Гибель отложим на завтра (джен)

Стражник вел Аданэя окраиной лагеря — мимо воинских костров и шатров, мимо крытых загонов для рабов, наскоро сложенных из досок и булыжников, к месту, где в невольничьих ямах и в возведенных узилищах держали пленных дикарей. Еще дальше велась постройка города, сейчас, ночью, затихшая. Днем туда постоянно подъезжали тяжелые повозки: с каменоломен везли мрамор, гранит, известняк, а из ближайших поселений — обожженный кирпич. Уже были заложены фундаменты первых зданий.

До сегодняшнего — проклятого — дня Аданэй сам несколько недель работал на этом строительстве, мешал известковый раствор для кладки, таскал коромысла с кирпичами. Ему тогда казалось, что нет ничего унизительнее и страшнее, чем быть рабом своего брата и врага — даже после всех предыдущих унижений и испытаний, которые ему довелось пережить. Но как выяснилось, может. Элимер, никогда, на его взгляд, не отличавшийся богатым воображением, тут все-таки расстарался и придумал для него по-настоящему жуткую участь. После такого смерть покажется благом.

На Аданэя накатило отчаяние. Пытаясь успокоить дыхание и унять дрожь, чтобы голос прозвучал увереннее, он обратился к стражнику, поминутно подталкивающему его в спину:

— Горт, дорогой мой Горт! Ты должен поверить мне и помочь! Как только я верну свое по праву, я отблагодарю тебя, клянусь! Я сделаю тебя знатным господином, обещаю!

В глубине души он сознавал, что тщетно взывает к воину. Даже если тот поверит, что уже маловероятно, все равно не станет спасать, понимая, что вряд ли бывший кханади (а ныне раб) свергнет брата и получит власть над Отерхейном. А значит, и на обещанную им награду рассчитывать нельзя. В отличие от сурового наказания, а то и казни, стоит только кхану узнать о проступке стражника. Но Аданэй не оставлял панических попыток упросить Горта, ведь что еще ему оставалось?

— Послушай, есть еще люди, из вельмож, знатные, которые поддерживают меня и смогут защитить тебя, если придется, — лгал Аданэй, на самом деле не зная ни о каких таких людях.

Да, раньше их было немало — вельмож, желающих видеть на троне его, а не Элимера. Но с тех пор, как брат стал кханом, одни приняли его как повелителя, других он казнил или лишил владений, иные затаились.

До Аданэя доносились слухи, из которых он понял, что многие подданные боялись Элимера: он немало крови пролил, чтобы удержаться на троне, со многими недовольными поквитался. А ведь раньше не только Аданэй, но и вообще никто и подумать не мог, что диковатый кханади может стать правителем.

— Ты ничем не рискуешь, — доверительно понизив голос, сказал Аданэй, — если незаметно, чуть-чуть, надрежешь веревки. А сбросить их и уйти я смогу уже потом, не при тебе, на тебя никто не подумает, тебе ничего не угрожает. Зато когда я верну власть…

— Заткнись, голодранец! — рявкнул Горт и, схватив за волосы, оттянул его голову назад, а в следующий миг небрежно запихнул в рот скомканную грязную тряпку. — Надоело твой бред слушать.

Аданэй замычал, пытаясь выплюнуть кляп, но не вышло.

— Сказал же, заткнись! — стражник снова отвесил ему болезненный подзатыльник, а еще через минуту толкнул кулаком в спину.

Под ногами Аданэя возникла пустота. Краткий миг падения куда-то вниз — и вот он грохнулся на покрытые водой камни, больно ударившись о них челюстью, плечом и бедром. Голова загудела, в плече что-то хрустнуло — как бы не вывих. Хорошо хоть шею себе не сломал. А может, наоборот, плохо. Зато от удара вылетел не слишком плотно вогнанный кляп, понадобилось только еще немного покашлять, превозмогая пульсирующую боль в челюсти, чтобы окончательно от него избавиться.

Аданэй сел, повел плечами, открыл и закрыл рот — вроде все цело — и посмотрел наверх. Оттуда в яму, сделанную наподобие колодца, сквозь решетку заглядывали ледяные звезды и мутный стареющий месяц. Если не обманывал взгляд, колодец был глубиной где-то в два человеческих роста. Воды здесь накопилось примерно по середину пятки — роса, морось, туманы, каплями сползающие вниз, не успевали высохнуть за день, ведь солнце заглядывало сюда только в полдень. Аданэй связанными за спиной руками ощупал стену позади себя — земляная, кое-как укрепленная впечатанными в нее камнями. При сильном желании можно было бы выбраться, цепляясь за торчащие грани, и отодвинуть решетку — если бы не крепко связанные руки и не двое стражников, чьи темные силуэты очертились на фоне ночного неба, когда они склонились над ямой.

— Эй, у меня вся задница промокла! Приготовьте для меня место посуше! — крикнул им Аданэй, одержимый противоестественной, отчаянной веселостью. — Как приговоренному мне полагается последнее желание!

Стражники сделали вид, будто не услышали. Аданэй же, покричав им еще всякой чуши, наконец выдохся и обессиленно привалился к стене боком. В колодце не дул ветер, но земля с камнями источали холод, а вода, вымочившая одежду, казалась ледяной, и от нее было не избавиться. Через короткое время Аданэй уже дрожал так, что зубы стучали. Если и дальше так пойдет, то у него есть все шансы замерзнуть насмерть, не дожив до рассвета.

Он пробовал стоять, прислонившись к стене колодца, но теплее не становилось, а ноги затекали. Когда же сидел в воде, было и того хуже. Из-за всепоглощающего, мучительного холода он даже об угрозах Элимера уже не думал — только и мог, что ощущать цепенящую стынь, будто оказался среди Ледяных равнин.

— Э-эй! Да я же ок-к-колею здесь! — воззвал он еще раз к стражникам: от его странной веселости не оставалось и следа.

— Не-а, не успеешь, — с хохотком откликнулся один из них, а затем оба снова перестали обращать на него внимание.

В последний и до сих пор единственный раз Аданэй так сильно замерзал три года назад, умирая от раны, нанесенной мечом брата...

В тот день в мрачном затхлом подземелье, не иначе как по недоразумению называемом святилище, они стояли друг напротив друга и выжидали — без доспехов, только с мечами и щитами.

— Восхитительная гробница для кханади, — с усмешкой бросил Аданэй. — И для смерти место отличное.

— Твоей смерти, — процедил Элимер и первый бросился в бой.

