Тени Вайаты (джен)

— Мы их стряхнули, господин, теперь не выследят. Но будьте вдвойне осторожны.

— Я знаю.

Тот, кого назвали господином, ниже опустил на лицо капюшон плаща. Из-под плотной шерстяной ткани не было видно ничего — только и заметишь, что среднего роста и по-юношески худощав. Его более высокий и крепкий спутник в таком же плаще молча шагал рядом.

С каждым их шагом оставались позади неширокие, мощеные камнем улицы, деревянные или глинобитные дома с плоскими крышами, разноцветные занавеси на окнах, оживленные голоса из лавок и мастерских, постукивание ткацких станков, шорох гончарных кругов. Ветру, привыкшему гулять на приволье, было тесновато на городских улицах, и он приносил то нежное благоухание цветов из маленьких садиков, то пряно-соблазнительные запахи жареной рыбы или похлебки. Путники в плащах шли, не останавливаясь, как ходят давно привычной дорогой, которая сулит в конце отраду.

Так они миновали несколько ремесленных кварталов. Здесь трудились целые поколения, хранящие секреты предков и приумножающие мастерство, трудились, жили и умирали в старинных домах, которые изредка подновлялись и еще реже перестраивались. Хотя строительство в Вайате было не менее выгодным, чем торговля, зодчие предпочитали дерево и глину камню — его приходилось доставлять из прибрежных каменоломен, что к востоку от города. Камень шел только на храмы и на дома знати или богатых купцов.

Отдельно располагались кварталы плотников, кузнецов и оружейников, за которыми надзирали тщательнее, чем за прочими. Именно туда направлялись сейчас двое путников в плащах, и дорогу эту отнюдь не устилали лепестки душистых цветов арга. Между ремесленными кварталами с давних пор появились мрачные трущобы, обиталище уличных попрошаек, воров и убийц, которым были нипочем и налеты городской стражи, и расправы на площадях. Преступники множились в смрадной тьме, точно вши — в лохмотьях нищего.

Нынче вечером улицы трущобы пустовали, словно ее обитатели присмирели и затаились после утренней облавы стражников. Пятеро захваченных побирушек уже получили по сотне плетей на площади Мерхамета, трое воров лишились правых рук, а прочие дожидались своей участи в городской тюрьме. Но пустынные улицы пугали сильнее, так, что самый отважный человек поневоле ощутил бы здесь холодок страха, похожий на порывы ледяного ветра в далеких землях к северу от Хиризийского моря. Незримая опасность таилась повсюду. Хотя есть в Вайате опасность и пострашнее — к примеру, соглядатаи.

— Господин, смотрите в оба, — тихо сказал тот из путников, что был повыше. — Здесь самое опасное место в Вайате. — И прибавил себе под нос: — Хотя как сказать…

В путанице глухих переулков, соединяющих кварталы, прохожих почти не было. Те, что изредка попадались навстречу путникам, испуганно шарахались к дырявым, пропахшим нечистотами стенам и почти мгновенно исчезали в узких подворотнях. Юноша порой приподнимал капюшон и глядел по сторонам, и тогда рука его сжималась под плащом, словно стискивая рукоять оружия. Его старший товарищ шел, чуть выставив вперед правое плечо, внимательные глаза не упускали ничего вокруг.

С шумным выдохом из ближайшей подворотни выскочил лохматый оборванец. Взлетел вверх ржавый нож. Юноша ловко отпрянул и схватился за собственное оружие, но не успел даже вытащить. Запястье убийцы перехватила крепкая рука, другая стиснула шею. Бродяга раскрыл рот в беззвучном крике, хотя не мог уже издать даже хрипа. В тот же миг его голова оказалась свернута набок.

Спутник юноши небрежно пихнул труп назад в подворотню. Вслед за мертвецом полетел его нож, тихо звякнул на выщербленных камнях — здесь за улицами никто не ухаживал. Изо рта убитого текла кровь, но ни капли не попало на руки и плащ его убийцы. От движения капюшон упал, открыв голову мужчины лет тридцати, черноволосого, гладко выбритого и очень коротко стриженного, с удивительно неприметными чертами лица. Он быстро огляделся и поправил одежду.

— Идемте скорее, господин, — только и сказал он и зашагал вперед.

— Как ты это делаешь, Исур? — восхищенно спросил юноша, догоняя его. — Я даже не успел пальцем шевельнуть. Уже сколько лет прошу тебя научить меня так же драться, а ты не хочешь…

— Вам это не подобает, господин, вы же знаете, — был ответ. — Вы — сын короля, наследник престола, и вам полагается изучать лишь искусство благородного боя. А для таких вот случаев у вас есть я.

— Ты уже столько раз спасал меня… — начал юноша, но спутник движением руки оборвал его и ускорил шаг.

Из очередного закоулка показались еще двое заросших бродяг, от которых на всю улицу разило перегаром и немытым телом. Этим оказалось достаточно одного лишь взгляда Исура, чтобы тут же нырнуть обратно. Юный королевич невольно оглянулся, замедлил шаг. Здесь приходилось осторожно ступать, не то подвернешь ногу на выбоине или не заметишь полусгнившей дохлой кошки. Из-за сплошной стены низеньких грязных деревянных домишек, что тянулись по обе стороны, слышалось глухое бормотание, крики, хохот. Один раз зазвенел пронзительный женский визг — и оборвался под звуком тяжелого удара.

— Быстрее, господин, — шепнул Исур, заметив, что королевич застыл на миг. — Не то опоздаем, как в прошлый раз.

Они осторожно миновали груду вонючих отбросов, протиснулись меж досок покосившегося забора. Опасный участок остался позади. Оба путника с наслаждением вдохнули свежий, не пропитанный смрадом нечистот воздух, наполненный благоуханием садов, солоноватым ветром с моря и звуками труда.

Вечерело. Нежно-лиловые сумерки с искорками первых звезд не спешили сгущаться, хотя приглушили привычную дневную жару. Улицы Вайаты бурлили жизнью, прежде чем уснуть, хотя даже по ночам они не пустели. Главная площадь у храма Мерхамета и городской рынок остались далеко слева, там и сям закрывались купеческие лавки, а хозяева и работники спешили по домам. Со смехом и беседами шли к колодцам за водой женщины и девушки, стараясь держаться вместе. Все громче гудели голоса в тавернах и кабачках, где собирались на отдых усталые ремесленники, а порой и бродяги-чужеземцы с почти пустыми кошелями и ворохом баек о своих подвигах — таких пришлецов в Вайате любили послушать. Проходили под бряцание брони городские стражники с копьями, и все шумы на улицах сразу смолкали. Люди провожали блюстителей порядка осторожными, а кое-где испуганными взглядами. Королевич и его телохранитель, по-прежнему прячась под плащами, старались держаться от них подальше.

Они шли по кварталу кузнецов, где, казалось, сам воздух раскален добела, словно железо в печах. У мастерских толпилась стража, так, что не протолкнешься, то и дело слышались обрывки напряженных разговоров или гневные окрики. По нынешним законам кузнецы и оружейники ежедневно отчитывались, сколько, чего и по чьему заказу изготовили, даже если это были всего лишь гвозди или ухваты для кухонной утвари. И приходилось повиноваться, если не хочешь лишиться работы, семьи, свободы, а то и жизни.

Резкие голоса стражников и мастеров заставили королевича на миг отвлечься от своих тайных дум и тяжко вздохнуть. Но стоило путникам миновать рабочие кварталы и выйти к жилым, как вздохи юноши стали чаще — только уже не горестные.

— Неужели правда опоздали? — пробормотал он, вглядываясь в каждую проходящую мимо молодую женщину.

— Нет, господин. — Исур положил ему руку на плечо, слегка поворачивая. — Вон, взгляните, сколько девчонок идет. Она точно среди них… ну да, смотрите сами.

Королевич шумно сглотнул, приподнял капюшон, глядя то на спутника, то в конец улицы, откуда слышалось веселое девичье щебетанье. По-детски пухлые щеки юноши, еще не знающие бритвы, залились жарким румянцем.

— И правда… — прошептал он, хрипло, словно у него пересохло в горле. — Вот она…

Узкие улицы кузнечного квартала не спешили пустеть. Из домов летели запахи незатейливой еды — рыбной похлебки и свежих лепешек, изредка тянуло жареным птичьим мясом. Девушки и девочки-подростки возвращались от колодцев с полными ведрами или кувшинами, тихо переговариваясь. Порой звенел смех, и ему вторили дешевые запястья, серьги и подвески из раскрашенной глины и морских раковин. Увлеченные болтовней подружки не спешили возвращаться домой, и лишь некоторые быстро бросали слова прощания и скрывались за низкими оградами или садовыми деревьями. Среди таких королевич и заметил ту, ради которой в очередной раз тайно пришел сюда, не спрашивая позволения, в сопровождении лишь верного телохранителя.

Высокая статная девушка лет шестнадцати с привычной легкостью несла на плечах коромысло с двумя ведрами воды. Девушка перебрасывалась словами с прочими своими спутницами, порой даже улыбалась, но взгляд ее оставался задумчивым, словно мыслью она пребывала где-то далеко. Возможно, именно этим она так привлекла внимание юного королевича тогда, в первый раз. Такая непохожая на других, и дело не в красоте. Юноша сам не знал, отчего она вдруг показалась ему такой близкой, такой родной, как будто он знает ее всю свою недолгую жизнь.

Много раз он вот так же смотрел на нее — то здесь, в кузнечном квартале, то на рынке, куда она ходила за покупками. Он любовался тем, как прямо она держится, как красиво сидит голова на стройной шее, как ниспадают на спину длинные темные волосы, заколотые дешевыми ракушечными гребнями по бокам, чтобы не мешали работать. Свое простое одеяние, перепоясанное на талии, как у незамужней, она носила так, словно стан ее облегала не простая, поблекшая от стирок шерсть, а заморский шелк.

— Разве она не прекрасна, Исур? — так же хрипло прошептал королевич.

— Вы в прошлый раз говорили то же самое, господин, — отозвался телохранитель. — И я вам уже отвечал: да, она правда хороша. Да только мы так и топчемся на месте. Вы даже не знаете, как ее зовут.

Тем временем девушка распрощалась с приятельницами и свернула в ближайший переулок, откуда сладко пахло ночными цветами суэр. Королевич осторожно последовал за нею, сделав знак телохранителю.

— А как, по-твоему, я это узнаю? — шепнул он по пути. — Подойду прямо и спрошу?

— Почему бы и нет? Девчонки разошлись, вам никто не помешает. Ступайте, а я постерегу.

— Нет. — Королевич даже остановился, пальцы его затеребили плащ на груди. — Я не пойду.

— Почему?

Лицо юноши сделалось пунцово-красным.

— Не могу.

— Странно как-то вы ухаживаете за девушкой, господин, — усмехнулся Исур; впрочем, усмешка его тотчас погасла, и вернулось прежнее непроницаемое выражение. — Я вам тут, конечно, не помощник и не советчик, но, как по мне, так не делается. Вы до старости будете бродить за нею по пятам и набираться храбрости?

— Легко тебе говорить! — Королевич топнул ногой. — А вдруг она прогонит меня?

— Да как же прогонит, господин? На вид она не злая. Да и какой же дурой надо быть, чтобы прогнать такого парня, как вы? Боги вас ни красотой, ни умом не обидели, да и говорить вы умеете — если только совладаете с собой. Вон, прочтите ей те старинные стихи, которые вы вчера весь день читали. Даже меня проняло — так неужто девчонку не проймет?

— Перестань. — Румянец на щеках королевича сделался ярче. — Ну как тебе сказать? Неужели ты никогда никого не любил?

— Я — нет. Мне не положено никого любить, это мешает моей службе. — Эти слова Исур произносил уже много раз, и мысленно, и вслух, хотя сейчас, судя по голосу, они были далеки от правды. — Идите же скорее, пока она не скрылась в доме.

— Знаешь, — сказал королевич, словно хватаясь за последнюю соломинку, — что-то мне не хочется туда идти. Помнишь того здоровенного мужика, которого мы как-то видели рядом с нею? А ведь он даже покрепче тебя…

— Ну и что? Или вы думаете, что это ее муж? — Телохранитель вновь позволил себе легкую улыбку. — Должно быть, отец или брат, хотя староват для брата. Но пока его не видно, так что не бойтесь, идите. А если вдруг заявится, не беспокойтесь: мне и не с такими приходилось иметь дело, не оплошаю.

Королевич шагнул было вперед и вновь остановился.

— Нет, не пойду. Вдруг она узнает, кто я?

— Вас не понять, господин, — вздохнул Исур. — Неужели мы шли тайком через эти трущобы, мимо стражи и соглядатаев, только для того, чтобы вы поглядели вслед своей любезной? Решайтесь скорее, или идемте обратно, пока вас не хватились.

— А кто меня хватится, Исур? — сказал вдруг юноша с печальным вздохом. — Отцу я как будто не нужен, с тех самых пор, как умерла мать. Я уже не помню, когда последний раз видел его. И сам он не желает видеть меня. Да и этот проклятый Садахар все время крутится около него. А что я могу, если он взял всю власть? Даже ты ничего не можешь.

— Даже я… — кивнул Исур.

При упоминании Садахара, главного королевского советника, обычно бесстрастное лицо телохранителя заметно помрачнело — у него были на то свои причины. Но уже восемь лет он служил своему господину, оберегал его тело от врагов, а душу — от вредных мыслей. Так он поступил и сейчас.

— Ну вот, взгляните, — сказал он, указывая вперед. — Ушла. Опять. А мы опять всего лишь посмотрели. Так не годится, господин…

Королевич отмахнулся и вновь надвинул капюшон на хмурое лицо. Как ни крути, Исур прав, обижайся — не обижайся. В самом деле, довольно трусить, точно вор из трущоб. Он давно не мальчишка — не прошло и двух лун, как надел в шестнадцатое свое лето золотую волну-оберег вместо серебряной. Пора доказать на деле, что он — взрослый мужчина, готовый добиваться любви женщины.

— Ты верно сказал, — признал королевич, пока они шли обратно по пустеющим улицам. — В следующий раз я непременно заговорю с нею, обещаю тебе. Нет — даю слово, слово потомка Архатшира, клянусь его памятью! Да помогут мне боги…

— В таком деле, господин, только вы сами себе поможете, — заметил Исур. — Кстати, вы видели, как она оглядывалась по дороге — будто чуяла, что мы следим за нею.

— Думаешь, она знает? — Королевич вновь вспыхнул до ушей. — Думаешь, она видела меня? А вдруг…

— А вдруг она правда вас видела — и сейчас терзается думами, что за таинственный прекрасный юноша глядит на нее во все глаза и почему не решается подойти. Может быть, она тоже мечтает о вас, как вы о ней. Хотя женщины есть женщины. Я в этом мало понимаю, но знаю, что они любят смелых и решительных.

— Я буду таким, Исур, — заявил королевич, сверкая глазами. — Непременно. Только я боюсь ее напугать — мало ли что, вдруг она примет нас за работорговцев или еще кого. Может быть, нам не стоит идти сюда завтра, а лучше выждать день или два?

Исур ненадолго задумался и кивнул.

— Может быть. Осталось четырнадцать дней до праздника Мерхамета, все зачастят в храмы и на рынок, а женщины — особенно. Думаю, нам будет лучше пойти утром, когда обычно ходят за покупками. Похоже, ваша любезная небогата, но даже самые бедные девчонки из кожи вон вылезут, а непременно раздобудут к празднику новый наряд. Так что станем искать ее у торговцев тканями.

Королевич с облегчением кивнул и заулыбался. В устах верного телохранителя все звучало так просто — а слова у него никогда не расходились с делами. Значит, так все и выйдет, и да помогут ему божественный предок Архатшир, повелитель моря Мерхамет и прекрасная Эфитра, покровительница любви и плодородия.

На сей раз Исур и королевич возвращались не трущобами, а обычными улицами. Люди почти разошлись, зато стража по-прежнему звенела броней, и скользили в переулках там и тут закутанные тени — может, случайные прохожие, а может, соглядатаи Садахара. Ими кишела не только вся Вайата, но и другие области огромной Вайи, до самых южных пустынь. Словно восьминогие морские чудовища дазгу, они оплели скользкими лапами всю страну, суля смерть любому за не так сказанное слово и не так брошенный взгляд. А начальствовал над ними Сеннуф, сын Садахара, вполне достойный продолжатель отцовского дела.

Среди выстроенных ровными рядами кварталов, садов и богатых каменных домов путники заметили скромный храм, намного ниже и проще, чем те, что возводили в честь владыки морей Мерхамета или Ниразака, бога ветров и торговли. Над простыми серыми колоннами смутно белело в сгущающихся сумерках выпуклое изображение: юноша и девушка, похожие, как близнецы, прижимались друг к другу щеками. Брови юноши-бога были сурово сдвинуты, улыбка же юной богини дышала добротой и любовью. Ступени храма пустовали, но в окнах низкого строения рядом горел свет и мелькали тени — младшие жрецы-лекари принимали больных и днем, и ночью.

Королевич вздохнул украдкой. Он никогда не молился Эдату и Эдаре, богам-близнецам, Справедливости и Милосердию. Их культ не отличался столь любимой в народе пышностью, как обряды других богов, зато проповеди жрецов и особенно их дела неизбежно собирали целые толпы. Жрецы щедро раздавали милостыню и помогали нуждающимся — этим часто пользовались опустившиеся жители трущоб, скупщики краденого и нищие-обманщики. За лечение служители близнецов не брали платы, как и за обучение детей: хотя каждый ребенок в Вайате по обычаю перенимал ремесло родителей, всегда находились неприкаянные сироты, никому не нужные. Так мальчики могли потом сделаться писцами или даже чиновниками, а девочки — ткачихами или вышивальщицами.

Невидящим взором королевич взглянул на тени за освещенными окнами, на серые колонны и белые прекрасные лица. Что бы ни говорили жрецы, боги слишком верят в смертных — или же им вообще нет дела до людских бед. Сам он давно не верил ни в милосердие, ни тем паче в справедливость, ибо справедливостью в Вайате который уже год именуется жестокость. Да и может ли быть иначе там, где властвует ненавистный Садахар?

— А не сходить ли нам завтра, как солнце поднимется, на восточные луга? Ненадолго, всего до полудня? Зато повеселимся!

Девушки радостно защебетали, так, что закачались на плечах коромысла и вода из ведер заплескала на мостовую и на длинные подолы. У каждой хватало работы по дому, но какая же мать не вспомнит собственную юность и не отпустит дочь немного погулять с подругами? Восточные луга считались безопасным местом — ни разбойникам, ни работорговцам не пробраться. Там обычно пасли стада, а среди пастухов часто встречались красивые и веселые юноши, которые манили девиц сильнее игр и песен на приволье.

— Найра, ты пойдешь? Или опять будешь сидеть дома, точно жена богача?

— Нет, не пойду, — был ответ. — Отцу это не понравится.

— Так отец же с утра в кузне! Кто тебе помешает пойти?

Найра лишь качнула головой, улыбаясь, и свернула к своему дому. У входа в маленький ухоженный садик она чуть помедлила и вздохнула. Подруги расходились, весело болтая и предвкушая завтрашнее гуляние. Вновь Найра подумала: будь жива мать, она бы непременно отпустила ее с прочими девушками. Да только матери у нее нет — матерью ей много лет был отец, который, к слову, скоро вернется, а значит, пора поспешить.

Засов на двери не остановил бы самого неумелого грабителя, но воровать в доме было нечего. Дверь открылась, не скрипнув. Найра сняла коромысло с плеча, осторожно поставила на глинобитный пол ведра с водой: сделанные из высушенных плодов знира, они были легче и дешевле деревянных. Привычным взором она оглядела единственную комнату. Плетенные из тряпок коврики выбиты еще утром, ставень на окне пора закрыть, угли в открытом очаге подернулись серым — для готовки Найра предпочитала дрова, а не сухой марибий помет, которым обычно топили в Вайе. Благо, того разбитого молнией дерева, что росло недавно в саду, должно хватить надолго.

Найра подошла, помешала варево в горшке: готово. Попробовав, она не удержалась и отведала еще — никогда прежде похлебка не получалась у нее такой вкусной. Не зря все-таки она тайком от отца разорилась на душистую приправу гурн.

Закрыв ставень, Найра вновь раздула угли, зажгла глиняный светильник, полный сала, и вышла в крохотный закуток, что примыкал к дому. Там она насыпала грубо смолотого зерна паре уток, которые радостно встретили ее, и осмотрела гнездо, где нашлось одно яйцо. Найра улыбнулась, поправила гребень справа — он все время норовил выскользнуть из прически. Вернувшись в дом, она стянула волосы на затылке обрывком ленты и принялась месить тесто на лепешки.

Мука тоже была намолота еще с утра, низенький столик для готовки тихо поскрипывал. Работая, Найра прислушивалась к шуму на улице: когда же послышатся знакомые шаги? Шаги, впрочем, вскоре послышались, и даже знакомые — только не те, которых она ждала.

Мешира вошла, по обыкновению, без стука, словно к себе домой, огляделась и разочарованно поджала губы — слишком толстые, как всегда казалось Найре. Синее вдовье покрывало прятало волосы, но на лоб свисали несколько черных прядей, заботливо подвитых. Найра с трудом сдержала усмешку: слишком уж забавными виделись ей тщетные ухищрения вдовой соседки.

— Отец еще не пришел? — спросила Мешира, не утруждая себя приветствием, и принюхалась. — Что это ты наварила? На улице и то слышно, аж в нос бьет. От такого варева точно живот прихватит…

— Не прихватит, — отозвалась Найра, не прекращая месить. — А пахнет, как по мне, очень вкусно. Хочешь — сама отведай, — прибавила она, зная, что соседка непременно откажется.

Так и вышло. Однако Мешира не была бы собой, если бы отступила после первого же отбитого нападения.

— Тесто у тебя выходит мягкое, некрутое, — заметила она, глядя на работу Найры. — Из такого лепешки не получатся слоистыми. Уморишь отца голодом — а ведь он у тебя мужчина крепкий, ему нужно много хорошей еды…

«Свекровь ты мне, что ли? — в который раз подумала Найра, терзая бедное тесто. — Еще пойди проверять, хорошо ли метено в углах и нет ли сорняков в саду!» Она тут же заставила себя отбросить худые мысли, вспомнив мать: та всегда говорила, что если готовишь в дурном расположении духа, то пища не пойдет на пользу едокам. Должно быть, потому у матери все выходило так вкусно, что делалось с любовью.

— А отцу нравится моя стряпня, — улыбнулась Найра как ни в чем не бывало. — Он говорит, что я готовлю лучше всех — не считая матери.

Мешира фыркнула, надув щеки и губы. Но, как всегда, не ответила, хотя взгляд ее прищуренных глаз безмолвно говорил: «Дерзкая девчонка!»

— Я же не из праздного любопытства захожу, — наконец сказала она. — А проверяю, все ли у вас благополучно. Я ведь тоже была молода, как ты, и знаю, что такое девушки: хочется и погулять, и поиграть, и полениться.

— Спасибо за заботу, Мешира, — сказала Найра и укутала готовое тесто полотенцем, чтобы немного отдохнуло. — Мне лениться некогда.

Соседка постояла еще немного в напрасном ожидании и ушла, пробурчав что-то, — не то попрощалась, не то выругалась. Теперь Найра позволила себе тихонько рассмеяться. Право, что делает с людьми, особенно с женщинами, запоздалая страсть! Вот и бедная Мешира мучается: наряжается, завивается — того и гляди, скоро начнет краситься, точно тайные жрицы Эфитры. Только все тщетно. Отец на нее и не посмотрит, как не смотрит он на прочих женщин. Найре была приятна эта мысль, хотя с недавних пор в ней пробудилось смутное подозрение, странное и пугающее, как все непонятное.

Отец что-то скрывает. Маленькой Найра не понимала этого, но сейчас не сомневалась. Что за тайну он хранит, она могла лишь гадать и порой часто размышляла об этом за работой или по вечерам, засыпая. Ответа она так и не нашла, а спросить прямо не решалась, боясь не столько рассердить отца, сколько причинить ему боль. Да только есть на свете боль, от которой не спрячешься, как ни юли. Возможно, время подозрений и догадок ушло, и грядет пора ясности — даже если она окажется горькой.

Пошевелив угли железным прутом и подложив щепок, Найра поставила на очаг старую, начищенную песком до блеска сковороду, смазала ее маслом и принялась катать лепешки. Руки привычно работали, и столь же привычно работала голова, пока по дому плыл теплый, вкусный запах свежеиспеченного хлеба.

Должно быть, отец скрывается от кого-то, кто бы это ни был. Недаром они живут так нелюдимо, почти никуда не ходят и ни с кем не знаются. Да, Вайата огромна, в ней кого только нет, а всем родителям привычно ограждать своих детей, особенно юных дочерей, от возможных опасностей. Но другие девушки могут ходить и в гости друг к другу, и за город на гулянья, а уж если влюбятся, то ухитрятся отыскать любые предлоги, лишь бы повидаться с милыми. Тогда как ей остается только мечтать об этих радостях. Все, что она может, — выйти на рынок и за водой, причем желательно не одна, а с соседками или приятельницами.

Осуждать отца за это Найра не могла. Наверное, не будь он вынужден трудиться и зарабатывать на жизнь, он бы ни на миг не оставлял ее одну, глаз бы с нее не спускал. Он так часто говорит о том, как любит ее, хотя мог бы и не говорить — любовь эта сквозит в каждом его поступке, в каждом слове, в каждом взгляде; воистину он живет ею и ради нее. Найра не представляла, как обычно живут мужчины, потерявшие жен, — любят ли они своих детей так же, как отец — ее? Она знала одно: слишком он не похож на других мужчин Вайаты. Ему были чужды и веселые встречи в кабаках за кувшином пива, и пустые разговоры, и женская красота. И все же Найра порой понимала бедняжку Меширу, не теряющую надежды согреть одинокое ложе вдовца.

Сколько лет отцу, Найра не знала, как не знал этого он сам — впрочем, простой народ Вайи редко считал свои года. Судя по мелким морщинкам на лице, больше сорока, хотя причиной тому мог быть не возраст, а некие тяжкие испытания в прошлом — или тревоги в настоящем. Главное, что отец был красив — не просто хорош собой, а именно красив. Здесь, в Вайате, как и на всем побережье Вайи, жили в основном черноволосые люди; любой более светлый оттенок сразу выдавал уроженца южных краев. Волосы же отца, как казалось Найре, соперничали цветом с сиянием утренней зари, и даже прекрасное изваяние владыки волн Мерхамета, что на главной площади, не могло сравниться с ним красотой и статью.

И, несмотря на это, он печален, замкнут и одинок. Найра помнила, как любил отец покойную мать, — возможно, в этом все дело. Чем старше она становилась, тем чаще задумывалась: будь жива мать, их жизнь была бы совсем другой, может быть, даже не здесь. Найра чувствовала, что Вайата тяготит отца, и поневоле разделяла эту тяжесть с ним. Но покинуть город они не могли. Идти им некуда и не с чем, да и вряд ли в другом месте будет лучше.

А главное: здесь, в Вайате, умерла мать.

Хотя с тех пор минуло восемь лет, воспоминание это, яркое и жуткое, вставало перед мысленным взором Найры всякий раз, стоило ей подумать об этом. Когда она была маленькой, они часто переезжали с места на место, но никогда не разлучались. Ей это казалось занятным: новые города, новые люди, новые чудеса. Вид столицы, раскинувшейся на побережье сколько хватало глазу, с огромным портом, сотнями кораблей, могучими утесами в брызгах белой пены и грозным, величавым изваянием бессмертного короля Архатшира среди слоистых скал, потряс маленькую Найру — ей казалось, на свете нет города прекраснее. Но прекрасный город таил в себе черную беду.

Не прошло и нескольких лун, как Вайату охватила неизвестная болезнь. Одни жрецы говорили, что это кара богов за людское нечестие, другие — что возвратились темные чары Тейава, бога тьмы и смерти, третьи — что враги Вайи нарочно занесли хворь в сердце страны. Кто бы ни был прав, мор оказался жестоким, искуснейшие лекари в бессилии отступали перед ним, и боги молчали, несмотря на горячие молитвы в храмах. По слухам, коварная хворь не пощадила даже королевский дом. А если не устояла божественная кровь потомков Архатшира, что могло защитить простых людей?

«Почему мама стала такая некрасивая?» — спросила однажды Найра у отца, набравшись смелости.

Ей казалось стыдным спрашивать о таком, но слишком уж пугал ее вид матери. Та не могла уже ни шить, ни готовить, ни прибираться, только лежала на лавке и, казалось, едва находила силы повернуть голову или протянуть Найре руку — бледную и тощую.

«Видно, она поделилась красотой с твоей сестричкой», — ответил тогда отец, улыбаясь.

Сейчас Найра бы поняла, что он пытался утешить, отвлечь ее. Тогда же она поверила: сидела около мамы, гладила ее круглый живот и слушала — что там поделывает сестричка, если это правда сестричка?

А лицо у мамы сделалось серым, как сухая земля. И малыш в животе перестал шевелиться. Потом отец, непривычно бледный, отводя глаза, увел Найру к соседке Мешире — там нечего было бояться заразы, поскольку Мешира уже предала морю и мужа, и единственного сына. Найра с ужасом догадывалась, зачем все это, и на следующий вечер тайком сбежала, обманув соседку. И когда она подошла на цыпочках к дому, замирая от страха и жуткого предчувствия, то услышала непонятные звуки, которые разорвали ей сердце.

Это рыдал в голос отец над остывающим телом матери.

То, что Найра увидела тогда, распахнув дверь, по сей день осталось самым страшным ее воспоминанием. Лежащая на лавке мать походила на обтянутый кожей скелет, ее некогда чудесные волосы напоминали теперь грязный, нечесаный хвост осла. И взгляд — темный и пустой, сморщенное лицо, оскаленные зубы. Тонкие, как ветки кустарника суэр, руки скрючились в жестокой судороге, пальцы немыслимо изогнулись во все стороны. И отец сжимал этот жуткий труп в объятиях, уткнувшись головой в иссохшую грудь матери, и сквозь рыдания вновь и вновь слышалось, как он твердит ее имя — «Амхала!»

Найра так и стояла в дверях, стиснув пальцами до боли косяк и даже не заметив этого. Она не знала, бежать ли ей прочь или войти в дом, который превратился из уютного и родного в обиталище мук и горя. И пока она стояла, маска смерти медленно сползала с лица матери, оно разглаживалось и обретало тень былой красоты. Увы, лишь тень.

