The final fire of a fallen star | Последний огонь упавшей звезды (гет)

В пыли веков, в узорах слов

Истёртых пальцами тревоги,

Пергамент шепчет между строк

О тени, вставшей на пороге.

Листает ночь страницы грёз,

И в каждом гуле отзвук тайны,

Где призрак в стоне немоты

Несёт судьбы мотив печальный.

Мне шепчет кровь: «Иди за тьмой»,

Но звон хрустальный вновь тревожит —

В ночи роняет тишина

Осколки вер, что были ложью.

Семь раз разорванная нить

Вела сквозь мрак времён былых,

Пока не смог я различить

Знак вечный в звёздных днях моих.

Июльское утро на Гриммо 12 окутало дом тягучей духотой. Воздух был таким плотным, что казалось, будто сама магия этого места сопротивляется происходящему. Я проснулся от пронзительного крика, разорвавшего тишину первого этажа — такого, что стены дома задрожали.

«Семь шагов до двери. Семь раз по семь ступенек вниз», — мысленно повторяю мантру, медленно спускаясь, словно каждая ступень отзывается болью в груди. В гостиной застаю мать — в полнейшем шоке, что было для нее нонсенсом — она пыталась спрятать покрасневшие глаза за черной вуалью. Это неправильно. Она никогда не плакала. Никогда. А сейчас...

Пальцы машинально поправляют манжеты пижамной рубашки, выравнивая их по линии запястья. Мой взгляд фиксирует каждую деталь: угол, под которым лежит пергамент, положение стрелок часов на каминной полке.

Отец мечется по комнате, собирая древние артефакты со стола. Его руки дрожат, когда он цепляется за трость так, что белеют костяшки.

— Я к алтарю, — хрипло произносит он, и голос его эхом отражается от стен.

Я молчу. Смотрю на них обоих и не понимаю. Что происходит? Матушка стоит статуей, её взгляд прикован к стене, будто там есть что-то, чего я не вижу. В этот момент я чувствую, как внутри меня что-то ломается.

Тик-так. Тик-так. Часы отсчитывают секунды. «Считай до семи. Раз, два, три...», — безумная мысль проносится в голове. Но когда я дошел до пяти, отец уже исчез. Вздрагиваю.

В тот день отца не стало. Магия Рода, лишенная старшего наследника, обрушила всю свою мощь на главу семьи. Он принял весь удар на себя, чтобы защитить остальных. Я узнал об этом уже вечером, когда мать, всё ещё сохраняющая внешнее спокойствие, рассказала о произошедшем. В её голосе слышались нотки, которых я никогда прежде не замечал.

Я не отвечаю. Не могу. Всё обрушивается на меня — скандал с Сириусом, его бегство, смерть отца, слезы матери, которые она пытается скрыть. Это раздавливает неподъемной гранитной плитой.

Каждый раз, закрывая глаза, я вижу его лицо — лицо отца, искаженное болью. И не знаю, мог ли остановить это. Если бы только... Если бы только Сириус остался. Если бы только я смог удержать его.

Но теперь уже слишком поздно. Все слишком поздно...

Мысль прерывается на середине, потому что я знаю: нельзя позволять себе такие размышления. Вместо этого я достаю новый лист пергамента и начинаю составлять список причин, почему всё произошло именно так, как произошло. И еще один список — почему эти причины не имеют значения.

На погребении мать держится стойко, но я не глуп. Поминки проходят в полном соответствии с традициями чистокровных семей. Дом полон гостей, многие из которых едва знали покойного. Я механически выполняю свой долг хозяина, встречая соболезнования и выражая благодарность. Сириуса никто старается не упоминать, за что им спасибо.

«Седьмая ступенька скрипит», — замечаю я, добавляя эту деталь в свой внутренний каталог. Забираюсь на чердак, где среди старых сундуков и коробок нахожу портрет своего отца в молодости. Тогда он ещё не носил маску бескомпромиссного главы рода.

Он лишь печально улыбается, а я боюсь заглянуть ему в глаза. Провожу пальцами по пыльному дереву рамы, чувствуя, как внутри нарастает тяжесть и злость. Вспоминаю все моменты, проведенные с отцом — строгие наставления, редкие похвалы, важные беседы о долге и чести. Сейчас эти воспоминания обрели новый смысл, стали последними свидетельствами утраченного. Теперь он займет свое законное место среди портретов предков. И я стану ходить по этому коридору еще реже.

Взгляд то и дело цепляется за мелочи, которые раньше казались незначительными.

Вот метки на стене — бледные, едва заметные, будто сам дом старается их стереть. Здесь, где дерево потемнело от времени, осталось наше детство: зарубки, которые мы делали втайне от родителей, соревнуясь, кто выше. Каждая отметка — это новый день, новое воспоминание. Вот эта — после того, как Сириус притворился больным, лишь бы не ходить на урок этикета. А вот здесь — след от того дня, когда мы впервые расстались так надолго, потому что брат уехал в Хогвартс.

Я провожу пальцами по выцветшим линиям и понимаю, когда мы действительно начали расходиться. Не сразу, не явно — но именно этот момент стал точкой невозврата. Сириус всегда стремился к свободе, даже тогда, в свои одиннадцать лет.

Здесь пахнет пылью и временем — тем самым затхлым воздухом, который словно впитал в себя все тайны этого дома. Старый сундук скрипит под весом моих рук, когда я открываю его — сам не понимая, зачем.

В углу валяется старая печатная машинка — та самая, которую мы с Сириусом стащили однажды из кабинета отца, чтобы «написать послания нам самим в будущее», как он тогда сказал с присущей ему насмешливой серьёзностью. Чернила в машинке давно засохли, превратившись в тёмные, потрескавшиеся комочки, которые ни на что не годятся.

Руки слегка подрагивают, когда я поднимаю крышку ветхой коробки. Внутри, на запутанном клубке пергаментов, остались наши детские послания — строчки, напечатанные ровными буквами, с местами размазанными засохшими чернилами. Мы тогда смеялись до слёз, придумывая их, и Сириус даже вложил свою особую «магию»: добавил заглавными буквами фразы вроде «ПРИВЕТ ИЗ ПРОШЛОГО! ТЫ УЖЕ СТАРЫЙ И НАВЕРНЯКА ЛЫСЫЙ!».

Мы тогда попались, но всё обошлось смехом и лёгким шлепком по рукам от матушки. Сейчас бы она точно не ограничилась таким мягким наказанием.

Хотя нет, сейчас мы бы и не сделали ничего подобного. Потому что Сириус сбежал, отец мертв, а мама, похоже, уже никогда не станет прежней. Как же эти детские шалости теперь жгли глаза.

Каждый вечер я составляю расписание следующего дня, хотя знаю, что всё однообразно. Иногда мне кажется, что я уже прожил всю свою жизнь. Не в смысле умер — нет. Просто всё, что должно было случиться, уже случилось. Осталось только выполнять — долг, роль, имя. Я знаю, что скажу на приёме, как склоню голову перед Лордом, какие слова подберу для формальностей. Знаю, как будет выглядеть мой завтрак через неделю и кто первым нарушит молчание за столом. И я знаю, что произнесу, когда окажусь перед Богом — поедая вину, в надежде, что он не будет слишком строг.

Каждый день как отпечаток предыдущего — чуть смещённый, но узнаваемый до зевоты. Я выучил себя как формулу, я читаю свои реакции заранее, как текст, который когда-то запомнил наизусть.

Я построил из себя крепость, но забыл, зачем в ней живу. Иногда мне кажется, что я стал тенью человека, которым мог бы быть. Иногда — что и слово «тень» слишком громкое.

Считаю удары часов и собственного сердца. «Три счета — плохая примета. Семь — знак перемен». Когда стрелки показывают семь вечера, я беру скрипку и играю тихую мелодию, которую никто не должен услышать. Музыка — единственный способ упорядочить хаос в голове.

Ночью, лежа в своей постели, я не могу найти покоя. За окном светит луна, отбрасывая причудливые тени на потолок. Мысли путаются, образы смешиваются — отец, мать, Сириус, туманное будущее. Все это сплетается в тугой узел, который невозможно развязать.

Дни после похорон слились в одно серое пятно. Я механически выполнял свои обязанности, встречался с друзьями, готовился к новому учебному году. Последнему году. Седьмому году. Но внутри всё изменилось.

Дымка тоски в глазах матери убивала не хуже непростительного. Пустое кресло у камина напоминало о сером мареве одиночества.

Особенно тягостными были вечера, когда дом погружался в тишину. Иногда я слышал, как матушка разговаривает сама с собой в своём кабинете, но никогда не решался подслушивать. Только однажды заметил, как она что-то быстро прячет в ящик стола, когда случайно застал её за этим занятием.

Эти наблюдения постепенно складываются в картину, которую я пока не могу полностью осознать и понять. Ещё не хватает нескольких штрихов, но общая структура уже проступает сквозь ткань молчания. И я не уверен, хочу ли знать, что там на самом деле.

В один из таких вечеров я не выдержал. Спустился вниз, когда был уверен, что мать уже ушла к себе. Её кабинет выглядел как обычно — безупречно чистый, с аккуратно разложенными пергаментами и старинными фолиантами.

Не было ничего, за что можно было бы зацепиться — грустная улыбка коснулся губ — глупо было надеяться, что Леди Блэк, даже в расстроенных чувствах, упустит какую-либо деталь, которую можно будет использовать против нее.

Я услышал шаги на лестнице и едва успел закрыть дверь кабинета. Мать вошла в коридор, и я почувствовал, как её взгляд прожигает меня насквозь.

«Что ты здесь делаешь?» — обманчиво спокойный голос, но с едва уловимыми искорками стальных ноток.

«Не могу уснуть», — старательно имитирую равнодушный тон.

Она кивает, но я вижу, как напряжена каждая мышца её тела. Мы оба знали, что это ложь.

Но в этой семье ложь — валюта.

И с недавних пор — самое искреннее из того, что мы можем друг другу предложить.

В своей комнате аккуратно раскладываю перед собой вырезки из архивных записей Пророка. Каждая статья — это еще один кусочек мозаики, еще один взгляд на человека, чье имя я даже мысленно произношу с благоговением.

«Тринадцатое мая. Захват деревни Элдерхолм» — записываю я в специальный журнал, поправляя манжеты рубашки перед тем, как сделать следующую пометку. На фоне вечернего света, скользящего по пергаменту, рассматриваю колдографию из газеты: высокая фигура уверенно движется по магической улице, сопровождаемая свитой. В жалкой газетёнке пишут об этом, как о каком-то преступлении, но только избранным дано понять — это освобождение. Освобождение от гнета маггловской грязи, которая за последний век заполонила все вокруг.

Каждый вечер я дополняю досье новыми данными. Сегодня добавлю информацию о нападении на семью Годвинтер — они отказались присоединиться к Очищению. Это старые газеты, еще со времен Первой Магической, ведь они не напишут об этом сейчас. Мало кто знает, что Он вернулся.

На очередном листе пергамента составляю список причин, почему именно мне суждено служить Ему. Он содержит ровно семь пунктов. Каждый вечер я его перечитываю, совершенствуя формулировки. Иногда добавляю новые детали, иногда убираю лишнее. Это мой личный ритуал, приближающий меня к безупречности.

В верхнем ящике письменного стола хранится коллекция значков и эмблем, связанных с Его движением. Я разложил их по порядку: от самых простых до тех, что носят приближенные. Мой палец медленно скользит по холодному металлу черной метки — символу, который вскоре украсит мою собственную руку.

«Если бы только отец дожил до этого дня...» — мысль обрывается, я не даю собственному разуму ее закончить. Вместо этого я достаю нотную тетрадь и начинаю играть мелодию, которую сочинил в честь Лорда.