Лязгнул металл, затрещали под ударами щиты, заплясали тени на стенах.Потом Аданэя полоснула боль, и горячая кровь заструилась по груди. Он с запозданием понял, что это его кровь, и с удивлением обнаружил, что тело больше не слушается. Меч выпал из обессиленных рук, а он сам медленно осел на пол. Последнее, что увидел, прежде чем в глазах потемнело, — колыхание теней и света на лице брата и его губы, расплывающиеся в победной ухмылке. Аданэю захотелось сказать в ответ на это что-нибудь едкое, он даже попытался выдавить усмешку, но не вышло, разве что чуть дрогнули уголки губ. Сознание затуманилось, на плечи навалилась неподъемная тяжесть, а ноги и руки сковало холодом. Страдая от этих ледяных оков и не в силах пошевелиться и согреться, он еще слышал шорох шагов Элимера и треск огня в лампах и факелах, но уже ничего не видел, не ощущал запахов, не чувствовал боли. Время как будто растянулось, и Аданэю показалось, что, бессильный, он пролежал так дни и ночи, прежде чем погрузиться в черноту забвения, в бесконечное ничто.

Сколько длилось забытье, он не знал, а очнувшись, обнаружил себя на подгнившей соломенной подстилке. В голове пульсировало, словно ее распирало изнутри, по телу разливался жар, а грудь будто придавили тяжелой плитой. С трудом скосив воспаленные глаза, он увидел, что находится в крошечной лачуге, обжитой пауками и плесенью; полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемежку с сеном.

Аданэй приподнялся, но острая боль заставила его со стоном повалиться обратно. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как была обмотана его грудь, просочилась кровь. От затемненной стены хижины донеслись неровные шаги и кряхтение, и Аданэй увидел нищего грязного старика. Он шел, припадая на обе ноги, из лохмотьев торчали худые острые плечи, а редкие космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей выглядывали мутные, выцветшие глаза, руки тряслись крупной дрожью.

Старик присел на корточки, обнажив грязные колени, разрисованные синяками и ссадинами, наклонился над Аданэем и беззубо улыбнулся. По его подбородку потекла слюна, изо рта дохнуло чесноком и чем-то тухлым. Он что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй уловил смысл его слов:

— Гляжу, валяется. Ну, я поднял, сам чуть душу Ухеле-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую-то яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится! Ну, так я в эту яму и полез. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик подмигнул. — Вот, вытянул и сюда приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то. Ей вот уж несколько дней было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты! Живуч, эх, живуч, кошака!

Из горла старика вырвался хрип, отдаленно напоминающий смех. Аданэй хотел поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, саднили и не подчинялись его воле.

Старик хлопнул себя по лбу и захихикал, повизгивая, затем схватил дрожащими руками щербатый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес к губам очнувшегося. Аданэй пил и не мог напиться: ему казалось, что такой вкусной и свежей воды он в жизни не пробовал, хотя на самом деле она была маслянистая, с привкусом гнили и тлена. Ничего этого Аданэй, впрочем, не заметил и, напившись, мгновенно уснул.

Когда в следующий раз открыл глаза, то почувствовал себя значительно лучше, чем накануне.

Старик, увидев, что найденыш очнулся, засмеялся бессмысленно, а потом закашлялся, захлебнувшись собственной слюной. Склонился над ним, рассматривая полубезумным взглядом, в котором читалась непонятная радость. Из приоткрытого рта свисла слюна, угрожая упасть на лицо Аданэю.

Старик всю неделю ухаживал за раненым как умел, делился обносками и объедками, которые добывал у задних входов богатых домов, подолгу ожидая, пока кухарки вынесут что-нибудь съедобное из отходов. После этого, довольный, возвращался в хижину.

В конце недели Аданэй смог подняться и даже проделал несколько шатких неверных шагов, но боль в груди заставила вернуться на место. За время, проведенное со стариком, Аданэй завшивел; соломенная подстилка, на которой лежал, пропиталась запахами испражнений и пота. Теперь от кханади воняло ничуть не лучше, чем от мертвецкой ямы, из которой вытащил старик.

Тем удивительнее, что рана не загноилась и быстро заживала. Молодое и сильное тело воспротивилось смерти, боги проявили милосердие, и скоро Аданэй ходил довольно сносно. Когда же окончательно поправился, и о страшной ране напоминал только шрам, то первым делом отправился искать озеро, ручей иликолодец, чтобы худо-бедно вымыться и прополоскать свои лохмотья. Люди на узких пыльных улицах отворачивались, зажимали носы, провожали недобрыми взглядами, но Аданэя это не беспокоило, ведь он впервые за долгое время вдохнул свежий воздух, увидел небо, ощутил на коже жар летнего солнца и почувствовал себя почти счастливым. Выжил! Он выжил, и это главное.

Аданэй наткнулся на колодец всего в квартале от хижины. Недолго думая, ополоснулся ледяной водой и пошел дальше бродить по окрестностям. Даже достал немного сносной еды — пресную лепешку и шмат сала. Вернее, своровал. Когда же вернулся в хижину, то поделился своей добычей со стариком. Только этим он и мог сейчас отблагодарить спасителя.

Аданэй выяснил, что находится в крохотном городке на юге Отерхейна. Урич — так назывался город, — сейчас больше походил на поселок, хотя когда-то, в давние времена, был столицей новорожденной страны. Небольшая площадь в центре, две харчевни, небольшой рынок и несколько торговых лавок — вот и все достопримечательности. Хороших домов было мало, в основном стояли бедные хижины и полуистлевшие лачуги, подобные той, в которой доживал свои дни старик. Заработать на еду и одежду в таком месте едва удавалось, и для этого приходилось выполнять тяжелую работу: грузить телеги, чистить хлев от навоза, копошиться в земле. Ну или воровать. Для кханади, который рос и жил в замке, ни в чем не нуждаясь, он на удивление быстро приспособился к бедняцкой жизни.

Спустя два месяца наконец повезло, и он устроился помощником к мелкому торговцу — других здесь не водилось. Купец не умел ни читать, ни писать, вот Аданэй и пришелся ко двору. Обязанности оказались несложными: вести переписку, следить за товаром и вносить записи в счетную книгу.

Он мог стать и наемным воином — это достойнее, чем прислуживать простолюдину, — но не отважился: кто-нибудь из сотников или тысячников мог его узнать и донести Элимеру.

Аданэй не забывал расспрашивать людей о происходящем в Отерхейне: заводил разговоры, внимательно прислушивался к сплетням и слухам. Благодаря этому и узнал, что Элимер расправился с большей частью своих врагов, а значит, и с теми, кто поддерживал Аданэя. Казни пронеслись по всей стране, и скоро одно упоминание кхана вызывало у мятежных вельмож страх.

