Лицо Республики (гет)

Раньше Джин чаще заглядывала в этот бар. Он удивительным образом располагал к себе людей, и охотно предоставлял приют тем, кому некуда спешить, кто истосковался по тишине, кто не желал быть узнанным, словно пойманный с поличным вор.

Здесь любили назначать свидания, находя обстановку интимной. Правда, молодёжь предпочитала более шумные места и редко сюда захаживала. Наверное, поэтому немолодой бармен сразу приметил кареглазую девушку с короткой, невпопад уложенной стрижкой. И не потому, что её лицо одно время мелькало везде, где только заходила речь о жертвах войны. Сюда куда чаще приходили насладиться тишиной старики — вспомнить молодость за уютной беседой.

Гости доверяли бармену множество историй и историй-небылиц. С ним можно было говорить о чём угодно, и в этом никто не сомневался. У него словно на лице было написано: «Не разболтает, а разболтает — никто не поверит». Бармен умел поддержать, открыто улыбался и смотрел из-под очков зелёными глазами, как бы гости не скучали.

Джин нравилось садиться прямо к нему за стойку. Бармен, по доброте душевной, угощал её джоганским бренди и нарочно пытался разговорить. Она не отдавала отчета, о чём рассказывала ему во хмелю. Знала, что бармен половину забудет, и это радовало. Рассказывать Джин могла жуткие вещи, даже не предполагая, насколько они вгрызались мужчине в сердце, обещая никогда не выветриться вместе с алкоголем.

Бармен пытался убедить себя: Джин шутит. Но Джин не шутила. Игры в любовь, лёгкий наркотик, опыт тюрем — это всё было о ней. Крифф, она даже родилась в тюрьме, и с малолетства усвоила, что нужна в этом мире только себе.

Джин всегда задавала один и тот же вопрос. Он не касался жизненно важных советов — ей уже поздно советовать. Он касался мужчины, который тоже бывал именно в этом баре, даже садился на то же место, что и она, только заказывал кореллианский виски.

Офицерская выправка, волосы цвета тёмного пепла, пьянящие голубые глаза. Близкий друг их семьи — Джин сглотнула эту фразу как горький яд. Врагу она не пожелала бы такого друга.

Джин знала, от чего сердце Орсона Кренника захлебывается в крови. Джин не умела терпеть такую боль. Джин хотела научиться улыбаться как он, будто ничего не произошло, смеяться, так же ядовито и непобедимо, смотреть в его глаза и не разбиваться об их непроходимый искристый лёд. Орсон знал, что она о нём спрашивает, выслеживает, словно пытаясь свести с ума немым вопросом о совести. Орсон в курсе, что она молчит о том, что знает его настоящее имя. Хотя нет, он точно в насмешку оставил его прежним, сменив лишь фамилию. Орсон знал даже причину её молчания: их война принадлежит только им двоим.

Джин хрипло рассмеялась, когда бармен назвал её красивой. И у неё действительно было лицо ребёнка с глазами-звездочками. Джин прошибло словно током от слова «звёздочка». Один отец называл её так. Но отец её предал, а затем и вовсе сгинул на Иду.

Только это уже не важно. Уже нет.

В последнее время Джин стала много сутулиться. Она называла это защитной реакцией, когда хочется спрятаться, свить вокруг себя кокон, чтобы тебя перестали замечать, касаться. А ещё лучше, если помимо внутреннего кокона, у тебя есть ещё и внешний, покрепче. Об этом она почти случайно подслушала из разговора отца с Кренником. Кренник тоже часто сутулился.

Принимаясь за бокальчик тарала, Джин чувствовала, как глаза наливаются кровью и где-то внутри себя радовалась, что Орсона Кренника в баре сегодня нет. Она удовлетворялась одной лишь мыслью о том, как заберет у бармена ножик, как первым делом выколет им «другу семьи», глаза, которым так и не научилась сопротивляться. Затем всадит нож ему в грудь. Снова. Снова. Снова. Снова.

Джин знала, это не вернёт ей детство и мать с отцом. Но за подобное блаженство она готова была заплатить любую цену — видеть смерть этой сволочи.

А потом алкоголь уходил. Разум притуплял эмоции. Но они никогда не остынут: что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Их было огромное множество, все были тяжелыми, и все были рождены от самой главной: имела она когда-либо то, что зовётся счастьем, или нет, Джин Эрсо оставалась безбожно одинокой.

В городке начался сезон дождей.

Джин лелеяла мысль о том, что внимательный бармен из тихого бара переживает за неё.

Хоть кто-нибудь ведь может это делать?

Она брела по грязным, полуразрушенным улицам. Дождь силился смыть с рук и одежды кровь, но Джин будто нарочно её прятала.

Строгий, но аккуратный дом на окраине, где начинались леса, поблескивал дюрасталью. Дождь бежал по стенам и ступеням, от чего всё переливалось.

Джин устала. Она не могла победить Орсона Кренника. Память о нём, о том, что он сделал с её семьёй. Джин могла лишь уподобиться ему, упав в безрассудную и холодную ярость.