Музыка всегда была моим убежищем. Когда слова теряют смысл, когда мысли осыпаются прахом, остаётся только музыка. Она говорит то, что я не могу выразить. Рыдает, когда я не могу позволить себе слёзы. Ликует, когда радость кажется недосягаемой.

Виолина вздрагивает под моим смычком, выпуская первую ноту — она тянется, дрожит, словно живое существо, и растворяется в воздухе. В этом звуке есть что-то почти болезненное. Мой палец скользит по грифу, вытягивая из инструмента глубокие, насыщенные звуки. Я закрываю глаза, позволяя течению гармонии овладеть мной полностью. Скрипка плачет и торжествует одновременно, переплетая музыкальные фразы в заклинание верности.

Летящие ноты прерывает звон. Семь ударов. Как по команде, я опускаю скрипку и смотрю на циферблат старинных часов. В комнате темнеет — закат окрашивает стены в кроваво-красные тона.

Спускаюсь вниз, стараясь ступать бесшумно, хотя каждая ступенька отзывается эхом в пустом доме. Критчер возится у камина, поправляя давно уже безупречно сложенные полена.

— Где матушка? — мой голос звучит слишком резко в тишине дома.

Критчер вздрагивает, словно я поймал его за чем-то запретным. Его огромные глаза блестят в полумраке комнаты, отражая тусклый свет камина. Вина застилает глаза. Домовой эльф тоже страдает от потери хозяина, я не должен быть с ним так груб.

— Прости, Критчер. Где матушка? — повторяю я вопрос, на этот раз мягче, но все так же четко артикулируя каждое слово. Каждую букву. Я не люблю повторяться больше трех раз. Три — уже предел терпения.

— Госпожа ушла по делам, молодой хозяин Регулус, — отвечает Критчер, понизив голос до шелестящего шёпота.

Я киваю, принимая ответ, но внутри что-то шевелится. Матушка редко выходит в последнее время.

Тик-так. Семь шагов до дивана, семь секунд на размышления.

Не спрашиваю, куда именно она отправилась. Я слишком хорошо воспитан, чтобы требовать того, что не положено. Тем более, Критчер сразу бы сказал, если бы знал.

— Спасибо, Критчер.

Эльф поклонился и бесшумно исчез в глубинах дома, а я остался сидеть в полутёмной гостиной. Красные отсветы камина рыжими всполохами плясали по стенам, создавая иллюзию движения. На мгновение мне показалось, что брат стоит в дальнем углу комнаты, как в ту ночь, когда я видел его в последний раз. Его силуэт растворился, едва я моргнул.

В груди болезненно сжалось.

Я резко поднимаюсь и быстрым шагом устремляюсь к лестнице. Семь ступеней вверх — немного повело, и я хватаюсь за холодные, гладкие перила, стараясь удержать равновесие, чтобы добраться до кабинета отца. Из ящика стола достаю старый серебряный перстень наследника с выгравированным гербом Блэков, который Сириус так небрежно бросил прямо под ноги матери. Головокружительная тяжесть фамильного долга обрушивается на плечи. Я смотрю на отражение в зеркале — на молодого человека с усталым взглядом.

Сириус отказался от всего этого как от старой одежды, как от чего-то, что ему не подошло по размеру — и я всё ещё не знаю, завидую ли ему за эту свободу, или ненавижу его за то, что он сбежал, оставив меня на растерзание собственным демонам.

Иногда я тоже думаю: вот бы разбить всё к чёрту. Выбить окно, крикнуть что-то неприличное, подняться над этим домом и улететь без цели, без ориентирa, без каких-либо обязательств. Смог бы я дышать легче? Или просто задохнулся бы в безвременье, потеряв и себя, и семью, и память рода?

Отражение в зеркале не даёт ответа. Оно смотрит на меня с молчаливым упрёком — за то, что вообще задумался о подобном. Я знаю, что никогда так не поступлю — успокаиваю я и его, и самого себя, что, в сущности, одно и то же.

Я останусь.

Буду выполнять свой долг, носить кольцо, сидеть за отцовским столом, писать аккуратным почерком письма. Я буду тем, кого ждут портреты на стенах и фамильные традиции. Тем, на кого можно положиться, кому можно доверить наше благородное имя.

Камень за камнем, слово за словом, я сам себя замуровываю в этот дом. И, возможно, в этом есть какое-то искажённое утешение: когда всё вокруг рушится, структура — это единственное, что спасает от безумия. Усталость от предсказуемости — это плата за то, что у тебя есть опора.

Тишина дома сгущается, как чернила, разлитые по пергаменту. Я кладу перстень обратно в ящик, прикрываю его с тихим щелчком — звуком, похожим на защёлку клетки.

Я возвращаюсь в свою комнату. Газетные вырезки, нотная тетрадь, аккуратные ряды книг, идеально сложенная одежда — всё на своих местах. Всё, как должно быть.

За окном ночь уже вступила в свои права, и звёзды, холодные и далёкие, смотрят на меня сквозь стекло. Они видели тысячи таких, как я. Тысячи тех, кто клялся служить. Тысячи тех, кого предали.

Я гашу свет. Только часы отсчитывают секунды. Только звёзды глядят сверху вниз.

Тьма принимает меня без вопросов.

Примечания:

Много AU:

1. Джинни старше Рона на два года (Рон на 5 курсе), близнецы уже выпустились.

2. Сириус и Регулус моложе на одно поколение — Регулус учится на одном курсе с Джинни. Сириус с близнецами.

3. Много оригинальных второстепенных персонажей (так как, по сути, весь курс Джинни и Регулуса выдуман, все их однокурсники — ОВП).

4. Гарри Поттер — девушка, сейчас находится в Форксе с вампирами.

Это основные, которые бросаются в глаза.

В Малфой-мэноре царит тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине. Я стою посреди гостиной, чувствуя, как мои ладони вспотели от волнения. Это был момент, которого я искренне ждал — Темный Лорд, наконец, обратил на меня свой взор. Он посчитал меня достойным.

— Ты готов служить мне, юный Блэк? — его голос подобен шелку, но каждый звук отдается во мне холодной дрожью.

Я выпрямляюсь, стараясь казаться увереннее, чем чувствую себя на самом деле. Сердце колотится где-то в горле, а мысли путаются. Вот он, тот самый миг, ради которого я жил. Представлял, как приму метку, которая сделает меня частью чего-то великого, значимого... Но прежде чем я успеваю выдавить из себя ответ, происходит что-то непредвиденное.

Матушка шагает вперед. Её чёрная мантия колышется живой тенью.

— Мой Господин, — её голос звучит раболепно, но я и не ожидаю, что можно как-то по-другому общаться с Таким человеком. — Я вынуждена просить вас об одном. Сейчас не самое подходящее время для того, чтобы мой сын получил заветную метку.

Казалось, само время замерло. Я чувствую, как кровь застыла в жилах. Моя мать только что осмелилась перечить Темному Лорду!

— Объяснись, — цедит Властитель, и его палочка змеёй покачивается в руке.

— Мой сын еще слишком молод и неопытен, мой Господин, — матушка говорит быстро, заискивающими глазами ловя взгляд Темного Лорда. — Школа требует от него полной сосредоточенности, особенно на последнем курсе. Если он получит метку сейчас, это может привлечь нежелательное внимание со стороны Дамблдора... Мы не можем позволить, чтобы кто-то заподозрил нашу семью в чем-либо преждевременно. Прошу Вас! — она бросается в ноги к Темному Лорду, целуя края его мантии.

Несмотря на всю свою безграничную любовь к матери, в тот момент я почувствовал, как внутри закипает злость. Она говорила обо мне так, будто я всё ещё несмышленый мальчишка! И делала это перед Ним! Но даже сквозь раздражение я понимал, что здравым смыслом сейчас будет промолчать. «Считай до семи, Регулус. Один, два…»

Темный Лорд задумчиво смотрит на нас обоих. Его алые глаза, кажется, прожигают душу.

— Твоя мать права, — произносит он наконец, проходясь по мне острым взглядом. — Ты будешь ждать год. Но знай, мальчик: если ты когда-нибудь окажешься недостоин моего доверия, цена будет высока.

Я едва сдерживаю дрожь. Когда собрание заканчивается, я чувствую себя опустошенным, словно из меня вытянули все силы. «Семь шагов до выдоха. Семь шагов до вдоха, чтобы не потерять самообладание».

Драко подходит ко мне в коридоре, и мы привычно оседаем в его комнате. Мы оба молчим, пока он не нарушает тишину:

— Похоже, мы в одной лодке, — говорит он с легкой усмешкой, но в его голосе слышится горечь.

— Это не то, чего я хотел, — цежу я, сжимая кулаки до боли в ладонях. — Я готов. Я был готов. Почему она...

— Похоже, смерть Ориона сильно ударила по ней, — бормочет он.

Эти слова больно отзываются в груди. Я знаю, что Драко прав, но принять это до зубного скрежета сложно. «Если бы отец был жив, всё было бы иначе. Если бы…» Но нет, таких мыслей допускать нельзя. Он мёртв. Это факт. Драко продолжает что-то говорить, но я едва слышу его сквозь шум в голове.

Вместо этого мысленно собираю все мелочи, которые произошли за сегодняшний день, пытаясь разложить по строчкам в воображаемом списке. Завтра мне предстоит снова надеть маску, снова делать вид, что меня не заботит этот проигранный бой. Потому что в войне важен не один сражённый день, а весь путь целиком. И в конце пути меня всё равно ждет его знак на коже.

Мать всегда учила меня терпению. «Большая игра требует времени», — повторяла она, поправляя мой воротничок перед светскими мероприятиями, на которых мне было по-детски скучно. Но сейчас её действия кажутся мне предательством. Неужели она не понимает, что я больше не тот мальчик, который боялся темноты?

Эльф зовет нас на ужин. Его тонкий писк режет слух, отзываясь, как ножом по стеклу. Я вздрагиваю, и это движение выдает моё напряжение.

— Реджи? — голос Драко прерывает поток мыслей. Он уже стоит у двери, глядя на меня с недоумением. Обращение раздражает тонкую душевную организацию, но я не подаю вида. Так звал меня только Сириус и только в детстве. Лицо онемело — оно давно разучилось выражать эмоции.

«Раз — я чувствую пол под ногами.

Два — воздух дрожит под моими шагами.

Три — боль улетает, как пепел с огнём.

Четыре — разум наполнен спокойствием в нём.

Пять — страх исчезает, как звук в тишине.

Шесть — мир обретает порядок во мне.

Семь — смело шагаю навстречу судьбе», — мысленно повторяю я, поднимаясь с кресла. Механически поправляю манжеты рубашки, словно этот ритуал способен вернуть мне контроль над ситуацией.

— Иду, — отвечаю я, и голос уже звучит ровно.

Темный Лорд исчез по своим делам. Ужин проходит в тягостном молчании. Люциус сидит во главе стола, его лицо — маска безупречного спокойствия. Но я замечаю, как его пальцы сжимают нож для масла чуть сильнее, чем нужно. Нарцисса, напротив, сохраняет невозмутимость истинной Блэк. Её движения изящны, почти механически точны. Знает ли она, о чём я думаю сейчас?

Они все знают. И никто не скажет ни слова. Потому что мы — Блэки. А Блэки всегда играют свою роль до конца.

Мать сидит рядом со мной, и её присутствие давит, как свинцовое покрывало. Я не могу заставить себя посмотреть на неё. Вместо этого я сосредотачиваюсь на тарелке перед собой.

Утка с запечённой картошкой режет глаз. Четыре куска. Неправильное число. Я нарочно отвожу взгляд, чтобы не видеть их.

— Регулус, ты едва притронулся к еде, — замечает Нарцисса мягким, но настойчивым тоном, от которого я едва заметно вздрагиваю. Вилка звенит о край тарелки.

