Тени Вайаты (джен)

— А не сходить ли нам завтра, как солнце поднимется, на восточные луга? Ненадолго, всего до полудня? Зато повеселимся!

Девушки радостно защебетали, так, что закачались на плечах коромысла и вода из ведер заплескала на мостовую и на длинные подолы. У каждой хватало работы по дому, но какая же мать не вспомнит собственную юность и не отпустит дочь немного погулять с подругами? Восточные луга считались безопасным местом — ни разбойникам, ни работорговцам не пробраться. Там обычно пасли стада, а среди пастухов часто встречались красивые и веселые юноши, которые манили девиц сильнее игр и песен на приволье.

— Найра, ты пойдешь? Или опять будешь сидеть дома, точно жена богача?

— Нет, не пойду, — был ответ. — Отцу это не понравится.

— Так отец же с утра в кузне! Кто тебе помешает пойти?

Найра лишь качнула головой, улыбаясь, и свернула к своему дому. У входа в маленький ухоженный садик она чуть помедлила и вздохнула. Подруги расходились, весело болтая и предвкушая завтрашнее гуляние. Вновь Найра подумала: будь жива мать, она бы непременно отпустила ее с прочими девушками. Да только матери у нее нет — матерью ей много лет был отец, который, к слову, скоро вернется, а значит, пора поспешить.

Засов на двери не остановил бы самого неумелого грабителя, но воровать в доме было нечего. Дверь открылась, не скрипнув. Найра сняла коромысло с плеча, осторожно поставила на глинобитный пол ведра с водой: сделанные из высушенных плодов знира, они были легче и дешевле деревянных. Привычным взором она оглядела единственную комнату. Плетенные из тряпок коврики выбиты еще утром, ставень на окне пора закрыть, угли в открытом очаге подернулись серым — для готовки Найра предпочитала дрова, а не сухой марибий помет, которым обычно топили в Вайе. Благо, того разбитого молнией дерева, что росло недавно в саду, должно хватить надолго.

Найра подошла, помешала варево в горшке: готово. Попробовав, она не удержалась и отведала еще — никогда прежде похлебка не получалась у нее такой вкусной. Не зря все-таки она тайком от отца разорилась на душистую приправу гурн.

Закрыв ставень, Найра вновь раздула угли, зажгла глиняный светильник, полный сала, и вышла в крохотный закуток, что примыкал к дому. Там она насыпала грубо смолотого зерна паре уток, которые радостно встретили ее, и осмотрела гнездо, где нашлось одно яйцо. Найра улыбнулась, поправила гребень справа — он все время норовил выскользнуть из прически. Вернувшись в дом, она стянула волосы на затылке обрывком ленты и принялась месить тесто на лепешки.

Мука тоже была намолота еще с утра, низенький столик для готовки тихо поскрипывал. Работая, Найра прислушивалась к шуму на улице: когда же послышатся знакомые шаги? Шаги, впрочем, вскоре послышались, и даже знакомые — только не те, которых она ждала.

Мешира вошла, по обыкновению, без стука, словно к себе домой, огляделась и разочарованно поджала губы — слишком толстые, как всегда казалось Найре. Синее вдовье покрывало прятало волосы, но на лоб свисали несколько черных прядей, заботливо подвитых. Найра с трудом сдержала усмешку: слишком уж забавными виделись ей тщетные ухищрения вдовой соседки.

— Отец еще не пришел? — спросила Мешира, не утруждая себя приветствием, и принюхалась. — Что это ты наварила? На улице и то слышно, аж в нос бьет. От такого варева точно живот прихватит…

— Не прихватит, — отозвалась Найра, не прекращая месить. — А пахнет, как по мне, очень вкусно. Хочешь — сама отведай, — прибавила она, зная, что соседка непременно откажется.

Так и вышло. Однако Мешира не была бы собой, если бы отступила после первого же отбитого нападения.