Джин устала от лапаний назойливых мужиков, внушающих, что любят её. Она слишком хорошо знала людей. Джин была уверена: никакой любви нет. Её придумали те, кто достаточно эволюционировал, чтобы хотеть не просто удовлетворять инстинкты, а что-то уметь из этого строить, или хотеть научиться строить. Она видела таких людей в тихом баре, где назначали свидания. Они умели заполнять пустоту эмоциями даже сейчас, в мире, который разрушен, и строили свой уголок.

Джин не понимала, как у них это получается. Её окружали те, кто брал силой, и это было привычно, казалось нормальным. Её окружали те, у кого она могла взять то, что ей нужно, и это тоже выглядело правильным. Она не понимала, зачем следила за другими — людьми-магнитами, у которых было все на двоих: дом, дети, интересы, деньги, любовь, взаимопонимание, доверие. Должно быть, Джин просто любовалась. У неё ведь могла быть хотя бы иллюзия адекватной жизни? Пусть не своя.

Джин так не привыкла, многого не понимала, во многом не видела смысла, но устала быть опорой самой себе.

Джин осеклась: она внезапно перестала обвинять Кренника.

Джин видела жертв войны. Они вставали на ноги с нуля, но не так, как она. Джин всё ещё барахталась на дне в пучине яда и лжи, всё чаще открещиваясь от того, что была дочерью Галена Эрсо.

Джин наблюдала и за Кренником в числе прочих. В голове не укладывалось: как он справляется, не прогибаясь под обстоятельства, связанные с победой Республики? Всё та же выправка, острый взгляд голубых глаз, бархатистый, но властный голос, прямо заявляющий, что Республике без Империи ничего путного не создать. Его многие пытались заткнуть, его многие пытались перетянуть на свою сторону. Он везде оставался собой. Они с Джин были этим схожи.

Сидя на холодном серебре ступеней, она не заметила, когда вернулся хозяин дома, а Орсон сперва не заметил её, сжавшуюся в комок.

Джин украдкой взглянула на него и тут же встала, намереваясь уйти. Бредовая мысль — припереться сюда, но ей некуда больше идти.

— Джин?

Он назвал её по имени. Удивило то, что он помнил. Гибель Галена Эрсо окончательно разорвала между ними нить. Джин убеждала себя в этом.

— Ранена?

Она зачем-то кивнула. Кровь была не её. Почти.

Орсон позвал в дом. Идти не хотелось, да и, сказать честно, физических сил на это почти не было. Джин не помнила, почему. Убеждала себя в этом. Тогда Орсон поднял её как пушинку и поставил на ноги.

— У тебя жар, — констатировал он.

Не хватало ещё выглядеть перед этой сволочью слабой. Впрочем, Джин было почти всё равно. Холодный дождь хлестал по лицу, заливал одежду. Это было приятно.

Первым делом она направилась в освежитель. Вода окрасилась в красный. Джин не заметила, как остервенело принялась приводить себя в порядок, даже там, где это было не нужно. Поскользнулась. Замерла на полу. Вода сделалась чистой. Из груди вырывались рыдания, и Джин мысленно благодарила шум воды, что прятал её боль. Потом был горячий каф. У Кренника он получился не мерзким, или это всё игры тяжёлой головы.

Джин не смотрела Орсону в глаза. Невозможные синие глаза, которые выклевала бы, была бы оборчатым ястребом. Приняла как должное, когда он уложил её в чистую постель, предложив лекарство от жара и озноба. Джин уснула. В первый раз уснула так сладко и крепко.

* * *

Орсон приложил ко лбу Джин ладонь. Казалось, та вот-вот растает от не отступающей лихорадки. Карий взгляд вспыхнул и тут же погас.

Орсон не волновался. Такое со всеми случается, а Джин с детства не очень переносила температурные скачки. В памяти невольно всколыхнулось воспоминание, в котором он не раз вот так сидел возле постели маленькой девочки. Гален работал как заведенный, а Лира решила, что лучшим решением обратить его внимание на себя, будет внеочередной отпуск в гордом одиночестве. Но Гален ничего не смыслил в семейных отношениях, а Джин была не виновата в том, что была его дочерью. Он очень любил её. Только неумело и слишком неловко.

От мысли о Галене в груди у Орсона потяжелело. Голова закружилась, возвращая в ночь, когда для Галена Эрсо всё закончилось.

Налет повстанцев пришелся некстати, но был закономерен.

Гален едва дышал, а Орсон будто бы не был контужен — так упрямо и твёрдо стоял на ногах. Шаттл трясло, рядом слышались выстрелы. Никто не заметил, как Орсон чуть ли не рухнул с Галеном рядом.

Он чувствовал, что не успеет его спасти.

Так странно. Так странно Гален на него смотрел, когда силы вдруг возвращались. Тот, кто видел его насквозь, тот, кто знал о нём всё или думал, что знал. Тот, кто будто умел читать по его глазам — они часто обменивались взглядами, когда студенческие будни требовали молчать.

Гален. Гален о многом не знал, а Орсон не имел права открыть ему верное решение в ребусе, который сам создал, и который так ровно сложился.

Для Орсона не имело значения, смотрел ли на них кто-нибудь и что думал. Общая суматоха и стремление не просто оторваться от погони, а разнести повстанцев в прах, говорили сами за себя.

— Эта была моя дочь…

Гален сказал это вдруг так ясно, что Орсон сперва решил, что ему померещилось. Уверенность была хрупкой: девчонкой на Иду могла быть никакая не Джин.