— Простите, — бормочу я, не глядя ни на кого.

Я заставляю себя посмотреть на ужин и ножом быстро исправляю это недоразумение. Семь кусочков мяса. Семь ломтиков картофеля. Семь листиков зелени. Я перемещаю их по тарелке, создавая идеальный порядок, который существует только в моей голове. И только тогда я позволяю себе начать трапезу.

— Ты всегда был таким перфекционистом, Регулус, — произносит мать тихо, но в её голосе слышится что-то новое — нотка грусти, которую она не в силах полностью скрыть. Она протягивает руку, чтобы поправить мой воротник, как делала это тысячи раз в детстве, но останавливается на полпути. Такое проявление нежности она позволяет себе невероятно редко и только перед самыми близкими. Но сейчас я не могу вполне насладиться этим теплом.

Я не отвечаю. Не могу. Потому что если я заговорю сейчас, то, возможно, выплесну всё: гнев, страх, разочарование. Или хуже — покажу слабость. А этого нельзя допустить. Особенно здесь, особенно сейчас. Тем более перед Драко, который наблюдает за нами обоими с осторожным любопытством.

Люциус продолжает есть, его движения размеренны, будто он не замечает трещину, которая медленно расползается между всеми нами. Драко откашливается, явно чувствуя напряжение. Он пытается перевести разговор на что-то нейтральное — рассказывая о прошедших каникулах или о подготовке к новому году в Хогвартсе, — но его голос теряется в шуме крови, пульсирующей в ушах.

«Семь секунд до следующего удара часов. Пять... шесть... семь...» Бой часов в коридоре раздается громче, чем должно. Он эхом отдается в голове, как метроном, отсчитывающий последние моменты нормальной жизни.

Почему этот порядок не приносит мне покоя? Я закрываю глаза на мгновение, представляя, как всё это растворяется в темноте. Но когда я открываю их снова, ничего не меняется.

Всё остаётся на своих местах: идеально расставленные приборы, безупречно сложенные салфетки, отражения в глянцевой поверхности стола. Только внутри меня бушует хаос, который я не могу усмирить, сколько бы ни считал, ни поправлял манжеты, ни выстраивал идеальные ряды еды на тарелке.

Когда ужин, наконец, заканчивается, я первым поднимаюсь из-за стола, но останавливаюсь и поворачиваюсь к матери и Малфоям.

— Ужин был великолепным. С вашего позволения, — произношу я формально-вежливо, с теми идеальными манерами, которые она сама меня научила демонстрировать. Мой голос звучит чуждо даже для самого себя.

Её глаза встречаются с моими, и на мгновение маска безупречной леди Блэк трескается. Я вижу в них ту же боль, которую чувствую сам. Но она быстро меняет взгляд, привычно пряча эмоции за непробиваемым барьером. Кивок — едва заметный, но достаточно красноречивый.

В холле меня встречает старинное зеркало, и я невольно останавливаюсь перед ним. Отражение смотрит на меня чужими глазами: аккуратно уложенные волосы, безупречно сидящая мантия, идеально ровные манжеты. Но за этой маской — пустота. Холодная, всепоглощающая пустота.

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть себя, и направляюсь к выходу. Вечерняя прохлада ударяет в лицо, как долгожданное облегчение. На улице темно, но я знаю каждую деталь этого сада: восемнадцать деревьев вдоль дорожки, десять фонарей, мерцающих едва заметным светом. Здесь, среди теней и тишины, легче дышать.

Я достаю из кармана маленький блокнот — тот самый, куда записываю свои мысли. Пальцы судорожно сжимают перо, оставляя вмятины на пергаменте. «Причины ненавидеть этот день», — пишу я, но рука замирает после первого пункта. «Мать опозорила меня перед Темным Лордом». Звучит слишком грубо. Слишком... ребячливо.

Промокашка впитывает лишние чернила, но не мои мысли. Те продолжают метаться, как пойманные в клетку птицы. Что, если она права? Что, если я действительно еще не готов? Вырвав и смяв пергамент, я бросаю его в карман.

Резкий порыв ветра заставляет меня вздрогнуть. Я поднимаю глаза и вижу, как листья кружатся в причудливом танце, словно насмехаясь над моими попытками навести порядок в своей голове.

Когда я возвращаюсь в свою комнату, первое, что делаю, — проверяю, все ли книги стоят на своих местах. Потом подравниваю уголки одеяла и раскладываю одежду на стуле так, чтобы каждая складка была идеально ровной. Это успокаивает. Почти.

На письменном столе лежит мой список причин служить Ему. Я беру перо и исправляю запись: «Доказать, что я не мальчишка». Достав из кармана смятый лист, я бросаю его в камин. Пламя пожирает бумагу, заставляя завороженно наблюдать.

Перед сном достаю скрипку. Пальцы дрожат, когда я провожу смычком по струнам. Первая нота выходит фальшивой, но я продолжаю играть. Мелодия сегодня звучит иначе — более резко, более болезненно.

Часы пробили полночь. Я закрываю окно, переступая через трещину в полу, и направляюсь к кровати. Последняя мысль перед сном: «Год — это семь раз по пятьдесят две недели. Время пролетит незаметно».

Но даже во сне меня преследуют алые глаза и холодный голос, обещающий высокую цену за возможную ошибку.

Август в Лондоне выдался жарким и тягостным. Воздух, казалось, превратился в густой сироп, который липнет к коже и затрудняет вдох.

Утро окутывает дом тяжелой духотой. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотную завесу тумана, разливаются по комнатам медовым светом, но вместо тепла приносят лишь изнуряющую жару.

Я просыпаюсь от звука входной двери — она закрылась так тихо, что только мой внутренний обнаружитель шума мог это заметить. «Три щелчка запирающего заклинания», — фиксирую я машинально, пока мои пальцы поправляют взъерошенные волосы.

Критчер возится на кухне, его руки дрожат, когда он переставляет чашки с места на место. Он уже совсем стар — эта мысль отдает нежной печалью.

— Где мама? — спрашиваю я, хотя знаю, что ответ будет таким же бессмысленным, как и всегда.

Критчер поднимает на меня глаза, полные тревоги, но качает головой.

— Хозяйка не сказала, молодой хозяин Регулус. Она ушла рано, очень рано...

Я вернулся из Малфой-мэнора, где последние семь дней пытался утопить тревожные мысли в разговорах с Драко. Однако часто мы начинали говорить о будущем, которое неумолимо надвигалось, подобно грозовой туче. Такое общение только вредило шаткому равновесию. Но дом встретил меня новыми загадками, которые заставили забыть обо всех предыдущих тревогах.

Мать всегда была непоколебимой скалой в этом мире хаоса — холодная, собранная Весперия Блэк, чья окклюменция могла бы затмить даже самых искушенных мастеров. Но я её сын. И я вижу то, что другие не могут. Что-то изменилось. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела, замечаю мельчайшие детали, которых больше никто не видит. И интуиция, ну или навязчивая мысль, подсказывает, что это связано не только с нашей разбитой вдребезги семьей.

Часы на камине показывают половину одиннадцатого. Тик-так. Тик-так. Мои пальцы машинально поправляют несуществующую складку на идеально выглаженной рубашке. Я будто в бреду иду по коридорам. Семь шагов до поворота. Еще два раза по семь до лестницы.

На стене висит гобелен нашего древнего рода. Я подхожу ближе и вижу, что Сириуса на нем больше нет. На его месте зияет выжженная дыра, края которой ещё сохранили следы тёмной магии — едва заметное серебристое мерцание, словно паутина, оплетающая пустоту. Я невольно провожу пальцами по этой ране на гобелене, чувствуя, как внутри поднимается волна горечи.

«Семь шагов назад», — думаю я машинально, отходя от гобелена и пытаясь восстановить контроль над эмоциями. Я замечаю, что рядом с его именем, там, где раньше была тонкая золотая нить, связывающая нас всех воедино, теперь виднеется лишь обугленный след.

Тик-так. Часы продолжают свой бесконечный отсчёт. Пальцы привычно поправляют манжеты рубашки, а ноги уже сами несут меня прочь от этой стены. Но куда бы я ни шёл, образ выжженного места на гобелене следует за мной, словно призрак.

В библиотеке беру старый том о древних родах, просто чтобы посмотреть на его лицо. Бредовые мысли пугают, что я могу забыть, как он выглядит. На обложке — вытесненный герб Блэков. Страницы шелестят, как осенние листья. На одной из них — рисунок, изображающий наш родовой гобелен. Только здесь он цел, без выжженных дыр. Здесь Сириус всё ещё на своём месте, его имя гордо вышито золотой нитью. Чуть ниже по странице — короткая подпись: «Nomen est Omen» — Имя — знамение. Латинские слова отзываются эхом в голове, хотя их смысл ускользает от меня.

Я захлопываю книгу резче, чем собирался. Звук отражается от стен библиотеки, будто дом вздрогнул вместе со мной. Пыльные корешки томов выстроились идеально ровными рядами — мать всегда следила за порядком здесь. Но сейчас мой взгляд цепляется за крошечный дефект: один из томов чуть выдвинут вперёд, нарушив безупречную линию. Это какой-то сборник пророчеств — я замечаю потёртый корешок и едва заметные чёрные пятна на обложке.

«Семь книг справа, три слева,» — автоматически считаю я, возвращая том на место. Пальцы задерживаются на холодной коже переплёта. Интересно, почему именно эта книга была сдвинута? Кто-то искал что-то конкретное или просто случайно задел?

В горле першит от пыли. Я машинально поправляю волосы, хотя они и так аккуратно уложены. В зеркале над камином отражается мой силуэт — слишком худой, слишком напряжённый. Под глазами залегли тени, несмотря на то, что я спал сегодня дольше обычного. Сон не приносит отдыха — лишь новые тревожные образы.

Тик-так. Часы пробили два. Я делаю семь шагов к окну. За стеклом расстилается знакомый вид: листья на деревьях неподвижны, словно тоже задыхаются от жары. Где-то там, за этой духотой, жизнь продолжается своим чередом, а здесь время будто застыло.

На подоконнике стоит старый гербарий матери — засушенные цветы аккуратно разложены по страницам. Я открываю его почти бессознательно. Розмарин, шалфей, полынь... Все травы имеют свою магическую силу, своё значение. Мать научила меня этому — учить, запоминать, систематизировать. Теперь эти знания помогают мне находить покой.

Семь ударов сердца — и я уже спускаюсь по лестнице. Скрип четвёртой ступеньки эхом отдается в пустом доме, заставив поморщиться. В холле прохладнее, чем наверху. Здесь стоит старый секретер, где отец хранил документы, которые нужны под рукой.

Мой взгляд останавливается на маленькой, едва заметной, трещинке в стекле — она появилась ещё давно, когда Сириус случайно попал в него заклинанием. Мать тогда разразилась гневной тирадой и запретила Критчеру все исправлять, потребовав, чтобы Сириус выучил нужное заклинание. К слову, он так и не сделал этого, а потом о таком пустяке все забыли. Теперь этот изъян кажется символичным.

Критчер возится в гостиной, поправляя шторы. Его движения замедленные, будто он боится сделать что-то не так. Я чувствую, как напряжение в воздухе становится почти осязаемым. Эльф, некогда такой энергичный и преданный, теперь кажется лишь тенью самого себя. Я вспоминаю, как в детстве Критчер всегда был рядом — готовый помочь, защитить, утешить. Но сейчас между нами словно пролегла пропасть. Не его вина, что дом погрузился в эту тягостную тишину. Я знаю, что уже давно перестал относиться к нему с должным теплом.

Критчер замечает мой взгляд и замирает на мгновение, словно олень, застигнутый в свете заклинания.