Следующие несколько дней Найра помнила смутно — как соседки убирали труп матери перед погребением, как седой длинноволосый Вожатай, сам похожий на мертвеца, увозил его на лодке, чтобы предать морю, как молодой жрец Мерхамета взывал к владыке волн, моля принять покинувшую тело душу и ввести ее в светлый мир небесных вод. Есть ли правда этот мир, Найра не задумывалась. В этот день ее миром, небесным и земным, стал отец. А она стала его миром.

Можно ли упрекать его в том, что он стремится защитить ее, единственную свою любовь и счастье, как он часто говорит? Законы жизни жестоки, что бы ни твердили некоторые жрецы — например, служители Справедливости и Милосердия. А для некоторых людей вообще не существует никаких законов, ни человеческих, ни божественных. Возможно, есть опасности, о которых она даже не подозревает по своей юности. А отец не желает напрасно пугать ее — зато желает оградить от них, даже если заодно ограждает и от немногих житейских радостей.

Найра встряхнулась: не время сейчас тосковать. Как бы им с отцом того ни хотелось, мать не вернуть — и не вернуть былого счастья. Остается лишь сберегать нынешнее, маленькое, почти незаметное, но такое теплое и уютное. А строится оно из мелких пустяков вроде ухоженного цветущего сада, убранного дома, вкусного обеда, добрых улыбок и искренних слов. «И из красоты тоже», — думала Найра, пока снимала с волос старую ленту и вновь закалывала их по бокам ракушечными гребнями. Те держали плохо — слишком уж короткие у них зубцы, но для будней сгодятся. Красивые же заколки из медного сплава, которые подарил отец в минувшее лето, Найра приберегала для грядущего праздника.

А еще у нее будет к празднику новый наряд — отец позаботился скопить немного серебра. Чем старше она становилась, тем чаще он говорил ей, что она красива, — и тем чаще сетовал, что не может нарядить ее как должно. Не раз Найра задумывалась, не начать ли ей покупать на рынке марибью шерсть, чтобы прясть ее дома и потом продавать, как делают многие женщины — та же Мешира. Хотя вряд ли отцу понравится, если она станет каждый день ходить на рынок, да еще просиживать там до полудня, а то и дольше.

«Может быть, он просто не видит, что я уже взрослая? — с горечью подумала Найра, вновь поправляя непослушную гребенку. — Или не желает видеть это? Я так и остаюсь для него маленькой девочкой, о которой надо постоянно заботиться и тревожиться». А потом эти думы сменились другими — непривычными и странно волнующими.

Они стали приходить к Найре недавно — с тех самых пор, как она заметила на улице того юношу в плаще с капюшоном. Юноша был красив и печален, и это сразу расположило ее к нему: неким чутьем она ощутила, что у него тоже есть и тайна, и давнее горе. Она видела его лицо лишь раз, и то плохо, но до сих пор не могла позабыть его пылающего взора, обращенного к ней. Порой она вновь замечала его — то днем, по дороге на рынок, то вечером, возвращаясь от колодца. И всякий раз он глядел на нее так, как некогда глядел, должно быть, великий герой Талим на воплотившуюся Эфитру, одарившую его, смертного, своей любовью.

Пускай Найра выросла без матери, женское чутье не обманывало ее. Этот юноша, кем бы он ни был, не просто так ходит за нею по пятам — несомненно, она нравится ему. Почему он ни разу не подошел и не заговорил с нею, она не знала, но отчасти понимала: она бы тоже устыдилась первой подойти к незнакомцу и завести беседу. И все же Найра не скрывала от себя, что ей приятны эти безмолвные встречи украдкой, эти тайны и эти жгучие взоры. Она даже поймала себя на том, что всякий раз, выходя из дома, надеется увидеть своего загадочного поклонника — и печалится, когда он не приходит.

Найра вздохнула, поправила полотенце, в которое были завернуты лепешки, чтобы не остывали и не черствели. «Мало ли кем может быть этот юноша», — сказала она себе. В памяти воскресли предостережения отца, да и сама она отнюдь не была слепой и глухой. Мешира несколько дней назад рассказала им с отцом, как минувшей луной работорговцы похитили двух девушек и трех мальчиков из квартала ткачей — и следов не нашли, сколь бы ни усердствовала городская стража. «Были бы из богатых, так стражники бы из кожи вон вылезли, но нашли, — прибавила тогда Мешира, понизив голос. — А чего им утруждаться ради простых людей?»

Но сейчас, пока Найра вспоминала взгляд того юноши, его прекрасные темные глаза и печальную улыбку, ей не хотелось верить в дурное. В голове мелькнула дерзкая мысль: а не подойти ли к нему первой? Сердце ее тотчас ушло в пятки, лицо вспыхнуло так жарко, словно она склонилась над пылающими углями в очаге, а по телу пробежала дрожь — незнакомая и приятная. «Что же со мной такое? — думала Найра, прижав похолодевшие ладони к горячим щекам. — Неужели так и начинается эта загадочная любовь, о которой столько говорят, да не знаешь, чему верить? Неужели так бывает? Но, великие боги, как же рассердится отец, если узнает!»

Найру вырвали из волнующе сладких дум поспешные шаги — они не походили на отцовские. Не успела она удивиться, отчего он так задержался сегодня, как в дом ворвалась Мешира: покрывало сползло на плечи, волосы растрепаны, глаза — точно полновесные серебряные шаны на рынке.

— Пожар! — закричала Мешира, словно безумная, размахивая руками. — Вдова Мертима горит!

«Это же недалеко от мастерской отца!» — в ужасе подумала Найра. Сердце заколотилось прямо в горле, ноги дрожали и не желали слушаться. Но она встала и бросилась к Мешире, которая стиснула ее плечи, будто не было ни тайной неприязни, ни придирок.

— Оттуда рукой подать до мастерских, — продолжила соседка, увлекая Найру из дома — едва успели захлопнуть дверь. — И сад такой пышный, Мертима вечно задирала нос, гордилась им. Если все вспыхнет, да перекинется на прочие дома… Мужчины, кто был рядом, уже побежали туда… А отец так и не пришел?

— Нет… — едва сумела выдохнуть на бегу Найра, пока они неслись по шумным улицам, подхваченные любопытной и перепуганной толпой.

Она высвободила руку из липкой, судорожной хватки Меширы. Упрямые гребенки все-таки вылетели, и теперь распущенные волосы хлестали Найру по щекам и спине. Высоко вздернув подол, она бежала вперед среди гомона и криков. В голове не осталось ни единой мысли, а сердце то замирало, то бешено мчалось от предчувствия неминуемой беды.

Грохот шагов стражи ни на миг не смолкал в кузнечном квартале. Порой дробный топот ног и бряцание оружия заглушали даже привычный звонкий стук сотен молотов. Сумеречное небо темнело, понемногу затихали молоты и пыхтенье мехов. Только стражи не становилось меньше: небольшими отрядами они сновали по кузням и складам — проверяли, подсчитывали, расспрашивали, обыскивали и бранились.

Над входом в кузню почтенного мастера Навлиса покачивалась на легком ветру резная деревянная волна — обычная в Вайе награда искусного ремесленника за долгий и честный труд. Позолота на волне слегка потускнела, ибо знак висел здесь не один десяток лет, а густой дым кузнечных горнов не щадит никого и ничто вокруг. Дверь стоящего рядом сарайчика была открыта, но юные подмастерья не спешили относить туда инструменты и готовые изделия. Один из юношей в кожаном переднике выглянул из двери кузни, оглядел шумную улицу и поспешил вернуться.

— Идут! Они уже у мастерской Эррука, скоро будут у нас!

Мастер Навлис, поседевший за многолетней работой, даже бровью не повел, разве что на губах мелькнула горькая усмешка. Молот его не умолкал ни на миг. Подоспевший юноша ухватил с наковальни длинными клещами отливающую алым в дымном полумраке подкову и сунул в корыто с водой.

Шипения раскаленного железа почти не было слышно среди царящего вокруг грохота и повизгивания мехов. У горна медленно остывали глиняные сосуды с расплавленным железом, которое завтра предстояло вновь раскалить и проковать. В последний сосуд лениво текла оранжево-белая струйка, брызгая искрами и мелкими каплями. Двойные меха по обе стороны горна пыхтели поочередно — скоро им предстояло умолкнуть до завтрашнего утра.

Двое работников, что качали меха справа, похоже, предвкушали долгожданный отдых. Труд был не из легких, хотя они работали попеременно: весь день делился на четыре смены, и мастер Навлис мог позволить себе держать две пары работников, чтобы не утомлять их понапрасну. Впрочем, тот, кто качал меха слева, сполна возмещал ему расходы.

Этот человек трудился без смены, в одиночку, что вызывало у прочих кузнецов, подмастерьев и работников уважение пополам с завистью и легким опасением. Ему, видимо, шел пятый десяток, как и многим его товарищам, но ростом и сложением он превосходил их всех. Подвешенное к мехам деревянное коромысло, за которое их качали, скрипело под могучими руками; потемневшая от пота и дыма шерстяная туника обтягивала выпуклые мышцы на плечах и спине. Обнаженные руки изрезало множество мелких шрамов. Волосы его, густые и жесткие, похожие цветом на раскаленное железо, полностью закрывали шею и затылок, надо лбом их стягивала, как и у других мастеров, полоска сложенной в несколько раз ткани.

В тот самый миг, когда в последний сосуд упала последняя капля расплавленного железа, дверь отворилась. Стражники никогда не утруждали себя стуком, но входили, словно к себе домой. Вот и сейчас пятеро молодых парней в кожаной броне с нашитыми железными пластинами по-хозяйски огляделись, как будто зашли в кабак, а не в мастерскую под знаком волны, и разбрелись по кузне.

— Это все? — спросил один из них у мастера Навлиса, ткнув пальцем в изделия, сложенные у обмазанной глиной стены.

— Все, — по-прежнему спокойно ответил мастер и опустил молот на наковальню. Стражник покосился сперва на орудие, затем на держащие его руки — покрепче, чем у них самих. — Десяток лопат, по два десятка подков и колесных ободьев, три меры гвоздей, восемь молотов, четыре серпа, пять пар клещей и два ножа.

— Что — ножи? — тотчас встрепенулся стражник. — Где?

Его товарищ поднес два еще не заточенных лезвия, каждое длиной в локоть.

— Кто заказал?

— Почтенный Курдув, мясник, носящий знак волны, — был ответ. — Заберет завтра к вечеру — пока заточим, пока выправим лезвия, пока сделаем рукояти. Больше ничего.

— Глядите у меня. — Стражник пристукнул копьем о земляной пол и обернулся к своим. — Эй, ребята, обыщите каждого да пошарьте по углам — мало ли что и где они тут запрятали.

— Один такой как-то спрятал нож в собственных штанах, — обронил мимоходом другой стражник. — А нож-то был отточенный… Вот бедняга и не рассчитал малость.

Прочие рассмеялись — будто с десяток ослов разом заревели — и принялись исполнять приказ: кто с подобными шутками, а кто с бранью.

Работа кузнецов на сегодня была закончена, но уйти домой они не могли, пока стражи не обыщут всех. Выглядели блюстители порядка чуток опечаленными, словно разочарованными. Неудивительно: все в Вайате знали, что стражам приплачивают за каждого задержанного преступника, и неважно, правда ли он преступник, — были бы улики. Тем же, кто захватывал заговорщиков или мятежников, сразу выдавали двойное жалованье. А кого еще подозревать в сговорах и мятежах, как не кузнецов, которые могут тайно делать оружие?

Пока длился унизительный обыск, высокий человек, что качал меха в одиночку, чуть обернулся. Он умел держать лицо не хуже, а то и лучше своих товарищей, но мышцы на его руках напряглись, а в густых усах и бороде спряталась горькая усмешка. Когда же настал его черед, он вытерпел все молча, хотя стражи сыпали шутками вроде: «У такого подозрительного детины на лбу написано, что он замышляет недоброе!» Впрочем, смейся — не смейся, а осторожные взгляды украдкой, перекошенные рты, ладони, стиснувшие рукояти кинжалов, говорили о многом. По сравнению с великаном все стражники казались десятилетними мальчишками.

Наконец, стражники ушли. Следом стали расходиться мастера и работники, кроме троих подмастерьев, внуков Навлиса: сыновей его унес восемь лет назад мор. Юноши под надзором деда взялись за уборку, а прочие, попрощавшись, вышли на шумную улицу.

— Сейчас бы промочить горло, — сказал один. — Вон, до «Резвой марибы» рукой подать. Слыхал я от жены, что туда еще третьего дня заявились двое чужестранцев, столько диковинного рассказывают! Вот бы послушать.

— Странно, что эти чужаки до сих пор болтают про свои диковины в «Марибе», а не в тюремном застенке, — заметил другой вполголоса. — Видно, у Сеннуфа, сына Садахара, сейчас полно других дел.

Сеннуф, начальник городской стражи и заодно всех соглядатаев, не вызывал такого трепета, как его могущественный отец-царедворец. Зато он был предан отцу и хотя наверняка вынашивал некие честолюбивые замыслы, умел держать их при себе. Видимо, он помнил о судьбе своего старшего брата, казненного Садахаром пять лет тому назад якобы за готовящийся мятеж против короля. Поэтому Сеннуфа тоже боялись в Вайате — не так, как боятся тигра, а так, как боятся змеи.

— Нашли о чем говорить, да еще в такой толпе, — сказал третий. — Коли решили идти в «Марибу», так пойдемте. Пиво там доброе, а рыбы вкуснее, чем солят хозяева, не найти по всему побережью. Берхаин, ты пойдешь?

Последние слова были обращены к тому самому рыжеволосому великану, что качал меха в кузне Навлиса. Он шел вместе с прочими, но единственный из всех не снял со лба пропитанную потом тканевую повязку.

— Нет, Сайак, — ответил он, качнув головой. — Меня дочь ждет — должно быть, уже тревожится.

— Ха, не о том они, молодые девки, тревожатся, — ухмыльнулся Сайак. — Уж я-то знаю, у меня самого пятеро девок. Ты своей Найре совсем не даешь воли, а у нее сейчас самый возраст, когда воли хочется. Известно, дело-то молодое. Так что гляди…

— Нечего мне глядеть, — прервал Берхаин. — Моя Найра не такая, я знаю.

Сайак пожал плечами, только буркнул себе под нос: «Все они не такие, пока не повстречают приглядного да веселого парнишку». Прочие не сказали ничего, лишь распрощались со своим странным товарищем — и перешепнулись украдкой, когда он отправился восвояси.

Многие в кузнице Навлиса, да и в самом квартале, гадали порой, отчего Берхаин, нестарый еще мужчина, ведет столь суровый, совсем не мужской образ жизни — точно жрец какой, принесший обет целомудрия: ни кружку распить, ни с бабенкой погулять. Не век же горевать по умершей жене, давно пора утешиться. А некоторые шептались: мол, не только горе тому причиной, что-то здесь кроется. Но расспрашивать прямо не решился бы никто. Никому еще не доводилось видеть Берхаина в гневе, и видеть не хотелось — страшно помыслить, что может тогда сотворить человек столь неимоверной силы.

Товарищи свернули в переулок, к «Резвой марибе», а Берхаин зашагал к дому. Он не прошел и квартала, когда услышал вдали слева крики. Там же расцветало все ярче зарево пожара, прогоняя прочь неспешные сумерки. Отовсюду мчались люди, кто-то — уже с ведрами, полными воды. Не раздумывая, Берхаин кинулся вслед за ними.

Горел дом Мертимы, вдовы Хамара. Некогда пышные деревья и яркие цветники, что окружали дом, пылали и трещали. Несколько мужчин, с бранью увертываясь от падающих веток, валили топорами ограду и деревья по краям — не хватало еще, чтобы пожар перекинулся на соседние дома. Мощеная улица сделалась скользкой от пролитой воды: женщины, девушки и юноши носились с ведрами к колодцам и обратно. Но сразу было видно, что ни сад, ни дом уже не спасти.

— Дети! — прорезал шум толпы и рев пламени истошный женский вопль.

Сама хозяйка-погорелица скорчилась на земле и отчаянно терзала лицо и растрепанные волосы. Вдруг она вскочила, словно собираясь броситься к дому. Две ее старшие дочери, застывшие рядом бледными изваяниями, опомнились и схватили мать за плечи, но та рвалась, как безумная.

— Детки мои, младшенькие! — кричала она, срываясь в визг. — Там остались! Сгорят, сгорели уже! Пустите меня, я пойду за ними!

— Мама, не надо! — заплакали обе девушки, удерживая мать из последних сил.

Толпа зашевелилась, кто-то из женщин сказал: «Держите ее крепче, а то вправду кинется в огонь!» Только удержать никто не успел. Впрочем, кинуться Мертима тоже не успела.

— Дай сюда! — Подоспевший Берхаин выхватил у одной из пробегающих девушек полное ведро, опрокинул на себя и бросился в горящий дом, чудом увернувшись от рухнувшего дерева.

Вслед ему полетели возгласы и шепот: «С ума сошел!» Были и другие, полные тайного восхищения. Мертима замерла, неловко изогнувшись, словно не могла распрямиться, лишь тупо глядела на плюющийся алым дверной проем, где скрылся нежданный помощник. Остатки объятого пламенем сада брызнули градом пылающих веток и углей, толпа с криками подалась назад. Никто уже не пытался ничего тушить, женщины с ведрами и кувшинами замерли на месте. Все ждали, что плоская крыша сейчас рухнет, похоронив и младших детей-близнецов Мертимы, и непрошенного их спасителя.

Так и вышло. Крыша с грохотом обрушилась вниз, взметнув столб дыма. За миг до этого из пламени вырвался высокий человек, держащий на руках двух детей.

И Берхаин, и дети были черны от дыма. Несколько женщин сообразили окатить их из своих ведер. Тяжело дыша, Берхаин кивнул им и положил на землю свою ношу; люди расступились, освобождая место, и вновь зашептались. Дети, мальчик и девочка лет пяти, лежали без сознания, волосы и одежда сгорели, на телах виднелись потеки свежих ожогов — к счастью, несильных.

С бессвязным воплем Мертима кинулась к ним, обнимала, трясла, звала, но дети не приходили в себя. Женщина вновь зарыдала. «Поздно! — слышалось сквозь плач. — Задохнулись!»

— Нет. — Берхаин крепко взял ее за плечо и отстранил, хотя она сопротивлялась. — Ты слышишь меня? Твои дети живы. Отойди и не мешай мне. — Он встряхнул Мертиму и поднял на ноги, точно малого ребенка. — Они сейчас очнутся, но потом им будет больно.

Берхаин по-особому, точно жрец-лекарь, прощупал пальцами шею и грудь каждого ребенка. Затем он надавил ладонью на грудь мальчику, так, что люди вокруг услышали, как затрещали кости. Мертима ахнула. Берхаин тотчас приподнял мальчика, и тот закашлялся, да так сильно, что его вырвало. Мать и две соседки с кувшинами бросились к нему, обмыли его лицо. Мальчик открыл глаза и заревел. Тем временем Берхаин так же привел в чувство его сестру.

— Я бы на твоем месте показал их лекарю, — сказал Берхаин Мертиме. — Сходи к жрецам Справедливости и Милосердия, они не берут денег, а лечат не в пример лучше.

— Да благословят тебя боги! — вскричала вдова и рухнула к его ногам вместе с хнычущими детьми, что цеплялись за нее. — Спаситель наш… Рабой твоей буду… — Она обернулась к старшим дочерям. — Благодарите!

— Перестань. — Казалось, Берхаин смутился. Он отер лицо от воды и сажи, и стало видно, что он покраснел — отнюдь не из-за жара пламени. — Я всего лишь сделал то, что мог, и, хвала богам, успел вовремя.

Он поднял Мертиму с колен. Дети ее заревели еще громче — и от пережитого страха, и от боли. Пока соседки и родственницы кудахтали и суетились вокруг них, а пламя пожара, насытившись, успокаивалось, кто-то в толпе догадался задать разумный вопрос:

— Как вообще случился пожар?

— Должно быть, малыши баловались с огнем в очаге, — послышалось из толпы.

— Нет!

Мертима яростно мотнула головой. Теперь, когда дети ее были спасены, она могла дать волю справедливому гневу. Растолкав родственниц, она обернулась к толпе и заговорила — хрипло, задыхаясь, но так, что слышно было на всю улицу.

— Нет, — повторила Мертима. — Это месть мне, будь они прокляты, эти грабители со своими налогами! Хотели отнять у меня дом и сад — якобы за долги Хамара. Да только нет у меня долгов, я выплатила все, и расписки у меня имелись. Вот они и решили оставить меня нищей. Дождались, когда мы с девочками ушли за водой, и подожгли — и нет им дела до того, что в доме младшие остались! Будь они прокляты! Да поразит их дома пожар, их детей — смерть, их жен — бесплодие, а их самих — черный мор…

Мертима осеклась, застыла на месте, вправду похожая на безумную: глаза горят, волосы дыбом вокруг лица, сжатые в кулаки худые руки воздеты к небу. Толпа испуганно шарахнулась в стороны — даже сквозь крики вдовы было слышно дробную поступь и бряцание оружия. Городская стража, как всегда, явилась вовремя.

— Что за шум?

Стражей было человек шесть. Их возглавлял десятник по прозвищу Одноглазый, знаменитый своим нравом на всю Вайату. Единственным своим глазом — второго он лишился в пьяной драке, хотя уверял всех, что в бою, — он видел именно то, что требовалось по долгу его службы. А он считался одним из лучших — или же умело подогревал нужные слухи.

Мертима попятилась под его взглядом, накинула на голову прожженное синее покрывало. Шепотки в толпе смолкли, слышалось только потрескивание догорающего дерева и звон брони стражников. Одноглазый вновь оглядел собравшихся и тотчас расплылся в довольной ухмылке, тиская рукоять плети, что висела у него на поясе.

— Чтоб мне провалиться на дно морское, — процедил он сквозь зубы. — И отчего так выходит: где шум, там всегда ты?

Он глядел на Берхаина с выражением давней неприязни. Люди, что оказались поблизости, шарахнулись прочь, словно от прокаженного или от гниющего трупа, не упокоенного морем. Сам Берхаин стоял молча, взгляд его не выражал ничего.

— Знаю я, что у тебя на уме, рыжий, — продолжил Одноглазый. — Ты мне давно подозрителен. Придет время, и доложу о тебе кому следует, вот тогда тебе не поздоровится. Что молчишь — язык проглотил? — прикрикнул он.

Берхаин так и не ответил ему. Одноглазый прищурился, крепче вцепился в свою плеть и потер то место, где был прежде его левый глаз, — сейчас его прикрывал полукруглый кусок кожи, прикрепленный к шлему. Плохо выбритое лицо исказилось подлинной злобой.

— Собака!

Молниеносно сорвав с пояса плеть, Одноглазый с оттяжкой хлестнул Берхаина по лицу. Тот даже не пошатнулся, ни одна черта его не дрогнула. Он так и продолжал молчать, глядя на десятника, точно на пустое место. С подобными уловками он сталкивался далеко не в первый раз.

Одноглазый выругался, поминая темного бога Тейава и его проклятых жрецов-убийц, и тут же отыскал себе другую жертву.

— А ты что тут орала, дура? — напустился он на Мертиму, которая попятилась от него, вжимаясь в толпу трясущихся родственниц и приятельниц. — Кого проклинала? Выблядков своих не можешь приучить к порядку, а потом треплешь языком! Гляди, как бы тебе его не вырвали за такие слова!

Одноглазый ткнул женщину плетью под подбородок, но бить, вопреки обыкновению, не стал. Не стали стражники и дознаваться, кто виновен в поджоге, да и есть ли вообще виновные. Расталкивая притихшую толпу, они зашагали прочь, и не успели они скрыться за ближайшим поворотом, как послышались дружные вздохи облегчения.

— Отец!

Берхаин поднял голову: к нему пробились сквозь толпу Найра и соседка Мешира. С последней он учтиво поздоровался и тут же позабыл о ней, как ни старалась она о себе напомнить. Зато Найру — бледную, растрепанную, запыхавшуюся — он крепко сжал в объятиях и словно глотнул свежего воздуха после удушливой вони.

— Я так испугалась, когда услышала… — прошептала дочь ему в грудь. — Думала, вдруг с тобой что-то… А когда прибежала… Ты же мог погибнуть там!

— Неужели ты плохо меня знаешь? — ответил Берхаин с улыбкой — иначе он с Найрой не мог говорить. — Я никогда и нигде не погибну. Счастье, что поспел вовремя, и дети не успели задохнуться в дыму. Жаль было бы их мать.

Берхаин оглянулся на Мертиму: ее вместе с детьми уводила толпа родственников. Судя по обрывкам разговоров, бездомную семью собиралась приютить мать Мертимы — до поры до времени. Хотя вряд ли эта пора наступит. Вдове было от силы лет тридцать пять, она была недурна собой, но вряд ли кто-нибудь пожелает взять ее в жены и кормить чужих детей — разве что какой невзыскательный пожилой вдовец.

— У меня осталось полотно, — тихо сказала Найра. — С тех пор, как я шила рубахи. Я завтра отнесу его Мертиме, им оно нужнее, чем нам. И, может быть, найдется что-нибудь из утвари…

— Я тоже посмотрю у себя, — тотчас подхватила Мешира.

— Правильно, — кивнул Берхаин, ощутив непривычную усталость. — Идемте.

Народ на улицах не спешил расходиться, так, что порой приходилось вмешиваться стражам и разгонять всех по домам. Разговоров хватало: и о пожаре — поджог или нет? — и о спасенных и чуть ли не воскрешенных детях, угоревших в дыму, и о проклятьях вдовы. Берхаин с дочерью шли сквозь эту суету, точно сквозь ядовитый туман, Мешира старалась не отставать.

— Что нужно от тебя этому одноглазому уроду? — спросила Найра по дороге, глаза ее сердито сверкали. — За что он так ненавидит тебя?

— Ненавидит? — Берхаин сделал вид, что удивился. — Он всего лишь исправляет свою службу — так, как считает нужным. Не его вина, что он заблуждается.

— Но почему ты терпишь от него унижения? — не отставала Найра. — Он оскорбляет тебя, грозит, сегодня вот ударил, а ты…

— Хватит, Найра, — прервал ее Берхаин. — Не стоит об этом говорить.

Дочь умолкла, хотя по лицу ее было ясно, что дома расспросы продолжатся. Берхаин невольно вздохнул. Да, Сайак и другие правы: девочка выросла и стала замечать многое, чему прежде не придавала значения. От нее теперь не отмахнешься извечным: «Подрастешь — поймешь», она уже подросла — и желает ясных ответов.

А он не может дать их ей.

Найра вошла в дом первой. Почти серые угольки в очаге еще тлели, и она затеплила глиняный светильник. Завернутые в полотенце лепешки, к счастью, не успели остыть, как и незатейливый ужин в горшке. Найра отставила в сторону низкий столик и принялась готовиться к трапезе, прислушиваясь к голосам за дверью.

Разговор отца и Меширы вновь заставил Найру улыбнуться: ну правда же смешно! Он ее знать не желает, а она ему на шею вешается. Раньше обходилась намеками, а теперь пошла в открытое наступление, чуть ли не зазывая прямо к себе на ночь.

— Мне жаль тебя, Мешира, — услышала Найра ответ отца, — ни мужа у тебя, ни детей. Если тебе одиноко, приходи к нам. Но я не оставлю Найру одну.

— Так ненадолго же, — не сдавалась влюбленная соседка. — Нельзя так сторониться людей, Берхаин, будто они враги тебе. Ничего с твоей Найрой не сделается. А у меня в двух местах ограда проломилась, да и старый брихо в саду того и гляди рухнет, давно хочу его спилить, все равно уже не плодоносит. Ты мне все обещал помочь…

— Помогу, — сказал отец. — Если хочешь, хоть завтра поутру зайду, перед кузней. А так не взыщи — мои вечера принадлежат дочери. Я их ни на что не променяю.

Ответа Меширы Найра не расслышала — его заглушили поспешные шаги отца. Он вошел, притворив за собой дверь и задвинув несложный засов. Найра оставила свои хлопоты и поднялась навстречу отцу — так повелось у них еще с тех пор, когда была жива мать.

Отец вновь обнял ее. Он молчал, но руки его будто говорили безмолвно, будто ограждали ее от всей злобы этого мира. Порой Найре казалось, что и сам он черпает в этих объятиях новые силы. «Если они ему вообще нужны», — думала она, ибо отец выглядел воплощенной силой, могучей, несгибаемой и неистощимой, — которая отчего-то уступала чужой глупой жестокости и ненависти. Найра заставила себя отбросить неприятные мысли и заговорила о привычных пустяках.

— Бедная Мешира, — заметила она. — Нет бы поискать мужчину посговорчивее. А то бьется, бьется, да никак не добьется — только и знает, что меня поучать, будто она мне свекровь или мачеха.

— Меньше думай об этом, — прервал отец. — Но держись учтиво, чтобы тебе не в чем было упрекнуть себя, а ей было не в чем упрекнуть тебя.

— Так же, как ты со стражниками? — не удержалась Найра и сразу продолжила, пока он не прервал: — Правда, отец, почему? Как ты можешь терпеть все это уже сколько лет! Ведь ты один сильнее их всех, ты мог бы…

— Да, мог бы, — подхватил он, — а Одноглазый и прочие только и ждут, чтобы я первым начал драку. Будь я один… — Отец вздохнул и сжал кулаки — черные от сажи, каждый величиной со средний плод знира. — Но у меня есть ты, Найра, и я должен думать о твоем будущем.

Найра тоже вздохнула и взяла кувшин, полный воды. Отец стянул грязную, прожженную в нескольких местах тунику вместе с рубахой и с наслаждением умылся над низкой глиняной лоханью. Найра поливала ему то на руки, то на спину, мысленно восхищаясь — и теряясь в догадках. У отца на теле было множество шрамов, мелких и глубоких. Некоторые походили на следы от острых клинков, другие явно оставил огонь; словно сеть, они окутывали его. Спрашивать Найра не пыталась, хотя подозревала, что отец некогда был воином. Сокровенный вопрос, что же заставило его свернуть с этого пути, она, как и прежде, отбросила прочь.

Умывшись, отец облачился в чистую одежду. Отблески неяркого пламени светильника играли на его волосах, превращая их то в медь, то в золото. Повязка так и стягивала их надо лбом — он не снимал ее никогда. Красный след на лице от удара Одноглазого понемногу бледнел. Отец улыбнулся — совсем как раньше, до смерти матери. Найра не смогла не ответить: она гордилась им так же, как он гордился ею. Вряд ли во всей Вайе сыщется мужчина сильнее и красивее его. В такие мгновения Найра даже сомневалась в том, что отец ее — обычный смертный человек.