Гален на минуту задержал взгляд на потолке, а затем сказал тише, мягко, словно больше не помнил ни их разногласий, ни выстрела штурмовика в Лиру, ни лжи, или того, что считал ложью, ни всего того, что полетело прахом и ещё полетит.

— Они перемелют тебя, Орсон, — Гален сказал это с неясной, почти печальной улыбкой, будто бы их и впрямь отбросило далеко назад, когда у Орсона не было на груди адмиральской планки и седины на висках, а Гален был тем самым Галеном, за которого он готов был разбить лицо любому бугаю при богатых родителях.

Орсон сглотнул. Не Гален ли несколько минут назад вонзил нож ему в спину? Неважно. Уже неважно. Он почти не чувствовал как этот самый нож поворачивается, медленно скользя вверх и вниз. Боль испытываемая сейчас была куда сильнее и ощутимее.

— Орсон, — прозвучало уже тихо, будто он прощался и прощал, и Кренник вскинул голову, забыв, что помощи требовать бесполезно.

И тут же замер. Какие же у Галена крепкие объятия и большие руки. Удивительно, что не устоял на ногах, когда Орсон с размаху влепил ему по лицу. Просто Орсону было слишком больно. Слишком легко верил, слишком сильно… любил.

Гален уснул на его плече, так и не разомкнув рук, и больше не сделал ни вздоха.

— Пап, — в бреду позвала Джин.

В детстве, когда болела, она часто принимала Орсона за Галена. И он всегда подыгрывал, прекрасно помня, что значит быть сиротой или просто «неудобным» ребёнком. Вот и сейчас Орсон сжал хрупкое запястье в ладони и не заметил, как задремал под тихое сопение младшей Эрсо.

* * *

Джин приподнялась на локтях. Чувствовала себя вполне сносно, если не вспоминать вчерашний день и всё ему предшествующее.

Орсона нигде не было. Джин хотелось думать, что он её выгонит, когда вернётся. Она почти мечтала об этом, видя в зеркальном отражении ощипанного, выпотрошенного, но ещё живого зверя. Джин желала, чтобы её добили, дабы удостовериться в ничтожестве всего окружающего, лишиться остатков веры в будущее, любовь, дружбу, нужность, чьи крохи собрались в кайбер-кристалле и повисли на шее. В память о семье… а была ли она?

До чего же всё-таки этот амулет тяжёлый…

Не в физическом смысле, нет.

Иронично оглядев комнату, Джин схватила со стула белую рубашку Орсона, надела её и туго завязала на талии, в попытке разозлить наверняка. Но Орсон отреагировал нейтрально, стоило Джин всё же обнаружить его в одной из комнат за свеженьким чертежом. Честно говоря, он вообще не обратил внимания, как она вошла и села в кресло, положив ногу на ногу. Джин даже умудрилась закурить, но после первой же затяжки передумала. С недавних пор она редко курила, а едкий табак Орсона оказался для неё слишком крепким.

Орсон хитро улыбнулся, не отрываясь от работы, затем придирчиво оглядел итоговый результат и только потом поднял взгляд, по которому Джин прочла абсолютную бесполезность провокаций.

— А тебе идёт.

Джин успела забыть о рубашке. Карий взгляд устремился в синеву и упал на руки.

— Спасибо.

Орсон зацепил со стола недопитый стакан виски и наполнил второй. Будто знал, что она попросит.

— Извини за вчерашнее, я была не в себе.

— О, не то слово, — ответил Орсон. — Пообедаешь?

Джин бросила короткий взгляд на хроно: она проспала слишком долго для привычной себя, привыкшей не думать о таких пустяках, как голод. Но у такой целостной и разумной системы, как человеческий организм были свои планы. Алкоголь натощак сильно ударил в голову, и вот Джин уже уплетает обед в обе щеки. Он показался ей очень вкусным.

— Ничего не хочешь мне рассказать? — мягко взглянул исподлобья Орсон.

Джин редко задавали этот вопрос, из вежливости, надеясь на отказ. Джин удивлялась себе: когда Кренника нет рядом, она мечтает вырвать и растоптать его сердце, а когда он здесь, ещё и так близко, она вспоминает о том, что только Орсон способен её понять.

Нет, конечно же, его вполне обоснованно не должны интересовать её проблемы. Только, по иронии злой судьбы, Кренник всегда оставался единственным, кто знал её семью настоящей.

Джин тихо засмеялась. В детстве, до случившегося с мамой, она воспринимала Орсона белым рыцарем. С ним папа раньше приходил с работы, с ним уделял ей больше внимания, благодаря ему мама не ругалась с папой. Вернее, ругалась уже не с папой.

Бывали даже дни, когда Орсон проводил с ней больше времени, чем родители. Были времена, краткие, почти забытые, когда Джин Эрсо не боялась и не ненавидела Орсона Кренника. Белого рыцаря с голубыми глазами, располагающегося к себе одной улыбкой, должно быть, двигающего даже горы своим голосом, опасного, справедливого, таинственного…

— Ребёнка потеряла, — вдруг обронила Джин, и слёзы сами по себе заплескались у зрачков. — Прости, глаза слезятся, можно мне…

— Что ты сказала? — Орсон буквально впился в неё взглядом.