— Прости, — вырывается у меня прежде, чем я успеваю остановить себя. Я не знаю, за что именно извиняюсь. За то, что позволил этой скорби поглотить нас всех?

Критчер поднимает на меня глаза, полные ужаса. Я открываю рот, чтобы объясниться, но слова застревают в горле. Во что я превратился? Во что превратились мы все?

— Пожалуйста, приготовь чай, — произношу я наконец, поворачиваясь к нему спиной.

Критчер кивает, его уши слегка подрагивают. Его огромные глаза блестят от слёз, которые он так старательно пытается скрыть.

— Если бы Критчер мог что-то изменить... если бы только...

Его голос ломается, и он замолкает, оставив фразу незавершённой. Я замираю, не оборачиваясь, и жду. Ничего не происходит.

— Иди, Критчер, — произношу я ровным голосом, хотя внутри всё сжимается. — Чай. Пожалуйста.

Он просто исчезает, чтобы выполнить поручение, а я остаюсь один, пытаясь понять, что именно вызвало эту странную паузу в его обычно безупречном послушании. Критчер никогда не позволял себе таких вольностей, даже в те времена, когда Сириус дразнил его или требовал невозможного.

В доме становится так тихо, что слышно, как тикают часы на каминной полке. Или в моей голове? Тик-так. Тик-так.

Мой взгляд снова падает на трещину в стекле. Она кажется глубже, чем раньше.

Я захожу в кабинет — помещение, которое всегда ассоциировалось у меня с порядком и неприступностью. Но сейчас что-то не так. В воздухе витает напряжение, почти осязаемое, как тяжёлый шлейф тех дурацких духов, которые когда-то подарила сумасбродная тётка Летиция, и которые матушка никогда не использовала.

Мать склонилась над старым фолиантом, его потрёпанные страницы испещрены незнакомыми символами и заклинаниями, которые я не могу разобрать с такого расстояния. Её пальцы едва касаются страниц, когда она переворачивает их, будто боится, что книга рассыплется от одного неверного движения.

— Ты плохо выглядишь, матушка, — говорю я мягко, но с ноткой тревоги, которая всё больше нарастает внутри меня. Такое мог сказать только неотёсанный маггл, но я хочу вывести её на эмоции. Мои шаги эхом отражаются от стен комнаты, хотя я стараюсь ступать как можно тише.

Она вздрагивает, словно действительно не ожидала меня увидеть, и быстро прикрывает книгу ладонью. Её лицо бледное, как мел, а под глазами залегли глубокие тени, которых раньше не было. Я никогда не видел её такой... измождённой. Даже после смерти отца она сохраняла внешнее спокойствие, холодную маску, которую никто не мог пробить.

— Я занимаюсь делами семьи, — отвечает она резко, слишком резко для её обычной манеры. Её голос холоден, как зимний ветер, но в нём слышатся нотки, которых я не могу определить. Страха? Усталости? Или чего-то ещё более глубокого, что она предпочитает держать в тени.

Её слова только усиливают моё беспокойство. Однако на лице — привычная маска пустоты. Я делаю ещё один шаг вперёд, чувствуя, как пол под ногами отзывается знакомым скрипом. Всё-таки дом стар, как и его домовик. Он тоже чувствует перемены.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я, пытаясь заглянуть ей в глаза. Но она отворачивает взгляд, сосредоточив внимание на какой-то точке за моей спиной.

— Это не твоё дело, Регулус, — повторяет она, и её тон становится ещё холоднее, если это вообще возможно. Она медленно встаёт из-за стола, её движения осторожны, почти механичны. Кажется, она боится сделать лишний шаг или сказать лишнее слово.

Конечно, никто из посторонних этого бы не заметил. Но я не посторонний.

— Если это дела семьи, то и мои тоже… — начинаю я, но она прерывает меня резким жестом руки.

— Не смей, — шипит она, и в её голосе появляется та самая сталь, которую я знаю с детства. — Это не игра, Регулус. У меня много дел.

Я чувствую, как внутри всё сжимается, но не могу остановиться. Её слова звучат слишком резко, слишком отстранённо, чтобы просто проглотить их и уйти.

— Матушка… — начинаю я осторожно, пытаясь сохранить хотя бы видимость спокойствия, но она перебивает меня прежде, чем я успеваю договорить.

— Довольно, Регулус, — произносит она, поворачиваясь ко мне. Её глаза блестят холодным огнём, словно она уже приняла какое-то решение, о котором мне даже не стоит знать. Она делает паузу, и в этой тишине каждая секунда кажется вечностью. Затем её голос становится ещё тише, но при этом невероятно чётким.

— Что твоё дело, так это вступление в права наследника. Ты теперь заглавного, Регулус. И если со мной что-то случится… — она замолкает на мгновение, и этот короткий вдох кажется мне громче любого крика, — ты должен взять всё в свои руки. Начинай приготовления с сегодняшнего дня. До сентября мы должны всё успеть, — произносит она ровным, но от этого ещё более пугающим тоном.

Её слова бьют как удар под дых. Я стою, не в силах пошевелиться, пока она вновь поворачивается к своей книге, словно наш разговор уже закончен. Всё внутри сжимается, а в голове начинает метаться один и тот же вопрос: что она имеет в виду под «если со мной что-то случится»? Я хочу спросить, потребовать объяснений, но её взгляд останавливает меня. Она смотрит на меня так, будто видит насквозь, и я чувствую себя маленьким мальчиком, который впервые попался на шалости.

— Мама… — начинаю я, но она снова перебивает меня, на этот раз уже мягче, хотя в её голосе всё ещё слышится непреклонность:

— Не сейчас, Регулус. У нас нет времени на вопросы. Род Блэк не может позволить себе роскошь промедления, особенно теперь. Ты понимаешь?

Я киваю машинально, хотя внутри всё кричит от противоречий. Да, я понимаю, что семья важнее всего. Да, я готов служить ей, как учила она сама. Но что именно происходит? Почему она так странно себя ведет? Но матушка уже отвернулась, словно прочитав мои мысли и решив их проигнорировать.

— Критчер поможет тебе, — продолжает она, подходя к старому секретеру, где хранится главная книга Рода, которую она выкладывает на стол передо мной. Её пальцы ловко скользят по выдвижным ящикам, доставая свитки пергамента, печати и другие предметы, которые я раньше видел только издалека. — Он знает все наши традиции и порядки. Посвяти его в детали.

Я молчу, потому что знаю: сейчас не время для возражений. Пальцы машинально поправляют манжеты рубашки.

— Сегодня вечером начнём с ревизии семейных артефактов, — говорит она, поворачиваясь ко мне. В её руках оказывается небольшая деревянная шкатулка, покрытая знакомыми символами. — Здесь ключ от нашего хранилища в Гринготтсе. Проверь каждую вещь, убедись, что всё на месте. Забери багряный клинок.

— Я всё сделаю, матушка, — произношу я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно. Шкатулка кажется слишком тяжелой для своих размеров.

— А теперь иди, — произносит она, и её голос становится почти безразличным. — У тебя много работы. Не подведи меня.

Я медленно выхожу из кабинета, чувствуя, как тяжесть её слов давит на плечи. На лестнице меня встречает Критчер, его большие глаза полны тревоги.

— Молодой хозяин Регулус… — начинает он, но я качаю головой. Просто протягиваю ему шкатулку, которую передала матушка.

— Мы начинаем подготовку, Критчер. Помоги мне разобраться с этим.

— Да, молодой хозяин, — шепчет он, и его голос звучит так тихо, что я едва могу расслышать его. — Критчер поможет.

Тик-так. Часы пробивают три часа дня. Семь глубоких вздохов, чтобы успокоиться.

Я надеваю мантию, разглаживая несуществующие складки.

Мы перемещаемся через каминную сеть — вспышка зелёного пламени, и вот мы уже стоим в главном зале Гринготтса. Гоблины за стойками поднимают головы, их острые глаза оценивающе сканируют нас. Выпрямляюсь, надевая на себя маску высокомерия. Я научен с детства, как вести себя здесь: спина прямая, взгляд холодный, ни единого лишнего движения. Я знаю правила.

— Мне нужен доступ к хранилищу Рода Блэк. — Мой голос звучит ровно, и даже пальцы не дрожат, когда я протягиваю ключ.

Гоблин внимательно осматривает его, его длинные пальцы проводят по древним символам, выгравированным на поверхности. Он кивает, не говоря ни слова, и жестом приглашает следовать за ним. Дорога до хранилища кажется бесконечной. Мы проезжаем мимо других камер, их тяжелые двери мелькают в свете факелов. Каждый поворот, каждый звук эхом отдается в моей голове. Тишина давит. Стены туннеля сжимаются вокруг нас.

Наконец мы останавливаемся перед массивной дверью, украшенной фамильным гербом. Гоблин вставляет ключ в замок, и дверь медленно открывается с глухим скрежетом. Внутри — сокровища. Горы золотых галеонов, древние артефакты, свитки пергамента, запечатанные воском с печатью рода. Но мой взгляд сразу же цепляется за маленькую деревянную шкатулку в углу комнаты. Она кажется слишком простой для такого места, но что-то в ней притягивает внимание.

— Это то, о чем говорила хозяйка. — шепчет Критчер, указывая на шкатулку.

Я киваю, хотя это был не вопрос.

Гоблин, поклонившись настолько низко, насколько это возможно без потери достоинства, отступает к выходу. Его шаги затихают в коридоре, оставляя нас с Критчером наедине с содержимым хранилища.

— Начнем с золота, — произношу я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. Матушка дала четкие инструкции: проверить каждую вещь, убедиться, что всё на месте. Но что-то внутри меня подсказывает, что эта шкатулка важнее всего остального.

Критчер кивает, его длинные пальцы уже скользят по стопкам пергаментов и свитков, заставляя их ураганом перемещаться по хранилищу. Я слышу его приглушенное бормотание и вижу пассы руками — он считает галеоны, сортирует драгоценности и артефакты. Его движения механически точны, словно он делал это тысячи раз. Возможно, так оно и есть.

Мы работаем молча, пока не доходит очередь до шкатулки. Она стоит там, чуть в стороне от основных сокровищ, будто её специально спрятали среди более заметных богатств. Простой деревянный корпус, украшенный вырезанными символами — круги, точки, линии, которые образуют сложный узор. Этот рисунок кажется мне знакомым, хотя я не могу вспомнить, где видел его раньше. Крышка открывается с едва слышным скрипом.

Первым делом мой взгляд падает на чёрный кристалл, испещрённый трещинами, словно он когда-то был разбит, а затем восстановлен. Его поверхность мерцает мягким светом, который то появляется, то исчезает. Я чувствую, как от него исходит холодная энергия — почти мертвая. Я уже привык к таким вещам в особняке, но эта кажется куда темнее.

Рядом лежит серебряная чаша, покрытая тонкой паутиной царапин. На её внешней стороне выгравированы руны, каждая из которых кажется живой, будто они движутся под светом факелов. Когда я беру её в руки, она ощущается странно тёплой, несмотря на металлический холод. На её дне остались следы засохшей жидкости, которая могла быть либо кровью, либо чем-то ещё более мрачным.

После того, как я перебираю остальные артефакты, мне открывается старый фолиант, обтянутый кожей, которая, кажется, была содрана с кого-то живого. Страницы книги написаны на языке, которого я не понимаю, но некоторые символы отзываются в голове болезненным эхом. Даже не хочу знать, что за знания хранятся здесь. Барти бы понравилось.

И, наконец, то, ради чего мы, вероятно, и пришли сюда.

Острый кинжал с рукоятью, украшенной черными камнями. Лезвие покрыто едва заметными царапинами, словно им много раз пользовались. Это не оружие — инструмент для ритуальных надрезов или даже чего-то более серьезного.