— Тесто у тебя выходит мягкое, некрутое, — заметила она, глядя на работу Найры. — Из такого лепешки не получатся слоистыми. Уморишь отца голодом — а ведь он у тебя мужчина крепкий, ему нужно много хорошей еды…

«Свекровь ты мне, что ли? — в который раз подумала Найра, терзая бедное тесто. — Еще пойди проверять, хорошо ли метено в углах и нет ли сорняков в саду!» Она тут же заставила себя отбросить худые мысли, вспомнив мать: та всегда говорила, что если готовишь в дурном расположении духа, то пища не пойдет на пользу едокам. Должно быть, потому у матери все выходило так вкусно, что делалось с любовью.

— А отцу нравится моя стряпня, — улыбнулась Найра как ни в чем не бывало. — Он говорит, что я готовлю лучше всех — не считая матери.

Мешира фыркнула, надув щеки и губы. Но, как всегда, не ответила, хотя взгляд ее прищуренных глаз безмолвно говорил: «Дерзкая девчонка!»

— Я же не из праздного любопытства захожу, — наконец сказала она. — А проверяю, все ли у вас благополучно. Я ведь тоже была молода, как ты, и знаю, что такое девушки: хочется и погулять, и поиграть, и полениться.

— Спасибо за заботу, Мешира, — сказала Найра и укутала готовое тесто полотенцем, чтобы немного отдохнуло. — Мне лениться некогда.

Соседка постояла еще немного в напрасном ожидании и ушла, пробурчав что-то, — не то попрощалась, не то выругалась. Теперь Найра позволила себе тихонько рассмеяться. Право, что делает с людьми, особенно с женщинами, запоздалая страсть! Вот и бедная Мешира мучается: наряжается, завивается — того и гляди, скоро начнет краситься, точно тайные жрицы Эфитры. Только все тщетно. Отец на нее и не посмотрит, как не смотрит он на прочих женщин. Найре была приятна эта мысль, хотя с недавних пор в ней пробудилось смутное подозрение, странное и пугающее, как все непонятное.

Отец что-то скрывает. Маленькой Найра не понимала этого, но сейчас не сомневалась. Что за тайну он хранит, она могла лишь гадать и порой часто размышляла об этом за работой или по вечерам, засыпая. Ответа она так и не нашла, а спросить прямо не решалась, боясь не столько рассердить отца, сколько причинить ему боль. Да только есть на свете боль, от которой не спрячешься, как ни юли. Возможно, время подозрений и догадок ушло, и грядет пора ясности — даже если она окажется горькой.

Пошевелив угли железным прутом и подложив щепок, Найра поставила на очаг старую, начищенную песком до блеска сковороду, смазала ее маслом и принялась катать лепешки. Руки привычно работали, и столь же привычно работала голова, пока по дому плыл теплый, вкусный запах свежеиспеченного хлеба.

Должно быть, отец скрывается от кого-то, кто бы это ни был. Недаром они живут так нелюдимо, почти никуда не ходят и ни с кем не знаются. Да, Вайата огромна, в ней кого только нет, а всем родителям привычно ограждать своих детей, особенно юных дочерей, от возможных опасностей. Но другие девушки могут ходить и в гости друг к другу, и за город на гулянья, а уж если влюбятся, то ухитрятся отыскать любые предлоги, лишь бы повидаться с милыми. Тогда как ей остается только мечтать об этих радостях. Все, что она может, — выйти на рынок и за водой, причем желательно не одна, а с соседками или приятельницами.

Осуждать отца за это Найра не могла. Наверное, не будь он вынужден трудиться и зарабатывать на жизнь, он бы ни на миг не оставлял ее одну, глаз бы с нее не спускал. Он так часто говорит о том, как любит ее, хотя мог бы и не говорить — любовь эта сквозит в каждом его поступке, в каждом слове, в каждом взгляде; воистину он живет ею и ради нее. Найра не представляла, как обычно живут мужчины, потерявшие жен, — любят ли они своих детей так же, как отец — ее? Она знала одно: слишком он не похож на других мужчин Вайаты. Ему были чужды и веселые встречи в кабаках за кувшином пива, и пустые разговоры, и женская красота. И все же Найра порой понимала бедняжку Меширу, не теряющую надежды согреть одинокое ложе вдовца.

