Лицо Республики (гет)

В городке начался сезон дождей.

Джин лелеяла мысль о том, что внимательный бармен из тихого бара переживает за неё.

Хоть кто-нибудь ведь может это делать?

Она брела по грязным, полуразрушенным улицам. Дождь силился смыть с рук и одежды кровь, но Джин будто нарочно её прятала.

Строгий, но аккуратный дом на окраине, где начинались леса, поблескивал дюрасталью. Дождь бежал по стенам и ступеням, от чего всё переливалось.

Джин устала. Она не могла победить Орсона Кренника. Память о нём, о том, что он сделал с её семьёй. Джин могла лишь уподобиться ему, упав в безрассудную и холодную ярость.

Джин устала от лапаний назойливых мужиков, внушающих, что любят её. Она слишком хорошо знала людей. Джин была уверена: никакой любви нет. Её придумали те, кто достаточно эволюционировал, чтобы хотеть не просто удовлетворять инстинкты, а что-то уметь из этого строить, или хотеть научиться строить. Она видела таких людей в тихом баре, где назначали свидания. Они умели заполнять пустоту эмоциями даже сейчас, в мире, который разрушен, и строили свой уголок.

Джин не понимала, как у них это получается. Её окружали те, кто брал силой, и это было привычно, казалось нормальным. Её окружали те, у кого она могла взять то, что ей нужно, и это тоже выглядело правильным. Она не понимала, зачем следила за другими — людьми-магнитами, у которых было все на двоих: дом, дети, интересы, деньги, любовь, взаимопонимание, доверие. Должно быть, Джин просто любовалась. У неё ведь могла быть хотя бы иллюзия адекватной жизни? Пусть не своя.

Джин так не привыкла, многого не понимала, во многом не видела смысла, но устала быть опорой самой себе.

Джин осеклась: она внезапно перестала обвинять Кренника.

Джин видела жертв войны. Они вставали на ноги с нуля, но не так, как она. Джин всё ещё барахталась на дне в пучине яда и лжи, всё чаще открещиваясь от того, что была дочерью Галена Эрсо.

Джин наблюдала и за Кренником в числе прочих. В голове не укладывалось: как он справляется, не прогибаясь под обстоятельства, связанные с победой Республики? Всё та же выправка, острый взгляд голубых глаз, бархатистый, но властный голос, прямо заявляющий, что Республике без Империи ничего путного не создать. Его многие пытались заткнуть, его многие пытались перетянуть на свою сторону. Он везде оставался собой. Они с Джин были этим схожи.

Сидя на холодном серебре ступеней, она не заметила, когда вернулся хозяин дома, а Орсон сперва не заметил её, сжавшуюся в комок.

Джин украдкой взглянула на него и тут же встала, намереваясь уйти. Бредовая мысль — припереться сюда, но ей некуда больше идти.

— Джин?

Он назвал её по имени. Удивило то, что он помнил. Гибель Галена Эрсо окончательно разорвала между ними нить. Джин убеждала себя в этом.

— Ранена?

Она зачем-то кивнула. Кровь была не её. Почти.

Орсон позвал в дом. Идти не хотелось, да и, сказать честно, физических сил на это почти не было. Джин не помнила, почему. Убеждала себя в этом. Тогда Орсон поднял её как пушинку и поставил на ноги.

— У тебя жар, — констатировал он.

Не хватало ещё выглядеть перед этой сволочью слабой. Впрочем, Джин было почти всё равно. Холодный дождь хлестал по лицу, заливал одежду. Это было приятно.

Первым делом она направилась в освежитель. Вода окрасилась в красный. Джин не заметила, как остервенело принялась приводить себя в порядок, даже там, где это было не нужно. Поскользнулась. Замерла на полу. Вода сделалась чистой. Из груди вырывались рыдания, и Джин мысленно благодарила шум воды, что прятал её боль. Потом был горячий каф. У Кренника он получился не мерзким, или это всё игры тяжёлой головы.

Джин не смотрела Орсону в глаза. Невозможные синие глаза, которые выклевала бы, была бы оборчатым ястребом. Приняла как должное, когда он уложил её в чистую постель, предложив лекарство от жара и озноба. Джин уснула. В первый раз уснула так сладко и крепко.

* * *

Орсон приложил ко лбу Джин ладонь. Казалось, та вот-вот растает от не отступающей лихорадки. Карий взгляд вспыхнул и тут же погас.