Я осторожно поднимаю клинок, ощущая, как его холодное лезвие отзывается в руке тяжестью. Я знаю этот эффект: он возникает, когда предмет долгое время находился в контакте с мощной темной магией.

— Ты знаешь, что это? — спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие, хотя внутри всё сжимается от странного предвкушения.

Критчер уверенно кивает, смотря с благоговением.

— Это клинок для Кровных Ритуалов, — шепчет он, и его голос едва слышен даже в тишине хранилища. — Он связан с самой сутью нашего Рода. С кровью. С клятвами. С верностью и властью.

Киваю. Это имеет смысл. В последний раз провожу пальцами по поверхности крышки, прежде чем закрыть ее.

— Мы все сделали, — решаю я, убирая шкатулку на прежнее место. — Теперь можем идти.

Критчер кивает, соглашаясь без лишних вопросов. Он берет клинок в свои длинные пальцы и аккуратно заворачивает его в плотную ткань. Я же осматриваюсь в последний раз, привычно запоминая каждую деталь.

Тик-так. Часы говорят, что пора...

Уже несколько недель я не нахожу себе места — мысли идут по кругу, вопросы душат тугой удавкой.

Ночь зовёт. Я не могу больше терпеть, иначе просто свихнусь.

Ледяной воздух режет лёгкие, и я жадно глотаю его, словно могу запастись этим ощущением на всю оставшуюся жизнь. Холодный ветер хлещет по лицу, но я не чувствую боли. Только свободу — лживую, обманчивую, как сон, который исчезнет на рассвете.

Я закрываю глаза. Семь вздохов. Тело начинает меняться — лёгкость разливается по костям, пальцы вытягиваются, становясь когтями, кожа покрывается гладкими чёрными перьями. Через несколько секунд я уже ворон — чёрный, как ночь, с пронзительным взглядом тёмных глаз, в которых отражается небо.

Мир переворачивается. Восприятие меняется. Звуки города становятся острее, запахи насыщеннее. Я чувствую каждое движение воздуха до последней вибрации.

Край крыши под лапами холоден, камень мокрый от ночного тумана. Скользкий, но не страшный. Я делаю шаг. Разбег, прыжок — и вот уже крылья режут воздух. Ветер срывается с небес и ударяет мне в грудь, пытаясь сбить, но я выравниваю траекторию. Качаюсь в потоках, ловлю равновесие. Я поднимаюсь над шпилями, над трубами, над всем, что связывает меня с землёй. Лондон внизу кажется чужим, немым. Маленьким.

Здесь, в небе, мне ничто не мешает дышать. Как бы хотелось остаться здесь навсегда, раствориться в ночи...

Каждое мгновение полёта — это маленькая смерть. И маленькое возрождение.

Делаю круг над домом. Ещё один. И ещё. Семь раз, как в привычной мантре. С каждым витком спирали чувствую, как тяжесть возвращается — медленно, неотвратимо. Это больше не успокаивает, но я продолжаю считать по привычке.

Я снижаюсь. Ветер свистит, играя с черными перьями, но я уже не чувствую того головокружительного восторга свободы, что охватил меня вначале.

Касаюсь крыши лапами, едва не срываясь в последний момент — сердце на мгновение замирает, когда когти скользят по мокрому камню.

Моргаю — и уже снова человек. Холод пронзает до костей. Стою на крыше, позволяя ветру обвивать меня, как саван. Капли тумана скользят по щекам — не слёзы, но почти.

Время пришло.

Спускаюсь по лестнице, ступень за ступенью, привычно отсчитывая шаги. Дом безмолвствует, тёмные окна смотрят пустыми глазами. В прихожей ждёт Критчер. Его маленькие руки сцеплены, уши прижаты — он напряжён, как струна.

— Госпожа велела позвать молодого хозяина, — произносит он, не поднимая взгляда. — Всё готово.

Я киваю, пальцы машинально поправляют манжеты. Движение знакомое, успокаивающее — иллюзия контроля. Мой разум отказывается принимать бесполезность этого действия.

Подвал встречает запахом древней магии. Пряным, гнетущим. Как смесь пыли, железа и чего-то... живого. Стены здесь толще, чем где бы то ни было в доме. Ни одно слово, ни один крик не прорвётся наружу.

У алтаря горят свечи. Матушка уже ждёт. В черной мантии, будто выточенной из тени. Лицо — привычная маска.

— Подойди, — говорит она, даже не глядя.

Я подхожу. Дыхание становится неглубоким. Ничего не спрашиваю. Мне не нужны объяснения — я знаю, что сейчас будет.

Матушка поднимает кинжал. Металл отбрасывает красный блик, будто предвкушает вкус крови.

Я чувствую, как дрожит воздух. Сама магия в комнате просыпается, настороженная.

— Per Sanguinem MaiorumЧерез кровь предков, — голос матери разносится по каменному залу, эхом распадаясь на многоголосие. Я чувствую, как металл касается моей кожи, и теплая струйка крови стекает по руке. Я не в силах отвести взгляда от этого зрелища.

— Per Umbram AeternamЧерез вечную тьму, — продолжает она, пока я наблюдаю, как капли падают на холодный камень. Красное пятно расплывается паутиной.

Воздух становится густым. Звенит. Я слышу их шепот. Доселе незнакомая магия просыпается во мне. Я чувствую, как она обвивает невидимыми нитями.

— Fatum Heredes AccipioСудьбу наследника принимаю, — шепчу я, принимая её.

Матушка поднимает руки, и пламя свечей вздрагивает, отбрасывая причудливые блики на стены:

— Uno SanguineЕдины кровью, — её голос обретает новую силу, а древние символы на полу начинают едва заметно светиться красным.

Я чувствую, как кровь пульсирует в венах сильнее, связывая меня с каждым предком, чье имя когда-либо было начертано на гобелене.

— Una MagiaЕдины магией, — продолжает она, и теперь её слова отзываются во мне глубоким резонансом, будто все магические линии рода Блэк сошлись в этой точке.

Последняя фраза звучит из моих уст:

— Black sum!Я есть Блэк

Свечи гаснут одновременно, погружая комнату во тьму.

Но эта тьма — не пустота. Осязаемая, как тяжелый бархат с зашитыми в складки голосами предков.

Я не двигаюсь. Стою, позволяя ей лечь на плечи, на веки, на грудную клетку. Тьма вползает в лёгкие с каждым вдохом. Я чувствую, как меняется воздух. Кажется, если вдохнуть глубже — можно захлебнуться.

Матушка опускает руки. Медленно. Пальцы чуть подрагивают.

— Всё завершено, — произносит она наконец. Голос её спокоен, почти беззвучен.

Я киваю. Машинально. И только теперь замечаю, как быстро бьётся сердце. Месяц подготовки — кажется, будто теперь можно вздохнуть чуть спокойнее. Конечно, это обманчивое чувство.

Матушка отворачивается, не говорит больше ни слова. Её шаги растворяются в коридоре, а я остаюсь один. Присаживаюсь рядом с алтарём, провожу пальцами по камню. Холодный. Шероховатый. Впитавший не одну клятву.

В подвале — только пульсация магии, слабый, угасающий свет, и тепло собственной крови, стынущей на коже.

1 сентября выдалось серым и дождливым, будто само небо решило подыграть моему настроению. Платформа 9¾ гудит, как улей: первокурсники мечутся туда-сюда с глазами, полными наивного восторга, старшекурсники смеются, хлопают друг друга по плечам, родители раздают последние наставления с выражением трагедии на лицах, будто отправляют детей не в Хогвартс, а на поле битвы.

Я стою чуть поодаль, чувствуя, как холодный металл ручки чемодана врезается в ладонь. Рубашка застёгнутая до горла, неприятно давит на кадык. Ничего, потерплю.

Поезд встряхивает меня своим свистом. Поднимаюсь. Тепло, пахнет древесиной, магией и каким-то терпким парфюмом. Направляюсь к слизеринским купе — всё как обычно, память ловит знакомые мелочи: стук двери третьего купе, которая никогда не закрывалась нормально, царапина на полу, оставленная, кажется, Карпентер в прошлом году — совершенно не понятно, как.

— Эй, Блэк! — окликает кто-то, прерывая мой анализ. Оборачиваюсь — Дариус Розье, ухмыляется из коридора, как будто рад меня видеть. За его спиной — Кассиус Уорингтон и Регинальд Рейли.

Снова подмечаю расположение каждого предмета. Купе типично слизеринское: дорогие вещи, безупречная форма, воздух пропитан ароматом элитного парфюма Розье и бутылка огневиски на столике. Неприкрытая наглость.

— Не слишком ли дерзко распивать перед старостой? — приподнимаю бровь и уголок губ.

Кассиус фыркает, делая вид, что задумался. Мой глаз едва не дергается от этого звука.

— Староста, значит? — добавляет Рейли, поправляя свой галстук. Он завязан неидеально, последний поворот чуть смещён влево. Сдвиг примерно... неважно. — Мои поздравления. Будешь теперь нашим надзирателем?

Просто вешаю на лицо вежливую улыбку и игнорирую последний вопрос. Вместо этого занимаю место рядом с Дариусом. Тот уже раскладывает шахматы, явно намекая на традиционную партию. Купе прогревается от огневиски и язвительности. Всё на своих местах.

Поезд плавно трогается. За окном расплываются силуэты чужих родителей, и каждая прощальная улыбка навевает собственные размышления.

Матушка снова исчезла без объяснения, а я устал гадать, куда она пропадает. На протяжении всего этого гнетущего лета нам так и не удалось пообщаться нормально. Я снова чувствую, как напряжение нарастает в плечах.

— Как лето, парни? — спрашиваю, пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей.

— О, ты знаешь, как обычно, — Дариус передвигает первую фигуру. — Родители были рады избавиться от моего общества и снова укатили на два месяца в Италию.

Уголок его губ дёргается. Ни тени сожаления. Только сухая констатация.

— Классика, — лениво отзывается Рейли, закидывая ногу на ногу и болтая янтарную жидкость в бокале. — Мои уехали к бабушке, которая до сих пор уверена, что я учусь в Ильверморни. Надеется, что так меньше шансов, что я стану «плохим мальчиком».

Он делает кавычки пальцами.

— Оправдал её надежды? — уточняю я, не отрывая взгляда от доски.

— Ага, — он усмехается. — Слился в экстазе с двумя плохими девочками накануне возвращения. Бабушка бы оценила.

— А я, между прочим, работал. — Говорит Кассиус с тем пафосом, который, по идее, должен впечатлить. — Отец решил приобщить меня к бизнесу — скука смертная, но теперь я знаю, как зачаровать дверную ручку, чтобы она пела арии.

— Чьи? — уточняет Рейли. — Патрольфо или Флориана Форте?

— Конечно, Патрольфо, я же не дикарь, — фыркает он.

Регинальд хихикает. Бокал звякает о край подлокотника. Я сдержанно усмехаюсь, наблюдая, как фигуры на доске начинают формировать победную расстановку.

— Ну, а ты, Регулус? — Кассиус подаётся вперёд, лукаво щурясь. — Всё лето в пыльной библиотеке, как и всегда?

Тик-так. На секунду хочется устало прикрыть глаза.

— Почти, — говорю вместо этого. — Я наследник.

Пауза. Даже огневиски осталось в стороне.

— Я читал про твоего отца, — медленно говорит Дариус, не глядя на меня. Он передвигает фигуру — чёрный слон по диагонали на две клетки. — Мне жаль.

Его голос лишён пафоса, но в нём на самом деле нет сочувствия — снова лишь маска аристократа, к которой все вокруг привыкли.

— Спасибо, — отвечаю ровно, без эмоций. Просто механический ответ на механическое соболезнование. Всё как и должно быть.