Они принялись ужинать — по обычаю, полулежа на плетеных циновках. Отец похвалил и похлебку, и лепешки, заметив, что с душистой южной приправой гурн правда вкуснее. Найра мысленно одарила въедливую Меширу ехидной улыбочкой, но гордиться здесь было нечем: похвалили — значит, в следующий раз надо сделать еще лучше.

Когда с ужином покончили и Найра принялась убирать посуду, отец, казалось, помрачнел, погрузившись в свои загадочные раздумья. Найра знала, чем исцелить его в такие мгновения. Она тотчас оставила свою лохань, где мокли миски и ложки, и села рядом с отцом — от него пахло дымом и кузней, пахло трудом. Найра обняла его, припав к жесткому плечу, точно в детстве.

— Ты о маме думаешь? — спросила она.

— Я всегда о ней думаю, ты же знаешь, — ответил отец с грустной улыбкой и вздохнул.

Свет в доме почти померк, угли прогорели, светильник помаргивал. Найра слушала, как мерно бьется сердце отца, и тоже ушла в воспоминания. Но странное дело: она не могла вспомнить лица матери, словно то жуткое видение смерти стерло из ее памяти былой прекрасный облик.

— А я правда похожа на нее? — спросила Найра.

— Ты ведь знаешь, что такое зеркало? — сказал отец в ответ.

Найра знала. Серебряные и бронзовые зеркала она видела в лавках купцов, когда ходила на рынок, — правда, позволить себе купить зеркало могли только богачи. Говорили, что и люди, и все прочее отражается в зеркалах не в пример лучше, чем в дрожащей поверхности воды. Однажды Найра попыталась на рынке заглянуть в одно, выставленное на продажу. Но солнце так ярко ударило в полированный бронзовый круг, что поневоле пришлось зажмуриться, и она ничего не разглядела.

— Когда я смотрю на тебя, — продолжил отец с той же мягкой, теплой улыбкой, которая была так к лицу ему, — я вижу в тебе, как в зеркале, ее отражение. Но ты — это ты, ты другая. Ты совсем взрослая, доченька. И ты такая красивая. — Он вздохнул. — Правда, не знаю, к добру это или нет.

Отец поцеловал ее в лоб и крепче обнял. И тогда Найра решилась спросить.

— И все-таки… о чем ты тревожишься, отец? — прошептала она. — Ведь ты всегда тревожился, я только сейчас начала это понимать. Недаром мы так часто переезжали с места на место, пока не осели здесь, в Вайате. Это ведь неспроста, правда? Нам что-то угрожает — или кто-то?

Найра ощутила, как напрягся отец — не только телом, но и душой. На миг она испугалась, что он рассердится, и тогда ей вовеки не дождаться ответов. Он же просто молчал, долго, как молчит на берегу моря источенный неутомимыми волнами камень.

— Тебе ничто и никто не угрожает, Найра, — сказал он наконец. — Ничто и никто, пока я жив. Просто… повсюду есть дурные люди. Я хочу уберечь тебя от них и научить самой беречься.

— А разве здесь мало дурных людей? — не отставала Найра, одновременно встревоженная и довольная тем, что отец разговорился. — Те же стражники и этот Одноглазый. Они не дают тебе житья. Может быть, нам было бы лучше уехать — если, конечно, на другом месте не повторится то же самое.

— Вот именно, дочь, — ответил отец. — Даже боги не скажут заранее, будет ли на новом месте лучше или хуже. Не всегда это зависит от нас самих. А Вайата — не самое дурное место, хотя и не самое прекрасное. Все же мы прожили здесь целых восемь лет — и прожили довольно мирно. Кроме того, я не смогу покинуть берег моря, что упокоило мою Амхалу. И ты не сможешь.

Найра понимающе кивнула: похоже, другого ответа ей не получить — сегодня не получить. И все-таки это уже больше, чем бывало прежде. Возможно, настанет день, когда отец поймет, что она достаточно взрослая, чтобы знать всю правду, какова бы та ни была. А правда эта, видимо, не особо приятная.

С неохотой Найра высвободилась из рук отца и вернулась к прерванной работе. Миски поскрипывали под пальцами, по мокрой глазурованной глине лениво скользили тусклые отсветы, а в голове вновь сделалось тесно от дум, как и в груди — от неприятного холодка.

Отец не просто тревожится — он боится, он, спокойно разрывающий железную цепь в руках и носящий на теле шрамы от множества битв! Найра не могла даже вообразить, что за враги у отца, но раз он опасался их настолько, что предпочитал переезжать вместе с семьей, значит, угроза не мнимая. Как он сказал недавно: «Будь я один…» Что ж, будь он один, то давно вышел бы на открытый бой с таинственными врагами и перебил бы всех — или сам пал в битве.

От этой мысли Найра чуть не выпустила из рук горшок, который чистила песком. Нет, отец не может погибнуть, он самый сильный на свете, его никто не сумеет одолеть! Особенно если речь зайдет о самом дорогом, что у него есть, — о ней, Найре.

Работа по хозяйству была закончена: посуда убрана, остатки еды спрятаны в погреб. Отец все еще не спал — так и сидел неподалеку от вычищенного очага, словно в полудреме или тяжких размышлениях. Найра пожелала ему доброй ночи, получила очередной нежный поцелуй в лоб и удалилась за свою занавеску, где всегда спала.

Только сон не шел, несмотря на привычную усталость. Всем своим существом Найра ощущала, что стоит на краю скалистого обрыва, готовая упасть, — а что дальше, неизвестно. Прежней ее жизнь уже не будет, да она и не желает этого. Незнакомое, малоприятное чувство будто раздирало ее пополам, пыталось увести от отца и его тайн к новой жизни, какой бы ни оказалась эта жизнь.

Скрипнул чуть слышно дверной засов. Отец умел открыть дверь бесшумно, когда выходил иногда по вечерам на порог. Теперь Найра понимала, что он делает так, когда взаправду беспокоится — как сейчас. Вновь вспомнился ей тот неизвестный юноша, который сегодня вновь следил за нею, пробудив в ее душе столько неведомых чувств. Нет, не стоит говорить о нем отцу. Он тогда встревожится пуще прежнего, а то и вообще запретит ей выходить из дома, опасаясь худшего.

Но незнакомое сладостное тепло настолько переполняло Найру, что она поняла: долго скрывать эти думы она не сможет.

* * *

Найра наконец ушла спать, забрав с собой светильник. Вскоре тускло-желтый круг света, пробивающегося сквозь застиранную вышитую занавеску, исчез, как и едва слышный шорох ткани. Но дочь не спала — ворочалась, дышала неровно, будто разделяла отцовские тревоги. Или у нее появились свои?

Берхаин отворил дверь: умения ходить быстро и бесшумно он не растерял. Правда, засов скрипит — не беда, тем лучше для того, кто способен различать в звуках опасность. Он остановился на пороге, как бывало прежде, оперся плечом на косяк и прикрыл глаза, стараясь дышать ровно.

Как же прекрасны вайатские ночи! И сколько лет прошло с тех пор, как он разучился замечать и впитывать красоту. Ни красоты, ни любви, ни подлинной радости он не знал, пока их не открыла ему Амхала. Но потом она ушла, и сердце его вновь затворилось — для всего и всех, кроме Найры.

Далекий гул суетливых голосов со стороны порта навевал сон, легкий влажный ветер шелестел листвой в саду. На темно-синем небе мигали звезды — огоньки небесных кораблей, на которых плывут над миром светлые духи, помощники богов, следящие, чтобы ночью никто не причинил людям зла, — так, во всяком случае, говорят здешние жрецы. Правда ли это, Берхаин не знал и не желал знать. Пусть гадают о звездах, о небесных знамениях, о добре и зле те, кто свободен.

Найра… Со смешанным чувством гордости и горечи Берхаин осознавал, что дочь в самом деле выросла. Она и говорит, и думает не по-детски, она не довольствуется больше полуправдами и отговорками — она хочет знать. И эта горячая жажда или привлечет ее еще ближе к нему — или отдалит навсегда. Ибо, не получив ясного ответа, Найра перестанет ему доверять.

Но что будет, если она получит ответ?

Ветер, ароматы садов, певучие голоса насекомых и городской гул затихали, пока не исчезли совершенно. Берхаин ощутил, что Найра уснула и что сон ее чист и спокоен. Мыслью и душой он потянулся к ней, словно прикоснувшись невидимой рукой. Перед глазами встало видение, как будто он заглянул за старую занавеску и увидел сам: дочь спит, по детской своей привычке положив руку под голову и улыбаясь чему-то. Отпуская видение прочь и возвращаясь в полный жизни мир, Берхаин тоже улыбнулся, хотя лицо спящей дочери заставило его встревожиться. Точно так же когда-то улыбалась ему самому Амхала.

«Зачем ты ушла, светлая моя заря? — в который раз вопросил он мысленно. — Зачем оставила меня одного? Зачем оставила нашу дочь именно тогда, когда ты так нужна ей?» Будь Амхала жива, она бы поняла Найру гораздо лучше, чем мог бы понять он сам. Быть может, незримая связь, что протянулась между ним и дочерью, поможет ему в этом. Но пусть лучше она расскажет ему все сама, чем станет таить в сердце.

Едва заметные огоньки в соседних домах давно погасли. Серыми тенями шныряли по улицам кошки и собаки, да грохотали порой шаги стражи. Берхаин упрекнул себя: хочешь от дочери откровенности, а сам прячешься от нее, как вор от погони. Как сможет Найра довериться ему, если уже понимает, что он скрывает от нее нечто?

Но если бы она знала…

Высокое изваяние из черного, блестящего даже в темноте камня. У изваяния нет лица и не может быть — смерть и тьма безлики. Огромный валун-жертвенник давно потерял цвет, весь залитый кровью, которую не смывают никогда. В каменной руке изваяния — ветвистый жезл, на котором висят черные, с кулак величиной комья, покрытые воском. Даже спустя много лет от них исходит смрад тления, впрочем, как и от всего жертвенного покоя. Когда-то эти вонючие черные комья были живыми и бились в человеческих грудях, пока не умолкли, ибо такова воля тьмы и смерти.

Он никогда не считал, сколько их там. Среди них могло быть и его сердце. И было бы, не докажи он на деле, что недаром звался лучшим из лучших.

Он доказал бы это и сейчас, спустя много лет, ибо годы не подточили его телесной мощи. Будь он один, он принимал бы бой, сколько бы их ни выпало на его долю, и побеждал бы, как всегда. Если бы не семья — сперва жена и дочь, потом только дочь. Но он не жалеет ни о чем. Он оставил темный путь, он сумел вырваться — хвала богам, если они вообще есть. И вдвойне хвала его Амхале — его названой сестре, его возлюбленной и жене. Она знала все — и не устрашилась этого знания, не устрашилась тьмы, но взяла его за руку и вывела к свету. Девять лет он хранил ее от всех опасностей, что грозили ему, хотя не смог спасти от черного дыхания мора. Возможно, сам он никогда не избавится от висящей над ним угрозы. Зато Найру он в силах защитить.

Незримая связь между ними крепка, хотя возникла она невольно. Впервые Берхаин ощутил ее, когда дочери минуло десять лет; сама же Найра ничего не замечала — и не могла заметить. Сам он — другое дело: пускай у него нет от рождения чародейского дара, но там, где он рос и воспитывался, нельзя остаться совершенно чуждым волшебству. Как ни тяготится он полученными когда-то знаниями, они могут сослужить ему добрую службу вопреки черной воле тьмы. Так он всегда будет знать, что с дочерью. И успеет прийти к ней на помощь, если вдруг стрясется беда.

Истошный вопль и топот ног вырвали Берхаина из раздумий и воспоминаний. Сами звуки его не удивили: стражники почти каждую ночь устраивали облавы в трущобах, а порой около кабаков, дабы вайатская тюрьма не пустовала, а палачи не засиживались без дела. Он выпрямился, хрустнув суставами, в последний раз вдохнул влажный ночной воздух. Когда он затворял и запирал дверь, из груди его вновь вырвался тяжкий вздох.

Если бы Найра узнала, она бы возненавидела его и прокляла его имя.

Сеннуф, сын Садахара, со всех ног летел вверх по каменным ступеням, едва ощущая их. Его длинный плащ с пурпурной каймой стелился следом, точно крылья повелителя ветров Ниразака, в спину дышали двое десятников городской стражи. Один из них, по прозвищу Одноглазый, пыхтел не только от быстрой ходьбы, но и от злости — впрочем, как всегда. Сеннуфу не было дела до чувств своих подчиненных, лишь бы исправляли службу как должно. «Чувства, любые, — главная помеха для царедворца, незримые и жестокие рифы, которые губят корабль его величия», — так любил говорить его отец. И сын усвоил урок.

Когда-то эти белокаменные лестницы и прохладные коридоры полнились суетой: придворными, слугами, купцами, иноземными послами или простыми чужестранцами, явившимися ко двору короля, чтобы поведать о своих приключениях или заморских диковинах. За минувшие восемь лет все изменилось, и только гулкое эхо бродит теперь под каменными сводами, изукрашенными резьбой и мозаикой. Разве что его разгоняют вот такие же поспешные шаги верных людей.

Лестница и короткий переход, залитый бело-золотым утренним светом, привели Сеннуфа и его спутников в мидабер — тронный покой. Когда-то он тоже полнился светом, что лился в огромные резные окна. Теперь же окна почти скрылись под пурпурными занавесями из плотного иноземного шелка; подхваченные золотыми кистями, они напоминали не то воинскую броню, не то цепи узников.

Мидабер был пуст, не считая одного-единственного человека, к которому и направлялся с обычным докладом Сеннуф. Человек этот, высокий и величавый, восседал в каменном кресле, стоящем по правую руку от резного королевского престола, сейчас пустующего. Завидев вошедших, Садахар коротко кивнул и сплел пальцы перед собой, отчего широкие рукава его пурпурного верхнего одеяния с шуршанием откатились к локтям. Чеканные золотые браслеты на обоих запястьях тускло сверкнули.

— Что нового, верные слуги Вайи? — заговорил Садахар — ни один из упомянутых «верных слуг» не осмелился бы первым начать беседу с ним.

— Богатый улов, господин, — ответил с поклоном Сеннуф, спрятав руки в рукава плаща. — Ночью стражи взяли с дюжину опасных бродяг — воров и нищих-обманщиков. С ними оказались две блудницы, которые дерзнули поносить самыми гнусными словами вас и ваши законы, господин.

— Тем хуже для них, — улыбнулся Садахар. — Ворам отрубить обе руки — довольно мы щадили их и рубили только правую. Нищим дать по сотне плетей, женщинам отрезать языки и губы. Приговор исполнить сегодня же на площади Мерхамета. Тех, кто выживет после наказания, изгнать из Вайаты.

Сеннуф и его спутники поклонились, не двигаясь с места, и Садахар прибавил:

— Что-то еще?

— Да, господин, — ответил Сеннуф. — Вчера в кузнечном квартале сгорел дом некоей Мертимы, вдовы. Мои люди провели расследование: пожар случился по вине младших детей этой женщины. Сама же она уверяла, что ее дом подожгли, и даже пыталась обвинить ваших сборщиков податей…

— Там не одна эта бесстыдница мутила воду, господин, — вмешался Одноглазый. — Тот человек, о котором я уже говорил и вам, и господину Сеннуфу. Он тоже подстрекал людей к мятежу — уже тем, что вытащил из огня отродьев этой непотребной бабы. Да у него же на лбу написано: заговорщик и мятежник…

— Постой, — прервал Садахар. — О ком ты говоришь?

Он знаком велел молчать Сеннуфу, который хотел было перебить Одноглазого, и приказал тому продолжать. Десятник тотчас повиновался, перед тем набрав в грудь побольше воздуха:

— Звать его Берхаин, здоровый такой, рыжий, работает в кузне у Навлиса, один качает меха, можете поверить, господин? Силища невероятная, прямо-таки нечеловеческая, чтоб ему сгинуть. Такому впору согнуть железный прут, а то и убить ударом кулака…

— А что, он уже убил кого-то? — приподнял брови Садахар.

— Нет, господин, — выдохнул Одноглазый — будто сплюнул с досады. — Уж что я только ни делаю, чтобы вынудить его показать себя, — не ведется, хитрец проклятый, чтоб его поразил черный мор! Но опасный человек, нутром чую, а оно меня никогда не подводит.

— Что тебе о нем известно?

Одноглазый почесал плешь.

— То-то и оно, господин, что ничего. Знаю только, что он не здешний, не вайатский, — да это и так ясно, раз он рыжий, стало быть, откуда-то с юга, с границы. Живет скромно, уединенно, ни в кабак сходить, ни к блудницам. Вдовец, жена померла восемь лет тому назад — во время мора, тогда же, когда и королева. Дочка у него есть, он ее просто обожает. Видная такая девка, все при всем… — Одноглазый с ухмылкой показал руками.

— Довольно, — поморщился Садахар. — Следите за ним, и если вдруг что, убивайте на месте, живым не берите. С такими не стоит возиться и напрасно терять людей. Не хватало нам только разбойничьего гнезда в сердце Вайаты…

Сеннуф кашлянул.

— Насчет разбойников, господин, — сказал он. — Нейям имеет что сказать.

— Да, господин, — поклонился второй десятник, помоложе. — Случились уже четыре нападения, близ западных предместий Вайаты. Спаслись только трое, они и рассказали. Говорят, у них была охрана, надежная, чуть ли не из «теней», да не помогло…

— Была бы из «теней», помогло бы, — заявил Садахар. — Если, конечно, то, что о них говорят, — правда, в чем я сомневаюсь. Но благодарю тебя за доклад. Пожалуй, этими разбойниками стоит заняться. Тем более, скоро праздник Мерхамета, и люди станут съезжаться в город отовсюду. Обеспечим им безопасность — и заодно зрелище казни этих негодяев.

Все трое поклонились, затем десятники ушли, повинуясь знаку Сеннуфа. Сам же он задержался.

— Они опять выходили в город, господин, — заговорил он вполголоса — будто змея зашипела. — Королевич Огешан и этот его Исур. Зато теперь я точно знаю, зачем. Похоже, — Сеннуф не сдержал усмешки, — юнец крепко влюбился. И вы не поверите, господин, в кого.

— И в кого же? — Садахар не проявлял ни малейших признаков любопытства, разве что пальцы его в цветных искорках перстней сжались крепче. — Говори, не тяни.

— В девицу из кузнечного квартала, господин, — ответил Сеннуф. — Дочь того самого Берхаина, которого так ненавидит наш Одноглазый. Правда, королевич — робкий влюбленный и даже ни разу не говорил со своей милой. Но, думаю, скоро он наберется храбрости. А для этого ему придется вновь покинуть дворец.

— И тогда может случиться что угодно, — подхватил Садахар. — Если бы только устранить Исура… мальчишка был бы у нас в руках. — Он задумался на миг. — Любопытный же узор ткется: королевич, девица и ее подозрительный отец, который, по словам Одноглазого, готов прикрывать свою ненаглядную дочь даже от лучей солнца. Вряд ли ему придется по сердцу нежданное внимание Огешана. Впрочем, может и прийтись: вдруг он честолюбив? С отцами красивых дочерей такое бывает. Но, что бы ни случилось, кого-то из них беда не минует — а может быть, и всех.

Беседа ненадолго прервалась. Садахар погрузился в раздумья, и Сеннуф не смел мешать. Вместо этого он перебрал мысленно все полученные приказы — как бы не позабыть чего. Забывчивость дорого обходится таким, как он, а порой приводит и к месту казни на площади Мерхамета.

— Стало быть, господин, — сказал Сеннуф, — всех соглядатаев — к королевичу и к Берхаину с дочкой? А что насчет вдовы?

— Вдова не столь важна, — был ответ. — Но следить стоит. Если вновь начнет мести языком, как метлой, схватить ее и сжечь на медленном огне, как изменницу. Детей продать работорговцам, вырученные деньги в казну. И смотри у меня — если хоть один медяк пропадет…

Сеннуф вспыхнул.

— Что вы, господин! Или я плохо служу вам и Вайе, что вы подозреваете меня в такой гнусности? Напротив, разве не я докладываю вам о каждой медной и серебряной шане? Помните того купца, которого четвертовали минувшей луной? Ведь это я разнюхал, что он самовольно поднял цены на свой товар сверх ваших наценок, а разницу припрятывал в своих кладовых. И я добился его казни, даже жемчужная волна не спасла…

— Уймись, — прервал Садахар. — Если ты начнешь расписывать свои заслуги, то не закончишь до вечера. Слова хороши, но кому, как не тебе, знать их подлинную цену и вес? Меньше говори, больше делай. Приставь соглядатая к этой болтливой вдове. Главная же твоя задача — королевич, девица и ее отец. И разбойники, разумеется.

— Разбойники будут самой сложной задачей, господин, — заметил Сеннуф. — Где нам искать их? В предместьях они не могут прятаться, иначе я уже знал бы об этом. Лесов близ Вайаты нет, гор тоже, разве что… — Он задумался. — Помните шахты, разрушенные землетрясением тридцать лет назад? Вот там есть горы, пускай невысокие, и не так уж они далеко, меньше полудневного перехода. Место, конечно, опасное, но из всех возможных…

— Тогда начните с шахт, ищите малейшие следы. Если будет нужно, пошлите за каменотесами и завалите входы. Только действуйте наверняка. Недорого будет стоить ваша служба, если вы схватите нескольких, а прочие разбегутся, как блохи. Уничтожьте всех, кроме главарей, — их возьмите живыми.

— Слушаюсь, господин. — Сеннуф отвесил низкий поклон. — Прикажете отправляться сегодня же?

Садахар задумался, на жестко очерченных губах мелькнула легчайшая улыбка.

— А что поделывает нынче наш влюбленный королевич? — спросил он.

— Он во дворце, господин. Читает любовные стихи, а то и сам сочиняет — смех, да и только. Мои люди доложили, что он весь сгорает от нетерпения, точно дитя малое перед праздником. Не иначе, готовится наконец подойти к своей девице — не сегодня, так завтра.

— Завтра… — протянул Садахар, поглаживая подбородок. — Что ж, следите за ним. И отправитесь на поиски разбойников в тот день, когда Огешан покинет дворец. Понятно?

— Да, господин, да будет вовеки нерушима ваша власть. — Сеннуф вновь поклонился, еще ниже, пряча довольную улыбку — тень отцовской. — Думается мне, городской стражи не хватит для похода на разбойников — кто знает, сколько их. Могу я взять десяток-другой из дворцовой?

— Неплохая мысль, — кивнул Садахар. — Только не вздумай брать Кумаха — он слишком честен для этого дела, да и слишком уж ревностно чтит близнецов Эдата и Эдару. Возьми из числа простых воинов. Что до королевского приказа, то они его получат. А сейчас ступай. И скажи стражам у дверей не впускать никого в мидабер.

Сеннуф склонился в очередной раз, чуть ли не согнувшись вдвое. Когда он вышел из тронного покоя и передал стражам приказ Садахара, то старался не прислушиваться к едва различимым звукам из-за резных дверей — правда, чтобы расслышать их, нужен был самый тонкий слух, слух опытного соглядатая. Сеннуф прекрасно знал, чем сейчас занят его отец.

Но размышлять об этом было опасно. Давно привыкший хоронить в своем разуме и сердце самые жгучие тайны, Сеннуф предался иным думам. Всею душой он желал отцу удачи, и преданность его отнюдь не была напускной. И он не совершит столь глупой ошибки, как его старший брат Корайян, поплатившийся за свою поспешность жизнью. Он умеет ждать — и дождется. Ведь других наследников у отца нет.

Пока Сеннуф возвращался мозаичным коридором, чтобы отдать своим людям распоряжения, Садахар тихо покинул мидабер. Скрытая тяжелым ковром потайная дверца много лет служила ему подспорьем и отворилась, почти не скрипнув. Короткий темный переход привел Садахара к следующей дверце, тоже спрятанной за ковром. Толстая узорчатая ткань еще колыхалась за его спиной, когда он вошел в королевские покои.

— Нет-нет, господин, прошу вас! — тотчас раздался твердый голос, а обладатель его преградил Садахару путь.

— Ты вообще знаешь какие-нибудь другие слова, Бойят? — бросил сквозь зубы Садахар, глядя на невысокого пожилого человека в бело-серой одежде, точно на ком навоза, невзначай оставленного конем. — Только их от тебя и слышу.

— Я молю вас, не надо, — повторил Бойят уже не столь твердо. — Вы же знаете…

— Вот именно: я знаю, а ты не знаешь. — Садахар отстранил Бойята и вошел в следующий покой.

Он вышел спустя долгое время — хотя уже не столь долгое, как бывало раньше. В руках похрустывал свернутый желтоватый лист горшва с королевским приказом и подписью. Садахар вновь развернул его и улыбнулся.

Этот приказ получат дворцовые и городские стражи — после того, как Сеннуф доложит о намерениях королевича. А пока пришло время крепко подумать.

* * *

На Вайату спустились милосердные сумерки, когда во дворец прибыли два тайных гостя. Оба укутались с ног до головы в плотные плащи, дабы скрыть лица и одеяния. Потайные ходы, прорезавшие королевский дворец за последние восемь лет, привели их в укромный покой, где их поджидал могущественнейший человек Вайи.

Садахар сидел в каменном кресле, застеленном золототканым покрывалом, — он не признавал этих роскошных, заваленных подушками низких сидений, больше похожих на ложа праздности и удовольствий. При появлении гостей он чуть склонил голову, но не потрудился подняться. Вошедшие ответили столь же небрежными кивками и лишь тогда откинули капюшоны плащей.

— Вы не нашли лучшего времени, чтобы вызвать нас, господин Садахар, — проворчал один из гостей.

На его темных, заплетенных в десятки мелких косичек волосах не было сейчас жреческой диадемы в виде волн, увенчанных длиннохвостыми рыбами. Слегка впалые щеки придавали ему, высокому и статному, таинственный вид; по лбу, подбородку и крыльям носа вились синие и желтые узоры — не только знак служения и высокого сана, но и признак чародейского дара. Второй жрец был старше и ниже ростом, хотя не менее внушителен обликом: удивительно синие глаза, выдающие уроженца южной Вайи и густо обведенные золотой краской, казались двумя сапфирами в драгоценной оправе.

— Новая луна уже народилась, — продолжил тот же жрец. — Скоро полнолуние, грядет празднество Мерхамета. И у нас, и у служителей других богов довольно забот…

— У вас вечно заботы, и, однако, вы со всеми справляетесь, — прервал Садахар. — Или вы полагаете, что я вызвал вас, дабы убедиться в вашем добром здравии или порадовать себя лицезрением служителей богов?

— Вы могущественны и сильны — и все же смертны, — сказал второй жрец низким, тягучим голосом, похожим на пение храмовых рогов. — И разве не к нам, чародеям и служителям богов, вы обратились, когда…

— Оставим пустые споры. — Садахар поднялся, что делал крайне редко во время бесед с теми, кого считал низшими. — Время скоро настанет. Сегодня я убедился, что надежды нет.

Оба жреца встрепенулись.

— Вы уверены? — прошептали они, переглянувшись.

— Как в том, что море повинуется луне, — ответил Садахар. — Быть может, все решится еще до праздника Мерхамета, хотя этот тупоголовый Бойят по-прежнему надеется на что-то. Видимо, на божественное чудо. — Он помолчал и осторожно продолжил, не спуская с собеседников пристального, пронзающего взгляда: — Но ведь все мы знаем, что чудеса бывают разными. Что скажут боги, если род Архатшира прервется, и люди Вайи будут вынуждены избрать нового короля?

Жрецы ответили не сразу. Они то переглядывались, то рассматривали увешанные тяжелыми шелковыми тканями стены — или собственные руки. Наконец, заговорил высокий и худощавый жрец Мерхамета:

— Если случится такая беда, боги, без сомнений, призрят на достойного, который немало трудится на благо великих врат моря — да сияет над ними солнце вовеки. На того, с чьим предком поделился когда-то божественной кровью один из королей.

— Боги уже удостоили бессмертием одного короля — великого Архатшира, — подхватил синеглазый жрец Ниразака. — Отчего бы им не почтить так же другого, если он заслужит это?

Садахар кивнул: жрецы верно поняли его.

— Благодарю вас за добрые вести, уста богов, — сказал он. — А что вы скажете насчет других жрецов? Поддержат ли они божественного избранника? Окажутся ли достаточно дальновидны, чтобы принять мудрое решение?

— Мы позаботимся об этом, — сказал жрец Мерхамета. — Младшие служители повинуются старшим без вопросов. Кроме того, нынешний год на редкость урожайный в сравнении с предыдущими, а значит, жрецы и жрицы Эфитры истолкуют это как знак добрых перемен и особую милость богини к новоизбранному королю. Разве что могут возникнуть трудности с близнецами — их служители как будто живут в своем выдуманном мире со странными, непонятными законами. Даже немного жаль: народ любит их и верит каждому их слову.

— Если будет нужно, заткнем, — произнес Садахар, и голос его был подобен мечу палача, обрывающему жизнь осужденного. — Да и кто сейчас по-настоящему верит в справедливость и милосердие? Пусть эти неотесанные мужланы знают, что их справедливость — я, а преступники против законов Вайи и ее процветания недостойны милосердия.

— Воистину так, господин Садахар, — подхватил жрец Ниразака. — Да сохранят вас в добром здравии повелитель морей, повелитель ветров и прочие боги, как и духи вод, небес и пустынь. И да приумножатся во сто крат их щедрые дары вам, и да минует вас постыднейший из пороков — неблагодарность…

— Минует, не тревожьтесь, — поджал губы Садахар. — Но об этом мы поговорим позже. Пока же не стоит распространяться о том, о чем мы сейчас вели речь. Пусть владыка морей, владыка ветров и благословенный Архатшир сами скажут нам свое слово. А мы наберемся терпения.

— Вот слова истинно мудрого и благородного мужа, — произнес жрец Мерхамета с поклоном — гораздо более глубоким, чем в начале их встречи.

— Мудрым и благородным стоит держаться друг друга, — сказал на это Садахар, прищурившись. — Иначе они могут лишиться и мудрости, и благородства, и много чего еще. Я благодарю вас, уста богов, за то, что вы отыскали время для встречи со мной — и за то, что выслушали меня и дали ответ. Я верю, что бессмертные повелители не оскверняют свои уста ложью.

Жрецы разразились возмущенными возгласами, но вовремя вспомнили об осторожности. После очередного заверения во взаимной преданности они простились с Садахаром. Верные стражи у потайной двери так же незаметно проводили их, и вскоре две закутанные в плащи тени растворились в полумраке вечерних улиц. Жрецам богов нечего было бояться нападения: случись оно, в беде оказались бы нападавшие.