Сколько лет отцу, Найра не знала, как не знал этого он сам — впрочем, простой народ Вайи редко считал свои года. Судя по мелким морщинкам на лице, больше сорока, хотя причиной тому мог быть не возраст, а некие тяжкие испытания в прошлом — или тревоги в настоящем. Главное, что отец был красив — не просто хорош собой, а именно красив. Здесь, в Вайате, как и на всем побережье Вайи, жили в основном черноволосые люди; любой более светлый оттенок сразу выдавал уроженца южных краев. Волосы же отца, как казалось Найре, соперничали цветом с сиянием утренней зари, и даже прекрасное изваяние владыки волн Мерхамета, что на главной площади, не могло сравниться с ним красотой и статью.

И, несмотря на это, он печален, замкнут и одинок. Найра помнила, как любил отец покойную мать, — возможно, в этом все дело. Чем старше она становилась, тем чаще задумывалась: будь жива мать, их жизнь была бы совсем другой, может быть, даже не здесь. Найра чувствовала, что Вайата тяготит отца, и поневоле разделяла эту тяжесть с ним. Но покинуть город они не могли. Идти им некуда и не с чем, да и вряд ли в другом месте будет лучше.

А главное: здесь, в Вайате, умерла мать.

Хотя с тех пор минуло восемь лет, воспоминание это, яркое и жуткое, вставало перед мысленным взором Найры всякий раз, стоило ей подумать об этом. Когда она была маленькой, они часто переезжали с места на место, но никогда не разлучались. Ей это казалось занятным: новые города, новые люди, новые чудеса. Вид столицы, раскинувшейся на побережье сколько хватало глазу, с огромным портом, сотнями кораблей, могучими утесами в брызгах белой пены и грозным, величавым изваянием бессмертного короля Архатшира среди слоистых скал, потряс маленькую Найру — ей казалось, на свете нет города прекраснее. Но прекрасный город таил в себе черную беду.

Не прошло и нескольких лун, как Вайату охватила неизвестная болезнь. Одни жрецы говорили, что это кара богов за людское нечестие, другие — что возвратились темные чары Тейава, бога тьмы и смерти, третьи — что враги Вайи нарочно занесли хворь в сердце страны. Кто бы ни был прав, мор оказался жестоким, искуснейшие лекари в бессилии отступали перед ним, и боги молчали, несмотря на горячие молитвы в храмах. По слухам, коварная хворь не пощадила даже королевский дом. А если не устояла божественная кровь потомков Архатшира, что могло защитить простых людей?

«Почему мама стала такая некрасивая?» — спросила однажды Найра у отца, набравшись смелости.

Ей казалось стыдным спрашивать о таком, но слишком уж пугал ее вид матери. Та не могла уже ни шить, ни готовить, ни прибираться, только лежала на лавке и, казалось, едва находила силы повернуть голову или протянуть Найре руку — бледную и тощую.

«Видно, она поделилась красотой с твоей сестричкой», — ответил тогда отец, улыбаясь.

Сейчас Найра бы поняла, что он пытался утешить, отвлечь ее. Тогда же она поверила: сидела около мамы, гладила ее круглый живот и слушала — что там поделывает сестричка, если это правда сестричка?

А лицо у мамы сделалось серым, как сухая земля. И малыш в животе перестал шевелиться. Потом отец, непривычно бледный, отводя глаза, увел Найру к соседке Мешире — там нечего было бояться заразы, поскольку Мешира уже предала морю и мужа, и единственного сына. Найра с ужасом догадывалась, зачем все это, и на следующий вечер тайком сбежала, обманув соседку. И когда она подошла на цыпочках к дому, замирая от страха и жуткого предчувствия, то услышала непонятные звуки, которые разорвали ей сердце.