Я даже не смотрел, что там могли написать жалкие газетёнки о моей семье.

— Знаешь, что самое забавное? — произносит Рейли, покручивая бокал с огневиски. Его карие глаза прищуриваются лукаво, но в них таится что-то более серьёзное. — Братец твой, похоже, совсем ни о чем не переживает. Сбежал к отбросам Уизли, странно, что они его еще не усыновили.

В этом нет ничего забавного. Доска передо мной расплывается на мгновение. Иногда мне кажется, что реальности не существует. Чёрный слон стоит под неправильным углом. Я вижу это, но не исправляю. Пальцы машинально поправляют манжеты рубашки. Привычно считаю до семи.

В купе становится тихо, даже шум поезда кажется приглушённым. Я знаю, что они ждут моей реакции, но вместо этого просто двигаю следующую фигуру.

— Мат, — произношу спокойно. Не так важно, что происходит внутри. Внешне — только холод.

Дариус смотрит на доску, потом на меня. Его глаза задерживаются на фигурах чуть дольше обычного.

— Впечатляет, — наконец говорит он, откидываясь на спинку сиденья. — Стало быть, титул закреплён. У меня уже давно не было шансов.

Что действительно впечатляет, так это такое легкое признание. Впрочем, Розье, наверное, единственный нормальный человек в этому купе.

Рейли тихо цокает языком, вызывая новую волну раздражения, которую я тут же давлю. Смотрю в окно, и в отражении на стекле вижу себя. Лицо спокойное, как гладь озера.

«Раз, два, три...» Разговор продолжается, но внутри меня бегут цифры, как муравьи в стеклянной банке. Одни пытаются выбраться наверх, другие ползут вниз. Всё куда-то спешат, но никуда не приходят.

— Семь, — бормочу едва слышно.

— Что? — Кассиус приподнимает бровь.

— Ничего, — отзываюсь. Голос сухой, как пергамент.

Разговор скатывается в что-то бессмысленное — обсуждение новых мётел, чьих-то младших сестёр, слухов о замене преподавателя ЗОТИ. Мой мозг фиксирует каждое слово, но не реагирует. Они говорят, потому что не хотят молчать. Я молчу, потому что иначе сорвусь.

Я наблюдаю, как Рейли жует шоколад, одновременно бормоча что-то о девчонках. Он говорит с той ленивой самоуверенностью, которая всегда раздражала меня. Словно не существует ни будущего, ни прошлого. Только очередной бокал огневиски, который он беспечно вливает в себя.

Невысокий, но крепкий, с ленивой походкой. Темно-каштановые волосы, слегка растрепанные — он не уделяет им должного внимания. Карие глаза полны циничного спокойствия. Лицо круглое, с мягкими чертами, делает его обманчиво безобидным.

Ленивый. Циничный оппортунист. Часто пренебрегает учебой, полагаясь на свою природную хитрость. С самой первой встречи я считал его раздражающим парадоксом. С одной стороны — ленивый полукровка, который даже не пытается соответствовать стандартам чистокровных семей, а с другой — его невозможно было назвать глупцом. Я даже завел отдельный список: «Почему Рейли заслуживает презрения», но так и не смог его закончить.

Поезд проходит очередной поворот, в окне мелькают поля, хмурые деревья, редкие проблески заката сквозь тучи. Мы приближаемся. Я чувствую это не столько по ландшафту, сколько сердцем. Оно сжимается, как будто предчувствует, что в этом году всё действительно изменится.

Кассиус то и дело бросает на меня быстрые взгляды — изучающие. Я сам это делаю, но неужели нельзя быть чуть более незаметным?

Перед тем, как что-то из них снова сделает что-либо раздражающее, я решаюсь воспользоваться своим положением старосты, чтобы уйти из купе и немного прогуляться.

Я поднимаюсь, приглаживая рубашку и перехватывая взгляд Уорингтона — он, как обычно, поднимает бровь и чуть склоняет голову, будто ожидает, что я скажу что-то напоследок. Конечно, это было бы прилично.

— Пойду, сделаю обход. Малышня с нашего факультета не должна доставлять особых проблем, но лучше всегда проверить. Скорее всего, не вернусь до прибытия, поэтому увидимся уже в Хогвартсе.

Не оборачиваясь, выхожу в коридор. Здесь прохладно, гуляет сквозняк, воздух менее насыщен парфюмом и выпивкой. Прохожу мимо купе. Некоторые приоткрыты — сдержанный смех, разговоры, чьи-то ноги со столика быстро перемещаются на пол, когда я смотрю на это безобразие.

Иду дальше. Стекло стучит под пальцами, когда я отстукиваю только мне известный ритм. За спиной слышны шаги. Лёгкие, быстрые. Не могу припомнить, чтобы я знал этот топот.

Разворачиваюсь на автомате — и вижу девочку. Второкурсница, причем с Гриффиндора. Кудрявые волосы, слишком большая форма, глаза — круглые, как монеты. Как она вообще забрела сюда?

— Извините... вы... староста? — спрашивает она, неуверенно теребя край мантии.

Я киваю машинально.

— Там… мальчишки в третьем купе кидаются бинтигами. Один попал мне в глаз. — Она звучит почти извиняющейся, как будто виновата в том, что её ударили.

Я моргаю. При чем тут я?

— Где ваши старосты?

Она мнётся, переминаясь с ноги на ногу.

— Их нет… То есть, я не нашла. Они, наверное, в другом вагоне. Или… — она смущенно замолкает.

Прекрасно. Понабирают всяких... Храбрые гриффиндорцы, не иначе. Смело бегут от конфликта и оставляют детей на растерзание бинтигам.

Я вздыхаю, едва заметно.

— Я разберусь, — говорю ровно. — Возвращайся в своё купе.

Она кивает, чуть приободрившись от того, что её восприняли всерьёз, и быстро убегает.

Ручка двери едва заметно вибрирует под пальцами. Заклинание. Глупое, неумело наложенное. Простейшая охранка, чтобы взрослые не входили.

Я снимаю её лёгким движением палочки. Внутри трое — один держит второго за ворот мантии, третий прыгает по сиденьям, размахивая склизким существом, как трофеем.

Я вхожу. Не громко. Но достаточно, чтобы воздух изменился. Тишина оседает, как пыль.

— У вас, случайно, нет занятия поважнее? — вкладываю в голос достаточно внушительности, чтобы никто не осмелился перечить.

Они застывают. Один — с широко раскрытым ртом, второй судорожно отпускает хватку, бинтиг хрюкает и шлёпается на пол.

Не успевают эти паршивцы разразиться бессмысленными оправданиями, как я кожей ощущаю нежелательно присутствие за спиной.

— Что ты здесь делаешь, Блэк? — Голос до неприятного знакомый и хамоватый. — Иди, командуй своей малышней, а наших оставь в покое.

Медленно оборачиваюсь, окидывая компанию ледяным взглядом. Седьмой Уизли и грязнокровка Грейнджер. Не без удивления подмечаю значок старосты на груди этого увальня. Хотя, что еще взять с Дамблдора — он бы и неотесанного лесничего мог назначить старостой Гриффиндора, и ничего бы, в сущности, не изменилось.

Рон Уизли стоит в дверном проёме. Слишком высокий для такого узкого прохода, с небрежно накинутой мантией и выражением лица, будто съел что-то кислое. Весь внешний вид напоминает мне о том, на кого именно променял семью Сириус, и мне хочется вдавить палочку аккурат ему в горло.

— У твоих наших руки не из плеч, — вместо этого отзываюсь я тихо, с ледяной вежливостью. — Один из них запустил бинтигом в девочку. Второкурсница. Слёзы, шок, всё как положено. Жаль, что мне приходится выполнять вашу работу.

Грейнджер тоже появляется в поле зрения — из-за его плеча. Волосы взъерошены, как всегда, взгляд — настороженный.

— Это не твоя ответственность, Блэк, — отзывается она слишком быстро. Голос уверенный, но глаза выдают раздражение. — Мы сами с этим справимся.

Я наклоняю голову чуть ниже — будто в знак покорности. Театрально, с оттенком насмешки.

— Конечно, — кивок, почти сочувственный. — Я понимаю. Вам же нужно ещё успеть выработать коллективную версию событий, в которой никто не виноват.

Рыжий уже открывает рот — скорее всего, чтобы выдать очередную глупость, достойную Уизли, но Грейнджер перехватывает инициативу.

— Мы решим, как наказывать своих, без твоих вмешательств, — говорит она. — Хочешь наводить порядок — начни с собственных подземелий.

Я выпрямляюсь. На миг почти хочется улыбнуться. Почти.

— В подземельях порядок. — голос звучит обманчиво мягко. — В отличие от вашего хлева.

Уизли делает шаг вперёд. Грейнджер хватает его за рукав, сжимает крепко. Он багровеет, брови съезжаются. Издевательская улыбка все-таки пробивается сквозь ледяную маску, я перестаю ее прятать.

Разворачиваюсь, не дожидаясь ответа. Шаги по полу — чёткие, как удары маятника.

Поезд неспешно грохочет, пробираясь сквозь туманную равнину. За окнами всё ещё мелькают холмы, но в купе, выделенном для старост, воздух почти неподвижен — насыщенный парфюмом, амбициями и лёгким раздражением.

Я вхожу последним. Дверь закрывается за мной с мягким щелчком, который кажется слишком громким в этой звенящей тишине. Внутри уже устроились остальные:

Оскар Брейди сидит ближе всех к двери, его пальцы постоянно поправляют сползающие очки. Николь Пенхоллоу бросает на всех взгляды с выражением недовольства на лице, будто её одну выдернули ради этого неблагодарного занятия.

Уизли развалился на сиденье, совершенно не интересуясь происходящим, как будто хочет стать частью обивки. Его волосы торчат во все стороны, словно он только что проснулся, а рубашка измята. Грейнджер поджимает губы, осуждающе глядя на своего дружка.

Элиас Моррисон мягко улыбается — типичный пуффендуец. Франческа Дюпон напевает что-то под нос, её тёмные волосы колышутся в такт мелодии. Эти двое единственные выглядят так, будто им действительно приятно находиться здесь.

Клементина Холл говорит — сдержанно, точно, как заведённый часовой механизм.

— Предлагаю начать, — поправляя прядь волос, сухо произносит она. Её голос негромкий, но такой, что заглушает даже шум колёс.

Она сидит прямо, будто за экзаменационной партой, перед ней — пергамент со списком обязанностей и тонкое перо. Идеальная поза. Идеальный контроль. На её лице нет ни единой эмоции, кроме легкого намёка на сосредоточенность. Луч света, пробивающийся через окно, падает на её платиновые волосы, делая их почти сверкающими. Она кажется фарфоровой куклой, созданной для демонстрации совершенства. Но я знаю лучше.

Остальные старосты — в разной степени заинтересованности и скепсиса — рассаживаются по лавкам, готовые внимать.

Я откидываюсь назад, скрестив руки на груди, взгляд скользит от Клементины к Имоджен Макнейр — обе слизеринки, но такие разные. Имоджен аккуратно водит пальцем по обивке сиденья, словно высчитывает расстояние до ближайшей возможности свалить.

— Разве мы не можем обсудить это в Хогвартсе? — с ленцой произносит она.

— Если тебе так важно переложить ответственность, можешь уступить значок, — холодно замечает Грейнджер. Сквозь сдержанность её позы проступает раздражение — почти физическое. Руки скрещены на груди. — Нам важно знать, кто за что отвечает уже сейчас. После пира всегда начинается хаос.

Хаос.

Каждое подобное собрание.

— Хаос — естественная форма жизни, — бормочет Голдстейн, когтевранец с вечно растрёпанными волосами. Он записывает что-то в блокнот — я уверен, совершенно не по теме. Беспорядочные каракули. Я бы не смог так, даже в своем кошмаре.