Садахар же не сомневался, что действует верно. Без поддержки жрецов и богов ему не обойтись — ведь отчасти благодаря ей он стал тем, кто он есть. А не будь среди жрецов столь сведущих в чародействе, его жизнь могла бы давно оборваться.

Но это пустые думы. Все решит завтрашний день.

— Значит, точно решились? Не повернете вспять?

— Я же сказал: не поверну! — Королевич Огешан гордо вскинул голову, словно не замечая насмешки в темных глазах Исура. — Разумеется, она придет сегодня на рынок. И когда станет возвращаться, я подойду к ней, а ты следи, чтобы рядом не было соглядатаев.

— Здешних соглядатаев даже мне различить мудрено… — буркнул Исур, но продолжил идти — вернее, пробиваться сквозь толпу, плотную, как твердый сыр из марибьего молока.

Вайатские рынки славились на все побережье Хиризийского моря, а перед празднествами — особенно. Даже последние бедняки старались разжиться к торжеству новой одеждой и припасти для своих домашних хотя бы самые скромные подарки. Мужья гадали, как угодить женам, жены ломали головы, что бы выпросить у мужей, дети вообще не могли думать ни о чем другом и знай себе бросали в море медные шаны, загадывая желания. Заморские же купцы, без того частые гости в Вайате, съезжались отовсюду в предпраздничную пору, надеясь и сами закупиться южным товаром, и свой продать повыгоднее.

Площадь Мерхамета, где находились рынок и место для представлений, празднеств и казней, напоминала многоногое морское чудовище дазгу, вытянувшее во все стороны свои жадные щупальца. Этими щупальцами служили ведущие к ней улицы. Даже сейчас, когда длинные утренние тени стелились по камням мостовых, лишь по одной улице можно было проехать на телеге — и то медленно. Запоздалые торговцы и покупатели с бранью кричали: «Дорогу! Расступись!», хотя пускать в дело бичи не решались — городская стража зорко следила за внешним порядком.

У Огешана перехватило дыхание — не только от толчеи и волнения перед свиданием. Ему доводилось прежде бывать на рынках, но только не на таком, когда на всей площади нет ни пяди, где не стоял бы кто-то и не лежал бы какой-либо товар. Натянутые кое-где навесы из светлой ткани плохо защищали от жары, над рынком носился стойкий запах пота и давно не стираной одежды, мешаясь с вонью крови из мясных рядов, острым запахом душистых приправ и благовоний, чадом жаровен и смрадом животных — и вьючных, и выставленных на продажу.

Гам стоял оглушительный. Порой сквозь сплошную стену человеческого гула, звона монет, шороха, стука, грохота и ослиного рева пробивались отдельные голоса: «Ковры, тканые ковры!», «А вот бусы, серьги, запястья — подходите, красавицы!», «Свежие плоды, только с дерева!», «Чеканная посуда!», «Расписные горшки, блюда, кувшины — хоть королю на стол!», «В этих сосудах вода в самую жару ледяная!», а порой что-нибудь вроде: «Ай-ай, держи вора!» Хотя у Огешана не было с собой денег, эти крики заставляли его плотнее запахивать полы плаща. Исур шел рядом и рассекал толпу, точно могучий корабль — морские волны. Без него, понимал Огешан, его давно бы задавили.

Поневоле королевич остановился у деревянных клеток с животными. В Вайе не было обычая держать домашних питомцев — разве что сторожевых псов да кошек, защитниц амбаров. Зато в других странах южные звери ценились. Огешан едва сдержал смех, глядя на ужимки рыжевато-бурых мартышек, сцепившихся из-за горстки сладких плодов брихо. Пронзительные голоса пестрых птиц делуд заставили его вздрогнуть — до того похоже они передразнивали людей. Мальчишка лет четырнадцати с блестящей медной шаной в руке протянул одному из делуд, красно-зеленому, палец со словами: «Ух ты, какая птичка!» Птичка незамедлительно ответила на все окрестные лавки: «Дуррак!», отчего мальчишка покраснел, а с прилавков чуть не попадали товары от дружного хохота зевак.

— Ворюга этот парень, — тихо сказал Исур на ухо Огешану. — Видите, какая у него монетка в руках — край отточен. В самый раз, чтобы срезать с поясов кошели. И толку потом вопить: «Держи вора» — кто ж его задержит в такой толпе?

Рядом с мартышками и делуд громоздились ворохи золотисто-черных тигровых шкур: их привозили южные кочевники, которые жили в пустыне, граничащей с Вайей. Когда-то они причинили «вратам моря» немало бед, но теперь сделались если не друзьями, то хотя бы надежными союзниками. Отважные охотники, они истребляли свирепых тигров, чьи шкуры ценились и в самой Вайе, и за морем. Приводили они и своих странных верховых зверей — намного крупнее мариб, лохматых, чьи морды походили на сплюснутые комья глины, а ноги — на кривые колонны. По словам самих кочевников, звери эти, кухраны, превосходили выносливостью даже лошадей.

Здесь же расхаживали заморские торговцы со своими помощниками: кто продавал, кто покупал. Огешан разглядывал их светлые лица, тонкие губы, прямые носы и диковинные наряды из странных тканей: одни походили на мягкий водяной мох, что покрывает камни на берегах, другие — на струящуюся воду, блестящую, как серебро. Свертки таких тканей тащили на плечах купеческие слуги, а некоторые катили тачки, полные бочонков с вином. Вино ценилось чуть ли не на вес серебра, а порой и золота: в Вайе не знали его, как не знали и плодов, из которых его делали.

— Вот она, господин! — шепнул Исур.

Огешан, который завороженно разглядывал красивый кинжал на поясе чужеземного купца, тотчас позабыл и о серых кожаных ножнах с золотым тиснением, и об узорчатой рукояти, плотно обвитой чем-то вроде тонкой веревки. Сердце мгновенно упало в пятки, тут же подпрыгнуло к горлу; несмотря на зной и духоту, королевича пробрала дрожь. Он вцепился холодными потными пальцами в края плаща и глянул туда, куда указывал Исур.

Она шла, прекрасная, как сама Эфитра, в наброшенном на голову некрашеном полотняном покрывале. Серо-голубые глаза ее сияли, с губ не сходила приветливая улыбка. Одной рукой девушка придерживала то подол платья, то покрывало, а на другой висела корзина, из которой торчали пучки свежей зелени и блестящие хвосты завернутых в листья рыбин.

— Идем скорее! — прошептал Огешан.

Как ни влекла его безымянная красавица, он вдруг ощутил, что все тело его холодеет и стынет, будто он превращается в камень. Вмиг вылетели из головы изысканные речи, которые он мысленно сочинял все минувшие дни для своей любимой. «О боги, помогите мне! — воззвал Огешан в отчаянии и надежде. — Вы видите мою душу, знаете, что я влюблен! Пламенная Эфитра, научи меня, как разжечь огонь в ее сердце! Пусть она услышит небесную музыку моей любви, пусть не оттолкнет, не засмеется, не рассердится, не пройдет равнодушно…»

— Не отставайте, господин, — привел его в чувство голос Исура. — А то мы потеряем ее в толпе.

Они устремились вслед за девушкой. Их тотчас оттеснила толпа женщин с детьми и молодых девиц: матери, видимо, спешили за раскрашенными глиняными игрушками, свистульками и сластями, а девушки — к продавцам коралловых и ракушечных украшений. Когда Огешан и Исур выбрались из моря цветных нарядов, покрывал, полных корзин, веселого щебета и требовательных криков, девушка подошла к одной из лавок с тканями.

Лавка не располагалась под навесом, как многие другие рядом, а примыкала к дому, над входом качался резной знак волны, а у двери стояло странное на вид деревянное изваяние, похожее на женщину, сплошь окутанное всевозможными тканями: тонким, чуть желтоватым полотном, разноцветной шерстью, затканной серебром и золотом. У подножия изваяния сидел не слишком усердный сторож — мальчишка-слуга, который знай себе играл в цветные камешки. Шагах в пяти от него стояла небольшая, только что подъехавшая телега, запряженная лошадью: там громоздился ворох дерюги, возница лениво перебирал поводья.

Огешан остановил спутника напротив лавки. Там они и стояли, хотя проходящие мимо люди толкались и бранились — мол, всю дорогу перегородили. Королевич едва замечал это: ему казалось сейчас, что он готов не то что вытерпеть чужие тычки и ворчание, но даже отправиться к разрушенному городу Хассерину, близ которого таится храм безликого Тейава, лишь бы доказать, что он достоин своей избранницы. Время тянулось, точно золотая нить из-под щипцов мастера, шум и запахи обступили, словно враги в смертельном бою, а девушка все не появлялась. Не раз Огешан утирал со лба пот, вновь и вновь пытаясь придумать, с чего же начать беседу. Исур рядом молчал, но одним своим присутствием как будто умирял бешеные волны, в которые превратилась истомленная душа королевича.

Когда дверь лавки наконец открылась, Огешана вновь охватила дрожь. На голове у девушки красовалось новое покрывало с вышитыми на нем мелкими птичками йангви, какие водились в пестрых степях между Вайатой и ближайшим крупным городом — Тереслехом. Выглядела она чуть озадаченной: брови сдвинуты, губы поджаты — видно, обновка обошлась недешево. Но щеки девушки пылали, и глаза сверкали извечной женской радостью.

Не успела девушка притворить за собой дверь, а Огешан — шагнуть к ней, как из-за телеги выскочили двое. Разглядеть их королевич не сумел: они тотчас схватили девушку, набросили ей на голову плотную дерюгу и поволокли к телеге. Корзина с покупками покатилась по земле, юный слуга выронил свои камешки и замер на месте, разинув рот. Огешан тоже растерялся, зато Исур кинулся вперед сквозь толпу, не щадя никого. Поздно: возница щелкнул бичом, резко заржала лошадь, и телега понеслась прочь по единственной свободной улице.

Потрясенный Огешан так и стоял, будто скала в людском море, и смотрел невидящим взором вслед похитителям. В душе его, недавно кипящей, сделалось пусто. Он не сомневался в том, что произошло, — вся Вайата была наслышана о проделках работорговцев, как и о том, что жертвы их обычно пропадают без следа. И все же дерзость похитителей поражала: вот так, среди бела дня, в густой рыночной толпе, украсть девушку?

Пустота в душе сменилась дикой яростью и жаждой действия. Огешан бросился было сквозь толпу за телегой, но тщетно: люди все прибывали и прибывали, и, казалось, никто не заметил, что случилось.

— Чего тебе неймется, юнец? — рявкнула на королевича толстуха аж с двумя корзинами, полными доверху. — Или украли что?

Подоспевший Исур отпихнул толстуху и ухватил Огешана за локоть. Королевич едва не рванулся, позабыв, что это бесполезно. Он уставился на Исура и набрал в грудь побольше воздуха, хотя не знал, что сказать. Телохранитель, открывший было рот, тоже не успел вымолвить ни слова — рядом послышался испуганный крик: «Найра!»

Огешан оглянулся: кричала худая женщина в синем вдовьем покрывале, опаленном по краям. Рядом с вдовой оказалась еще одна женщина, плотная и румяная, и королевич мельком расслышал ее слова: «Надо Берхаину сказать». Мальчишка-слуга у входа в лавку надрывался во всю глотку: «Стража! Стража!», но стражи, как всегда, поблизости не было.

Дверь лавки резко распахнулась, едва не задев слугу. В проеме показалась полная круглолицая девушка — видимо, купеческая дочь — и повертела головой, задорно встряхнув темными кудрями и успев мимоходом построить глазки нескольким прохожим. Она оглядела закутанное в ткани изваяние, вздохнула как будто с облегчением и велела мальчишке замолчать. Дверь тотчас закрылась за нею.

— Как же так? — с трудом вымолвил Огешан. — Что нам теперь делать, Исур? Мы… мы должны спасти ее!

— И как? — Телохранитель вновь остановил его, готового сорваться с места и бежать незнамо куда. — Для начала: где нам искать ее? Это могли быть кто угодно — разбойники, работорговцы или просто любители поразвлечься и не платить за удовольствие денег…

— Нет! — вскрикнул Огешан, вмиг похолодевший, и беспомощно оглянулся. — Мы можем… Боги, я не знаю, что… — Он затряс головой, глаза его жгло от подступающих слез.

— Ладно, идемте. — Исур твердой рукой взял его под локоть и повел вперед.

— Куда? — опешил королевич.

На невыразительном лице Исура мелькнуло нечто неуловимое.

— Для начала можно попытаться проследить за телегой, — сказал он. — Летела-то она — будь здоров, точно владыка ветров над морем в бурю. Кто-нибудь да заметил. Один правит — лохматый, с большой бородой, двое в самой телеге, среди кучи тряпья. Левое заднее колесо болтается, на борту справа глубокие царапины, раньше телега была крашена синим, но почти вся краска слезла, лошадь серая, грива и хвост все в колючках, сама хромает на переднюю ногу — вот не разглядел, на какую…

Огешан разинул рот, несмотря на весь свой ужас.

— Как ты успел столько заметить?

— Неважно, — отмахнулся Исур. — Главное, что заметил. Выезд с рынка только один, по нему и пойдем. Дальше, конечно, будет труднее, но мы расспросим: вдруг кто-то видел телегу или, может быть, слышал крики девушки — если только ее не оглушили или не заткнули рот.

— Не надо, перестань. — Огешан вновь содрогнулся. — Лучше идем.

* * *

Дорога-выезд привела их к кварталам тележных и колесных мастеров. Здесь же в кружевной тени деревьев прятался маленький храм серого камня с белевшими над входом двумя юными лицами щека к щеке. На крыльце собралась толпа человек в сорок, и слышался мягкий, певучий голос жреца:

— …но король не поверил, что дитя его снискало божественную милость, и счел, что королевна втайне от всех опорочила себя. И повелел он бросить ее, непраздную, в море, но бог не оставил своих детей. И вышли из волн двое — и как бы одно целое: брат и сестра, сросшиеся боком. И сказал юноша королю, своему деду: «Вот я караю тебя», и сказала сестра его: «Вот я тебя милую». И небеса покарали его — он лишился своего царства, и даже камни и земля ныне позабыли о нем. И небеса помиловали его, ибо он остался жив и свободен, и до конца дней своих бродил по берегу моря, умоляя дух дочери и своих внуков-богов простить его…

Огешан заставил себя ускорить шаг. Ему доводилось прежде слышать это предание, как и сотни поучений о том, что боги одновременно справедливы и милосердны и желают, чтобы люди сделались такими же. Эти речи обычно заставляли его недоумевать, а сейчас он просто вскипел от злости. Будь на свете справедливость, его мать бы не умерла, отец не сделался бы равнодушен к нему, а Садахар нипочем бы не захватил власть. А будь на свете милосердие, боги бы слышали и тотчас исполняли все людские мольбы до одной. Чего им стоит, к примеру, исполнить его просьбу: только бы с нею ничего не случилось и только бы ему удалось скорее отыскать ее!

Исур не тратил время на размышления и гнев — он действовал. Некоторые стражники и прохожие лишь разводили руками, но находились и такие, кто мельком заметил облупившуюся, некогда синюю телегу, запряженную серой лошадью. Не заметить было бы трудно — слишком уж быстро она мчалась, словно кляче сунули под хвост охапку колючек.

— Отсюда у них только два пути: к городским воротам и к порту, — сказал Исур, когда закончил с расспросами, которые изрядно напугали прохожих. — Те две женщины из рыбацкого квартала уверяют, что по их улицам та телега не проезжала, стражники говорят то же самое и, похоже, не врут. Значит, похитители поехали не в порт. И значит…

— Значит, не работорговцы, — выдохнул Огешан.

Ноги его дрожали от долгой ходьбы и волнения. На сердце не стало легче: пускай его любимой не грозит рабство, но они так и не узнали, кто ее увез, куда и почему. Беспомощно он вертел головой, оглядывая бесчисленные улицы и переулки, — эти негодяи могли поехать по любой из них. Глаза вновь защипало — и от пота, и от горячих слез, которые он уже не мог сдержать.

— Полно вам, господин, не убивайтесь так, — сказал Исур. — Когда на душе тяжко, телесный труд — лучшее лекарство. Пойдемте-ка к воротам, может, там кто их видел.

— А ты думаешь, — всхлипнул Огешан и утерся краем плаща, — они правда покинули Вайату? Вдруг они свернули в проулок и укрылись в каком-нибудь своем убежище?

— Может быть и так. Но давайте все же сходим и спросим. Идти далековато, хотя… — Исур умолк и прищурился, словно оценивая силы Огешана.

— Я дойду, — тотчас заявил он, вспыхнув до ушей. — За нею я бы пошел хоть за пределы моря, хоть к мертвому городу Хассерину…

— А вот его не поминайте всуе, господин, — сурово оборвал Исур, лицо его мигом застыло, точно каменное. — Так недолго и беду накликать.

Когда они дошли до городских ворот, солнце уже стояло высоко в небе, а тени исчезли. Огешан по-прежнему кутался в плащ, так, что едва видел все вокруг, а Исур знай себе расспрашивал прохожих — то внимательно, чуть ли не ласково, то почти грозно. Королевич дивился его терпению, как недавно — наблюдательности, и со вздохом подумал, что, попроси он Исура обучить его этим премудростям, тот вновь откажется.

«Много ли проку быть королевичем, — сокрушался он, уныло подпирая глинобитную стену ближайшего дома и стараясь отгородиться от звенящих поблизости детских голосов. — Честь честью, а на деле ты ничего не можешь и не смеешь — да у Исура больше свободы, чем у меня! Не смей ходить к отцу, не смей гулять по улицам, не смей задавать вопросы, не смей влюбляться… Да что там, я даже не сумел сказать ей о своей любви — и защитить тоже не сумел…»

Звонкие шаги и голос Исура заставили Огешана сморгнуть слезы.

— Кое-что есть, господин, — сказал телохранитель и отер лоб. — Телега точно выехала из города и направилась к предместьям, вот только больше никто ее не видел. Одни говорят, что к западу поехала, другие — к северу: сам Ниразак не разберется.

Огешан глубоко вздохнул — совсем как в детстве, когда узнал о смерти матери, — и заставил себя смириться с неизбежным.

— Значит, — медленно произнес он, — все кончено?

Исур не ответил. Лицо его вновь неуловимо изменилось, в глазах замелькали искорки, он потер подбородок, как делал всегда во время тяжких раздумий.

— Есть одно средство, господин, — так же медленно, словно колеблясь, заговорил он, — только, прошу, не удивляйтесь и не спрашивайте ни о чем. Если вы правда хотите спасти свою милую, вас ничто не должно останавливать.

— О чем ты говоришь? — вытаращился Огешан. — Что нужно сделать?

— Вы должны открыть мне свой разум, — сказал Исур и тут же пояснил: — Понимаете, между людьми, которые так или иначе расположены друг к другу — между друзьями, родичами, влюбленными, — есть незримая связь. Она есть между нами и есть между вами и вашей девицей, потому что вы ее любите. Пусть она еще не знает об этом, но связь есть. И по этой связи можно попытаться отыскать ее. — Он помолчал, словно задыхаясь от волнения, и прибавил: — Я могу попытаться.

«Где же ты обучился такому?» — едва не сорвалось с уст Огешана, хотя в его опустошенной тревогами душе, казалось, нет сил даже удивляться. И все же он вовремя удержал себя. Сейчас не до пустого любопытства и глупых расспросов. Исур прав: что угодно, лишь бы напасть на след.

— Как это сделать? — просто спросил Огешан.

— Вы сейчас почувствуете себя… немного странно и даже неприятно, — ответил Исур. — Не боритесь с этим, не закрывайтесь, просто думайте о вашей девице и о вашей любви к ней. Все прочее я сделаю.

— Хорошо.

Они вошли в ближайший переулок, пропахший кошками и рыбьими отбросами. «Не самое подходящее местечко для чародейства», — подумал Огешан с мрачной ухмылкой. В тот же миг все посторонние мысли улетели прочь — его пронзило то самое неприятное ощущение, какое бывает, когда человек, чья воля сильнее твоей, вынуждает тебя повиноваться ему, как бы ты ни противился. Подобное чувство вызывал у Огешана Садахар, и в душе тотчас всколыхнулось отвращение и лютое желание бороться. Ему показалось, что в глазах у него темнеет, а самого его начинает жестоко мутить. «Думай о ней, о том, как ты любишь ее!» — приказал он себе.

Первая встреча. Ясный взор светлых глаз, милая улыбка, звонкие переливы голоса. Она идет среди подруг, похожая на единственный цветок на пышном кусте, и словно не подозревает о том, как она прекрасна, какое это наслаждение — смотреть на нее. Простая и величавая, задумчивая и печальная… чем утешить тебя? «Свет серебряной звезды в сером мраке облаков», «как чарует меня аромат твоих волос, нежная моя голубка», «ты — моя пристань и мое бурное море, ты волнуешь меня и покоишь, с тобою одной я горю, с тобою одной я дышу» — нет, все не то, даже стихи здесь бессильны. Ты — моя жизнь и мое счастье, я знаю. Порознь мы — жалкие несчастные осколки, вместе мы — свет небесных волн, вместе мы — весь мир, вместе мы — вечность. Мы не можем потерять друг друга, даже не обретя…

— Очнитесь, господин, — послышался, будто издалека, голос Исура.

Огешан разлепил стиснутые веки. Лицо телохранителя сделалось серым, на лбу блестели капельки пота, глаза словно потускнели. Королевич вмиг похолодел, испугавшись худшего, но нашел силы спросить — голос почти не дрожал, хотя прозвучал хрипло:

— Получилось?

— След ведет за город, господин, — ответил Исур. — К разрушенным шахтам. Я слышал, там прячутся разбойники, которых никак не удается изловить нашим усердным стражам.

— Разбойники? — медленно повторил Огешан и вновь облился холодным потом. — Но… скажи: она жива? Они не… ничего с нею не сделали?

— Раз след есть, значит, жива; больше я вам ничего не скажу. Правда, по-прежнему непонятно, зачем разбойникам похищать простую девушку — не выкуп же за нее брать? Ну да ладно, разберемся на месте. Вы ведь собираетесь идти туда?

— Ты еще спрашиваешь? — Огешан встрепенулся, ощутив, как недавний холод уступает горячей жажде искать и действовать. — Идем немедленно. Оружие у нас с тобой есть, а нужную шахту мы непременно найдем — телега и лошадь могли оставить следы. Вот только… кто знает, сколько их там, этих разбойников…

— А сколько бы ни было, я справлюсь, — заверил Исур. — Не силой, так хитростью. Лишь бы вы успели сбежать да прихватить свою милую.

Плотнее закутавшись в плащи, они покинули город — удачно затерялись среди погонщиков ослов, которые как раз выходили из ворот и не привлекли внимания стражников, привыкших видеть их здесь каждый день. Скрыться в путаных улочках предместий было нетрудно. Огешан то и дело приподнимал капюшон и вглядывался вдаль: шахты отсюда не разглядеть, сплошь скалистые прибрежные пустоши, но местный камень не годится для строительства. Идти не так уж далеко — еще до сумерек поспеют. Только неизвестно, что может статься с нею, пока они будут идти, — и что уже сталось?

Тревожные думы королевича разорвал топот множества копыт позади. Исур едва успел оттащить его в крохотный проулок между хлипкими домами на самой окраине северо-западной части предместий. Осторожно вытянув шеи, они оба увидели конный отряд, мчащийся по главной дороге в сторону шахт. Даже поднятая копытами пыль не скрывала блестящих на солнце шлемов, брони и наконечников копий. Стража, городская и дворцовая, — не меньше сотни.

Всадники промчались мимо, словно стая тигров, взявших след жертвы. Исур и Огешан успели разглядеть тонкое, надменное лицо предводителя. Это был Сеннуф, сын Садахара.

«Найра!»

Перед глазами у Берхаина потемнело, в голове точно гром прогремел. Он едва удержался на ногах и сильнее налег на коромысло мехов. За всю жизнь ему довелось испытать немало всевозможной боли, что терзает и тело, и душу, а то и все вместе. Но такую он ощущал лишь однажды — когда умирала Амхала. Теперь же подобная участь грозила дочери.

Будто наяву, он слышал пронзительный крик, призыв о помощи, который с каждым мгновением отдалялся и затихал. Так же стихли все прочие звуки кругом: стук молотов, шумное дыхание мехов, треск огня, шипение раскаленного железа в воде, обрывки разговоров товарищей. Берхаин заставил себя продолжить работу, мысленно теряясь в догадках. Что произошло с Найрой — и правда ли произошло? Уж не наваждение ли это, чтобы вынудить его потерять осторожность и выдать себя? Не понаслышке знал он, сколь коварны и изобретательны служители безликой тьмы — и сколь многое доступно им в незримом мире чародейства.

Тяжкие думы прервал резкий хлопок двери — Берхаину он показался раскатом грома, который два-три раза в год яростно бранится над всем побережьем. Кто-то из товарищей впрямь выругался, и почти все повернулись к нежданным возмутителям спокойствия.

Это оказались недавняя погорелица Мертима и Занифа, жена одного из мастеров, Шудара. Обе женщины запыхались и выглядели встрепанными, покрывала свалились, лица пылали от быстрого бега.

— Берхаин! — закричали женщины в один голос. — Твою дочь украли!

— Что?

Изумленные возгласы вырвались почти у всех. Сам же Берхаин промолчал, чувствуя, что не в силах ни говорить, ни дышать, словно его крепко ударили тяжелым камнем или бревном под вздох. Смутно он услышал странный хруст и понял, что это трещит коромысло мехов под его стиснутыми пальцами.

— Кто украл? — наконец выдохнул он, не узнавая собственного голоса. — Вы сами видели?

— Видели, видели, — закивали женщины и затвердили наперебой: — Какие-то оборванцы на телеге подъехали к лавке Шеректа, торговца тканями. А Найра и зайди в эту лавку. Только вышла, они схватили ее и увезли — никто не успел и глазом моргнуть. А мы слишком далеко стояли…

— Куда увезли? — Берхаин позабыл про меха и обернулся. — Что за люди, что за телега? Как выглядели?

Мертима лишь развела руками, бледная, как выгоревшее полотно: не иначе, думала, что такое могло случиться с любой из ее дочерей. Добродушная, коренастая Занифа чуть не плакала.

— Да как… — протянула она. — Люди как люди, телега как телега. Помню, что лошадь серая. Народу на рынке сегодня — ни пройти, ни вздохнуть, что там разглядишь?

Женщины продолжили что-то бормотать — не то сожалели, что ничего толком не заметили, не то горевали оттого, что принесли дурные вести. Берхаин их не слушал — он уже шел к двери, едва кивнув праздно сидящим сменщикам своих товарищей.

— Ты куда? — окликнули его разом несколько голосов.

— Искать, — бросил он на ходу. Мертима и Занифа испуганно посторонились, пропуская его.

— Как ты найдешь ее? — сказал ему вслед Сайак. — Где тут искать, Вайата велика…

— Найду, — так же коротко ответил Берхаин.

Выходя из кузни, он едва не ударился лбом о притолоку. Впрочем, если бы ударился, она бы вылетела вместе с косяками и дверью, а сам он ничего бы не заметил.

«Не наваждение, не чародейство. Правда».

Позади послышалось неразборчивое бурчанье товарищей — не то недоуменное, не то недовольное. Всех их перебил голос мастера Навлиса: «Не надо, пусть идет. Его не остановить ни тебе, ни мне, ни всем нам вместе. Сейчас ему любой, кто встанет на его пути, — лютый враг».

Берхаин мысленно отдал должное мудрому старику и зашагал по гудящим улицам, не видя ни домов, ни людей, ни стражи, ни солнца в небе. Тонкой огненной нитью горела перед ним его незримая связь с Найрой. Нить эта не гасла — значит, дочь жива. Только где она?

Точно плуг, рассекающий землю, прошел он сквозь шумную рыночную толпу. Летящие вслед брань и проклятья были для него что мошкара для замшелого прибрежного утеса. Всем существом Берхаин чувствовал, что Найры нет в Вайате. А след вел дальше — за предместья, к разрушенным шахтам.

Что ж, далековато, но не выше его сил — бывало, он проходил за день столько, сколько другие не одолеют и за три. Правда, ему много лет не приходилось делать такие переходы. Неважно: на помощь придут давняя выучка и любовь к дочери. Главное — найти ее.

О тех, кто похитил Найру и зачем, Берхаин не думал. Их участь уже была решена. Он шел убивать.

* * *

Сеннуф никогда не тратил время на пустые расспросы, как бы ни были невероятны принесенные ему вести. Отпустив своих соглядатаев, довольных щедрой наградой, он шел к отцу и по пути невольно поражался его проницательности: тот словно знал, что случится нечто подобное. Или это в самом деле знак того, что Садахар избран богами, как был некогда избран Архатшир? Сеннуф мало верил в красивые предания, что рассказывали и записывали на свитках горшва жрецы, но не сомневался в могуществе незримых повелителей этого мира.

Не сомневался он и в могуществе отца, только что получив очередное тому подтверждение. А в душе тихонько позвякивал бубен тщеславия: ведь он сам — тоже часть этого могущества, хотя и не правая рука. Ему довольно быть одним пальцем этой руки — до поры до времени.

Мидабер встретил Сеннуфа тихим, озадаченным гулом голосов: Садахар выслушивал доклады старших и младших сборщиков податей. Перед праздником деньги особо нужны, а поскольку все чиновники до единого обязаны были тайно приглядывать друг за другом и в случае чего — доносить, ни одна медная шана не могла скрыться в чужом кошеле и миновать королевской казны. Жаль только, что дело это не терпит спешки.

Сеннуф молча ждал у затворенных за собой дверей — ему дозволялось входить с докладом к отцу в любое время дня и ночи. Садахар при виде него продолжил свое занятие и не стал ни торопить сборщиков, ни нарочно затягивать время. Когда старший из чиновников, Аноб, упомянул между прочим о недовольствах высокими податями и пошлинами на торговлю, Сеннуф позволил себе усмехнуться. Садахар заметил это.

— Видимо, для тебя это не новость, Сеннуф, — сказал он.

— Разумеется, господин, — с поклоном отозвался тот и неспешно, но властно прошествовал к каменному креслу, отстранив младших сборщиков. — Недовольство на словах — это лишь первый шаг. Потом слова могут побудить к делам, если не заткнуть вовремя болтливые рты, которых в последнее время стало слишком много. А болтали в кабаках «Чаша Мерхамета», «Тигриный хвост», «Резвая мариба» и еще в нескольких, которые я мог бы назвать. Могу назвать и имена тех, кто болтал…

Тощий, словно после тяжкой болезни, Аноб и его люди смотрели на Сеннуфа в немом ужасе, а Садахар рассмеялся.