Это рыдал в голос отец над остывающим телом матери.

То, что Найра увидела тогда, распахнув дверь, по сей день осталось самым страшным ее воспоминанием. Лежащая на лавке мать походила на обтянутый кожей скелет, ее некогда чудесные волосы напоминали теперь грязный, нечесаный хвост осла. И взгляд — темный и пустой, сморщенное лицо, оскаленные зубы. Тонкие, как ветки кустарника суэр, руки скрючились в жестокой судороге, пальцы немыслимо изогнулись во все стороны. И отец сжимал этот жуткий труп в объятиях, уткнувшись головой в иссохшую грудь матери, и сквозь рыдания вновь и вновь слышалось, как он твердит ее имя — «Амхала!»

Найра так и стояла в дверях, стиснув пальцами до боли косяк и даже не заметив этого. Она не знала, бежать ли ей прочь или войти в дом, который превратился из уютного и родного в обиталище мук и горя. И пока она стояла, маска смерти медленно сползала с лица матери, оно разглаживалось и обретало тень былой красоты. Увы, лишь тень.

Следующие несколько дней Найра помнила смутно — как соседки убирали труп матери перед погребением, как седой длинноволосый Вожатай, сам похожий на мертвеца, увозил его на лодке, чтобы предать морю, как молодой жрец Мерхамета взывал к владыке волн, моля принять покинувшую тело душу и ввести ее в светлый мир небесных вод. Есть ли правда этот мир, Найра не задумывалась. В этот день ее миром, небесным и земным, стал отец. А она стала его миром.

Можно ли упрекать его в том, что он стремится защитить ее, единственную свою любовь и счастье, как он часто говорит? Законы жизни жестоки, что бы ни твердили некоторые жрецы — например, служители Справедливости и Милосердия. А для некоторых людей вообще не существует никаких законов, ни человеческих, ни божественных. Возможно, есть опасности, о которых она даже не подозревает по своей юности. А отец не желает напрасно пугать ее — зато желает оградить от них, даже если заодно ограждает и от немногих житейских радостей.

Найра встряхнулась: не время сейчас тосковать. Как бы им с отцом того ни хотелось, мать не вернуть — и не вернуть былого счастья. Остается лишь сберегать нынешнее, маленькое, почти незаметное, но такое теплое и уютное. А строится оно из мелких пустяков вроде ухоженного цветущего сада, убранного дома, вкусного обеда, добрых улыбок и искренних слов. «И из красоты тоже», — думала Найра, пока снимала с волос старую ленту и вновь закалывала их по бокам ракушечными гребнями. Те держали плохо — слишком уж короткие у них зубцы, но для будней сгодятся. Красивые же заколки из медного сплава, которые подарил отец в минувшее лето, Найра приберегала для грядущего праздника.

А еще у нее будет к празднику новый наряд — отец позаботился скопить немного серебра. Чем старше она становилась, тем чаще он говорил ей, что она красива, — и тем чаще сетовал, что не может нарядить ее как должно. Не раз Найра задумывалась, не начать ли ей покупать на рынке марибью шерсть, чтобы прясть ее дома и потом продавать, как делают многие женщины — та же Мешира. Хотя вряд ли отцу понравится, если она станет каждый день ходить на рынок, да еще просиживать там до полудня, а то и дольше.

«Может быть, он просто не видит, что я уже взрослая? — с горечью подумала Найра, вновь поправляя непослушную гребенку. — Или не желает видеть это? Я так и остаюсь для него маленькой девочкой, о которой надо постоянно заботиться и тревожиться». А потом эти думы сменились другими — непривычными и странно волнующими.