Комок пищи застрял в горле. Джин даже возрадовалась тому, как сильно закашлялась. Так хотя бы можно было не видеть этого испытующего взгляда, словно разговор шёл не о ребёнке, а о подрыве планеты, который произойдёт по её вине вот уже через три… две…

— Не удержала.

— У медиков была?

Джин покачала головой, хотела допить свой виски, но передумала под тяжёлым взглядом невозможных глаз. Потом начала рассказывать. С каким-то странным спокойствием, словно пересказывала сюжет голофильма, который ей не понравился. Слегка увиливала и была уверена: Креннику плевать. Но слишком долго молчала, а затем и вовсе решила полюбопытствовать, есть ли предел у дна, называемого ложью.

Орсон слушал внимательно. Джин не хотела замечать, уже представляя, как заискрятся презрением его глаза, как она позволит врагу ею напиться, а потом перережет горло разбитой бутылкой. Но чем дольше рассказывала, тем больше подозревала, что рассказ Креннику более чем знаком.

— Я бредила прошлой ночью? — спросила Джин.

Орсон коротко кивнул и шумно выдохнул:

— Теперь ясно, откуда взялось то, что ты называешь бредом.

Повисла неловкая пауза. Джин показалась она слишком длинной, вязкой, тягучей, сдавливающей кости. Стало неудобно физически и морально, даже стыдно, а причина этому ловко скрывалась от самой Джин.

Хотелось извиниться. Хотелось накричать, наброситься, сбежать, в конце концов. Уставившись куда-то сквозь Орсона отсутствующим взглядом, Джин снова погрузилась в то страшное, животное чувство, поразившее её...

Пару дней назад?

Словно осознание всего пришло лишь теперь. Память зацепилась за первый вопрос Кренника, заданный ещё у входа в дом.

Ранена ли я? Не ранена, выпотрошена.

Внизу завязалась знакомая резкая, а затем тянущая боль, такая, что глаза чуть ли не вылезли из орбит. Пару дней назад Джин впервые прокляла свою мать. Молча, до крови прикусив губу, а всё потому, что услышала вновь издевательское: «Верь в Силу». Только сказанное принадлежало, на сей раз, не матери, а вполне себе приятному пареньку, что принял Джин однажды, как есть. И звучала фраза несколько иначе:

— На всё воля Силы. Сила — есть благословение. На всё милость звёзд, по чьей воле так случилось. Нужно это принять. Одна смерть рождает одну жизнь.

Он говорил, а Джин лежала в луже крови и слушала, скованная дикой болью, усталостью и желанием сломать парню челюсть.

Тебя это успокаивает? Рада за тебя.

Джин была смертельно бледна, когда он всё-таки соблаговолил побежать за помощью. Очнулась от того, как его мать держит её за руку. Отчаянная мысль закралась в беспомощный разум: «Ничего. Ничего. Всё ещё будет».

Джин больше не вернётся в мир, где её никогда не ждало ничего, кроме сомнительных связей, препаратов, принятых «на слабо» и прочей грязи, начавшейся с первого тюремного опыта.

Словно там, в другом мире, какая-то другая Джин пыталась свыкнуться с обстоятельствами, а не боролась с ними. Так ей казалось проще, а затем и выгодней.

Сперва наблюдала — ей пользовались. Затем научилась давать отпор и стала пользоваться сама, находила слабые места, страсти. Меняла партнёров, исчезала. Она не знала иного мира и воспринимала жизнь как глупый квест большой игры, которая заканчивается ничем.

В жизни «прошлой» Джин не было ничего хорошего, если не считать одного рыжего паренька с веснушками, подсевшего к ней однажды в тихом баре. Он оказался из прессы, разговорил и под впечатлением от её истории детства решил написать статью. «Лицо Республики». О жертве войны. О дочери Галена Эрсо.

Но вскоре всё закончилось. Обросло легендами и пропагандой, а потом вовсе исчезло вместе с «денежной компенсацией жертве войны». Никому не нравилось, «лицо» Джин. Ей будто перестали верить, и фамилию «Эрсо» она решила больше не упоминать.

Дочь великого учёного не может быть такой.

«Другая» Джин ошибалась. «Другая» Джин заплатила за это жизнью нерождённого ребёнка, хотя срок был слишком маленьким, чтобы считать себя случайной убийцей.

Ничего. Всё изменится. Начнётся новая жизнь.

Мать парня всё держала Джин за руку и мрачно смотрела в глаза. Она явно не разделила бы её мыслей, если бы знала о них. И вместо нормальной поддержки Джин получила словесный нож под ребро.

Кровь у ребёнка дурная. Обойдёмся.

Джин буквально рухнула в реальность. Откуда-то взялись силы сперва вырвать ладонь из цепких пальцев, а затем встать и высказать женщине, не приучившей сына ни к чему мужскому, всё накипевшее. Женщина молча стерпела обвинения, а вот сын, который, казалось, любил Джин больше всего на свете, впервые решил её ударить. Не вышло. Джин хорошо умела драться.

Ушла Джин из дома, не взяв ничего. Собственно, у неё ничего и не было, кроме окровавленной одежды и небольшой, но вместительной сумки.

Сама сшила…

— Не помню, сколько по городу бродила. Искала. Себя, — неосознанно произнесла Джин и усмехнулась. В глазах мелькнула вспышка гнева, грозящая излиться на Кренника проклятием. Но Джин понимала и свою вину.