Эти известия лишили Аданэя надежды, погрузили сначала в уныние, а потом в вялое равнодушие. Гоня от себя мысли о прошлом и будущем, он даже не заметил, как пролетел год.

От сонного оцепенения пробудился, когда услышал у прилавка на городском рынке болтовню торговца с покупателем.

— Мы-то, воины, завсегда теперь при добыче, — хвастался рябой мужчина.

— Ну так и наш брат не в накладе. Медяки-то вы кому несете, а? — хохотнул торговец. — Хвала богам, что в набегах нынче часто бываете!

— Я бы сказал: хвала кхану, — усмехнулся воин. — Удачлив. Братца-то сокрушил? Сокрушил. Боги, значит, его любят. Потому и в походах всегда везет.

Эти слова ужалили, обожгли Аданэя. Захотелось ударить рябого, но ведь тот был ни при чем: Аданэй гневался не на безвестного воина, а на Элимера, которому подлость и ложь, а вовсе не боги, помогли захватить власть. Он предал и Аданэя, и отца, и весь Отерхейн. До сих пор не укладывалось в голове, как у Элимера повернулся язык так гнусно солгать, и как поднялась рука на старшего брата. Да, Аданэй признавал, что частенько подтрунивал над ним и порою перегибал палку, так что у Элимера были причины негодовать; однако он и помыслить не мог, что в сердце брате взросла такая мстительная злоба, из-за которой он предал родных.

Теперь и пустота в душе Аданэя тоже начала заполняться злобой, обидой и желанием отомстить и вернуть свое. Он подумал, что пора убираться из Урича, а лучше и вообще из страны; добраться до одного из соседних государств и там попробовать договориться с кем-то из правителей: междоусобицы в Отерхейне многим были бы выгодны.

Поразмыслив, Аданэй решил, что лучше перебраться в Тилирон — большое, сильное и враждебное Отерхейну княжество. К тому же находится близко, а значит, скопленных денег хватит и на какую-нибудь старую клячу, и на еду с ночлегом.

Увы, насмешница-судьба все решила по-своему. Аданэй не замечал приближающейся беды, не обращал внимания на странные взгляды своего спасителя и на его бесконечные бормотания:

— Красивый… Такой красивый юноша. Когда я был таким молодым и красивым…

После этих слов старик обычно замолкал и хихикал. Несмотря на безумие, он понимал, что молодой мужчина не останется в трущобах на всю жизнь, и скоро некому станет приносить вкусную еду и добротную одежду.

Однажды под вечер Аданэй сидел в углу хижины и непривычными пальцами пытался управиться с иглой и нитью, заштопать прохудившуюся на локте рубаху. Тут на пороге и появились двое громил. Брезгливо осмотрели лачугу, уперлись взглядами в Аданэя, затем посмотрели друг на друга и удовлетворенно кивнули. Один из них бросил довольному старику небольшой кошель. Дед жадно схватил его, словно боясь, что отнимут, и принялся судорожно перебирать монеты и хихикать. Незнакомцы же двинулись к Аданэю. Теперь он наконец понял, что произошло. Вскочил, приготовился защищаться. Громилы подошли с двух сторон. Одному он врезал кулаком под дых и замахнулся ножом, но ударить не успел: со спины навалился второй, подсек ноги и подмял Аданэя под себя, придавив своим весом и выкрутив руки. Первый, отдышавшись, достал из-за пояса веревку и ринулся на помощь товарищу. Несколько минут — и Аданэя связали.

Он пытался освободиться, взывал к совести старика, но тот лишь поглаживал монеты и бурчал:

— Когда я был таким молодым и красивым… ох, я-то знал, я знал, где взять денег. Уж я-то знал…

Аданэя бросили в крытую повозку, и вскоре она затряслась по кочкам и ухабам. Он так и не понял, куда именно его везут, но о том, что продан в рабство, догадаться было несложно.

Дорога, потом барак, забитый такими же несчастными — измученными, избитыми, голодными, и опять дорога, уже в группе с другими рабами...

Его привезли в Райхан — дружественную и близкую Отерхейну страну, где даже говорили на том же языке. Позже она добровольно — или почти добровольно, — перешла под владычество юной империи, но в то время еще сохраняла независимость.

Улицы в райханском городке мало отличались от отерхейнских, разве что были чуть опрятнее. Вдоль чистой и широкой дороги ровными рядами стояли приземистые длинные жилища из красного, желтого, серого кирпича. Среди них выделялся изящный трехэтажный дом, жить в котором не погнушались бы и самые привередливые вельможи. Его стены, облицованные белым с голубыми прожилками мрамором, были украшены барельефами, синие полуколонны обрамляли арочные окна, а конусные крыши, тоже синие, взмывали в небо и будто растворялись в нем. К створчатым дверям вела широкая белая лестница, а к ней — усыпанная гравием дорожка. По обе стороны от нее цвели и неистово благоухали розовые кусты.

Особняк назывался «Прекрасная обитель». Правда, такое название он получил не из-за великолепия архитектуры, а благодаря множеству красивых мальчиков, юношей и мужчин, живущих в нем. Вечерами они спускались в роскошную залу, бродили в тонкой одежде меж витых колонн, сидели с кубками на мягких, обитых шелком диванах, приманивая посетителей, готовых заплатить золотом за краткое время наслаждения.

Публичный дом...

Когда Аданэя ввели внутрь, главная зала еще пустовала: рабы спали, утомленные ночными трудами. Звуки шагов, усиленные тревожным эхом, взвивались под сводами, оглушали и проклинали.

Как он ни сопротивлялся, а громилы все-таки дотащили его до чердака, а там втолкнули в тесную комнатушку с такой силой, что он распростерся на полу. Дверь захлопнулась, лязгнул, как зубы хищника, замок. У Аданэя слезы навернулись на глаза, однако он взял себя в руки и поднялся: не время для рыданий, сначала нужно понять, как отсюда выбраться.

Он огляделся. Окно закрывала мелкая решетка из толстых прутьев, у правой стены ютилась узкая кровать, а у левой — небольшая медная ванна, уже позеленевшая, намертво прикрепленная к полу. Рядом с ней висело крошечное бронзовое зеркало и стоял деревянный ночной горшок. И все. Никаких острых или тяжелых предметов.

Он рванулся к решетке, попытался отогнуть прутья, промучился добрых полчаса, но бесполезно. Тогда попытался высадить дверь, с разбега ударив по ней плечом. И еще раз. И еще. Пока оба плеча не отшиб.