Странно, как некоторые люди могут находить утешение в хаосе.

— Кто сделает расписание патрулирования? — спрашивает староста школы, и я быстро ухватываюсь за эту возможность, будто бы кто-то мог меня опередить. На самом деле, никому бы и в голову не пришло сделать нечто подобное. Но это не важно. Все списки мои — так было всегда.

— Я могу составить и расписания тренировок, и посещения ванной старост, если надо, — произношу с ровной интонацией. Внутри — почти облегчение. Внешне — вежливый тон и пустые глаза, будто я делаю одолжение. Но, судя по приподнятой брови Холл, она в это не поверила ни на йоту.

— Спасибо, Регулус, тогда сделай это, пожалуйста, до понедельника.

— Согласно параграфу 12 Устава Хогвартса, — начинает Брейди, и Уизли закатывает глаза так выразительно, что это почти слышно.

— Оскар, ради Мерлина, — перебивает он, — благодаря тебе мы все знаем устав.

Брейди открывает рот, возможно, чтобы процитировать ещё один параграф, но Уизли нарочито громко зевает.

Имоджен что-то едко бросает в сторону Грейнджер, та отвечает, голос её становится выше, слава Салазару, не переходя на ультразвук, губы чуть поджимаются. На секунду вспыхивает перепалка, по-детски раздражающая — и почти сразу гаснет. Мне неинтересно, о чём спор. Интереснее — наблюдать. Отмечать детали.

Рейли когда-то сказал: «Ты смотришь, будто режешь людей на части». Я воспринял это как комплимент. Не знаю, что он имел этим в виду. Но в любом случае — он был прав.

Я разрезаю Клементину по слоям. На поверхности — порядок, дисциплина, отточенные фразы.

Высокая, стройная, с безупречной осанкой. Длинные платиновые волосы, всегда идеально ухоженные. Ледяные голубые глаза. Очень бледная кожа, почти фарфоровая. Острый подбородок и тонкие брови.

Добросовестная, трудолюбивая, но довольно замкнутая — полностью посвящает себя учёбе. Клементина Холл была почти идеалом чистокровной ведьмы — если бы не одно 'но'. В своих списках я тщательно раскладывал её характеристики по полочкам, но постоянно возвращался к одному вопросу: почему такая совершенная на словах личность настолько... пуста внутри?

Макнейр — хаос, упакованный в шелк. Она льстит профессорам и презирает их одновременно. Игривая соблазнительница, но примитивная, на мой вкус.

Грейнджер — порядок, но другого рода. Кристаллизованный. Невежество, закованное в неповоротливую упрямость. Беспочвенное высокомерие.

— Регулус, — внезапно обращаются ко мне, и я чуть поворачиваю голову. — Добавь в график, пожалуйста, сменные пары. На случай форс-мажоров, если кто-то не сможет.

Я едва заметно киваю — достаточно, чтобы счесть это согласием.

Голдстейн зевает, потом снова утыкается в свой блокнот. Глаза цепляются за его каракули — неровные, дерганые буквы, которые будто спотыкаются друг о друга, падая на пергамент. Мой взгляд автоматически фиксирует дисгармонию — и тут же отскакивает прочь. Я отворачиваюсь, пальцы привычно отбивают ритм на коленке.

А Холл уже составляет следующий пункт повестки. Часовой механизм продолжает работать.

Поезд делает резкий поворот, и солнечный луч на мгновение пробивается сквозь окно, освещая лицо Клементины. Она не моргает и не щурится. Точно ли она живая?

— С этого года, — её голос становится чуть громче, ровно настолько, чтобы перекрыть чье-то недовольное сопение, — у старост появятся дополнительные обязанности.

В купе наступает тишина. Даже Голдстейн отрывается от своего блокнота.

— Во-первых, — продолжает она, — еженедельные отчёты о состоянии факультетских гостиных. Во-вторых, персональное наставничество для проблемных студентов. В-третьих...

— Что? — перебивает Уизли, приподнимаясь. — Это шутка? Мы и так...

— Это не обсуждается, — Клементина даже не повышает голос, но её слова падают, как нож гильотины. — Приказ от совета деканов.

Оскар тут же поправляет очки и открывает устав на нужной странице.

— Параграф 47, подпункт «г», — торжествующе объявляет он. — «В исключительных случаях...»

— Оскар, — рычит Уизли, — я тебя сейчас задушу этим уставом.

Макнейр хихикает, прикрывая рот изящными тонкими пальцами. Её ноготь — идеально заточенный, с лёгким перламутровым отливом — постукивает по подлокотнику. Раз. Два. Три.

— Наставничество, — произносит Пенхоллоу, впервые за всё собрание проявляя интерес. — Кто будет определять «проблемных» студентов?

— Факультетские старосты. По согласованию с преподавателями.

Грейнджер тут же делает пометку в своём блокноте. Её перо скрипит по пергаменту с раздражающей интенсивностью.

— А если, — медленно говорит Имоджен, играя с прядью волос, — студент окажется... невосприимчив к наставничеству?

Она улыбается — слишком широко, чтобы это было искренне. В её голосе звучит сладкая угроза. Холл поворачивается к ней всем корпусом. Её голубые глаза становятся ещё холоднее. Она отвечает без паузы:

— Тогда вопрос перейдёт на рассмотрение директора. И уже там будет решаться, справляетесь ли вы со своими обязанностями.

Дюпон перестаёт напевать. Моррисон перестаёт улыбаться.

— Это же..., — начинает Уизли, но Грейнджер резко тянет его за рукав.

Я наблюдаю, как цифры складываются в моей голове. Новые обязанности — новые списки. Новые списки — новый контроль.

— Регулус, — снова обращается ко мне Клементина. — Ты будешь курировать распределение наставников.

Пальцы замирают на колене.

— Конечно, — отвечаю я, чувствуя, как где-то внутри меня уже начинает формироваться таблица. Имена. Факультеты. Проблемы. Решения.

Поезд входит в туннель, и купе на мгновение замирает в чёрной тишине. В этой тишине я чувствую, как напряжение в воздухе становится почти осязаемым. Мрак заполняет каждую щель, поглощает звуки, растворяет лица. Будто мир исчез, оставив нас в пустоте. Это практически успокаивает.

Когда свет возвращается, лица кажутся немного другими — будто тьма стёрла часть масок, которые все так тщательно носят. Клементина Холл не моргнула и не шевельнулась. Она сидит всё так же прямо, её платиновые волосы всё так же безупречно уложены, а голубые глаза холодно изучают каждого присутствующего, словно проверяя, не нарушил ли кто-то порядок за те несколько секунд, что мы находились в темноте.

— Вопросы?

— Это абсурд, — бормочет Уизли, но достаточно громко, чтобы все услышали. — Мы что, няньки теперь?

Клементина не удостаивает его ответом. Её перо продолжает методично выводить строчки на пергаменте. За окном уже знакомые виды.

— Похоже, мы прибыли, — констатирует Моррисон, и в его голосе слышится облегчение.

— Мы закончили? — отрывисто спрашивает Голдстейн, неловко ерзая на сидении.

— Да, — произносит Холл, когда поезд практически подъезжает к платформе. — На сегодня всё.

Солнечный луч закатного солнца снова падает на её лицо, и я замечаю крошечную деталь — тонкую морщинку между бровями. Первый признак усталости. И первое доказательство ее человечности.

Макнейр встаёт первой, её мантия шелестит, как змеиная кожа.

— Как же я рада, — говорит она, слишком сладко, — что мы все так... продуктивно провели время.

Её пальцы скользят по плечу Голдстейна, когда она проходит мимо. Он вздрагивает, но не отстраняется.

Уизли тут же выскакивает за ней, бормоча что-то невнятное про «следующий раз пусть сами». Грейнджер бросает на его спину осуждающий взгляд, но всё же следует за ним, крепко сжимая свой блокнот.

Оскар задерживается, явно желая обсудить ещё пару нудных вопросов, но один взгляд Клементины заставляет его передумать.

Он торопливо поправляет очки, которые, кажется, снова сползли с носа, и бормочет что-то про необходимость проверить свои записи. Его шаги затихают в коридоре, оставляя после себя лишь слабый шорох страниц, которые он, вероятно, перелистывает на ходу.

Я выхожу в коридор, где уже царит привычная суета. Поезд останавливается. Двери открываются, выпуская нас в прохладный вечерний воздух.

Хогвартс ждёт.

Шум в Большом зале оглушительный. Он будто проникает сквозь кожу, расплёскиваясь в висках и вызывая огненную боль. Особенно выделяются гриффиндорцы — их вопли и аплодисменты можно услышать, наверное, даже в Хогсмиде. Они кричат, хохочут, машут руками, будто решили устроить себе фестиваль громогласного идиотизма. Кажется, что любое неосторожное движение — и кто-нибудь из них полетит в тарелку с пудингом.

Я стою у дверей, наблюдая за этим цирком. Теперь старостам положено встречать первокурсников. Наказание, которое Дамблдор, похоже, придумал лично для меня. Я бы предпочел оказаться где угодно, только не здесь.

— Простите, вы староста? — писклявый голосок справа.

Мальчишка, весь в веснушках и невыносимой открытости взгляда — будто уменьшенная копия каждого Уизли одновременно. Глаза круглые, как у совы. Типичный будущий гриффиндорец, ещё не осознающий своей ошибки.

— А правда, что в подземельях водятся оборотни? — он заглатывает воздух, словно рыба.

Мысленно закатываю глаза и вежливо улыбаюсь:

— Нет. Но если будешь плохо учиться, можешь встретить там что-то пострашнее.

«Вроде разочарованного профессора зелий».

Рядом — девчачий голос с налётом пафоса:

— Здесь все такое старое, я уже придумала, что сделаю, как только вырасту!

«Для начала просто доживи до выпуска из школы» — проносится в голове. Мгновенно всплывает образ Сириуса. С таким же идиотским блеском в глазах он рассказывал отцу о «новых друзьях».

— Размечталась, — тихо бормочу я себе под нос, разворачивая список первокурсников.

Когда, наконец, обязанности отпустили меня, я сажусь на свое место за длинным столом и аккуратно раскладываю столовые приборы параллельно краю тарелки. Мои пальцы сами собой поправляют нож — на два сантиметра левее, вот так лучше. Напротив — Октавиус Дредмор. Его палец лениво крутит фамильный перстень, а сам он с притворным ужасом смотрит в сторону мандражирующих первокурсников.

— У них в глазах надежда, — тянет он почти с благоговением. — Чистая, наивная вера в то, что всё возможно. Какая мерзость.

— Дай им неделю, — бормочет Рейли, не отрываясь от лиц новых преподавателей.

Мой взгляд то и дело скользит по злополучному столу. В этот момент оттуда раздаётся особенно громкий взрыв хохота, и мои пальцы непроизвольно сжимают край скамейки. Я чувствую, как знакомое раздражение пробегает по позвоночнику. Я ненавижу Гриффиндор. Именно они сделали Сириуса таким. Именно они превратили моего брата из наследника древнего рода в предателя крови.

Не то чтобы он был идеальным до этого — но там, в этой толпе кричащих идиотов, он окончательно перестал быть Блэком.

— Блэк, ты скрипишь зубами, — замечает Кассиус.

Я разжимаю челюсти. Боль в висках не проходит.

— Регулус, перестань пялиться, — слышу шепот Дариуса рядом. — Иначе к твоему лицу навсегда приклеится это выражение презрения.

— Вы невозможны, — отвечаю я, но всё же отворачиваюсь от гриффиндорского стола.

Дамблдор встаёт, и зал постепенно затихает. Ну, почти. Красно-золотые всё ещё перешёптываются, перебрасываются хлебными шариками и периодически взрываются смехом.