— Вот что значит верная служба, — сказал он. — Радостно знать, что служение одних дополняется бдительностью других. Слушайте Сеннуфа, некоторые его слова стоят пригоршни серебряных шан. И на всякий случай сверьте списки мятежных болтунов, чтобы ни один не ускользнул. Ступай, Аноб, и впредь действуй ловчее.

Едва сборщики ушли после бесконечных речей, уверений, поклонов и шуршания свитками, Садахар поманил Сеннуфа и прищурился.

— Говори.

— Они пошли сегодня на рынок, господин, выслеживать девицу, — ответил Сеннуф. — И так вышло, что девицу схватили и увезли — видимо, за город. Наш влюбленный королевич это видел и тотчас кинулся догонять, Исур пошел с ним. А еще в толпе была эта безумная вдова, Мертима, у которой сгорел дом. Один из моих людей слышал, как она крикнула: «Надо сказать Берхаину». Думаю, уже сказали, и отец теперь перевернет всю Вайату и все побережье, лишь бы отыскать дочку.

— Любопытно, — заметил Садахар. — Только кому и зачем понадобилось красть нищую девицу, да еще на рынке, где полно людей? Что ты думаешь?

— Не знаю, господин, что-то здесь не вяжется. На работорговцев не похоже, они обычно действуют осторожнее. Может, разбойники? Мои люди доложили, что про них стали говорить больше — на рынке, в мастерских, на улицах и в кабаках. Про шахты тоже упоминали, господин.

— Значит, эти разговоры могли слышать и Огешан с Исуром, и отец девицы. Что ж… — Садахар потер руки. — Нам же будет лучше, если все они решат, что это правда разбойники. Быть может, так оно и есть, но неважно. Как бы ни было, мальчишка наверняка погибнет, пытаясь спасти свою милую. Даже если не погибнет, — он помолчал и улыбнулся, — самое время помочь.

Сеннуф ответил на улыбку.

— Я понял, господин. — Он поклонился. — Нам выезжать немедленно?

— Да. — Садахар вручил ему добытый вчера королевский приказ. — И ты хорошо сказал: «нам». Будет лучше, если ты сам возглавишь стражу. Разбойники разбойниками, но главная твоя цель — убедиться, что Огешан мертв, или позаботиться об этом. Только смерть его должна выглядеть либо несчастной случайностью, либо гибелью от рук разбойников. И приглядите за этим Берхаином, если он вам попадется; в случае чего — убейте. И помни, — Садахар понизил голос и впился взглядом в Сеннуфа, — вы не можете потерпеть неудачу.

— Неудачи не будет, господин, да хранят всех нас боги. Я соберу воинов. — С этими словами Сеннуф вышел, не тратя времени на последний поклон.

В оружейных звенела броня и грохотали десятки ног, в конюшнях ржали лошади, готовые нести своих всадников в бой во славу Вайи, а Садахар, оставшись один, позволил себе немного помечтать.

Возможно, на празднество Мерхамета Вайя обретет нового короля.

Со всех сторон его окружали мозаичные картины на стенах, привычные, но заигравшие с недавнего времени новыми красками. Вот Архатшир, Друг богов, основатель Вайаты, удостоенный бессмертия. Вот его сын Басамор, отважный воин и корабел, неутомимый борец с морскими разбойниками, что много лет досаждали народу Вайи, и безжалостный их истребитель. Вот Суллек, шестой король Вайи, бросивший вызов убийцам-жрецам Тейава: те запросили мира и вскоре исчезли; от некогда могущественного культа осталась только школа, где по сей день обучают «теней» — непревзойденных наемников, о которых ходят самые противоречивые слухи. Слухам Садахар не верил, хотя тщательно следил за ними. Зато он всею душой желал остаться в веках, продолжив и завершив дело короля Суллека.

Восемь лет стоял Садахар на пороге, не смея перешагнуть через него, — удерживала мысль о небесной каре, что грозит каждому, кто прольет божественную королевскую кровь. Когда Вайату охватил черный мор и королева Карна слегла, Садахар молил всех небесных владык, чтобы за нею последовали король и юный королевич. Но королева умерла, а они остались живы — в некотором смысле. Теперь же дни короля сочтены, а от Огешана можно было избавиться давным-давно, если бы не Исур. Проклятого телохранителя самолично выбрала для сына королева незадолго до своей смерти и, видно, знала, что делала. Преданность Исура могла сравниться с верностью Бойята, королевского лекаря, — они оба из породы цепных псов, готовых грызть глотки за хозяев.

Зато если Огешан умрет — неважно, как и от чьей руки, — король не переживет этой вести. Бесславный конец для рода Архатшира. Но много ли стоит жизнь двух человек, пускай божественной крови, в сравнении с долгими годами власти, могущества, а, возможно, и бессмертия.

Сегодняшний день решит все. Возможно, еще несколько дней уйдет на то, чтобы уладить мелкие неурядицы. А потом никто не оспорит его права на королевский престол, когда жрецы дружно объявят его избранником богов. И боги благословят его устами жрецов, и чародейство их сделает свое дело. Темное колдовство не устоит перед ним, и победа над тайным культом убийц окончательно упрочит его власть и поставит его вровень с великими королями былых времен.

Размышляя о грядущей своей власти, Садахар подумал и о возможных своих наследниках. Сеннуф, бесспорно, верный и честный слуга, зато он скрытен, терпелив и, кроме того, научен горьким примером старшего своего брата. Корайян был другим, и ему не достало терпения, за что он и поплатился. Что до жены, то вряд ли она родит ему новых сыновей.

«Избраннику богов дозволено многое, чего нельзя простым смертным», — подумал Садахар. Королю подобает иметь жену-королеву, мудрую, гордую и величавую, а не тупую, забитую домоседку, у которой не хватает ума даже толково управлять домашними делами. Новую супругу он отыщет без труда: какая девица из благородного дома откажется стать королевой? А может быть, стоит взять жену в одной из союзных земель — хотя бы в Вальванте, что к северо-западу от Вайи. Правда, там начинает распространяться новая вера в единого бога, которая уже охватила весь север, запад и движется на восток, за далекие Мендритские горы. По словам жрецов, перед этим неведомым богом бессильны все чародейские ухищрения, что не могло не тревожить и их самих, и Садахара. Но ничего: если понадобится, его будущей жене придется сменить веру.

Когда все устроится — Садахар нарочно говорил «когда», а не «если», — настанет новый золотой век Вайи.

Найра открыла глаза, но светлее вокруг не стало. Когда она попыталась пошевелиться, у нее вырвался невольный стон: невыносимо болела голова, да и все тело тоже. Ее душило что-то вонючее, плотное, вроде грубой ткани. Найра отчаянно завозилась, пытаясь стряхнуть с себя тряпки, и наконец это ей удалось. «Хорошо, что меня не связали», — мысленно порадовалась она, пока озиралась кругом.

В пещере, где она очутилась, было не слишком светло, лишь два-три тонких лучика пробивались сквозь кривые проломы в каменных стенах. От здешнего воздуха, пронизанного затхлой пылью и застарелой вонью нечистот, Найре тотчас сделалось дурно, и ее вырвало. С трудом поднявшись на ноги, она преодолела брезгливость и утерлась сброшенной тряпкой. Теперь к головной боли прибавилась дикая жажда, но даже они не заглушили невольного любопытства пополам со страхом.

Глядя на кривые, кое-где сочащиеся мерзкой на вид жижей стены, железные и деревянные обломки в углах, огромные дыры в полу, груды камней, Найра пыталась понять, что же произошло. Мысли немного путались. Она помнила, как вышла из лавки купца, как на нее накинулись те двое. Уже в мчащейся телеге она вывернулась из тряпок и хотела позвать на помощь, а потом была лишь яркая вспышка перед глазами и тьма — видно, ударили по голове. И вот она неизвестно где, в какой-то пещере или, скорее…

Найра едва не упала на грязный пол. Шахту — вот что напоминала эта пещера. Заброшенную шахту, в которой, как говорили в городе, прячутся разбойники. Эта мысль заставила Найру похолодеть, но стоять на месте и ждать неведомо чего было невыносимо. Еле переставляя негнущиеся ноги, она двинулась к пролому в стене, похожему на выход.

Только сейчас она поняла, что давно уже слышит странное жужжание, которое порой перемежает что-то вроде злобного собачьего лая. На морок оно не походило, как и на шум в голове после удара. Вскоре жужжание и лай, подхваченные гулким эхом, обрели слова, и Найра поняла, что эти звуки — чей-то разговор, вернее, чья-то ссора.

— …медузы безмозглые! — расслышала Найра — прочих слов она не поняла. — Скажите мне, как? Как можно было спутать толстую купеческую девку с этой щепкой? Глаза вы, что ли, растеряли по дороге вместе с умом или на солнце перегрелись?

Сердитого бурчанья-ответа Найра не различила. Несмотря на весь ужас своего положения, она не сдержала улыбки: так вот в чем дело! Выходит, ее похитили по ошибке, перепутали с дочерью купца Шеректа, у которого она сегодня купила ткань на платье и вышитое покрывало. Что ж, можно понять того, кто так злобно бранит горе-похитителей: воистину для этого надо лишиться глаз и ума заодно. Найра видела в лавке эту дочь купца — пухлую, надменную девицу, которая покосилась на нее, точно на бродяжку из трущоб. К слову, на ней было точно такое же покрывало с птичками, какое купила себе Найра, — может, сама и вышивает их на продажу. Вот же угораздило ее сразу примерить его — нет бы потерпеть до праздника! Значит, это оно обмануло разбойников.

Мысль о том, что и красивое покрывало, и прочие покупки так и остались валяться на рынке, мигом растаяла. Пока голоса продолжали браниться, Найра задумалась: что теперь с нею будет? Ясно, зачем понадобилась разбойникам дочь Шеректа — чтобы взять за нее богатый выкуп. Но они уже поняли, что увезли не ту. А за нее, Найру, брать нечего. «Может быть, они отпустят меня, ведь я им не нужна», — подумала она со слабой надеждой.

Выждав еще несколько мгновений, Найра решилась. Крепко сжав руки, она шагнула к выходу, и в тот же миг проем перекрыл коренастый оборванец, лохматый и бородатый. Найра отшатнулась — и от вони, что исходила от разбойника, и от его взгляда, который показался ей свирепым, точно у тигра. Хотя заговорил разбойник без всякой злобы, скорее, устало-равнодушно.

— А, очнулась, — сказал он. — Тогда пошли к атаману.

Он взял Найру за локоть, но она вырвалась и пошла сама. В соседней пещере было не в пример уютнее: сухие стены, в нишах — глиняные светильники, по углам — мешки и свертки марибьих шкур, видимо, служащие постелями, у другой стены — нечто вроде низкого стола, уставленного кувшинами и парой больших мисок из знира. Каждый звук гулко отдавался под сводами, а дальний край пещеры терялся в темноте, разве что угадывались такие же провалы, собранные в кучи обломки и камни.

В пещере оказалось человек тридцать разбойников; были и молодые, но больше — средних лет. Почти все выглядели, как уроженцы побережья, хотя мелькнули трое-четверо светловолосых, голубоглазых южан. Никто не бездельничал: некоторые возились с мешками, несколько человек собрались вокруг дымного очага, еще несколько окружили серую лошадь и телегу, ту самую, на которой увезли Найру. Двое, в которых она могла бы узнать своих похитителей, тихо говорили о чем-то, а при виде нее расхохотались, тыкая пальцами.

Среди прочих выделялся один, который сразу зашагал к Найре, — видимо, это и был атаман. Он вовсе не выглядел жестоким — скорее, измученным и отчаявшимся. Ему могло быть и сорок, и пятьдесят; на худом, даже тощем лице застыло угрюмое выражение. На лбу его багровел уродливый шрам, точно глиняная нашлепка или привязанный кусок тухлого мяса, как у нищих-обманщиков. Атаман был одет лучше своих людей, на его верхней тунике тускло поблескивали железные пластины, как на броне, у пояса висел длинный кинжал.

— Мне жаль тебя, девушка, — заговорил атаман. — Ты ни в чем не виновата, но нам придется убить тебя.

Найра узнала его голос — это он недавно бранил своих недоумков-товарищей. Смысл его слов дошел до нее не сразу: казалось, время застыло, как будто не верило вместе с нею, что это правда.

— Убить? — повторила Найра; язык едва ворочался, губы дрожали. — Но почему? Я не сделала вам ничего дурного.

Она огляделась, словно ожидала увидеть хоть каплю жалости в чьем-нибудь взоре. Напрасно: те разбойники, которые не поленились взглянуть на нее, смотрели равнодушно или с любопытством, которое Найре уже встречалось в глазах других мужчин — и совсем не нравилось.

— Вот глупая девка, — хохотнул кто-то и передразнил: — «Не сделала ничего дурного»! Ты же видела наше убежище и можешь донести на нас.

— Я не донесу, клянусь! — Найра отступила к ближайшей стене, словно разбойники уже бросились на нее с ножами. — Пусть я видела вашу пещеру, но дороги сюда я не знаю! Как я могу донести, что расскажу?

— Ты видела нас, — сурово прервал атаман, — и этого довольно.

Один из похитителей подошел к нему и шепнул что-то, поглядывая на Найру с тем же нехорошим, липким любопытством. Атаман нахмурился пуще прежнего.

— Нет, — отрезал он. — И не мечтайте. Я сказал: убьем, и все. Зачем понапрасну мучить девушку?

Столь равнодушное обсуждение ее судьбы, да еще при ней, ошеломило Найру. Страх, возмущение, неверие клубились в ее душе, как морские волны в бурю. По вискам и по спине стекал пот, ноги онемели, и она поневоле ухватилась за стену. Вряд ли мольбы о пощаде помогут ей. Хотя в глазах атамана ей увиделось нечто, вселяющее робкую надежду.

— Я прошу вас: пощадите меня, — все же попыталась Найра, найдя в себе силы выпрямиться. — Вы все… — Она огляделась. — У вас тоже могут быть дочери. Если бы…

— Мою дочь, — прервал атаман — на сей раз злобно, — никто не пощадил. Отчего мне щадить чужих? Это справедливо, девушка.

— Но разве справедливость — не брат милосердия? — возразила Найра. — Разве справедливо — взращивать зло вместо того, чтобы искоренять его милостью?

Если ей и померещилась в глазах атамана тень колебания, то этот миг ушел бесследно. Атаман коротко, жестоко рассмеялся.

— Набралась глупых сказочек от жрецов, — сказал он. — Сама посуди: где ты видела в жизни милосердие, да и справедливость? Их нет и не будет. А те, кто может, живут по своей справедливости, как мы. — Он вздохнул. — Ну все, хватит, разболтались. Если хочешь, помолись богам, только быстро. Не бойся, мучиться не будешь.

К удивлению Найры, недавний леденящий ужас ушел. Его сменила горячая, неистовая волна гнева: будь у нее чародейская сила, она бы, не колеблясь, обрушила своды пещеры на головы разбойников, даже если сама оказалась бы погребена вместе с ними. В опустевшей голове зазвенела пронзительная мысль об отце — был бы он сейчас здесь, этим бродягам бы не поздоровилось. Ни один бы не ушел живым!

— Будьте вы прокляты, убийцы! — закричала Найра. — Если вы меня убьете, мой отец найдет вас, и тогда горе вам!

Пещерное эхо гулко подхватило дружный хохот, смеялся даже атаман. Он же первым опомнился и равнодушно кивнул обоим похитителям. Те переглянулись, достали из-за поясов кривые ножи, но не успели шагнуть вперед, а Найра не успела испугаться вновь. В тот же миг издалека донесся слабый вопль, полный боли и ужаса.

— Что это? — Разбойники завертели головами. — Вроде Мотыга кричал — он же с Ахримом и Шкурой на страже стоит…

Дружной волной они подались к выходу, откуда слабо просачивался дневной свет. Крики снаружи стали громче, затем стихли. И тогда в пещеру влетел еще один разбойник: волосы его стояли дыбом, лицо белое, как морская пена, — там, где его не покрывала свежая кровь. Руки его тряслись, рот кривился, но он не мог произнести ни слова. А следом, пригнувшись, вошел тот, кто напугал его.

Глядя на вошедшего, Найра сама не знала, пугаться или радоваться. Никогда прежде не видела она отца таким. В рабочем кожаном переднике, пропыленный, руки по локоть залиты кровью, и в каждой руке — по трупу разбойничьего дозорного, которые висели, точно слепые котята в пасти кошки. Отец отшвырнул их, словно мусор, и молча оглядел остальных горящими глазами.

Разбойники таращились то на тела товарищей — окровавленные, со сломанными шеями, — то на нежданного врага. Тем временем Найра опомнилась, отбросив все свои думы и страхи: она спасена, каким-то чудом отец отыскал ее и пришел защитить. Только разве он справится со всеми разбойниками в одиночку, что бы она ни говорила им недавно? Ему понадобится помощь. Размышляя так, Найра уже подбиралась бочком к груде камней, чтобы выбрать подходящий, когда кто-то схватил ее сзади и зажал рот.

Найра попыталась вырваться — напрасно: держащие ее руки могли бы сравниться с железными клещами. А прямо над ухом раздался голос атамана:

— Бросай оружие!

Отец тотчас обернулся в их сторону и развел руки.

— У меня нет оружия, — сказал он, и голос его звенел, как железо под кузнечным молотом, рождая жуткое эхо. — Отпусти мою дочь.

Дожидаться ответа атамана Найра не стала. Недавно отец преподал ей кое-какие уроки, как раз на подобный случай, и она поневоле удивилась, что тело ее словно действовало само, без воли разума. Краем деревянной сандалии она ударила атамана по голени и, изловчившись, крепко укусила его ладонь. Та оказалась не мягче коры знира — и все же разжалась, а сам атаман не сдержал брани. Не успел он договорить, как Найра уже стояла рядом с отцом.

— Зря, — бросил атаман и склонился, чтобы растереть ушибленную ногу. — Теперь мы убьем вас обоих.

Отец отстранил Найру, прикрывая собой. Вперед кинулись с полдесятка разбойников с ножами и дубинами. Первые же двое упали с разорванными — буквально — шеями: пальцы у отца были словно кованые гвозди. Он ломал кости, пробивал животы и груди, крошил в руках дубины, как труху. Ни один нож не оставил на его теле ни следа и не рассек одежды.

Пока на помощь гибнущим товарищам бросились, хотя не так смело, другие разбойники, Найра не теряла времени. Смотреть на кровавую расправу она не могла, зато рассудила, что кто-то может прокрасться вдоль стены и вновь схватить ее. Оглядевшись, она заметила валяющийся поблизости труп дозорного: за поясом у него виднелся обнаженный кинжал. Стараясь не смотреть на лицо убитого, Найра тотчас схватила оружие, хотя не умела обращаться; все же сражаться — это тебе не потрошить рыбу или птицу. Но холодная рукоять, зажатая в потных пальцах, и тусклый блеск клинка придавали уверенности.

Шум драки и крики ярости давно сменились стонами боли. Отец, залитый чужой кровью, стоял над горой обезображенных тел, грозный и прекрасный, как владыка морей Мерхамет, победитель темных духов. Никто больше не смел броситься на него, разбойники трусливо жались к стенам, как побитые псы. По рядам их струился жидкий шепоток, в котором Найра сумела различить слово «тень».

— «Тень»… — повторил атаман уже громче.

Лицо его сделалось изжелта-бледным, отчего шрам на лбу казался еще безобразнее, точно вправду кусок гнилого мяса. Он широко развел руки, не то делая знак своим людям отойти, не то пытаясь защитить их всех. Отец так и стоял молча, а Найра недоумевала, стискивая ненужный кинжал и не зная, что сказать и что сделать.

Прежде чем кто-то заговорил или двинулся с места, из глубины пещеры послышался шум и звонкий голос, подхваченный эхом, — что-то вроде: «Стой! Не трогай ее!» Темнота зашевелилась, из нее выскочили двое. Один был незнаком Найре, второго же она никак не ждала увидеть — по крайней мере, здесь.

— Если им и прятаться где, то здесь, господин, — сказал Исур, указывая на очередную громаду скал, над которыми явно потрудились некогда человеческие руки. — Из прочих одна слишком сильно повреждена, а у других слишком узкие проемы, чтобы могла проехать телега. Разве что есть иные входы, пошире.

— А если это не та? — спросил Огешан. — Сколько времени мы уже потратили, и сколько потратим еще! А если ее…

— Не думайте об этом. Лучше идемте скорее — дозорных я не вижу. И не забывайте про стражу, которая идет следом. — Исур огляделся, словно прислушиваясь к далеким звукам, недоступным простому слуху. — Повезло нам, что им не проехать напрямик.

Извилистую, некогда ухоженную дорогу среди неровных скал забросили тридцать лет назад, после гибели шахт: и на запад, и на юг Вайи вели другие. Зато другого проезда для всадников здесь не было, тогда как пешие могли пробраться узкими долинами — если знали, куда именно пробираться. Огешан и Исур не знали, но чутье телохранителя не раз помогало им. Не подвело оно и сейчас, когда гора валунов, что казалась издали бесформенной, превратилась в створ шахты, достаточно широкий, хотя кое-где обрушенный. Никаких следов оба путника не заметили — было бы мудрено разглядеть их на камнях.

Под полуразрушенным сводом нашлось нечто вроде наблюдательной площадки, сложенной из камней: сейчас она пустовала. Исур огляделся и указал рукой.

— Смотрите, господин.

Огешан глянул — и задрожал при виде крови на камнях. Исур же подошел, осмотрел пятна и попробовал на язык.

— Свежая, — сказал он. — И вот еще. — Он указал на застрявшие в расселинах пряди окровавленных волос и обрывки ткани. — Не бойтесь, господин, волосы и одежда не ее. Но кого-то здесь убили, причем недавно.

— Думаешь, разбойники дрались? — предположил Огешан. — Или… кто-то напал на них? Только кто? Ведь не стража — они не могли нас опередить.

— Некогда гадать, идемте. Слышите? — Исур приложил к уху ладонь. — Внутри кто-то есть, и у них там что-то происходит. Скорее!

Вместе они нырнули в створ, откуда тянуло затхлостью и едва различимо — дымом. Пещерное эхо принесло им навстречу звуки нешуточной борьбы, словно там, внутри, дрались не на жизнь, а на смерть человек тридцать, а то и больше. Грохот ударов и вопли жутко звучали в почти полной темноте, и казалось, что в любой миг из нее выскочат враги.

Исур шел наугад, ведя за собой Огешана. Тот придерживался за стену, хотя холодный, кое-где липкий и поросший мхом камень казался наощупь неприятным. Вдруг пальцы его провалились в пустоту.

— Исур, здесь проход! — шепнул Огешан.

— Похоже, мы свернули не там — далековато зашли, — заметил телохранитель. — Не хватало нам заблудиться в этих пещерах. Хотя слух не подведет — вроде там еще дерутся… — Он опять прислушался. — Нет, притихли. Ладно, идемте сюда.

Они ощупали неровный пролом: Огешан пролез без труда, Исур едва протиснулся, развернувшись боком. Идти пришлось осторожно, под ногами то и дело попадались выбоины, камни и обломки — судя по звукам, железные и деревянные. А тьма впереди посерела, посветлела и вскоре превратилась в огромную пещеру — возможно, когда-то здесь был склад добытой породы.

Пещера не пустовала — именно отсюда летели недавние звуки боя. Сейчас они стихли, и королевич с Исуром во все глаза уставились на то, что открылось перед ними.

На полу пещеры валялись с десяток трупов и умирающих, изувеченных так, словно на них обрушился огромный утес или их растерзали в клочья тигры. Худой человек со шрамом на лбу, похожий на главаря, стоял впереди толпы оборванцев и будто пытался защитить их, раскинув руки. А по другую сторону груды кровавых тел возвышался прибрежной скалой рыжеволосый мужчина с искаженным ненавистью лицом и пылающими глазами, весь залитый кровью врагов. Был он безоружен, но не оставалось сомнений: он только что выдержал неравную схватку и вышел из нее победителем. Так увидел эту картину Исур.

Огешана же привлекло другое. Бок о бок с рыжим великаном стояла она, растрепанная, бледная, с перекошенным ртом, и сжимала в руках кинжал, выставив его перед собой. На думы не было времени. Не разобравшись, королевич бросился вперед.

— Стой! — закричал он неизвестно кому, на бегу выхватывая собственный кинжал. — Не трогай ее!

Исур с досадой выдохнул, но последовал за ним. Тем временем главарь со шрамом и его люди будто очнулись от чародейского сна. Послышались голоса: «Это еще кто?», «Откуда взялись?» Разбойники загомонили, главарь молча глядел то на королевича с Исуром, то на рыжего. Девушка же вскрикнула и выронила кинжал, звонко брякнувший на камнях. Страха в ее глазах Огешан не увидел — только изумление и тайную радость.

— Кто вы такие? — сурово спросил рыжий.

Атаман кивнул, словно собирался сам задать тот же вопрос. Огешан же заставил себя отвести взор от девушки и оглядеть прочих. Маска ненависти и боевой ярости сползла с лица рыжего, и королевич узнал в нем того самого человека, которого принимал за отца своей любимой и втайне опасался. Разбойники казались ему обычной толпой оборванцев, заросшей, голодной, озлобленной и вонючей. Атаман же отличался от них: несмотря на изуродованное лицо и страшную худобу, нечто в нем обличало знатного человека.

Холодный, как камень, голос и взгляд рыжего ошеломили Огешана, и как он ни пытался найти подобающие слова, язык его будто прилип к гортани. Зато Исур удивил. Он медленно убрал в ножны свои длинные ножи и с непонятным выражением смотрел то на рыжего, то на трупы убитых им разбойников. Наконец, он так же медленно поднял руку и провел пальцем по челюсти до середины подбородка.

— Луна высоко, — произнес он странным, глухим голосом, — и тени длинны.

Услышав эти слова, рыжий побледнел, как морская пена, взгляд его застыл. Словно против воли, он повторил движение Исура; окровавленный палец утонул в густой бороде.

— Луна скрылась, — сказал он так же глухо, — и тени тоже.

Больше не было ни слов, ни движений, ни вскриков — холодная тишина страха поглотила все звуки. Казалось, все кругом не смеют даже дышать. Жуткое молчание душило, пока его не разорвал истошный крик, скорее, визг: «Нам конец!» — это завопил один из разбойников и тут же повалился ничком на пол, прикрыв руками голову, точно малое дитя.

— Значит, ты за мной… — медленно произнес рыжий и прибавил неохотно: — Брат. Тьме нужно мое сердце? Что ж, — он покосился на кровавые останки у своих ног, — попробуй взять его, как пытались другие до тебя.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — ответил Исур. — Я служу моему господину и пришел сюда вместе с ним, и мне нет дела до велений тьмы. Мой господин…

Исур оглянулся на Огешана, словно спрашивая дозволения говорить дальше, и тот продолжил сам:

— Мне нечего скрывать, Исур, и незачем таиться перед этими людьми. Пусть будет мне защитой божественная кровь моих предков. — Он выпрямился, откинул плащ за плечи. — Я — Огешан, сын Самартала, из дома бессмертного Архатшира, королевич и наследник престола Вайи. — Он поглядел на атамана, который попятился, услышав имя и титул. — И я беру под свою защиту эту девушку, равно как и всех, кто родня или друг ей.

На последних своих словах Огешан покосился на рыжего великана. Лицо того, похожее на высеченные из камня лики бессмертных повелителей, по-прежнему оставалось суровым, в глазах не мелькнуло ни тени почтительности или благодарности.

— У моей дочери есть защитник, — бросил он. — Нам не нужно ничье покровительство — ни богов, ни королей.

Девушка поглядела сперва на отца, потом на Огешана. Ее бледное, застывшее лицо с потемневшими глазами слегка оживилось, она открыла рот, словно желая сказать что-то, и шагнула вперед. Но тут заговорил атаман.

— Похоже, роковая ошибка моих людей впрямь погубила нас, — сказал он. — Даже один воин-«тень» мог бы перебить всех нас и не вспотеть. А что говорить о двух… — Атаман помолчал, как будто смущенный. — Но жить хочется всем, даже таким, как мы…

— Неужели? — рявкнул на всю пещеру отец девушки. — И это говоришь ты? Ты только что собирался убить мою дочь лишь за то, что она видела ваши гнусные рожи! Что ты там говорил о своей справедливости для каждого? Так вот тебе моя справедливость: кто покусится на жизнь Найры, тот умрет.

— Хорошо, — сказал атаман и выпрямился во весь рост. — Можешь убить меня, если хочешь. Но я готов был позволить твоей дочери помолиться перед смертью. Мне молиться не о чем и незачем, вместо этого я хочу, чтобы ты выслушал меня — и ты, и твоя дочь, и королевич. Нет, я не стану просить пощады. Так слушайте историю Панхара, наместника Тереслеха.

Многие из разбойников зашептались и подались ближе: видно, они не знали о прошлом своего атамана. Огешан не сдержал возгласа изумления — ему доводилось слышать о городе Тереслехе, ближайшем крупном соседе Вайаты, и о тамошнем наместнике-предателе, полгода тому назад покусившемся на жизнь королевских посланников. Будто угадав его мысли, атаман продолжил:

— Ты, верно, слышал то, что рассказывают при дворе, королевич. Теперь слушай правду. Я не был ни изменником, ни убийцей, а всего лишь не пожелал душить жителей Тереслеха податями, как велел именем короля Садахар — и как делают это здесь, в Вайате, и в других городах.

— Это правда… — прошептал Огешан. — Непомерные подати — дело рук Садахара, он и не на такое способен. А мой отец, король, слушается его беспрекословно — сам не знаю, почему…

— Всего полгода тому назад, — продолжил атаман, — я был богат, уважаем и облечен властью, но не злоупотреблял ею. У меня была семья — жена, двое малолетних сыновей и взрослая дочь, уже обрученная. После праздника Архатшира собирались играть свадьбу… только свадьбы не случилось, потому что на праздник в Тереслех прибыли посланцы из Вайаты.

Он умолк ненадолго, длинные пальцы рук сплелись, точно иссохшие корни пустынного кустарника. Никто из слушателей не проронил ни звука — только шуршали камешки под ногами тех, кто невольно переминался с ноги на ногу, да слышалось порой тяжелое, пыхтящее дыхание.

