The final fire of a fallen star | Последний огонь упавшей звезды (гет)

Июльское утро на Гриммо 12 окутало дом тягучей духотой. Воздух был таким плотным, что казалось, будто сама магия этого места сопротивляется происходящему. Я проснулся от пронзительного крика, разорвавшего тишину первого этажа — такого, что стены дома задрожали.

«Семь шагов до двери. Семь раз по семь ступенек вниз», — мысленно повторяю мантру, медленно спускаясь, словно каждая ступень отзывается болью в груди. В гостиной застаю мать — в полнейшем шоке, что было для нее нонсенсом — она пыталась спрятать покрасневшие глаза за черной вуалью. Это неправильно. Она никогда не плакала. Никогда. А сейчас...

Пальцы машинально поправляют манжеты пижамной рубашки, выравнивая их по линии запястья. Мой взгляд фиксирует каждую деталь: угол, под которым лежит пергамент, положение стрелок часов на каминной полке.

Отец мечется по комнате, собирая древние артефакты со стола. Его руки дрожат, когда он цепляется за трость так, что белеют костяшки.

— Я к алтарю, — хрипло произносит он, и голос его эхом отражается от стен.

Я молчу. Смотрю на них обоих и не понимаю. Что происходит? Матушка стоит статуей, её взгляд прикован к стене, будто там есть что-то, чего я не вижу. В этот момент я чувствую, как внутри меня что-то ломается.

Тик-так. Тик-так. Часы отсчитывают секунды. «Считай до семи. Раз, два, три...», — безумная мысль проносится в голове. Но когда я дошел до пяти, отец уже исчез. Вздрагиваю.

В тот день отца не стало. Магия Рода, лишенная старшего наследника, обрушила всю свою мощь на главу семьи. Он принял весь удар на себя, чтобы защитить остальных. Я узнал об этом уже вечером, когда мать, всё ещё сохраняющая внешнее спокойствие, рассказала о произошедшем. В её голосе слышались нотки, которых я никогда прежде не замечал.

Я не отвечаю. Не могу. Всё обрушивается на меня — скандал с Сириусом, его бегство, смерть отца, слезы матери, которые она пытается скрыть. Это раздавливает неподъемной гранитной плитой.

Каждый раз, закрывая глаза, я вижу его лицо — лицо отца, искаженное болью. И не знаю, мог ли остановить это. Если бы только... Если бы только Сириус остался. Если бы только я смог удержать его.

Но теперь уже слишком поздно. Все слишком поздно...

Мысль прерывается на середине, потому что я знаю: нельзя позволять себе такие размышления. Вместо этого я достаю новый лист пергамента и начинаю составлять список причин, почему всё произошло именно так, как произошло. И еще один список — почему эти причины не имеют значения.

На погребении мать держится стойко, но я не глуп. Поминки проходят в полном соответствии с традициями чистокровных семей. Дом полон гостей, многие из которых едва знали покойного. Я механически выполняю свой долг хозяина, встречая соболезнования и выражая благодарность. Сириуса никто старается не упоминать, за что им спасибо.

«Седьмая ступенька скрипит», — замечаю я, добавляя эту деталь в свой внутренний каталог. Забираюсь на чердак, где среди старых сундуков и коробок нахожу портрет своего отца в молодости. Тогда он ещё не носил маску бескомпромиссного главы рода.

Он лишь печально улыбается, а я боюсь заглянуть ему в глаза. Провожу пальцами по пыльному дереву рамы, чувствуя, как внутри нарастает тяжесть и злость. Вспоминаю все моменты, проведенные с отцом — строгие наставления, редкие похвалы, важные беседы о долге и чести. Сейчас эти воспоминания обрели новый смысл, стали последними свидетельствами утраченного. Теперь он займет свое законное место среди портретов предков. И я стану ходить по этому коридору еще реже.

Взгляд то и дело цепляется за мелочи, которые раньше казались незначительными.

Вот метки на стене — бледные, едва заметные, будто сам дом старается их стереть. Здесь, где дерево потемнело от времени, осталось наше детство: зарубки, которые мы делали втайне от родителей, соревнуясь, кто выше. Каждая отметка — это новый день, новое воспоминание. Вот эта — после того, как Сириус притворился больным, лишь бы не ходить на урок этикета. А вот здесь — след от того дня, когда мы впервые расстались так надолго, потому что брат уехал в Хогвартс.

Я провожу пальцами по выцветшим линиям и понимаю, когда мы действительно начали расходиться. Не сразу, не явно — но именно этот момент стал точкой невозврата. Сириус всегда стремился к свободе, даже тогда, в свои одиннадцать лет.

Здесь пахнет пылью и временем — тем самым затхлым воздухом, который словно впитал в себя все тайны этого дома. Старый сундук скрипит под весом моих рук, когда я открываю его — сам не понимая, зачем.