— Значит, слушай, — сказал Орсон, резко встав. — Сейчас соберёмся, и я отвезу тебя.

— Куда?

— К медикам. Тебя нужно осмотреть.

— А потом? — спросила Джин.

— Потом вернёмся. Можешь…

Джин вспыхнула. Она не хотела жалости и тем более от человека, ещё в раннем детстве сломавшего ей жизнь. Никакая безвыходная ситуация не стоила того.

— Отпусти, — выдохнула она, ощутив, как уснувшие эмоции накатывают с новой силой. Гнев, боль, отчаяние, страх, ненависть. — Отпусти!

— Джин, — Орсон несильно тряхнул её за плечи.

— Я не на допросе! Отпусти!

Она била его в грудь, при этом уткнувшись в его же плечо, пока не ослабела окончательно и не проглотила больно давящий ком в горле.

Месяц спустя…

Джин подставила лицо под прохладные дождевые капли. Влага путала волосы, целовала лоб, глаза, нос, скользила по скулам, горлу и ниже. После недавней долговременной жары ливень был наивысшим блаженством. Пахло зеленью, хотелось смеяться и танцевать, а Джин это с детства умела, обучаясь в гимнастической школе. Жаль, ни отец, ни мать так и не увидели, чему она научилась.

Плечи, локти, кисти, взлёт, шпагат, поддержка. Ребёнком она танцевала с очень красивой женщиной, строгой учительницей и внимательной наставницей. Даже опытным психологом, когда дело касалось того, что занятые родители забывали забрать девочку после занятий. Иногда учительница сама подвозила Джин, иногда Джин привирала и ездила одна, благо, дом был недалеко. А потом это дело заметил Орсон. Он сердился, но никогда не кричал. Однажды Джин назвала при нём учительницу мамой. Орсон завёл кар и бросил на неё взгляд, показавшийся в вечернем свете печальным.

Плечи, локти, кисти, стерильно чистый разум. Джин ещё во что-то верила, строя в голове поистине великие планы. Жаль, всё пришлось оставить. Больно, что тело до сих пор не растеряло навыков.

Плечи, локти, кисти… Джин улыбнулась, ощутив спиной тепло Орсона. Он один видел её танец. Она тогда упала, заметив его в зале. Благо, ничего не повредила. И вот сейчас, здесь, на крыше дома, она вновь ощутила неловкость, но тут же о ней забыла, так уютно оказалось с Орсоном рядом. Бывшая его рубашка успела сильно намокнуть.

Джин давно отвыкла от заботы. Поэтому, когда Орсон затеял ремонт с перестановкой и уступил ей свою кровать, утянула его за собой, пригрозив смертью за изнасилование. Ей понравилось, что он ответил на это. Он сказал, что не тронет, если она не готова. Слова въелись в кожу: Джин действительно было всё ещё не по себе после выкидыша. Она продолжала чувствовать дитя внутри, она казалась самой себе изуродованной и грязной. Её впервые передергивало от возможности новой близости. Казалось, будет очень больно. Джин знала, что преувеличивала, но психика сильно сбойнула. Крифф побери, ей же едва исполнилось двадцать семь. Этот опыт вкупе со всем остальным грозился вылиться в страшное.

Орсон был первым, кто дал ей право выбирать и не навязывался. Орсон. Тот, кого она совершенно заслуженно ненавидела всю свою жизнь.

В доме на окраине было удивительно спокойно. Наверное, это потому, что днём Орсон и Джин редко общались.

«Архитектор. Творец. Художник», — закатывала Джин глаза, картинно поправляя волосы и недовольно поедая остывающий обед. И Орсон, как угадывал: приходил именно тогда, когда еда почти заканчивалась, а иногда вообще не приходил до следующего утра. Зато проекты приносили хорошую прибыль. Орсон Кренник умел сочетать понятия: основательно, практично и красиво.

«Не входи, да не послан будешь», — такую табличку Джин припаяла однажды к его двери, пока он мирно спал. Знала, что оценит.

— Что ты делаешь?

Джин вынырнула из куста пышных, красных с сиреневыми отливом цветов и гордо вытерла взмокший лоб.

— Моя мать была генетиком. Или ты решил, что один тут с мозгами? — язвительно сказала она. — Я всё ещё помню, чем пестик от тычинки отличается.

— Недурно-недурно, ассистент, — Орсон смерил её замызганный, но счастливый вид оценивающим взглядом и направился дальше, спинным мозгом ощущая, как она передразнивает его комплимент и «полумодельную имперскую походочку».

* * *

Иногда они просто подолгу молчали, думая каждый о своём.

— Отец не одобрил бы, увидев нас вдвоём, — произнесла Джин, смяв под головой подушку.

— Возможно, — согласился Орсон, — но не отрёкся бы, как сделала бы Лира. Скандал был бы самым меньшим из того, что она бы сделала.

Джин грустно улыбнулась. Раньше любое упоминание Кренника о матери взрывалось в ней водородной бомбой.

— Какой ты её знал?

Орсон повёл бровями и глубоко задумался.

— Сложной, импульсивной, своенравной, ревнивой, — на последнем слове он сделал паузу. — Злилась, когда не могла уложить тебя спать, а на мое предложение рассказать тебе сказку, отвечала аналогичной просьбой. И всё бы ничего, да у меня из сказок — дюжина страшилок о детдоме.

