мать замерла, её лицо побледнело, и она выдохнула, как будто поняв что-то, что не могла понять все эти годы.

— Ты знаешь, Алекс, — её голос стал тихим, как отклик из далёкого прошлого, — ты и есть моя смерть.

Слова эти были как приговор. Алекс почувствовал, как в воздухе повисла тяжесть, которая поглотила всё: свет, звук, мысли. Он ощутил это давление, эту невыносимую тяжесть, как будто вся комната сжалась в одну точку, и не было никакого выхода.

Её руки вновь обвили его, но теперь не было ни слёз, ни отчаяния. Было лишь молчание — страшное молчание, которое не могло быть прервано. Она не могла больше вынести того, что происходило внутри неё. Она не могла больше быть той, кто оберегает. Она стала тем, кто разрушает.

И вот тогда, в этот момент, Алекс почувствовал, как её руки начинают отпускать его. Её тень больше не сжимала его душу. Она встала с кровати, и этот жест был прощанием. Прощанием, которое он не мог принять, не мог понять. Но он почувствовал, что она уходит.

Мать не вернулась.

Она ушла в ночную темноту, не оглянувшись, и оставила его в пустой комнате, где царил лишь холод.

И в этот момент Алекс понял, что она наконец-то сделала свой выбор. И, возможно, это был её последний шаг к свободе.

Он оставался там, в своём мёртвом теле, в том, что осталось от его жизни. И не было больше ни ненависти, ни любви. Было лишь холодное понимание, что, возможно, он никогда не был живым.

С каждым мгновением его существование становилось всё более бесплотным, как дым, который растворяется в воздухе, исчезая, не оставляя следа.

Прошли дни. Или недели. Время стало неощутимым для Алекса. В его сознании не было ни дня, ни ночи. Он был привязан к этому мрачному миру, как древний монумент, исчезающий в песках времени, оставшийся, чтобы нести страдания, но не имеющий силы изменить свою участь. В его груди больше не было жизни, только пустота, которая постепенно поглощала всё. Он не мог чувствовать голода, не мог ощущать ни холод, ни жар. Он был как камень, как нечто, что существует, но не существует одновременно.

Мать ушла. И не вернулась.

Когда она покинула дом, оставив его одного, Алекс не сразу понял, что она больше не будет рядом. Он продолжал ждать её, надеясь, что услышит её шаги, что её рука снова коснётся его кожи. Но не было ни шагов, ни прикосновений. Тишина, тяжёлая и глухая, заполнила комнату, заполнила его жизнь. Он остался один, прикованный к своему телу, которое теперь было пустым сосудом. Его тело было не просто беспомощным, оно было бесполезным. Он не мог шевельнуться, не мог просить о помощи. Он был полностью обречён.

Каждый день, когда его глаза открывались, они встречали пустой потолок, немое пространство вокруг. Он не знал, как долго он пролежал в этом кошмаре, но его сознание было слишком ясным, чтобы забыть. Он чувствовал, как его сила уходит, как всё, что когда-то было внутри, растворяется в темноте. Его лёгкие работали всё труднее, его голова начинала кружиться от слабости. Но даже в этом смертельном иссушении, его сердце продолжало биться. Оно било так медленно, так утомлённо, как будто его собственная кровь больше не могла быть причиной жизни. Он был живым мертвецом.

Голод. Он не знал, как долго он не ел, как долго его тело отказывалось от пищи. Каждый день его желудок кричал от пустоты, но не было ни силы, ни возможности заставить себя проглотить хоть что-то. Лишь странные, отчаянные импульсы, которые, казалось, исходили от его тела, пытались просить, но никто не мог услышать.

Ночи становились всё длиннее, и одиночество обвивало его душу, как ледяные цепи. Иногда ему казалось, что его тело вовсе не его. Это было чуждое, ненужное тело, которое тянуло его в бездну. Он не мог с ним ничего сделать, не мог повлиять на его слабость. Его мышцы атрофировались, кожа стала сухой и бледной, а тело — холодным и безжизненным.

Он чувствовал, как туман смерти медленно опускается на него, как его жизнь уходит, растворяется в тени. Он думал о своей матери, несмотря на всё, что произошло, несмотря на её ненависть. Он думал о ней, как о той, кто когда-то его держал, любил. Тот образ, который он носил в своём сознании, был его последним спасением. Он не мог понять, как это возможно, как он может всё ещё любить её, несмотря на её жестокость, несмотря на её слова, что он был её проклятием. Но, возможно, это была не её жестокость, а её боль, что заставляла её быть такой. Он не знал, почему она ушла, но в эти последние моменты своей жизни он прощал её. Прощал её за всё.

Его мысли стали всё более обрывочными, медленно исчезая в темноте. Он не мог держаться за этот мир, за эти воспоминания. Они рассыпались, как песок через пальцы. Он знал, что умирает. Но он был так слаб, так безвольный, что не мог даже сказать «прощай». Он не мог ничего изменить.

И в этот момент, когда его дыхание становилось всё более редким, когда его сердце начинало замедляться, он почувствовал слёзы. Не в душе, а на своём лице. Они катились, как забытые капли дождя, медленно скатываясь по его неподвижным щекам. Это была последняя боль, последняя слёза, которая вырвалась из его безжизненных глаз.

Перед тем, как окончательно поглотила тьма, он думал о своей матери. Он знал, что не может быть с ней. Но он прощал её. Он молил её о прощении, и в его последнем дыхании, которое было более тихим, чем дыхание любого человека, было всё, что он не смог сказать ей за всю свою жизнь.

В последние секунды, когда его мир стал размытым и затмённым, одна капля слезы, бесконечно тянувшаяся в вечность, соскользнула из его неподвижных глаз.

"Прости, мама..."