— «Король желает разделить с вами торжество, душою пребывая здесь, в Тереслехе», — так они сказали мне, — вновь заговорил атаман. — Были среди посланцев и сборщики податей — они явились для проверки моих дел. У каждого была пышная свита — и стража. Тогда я не придал этому значения. И в ту же ночь они сделали то, зачем явились. — Он содрогнулся и опять умолк.

— Я спал, — продолжил он, совладав с собой, — когда мои слуги бились и гибли за меня. Шум битвы меня разбудил, но было уже поздно. В живых остался один только мой слуга Вузран, мы сражались плечом к плечу. Тогда я и получил эту рану. — Атаман указал на лоб. — До сих пор она мучает меня, как мучает мою душу все случившееся… Если бы я знал, то предпочел бы умереть вместе с прочими. Но Вузран спас меня против моей воли, вытащил тайным ходом, хотя я приказывал ему вернуться и даже называл предателем — пока не лишился чувств от ран. А перед тем я слышал…

Эти слова заставили отца девушки тяжко вздохнуть. Сама же девушка — Найра — бледная и явно потрясенная, перехватила взгляд Огешана. Сами того не заметив, они шагнули друг к другу.

— Я слышал, — говорил тем временем атаман, — как грабили мой дом и убивали моих людей. Я слышал, как кричала и звала на помощь моя дочь, слышал хохот ее насильников. Слышал, как моя жена умоляла пощадить детей… Потом я узнал от Вузрана, что не пощадили никого из них. Жену и дочь, без того замученных до полусмерти, сожгли живыми, сыновей разорвали лошадьми, а сам убийца, посланник Садахара, сделался наместником… А я не мог сделать ничего, не мог защитить моих родных, поскольку лежал при смерти. Хотя меня потом долго разыскивали, мы с Вузраном сумели бежать. Сперва думали уйти на юг, к кочевникам, но вовремя поняли, что не одолеем пустыню. Здесь, на побережье, боги вновь отвернулись от нас — мы не смогли покинуть Вайю. Не знаю, по чьей воле, доброй или злой, повстречался я с этими людьми, — он указал на своих притихших товарищей. — Раны и лихорадка истощили мое тело, горе выжгло душу, но человек — живучее существо. Меня вдруг одолела жажда мести, и я сказал себе: «Умереть я всегда успею. Лучше жить и воздавать несправедливым за их деяния…»

— Странно же ты воздаешь, — бросил отец, скрестив руки на груди. — Разве те люди, которых ты ограбил и убил, виновны в твоих несчастьях?

— Нет, — сказал Панхар. — Я озлобился — и решил, что раз я сам несчастен, то и другие пусть будут. А порой я не думал об этом, нам просто хотелось есть и хотелось жить, как и всем. Среди моих людей много таких же, как я, жертв Садахара, я сам это понял, поскольку у нас не принято говорить о своем прошлом. Слуга мой Вузран погиб в одной из стычек, а больше никто не знал обо мне всей правды — до сегодняшнего дня. — Он посмотрел в глаза отцу Найры. — Теперь можешь убивать. Сегодня я полной мере пожалел о том, что остался жив.

Весь облик отца выдавал порыв. Казалось, он готов шагнуть вперед и завершить начатое. Сам не зная, почему, Огешан стал между ним и Панхаром, прямо у груды безобразных человеческих ошметков.

— Постойте… — Он протянул руки в знаке мира и тотчас растерял все слова. — Я… я не знаю, что сказать вам всем, но я чувствую свою вину за то, что есть. Да, я королевич, и я ничего не значу при дворе. А Садахара я ненавижу не меньше вашего, как и он ненавидит меня. Сам Тей… — Огешан осекся, поглядев на Исура и отца Найры. — Сами боги не ответят, почему мой отец терпит его. Будь я королем, все было бы иначе — я видел, как живет наш народ, как его угнетают, унижают и обирают. А Садахара я бы приказал казнить первым…

— Давно пора, — бросил Исур, — да только как бы меч палача не сломался о его шею.

Огешан вытаращился на него. Отец Найры чуть вздернул рыжие брови, а руки его сжались так, что резче обозначились мышцы. Исур же продолжил:

— Признаться, я сам пытался убить его, да не вышло. Ни оружие, ни яд не причинят ему вреда, и, похоже, здесь замешано чародейство. Возможно, это дело рук кого-то из жрецов, с кем спелся Садахар.

Пещерное эхо подхватило эти слова, на которые никто не ответил. Когда эхо растаяло, вновь настала та же плотная, угрожающая тишина. Опять кто-то шумно дышал, переминался на месте, а время и сам воздух вокруг как будто застыли, точно здесь сгустились неведомые чары. Наваждение разорвал голос одного из разбойников, стоящего у самой стены:

— И что теперь делать?

Судя по всему, этого не знал никто. Наконец, вновь заговорил Панхар:

— Видимо, разойтись миром, словно ничего не было, у нас не выйдет. Мы слишком многое узнали друг о друге, и не всем из нас это по нраву.

Говоря это, он смотрел на отца Найры — именно с ним произошла самая разительная перемена. Недавний гнев и жажда мести за дочь исчезли, как следы на песке, исчез грозный воин, похожий на воплотившееся божество, способный биться в одиночку с целым войском. Сквозь бесстрастную маску, которую он тщетно пытался удержать, пробивалось нечто странное, похожее на горький стыд.

Когда Найра тихо окликнула его, он отвернулся. Она шагнула было к нему, дотронулась до его руки, но не успела больше ничего сказать или сделать. Из дальнего, темного конца пещеры эхо принесло грохот поспешных шагов, и вскоре появился сам бегущий — один из разбойников, видимо, дозорный. Он запыхался, вытаращенные глаза потемнели от ужаса.

— Атаман! — закричал он. — Сюда едет отряд королевской стражи!

Кто-то подхватил вестника под руку. Атаман, глядя на него, вновь побледнел, хотя голос его звучал спокойно, когда он принялся расспрашивать:

— Сколько их? Где они — далеко отсюда?

— Сотня точно, когда бы не больше, — выдохнул разбойник. — Едут по старой дороге, иначе же конным не проехать. Когда я их приметил, они были у Гиблой глыбы — я только и разглядел, что шлемы да копья блестят на солнце, прочее-то пыль скрыла.

— Что такое Гиблая глыба? — вмешался подошедший Исур.

— Так здесь называют соседнюю шахту и груду валунов над ее створом, — пояснил Панхар. — Если вы видели окрестности, то понимаете, что скоро стража явится сюда. А если у них копья…

— Куда ведет дорога? — спросил Берхаин. — К этому входу? — Он указал на проем, которым сам недавно прошел.

Вестник кивнул — одновременно с Панхаром.

— Да, — сказал тот. — У этой пещеры есть еще один выход, не считая мелких, но кто-то из стражи может знать о них. Если они разделятся и зажмут нас… — Он помолчал и обернулся к вестнику. — Нурх, возвращайся на свой пост и следи в оба, нет ли соглядатаев. Заметишь кого — бегом ко мне, и гляди, как бы не подстрелили.

Разбойник убежал. Панхар тем временем оглядывал прочих.

— Надо бы разведать у дороги… — начал он.

— Вот я и разведаю, — вызвался Исур и тотчас прибавил, уловив взгляд Панхара: — Не тревожься, не выдам я вас — какой мне в том прок? Они же все служат Садахару. Зато я знаю многих в лицо, а вы — нет. Может, посчастливится заодно подслушать их разговоры.

Он коротко поклонился Огешану и умчался — будто правда тень мелькнула. Берхаин поглядел ему вслед.

— У вас есть другое убежище — на такие вот случаи? — спросил он Панхара.

— Что, общий враг объединяет? — невесело усмехнулся атаман, но ответил: — Есть одно, в ближайшем предместье. Надо же нам незаметно сбывать кому-то награбленное и заодно покупать еду. Только сейчас дело не в том, есть ли убежище, а в том, как до него добраться, если нас отрежут. Я уже говорил, что стражники могут знать о втором выходе.

— Как я понимаю, вторым выходом быстрее будет добраться до предместий, — сказал Берхаин. — И напрасно ты смеешься. Общий враг в самом деле объединяет. Хотя мне до вас нет дела, лишь бы благополучно вывести отсюда Найру. Заодно могу помочь вам. Мне не впервой выбирать меньшее из двух зол, хотя меньшее обычно оборачивается большим. Но дочь для меня — превыше всего. Думаю, ты можешь это понять.

С этими словами Берхаин обернулся. Увиденное едва не заставило его потерять дар речи: Найра стояла рядом с королевичем, не сводя с него глаз, и говорила с ним, будто с давним знакомым. Позабыв про все грозящие опасности, про недавний свой ужас оттого, что дочь теперь знает правду, Берхаин зашагал к ним.

— …нет, я видела тебя не раз, — услышал он слова Найры, — только лица почти не разглядела. И все думала, кто же ты такой и отчего ходишь за мной — и отчего не подойдешь.

— Ты думала? — Королевич покраснел. — Правда думала обо мне? А я просто… не хотел обидеть тебя… вдруг ты бы рассердилась или поняла неверно…

— Если верно скажешь, тебя верно поймут, — улыбнулась Найра и поправила прядь волос. Огешан сделал движение, словно хотел дотронуться до них. — Я всегда думала, что юноша должен подойти первым. Но сегодня… Знаешь, мне кажется, я чувствовала тебя там, на рынке. Не случись… того, что случилось, я бы сама подошла и спросила.

— Должно быть, за тобой ухаживают многие юноши, — с тоской протянул Огешан. — Неудивительно, ты же…

— Вовсе нет, — качнула головой Найра и вновь улыбнулась — той самой сокровенной, опасной улыбкой. — За мной вообще никто не ухаживает…

— И не будет, — оборвал подошедший Берхаин, отчего оба вздрогнули. — Уж точно не так, ради мгновенного развлечения. Доступных девиц ищи в другом месте, королевич.

Тот вновь побагровел, губы его задрожали. Глаза на миг сверкнули гневом, хотя ответил он ровным голосом, даже с намеком на учтивость.

— Я и не думал, поверь, — сказал Огешан. — Будь это в моих силах, я сделал бы Найру своей королевой, она достойна этого. Даже если я пока ничего не могу, я добьюсь, потому что люблю ее… — Он бросил на нее быстрый взгляд, словно испугался, что сболтнул лишнее, но страх его тотчас пропал. — Да, люблю всем сердцем, чему будь свидетелем, как ее отец.

Найра вскрикнула и закрыла лицо руками, хотя под пальцами было видно, как она краснеет. Берхаин же не был впечатлен.

— Любишь, значит? — прищурился он. — Вот так быстро: увидел — и сразу полюбил?

Не успел Берхаин договорить, как перед глазами будто потемнело, собственные слова ударили по сердцу тяжелым молотом. «А как же ты сам? — зазвенело глубоко в душе, там, где бережно хранились все самые светлые его воспоминания. — Как же Амхала? Не только ради справедливости ты свернул с темного пути и спас жизнь ей и ее отцу».

— А разве ты не полюбил маму с первого взгляда? — прозвучали рядом слова Найры, будто эхо собственных дум. — Как и она — тебя?

Воспоминания не продлились и пяти ударов сердца, но Берхаин словно прожил все заново, словно стряхнул с плеч минувшие семнадцать лет и вновь стал молодым — убийцей, служителем тьмы, лучшим из лучших, люто ненавидящим свое призвание.

Он узнал правду давным-давно, еще мальчишкой. Побежденные когда-то королем Суллеком поклонники Тейава не изменились: прикрывшись школой «теней», они продолжали свое дело — убивать, только теперь чужими руками. Кем бы ни делались взрослые «тени», закончившие обучение, — наемниками, воинами, телохранителями, — они обязаны были убивать во славу тьмы. О судьбе тех, кто отказывался, знали все. И Берхаин убивал, стараясь не видеть в своих жертвах людей, как учили жрецы Тейава, и проклиная себя за каждую каплю невинно пролитой крови. Убивал до тех пор, пока не очутился в городе Рехемате, что на западном берегу Сехры.

…Рехемат, прокаленный солнцем, овеваемый прохладой садов и милостивой рекой, отрада для тех, кто наслаждается жизнью. И в его сердце жила тьма — тьма алчности, зависти и ненависти. Воистину нет у Тейава более ревностного служителя, чем человек, одержимый этими низменными чувствами.

Они были знатны, богаты и честолюбивы — а значит, жадны и завистливы. И, как водится, они ненавидели всех, кто честен, справедлив и влиятелен. Таким был благородный Шедек, с чьим предком поделился когда-то божественной кровью сам бессмертный Архатшир. Мало кого из членов правящего совета чтили в Рехемате больше. И мало кого ненавидели сильнее тщеславные властолюбцы, чьи руки с виду чисты, а души черней, чем у самых жестоких убийц.

Смерть Шедека и всего его дома была оценена в триста серебряных шан — неслыханное богатство. Как водится, половина вперед. Но молодость недооценила изощренную хитрость опытных интриганов. Ибо одного убийцы-наемника, пусть даже «тени», им показалось мало.

Пятеро. Все — старше и опытнее, из них двое «теней». Богатый дом Шедека, осененный густым садом, озаренный равнодушным светом желтой луны, сделался полем кровавой битвы. Немало крови в ту ночь получила тьма — хотя и не той, которой жаждала. Пали, отважно сражаясь, верные слуги. Пали убийцы, да поглотит тьма их души. А черная тропа впереди расплылась и обернулась туманом, в котором маячили двое: раненый старик и его дочь.

А потом туман рассеялся, и осталась она одна. Амхала.

И было прибрежное поселение, каких много по обе стороны Сехры до самой Вайаты. Как оно звалось, неважно. Но как можно забыть его прорезанные каналами улочки, низкие дома песочного цвета, неистовые крики толпы, раскаленный воздух — и скромное жилище в одну комнатку, которое не променяешь на самые пышные дворцы.

Как мог убийца, воспитанник жрецов Тейава, знать, что такое любовь? Как мог понять, что полюбил? Защитить любой ценой, уберечь от голода, от нужды, от опасностей — вот чего он хотел. А она бесстрашно шла ему навстречу, словно ее ничуть не пугало его прошлое. Как могла она слушать о тех мерзостях, на которые нельзя было оглянуться без содрогания? Но она желала слушать, исцеляя светом своей души кровавые, гниющие раны в сердце «тени». Указывая путь, как уйти от тьмы — и от тьмы Тейава, и от своей.

Путем была она.

И были дни, полные воплей, жестокого любопытства, брызг крови, хруста мышц и костей — чужих. И были улицы, на которых не продохнуть от давки, — не разбалованные зрелищами люди ловили каждое движение каждого бойца, что сходились на потеху себе и другим. Сыпались дождем серебро и медь. И был лучший из лучших, но даже лучшим доводится порой сталкиваться с подлостью противника. И были тяжкие муки от раны, нанесенной отравленным клинком, и были слезы в глазах Амхалы и бессонные ночи, полные трудов и воззваний к милости богов. Разве могли они не услышать ее?

Тело исцелилось, и исцелилась душа. Прочь сомнения — только как отыскать нужные слова? Но боги недаром наделили женщин мудрым сердцем. Давно уже звенел под низкой крышей из стеблей и листьев горшва веселый бубен в руках одного из духов, незримых помощников Эфитры. И звон этот наконец услышали оба.

Как и когда это случилось? Кто из них первым подошел, кто первым заговорил — да и была ли нужда в разговорах? Были только жаркие объятия, сияющие в полумраке глаза, пот и спутанные волосы, бесчисленные «люблю» в перерывах между поцелуями и судорожными вздохами. Союз света и тьмы невозможен, что-то одно неизбежно победит. Тогда победил свет. А тьма ушла, отвергнутая — навсегда, как казалось той ночью.

А наутро сладко благоухали цветы, что увивали алтарь Эфитры, и мелодично пела молодая жрица, и вился к небу дым от душистых курений, и рука сжимала нежную и прохладную ладонь Амхалы, и звучала клятва вечной любви и верности. И много лет — до сегодняшнего дня — приходилось защищать свое право на эту любовь, которое хотели отнять вместе с жизнью и сердцем посланники тьмы. И пусть ныне Амхала ушла, но любовь жива — а они давно истлели, растворившись без следа во мраке смерти.

…Семнадцать минувших лет пронеслись в памяти, точно один миг. Берхаин вздохнул, вновь становясь собою нынешним. Найра и королевич так и стояли поблизости: говорить они больше не решались, только глаза их — небесные у дочери, темные у юноши — лучились тем самым светом, который виделся ему тогда в очах Амхалы. Они у нее тоже были темные…

Но боги смилостивились над Берхаином, избавив его на время от принятия тяжкого решения. Оно подождет — сперва стоит покончить с прямой угрозой.

Тем временем разбойники под предводительством Панхара вовсю готовились к возможному бою и отступлению: собрали необходимые вещи, деньги и еду, вытащили кожаные или стеганые туники, вооружились луками и дубинами — нож у каждого был при себе. Глядя на них, Берхаин ощутил давно позабытое приятное предвкушение: сколько лет прошло с тех пор, когда ему приходилось драться в настоящей битве. Он задумался, брать ли оружие, и решил пока обойтись — он почти всегда справлялся и голыми руками. Вновь он поглядел на дочь, затем на королевича, усомнившись, стоит ли доверять ему жизнь Найры. Возможно, юноша в самом деле не врет насчет своей любви. Но сильным бойцом его не назовешь.

В разгар сборов вернулся Исур, невредимый, весь перемазанный каменной пылью. Первое, что он сделал, — велел разбойникам притихнуть.

— Ваш галдеж слышно аж до самой Вайаты, — сказал он им. — А стражники не глухие и не дураки. Ведет их сам Сеннуф, Садахаров сынок. Я сумел кое-что подслушать, так вот: им приказано перебить всех, главаря взять живым. — Он посмотрел на Панхара, затем со странным выражением — на королевича. — А еще они говорили про другое задание — убедиться, что вы мертвы, господин, и забрать ваше тело.

Огешан побелел и содрогнулся. Заговорить он смог, только сглотнув.

— Да проклянут его боги… — прошептал он и продолжил громче: — Значит, он решил действовать открыто. Люди Сеннуфа убьют меня и скажут, что в этом повинны разбойники.

— Но как же божественная кровь? — заметил Панхар и тут же ответил сам себе: — Хотя для такого, как Садахар, нет ничего святого…

— Вовсе нет, — возразил Исур. — Потому он и хочет пролить божественную кровь чужими руками, а сам остаться чистым. Думаю, что стражники, даже самые преданные ему, тоже поостерегутся убивать сами. Зато камень, упавший на голову, боги не проклянут за убийство, как и глубокую пропасть любой из здешних шахт.

Королевич вновь задрожал. Лишь присутствие Найры помогло ему совладать с собой. Он решительно прикусил губу и стиснул рукоять кинжала у пояса.

— Сколько их? — спросил тем временем Берхаин у Исура.

— Полторы сотни. Нам повезло в одном: конникам сюда не войти, придется спешиться. И вряд ли они всей толпой полезут в шахту — наверняка оставят заслон снаружи, чтобы отстреливать или отлавливать беглецов.

— Знают они про второй ход?

— Непохоже. Они едут одним отрядом, нигде не разделились. И я не слышал, чтобы они говорили насчет других ходов.

— Полторы сотни… — повторил Берхаин.

Он оглядел всех — Панхара и его перепуганных людей; спокойного, готового к битве Исура; королевича, который отчаянно храбрился, — и Найру.

— Что ж, — продолжил Берхаин, словно признанный предводитель, и никто не возразил ему, — будет лучше выбраться дальним ходом. Ты и твои люди знают его, так что идите. Вы, — он посмотрел на дочь и Огешана, — тоже выбирайтесь с ними, а ты, брат, как я понимаю, не оставишь своего господина.

— Не оставлю, — кивнул Исур. — И дочь твою тоже. Не тревожься о ней.

Берхаин кивнул ему в ответ.

— Спасибо. Ну а я останусь и задержу их, сколько смогу. Чем больше их тут поляжет, тем лучше.

— Нет, отец! — Найра бросилась к нему. — Идем с нами! Они же убьют тебя…

Он улыбнулся.

— Ты разве забыла: меня никто и никогда не убьет. Как ты можешь сомневаться теперь, когда знаешь, кто я такой? — Эти слова прозвучали с неприкрытой горечью, которая стерла отцовскую улыбку — ненадолго. — Иди с ним, если веришь ему.

Найра оглянулась на Огешана, вновь повернулась к отцу и обняла его.

— Верю, отец. И в тебя тоже верю. Пусть боги сохранят тебя.

Несколько разбойников побежали вглубь пещеры. Никто из них не подумал зажечь факел или лучину — видимо, они хорошо знали дорогу среди здешних запутанных ходов и шатких завалов. Исур сделал знак королевичу и Найре следовать за собой. Огешан повиновался было, когда на плечо ему легла тяжелая рука, едва не пригнувшая его к земле.

— Моя дочь верит тебе, — тихо произнес Берхаин, глядя в глаза королевичу, так, словно видел все сокровенные его думы. — И я доверяю ее тебе. Не подведи ни ее, ни меня — ни самого себя. И не подведи всех этих людей, поскольку они тоже твои люди — твои будущие подданные.

— Не подведу, — только и сказал в ответ Огешан.

Вслед за ними умчались еще разбойники, таща на плечах узлы и едва не падая под их тяжестью. Панхар поглядел им вслед, но не пошел за ними.

— Пусть мои люди идут, — сказал он Берхаину. — Я останусь с тобой. Как бы ни был ты силен, тебе не одолеть сотню вооруженных воинов голыми руками.

— Полторы сотни, — был ему ответ. — Не тревожься: если мне понадобится оружие, я его раздобуду — у тех, кого убью.

Трое разбойников, в том числе лохматый возница телеги, остались рядом с атаманом. Они были снаряжены и вооружены получше других своих товарищей: туники с нашитыми железными полосами, кинжалы и луки, только шлемов не хватало. Разбойники как раз надевали тетивы и проверяли стрелы в колчанах — как успел заметить Берхаин, у каждого имелось не больше десятка.

Вход в пещеру наскоро завалили всем, что нашлось под рукой: камнями, обломками, ненужными мешками, шкурами. Трупы убирать не стали — возможно, их вид слегка остудит решимость стражников.

— Идут, — сказал Берхаин.

Панхар и его товарищи, похоже, ничего не услышали, но дружно кивнули и наложили стрелы на тетивы, готовясь натянуть, как только враги покажутся. Берхаин посмотрел на них, потом оглядел изрядно опустевшую пещеру и, шагнув к Панхару, сжал его руку, держащую лук.

— Не спеши, — сказал он в ответ на изумленный взгляд атамана. — Сперва можно кое-что сделать.

Берхаин указал взглядом в дальний левый угол пещеры, где все еще стояла стреноженная лошадь, так и не выпряженная из телеги. Панхар тотчас кивнул, как и прочие, только у лохматого возницы вырвался вздох.

— Эх, будто от сердца отрываю, — пробормотал он. — Ну да ладно, все равно пришлось бы бросить клячу. А так хоть сгодится.

Разбойник распутал лошади передние ноги и вывел ее в пещеру, поставив мордой ко входу, сам же застыл у передка телеги с кинжалом наготове. Лошадь дрожала и прядала ушами, словно порывалась заржать, и тогда другой разбойник стискивал ее морду. Панхар водил пальцами вдоль древка стрелы на тетиве — и сам напоминал такую же стрелу.

Берхаин стоял молча, отрешившись от всех дум. На сердце у него сделалось спокойно, тревога за Найру ушла без следа — словно кто-то незримый и могущественный укрыл ее от всех возможных опасностей. Мелькнула, прежде чем растаять, еще одна мысль: мог ли он знать, что желание защитить дочь обернется битвой, возможно, за судьбу не только Вайаты, но и всей страны?

Теперь грохот, шаги и позвякивание в соседней пещере слышали все. С бранью стражники принялись разбирать завал. Как только проем расчистили и в нем показались сперва копья, а потом головы стражников в шлемах, Панхар шепнул: «Пора».

Вздохнув, лохматый разбойник со всей силы ткнул лошадь кинжалом в круп и тотчас отпрыгнул в сторону. Пещерное эхо подхватило отрывистое ржание, грохот копыт и телеги, а потом — дружные вопли, звон железа и треск ломающегося дерева.

* * *

После тьмы пещерных ходов, где легко заплутал бы любой, солнечный свет ударил в глаза Огешану. С изумлением он заметил, что свет уже меркнет, — близились сумерки. Шахтовый коридор вывел беглецов на склон утеса, прорезанный мелкими и глубокими трещинами. Огешан глянул вниз: несколько разбойников спускались по этим трещинам, так проворно, словно скользили, как лодки по волнам, несмотря на тяжелый груз на плечах.

Исур взял за руки Огешана и Найру — та глядела на него с легким опасением. Сам телохранитель несколько мгновений наблюдал за спуском разбойников и последовал за ними. Выбирая, куда поставить ногу, Огешан всякий раз содрогался, но скала вовсе не была такой гладкой, какой казалась сверху. Могучие предплечья Исура, похожие на железные скобы, служили обоим опорой, хотя Огешан за его спиной все равно держал свободной рукой ладонь Найры. Да и сама она как будто ничуть не возражала против его поддержки. Когда она крепче сжимала его руку, опасный путь казался восхитительным, и Огешану хотелось, чтобы он длился вечно.

Этот спуск выдался самым трудным. Дальше горные тропы в изобилии вились туда-сюда, и нетрудно было выбрать надежную. Кое-где валуны полностью закрывали беглецов, так, что их невозможно было заметить со стороны старой дороги. Да и Нурх все еще нес стражу наверху, у выхода из пещеры.

— Шагайте живее, надо поспеть до темноты, — бросил один из проходящих мимо разбойников.

Огешан посмотрел на Найру. Она крепилась, но выглядела усталой, волосы ее растрепались, подол изорвался и покрылся пылью. Впрочем, сам он, наверное, выглядел не лучше.

— Послушай, Исур, — шепнул Огешан на ходу, так, чтобы Найра не слышала, — а вдруг кто-нибудь из них решит выдать меня стражникам? Разбойники есть разбойники. Вдруг захотят награду — или помилование.

Телохранитель невесело усмехнулся.

— Награду? Помилование? Да кто ж им его даст, господин? Разбойники не дураки и прекрасно знают, что не видать им пощады ни от Садахара, ни от Сеннуфа, что одно и то же. Если они и станут надеяться на чью-то милость, так это на вашу. Так что для них ваша жизнь дороже собственной. И за девушку не тревожьтесь. Любой из них скорее сам перережет себе горло, чем недозволительно глянет в ее сторону. Ее отец их крепко запугал. — Исур помолчал и прибавил: — Не будь я тем, кто я есть, я бы тоже струхнул. Одарили же боги…

— Ну, если ты уверен… — начал Огешан, но его перебила Найра, которая все слышала:

— А что тут сомневаться? Спасаться, так всем вместе. Вам ли двоим бояться этой шайки? Вы без труда защитите меня.

— Он защитит, — сказал Исур, положив руку на плечо Огешана. — Он за тебя пойдет и на любого врага, и на тигра, и в морскую пучину. Надеюсь, не придется. — Он указал на удаляющихся разбойников. — Ступайте за ними.

— А ты? — удивился Огешан. — Ты так говоришь, словно… — Он оглянулся на тусклую громаду шахты.

— Да, господин, — кивнул Исур. — Я чувствую, что должен вернуться. Вы уже убедились сегодня в чутье «теней», так поверьте еще раз. Ради вас я поберегусь, и вы поберегитесь — и защитите ее, если понадобится. Прощайте, и да помогут вам боги.

— Да хранят они тебя, — шепнула Найра ему вслед.

Огешан заставил себя отвернуться и не смотреть, как Исур взбирается по круче навстречу неизвестно чему. Найра взяла его за руку, спокойно, словно знала давным-давно, и напомнила: «Идем». Несмотря на страх, усталость, дрожащие ноги, сомнительных союзников и множество врагов поблизости, королевич ликовал в душе — ликовал как никогда прежде. Телохранитель телохранителем, но хочется и самому стать героем в глазах любимой.

Лишь бы это геройство — его, Исура, отца Найры — не обернулось бедой для всех.

— Уходи, — сказал Берхаин, не сводя тяжелого взгляда прищуренных глаз с нового завала, который грохотал и осыпался под ударами стражников. — Самое время.

— Успею, — ответил Панхар, накладывая на тетиву новую стрелу, и прибавил чуть слышно: — Надеюсь. — Вслух же он продолжил: — Я еще не искупил свою вину перед тобой. Ты остался, чтобы прикрыть нас, а не только свою дочь. Сейчас они прорвутся, и…

— Вот когда прорвутся — уходи. И уводи прочих, если уцелеют.

В отрывистый разговор вплеталось пение тетивы, свист стрел, грохот камней и крики. Недавняя хитрость с телегой ввергла врагов снаружи в хаос и заодно дала время беглецам. Судя по треску дерева и дикому ржанию, это стоило жизни лошади — как и многим стражникам. Тогда Берхаин и Панхар со своими людьми успели заново заложить вход, хотя не столь надежно, как в первый раз. И теперь стражники опять разбирали завал, заодно укрепляя его телами своих убитых. В ответ они пока не стреляли.

— А чего они сами-то молчат? — спросил лохматый разбойник.

— Хотят взять живыми, — ответил Панхар. — Помните, что рассказывал тот, второй, телохранитель королевича? Но все равно здесь что-то не так. С чего бы им подставляться под наши стрелы?

Из соседней пещеры эхом донесся зычный голос: «Что вы суетесь под стрелы, дазгу вас задави, каменные головы? Прикройтесь трупами и прорывайтесь!» Не успел голос стихнуть, как послышался дробный топот, и вскоре из-за наполовину обрушенной груды камней и мешков посыпались стрелы.

Берхаин резко отступил на два шага. На пол перед ним упали несколько стрел. Нашитые на одежду железные пластины изрядно выручили Панхара и его людей, хотя одному стрела угодила в предплечье, заставив выронить лук. Разбойник наклонился, отрывая полосу ткани от нижней рубахи, и тотчас получил новую стрелу — в шею.

— Пора, атаман! — в один голос заявили двое уцелевших.

Пока лучники стреляли, прочие стражники не теряли времени: оттолкнули остатки завала древками копий. Убедившись, что противники прекратили стрелять, они ринулись в брешь — и застыли на месте при виде изувеченных трупов. Послышались крики ужаса и брань.

— С вами будет то же самое, — произнес на всю пещеру Берхаин.

Эхо разнеслось под сводом, точно голос некоего горного духа. Многие стражи завертели головами, зашептались, как будто ожидали, что на них сейчас обрушится каменный град, чародейский вихрь или еще какая напасть. Едва освещенная пещера казалась пустой, дальний ее конец терялся в густом мраке — оттуда и слышался голос.