«Ты был моей главной страшилкой», — подумала Джин, но решила не озвучивать. Орсон и так знал об этом. Он всегда имел особое влияние на людей и всегда умело пользовался этим навыком в личных целях. Возможно, ему было нужно, чтобы она его боялась. Возможно, ему хотелось сейчас, чтобы была лояльной.

— Я мешаю тебе? — она не хотела спрашивать, но должна была знать.

Джин, несмотря на мрачную репутацию, все ещё оставалась важным свидетелем войны. Если бы она осмелилась даже в шутку обличить Кренника, журналисты оторвали бы её с руками и ногами, раскручивая «шутку».

Орсон минуту молчал, не глядя на Джин, и Джин призналась себе, что боится его ответа.

Вопрос следовало задать иначе: «Ты используешь меня?» Так звучало страшнее, ведь, кажется, осторожная Джин Эрсо успела ему поверить.

— Нет.

Джин моргнула. Твёрдый ответ вывел её из равновесия, будто услышала она совсем другое. Она и сама умела использовать людей, но задай ей Орсон тот же вопрос сегодня, ответ был бы аналогичным.

Джин нравилось, когда Орсон её касался. Её поражало, что он точно знал, как именно ей понравится, безошибочно улавливал любой импульс тела, показывающий обратное.

Сколько же у тебя их было, сандова пасть?

— Подойди ко мне, — Джин игриво повела глазами, отставив чашку кафа на кухонный стол. — Ближе.

Орсон сделал шаг и оказался к девушке почти вплотную.

— Достаточно близко?

Джин поймала себя на незнакомо приятной мысли: в глаза Орсону было смотреть легко, не неловко, как другим мужчинам. Она вообще раньше не любила смотреть в глаза, ей было безразлично, ведь в них она ничего не видела и быстро забывала лица.

С Орсоном было тепло. Совсем непросто, даже сложно, невозможно, но тепло. Она чувствовала защиту, хотя в ней не нуждалась. Чувство, впервые зародившееся в ней, не было похоже на слепую, животную психологию. Здесь было нечто иное. Джин не знала, умела ли испытывать подобное и заранее была готова к тому, что Орсон воспользуется ею так же, как все.

— Остальное предоставим притяжению.

Орсон усмехнулся. Казалось, он смотрел на неё как на шаловливого ребёнка и не более. Особенно, когда она закинула ему ногу на бедро, не желая отпускать прерванный поцелуй.

От Орсона веяло прохладой. Каждый поцелуй запоминался и отключал мысли. Ей нравился горько-сладкий запах его кожи, она любила чувствовать и слушать, как его сердце начинает биться чаще.

Орсон на секунду отстранился. Синие глаза слегка потемнели и сузились. Джин не сдержала улыбки: будь здесь отец, то он сразу бы понял, что бесполезно искать в них обоих остатки совести. В следующий миг она хладнокровно приложила Кренника к прохладной стене и спиной отошла к диванчику у небольшого стола.

«Издеваешься, да?» — прочлось в глазах Орсона.

— Притяжение, значит? — прозвучал вопрос, заранее обречённый остаться без ответа.

Джин царапала его спину короткими ноготками, провоцируя на резкий, если не сказать грубый, темп, запускала пальцы в так рано поседевшие волосы и всеми силами старалась дольше удержать чувство незнакомой неги.

С Орсоном всё было иначе. С ним всё имело другие вкус и цвет, иные запахи и смысл. С Орсоном она будто бы дышала по-другому и уже не боялась этого признавать.

Кренник затушил сигарету. К слову, уже вторую, совсем не принёсшую никакого удовольствия. Раньше он не замечал, как давит тишина, наполненная одними воспоминаниями. Не придавал значения тому, как самые светлые из них начинали рвать его по миллиметру. К чертежам возвращаться не хотелось. Всё казалось элементарным, скудным.

— Знаешь, что меня всегда поражало в тебе, Эрсо?

Гален поднял на Орсона внимательный карий взгляд и медленно поставил стаканчик виски на стол. В баре сегодня, на удивление, было мало народа, и создавалось впечатление, что они с Кренником попросту сбежали в середине рабочего дня. Хотя, уже была довольно глубокая ночь.

— То, как ты раскрываешься, — Орсон ненадолго замолчал, безразлично глядя на собственное отражение в темной отражающей глади стола. — Для всех ты сосредоточенный, безэмоциональный, даже кажешься жестким. И только я знаю тебя другим. Таким тебя даже Лира не знает.

— Хочешь сказать, это связано с тем, что она умотала в отпуск, оставив мне ребёнка? — В карем взгляде Галена замерцали огоньки.

— Видишь? Даже сейчас, — с хитрецой улыбнулся Орсон. Он мог бы считать, что тоже многое перенял у старого друга со студенческих лет. Такая улыбка могла быть наполнена ядом. Такая улыбка могла излучать тепло. — Ты ни на кого так не смотришь.

— Как кто?

— Как первокурсник, впервые получивший высший балл, а затем бурно отметивший это событие самым непотребным для гения науки образом, в обществе такого мерзавца как я.