Они стали приходить к Найре недавно — с тех самых пор, как она заметила на улице того юношу в плаще с капюшоном. Юноша был красив и печален, и это сразу расположило ее к нему: неким чутьем она ощутила, что у него тоже есть и тайна, и давнее горе. Она видела его лицо лишь раз, и то плохо, но до сих пор не могла позабыть его пылающего взора, обращенного к ней. Порой она вновь замечала его — то днем, по дороге на рынок, то вечером, возвращаясь от колодца. И всякий раз он глядел на нее так, как некогда глядел, должно быть, великий герой Талим на воплотившуюся Эфитру, одарившую его, смертного, своей любовью.

Пускай Найра выросла без матери, женское чутье не обманывало ее. Этот юноша, кем бы он ни был, не просто так ходит за нею по пятам — несомненно, она нравится ему. Почему он ни разу не подошел и не заговорил с нею, она не знала, но отчасти понимала: она бы тоже устыдилась первой подойти к незнакомцу и завести беседу. И все же Найра не скрывала от себя, что ей приятны эти безмолвные встречи украдкой, эти тайны и эти жгучие взоры. Она даже поймала себя на том, что всякий раз, выходя из дома, надеется увидеть своего загадочного поклонника — и печалится, когда он не приходит.

Найра вздохнула, поправила полотенце, в которое были завернуты лепешки, чтобы не остывали и не черствели. «Мало ли кем может быть этот юноша», — сказала она себе. В памяти воскресли предостережения отца, да и сама она отнюдь не была слепой и глухой. Мешира несколько дней назад рассказала им с отцом, как минувшей луной работорговцы похитили двух девушек и трех мальчиков из квартала ткачей — и следов не нашли, сколь бы ни усердствовала городская стража. «Были бы из богатых, так стражники бы из кожи вон вылезли, но нашли, — прибавила тогда Мешира, понизив голос. — А чего им утруждаться ради простых людей?»

Но сейчас, пока Найра вспоминала взгляд того юноши, его прекрасные темные глаза и печальную улыбку, ей не хотелось верить в дурное. В голове мелькнула дерзкая мысль: а не подойти ли к нему первой? Сердце ее тотчас ушло в пятки, лицо вспыхнуло так жарко, словно она склонилась над пылающими углями в очаге, а по телу пробежала дрожь — незнакомая и приятная. «Что же со мной такое? — думала Найра, прижав похолодевшие ладони к горячим щекам. — Неужели так и начинается эта загадочная любовь, о которой столько говорят, да не знаешь, чему верить? Неужели так бывает? Но, великие боги, как же рассердится отец, если узнает!»

Найру вырвали из волнующе сладких дум поспешные шаги — они не походили на отцовские. Не успела она удивиться, отчего он так задержался сегодня, как в дом ворвалась Мешира: покрывало сползло на плечи, волосы растрепаны, глаза — точно полновесные серебряные шаны на рынке.

— Пожар! — закричала Мешира, словно безумная, размахивая руками. — Вдова Мертима горит!

«Это же недалеко от мастерской отца!» — в ужасе подумала Найра. Сердце заколотилось прямо в горле, ноги дрожали и не желали слушаться. Но она встала и бросилась к Мешире, которая стиснула ее плечи, будто не было ни тайной неприязни, ни придирок.

— Оттуда рукой подать до мастерских, — продолжила соседка, увлекая Найру из дома — едва успели захлопнуть дверь. — И сад такой пышный, Мертима вечно задирала нос, гордилась им. Если все вспыхнет, да перекинется на прочие дома… Мужчины, кто был рядом, уже побежали туда… А отец так и не пришел?

— Нет… — едва сумела выдохнуть на бегу Найра, пока они неслись по шумным улицам, подхваченные любопытной и перепуганной толпой.

Она высвободила руку из липкой, судорожной хватки Меширы. Упрямые гребенки все-таки вылетели, и теперь распущенные волосы хлестали Найру по щекам и спине. Высоко вздернув подол, она бежала вперед среди гомона и криков. В голове не осталось ни единой мысли, а сердце то замирало, то бешено мчалось от предчувствия неминуемой беды.