Орсон не волновался. Такое со всеми случается, а Джин с детства не очень переносила температурные скачки. В памяти невольно всколыхнулось воспоминание, в котором он не раз вот так сидел возле постели маленькой девочки. Гален работал как заведенный, а Лира решила, что лучшим решением обратить его внимание на себя, будет внеочередной отпуск в гордом одиночестве. Но Гален ничего не смыслил в семейных отношениях, а Джин была не виновата в том, что была его дочерью. Он очень любил её. Только неумело и слишком неловко.

От мысли о Галене в груди у Орсона потяжелело. Голова закружилась, возвращая в ночь, когда для Галена Эрсо всё закончилось.

Налет повстанцев пришелся некстати, но был закономерен.

Гален едва дышал, а Орсон будто бы не был контужен — так упрямо и твёрдо стоял на ногах. Шаттл трясло, рядом слышались выстрелы. Никто не заметил, как Орсон чуть ли не рухнул с Галеном рядом.

Он чувствовал, что не успеет его спасти.

Так странно. Так странно Гален на него смотрел, когда силы вдруг возвращались. Тот, кто видел его насквозь, тот, кто знал о нём всё или думал, что знал. Тот, кто будто умел читать по его глазам — они часто обменивались взглядами, когда студенческие будни требовали молчать.

Гален. Гален о многом не знал, а Орсон не имел права открыть ему верное решение в ребусе, который сам создал, и который так ровно сложился.

Для Орсона не имело значения, смотрел ли на них кто-нибудь и что думал. Общая суматоха и стремление не просто оторваться от погони, а разнести повстанцев в прах, говорили сами за себя.

— Эта была моя дочь…

Гален сказал это вдруг так ясно, что Орсон сперва решил, что ему померещилось. Уверенность была хрупкой: девчонкой на Иду могла быть никакая не Джин.

Гален на минуту задержал взгляд на потолке, а затем сказал тише, мягко, словно больше не помнил ни их разногласий, ни выстрела штурмовика в Лиру, ни лжи, или того, что считал ложью, ни всего того, что полетело прахом и ещё полетит.

— Они перемелют тебя, Орсон, — Гален сказал это с неясной, почти печальной улыбкой, будто бы их и впрямь отбросило далеко назад, когда у Орсона не было на груди адмиральской планки и седины на висках, а Гален был тем самым Галеном, за которого он готов был разбить лицо любому бугаю при богатых родителях.

Орсон сглотнул. Не Гален ли несколько минут назад вонзил нож ему в спину? Неважно. Уже неважно. Он почти не чувствовал как этот самый нож поворачивается, медленно скользя вверх и вниз. Боль испытываемая сейчас была куда сильнее и ощутимее.

— Орсон, — прозвучало уже тихо, будто он прощался и прощал, и Кренник вскинул голову, забыв, что помощи требовать бесполезно.

И тут же замер. Какие же у Галена крепкие объятия и большие руки. Удивительно, что не устоял на ногах, когда Орсон с размаху влепил ему по лицу. Просто Орсону было слишком больно. Слишком легко верил, слишком сильно… любил.

Гален уснул на его плече, так и не разомкнув рук, и больше не сделал ни вздоха.

— Пап, — в бреду позвала Джин.

В детстве, когда болела, она часто принимала Орсона за Галена. И он всегда подыгрывал, прекрасно помня, что значит быть сиротой или просто «неудобным» ребёнком. Вот и сейчас Орсон сжал хрупкое запястье в ладони и не заметил, как задремал под тихое сопение младшей Эрсо.

* * *

Джин приподнялась на локтях. Чувствовала себя вполне сносно, если не вспоминать вчерашний день и всё ему предшествующее.

Орсона нигде не было. Джин хотелось думать, что он её выгонит, когда вернётся. Она почти мечтала об этом, видя в зеркальном отражении ощипанного, выпотрошенного, но ещё живого зверя. Джин желала, чтобы её добили, дабы удостовериться в ничтожестве всего окружающего, лишиться остатков веры в будущее, любовь, дружбу, нужность, чьи крохи собрались в кайбер-кристалле и повисли на шее. В память о семье… а была ли она?

До чего же всё-таки этот амулет тяжёлый…

Не в физическом смысле, нет.