В углу валяется старая печатная машинка — та самая, которую мы с Сириусом стащили однажды из кабинета отца, чтобы «написать послания нам самим в будущее», как он тогда сказал с присущей ему насмешливой серьёзностью. Чернила в машинке давно засохли, превратившись в тёмные, потрескавшиеся комочки, которые ни на что не годятся.

Руки слегка подрагивают, когда я поднимаю крышку ветхой коробки. Внутри, на запутанном клубке пергаментов, остались наши детские послания — строчки, напечатанные ровными буквами, с местами размазанными засохшими чернилами. Мы тогда смеялись до слёз, придумывая их, и Сириус даже вложил свою особую «магию»: добавил заглавными буквами фразы вроде «ПРИВЕТ ИЗ ПРОШЛОГО! ТЫ УЖЕ СТАРЫЙ И НАВЕРНЯКА ЛЫСЫЙ!».

Мы тогда попались, но всё обошлось смехом и лёгким шлепком по рукам от матушки. Сейчас бы она точно не ограничилась таким мягким наказанием.

Хотя нет, сейчас мы бы и не сделали ничего подобного. Потому что Сириус сбежал, отец мертв, а мама, похоже, уже никогда не станет прежней. Как же эти детские шалости теперь жгли глаза.

Каждый вечер я составляю расписание следующего дня, хотя знаю, что всё однообразно. Иногда мне кажется, что я уже прожил всю свою жизнь. Не в смысле умер — нет. Просто всё, что должно было случиться, уже случилось. Осталось только выполнять — долг, роль, имя. Я знаю, что скажу на приёме, как склоню голову перед Лордом, какие слова подберу для формальностей. Знаю, как будет выглядеть мой завтрак через неделю и кто первым нарушит молчание за столом. И я знаю, что произнесу, когда окажусь перед Богом — поедая вину, в надежде, что он не будет слишком строг.

Каждый день как отпечаток предыдущего — чуть смещённый, но узнаваемый до зевоты. Я выучил себя как формулу, я читаю свои реакции заранее, как текст, который когда-то запомнил наизусть.

Я построил из себя крепость, но забыл, зачем в ней живу. Иногда мне кажется, что я стал тенью человека, которым мог бы быть. Иногда — что и слово «тень» слишком громкое.

Считаю удары часов и собственного сердца. «Три счета — плохая примета. Семь — знак перемен». Когда стрелки показывают семь вечера, я беру скрипку и играю тихую мелодию, которую никто не должен услышать. Музыка — единственный способ упорядочить хаос в голове.

Ночью, лежа в своей постели, я не могу найти покоя. За окном светит луна, отбрасывая причудливые тени на потолок. Мысли путаются, образы смешиваются — отец, мать, Сириус, туманное будущее. Все это сплетается в тугой узел, который невозможно развязать.

Дни после похорон слились в одно серое пятно. Я механически выполнял свои обязанности, встречался с друзьями, готовился к новому учебному году. Последнему году. Седьмому году. Но внутри всё изменилось.

Дымка тоски в глазах матери убивала не хуже непростительного. Пустое кресло у камина напоминало о сером мареве одиночества.

Особенно тягостными были вечера, когда дом погружался в тишину. Иногда я слышал, как матушка разговаривает сама с собой в своём кабинете, но никогда не решался подслушивать. Только однажды заметил, как она что-то быстро прячет в ящик стола, когда случайно застал её за этим занятием.

Эти наблюдения постепенно складываются в картину, которую я пока не могу полностью осознать и понять. Ещё не хватает нескольких штрихов, но общая структура уже проступает сквозь ткань молчания. И я не уверен, хочу ли знать, что там на самом деле.

В один из таких вечеров я не выдержал. Спустился вниз, когда был уверен, что мать уже ушла к себе. Её кабинет выглядел как обычно — безупречно чистый, с аккуратно разложенными пергаментами и старинными фолиантами.

Не было ничего, за что можно было бы зацепиться — грустная улыбка коснулся губ — глупо было надеяться, что Леди Блэк, даже в расстроенных чувствах, упустит какую-либо деталь, которую можно будет использовать против нее.

Я услышал шаги на лестнице и едва успел закрыть дверь кабинета. Мать вошла в коридор, и я почувствовал, как её взгляд прожигает меня насквозь.

«Что ты здесь делаешь?» — обманчиво спокойный голос, но с едва уловимыми искорками стальных ноток.

«Не могу уснуть», — старательно имитирую равнодушный тон.

Она кивает, но я вижу, как напряжена каждая мышца её тела. Мы оба знали, что это ложь.

Но в этой семье ложь — валюта.

И с недавних пор — самое искреннее из того, что мы можем друг другу предложить.