Именно там затаились Берхаин, Панхар и два разбойника. Пока стража возилась с остатками завала, они отошли вглубь, туда, где тьма делалась совсем непроглядной. Впрочем, обитатели шахты знали здесь все закоулки, а Берхаину достало времени в ожидании врагов, чтобы осмотреть их. Зато стражники пещеру не знают — и не знают того, что таится во тьме.

Там и тут заметались осторожные искорки — одна, две, потом больше: стражники высекали огонь и поспешно зажигали принесенные факелы. Тусклый свет слегка разогнал темноту. Из небольшого пролома в стене разило сыростью и гнилью — вряд ли этот ход ведет куда-то. Оттуда не доносилось ни звука, зато послышался шум слева, из дальнего конца пещеры, — будто камни покатились по полу.

Несколько стражников с факелами осторожно зашагали на шум. В тот же миг справа раздался неистовый грохот и крики, словно там шла жестокая битва. Впрочем, схватка продлилась несколько мгновений, и звуки смолкли, только протяжно стонали раненые, кто-то бранился, а кто-то шепотом призывал богов.

Сеннуф выхватил у ближайшего воина факел и двинулся туда. Увиденное заставило его содрогнуться и сглотнуть противный ком в горле. Точно такое же зрелище недавно встретило их на пороге пещеры — но теперь были жестоко изломаны и изувечены почти два десятка стражей.

Стук камней и лязг железа повторились с той же стороны, слева.

— Они там, — сказал Сеннуф и возвысил голос, обращаясь к невидимым противникам: — Выходите! Без оружия.

— А ты иди на дно морское и любись с медузой! — ответил ему из темноты уже другой голос. — Или попробуй дохлую марибу!

Сеннуф ничуть не оскорбился — он давно не придавал значения бессильной злобе и ругани противников, загнанных в угол. Он вспомнил недавнюю перестрелку и понял, что колчаны у разбойников опустели, — значит, его людям не грозит удар стрелами из темноты. Видимо, разбойники надеются незаметно отступить, пока несколько из них отвлекают внимание. Думы о том, кем надо быть, чтобы вот так расправиться с вооруженными стражами, и какое оружие иметь, он оставил. Вместо этого он послал человек пять — из них двое с факелами — вперед, за кромку темноты.

Дрожащее пламя почти не разгоняло мрака, сморщившись до крохотных язычков. Один из стражей успел вовремя отпрянуть от края темного провала впереди — зато не сумел увернуться от обломка доски, брошенного ему под ноги из темноты. Стражник выронил копье, замахал руками и с воплем полетел в провал. Оставшиеся подались ближе друг к другу, хотя это их не спасло: метко брошенные камни выбили у них факелы, а чьи-то невидимые руки столкнули в пропасть.

— Теперь ты уходи, — шепнул Берхаин Панхару.

Хитрость помогла им выиграть время, чтобы успели уйти два разбойника. Панхар готов был последовать за ними, но нечто заставило его помедлить.

— Иди, — повторил Берхаин. — Оставим долги.

— Ты не выстоишь один, — возразил Панхар. — У них копья. И на сей раз они будут видеть тебя и ждать нападения.

— Пусть видят, — был ответ. — А ты решай сам. Должно быть, ты хочешь умереть.

Панхар не успел ответить. В свете множества факелов стражники двинулись вперед, их черные тени стелились по каменному полу, тускло поблескивали наконечники копий. Берхаин и Панхар стояли плечом к плечу; по правую руку от них зияла пропасть, усеянная по краям всевозможными обломками, по левую тянулась неровная стена — здесь пещера сужалась.

— Сдавайтесь! — вновь приказал Сеннуф из-за спин своих стражей.

В ответ Берхаин подхватил камень высотой в половину человеческого роста и метнул его в первые ряды стражников. Еще несколько таких же камней посеяли среди них смятение. И тогда оба невольных союзника ударили.

При виде Берхаина, идущего безоружным на копья, некоторые стражники задрожали. Но были и те, кто отважно устремился ему навстречу. Их подбодрял резкий голос, полный давней злобы:

— Вперед, трусы! Бей этого мятежника! Я всегда знал, что он — негодяй и подлый убийца!

— Что ж ты сам не выйдешь, Одноглазый? — отозвался Берхаин. — Хотя ты не таков.

Он ушел от удара копьем и перехватил оружие за древко, заодно сломав шею его владельцу ударом локтя. Копье вихрем завертелось, рассекая нестройные ряды стражи, хотя казалось щепкой в могучей руке. Вторая, свободная, разила и как меч, и как копье; ни шлемы, ни броня не были ей преградой.

Панхар, который оставил свой кинжал и тоже раздобыл себе копье, не стоял на месте. Несмотря на внешнюю худобу, он оказался крепким бойцом — то бросался вперед, то отступал к самому краю провала. Не все стражи успевали отпрянуть вовремя, и он без сожалений отправлял их в гулкую тьму, где не смолкали дикие крики ужаса.

Своды шахты содрогнулись. Далеко в глубине, за спинами Берхаина и Панхара, послышался грохот и тотчас смолк. Пол чуть колыхнулся, раненый атаман не удержался на ногах и, упав, не сумел подняться вовремя. К нему устремились копья и кинжалы, но не достигли цели — стражников смял очередной огромный камень. Берхаин в одиночку держал оборону, ломая копье за копьем и подбирая новые, и не позволял стражникам окружить себя. Панхар, желая помочь, с трудом поднялся — и тут же упал вновь, сбитый с ног. Нанесший удар десятник замер на миг, словно раздумывая, добить его или захватить в плен. Промедление его и сгубило.

Казалось, голова десятника сама соскочила с плеч. Изумленный Панхар не сразу понял, что за серебристая молния мелькнула только что у шеи убитого. А самого его тотчас подхватила под локоть крепкая рука и помогла подняться.

— Не благодари, — услышал он голос Исура. — Лучше уноси ноги, если можешь идти. Ваши уже внизу. А проход, похоже, скоро завалит камнями.

— Я бы остался, — выдохнул атаман. — Но ты справишься лучше меня. Если ты бьешься так же, как он, вас не одолеть никому.

Опираясь на копье, он побежал к выходу. Вонь собственной крови, сырости и каменной пыли душила его, одежда прилипла к телу, копье казалось тяжелым, точно полностью отлитое из железа. Своды над головой в самом деле дрожали и грохотали: Панхар давно знал, что это место ненадежно. Кое-где летели вниз камни, он спотыкался, но бежал. Когда впереди замаячил дневной свет, уже подернутый сумеречной мглой, Панхар в очередной раз спросил себя, ради чего спасал сейчас свою никому не нужную жизнь.

Назад же дороги не было. Спускаясь по крутому склону, Панхар думал о своих людях, о том, что ждет их теперь, о юном королевиче и о девушке по имени Найра, роковой ошибке, которая, несомненно, приведет их всех к гибели. И о тех, кто остался позади, — о воинах-«тенях», двух против сотни. И о странных прихотях богов, что правят этим миром, — если они правда есть и правда неравнодушны к своим созданиям.

* * *

— Зачем? — бросил Берхаин в пылу битвы.

— Долго рассказывать, — так же ответил Исур, ловя клинками сразу двоих стражников.

Им в самом деле было не до разговоров. Одежда обоих превратилась в окровавленные клочья, рукояти ножей и древки копий скользили в ладонях. Пол пещеры тоже сделался скользким, что нередко губило стражников. «Тени» же двигались по-прежнему легко — и могучий Берхаин, и более стройный, поджарый Исур. Тела обоих во многих местах были вспаханы кровавыми полосами, кровь их мешалась с вражеской, но они словно не замечали этого. Битва давно переместилась под высокий свод пещеры, прочь от коварных проломов. Издали слышался протяжный грохот, который сразу тонул в шуме битвы.

— Господин, клянусь лодкой Вожатая, чего вы тянете? — зашептал Одноглазый чуть ли не в ухо Сеннуфу. — Расстреляйте их обоих, мерзавцев, ко всем морским тварям, туда и дорога… Господин Садахар велел…

Сеннуф отпрянул и посмотрел на десятника без выражения — как глядел порой отец на него самого.

— Господин Садахар велел взять живыми главарей, — сказал он. — Думаю, эти двое отлично подойдут. Ступай наружу и вызови тех, кто остался. Нам понадобятся все воины до единого.

— Господин, молю вас, послушайте меня! — вновь попытался Одноглазый. — С Исуром делайте что хотите, но убейте проклятого Берхаина! Чует мое сердце, наплачемся мы еще из-за него, да поразит его черный…

— Посмотрим, кто наплачется, — ответил Сеннуф. — Особенно когда мы захватим его дочь. Ты видишь только то, что снаружи, Одноглазый, но не смотришь вглубь. Ступай и приведи подкрепление, раз сам не горишь жаждой битвы.

Одноглазый выругался шепотом и убежал к выходу.

Сеннуф тем временем оглядывал поле битвы: из тех, кто вошел с ним в пещеру, уцелела едва половина. Этих же двоих не брали ни сила, ни раны, ни хитрость. Несколько стражей, не щадя себя, бросили обоим в лицо по две пригоршни золы из прогоревшего разбойничьего костра. Но они сдули золу, как ветер сдувает с дороги пыль, — словно в каждого вселился один из духов Ниразака. В голове Сеннуфа мелькнуло страшное подозрение — и оно же вызвало приятное тепло в груди. Нет, он положит всех своих людей здесь, если понадобится, зато возьмет обоих живыми.

Клинки в руках Исура давно сделались алыми по самые рукояти. Берхаин отбросил обломки очередного копья и ринулся в бой без оружия. Он ломал кинжалы, вырывал руки из плеч, дробил головы и сворачивал шеи. Краем глаза он заметил, что стражников стало больше — видимо, подошло подкрепление, которое они оставили снаружи. Он тяжко выдохнул, ибо начал уже уставать — все же в сорок ты бьешься иначе, нежели в двадцать. Отступать им теперь некуда. А стражники отважно хлынули вперед и ценой страшных потерь сумели разделить их с Исуром.

— Хотите взять живыми? — крикнул тот на всю пещеру. — Ну попробуйте!

Ножи и руки замелькали быстрее прежнего. Не раз уже то один, то другой оступался на залитом кровью и нечистотами, усеянном ошметками кишок полу. Выбрав время, на Берхаина бросились разом пятеро. Он сжал их всех вместе, утонув в мучительных воплях и хрусте ребер и хребтов. В тот же миг еще столько же налетели на него сзади и вонзили кинжалы ему в спину и в плечи.

С ревом, которому позавидовала бы стая голодных тигров, Берхаин развернулся. Кинжалы не спасли стражников от смерти, лишь один попытался ударить его в грудь. Кровь из ран полилась рекой, мгновенно пропитав и остатки рубахи, и штаны. Резкое движение заставило Берхаина упасть на колено, и прежде чем он поднялся, на него набросились десятка полтора. Один из них принялся бить его рукоятью то по темени, то по затылку, и хотя оглушить не смог, Берхаин понял, что силы оставляют его.

Тьму перед глазами уже не разгонял свет факелов — зато ее рассекла брань Исура, который поминал всех морских тварей и призывал их воздать проклятым стражникам по заслугам самой горячей любовью. Эхо битвы наконец смолкло под сводами. Его сменили стоны раненых, чья-то ругань, отрывистые приказы десятников. И властный голос, которому повиновались все.

— Найти королевича! — приказал Сеннуф.

С десяток стражей с факелами двинулись по темному проходу. Сеннуф глядел им вслед, порой покусывая ногти, когда к нему подбежали несколько человек из подкрепления.

— Пока мы ждали, господин, мы слышали снаружи крики. Далеко, по другую сторону шахты, южнее. Видимо, разбойники выбрались каким-то потайным ходом — одни боги знают, сколько их здесь.

— Что же вы не проследили? — спросил Сеннуф.

— Коням там не пройти, господин, — был ответ. — А пешими… Пока мы дошли бы, проклятые грабители давно бы скрылись.

— Ладно, им все равно далеко не уйти. — Сеннуф задумался на миг. — Главное, что мы рассеяли их. А скрыться они могут либо в городе, либо в предместьях. Не беда, найдем. Пока же у нас дела поважнее — так велел господин Садахар.

Тем временем не пострадавшие в битве стражи — их было немного — тщательно вязали пленников, туго затянутые веревки врезались в израненные тела. Обоих опутали так, что они едва могли дышать, не то что шевельнуться, а для Берхаина приволокли еще ржавую железную цепь, которую отыскали в соседней пещере.

— Пусть идут сами, — приказал Сеннуф, глядя на них: оба молчали, окровавленные лица сделались непроницаемыми. — Каждому петлю на шею, и привяжите к седлам. А ты, Одноглазый, возьми нескольких и собери всех лошадей. Тех, что остались без всадников, придется гнать в город.

В глубине пещеры послышались шаги и замелькали факелы — разведчики возвращались. Вид у них был удрученный, отчего Сеннуф поневоле ощутил холодок на коже.

— Ни следа, господин, — доложили стражники. — Мы даже не дошли до конца, проход завалило, и, похоже, это сделали не разбойники. Шахта старая — должно быть, что-то осыпалось. Завал небольшой, но на расчистку уйдет время…

— Мы его и так довольно потеряли, — заявил Сеннуф, вновь покосившись на пленных. — Возвращаемся. Доложим господину Садахару, а дальше пусть решает он.

Что до трупов погибших, то Сеннуф рассудил, что сейчас забирать их с собой бессмысленно. Пока вынесут из шахты, пока привяжут к лошадям, пока соберут оружие — и без того задержались. Завтра можно будет послать сюда людей с повозками и вывезти все тела, дабы достойно предать морю.

Тем временем Одноглазый и его люди покончили с работой. Свободных лошадей согнали вместе, и изрядно поредевший отряд двинулся к Вайате, ведя за собой пленников.

* * *

— Как шестьдесят? — Садахар изволил приподнять брови в удивлении, что делал редко. — Вас же отправилось полторы сотни!

— Да, господин. — Сеннуф поклонился, стоящие за его спиной десятники, почти все раненые, тоже. — Вы повелели взять главарей живыми, и мы сделали это, но страшной ценой. Один из пленных — знакомый всем нам Исур, телохранитель королевича. Второй — Берхаин, отец той девушки. Надо сказать, именно ему мы обязаны большей частью наших потерь…

— Надо было сразу убивать… да простит мне господин, — высказался Одноглазый из-за спины Сеннуфа. — Я говорил, что это опасный преступник, убийца и мятежник. Вот он и показал себя…

— Не помню, чтобы я дозволял тебе говорить, Одноглазый, — заметил Садахар, едва взглянув на него. — Хочешь лишиться второго глаза и просить милостыню на площади Мерхамета, пока тебя не запорют насмерть за бродяжничество?

Одноглазый побелел и умолк, согнувшись в низком поклоне. Садахар вновь обратился к Сеннуфу:

— Но, похоже, он прав. Этот Берхаин, кем бы он ни был, — в самом деле опасный человек, судя по тому, сколько вас вернулось. Он ответит за это особым образом, а пока отвечай ты. Что с разбойниками? И что с королевичем?

Сеннуф опустил голову.

— Почти все разбойники сбежали, господин. Мы подстрелили только одного. Королевича же не нашли, ни живого, ни мертвого. Если он вошел в шахту, то, вероятно, выбрался вместе с этими бродягами.

— А девица?

— Ее тоже не нашли. Но она наверняка с ним. Когда мы найдем их…

— Вот и ищите! — Садахар повысил голос, грозное эхо разлетелось по мидаберу, всколыхнув тяжелые занавеси. — Ищите повсюду, от этого зависит жизнь всех вас. — Он поглядел на десятников. — Ступайте и ждите приказов, а ты, Сеннуф, останься.

Десятников тотчас след простыл, как ни были тяжки их раны. Сеннуф же, лишь только захлопнулись резные двери, ни жив ни мертв приблизился к отцу. Тот не спешил продолжать разговор, и это было дурным знаком. Наконец, Сеннуф решился.

— Я ошибся, господин? — тихо проговорил он. — Надо было убить обоих, а не брать живыми?

Садахар по-прежнему молчал, глядя на него холодными, ничего не выражающими глазами. Пока Сеннуф истекал потом и гадал, какую казнь измышляет для него отец, тот сплел по привычке пальцы и медленно заговорил:

— Убить их мы теперь всегда успеем. Только к чему спешить? Они пригодятся нам — надеюсь, ты понимаешь, для чего. Исур прожил во дворце восемь лет, служил при королевиче, а на самом деле выжидал, замышляя гнусное преступление. Затем он весьма вовремя отыскал себе союзника, озлобленного на меня и на мои порядки. И кто, скажи мне, помешал бы им сговориться с разбойниками, предоставлять им убежище, когда нужно, и сообщать о тех, кто едет из Вайаты южной дорогой?

— Я понял, господин. — У Сеннуфа отлегло от сердца. — Разумеется, они оба виновны и в разбое, и в убийстве королевича…

— И заодно в смерти короля, — закончил Садахар. — Теперь остается только отыскать мальчишку.

— По дороге я расспросил своих людей, тех, кого оставлял стеречь снаружи, — подхватил Сеннуф. — Они говорили, что слышали с другой стороны шахты отдаленные крики, и кто-то из них различил женский голос. Значит, девица была там. А где она, там и наш влюбленный Огешан.

Садахар милостиво кивнул ему, и он продолжил:

— Я немедленно разошлю стражу по всему городу — пусть перероют каждый уголок, каждый закоулок. Мальчишка небольшого ума, и теперь, без Исура, у него не достанет хитрости умело спрятаться и не достанет сил защититься. Если даже они не вернулись в город, а затаились где-то в предместьях, их найдут там — у меня есть верные и глазастые люди.

— Прекрасно, — вновь кивнул Садахар. — Возьми дворцовую стражу — им можешь сказать, что королевич попал в беду, и его нужно отыскать. Пожалуй, возьми и Кумаха: его усердие перевешивает его недальновидность.

— А не напрасно ли, господин? — усомнился Сеннуф, но тут же воспрянул. — Впрочем, даже если посчастливится ему или кому-нибудь из его людей, я позабочусь перехватить у них добычу. — Он тонко улыбнулся, сделавшись отражением отца. — Как я понимаю, живыми они нам не нужны — ни королевич, ни девица?

— Королевич — нет, — сказал Садахар. — А ее возьмите живой. Она мне пригодится, раз уж ее отец у нас в гостях.

Сумерки скользили по неровной, петляющей вокруг холмов дороге. Разбойники вдали казались чуть заметными темными пятнышками, которые стремительно исчезали. Найра крепче налегла на руку Огешана, чувствуя, что еще немного, и она просто свалится. Другой рукой она вздернула подол, растрепанные волосы лезли в рот, горячее дыхание клокотало в груди и в горле. Она слышала, что он дышит так же неровно, видела, что его лицо посерело от пыли и пота, но он держался сам — и вел ее.

Лишь один из запоздавших разбойников пришел к ним на помощь, бросив на бегу: «Худо дело». Найра не решилась спросить, да и не смогла бы вымолвить ни слова, только на миг оглянулась на старую шахту, где остался один против множества врагов ее отец.

Отец. «Тень».

Проклятый богами убийца без чести и совести, чья душа — тьма. Так говорили о «тенях» в Вайате — говорили шепотом. Впрочем, что бы ни говорили, Найра не желала верить.

Теперь понятно, что именно он скрывал от нее и почему. Он боялся, что она сочтет его именно таким — подлым убийцей, отродьем темного бога Тейава, бездушным, как самый свирепый тигр. «Но разве это правда? — спрашивала она себя. — Разве бездушный любил бы так свою семью? Разве бросился бы в огонь ради чужих детей? Разве… — от этой мысли все внутри вспыхнуло, — разве остался бы защищать людей, которые намеревались убить его дочь?»

— Атаман! — крикнул шедший с ними разбойник, оглянувшись, и остановился.

Найра и Огешан тоже остановились. Атаман — Панхар — видимо, только что спустился со склона. Он отбросил залитое кровью копье и шел налегке, зажимая рану в боку — вряд ли глубокую. Бледное лицо пятнали кровавые ссадины, шрам на лбу тоже кровоточил. Сам он дышал так, словно в груди у него пыхтели кузнечные меха.

— Уходим скорее, — выдохнул он.

— Что с отцом? — кинулась к нему Найра.

Панхар поглядел на нее с почтением, смешанным с печалью.

— Твой отец — великий человек и великий воин, пускай и «тень», — сказал он. — Если он одолеет их всех, я стану поклоняться ему, как богу.

— А Исур? — шагнул вперед Огешан.

— Он тоже там. Он спас мне жизнь… они оба. Идемте, пока стражники не обошли шахту снаружи.

Панхар зашагал было вперед, но тут же пошатнулся и ухватился за плечо товарища. Тот понял и, взяв его на руки, поспешил вслед за прочими. Огешан и Найра переглянулись.

— Нам придется пойти с ними, — сказала она. — Куда нам еще деваться? — Угадав, отчего он колеблется, она продолжила: — Не тревожься, ты же помнишь, что говорил тебе Исур. Вряд ли Панхар позволит своим людям выдать нас страже, особенно теперь. Лучше нам держаться ближе к нему.

— Верно. — Огешан выпрямился и побежал дальше.

Как бы он ни крепился, Найра видела — или, скорее, чувствовала, — что его по-прежнему тревожат тяжкие думы. Сколь тяжкие, она не могла знать — и не решалась расспросить.

Некогда было поговорить с ним, внимательнее посмотреть на него, даже порадоваться тому, что он бежит рядом и держит ее за руку, крепко и нежно. Впереди уже показались первые дома обширных вайатских предместий. Низкие хижины, крытые листьями горшва, и узкие улочки образовывали путаницу не хуже пещерных проходов. Разбойники давно скрылись там, даже тот, лохматый, что нес атамана. Найра старалась запомнить, куда именно он свернул, но здесь все выглядело таким одинаковым!

Близ одного дома оказался небольшой бриховый сад. Огешан с Найрой бросились туда — по счастью, хозяйка только что вошла в дом с полными ведрами воды. Похоже, она была одинока. Пробираясь среди суковатых деревьев, которые так и норовили зацепить за волосы или одежду, они выглянули на улицу.

Недавних товарищей по бегству нигде не было видно. Найра вертела головой туда-сюда, чуть не плача от досады — и от страха, как ни пыталась она храбриться. Дороги к убежищу разбойников они не знают. Куда им тогда идти?

— Идем туда, — шепнул Огешан и повел ее через улицу к следующему ряду домов, не слишком ровному.

Издали слышались голоса — хмельных мужчин, женщин, что возвращались от колодцев, неугомонных детей, которых никак не загнать домой. Вкусно пахло дымом, свежими лепешками, жареной рыбой. Лишь сейчас Найра вспомнила, что ничего не ела сегодня, не считая вчерашней лепешки утром. Огешан рядом тоже сглотнул, потянув носом. Прежде чем они задумались, где раздобыть еды, сзади послышался голос:

— Вечер добрый, голубки!

Голос был незнакомый — и неприятный. Найра и Огешан вместе развернулись и увидели его обладателя: невысокий, худой, с виду напоминающий пастуха или рыбака, но нечто в его лице и особенно в глазах возбуждало подозрения. Взгляд его походил на щупальца морских чудовищ дазгу: если уж схватят, то не отпустят. Найра ощутила, как вздрогнул рядом Огешан. Отвечать он не стал, поэтому промолчала и она.

— Откуда вы взялись? — продолжил незнакомец, продолжая обшаривать их обоих взглядом. — Что-то я вас раньше не видел здесь. Где живете?

— Недалеко, — сказал вдруг Огешан, и Найра заметила, что его руки сжались под плащом. — Вон там, — он кивнул вправо.

Незнакомец невольно глянул в ту сторону. В тот же миг из-под плаща Огешана сверкнул кинжал. С хриплым стоном незнакомец повалился на землю, пораженный в грудь. Королевич отступил, сам не румянее убитого, его била крупная дрожь, по лицу вновь покатился пот.

Найра не успела ни вздохнуть, ни вскрикнуть. Страха не было, зато пришло понимание, что это был за человек.

— Это соглядатай, из числа людей Садахара, — прошептал Огешан, когда смог говорить. — Они все такие: лица неприметные, а взгляд хваткий. Я… — Он опустил голову. — Я просто не знал, что делать, поэтому… — Он посмотрел на свой кинжал, испачканный кровью.

— Ты прав, — кивнула Найра, которую отчего-то затрясло. — Мне он тоже не понравился, а я умею разбираться в людях. Должно быть, это в крови, — зачем-то прибавила она.

— Надо убрать его, — сказал Огешан, уже пришедший в себя. — Помоги мне.

Он обтер кинжал о тунику убитого и спрятал в ножны. Плащ его он отдал Найре — пригодится; она поморщилась, но взяла. Затем она не без отвращения ухватила мертвеца за ноги, пока Огешан поднимал его за плечи. Огромные кожистые листья куран, которыми зарос ближайший переулок, стали отличным укрытием — под них и затолкали труп. Конечно, его вскоре найдут — не люди, так бродячие псы. Найра лишь надеялась, что сами они к тому времени будут в безопасности. Только где ее отыскать?

— Куда теперь? — тихо спросила она.

Огешан обернулся к ней. От его взгляда ей одновременно захотелось убежать прочь и податься ближе к нему. Ноги задрожали, по телу разлилось приятное тепло, какое не подарит самый знойный солнечный день. На миг ей показалось, что он сейчас привлечет ее к себе, а может, и поцелует, как обычно поступают влюбленные юноши. Не было мыслей о других соглядатаях, о возможных опасностях, о том, что им некуда идти. Она смотрела в его прекрасные темные глаза, тонула в нежности, которая наполняла их. И вдруг взор его неуловимо переменился.

Шагнув ближе, Огешан положил руки ей на плечи, но не привлек ее к себе. Лицо его и взгляд обрели нечто иное — то, что Найра видела в лицах взрослых мужчин: отца, Исура, Панхара. То, что ей так нравилось, — решимость и властность.

— Что ж, — заговорил Огешан, быстро и твердо, — разбойников мы упустили. Здесь наверняка полно других соглядатаев, и не с каждым нам может вот так же повезти. Остается одно — идти в город. Подбери волосы, надень его плащ и закутайся хорошенько, чтобы не было видно лица.

— Думаешь, нас ищут? — спросила Найра. — Ну, то есть тебя, конечно. Я-то им зачем?

Огешан ответил не сразу. Лицо его омрачилось, он тяжело вздохнул.

— Ты же помнишь, о чем мы говорили там, в шахте. Садахар — страшный человек, жестокий и властолюбивый. Он хочет сам стать королем Вайи, а для этого ему нужно убить меня. А если ты будешь рядом со мной, то… — он замялся, покраснел, — то опасность будет грозить и тебе.

— Пусть. — Найра улыбнулась, несмотря на страх и волнение, и тоже положила руки на плечи Огешану. — Мы же вместе. Ты только что спас нас обоих. Если то, что ты говорил моему отцу, — правда…

— За эту правду я бы умер! — воскликнул он, крепче стиснув ее плечи. — Но я не хочу умирать, я хочу жить — с тобой. Прошу тебя, Найра, обещай мне, что когда минует опасность, ты станешь моей женой…

— Сейчас ли об этом говорить? — вырвалось у нее, хотя душой она уже ответила: «Да». — Лучше пошли скорее, пока нас еще кто-нибудь не выследил.

— Пошли, — кивнул Огешан и взял ее за руку. — Только не смейся надо мной. Может быть, ты не веришь мне.

— Верю. — Найра вновь улыбнулась, пожимая его длинные, чуть влажные пальцы.

Они шли окраинами предместий. Порой случайные прохожие заставляли их прятаться то за домами, то за деревьями. Закатное зарево давно растаяло, небо темнело, а впереди маячила громада стен Вайаты. Правда, до ворот идти было далеко — да и как войти в них? Стража всегда останавливает и расспрашивает каждого.

Прежде чем Найра поделилась своими тревогами с Огешаном, послышался мерный цокот копыт, топот ног и негромкий гул беседы. Обогнув несколько сбившихся вместе домишек, они увидели вереницу людей — кто шел пешком, кто ехал на осле. Некоторые вели животных, тяжко нагруженных корзинами, в поводу. Звонко чесали языки пожилые женщины, старики усмехались и поддакивали, дети и подростки делали вид, что страшно устали, и получали то окрик, то подзатыльник.

— Похоже, они идут в город, — тихо заметил Огешан.

— Ну конечно! Ой… — Найра зажала себе рот краем плаща. — Они идут со стороны пастбищ — должно быть, собирают сухой марибий помет, которым топят очаги. — Вряд ли Огешан знал такие подробности, но Найра не стала подчеркивать свое превосходство. — Если бы нам удалось пройти вместе с ними…

В тот же миг со спины осла, шедшего почти последним, свалилась пара корзин. Осел был нагружен немилосердно, поэтому ничуть не огорчился, а радостно заревел на всю улицу, прядая ушами и хлеща хвостом. Зато хозяин его, плешивый бородатый старик, громко помянул всех морских тварей и растерянно застыл, словно не знал, за что браться — за кнут или за упавшие корзины.

— Давай помогу, почтенный, — тотчас бросилась вперед Найра.

Огешан, не раздумывая, последовал за нею. Вдвоем они вернули корзины на спину осла, чья радость вмиг исчезла. Острый, отдающий прелой травой запах из корзин убедил Найру в том, что догадка ее верна.

— Ох, спасибо вам, милые! — растрогался старик, щуря подслеповатые глаза. — Ну точно внуки мои. А может, вы и есть они?

— Совсем из ума выжил, тухлая медуза, — фыркнула идущая неподалеку полная женщина во вдовьем покрывале. — Уж сколько лет, как внуки померли, а он все видит их в каждом мальчишке да девчонке.

К счастью, приглядываться женщина не стала, но отвернулась и продолжила путь, болтая с приятельницами. Старик радовался, точно малое дитя, и все благодарил, а Огешан и Найра безмолвно благодарили богов за нежданную удачу.

Найра без труда подружилась с осликом и решительно взяла его поводья. Огешан шел сбоку, придерживая корзины. Путь предстоял долгий, и ни к чему было ни ускорять, ни замедлять шаг. Никто больше не обратил на них внимания: усталые люди спешили добраться до Вайаты, где их ждал отдых. Что до стражников в воротах, то бедный полоумный старик охотно поклянется всеми богами, что идущие с ним юноша и девушка — его родные и любимые внуки.