— Мы, кажется, условились, что этого не было, — в сторону сказал Гален, плохо сдерживая смех и слегка раскрасневшись, ни то от алкоголя, ни то от стыда. Впрочем, как первое, так и второе на его смуглом лице выглядело забавно.

— Было-было…

— Иногда я по всему этому скучаю, Орсон.

Воспоминания делались громче. В них он снова видел Галена Эрсо, смотрящего на него сквозь пелену дождя. Снизу вверх. И капли казались липкими, вязкими. Они заползали под ворот мундира, плащ тяжелел, становясь не защитой, а давящим грузом.

Карий взгляд. Орсон не предполагал, что Гален умел так сильно ненавидеть. Не предполагал, что и сам способен так презирать, словно отражая этот, некогда родной, взгляд. Взгляд карих в голубые. Взгляд, который мечтал тогда стереть. И в итоге простил… Только легче совсем не стало.

Орсон не хотел видеть Джин сегодня. Хотя признавался себе, что она уменьшала крик в его груди своим безрассудством. Хотя бы тем, что она тоже не спала этой ночью, даже не зная, наверное, какая именно сегодня ночь. Орсон видел по камерам, как Джин спустилась вниз, верно, на случайный шум. Как остановилась прямо у двери и то ли раздумывала постучать, то ли просто подслушивала.

Орсон потер глаза. Он столько раз мог поддаться, приняв тот факт, что ему конкретно так надоело жить без цели. Надоело изображать смирение с ситуацией. Он столько раз мог пропустить тот самый удар в очередной нелепой драке, который оборвал бы, в конце концов, его гребаную жизнь. Жизнь, которая с самого детства была всем по боку.

Лучший друг… Гален Уолтон Эрсо… Очнись, Орсон, очнись. Не был он никогда тебе другом. Ты был прав. Ты всегда был прав насчет этого мира. Там, где правят балом деньги и связи нужно вести себя соответствующе. Нет, и не может быть там никаких светлых чувств. А ведь тебе говорили, Орсон, ни к кому не привязывайся. Тех, к кому привязан — забудь. Ты никому ничего не должен.

Джин уходить не собиралась. Это уже начинало забавлять. Может, она все-таки знает, что значит для них обоих эта ночь? Сегодня, только много лет назад, оборвалась жизнь Галена Эрсо.

— Можно? Прости, я услышала… — Джин замолчала, едва войдя. Возможно, выражение лица Орсона показалось ей слишком мрачным и совсем недружелюбным. Впрочем, Кренник редко излучал дружелюбие.

— И что же ты услышала?

— Голос отца, — замялась Джин. — Приснилось, наверное. — Она бросила взгляд на голопроектор на столе и подозрительно нахмурилась.

Всё-таки, ей не занимать сообразительности.

— Нет, тебе не приснилось, — неожиданно прямо сказал Орсон. Джин напряглась. — У меня кое-что осталось из архивного. Проверял. Могло выйти из строя. Некоторые записи жаль терять.

— У тебя есть записи отца? — с интересом спросила Джин. — Ты не говорил.

— Не думал, что они могут быть тебе нужны.

Джин поражённо застыла.

— Покажи. Пожалуйста.

Орсон прошелся по комнате и взял со стола голодиск. Не перечесть, сколько раз он хотел сломать его. На нём была память. Сотканная из противоречий, лжи и обмана, агонии, надежды, объятий, от которых остались лишь тени.

Заслуживал ли Орсон тех слов, которыми бывший друг осыпал его с архивных записей? Да, безусловно. Но их непонимание друг друга определённо не стоило гибели двух с половиной миллионов людей, живущих внутри мощнейшего оружия в Галактике.

Но это всё, что у Орсона осталось от человека, который никогда не станет ему безразличен. И это всё, что осталось навек у них на двоих с Джин. Орсон не любил включать это голодиск, но всегда включал в одну единственную ночь. В память о Галене Эрсо.

Орсон казался безучастным к тому, как Джин слушала отцовский голос. И всё же не любил, когда кто-то вторгался в личное пространство. Гален рассказывал в красках о своих мыслях и чувствах. Орсон ловил себя на мысли, что он даже с ним никогда не был так откровенен. Гален задыхался. От боли, от гнева, от того, что вынужден слушать человека, разрушившего их семью. От того, что не знал всей подноготной. А Орсон не мог открыться.

Я работал на два фронта, крифф тебя сожри, ты всё испортил!

Временами обличающий голос Галена сходил на отчаянный шепот, а чаще бил прямо в сердце острый взгляд карих глаз, который Орсон чуть ли не боготворил когда-то. Ироничная улыбка исказила лицо Кренника. Защитная улыбка, отзеркаливающая пугающую ненависть, которой дышал его некогда друг. Она не была истеричной, нет. Холодной, расчетливой, прямой. Гален прав, он научился «быть Орсоном Кренником». Быть может, коряво. Но правдиво.

Гален говорил обо всём. О каждом дне, проведенном за работой над проектом, и скоро наступил черёд послания, которое в итоге получила повзрослевшая Джин через руки сбежавшего пилота. Девушка оживилась, узнавая знакомые слова. Только заканчивалось послание иначе, но то ли повредилось, пока летело к ней, то ли Гален сам его обрезал в очередном «праведном» порыве. В нём Гален просил дочь поступить куда разумнее, чем вышло на самом деле.