Ярость переродилась в отчаяние, и он наконец дал волю слезам. От понимания, что ему, наследному кханади, придется удовлетворять чужую похоть, стало настолько тошно, что захотелось умереть. Но и тут он был бессилен: не такой герой, чтобы разбить голову о стену.

Заскрежетал ключ в замке, и в душе зажглась надежда — это шанс. Возможно, первый и последний. Аданэй успел отскочить влево и прижаться спиной к стене, готовый сразу же напасть на вошедшего. Дверь приоткрылась, но внутрь никто не ступил. Конечно: охранники не единожды сталкивались с рабами, норовящими вырваться на свободу, вот и осторожничали. Прежде чем войти, огляделись, затем стремглав ворвались, и могучая ладонь одного из уже знакомых громил сомкнулась у Аданэя на шее. Миг — и его отшвырнули вглубь комнаты.

Снова закрыли дверь, да еще и загородили ее, встав плечом к плечу. Спустя полминуты раздался тихий стук, и внутрь протиснулся молодой кучерявый мужчина с брезгливой гримасой на лице. Побег стал совсем немыслим: с тремя Аданэю никак не справиться.

Незнакомец оглядел его с ног до головы, довольно хмыкнул и сказал:

— Поживешь на чердаке, пока не выведут вшей. Не хватало еще, чтобы они здесь расплодились. Затем начнешь работать.

— Ни за что, — прохрипел Аданэй.

Мужчина рассмеялся.

— Ну-ну, все так говорят, а потом привыкают. Не волнуйся, я дам тебе время пообвыкнуть. Будешь умницей, многого добьешься. Они, — он кивнул в сторону, намекая, что таинственные «они» находятся не здесь, — порой берут приглянувшихся рабов к себе на какое-то время, иногда надолго. Случалось, что навсегда. Юноши живут там, как вельможи. Умные юноши, — добавил он многозначительно. — Но в любом случае можешь рассчитывать, что тебе перепадут драгоценные побрякушки. Ведь это лучше, чем жить в нищете, верно?

— Я не эти твои юноши!

Незнакомец с ехидцей предупредил:

— Будешь изображать недотрогу — отдам на потеху забесплатно целой толпе. Поэтому лучше не ищи неприятностей. А сейчас давай знакомиться. Меня называют Кипарис. Я доверенный нашего господина, владеющего всем этим. — Он обвел вокруг себя руками. — Управитель, если хочешь. А тебя… твое имя будет Гиацинт.

Мужчина еще раз его оглядел, криво ухмыльнулся и, больше ничего не сказав, ушел.

Громилы остались. Схватили Аданэя, перегнули через бортик ванны, и на голову полилось что-то едкое и такое жгучее, что, казалось, кожа превращается в сплошной ожог. На крики не обращали внимания, а пытка казалась нескончаемой. Наконец его отпустили, и пришла хромая старуха вместе с некрасивым конопатым слугой. Тот в несколько заходов наполнил ванну горячей водой, и охранники покинули комнату. Аданэй с тревогой посмотрел в зеркало: кожа и впрямь покраснела, но ожогов не было. Старуха жестами показала, чтобы он залезал в ванну.

Пар и вода коснулись тела, и даже осознание своей беды, как ни странно, не помешало Аданэю ощутить блаженство. Впервые за год он нормально помылся и даже — он усмехнулся — воспользовался помощью прислуги, как в старые добрые времена. Старуха вычесала из его путаных мокрых волос подохших вшей. Это было настоящей мукой, но за нее он был вознагражден: отмылась въевшаяся грязь, а кожа головы теперь почти не зудела.

Громилы принесли чистые штаны, рубаху и сносную пищу — ячменную кашу с овощами, маленький кусок конины и пиво. Аданэй оделся, а вот к еде едва притронулся: страх и отчаяние вернулись и заглушили голод. Он снова попытался выломать решетку, выбить дверь — и снова его постигла неудача. Сидеть и покорно ждать своей участи он, правда, все равно не мог, и принялся ходить по комнате, перебирая в голове разные, даже самые безумные возможности для побега. Лишь глубоко за полночь, так ничего и не придумав, в изнеможении рухнул на кровать и уснул.

Через неделю, благодаря ежедневной ванне, он окончательно избавился от вшей, кожа стала гладкой и заметно посветлела, волосы заблестели и теперь красивыми волнами падали на плечи. Тогда и явился Кипарис, снова в сопровождении двух громил. Бросил на кровать штаны из темного шелка, позолоченное бронзовое ожерелье и приказал:

— Сними свою одежду, надень это и спускайся в залу.

Аданэй отпрянул в другой конец комнаты и вжался в стену.

— Уйди! Или убью, клянусь!

Губы Кипариса расползлись в медовой улыбке.

— Да ты меня уже убил. Своей красотой.

Он подал знак, и охранники в который уже раз заломили Аданэю руки за спину. Кипарис вальяжной походкой приблизился.

— Ведь я тебя предупреждал: веди себя хорошо. Иначе предложу тебя за четверть стоимости, от желающих отбоя не будет. Тем более что некоторые любят строптивых.

— Чтоб ты сдох!

— Когда-нибудь сдохну, но не сейчас. Так что переодевайся и ступай вниз. Надеюсь, ты уяснил, что случится, если не послушаешься? Так что решай, Гиацинт. Если спустишься, то, глядишь, повезет и сегодня на тебя никто не покусится. Хотя, — он окинул его красноречивым взглядом, — я в этом сомневаюсь.

Обнаженный по пояс и надушенный терпкими благовониями, Аданэй покинул чердачную каморку и, оказавшись у широкой мраморной лестницы, ведущей в Залу соблазна, опустил ногу на верхнюю ступень — и так замер. Как ни пугала угроза Кипариса, но то, что ждало внизу, казалось не менее страшным. Напряженными руками он вцепился в перила, но охранники подтолкнули в спину.

— Не упирайся, — буркнул один. — Тебе ведь сказали, чем это грозит.

Деваться было некуда, и Аданэй пошел. Шаг за шагом — к бездне, в которой окончательно умрет кханади и бесследно растворится последнее самоуважение. К горлу подкатывала тошнота. Если бы он знал, что красота обернется таким проклятием, то, может, изуродовал бы себя, пока была возможность.

Спустившись в Залу соблазна, Аданэй с облегчением заметил, что посетителей почти нет, и засел в углу за одной из колонн. Что делать, если к нему кто-нибудь подойдет, он не знал, ведь выхода ему не оставили.

Гости начали прибывать ближе к ночи, в основном мужчины, хотя было и несколько женщин в возрасте. Вскоре в зале начался разгул. Лилось вино, играли лютни, звучал смех и шепот, глаза посетителей и рабов лихорадочно блестели — не только от вина и похоти, но и от дурманных курений. Время от времени то одна парочка, то другая покидали залу — уходили в покои утех.