Хотя даже до этого не дошло. Стражники, на вид уставшие так, словно целый день тесали камень под палящим солнцем, равнодушно глянули на примелькавшиеся лица погонщиков. Опираясь на копья, они провожали вереницу людей и ослов взглядом, хотя Найра вся сжалась, каждый миг ожидая грозного окрика: «Стой!» Судя по тяжелому, неровному дыханию Огешана позади, он чувствовал то же самое.

Погонщики двинулись к рынку. Улицы, как всегда, не спешили пустеть, поэтому Огешану и Найре не составило труда отстать от своих спутников и затеряться в толпе. Вновь крепко взявшись за руки, они пробирались в плотном людском море, хотя еле различали путь из-за низко опущенных капюшонов. Тогда они и услышали тревожные звуки: дробный топот ног, звон оружия, отрывистые голоса и испуганные вскрики.

— За что? — вопил на всю соседнюю улицу лохматый темноволосый парень, которому заломили за спину руки двое стражников. Его юная спутница истошно визжала, как будто не могла произнести ни слова от страха.

Неподалеку раздался еще один девичий визг, возмущенный вскрик юноши утонул в грубых голосах стражи. Найра и Огешан осторожно переглянулись.

— Они хватают молодые парочки, — прошептал королевич. — Они ищут нас — нас с тобой.

— Что же делать? — едва слышно шепнула Найра.

Теперь она поняла, что испугалась по-настоящему. Защиты в городе у них больше нет — ни дома, ни во дворце. Что случилось с отцом, она даже не пыталась вообразить, но, разумеется, стража уже знает, кто он такой, и наверняка поджидает в их доме. А может быть, во всем кузнечном квартале.

Людское море несло их именно туда. На соседних улицах слышались изумленные крики, словно люди обсуждали какую-то неслыханную новость. Мелькали обрывки разговоров вроде: «Королевича убили!», «И короля тоже!», «Это все проклятые разбойники!», «Слыхали, среди бела дня людей крадут!», «Это сообщники!» Порой сердитое гудение прорезали певучие голоса жрецов, стоящих на порогах храмов и некоторых домов: «Королевский дом оскудел! Бессмертный Архатшир отвернулся от своих потомков, и боги покинули их. Не станет королей — погибнут священные врата моря. Кто спасет Вайю? Кто примет престол бессмертных? Тот, чей разум мудр, дух велик, а длань равно сильна и справедлива». Мало кто останавливался послушать их, но были те, кто слушал — и задумывался.

Огешан и Найра крепко взяли друг друга под руки, иначе их давно бы разлучили. Приходилось усердно работать локтями, несмотря на брань и ответные тычки, и глубже нырять в толпу, как только раздавалась грозная поступь стражи. Найре казалось, что все смотрят на нее, узнают — и вот-вот схватят за шиворот и поволокут к стражникам. Откуда брались у нее силы идти дальше и сдерживать вопль ужаса, что рвался из груди, она не знала. Руки ее сделались мокрыми, как и у Огешана, но он шел рядом и не отпускал ее. Не смея переглянуться, они довольствовались этим пожатием или прикосновением плеча к плечу.

На перекрестке улиц, неподалеку от сгоревшего дома Мертимы, толпа слегка поредела. Раздался гулкий цокот копыт, стук колес и крики: «Дорогу, дорогу!» — это ехала повозка, запряженная парой ослов, битком набитая посудой из знира и глины. Толпа не спешила расступаться, возница напрасно щелкал бичом, а пара тускло-желтых кувшинов соскользнула на мостовую. Оказавшаяся рядом Найра не успела увернуться и, оступившись, едва не угодила под колеса. Огешан бросился помогать ей, на них налетел еще кто-то, злобно выругался и толкнул Найру корзиной. От толчка с головы Найры свалился капюшон.

Не сдержав крика, она поправила его и с трудом поднялась. «Все кончено! — звенело в голове, перебивая уличный шум. — Теперь меня видели. Кто знает, сколько в этой толпе соглядатаев». Вновь Найре показалось, что все до единого смотрят на нее и сейчас как завопят: «Стража!» А стража была неподалеку — грозные голоса и звон брони слышались на соседней улице.

Огешан, видимо, сам перепугался, поэтому не говорил ничего, только знаком поторапливал Найру. Она же едва шла — ноги заплетались, она чуть не плакала. Но ее в самом деле увидели и узнали.

Лишь только перекресток остался позади, сквозь толпу к ним пробилась женщина в синем покрывале.

— Это ты? — выдохнула она, не называя имени.

Найра изумленно уставилась на нее, с трудом узнавая Меширу. Бледное лицо соседки пошло алыми пятнами, волосы стояли дыбом, губы и руки тряслись. Она ловила ртом воздух, словно запыхалась или перепугалась до смерти. Несколько раз она тяжело сглотнула и лишь тогда смогла заговорить.

— Что ты здесь делаешь? — зашептала она, то и дело оглядываясь. — Тут повсюду стража, тебя ищут! Не вздумай идти домой, слышишь? Пошли лучше ко мне, я тебя спрячу.

Ответить Найра не успела — Мешира цепко ухватила ее за свободную руку. Огешан стряхнул оцепенение и удержал ее.

— Зачем? — сказал он. — Кто это? А если она выдаст нас?

— Это наша соседка, Мешира, — ответила Найра уже на ходу. — Больше нам с тобой некуда податься. Это лучше, чем здесь, на улицах.

Огешан не ответил, лишь кивнул, хотя Найра едва заметила это. Мешира буквально тащила ее за собой, точно упрямого осла в поводу, Огешан не отставал. Сейчас было не до расспросов и не до размышлений, но в голове сами собой рождались подозрения, одно страшнее другого. Да и с Меширой неладно — губы белые, сама едва не плачет. Что могло так напугать ее? Сердце Найры вмиг упало в пятки: а вдруг что-то с отцом? Вдруг Мешира что-то видела или слышала?

Мешира втолкнула обоих во двор. Найра постаралась не глядеть в сторону своего дома, показавшегося ей темным, мрачным и угрожающим. Как только за их спинами закрылась дверь, Мешира задвинула засов и громко захлопнула ставень окна. В доме было темно, очаг не горел — похоже, его не разжигали нынче вечером. Застучало огниво, блеснула искра, тускло загорелся глиняный светильник. Пламя дрожало, как и руки соседки.

— Твоего отца схватили, — пустым, мертвым голосом произнесла она и разрыдалась.

Найра едва успела подхватить светильник, выпавший из рук Меширы. Она сунула его Огешану и, позабыв про все ссоры и придирки, обняла соседку. Та вцепилась в нее, тщетно пытаясь успокоиться. Найра гладила ее по спине, путалась пальцами в растрепанных волосах, а в голове стучало: «Твоего отца схватили». В душе сделалось холодно и пусто, горло будто стиснула ледяная рука. Отчего-то вспомнилось мертвое лицо матери. Что, если отец тоже мертв?

В тот миг Найре почудилось, что она сейчас или упадет, или тоже разрыдается. На помощь ей — им обеим — неожиданно пришел Огешан. Видимо, он, как многие мужчины, не выносил женских слез, поэтому решительно взял обеих за плечи и разнял.

— Замолчи и успокойся, почтенная, — сказал он, так, что Мешира поневоле затихла, таращась на него блестящими от слез глазами. — Расскажи, что ты видела. Ты же сама видела?

— Д-да, — закивала Мешира, всхлипывая. — Разве ж такое забудешь! Сперва на рынке поднялся шум — мол, какую-то девушку увезли, потом оказалось, что это была ты, Найра. Потом стража проскакала — нет, пронеслась по улицам, сотни полторы. Кто ж уйдет с площади, пока не узнает, что стряслось? Вот я и прождала там весь день. А как начало смеркаться, видим: стража возвращается, едва ли треть, и гонят лошадей с пустыми седлами. А следом он идет, связанный, на шее петля, будто у злодея какого… и весь израненный, живого места нет… — Она вновь заплакала.

— Один? — спросил Огешан, вмиг побелев. — Больше пленников не было?

— Был еще один, ростом пониже, тоже весь в крови, — сказала Мешира, когда успокоилась. — Стриженый, как на юге принято, а лица я не запомнила.

— Значит, они оба живы, — сказала Найра Огешану. — Может быть…

— Ты же понимаешь, что их ждет, — ответил он, отведя взгляд. — Садахар — жестокий человек, он не пощадит их. Кроме того, эти странные речи на улицах…

— Тише! — перебила Мешира, кидаясь к двери. — Вроде кто-то идет.

Она отодвинула засов, чуть приоткрыла дверь и тотчас захлопнула.

— Стража!

Мешира вновь заперла дверь, хотя было ясно, что никакие засовы стражников не остановят. Взгляд ее метался по единственной комнате: лари с тканью и одеждой, полки с кухонной утварью, отодвинутая занавеска и…

— Быстрее! — шепнула Мешира, увлекая обоих к занавеске. — В погреб! Больше тут негде прятаться.

Не думая о ненадежности убежища, Огешан и Найра повиновались. Деревянная лестница, которую когда-то сделал для Меширы отец, скрипела под дрожащими ногами. Они вдвоем забились в самый дальний угол крохотного погреба, среди корзин с яйцами и кувшинов с кислым молоком, и прижались друг к другу. Огешан обхватил Найру, так, что она чувствовала, как бешено бьется его сердце, а его пот мешается с ее. За кого он боялся больше, за себя или за нее, она не знала. Знала одно: если их схватят, им обоим не жить.

Едва Мешира опустила деревянную крышку и, судя по шороху, бросила сверху какую-то тряпку, как раздался стук в дверь. От страха слух Найры обострился, точно у летучей мыши. Она слышала скрип засова, звук отворяющейся двери, шаги, звон оружия и суровые, требовательные голоса. Один из этих голосов — на удивление приятный и совсем не злой — заставил Огешана вздрогнуть. Он судорожно вздохнул, словно желал сказать что-то, но сумел удержаться и промолчать. Шаги и голоса приблизились.

— Осмотрите дом снаружи и сад, — послышался тот же приятный голос. — Ты проверь в ларях, а я погляжу здесь.

Не успел голос умолкнуть, как вновь зашуршала тряпка над крышкой погреба. Затем сдвинулась сама крышка, в зажмуренные глаза Найры ударил тусклый свет, едва не ослепивший ее. Сама не зная почему, она приоткрыла один глаз — и увидела над собой лицо человека лет сорока, тонкое и суровое, с красивой густой бородой и блестящими глазами. Глаза эти смотрели прямо на нее и Огешана.

Найра вытаращилась, вмиг облившись холодным потом. Казалось, время застыло, и сама она застыла, не в силах ни кричать, ни двигаться. «Сейчас! — вопило от ужаса ее сердце. — Сейчас он позовет своих воинов, они вытащат нас отсюда и… и что — смерть? Или еще хуже? О боги, справедливый Эдат и милосердная Эдара, спасите нас…»

— Здесь никого, — произнес воин и опустил крышку.

Гулким эхом прозвучал наверху его отрывистый приказ: «Уходим». Грохотали горшки, стучали крышки ларей, вновь прозвенело оружие. Голоса и шаги понемногу удалялись, затихая, пока не растворились в далеком шуме вечерних улиц.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Найра и Огешан осмелились пошевелиться. Еще дольше пришлось ждать, пока Мешира откроет крышку погреба.

— Это был Кумах, начальник дворцовой стражи, — прошептал Огешан, скорее потрясенный, чем испуганный. — Он видел нас, но не тронул. Неужели…

Он не договорил. В этот самый миг Мешира выпустила их из погреба. Глаза у нее сделались больше серебряных шан, лицо — белее молока.

— Я ничего не понимаю… — выдавила она и отерла мокрый лоб. — Что сделал Берхаин? Почему тебя ищут? И, наконец, кто это с тобой? И почему они…

— Долго рассказывать, почтенная, — опередил Найру Огешан. — Довольно тебе знать, что всему городу грозит опасность. И не только городу, но всей Вайе.

— Отец не сделал ничего дурного, — прибавила Найра. — Он защитил нас и помог сбежать от стражи. А мой спутник, — она посмотрела на него, — королевич Огешан. Мы доверяем тебе, Мешира, потому что больше некому.

— Королевич? — изумилась она. — Где же ты… — Она осеклась, поглядывая то на королевича, то на Найру и словно понимая многое. — Хорошо, сейчас не до расспросов, видят боги. Только чем я могу помочь вам? Конечно, можете остаться, но что, если придут другие стражи? Вряд ли все они такие благородные, как тот, что приходил сейчас.

— Зато такие есть, и это добрый знак, — сказал Огешан, лицо его раскраснелось, глаза блестели. — Кумах предан королевскому дому, а не Садахару. Ближайшие из его воинов — тоже. Должно быть, они поняли, что замышляет этот изменник. Нам будет на кого опереться, если мы решимся действовать.

Найра посмотрела на него. Как он собирался действовать, что делать, она не представляла. Зато знала, что Огешан не оставит в беде своего телохранителя — и не оставит в беде свой народ.

— Нам лучше уйти, Мешира, — сказала она. — Лучше для тебя. Мы никогда не забудем того, что ты для нас сделала.

— Ты ведь прядильщица, почтенная? — прибавил Огешан, заметив в углу прялку и охапки шерсти. — Когда мы победим, я награжу тебя серебряной волной.

— Лучше расскажи об этом своему отцу, Найра. — Мешира зарделась, точно юная девушка. — Я ведь все делаю ради него… даже если он никогда меня не полюбит, — тихо прибавила она.

Найра не знала, что сказать. Ей вспомнились давние свои насмешки над влюбленной соседкой — и тотчас сгорели в пламени стыда. Окажись на месте начальника стражи кто-то менее великодушный, Мешире бы не поздоровилось, так же, как и им. И она понимала это — и все же укрыла их у себя.

Пока Найра терзалась муками совести, Мешира откинула крышку ларя и принялась рыться среди полотняных и шерстяных свертков, проложенных душистыми травами.

— Вот, держи, — сказала она, протягивая Найре рубаху, тунику и штаны с поясом. — Сын мой умер ребенком, зато одежда мужа тебе подойдет, ты высокая. И нечего краснеть и таращиться. Будто не знаешь: стража ищет юношу и девушку. А на двух юношей не обратит внимания. Так что ступай за занавеску и переодевайся.

— Только… только волосы не режь! — крикнул Огешан ей вслед.

Найра невольно улыбнулась, провела рукой по тяжелым, густым волнам, сейчас изрядно спутанным. Жаль было бы резать такие. Подумав, она заплела их в тугую косу и перевязала обрывком ткани. Мужская одежда пришлась почти впору, разве что оказалась слишком свободной. Тем лучше: грудь и бедра у Найры были не слишком пышными для шестнадцати лет, так что она без труда сойдет за мальчика, особенно в темноте. Коса отправилась за шиворот, хотя неприятно колола и щекотала кожу. Затянув не слишком сильно пояс и накинув сверху плащ, Найра решила потерпеть.

Выйдя из-за занавески, Найра встретила улыбкой изумленный взгляд Огешана.

— Теперь я — твой младший брат, — сказала она. — Разве что глаза меня выдадут.

— Я тут подумал… — ответил он, совладав с порывом. — Вернее, почтенная Мешира подсказала кое-что… Мы можем выйти из города вместе с рыбаками — они скоро отправятся на ночной промысел. Правда, куда нам идти потом…

— Вместе придумаем, — сказала Найра. — Главное — не попасться страже.

Мешира тем временем собрала им небольшой узелок с едой: утренними лепешками, куском сыра и горстью свежих брихо. Найра сердечно обняла ее.

— Спасибо тебе за все, Мешира, — сказала она. — Прости, что я порой плохо думала о тебе. Я не знала, что ты можешь быть таким верным другом.

— Знаешь, я всегда завидовала твоей матери, — был ответ. — И когда Берхаин убивался после ее смерти, и когда сберегал память о ней все эти годы. — Мешира вздохнула, отерла слезу. — Береги отца, Найра. Такого, как он, на свете нет и больше не будет.

— Я знаю, — ответила Найра и вышла вместе с Огешаном.

Садахар редко покидал королевский дворец: слишком уж многие дела требовали его личного присутствия и твердой руки. Только в праздничные дни он возглавлял торжественные шествия к храмам богов или к берегу моря, заменив собою особу короля. Слухи о том, что король Самартал после смерти любимой жены дал обет десять лет не покидать скорбных покоев, были стойкими и усердно поддерживались верными соглядатаями.

Верил ли в эти слухи народ? Неважно. Скоро все будет неважно. Лишь бы найти мальчишку — вернее, труп мальчишки.

Сейчас, направляясь к городской тюрьме, куда заключили обоих пленных, Садахар размышлял о том, что они вполне могут знать, где прячется Огешан. Уж Исур наверняка знает, он души не чает в этом мальчишке, будто родной отец. Что до Берхаина, то здесь ясно одно: лучшей жертвы, на которую можно свалить все разбойные нападения, смерти и возмущения в Вайате, не сыскать.

В пролитии божественной крови, что являлось по сути святотатством, виновный обязан был каяться всенародно — что не спасало его от казни, весьма жестокой. Какой именно, Садахар еще не придумал. Важно было другое — заставить Берхаина признать вину. А это, судя по тому, что поведал Сеннуф и другие воины, окажется делом нелегким. Проклятый мужлан силен и вынослив, пускай тяжело ранен в бою. Если у него достало сил дойти от шахт до Вайаты, значит, достанет и на допрос. А может, не достанет.

Под низкими каменными сводами тюрьмы любой чувствовал себя неуютно, даже те, кто давно служил там. Садахар же словно не заметил холода — того унылого холода, какой бывает только в темницах и будто вытягивает из заключенных все силы и саму жизнь. Презрительно отстранив слугу, который угодливо кинулся к нему с теплым плащом, Садахар вошел в темный коридор.

Тюрьма имела три уровня, из них только один подземный: построили ее давно, когда землетрясения и водные ураганы часто досаждали Вайате и всему побережью. Но темницы для самых опасных пленников, как и допросные застенки, находились именно в подземелье. Туда и шел Садахар по бесчисленным переходам и лестницам, сопровождаемый двумя стражами с факелами: без света тут было немудрено переломать ноги.

Прежде чем низкий вонючий коридор привел его к нужной двери, из-за угла показался Сеннуф, тоже с факелом. Он успел сменить одежду после похода, лицо же его казалось озадаченным, если не встревоженным.

— Господин, мы обнаружили кое-что, — заговорил он, не дожидаясь, когда к нему обратятся. — Я заподозрил это еще там, в шахте, когда мы сражались с этими одержимыми. — Он глубоко вздохнул. — Они оба — «тени».

— Вот как? — Садахар не выказал удивления. — Если так, я немного жалею, что сам не видел той битвы. Тогда я, возможно, переменил бы свое мнение об этих хваленых убийцах. Как вы узнали?

— У них обоих есть знак Тейава на теле. Черное сердце. У старшего — на затылке, под волосами, у Исура — под мышкой.

Сеннуф явно ждал вопросов — или ответов, но Садахар молчал. Сын потоптался на месте, пламя факела в его руке дрожало.

— Господин, вы же сами понимаете… — продолжил он. — Если они — «тени», их бесполезно допрашивать и пытать, они выдержат что угодно, их невозможно сломать. Гзагат, тюремный распорядитель, согласен со мной…

— Гзагат — жалкий трус, — бросил Садахар. — Возможно, он неплохо понимает в тухлой похлебке и нужниках, но ничего не смыслит в допросах. А от тебя я ждал большего. Говоришь, невозможно сломать? В том и есть сила великих людей, Сеннуф, что они способны совершать невозможное. Нам же для этого потребуется самая малость: труп Огешана и живая девица.

Сказав это, Садахар продолжил путь. Сеннуф не отставал, докладывая на ходу:

— Пока никаких известий не было, господин. Как только будут, я сообщу вам.

— Надеюсь, мы получим известия как можно скорее, — заметил Садахар и вошел в распахнутую стражником скрипучую дверь.

Самый большой из тюремных застенков способен был вместить до двадцати заключенных, не считая палачей, их помощников и дознавателей. Дым из огромного очага, что не гас ни днем, ни ночью, выходил в особо выстроенную трубу. И все равно стены за много лет почернели от копоти — и крови, как и пол, вымощенный камнем.

— Ступайте осторожно, господин, — тихо указал Сеннуф, — не споткнитесь о стоки.

Садахар невольно глянул вниз: пол прорезали желобки, ведущие от стен к отверстиям в середине, сейчас закрытым деревянными крышками. Стражников с факелами, что провожали его, Садахар отпустил, поскольку здесь имелась надежная охрана. У жаровни возились двое палачей и человек пять помощников. А у стены, прикованные толстыми цепями за руки, ноги, шею и талию, стояли оба пленника.

Не без любопытства Садахар глянул на Берхаина и невольно подумал, что от такого облика — если, конечно, убрать все раны — не отказался бы и сам. Росту в мятежнике было почти пять локтей⁽¹⁾; как гласят предания, такой же рост имел божественный Архатшир. Даже израненное, тело Берхаина поражало мощью и удивительной соразмерностью: будучи могучего сложения, он вовсе не казался грузным и неуклюжим. Он держался прямо, не опуская головы, взгляд темно-голубых южных глаз не выражал ничего.

Садахар отметил, что обнаженные тела обоих пленников полностью покрыты сетью шрамов, мелких и глубоких, — не считая полученных сегодня свежих ран. Видимо, это следствие обучения: жрецы Тейава не щадят своих учеников. Да, неохотно подумал Садахар, в словах Сеннуфа есть зерно истины. Сломать этих двоих впрямь будет нелегко. Но их нужно сломать.

Когда Садахар прошел в дальний конец застенка и остановился шагах в десяти от пленных, он заметил, что Исур чуть наклонился к Берхаину и шепнул ему что-то. Слов различить не удалось.

— Сказал: «Это он и есть», господин, я прочел по губам, — тут же подсказал Сеннуф.

— А я не нуждаюсь в чужих представлениях, — громко заявил Садахар, глядя на распростертых на стене пленников. — Я — Садахар, будущий король Вайи. И, как король, имею божественное право карать за любые мятежи. Вы подняли оружие против королевских воинов и уже этим заслужили муки и смерть. А побудил вас на это гнусный замысел погубить королевский дом Архатшира и заодно меня, стоящего на страже врат моря.

— Неужели ты сам веришь в то, что говоришь? — только и сказал на это Исур.

У Сеннуфа вырвался гневный возглас, стража у дверей зашепталась, потрясенная дерзостью: к Садахару обращались только на «вы» с обязательным «господин». Впрочем, как говорили в народе, «тени» не признавали над собой ничьей власти, кроме власти Тейава. Единственным, кого Исур звал господином, был королевич Огешан.

— Ты тоже поверишь, — спокойно ответил Садахар. — И ты тоже, — обернулся он к Берхаину. — И вы оба всенародно признаетесь в своих преступлениях.

Молчание обоих пленников было красноречивее любого ответа.

— Напрасно, — продолжил Садахар. — Улики против вас обоих есть, все сходится. Для чего воину-«тени» было тайком пробираться в королевский дворец и делаться телохранителем единственного сына короля? Разумеется, для того, чтобы выждать время и совершить убийство — и королевича, и его царственного отца. Возможно, ты решил свершить давнюю месть: разве не король из дома Архатшира некогда победил жрецов Тейава? А, возможно, никаких причин для убийства вообще нет. Таким, как вы, не нужен повод, ведь вы, убивая, приносите жертвы своему богу. А ты стал его сообщником, будучи озлоблен на справедливые порядки, что царят в Вайате.

— Ты сам это придумал? — сказал Берхаин. Его низкий, чуть хрипловатый голос звенел неприкрытой насмешкой. — Или тебе подсказал один храбрый десятник из городской стражи?

— Зря смеешься, — бросил Садахар. — Твой бог и твоя сила не помогли тебе, не помогут и сейчас. Что ты скажешь, если сюда приведут твою дочь и растянут вот над тем очагом?

Ни одна черта твердого, красивого, несмотря на раны, лица Берхаина не дрогнула.

— Тебе не достать мою дочь, — сказал он, так, словно видел ее неким внутренним взором. — И королевича не достать.

— Вот как? Значит, тебе известно, где они?

Садахар улыбался открыто, радуясь, что противник угодил в ловушку. Возможно, этот наглец в самом деле знает — или может узнать. Наверняка может, иначе как бы ему удалось так быстро отыскать сегодня свою девчонку в шахте? Правда, стоит опасаться темного колдовства — кто знает, на что способны эти убийцы и чему обучены? Жрецы тут не помощники: даже все их чародейство не заставит этих двоих сознаться. Придется заставить иначе.

— Я спрашиваю вас обоих, — вновь заговорил Садахар. — Где королевич?

Берхаин не ответил, а Исур, видимо, решил, что сейчас его черед насмешничать.

— Слышал бы ты сам себя, — бросил он. — Только что ты сказал, что мы убили королевича, а теперь спрашиваешь, где он. Как бы тебе, паук, не запутаться в собственной паутине.

— Отвечайте! — прогремел Садахар на весь застенок.

Эти своды были привычны к крикам и странно усиливали их: звуки не отзывались гулким эхом, а как будто уплотнялись и били по ушам, точно кузнечным молотом. Садахару почудилось, что голос его даже колыхнул языки пламени в очаге. Ответом же, как прежде, было молчание.

— Если не ответите добром, у вас все равно вырвут признание, — произнес Садахар уже ровнее. — Вы пробыли здесь достаточно, чтобы наглядеться вдоволь и понять, что вас ожидает. — Он сделал небрежный знак рукой в сторону палачей. — Или вам мало досталось сегодня?

Пленники переглянулись.

— Попробуй, — ответил за них двоих Берхаин.

Садахар выдохнул сквозь зубы и кивнул палачам, сам же отошел в сторону. Он не любил присутствовать ни на допросах, ни на казнях — не потому, что испытывал отвращение, а потому, что считал эти зрелища низкими и недостойными своих глаз. Пусть чернь ревет от восторга при виде растерзанных клещами или ножами тел, раздробленных костей, рек крови и обнаженного мяса. Пусть ревет — и пусть каждый знает, что сам может в любой миг очутиться под плетью или клещами.

Но Садахар не ушел. Равнодушно он смотрел, как палачи нарочито неспешно готовят свои давно готовые орудия: раскаленные гвозди, ножи и клещи; тиски, в которых сжимали руки, ноги и мужскую плоть; тонкие спицы, бритвенной остроты лезвия и тяжелые ломы. Не снял он свою личину равнодушия и тогда, когда палачи пустили свои орудия в дело. Вонь свежей крови и паленого мяса не тревожила его — сильнее тревожила тишина. Ни криков, ни стонов, ни признаний.

Поневоле Садахар глянул на лица обоих пленных — бледные, с потемневшими глазами и едва заметными следами пота на лбу и щеках. Взгляд у обоих был странно отрешенным, словно они перенеслись духом куда-то далеко, позволив делать с их телами все, что угодно. Страшная мысль шевельнулась в голове: «Сеннуф был прав! И слухи правдивы, пытками "теней" не пронять». Но отступить, приказать палачам остановиться означало признать свое поражение.

В подземелье сделалось душно от множества раскаленных гвоздей, вонзенных в тела пленников. Помощник палача сбегал отодвинуть крышку с ближайшего сточного отверстия. Скрипели тиски. На полу валялись сорванные ногти с ошметками мяса на них. А проклятые убийцы молчали, страшные и бледные, с горящими неведомым огнем пустыми глазами. В этот миг они оба казались некими божествами смерти, не подвластными рукам человеческим.

— Господин, — голос Сеннуфа над ухом прозвучал жутко, — прикажите убить их, пока не поздно. Я совершил ошибку, я должен был прикончить их там, в шахте. Господин, молю вас! Пока воин-«тень» жив, он опасен, тогда как мертвый…

— И кого же тогда мы казним? — тихо ответил Садахар, стряхнув недавнее наваждение. — На кого свалим все смерти? Даже если твои бездельники переловят тех беглых разбойников, никто не поверит, что они сумели убить королевскую семью. Нет, эти двое нам еще пригодятся. Но ты прав, не стоит зря тратить здесь время.

Он приказал палачам остановиться. Те повиновались охотно: должно быть, видели тщетность своих усилий, а может, и сами испугались. Садахар вновь глянул на лица пленных — на их тела он старался не смотреть. Запавшие глаза обретали жизнь, к бледным щекам приливала кровь, если она еще осталась у них в жилах после битвы и истязаний, окаменевшие черты расслаблялись. Поневоле Садахар восхитился выучкой «теней»: или воля их настолько закалена, или они впрямь владеют неким колдовством — или, скорее, колдовство владеет ими.

Как бы ни было, это подтверждает правоту его намерений. С храмом Тейава, его жрецами и прочим нужно покончить.

— Ваше упорство не спасет королевича, — сказал он пленникам. — И твою дочь тоже, — прибавил он, обращаясь к Берхаину. — В следующий раз пытать будут ее, а не тебя, а ты будешь на это смотреть. Тогда увидим, надолго ли хватит твоего упрямства.

Берхаин не ответил. Даже Садахару с его умением видеть людей насквозь было трудно прочесть, встревожен он угрозой или нет. Не хотелось признаваться, но Садахар ощущал себя разочарованным и обманутым. Он ждал брани, ярости, полных ненависти взглядов — ведь мальчишка и девчонка для этих двоих дороже всего на свете. Или правду говорят о том, что «тени» бездушны?

— Сеннуф, — позвал Садахар, — прикажи увести обоих в темницу, приковать к стене и крепко стеречь, воды и пищи не давать. А сам следи за вестями. Ты знаешь, каких я жду.

На сей раз подземный коридор, пропитанный сыростью и страданиями, показался Садахару двумя шагами. Неудача с «тенями» не изменила его намерений, и упрямство их ничего не решит и никому не поможет. Стражи и соглядатаи по-прежнему начеку и в Вайе, и в предместьях. Без сомнений, эта ночь принесет добрую весть: королевич мертв, девушка схвачена.

В голове Садахара на миг мелькнула мысль обратиться к жрецам, чтобы те отыскали мальчишку чародейством. Но для этого на королевиче должен быть какой-нибудь амулет, благословленный в любом храме, — например, золотая волна, какую носят благородные юноши. Волну же эту, как показал обыск покоев Огешана, он сегодня не надел. Кроме того, жрецы осторожны, если не сказать трусливы. Пускай они готовы поддержать нового короля, но побоятся помогать устранить старого.

Старым, к слову, тоже стоит заняться. Да и среди жрецов не все — благочестивые трусы.

1) Вайатский локоть составляет 40 см

Вернуться к тексту