Иронично оглядев комнату, Джин схватила со стула белую рубашку Орсона, надела её и туго завязала на талии, в попытке разозлить наверняка. Но Орсон отреагировал нейтрально, стоило Джин всё же обнаружить его в одной из комнат за свеженьким чертежом. Честно говоря, он вообще не обратил внимания, как она вошла и села в кресло, положив ногу на ногу. Джин даже умудрилась закурить, но после первой же затяжки передумала. С недавних пор она редко курила, а едкий табак Орсона оказался для неё слишком крепким.

Орсон хитро улыбнулся, не отрываясь от работы, затем придирчиво оглядел итоговый результат и только потом поднял взгляд, по которому Джин прочла абсолютную бесполезность провокаций.

— А тебе идёт.

Джин успела забыть о рубашке. Карий взгляд устремился в синеву и упал на руки.

— Спасибо.

Орсон зацепил со стола недопитый стакан виски и наполнил второй. Будто знал, что она попросит.

— Извини за вчерашнее, я была не в себе.

— О, не то слово, — ответил Орсон. — Пообедаешь?

Джин бросила короткий взгляд на хроно: она проспала слишком долго для привычной себя, привыкшей не думать о таких пустяках, как голод. Но у такой целостной и разумной системы, как человеческий организм были свои планы. Алкоголь натощак сильно ударил в голову, и вот Джин уже уплетает обед в обе щеки. Он показался ей очень вкусным.

— Ничего не хочешь мне рассказать? — мягко взглянул исподлобья Орсон.

Джин редко задавали этот вопрос, из вежливости, надеясь на отказ. Джин удивлялась себе: когда Кренника нет рядом, она мечтает вырвать и растоптать его сердце, а когда он здесь, ещё и так близко, она вспоминает о том, что только Орсон способен её понять.

Нет, конечно же, его вполне обоснованно не должны интересовать её проблемы. Только, по иронии злой судьбы, Кренник всегда оставался единственным, кто знал её семью настоящей.

Джин тихо засмеялась. В детстве, до случившегося с мамой, она воспринимала Орсона белым рыцарем. С ним папа раньше приходил с работы, с ним уделял ей больше внимания, благодаря ему мама не ругалась с папой. Вернее, ругалась уже не с папой.

Бывали даже дни, когда Орсон проводил с ней больше времени, чем родители. Были времена, краткие, почти забытые, когда Джин Эрсо не боялась и не ненавидела Орсона Кренника. Белого рыцаря с голубыми глазами, располагающегося к себе одной улыбкой, должно быть, двигающего даже горы своим голосом, опасного, справедливого, таинственного…

— Ребёнка потеряла, — вдруг обронила Джин, и слёзы сами по себе заплескались у зрачков. — Прости, глаза слезятся, можно мне…

— Что ты сказала? — Орсон буквально впился в неё взглядом.

Комок пищи застрял в горле. Джин даже возрадовалась тому, как сильно закашлялась. Так хотя бы можно было не видеть этого испытующего взгляда, словно разговор шёл не о ребёнке, а о подрыве планеты, который произойдёт по её вине вот уже через три… две…

— Не удержала.

— У медиков была?

Джин покачала головой, хотела допить свой виски, но передумала под тяжёлым взглядом невозможных глаз. Потом начала рассказывать. С каким-то странным спокойствием, словно пересказывала сюжет голофильма, который ей не понравился. Слегка увиливала и была уверена: Креннику плевать. Но слишком долго молчала, а затем и вовсе решила полюбопытствовать, есть ли предел у дна, называемого ложью.

Орсон слушал внимательно. Джин не хотела замечать, уже представляя, как заискрятся презрением его глаза, как она позволит врагу ею напиться, а потом перережет горло разбитой бутылкой. Но чем дольше рассказывала, тем больше подозревала, что рассказ Креннику более чем знаком.

— Я бредила прошлой ночью? — спросила Джин.

Орсон коротко кивнул и шумно выдохнул:

— Теперь ясно, откуда взялось то, что ты называешь бредом.

Повисла неловкая пауза. Джин показалась она слишком длинной, вязкой, тягучей, сдавливающей кости. Стало неудобно физически и морально, даже стыдно, а причина этому ловко скрывалась от самой Джин.

Хотелось извиниться. Хотелось накричать, наброситься, сбежать, в конце концов. Уставившись куда-то сквозь Орсона отсутствующим взглядом, Джин снова погрузилась в то страшное, животное чувство, поразившее её...

Пару дней назад?

Словно осознание всего пришло лишь теперь. Память зацепилась за первый вопрос Кренника, заданный ещё у входа в дом.

Ранена ли я? Не ранена, выпотрошена.