Аданэй почувствовал на себе взгляд и обернулся: на него смотрел седой мужчина.

— Здравствуй. Налить тебе вина? — спросил незнакомец, подойдя ближе.

Не дожидаясь ответа, махнул рукой одному из прислужников. Тот принес большой кувшин и два кубка, поставил их на столик возле дивана и ушел.

Аданэй решил по крайней мере напиться: если повезет, завтра он ничего не вспомнит. Наполнил себе кубок, опустошил одним глотком, снова наполнил. И так четыре раза. Мужчина наблюдал с интересом, но в пятый раз выпить не позволил: выхватил бокал и убрал в сторону.

— Ты здесь недавно? — то ли спрашивал, то ли утверждал он. — Не советую напиваться, это не поможет. Да и хозяева накажут, если увидят сильно пьяным.

Аданэй молчал и с ненавистью смотрел на незнакомца. Тот понимающе качнул головой, затем коснулся пальцами его щеки и пробормотал:

— Какая гладкая у тебя кожа... — Аданэй дернулся, отпрянул, мужчина же рассмеялся. — Да уж, видно, что недавно. Диковатый еще, и прячешься в темном углу. Но не думай, будто это тебя спасет. — Заметив, как Аданэй сжал кулаки и напрягся, мужчина фыркнул и сказал: — Ладно, не бойся. Я не люблю мужчин, только женщин. Здесь же просто ищу интересные лица… Я художник. Скульптор. Меня здесь все знают и стараются избегать. Скоро поймешь почему, — он изогнул брови в насмешке. — У тебя хорошее стройное тело и необычайно красивое лицо… Думаю, ты мне подойдешь. Мне нужна сегодняшняя ночь, чтобы сделать набросок, и если он удастся, то заберу тебя почти на месяц. Будешь позировать для скульптуры. Это тебя хоть ненадолго, но спасет. Хотя со временем ты, как и все, привыкнешь. Они не так уж недовольны своей участью, верно?

Скульптор поманил его за собой, и Аданэй не стал противиться: если получит отсрочку хотя бы на месяц, то, может, успеет придумать, как спастись.

Ваятель — его звали господин Дарус — выполнил обещание. Набросок удался, и он забрал Аданэя к себе.

Руки, ноги, торс и шея немели, когда приходилось часами стоять в одной позе. Теперь Аданэй понимал смысл слов «стараются меня избегать»: юношам, привыкшим к иной работе, позирование, видимо, казалось напрасной тратой времени.

Сначала Аданэй надеялся, что из дома скульптора будет легко сбежать, но скоро осознал, как ошибался. Ваятель все предусмотрел: когда Аданэй не позировал, его запирали в комнате без окон, а по дому всегда сопровождал вооруженный охранник. На уговоры о выкупе и на обещания вернуть деньги или отработать скульптор посмеивался и приказывал:

— Не шевелись. Стой смирно.

Пронеслись три с половиной недели. Работа над статуей близилась к завершению, но Аданэй так и не придумал ни как освободиться, ни как хотя бы избежать плотской связи с мужчинами. Зато стоило вновь оказаться в публичном доме, и нужная мысль пришла сама.

Аданэй перестал прятался, а как можно скорее подходил к одной из женщин. Те, как правило, смотрели на него с благосклонностью и скоро звали в покои утех.

Увы, это спасало не всегда: однажды женщин пришло слишком мало, а один из посетителей оказался слишком упорен и жесток. Он без малого полночи насиловал Аданэя, обездвиженного веревками, не обращая внимания на крики боли, мольбы и проклятия. Потом, днем, Аданэй лежал без движения в общей комнате и хотел сдохнуть. Видя его состояние, Кипарис даже позволил ему в следующие несколько дней не работать, а один из рабов, мальчишка лет пятнадцати, подошел и сочувственно коснулся его плеча.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, Гиацинт, я тоже через это прошел. Сначала всегда очень плохо, но потом становится как-то… все равно, что ли. Вот, возьми это. — Он протянул Аданэю маленький мешочек. — Это волшебный порошок, он поможет. Ты просто разведи его в вине или понюхай, и в голове будет приятный туман, а тело расслабится. Будет проще, вот увидишь…

Аданэй уже вытянул руку, чтобы взять, но потом вспомнил помутневшие от дурмана глаза рабов в Зале соблазна и то, какими вялыми становились их движения. Может, этот порошок и облегчал муки, но еще он лишал воли. Аданэй же, несмотря на весь кошмар, в котором оказался, несмотря на униженность, еще не сдался окончательно, еще не готов был превратиться в безвольное нечто, способное только ублажать господ. И пусть сейчас он как будто хотел умереть, но желание не было настоящим, он еще не утратил надежду.

Долгое время этот случай насилия оставался единственным, и Аданэй был бы рад сказать, что последним, но нет. За почти год это случалось еще несколько раз, а потом он нашел себе троих постоянных любовников, которые поочередно приходили чуть ли не каждый вечер. Тириса была вдовой знатного вельможи и владела десятками домов и имений. О Хатире Аданэй знал только, что она как-то связана с торговлей специями, и от нее вкусно пахло розмарином и корицей. Ирил — бывший придворный за семьдесят — уже ничего не мог сам, но все еще обожал ласкать тела молодых наложников и вести длинные и порою весьма занимательные беседы.

Так вышло, что связь с Тирисой оказалась еще и тропинкой к спасению: уезжая на несколько недель в свой столичный дом, женщина захотела на это время взять с собой Аданэя. Узнав об этом, Кипарис оживился и, выведя Аданэя на террасу, подальше от остальных невольников, доверительно приобнял за плечи и сказал, понизив голос:

— Ты даже не представляешь, насколько это вовремя. Наш хозяин и мечтать не мог о таком подарке судьбы.

— Я не понимаю… — пробормотал Аданэй.

— Конечно-конечно, — закивал Кипарис, — конечно же, я все тебе сейчас объясню. Слушай: наша Тириса не только вдова знатного вельможи, но еще и сестра правительственного чиновника — что-то там связанное с казной. Насколько стало известно нашему господину, в какой-то из дней, которые она проведет в столице, этот брат должен посетить ее и передать на хранение некое письмо. Твоя задача не упустить этот момент и узнать, когда она получит и куда спрячет письмо, потом рассказать об этом молочнице — она каждый день приходит на кухню доставить свежее молоко. Справишься, Гиацинт?

Аданэй пожал плечами.

— И что мне за это будет?