«Звезду» можно уничтожить…

— Орсон, — Джин встала и посмотрела на него большими глазами, — я не знала.

— Иронично, правда? — странно улыбнулся Орсон. — Перед тем, как смыть Таркина вместе с пультом управления и всей оболочкой «Звезды Смерти», взрывная волна унесла с собой тысячи ни в чем неповинных детей. А вы праздновали. Вам было весело.

— Я не знала, — повторила Джин.

— Теперь всё равно.

— Зачем ты это слушаешь?

— Чтобы помнить его голос. Чтобы помнить, какая я тварь — очевидно. — Он миролюбиво хлопнул Джин по плечу. — Выпей за него сегодня. Все-таки он любил тебя.

Джин села за стол и уставилась невидящим взглядом в пол. Она ненавидела этот мир от начала и до конца со всеми его грязными войнами.

Орсон выдохнул. Всё происходящее становилось похоже на пытку. Он ожидал, что Джин ударит его по лицу — возможно, она и хотела. Он ждал, что Джин станет сыпать обвинения — она вполне обоснованно это могла. Но Джин молчала, все больше походя на своего гениального отца.

Тишина ревела, тишина давила. Орсон завёл кар и рванул вдоль пустых улиц. Ветер свистел в ушах, трепал одежду и волосы, целовал в глаза. Орсон устал. Впервые устал так сильно.

Как вытравить? Чем выжечь изнутри имя Галена Эрсо? Вдобавок, он вдруг осознал, как сильно Джин похожа на отца. Девчонка права, ему не следует слушать гребаную запись. Она сводит его с ума, даже бесхозно валяясь в столе. По крайней мере, одна её часть.

Кар набирал скорость. Будто в насмешку пошел сильный дождь, размывающий очертания улиц.

В голову закралось подозрение, что вот оно. Сейчас наиглупейшая попытка развеяться выльется в осуществление ещё более малодушной мечты выпасть насовсем из этого мира.

«Бесславный конец, что тут скажешь», — посмеялся Орсон над собой, как вдруг совсем близко мелькнула чья-то громоздкая тень.

Орсон машинально выкрутил руль, стремясь уйти от столкновения, но «помеха» будто гналась за ним, и её невозможно было идентифицировать из-за глухой ночи и ливня.

«Так и вспомнишь родной Лексрул», — мелькнула мысль, перед тем как кар занесло, и он на всей скорости врезался во что-то.

* * *

К горлу то и дело подступала тошнота. Орсон даже мысленно не мог крепко выругаться, как бы того не хотелось. Голова и затылок налились свинцом, и никак не удавалось ни сглотнуть, ни открыть глаза. Левая рука рефлекторно дёрнулась в ответ на чужое прикосновение, и в тот же миг тело пронзила острая боль, перетекающая в тянущую. Она пульсировала, не отпускала.

— Тихо, — сказал знакомый голос, но даже шёпот буквально резал слух.

Орсон сделал попытку ответить, только с пересохшим горлом ничего не вышло.

— Не погиб на Скарифе, и здесь выживешь, — шутка принадлежала Джин. Она беспокоилась. Орсону до сих пор было это в новинку.

Джин приложила к его губам чашу с водой. Он чувствовал каждую каплю, что наполняла его жизнью, правда, всё через ту же накатывающую боль.

— Напугал ты меня вчера. Вернулся под утро и упал без чувств. Голова разбита… Медики сказали, повезло.

Похоже на проклятье, а не на везение.

— Проспал весь день, — продолжила Джин, выдержав паузу. Прохладная ладонь скользнула по отросшим пепельным волосам. — Теперь моя очередь тебя спасать.

Он чувствовал её колючую улыбку. Пробовал представить выражение лица и больших карих глаз. Как она сидит возле него в его же белой, нагло сворованной, рубашке, какая-то совсем другая, не похожая на ту Джин Эрсо, которую он знал.

Может быть, так и правильно. Возможно, Гален хотел бы, чтобы они держались вместе. Другой Гален, не отравленный ненавистью, уснувший навек на его плече той проклятой ночью.

— Мы больше не будем об этом говорить, — слабо произнёс Орсон, с неимоверным усилием приоткрыв глаза. Как в тумане он видел силуэт Джин, что почти неощутимо держала его за руку, а затем медленно встала и направилась к двери.

— И вспоминать, — согласилась она. — Спи, адмирал.

* * *

В баре было немноголюдно. Молодежь предпочитала более шумные места. Не для них мрачные тени прошлого.

Бармен протер барную стойку и откупорил ещё одну бутылку джоганского бренди. Улыбка Джин Эрсо, заказавшую её, отразилась и запечаталась на его лице, приятно разлившись внутри. Он ещё не видел, чтобы Джин так искренне улыбалась. Она больше ему ничего не рассказывала, засиживаясь до закрытия, приходила всё реже, но уже не одна.

Орсон вышел на улицу и выпустил в небо сизый клуб сигаретного дыма. Небесные звёзды слегка подрагивали, молча глядя вниз и освещая пространство светом памяти. Раньше Орсон не был столь сентиментальным, раньше он в это не верил. Но почему-то так явственно ощущал сейчас знакомое тепло за спиной, руку друга на плече и внимательный карий взгляд, что всегда был для него ярче всех звезд в огромной Галактике.

Ещё встретимся, Гален...

Воспоминания молчали.