Внизу завязалась знакомая резкая, а затем тянущая боль, такая, что глаза чуть ли не вылезли из орбит. Пару дней назад Джин впервые прокляла свою мать. Молча, до крови прикусив губу, а всё потому, что услышала вновь издевательское: «Верь в Силу». Только сказанное принадлежало, на сей раз, не матери, а вполне себе приятному пареньку, что принял Джин однажды, как есть. И звучала фраза несколько иначе:

— На всё воля Силы. Сила — есть благословение. На всё милость звёзд, по чьей воле так случилось. Нужно это принять. Одна смерть рождает одну жизнь.

Он говорил, а Джин лежала в луже крови и слушала, скованная дикой болью, усталостью и желанием сломать парню челюсть.

Тебя это успокаивает? Рада за тебя.

Джин была смертельно бледна, когда он всё-таки соблаговолил побежать за помощью. Очнулась от того, как его мать держит её за руку. Отчаянная мысль закралась в беспомощный разум: «Ничего. Ничего. Всё ещё будет».

Джин больше не вернётся в мир, где её никогда не ждало ничего, кроме сомнительных связей, препаратов, принятых «на слабо» и прочей грязи, начавшейся с первого тюремного опыта.

Словно там, в другом мире, какая-то другая Джин пыталась свыкнуться с обстоятельствами, а не боролась с ними. Так ей казалось проще, а затем и выгодней.

Сперва наблюдала — ей пользовались. Затем научилась давать отпор и стала пользоваться сама, находила слабые места, страсти. Меняла партнёров, исчезала. Она не знала иного мира и воспринимала жизнь как глупый квест большой игры, которая заканчивается ничем.

В жизни «прошлой» Джин не было ничего хорошего, если не считать одного рыжего паренька с веснушками, подсевшего к ней однажды в тихом баре. Он оказался из прессы, разговорил и под впечатлением от её истории детства решил написать статью. «Лицо Республики». О жертве войны. О дочери Галена Эрсо.

Но вскоре всё закончилось. Обросло легендами и пропагандой, а потом вовсе исчезло вместе с «денежной компенсацией жертве войны». Никому не нравилось, «лицо» Джин. Ей будто перестали верить, и фамилию «Эрсо» она решила больше не упоминать.

Дочь великого учёного не может быть такой.

«Другая» Джин ошибалась. «Другая» Джин заплатила за это жизнью нерождённого ребёнка, хотя срок был слишком маленьким, чтобы считать себя случайной убийцей.

Ничего. Всё изменится. Начнётся новая жизнь.

Мать парня всё держала Джин за руку и мрачно смотрела в глаза. Она явно не разделила бы её мыслей, если бы знала о них. И вместо нормальной поддержки Джин получила словесный нож под ребро.

Кровь у ребёнка дурная. Обойдёмся.

Джин буквально рухнула в реальность. Откуда-то взялись силы сперва вырвать ладонь из цепких пальцев, а затем встать и высказать женщине, не приучившей сына ни к чему мужскому, всё накипевшее. Женщина молча стерпела обвинения, а вот сын, который, казалось, любил Джин больше всего на свете, впервые решил её ударить. Не вышло. Джин хорошо умела драться.

Ушла Джин из дома, не взяв ничего. Собственно, у неё ничего и не было, кроме окровавленной одежды и небольшой, но вместительной сумки.

Сама сшила…

— Не помню, сколько по городу бродила. Искала. Себя, — неосознанно произнесла Джин и усмехнулась. В глазах мелькнула вспышка гнева, грозящая излиться на Кренника проклятием. Но Джин понимала и свою вину.

— Значит, слушай, — сказал Орсон, резко встав. — Сейчас соберёмся, и я отвезу тебя.

— Куда?

— К медикам. Тебя нужно осмотреть.

— А потом? — спросила Джин.

— Потом вернёмся. Можешь…

Джин вспыхнула. Она не хотела жалости и тем более от человека, ещё в раннем детстве сломавшего ей жизнь. Никакая безвыходная ситуация не стоила того.

— Отпусти, — выдохнула она, ощутив, как уснувшие эмоции накатывают с новой силой. Гнев, боль, отчаяние, страх, ненависть. — Отпусти!

— Джин, — Орсон несильно тряхнул её за плечи.

— Я не на допросе! Отпусти!

Она била его в грудь, при этом уткнувшись в его же плечо, пока не ослабела окончательно и не проглотила больно давящий ком в горле.