— Лучше спроси, чего больше не будет. — Кипарис наклонился к его уху и прошептал: — Когда вернешься, освободим тебя от мужчин, раз уж ты так их не любишь. Станешь развлекать только женщин. Согласен?

Аданэй согласился, но, приехав вместе с Тирисой в ее столичный особняк, мало чем уступающий по роскоши Прекрасной обители, даже не подумал выполнять обещанное. У него возникла мысль получше.

Он приложил все усилия, чтобы обворожить женщину, уже и без того очарованную им, и усыпить ее бдительность. В уверенности, что его слова дойдут до Тирисы, он с легкомысленным видом болтал со слугами и при слугах о том, как хотел бы выбрать для госпожи в подарок серебряный с топазами браслет. Мол, деньги-то у него есть, скопил, и уж он-то знает толк в украшениях, ведь когда-то принадлежал к благородному роду. Спустя несколько дней после этого он сказал Тирисе, что слышал, будто бы ювелирные лавки в столице Райхана даже богаче, чем в Иллирине, и если это правда, то он прямо-таки мечтает на них посмотреть.

Женщина понимающе улыбнулась — она подумала, что поняла, — и вкрадчиво, заигрывая, спросила:

— А ты точно вернешься?

Аданэй изобразил, что уязвлен вопросом.

— Я только позавчера просил тебя выкупить меня полностью, потому что хочу остаться с тобой насовсем, — проговорил он, нахмурившись. — По-твоему, мои желания настолько непостоянны, что уже сегодня я захочу от тебя сбежать?

— О, милый мой Гиацинт, я ведь хотела тебя выкупить, — вздохнула Тириса, прижавшись к его груди, — но мне сказали, что это невозможно, ни за какие деньги.

Аданэй не знал об этом, но сделал вывод, что для хозяина Прекрасной обители очень уж ценно то письмо, чтобы продавать раба прежде, чем тот выполнит условленное.

В тот день беседа о ювелирной лавке плавно сошла на нет, но еще через несколько дней Тириса сама вспомнила о том разговоре. Вконец околдованная своим любовником, утратив способность мыслить самостоятельно и непредвзято, она разрешила ему выйти из особняка. И не только разрешила — еще и позволила взять лошадь, чтобы он поскорее доехал до лавок и приехал обратно.

Аданэй посмотрел на нее теплым любящим взглядом, постаравшись вложить в него все светлые чувства, которые еще оставались в его душе.

— Я вернусь еще до заката...

До заката он не вернулся, как и после заката. Вообще никогда не вернулся. Выехав из особняка, пустил коня рысью и, уверившись, что за ним никто не следит, выбрался из города. Достигнув леса неподалеку от Мокрого тракта, остановился, не зная, что делать дальше. Ему некуда было идти, а время работало против него. В любую минуту могла начаться погоня. Прозябая в Уриче, он хотя бы оставался свободным, а сейчас превратился в беглого раба. Участь таких известна: клеймо на лоб или лошадиный волос, вживленный в разрезанные стопы, чтобы каждый шаг причинял боль.

Поразмыслив, Аданэй двинулся лесными тропами к Высоким Холмам. Перебравшись через них, можно было пересечь ничейные земли, а там и до Иллирина Великого рукой подать. Путь впереди лежал опасный и трудный: среди горских племен водилось немало работорговцев, и одинокий путник, попавшийся на глаза, становился их добычей. Дальше, в ничейных землях, скрывались разбойники — эти тоже не брезговали продавать пленников. Но выбора не оставалось, пусть назад был отрезан.

Призвав на помощь богов, кханади отправился на восток.

Боги откликнулись, но лишь для того, чтобы снова поглумиться. В краю Высоких Холмов на Аданэя все-таки наткнулись горцы — и двух суток не прошло. Все началось заново: плен, путь, продажа, рабство.

Отправили его не куда-нибудь, а в Отерхейн, на строительство нового города, рядом с которым раскинули лагерь воинские отряды кхана.

Снедаемый болью и стыдом, Аданэй каждый раз отворачивался и прятал лицо, когда видел Элимера, но однажды это не помогло. Несмотря на лохмотья, потрепанный вид и щетину на подбородке, которой раньше не было, брат его узнал. Но не убил — сначала вдоволь поиздевался и бросил в холодную мокрую яму ожидать участи ужаснее смерти. Сейчас Аданэй ненавидел его сильнее, чем когда-либо прежде. Ненавидел и боялся.

Только эта ненависть и заставляла до сих пор держаться на ногах, все еще надеяться и, невзирая на сводящий с ума холод и не утихающую ни на миг боль в челюсти, придумывать путь к спасению,

Он вгляделся в рассеченное решеткой ночное небо. Месяц исчез, звезды скрылись за тучами:казалось, что вот-вот заморосит, а в яме и без того было мокро.

Аданэю почудилось еле уловимое движение наверху: он скорее ощутил его, чем увидел или услышал. Мимолетно колыхнулись черные тени, и он подумал: должно быть, стая летучих мышей; что-то просвистело, похожее на порыв ветра, — наверное, это он и был. Однако уже в следующую минуту прямо над ямой кто-то коротко вскрикнул, послышался звук падающего тела и шорох быстрых шагов — это уже ни с чем нельзя было спутать.

Стукнула, отодвигаясь, решетка. Над ямой вычернилась мужская фигура, и сердце Аданэя бешено заколотилось: что несет ему этот человек — смерть или спасение?

Незнакомец опустился на корточки, склонился ниже и громким шепотом спросил:

— Кхийре тха?

Аданэй мысленно обругал себя, что в свое время так и не удосужился выучить хотя бы пару фраз на дикарском наречии. Сейчас смог бы что-нибудь ответить и хоть поначалу сойти за своего, чтоб ему помогли выбраться из ямы. Ведь, судя по всему, это именно дикари под покровом пасмурной ночи проникли в лагерь освободить своих пленных родичей.

Он все же попытался и прохрипел что-то нечленораздельное, что, на его слух, напоминало звучание дикарской речи. Безуспешно. Незнакомец тут же потерял интерес и поднялся, собираясь уйти. Не успел. Появилась еще одна фигура — стражника, если судить по позвякиванию кольчуги, — дикари не признавали доспехи. Короткая схватка, и дикарь, пронзенный клинком, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но полетел вниз. Прямо на Аданэя, который едва успел отпрянуть и вжаться в стену. Тело дикаря с грохотом шлепнулось на камни точно перед ним, подняв брызги воды. Он глянул на труп, затем вверх. Стражника уже не было: наверное, побежал биться с другими дикарями и отлавливать пленных. Судя по звукам и теням — возгласы, лязг железа, топот, мельтешение — наверху вовсю кипела схватка.

Аданэй присел рядом с дикарем и, повернувшись к нему спиной, пальцами нащупал нож в его руке. Костяной, разумеется, но всё лучше, чем ничего. Кое-как он разжал дикарские пальцы и вытащил из них нож, затем зажал его острием вверх между лодыжками. Спустя где-то с четверть часа мучений сумел перерезать веревки. Утомившись, оперся спиной о камни и вздохнул с облегчением. Растерев затекшие запястья и онемевшие ладони, коснулся челюсти справа, где пульсировала боль. Так и есть, щека распухла и казалась огромной.

Звуки сверху отдалялись, затихая: бой переместился дальше от лагеря, а вернее всего, превратился в отлавливание дикарей, ведь вольный народ ничего не мог противопоставить воинам в железе. Для Аданэя же это значило, что теперь, когда руки свободны, а стражники либо мертвы, либо заняты другими врагами, пора сделать попытку и выбраться отсюда. Элимер так и так бросит в погоню за ним прорву людей, когда узнает о побеге, но лучше, если это произойдет позже. Нужно было успеть до рассвета, а на небе, как назло, уже появлялись первые его признаки — черная ночь, истончаясь, серела.

Надежда трепетала в душе Аданэя, сплетаясь со страхом, учащая дыхание, заставляя сердце гнать кровь по жилам так быстро, что даже холод отступил.

Прежде чем выбираться, онпроверил, нет ли на трупе еще чего-нибудь полезного, помимо кинжала. Небо уже достаточно посветлело, чтобы можно было пусть смутно, но разглядеть мертвеца: худощавый и, как все дикари, белокурый, он был одет в набедренную повязку из кожи, кожаные же мягкие ботинки и меховую куртку. Меховая куртка пригодится, решил Аданэй, и тут же его пронзила еще одна мысль: все пригодится! Вся дикарская одежда! Ведь и он сам тоже светловолосый, а значит, в дикарской одежде вполне сойдет за дикаря. И щека распухла на удачу: так его сложнее будет узнать. А если еще и обрезать свои волосы... Или еще лучше!

От очередной идеи, пришедшей в голову, Аданэй чуть не подпрыгнул на месте и чуть не вскрикнул. Кое-как уняв лихорадочное волнение, еще внимательнее осмотрел труп: молодой дикарь, телосложением напоминающий Аданэя, с волосами светлыми и длинными. Конечно, в густых предутренних сумерках было не различить точных оттенков волос и кожи, так что Аданэю оставалось только надеяться, что у него и у дикаря они совпадают; а даже если не совсем, то влага и грязь смазывали и усредняли все оттенки. Если так, то дикарь вполне мог сойти за пленного кханади, если кое-что с ним сделать…

Времени оставалось мало, но это того стоило: если все удастся, то Элимер уверится в смерти брата (хотя бы на некоторое время) и не отправит своих людей в погоню за ним.

Поглядывая на медленно светлеющее небо и стараясь действовать тихо, чтобы никто не услышал — видеть его на излете ночи в темном колодце и так не могли, — Аданэй как мог быстро разделся сам, раздел мертвеца, натянул на себя его одежду, а свою — на него. После этого перевернул дикаря лицом вниз, приподнял его голову за волосы, оттянул назад — и что есть мочи впечатал в прикрытые водой камни. И так много раз. Тут, конечно, тихо уже не вышло — хрустели носовые хрящи и кости челюсти, и височные кости, о которых Аданэй тоже не забыл: важно было содрать там кожу в кровавое месиво. Он также вдавил ему глаза в глазницы. Теперь если Элимер заподозрит обман или догадается о нем, то вряд ли в тот же миг, как увидит погибшего. Это даст Аданэю дополнительное время.

Наконец он посчитал, что сделал достаточно и пора приступать к самой опасной и ненадежной части плана — выбираться из ямы: если вдруг окажется, что рядом с ней, наверху, есть кто-то из воинов, то все насмарку. Аданэй, впрочем, верил, что там никого нет, иначе решетку бы уже закрыли, либо он услышал бы близкие голоса. Но пока до него по-прежнему доносились только отдаленные звуки боя.

Помогая себе костяным кинжалом — втыкая его в земляные щели, как кол, — нащупывая пальцами рук и носками ног ребра камней, несколько раз срываясь, он все-таки вскарабкался по отвесной, но, к счастью, совсем не гладкой стене. Опасливо глянув поверх кромки колодца, подтянулся на руках и, вытащив себя, распластался на земле, обессиленный. Однако времени на отдых не было, и Аданэй это понимал. Более-менее отдышавшись, он приподнял голову и осмотрелся. Рядом, в невысокой потоптанной траве, валялся один из стражников — убитый или раненый, в беспамятстве. Чуть поодаль виднелись и другие тела, но отсюда было не различить чьи. Никого живого поблизости заметно не было, а вдалеке мелькали едва приметными огоньками факелы. До слуха доносились лошадиный топот и ржание, предсмертные возгласы и боевой клич.

Аданэй подполз к стражнику — оказалось, тот все-таки убит, над ключицей дыра, — и снял с него пояс с кинжалом. Хотел заменить им свой костяной, но в последний момент передумал. Вместо этого надел пояс с пустыми ножнами обратно на стражника, а кинжал сбросил в колодец-темницу. Следом подтащил к краю и самого стражника. Подпихнув его таким образом, чтобы тот почти наверняка упал на дикаря лицом вниз, тоже скинул в яму.

«Вот и гадай теперь, — мысленно обратился Аданэй к брату, — что случилось между этими двумя и как».

Впрочем, радоваться спасению было рано, сначала предстояло выбраться из лагеря и не угодить под удар отерхейнских воинов, которые, конечно же, примут его за дикаря.

Он пополз прочь, скрываясь то в островках невытоптанной ковыли, то за груженной камнями тачкой и за телегой с какими-то бочками, то за трупами — в основном, дикарскими. Пытаясь уйти в другую сторону от звуков боя, он крался мимо стройки, пригибаясь, прятался за камнями, недостроенными стенами и земляными насыпями. Первые всполохи зари к тому времени уже подкрасили тучи над горизонтом в золотисто-розовый, но туманные рассветные сумерки все еще оставались густыми и вязкими. Это было на руку Аданэю, так что он мысленно возблагодарил богов, что даровали пасмурное небо.

Впереди, на фоне холмов, среди трав в утреннем тумане проступил силуэт коня. Сначала Аданэй привычно присел и припал к земле, но скоро понял, что конь этот, скорее всего, потерял наездника: он был оседлан и зануздан, но бродил один, свободно и неторопливо, поедая траву. В такое везение сложно было поверить, Аданэй даже несколько раз сморгнул, но лошадь никуда не делась и по-прежнему бесцельно бродила меж ковылей, таволги и полыни. Пригибаясь, он бросился к ней, надеясь, что успеет добежать и сумеет не спугнуть. Когда до лошади оставалось меньше полпути, она сторожко вскинула голову, прислушиваясь и принюхиваясь, коротко и тревожно заржала. Аданэй выпрямился и замедлил шаг, двигаясь медленно и плавно, вытянув перед собой руку ладонью вверх.

— Не бойся, моя хорошая, — мягко говорил он, успокаивая, — мы подружимся и вместе ускачем отсюда.

Оставалось всего несколько шагов. Лошадь уже тянулась мордой к его руке, чтобы обнюхать, — еще чуть-чуть, и даст себя огладить, и позволит вскочить в седло. Казалось, все так и будет, но боги снова сыграли злую шутку. Сначала лошадь испуганно заржала и взвилась на дыбы, а следом, словно возникнув из ниоткуда, за спиной раздался топот копыт и чей-то воинственный возглас. Еще через миг вокруг шеи Аданэя обвилась веревочная петля, он не успел ни сбросить ее, ни хотя бы ослабить. Рывок — и петля превратилась в удавку, его протащило по земле несколько шагов, а потом в глазах потемнело, и последние вспышки разума угасли.

Когда Аданэй очнулся, то обнаружил себя — в который уже раз за последние годы — связанным по рукам и ногам, в окружении столь же крепко связанных степных дикарей. Горло драло так, будто он проглотил битое стекло, а глаза были настолько сухими, что даже мельчайшее движение век сопровождалось болью. Он хотел попросить воды, но из груди вырвался только хрип. И хорошо — тут же понял Аданэй. Ведь если бы он сказал хоть фразу по-отерхейнски, тем более без акцента, то воин-надзиратель мог бы что-нибудь заподозрить, по крайней мере, вопросы бы у него точно возникли и неизвестно, к каким ответам привели. Как ни крути, а сейчас Аданэю было куда безопаснее прикидываться дикарем, хотя он все равно сомневался, что на этот раз ему удастся выжить.

Лучи полуденного солнца лились на измученное тело, словно расплавленный металл из кузнечного горна. Аданэю казалось, что если до сих пор смерть его миновала, то теперь-то точно догонит, и конец близок. Его убьет невыносимый зной и мучительная жажда, солнце изжарит, а сдавливающая шею боль в какой-то момент оборвет дыхание. Если прежде он не погибнет от оружия надсмотрщиков, которые лениво прохаживались вдоль пары дюжин стонущих пленников, сидящих и валяющихся на земле.

Если Аданэй верно понял, то всех пленных дикарей (и его вместе с ними) собирались продать в одну из стран на востоке. Рабы из них никакие, говорили надзиратели, и пусть уж лучше иллиринцы или эхаски с ними мучаются, чем сами отерхейнцы; к тому же, если в лагере не будет пленных, то дикарям, оставшимся на свободе, некого будет освобождать, и они оставят попытки.

Через день к их группе присоединили еще человек двадцать пленников — мужчин и женщин — и всех вместе погнали к окраинам Отерхейна, а потом и дальше, по Великому торговому тракту к границам Иллирина Великого. Там их должны были перепродать.

И перепродали. Женщин увезли на невольничьи рынки, а мужчин отправили на каменоломни, до которых еще надо было добраться. Несколько дней изнурительных переходов, с утра до вечера, под солнцем, в застывшем от зноя воздухе, изредка сменявшемся горячим ветром.

Перед глазами плясали цветные пятна, пот стекал по лицу, щипал глаза. Сердце сжималось от ненависти всякий раз, стоило Аданэю ощутить на своей спине хлыст, рассекающий кожу.

«Элимер, ты ответишь и за это тоже! За каждый мой шрам!»

Яростные мысли помогали держаться, иначе он давно упал бы на обожженную землю, как падали многие до него. Да так и оставались лежать, умирая от зноя, жажды и кнута перегонщиков.

Рабы доплелись до каменоломни вечером пятого дня. К этому времени где-то четверть из них погибла, остальных уже на следующее утро, на рассвете, определили на работы. Аданэй в первый же день понял: долго здесь не живут, и в малодушном отчаянии пожалел, что сам не погиб в поединке — тогда умер бы господином, кханади Отерхейна, а не рабом.

Тяжкий труд и в пекло, и в дождь, неподъемные камни, дурная еда и незаживающие раны от плети быстро забирали силы людей. Еще на протяжении первых недель многие скончались, даже те, кто казался сильнее его.

Он поражался, как сам выживает в этих невыносимых условиях уже второй месяц. И не просто выживает — даже тело его почти излечилось. Ушла опухоль с челюсти, рассосались багряно-черные кровоподтеки от удавки на шее, а рассеченная плетью кожа быстро затягивалась.

Его били многие надсмотрщики, но один — чернявый Тасур — особенно усердствовал. Аданэй часто ловил на себе его пристальный взгляд — исступленный, неистовый — и гадал, чем же так ему не угодил. Однажды Тасур прохрипел ему в спину:

— Слишком молодой, слишком красивый… Такие здесь долго не живут. Но не ты… Ты до сих пор жив, хотя давно должен был сдохнуть. Ты оборотень, ты наводишь морок…

Возможно, он думал, что из его речи раб не поймет и половины, но Аданэй достаточно хорошо знал иллиринский и довольно чутко улавливал интонацию. То, как надсмотрщик произнес свою фразу — сдавленно, будто борясь сам с собой, — заставило Аданэя содрогнуться. В голосе мучителя он услышал ярость и страсть, и это не сулило ничего хорошего.

Предчувствие не обмануло. Уже на следующее утро Тасур обвинил Аданэя в безделье и воровстве, жестоко отходил плетью, а после поволок к столбу, на ходу приговаривая:

— Теперь-то ты наконец сдохнешь, оборотень, дурманящий людей. А если вдруг нет, то я сам тебя прикончу, своими руками. Пытался меня заколдовать? Не вышло, я не подвластен твоим чарам…

— Я вовсе не пытался… — начал Аданэй.

Тасур прервал его ударом под дых и потащил дальше, прошипев:

— Ты сдохнешь.

У столба он передал свою жертву другому надзирателю, тот привязал его мокрыми веревками за щиколотки и запястья. На солнце веревки быстро высохли и врезались в кожу, рассекая ее.

И сбыться бы проклятию надсмотрщика, если бы не опальная Гиллара с ее честолюбивыми замыслами.