Речь директора звучит, как и всегда: в ней мед, свет, надежда — и ничего, что можно было бы применить к реальности. Это… утомительно. Он жестикулирует, улыбается, его глаза блестят за очками. Первокурсники зачарованно смотрят на него, будто он сам Мерлин.

Дариус, сидящий рядом, делает вид, что зевает.

— «Любовь, как мощнейшая из сил…» — драматично цитирует он и закатывает глаза. — Интересно, он когда-нибудь придумает что-то новое?

— Дорогие ученики, — продолжает директор, голос его эхом разносится по залу. — Позвольте представить вам нового преподавателя Защиты от Тёмных Искусств.

Мой взгляд невольно притягивается к высокой фигуре, выходящей вперёд. На вид около пятидесяти лет. Темные, слегка вьющиеся волосы с проседью на висках. Строгая мантия глубокого бордового цвета с тонкой серебристой вышивкой подчёркивает аристократическое происхождение. Не похож на обычных дамблдоровских шутов. Это вселяет некоторую надежду.

— Прекрасно выглядит, — замечает Дариус. — Интересно, сколько времени он продержится на этом месте?

— Максимум год, — отзывается кто-то из однокурсников. — Как обычно.

Аурелиан Вервальд обводит зал внимательным взглядом, задерживаясь на каждом факультете. Когда его глаза скользят по нашему столу, я замечаю в них странный блеск, значения которого пока не понимаю.

— Рад присоединиться к вашему сообществу, — произносит он ровным, хорошо поставленным голосом, в котором угадывается немецкий акцент. Он явно не из наших краёв. — Надеюсь, наши занятия будут продуктивными.

Я наблюдаю, как в глазах первокурсников вспыхивает трепет. У некоторых — даже восхищение. Ещё бы: представительный, уравновешенный, благородный. Уж точно не тот дрожащий придурок или тот самовлюблённый кретин, которых нам подсунули несколько лет назад. Неужели Дамблдор научился подбору кадров...

— По крайней мере, он умеет говорить, — негромко замечает Октавиус, откинувшись назад. — Это уже редкость.

Вервальд делает лёгкий поклон и возвращается к преподавательскому столу. На этом официальная часть заканчивается. Еда появляется на столах с характерным звуком — весь зал одновременно делает вдох.

Тик-так. Я механически накладываю себе на тарелку немного картофельного пюре и кусочек жареной индейки. Методично разрезаю индейку на семь равных кусочков. Нож скользит плавно и точно, каждый кусочек отделён с идеальной аккуратностью.

Слишком громко. Краем глаза замечаю, как девчонка Уизли что-то оживлённо рассказывает своим друзьям. Её рыжие волосы блестят в свете свечей, а губы двигаются слишком быстро для того, чтобы можно было разобрать слова. Воплощение хаоса. Я знаю этот типаж. Энергичная, импульсивная, верящая во всё хорошее... Типичная гриффиндорская предательница крови. Позорище.

— Смотрите-ка, наш новый преподаватель входит во вкус, — произносит Кассиус, кивая в сторону Вервальда.

Тот действительно покинул преподавательский стол и теперь неторопливо движется между рядами, внимательно наблюдая за учениками.

— Ставлю десять галеонов, что он тоже имеет какую-то ебанцу — говорит Октавиус, снисходительно ухмыляясь. — Дамблдор не мог себе изменить.

— Пятнадцать, что она проявится уже на этой неделе, — парирует Дариус с ехидной улыбкой.

Я игнорирую их спор, потому что замечаю, как Вервальд направляется прямиком к нашему столу. Его шаги мягкие, почти бесшумные, но каждый, мимо кого он проходит, невольно выпрямляется на своём месте.

— Мисс Холл, — голос звучит рядом, и я чувствую, как беспричинно напрягаются плечи. — Могу я просить вас выполнить некоторые мои поручения?

— Да, профессор, — слышу ответ. Она поднимается и уважительно кивает.

— Отлично. Надеюсь, вы сможете организовать студентов для дополнительных занятий для старшекурсников? — продолжает он, и карие глаза скользят по нашим лицам. Взгляд задерживается на мне чуточку дольше необходимого.

Я чувствую, как пальцы непроизвольно сжимают вилку. Семь счётов. Раз. Два. Три...

— Конечно, профессор, — отвечает Клементина, её голос звучит так же безупречно. — Я подготовлю список желающих.

Мужчина с лёгким одобрением кивает и, не теряя плавности шага, направляется к столу Гриффиндора, где с тем же самым вопросом обращается уже к самодовольному Брейди — тот уже распушил свои перья от такого внимания к себе. Состав старостата просто поражает.

Столовые приборы звенят в такт моему раздражению.

— Кажется, в этом году у них особенно одарённый набор, — саркастически замечает Дариус, поглядывая на мелких с других факультетов и поднимая бокал с тыквенным соком. — Надеюсь, они хотя бы знают, какой конец палочки держать.

— Сомневаюсь, — сухо отвечаю я, отодвигая тарелку. — В любом случае, это не наша проблема. Я уверен, все это скоро не будет иметь никакого значения.

Один взгляд в глаза напротив — мы поняли друг друга без излишних уточнений.

Тыквенный сок в бокале Розье внезапно взрывается розовыми пузырями. Он морщится, отодвигая его, и бросает убийственный взгляд на соседний стол, откуда слышатся смешки.

— Без двух Уизли, что выпустились в прошлом году, эти дикари совсем сдулись, — произносит он с холодным презрением, вытирая пальцы салфеткой. — Теперь их, с позволения сказать, «шутки», кажутся совсем жалкими.

Оттуда доносится новый взрыв хохота — кто-то из первокурсников только что уронил целое блюдо с йоркширскими пудингами. Они катаются по полу, словно ожившие мячики, а толпа красно-золотых аплодирует этому «подвигу».

Я наблюдаю, как один особенно прыгучий пудинг закатывается прямо под мантию профессора Флитвика. Маленький преподаватель взвизгивает и подпрыгивает на месте, что только усиливает восторг гриффиндорцев.

— Деградация налицо, — замечаю я, поправляя идеально ровные манжеты.

Дариус хмыкает, наблюдая, как МакГонагалл пытается восстановить порядок.

— Нам пора, — сухо произносит Клементина, вставая. — Необходимо ещё сказать приветственное слово.

Имоджен зевает, лениво потягивается и поднимается со скамьи, будто её заставляют выполнять тяжелую работу. Её назначение на должность вызывает у меня не меньшие вопросы.

— Воспитание этих сопливых крошек — именно то, о чём я мечтала.

Первокурсники Слизерина толпятся у выхода, нервно перешёптываясь. Некоторые бросают тревожные взгляды в сторону гриффиндорского стола, где их «коллеги» по неопытности всё ещё ржут над размазанным пудингом.

— Построиться, — бросаю, не повышая голоса.

Они замирают.

— Вы на Слизерине. Здесь вы не кричите, не паникуете и не ведёте себя как стадо испуганных овец.

Тишина.

Клементина кивает мне в знак одобрения, а затем обращается ко всем первокурсникам:

— Следуйте за своими старостами.

Макнейр кривит губы, но уводит их вперёд. Я иду последним, следя, чтобы никто не отстал. Коридоры Хогвартса поглощают нас, оставляя позади шум Большого зала. Тени от факелов пляшут по стенам, удлиняя наши силуэты до гротескных размеров. Считать шаги затруднительно, когда они неслаженные.

Когда достигаем потайного входа, Клементина проходит вперед и встает перед детьми, скрестив руки на груди. Её ледяной взгляд заставляет первокурсников инстинктивно сбиться в кучу.

— Пароль на этой неделе — «Благородство», — произносит она чётко. Стена бесшумно раздвигается, открывая проход в гостиную.

Первокурсники застывают на пороге, словно боятся сделать шаг вперёд. Их глаза широко распахнуты, впитывают каждую деталь помещения. Зеленоватый свет от магических светильников отражается в водной глади озера за стеклянными стенами, создавая причудливые тени на каменных колоннах. Здесь прохладно и тихо — полная противоположность хаосу Большого зала.

— Добро пожаловать в ваш новый дом, — неизменный ровный голос режет тишину. — Меня зовут Клементина, я староста школы, а также куратор факультетских мероприятий, инициатив и дисциплинарных процессов. Ваши старосты — Регулус и Имоджен. К ним вы можете обращаться по всем вопросам, касающихся распорядка, правил, обязанностей и — в редких случаях — личных трудностей.

Кто-то шевелится, кто-то стоит столбом. Несколько пар глаз блестят — от волнения, от страха или от глупой восторженности. Один мальчик с тёмными волосами ловит мой взгляд и быстро отводит глаза. Хорошо.

— Мы ожидаем от вас многого. Но в первую очередь — понимания: никто не подарит вам место в этом мире. Для этого нужно постараться. Запомните: здесь вы представляете не только себя, но и весь факультет. Ваш успех — это наш общий успех. Ваш позор — наш общий позор. Надеюсь, вы достаточно сообразительны, чтобы понять эту простую истину.

Она делает паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе.

Имоджен прислоняется к одной из колонн, безразлично осматривая новичков. Её длинные тёмные волосы скользят по плечам, когда она привычно наклоняет голову и оголяет длинную шею.

— На Слизерине ценят ум, амбиции и силу характера. Мы не терпим слабость, — Холл делает небольшую паузу, достаточную для осмысления сказанного. — Но, раз вы уже здесь, значит вы выбраны Слизерином. Это честь. Это ответственность.

Я стою чуть в стороне, наблюдая за реакцией детей. Некоторые из них бледнеют, другие пытаются казаться бесстрашными, выпячивая подбородки.

— Что касается всех организационных вопросов — их мы обсудим уже завтра. Жилые комнаты находятся справа и слева от гостиной, — продолжает она. — Девочки — налево, мальчики — направо.

Она отступает на полшага назад, чуть наклоняет голову и говорит уже более мягко:

— Добро пожаловать домой.

— Великолепная речь, мисс Холл, — раздается холодный, вкрадчивый голос от входа. Слишком знакомый, чтобы вздрагивать.

Все поворачиваются на звук. Северус Снейп стоит в дверном проеме, его черные мантии словно растворяются в тенях коридора. Темные глаза скользят по первокурсникам с привычным выражением строгости.

— Для тех, кто ещё не знает, — продолжает он, сделав паузу, во время которой медленно проходится по гостиной. Мантия тенью движется за ним. — Меня зовут профессор Снейп, и я являюсь деканом факультета Слизерин.

Он делает несколько шагов вперёд, и дети инстинктивно подаются назад.

— Я полностью согласен со всем, что сказала мисс Холл, — кивает он старосте. — Но позволю себе добавить: времена сейчас непростые. Другие факультеты могут проявлять... предвзятость. Мы знаем это не первый год. Поэтому ваш долг — поддерживать друг друга. Все конфликты решаются внутри факультета.

Снейп делает паузу, давая возможность каждому осознать важность его слов.

— Я не потерплю никаких публичных скандалов. Никаких демонстраций слабости перед другими домами.

Декан останавливается напротив первогодок, которые буквально вжимаются в стену под его пристальным взглядом.

— Если возникнут проблемы, — продолжает он, — обращайтесь к старостам. Если они не смогут помочь... Что ж, мой кабинет всегда открыт.

Его губы изгибаются в едва заметной усмешке.

— И помните: то, что происходит в подземельях, остается в подземельях. Это правило касается всех аспектов нашей жизни здесь.

Под конец речи в гостиную начинают стекаться и остальные студенты. Клементина коротко кивает мне, как дирижёр, дающий отмашку.

Расходимся по комнатам. Рейли сразу разваливается на кровати, закинув руки за голову и пристально уставившись в потолок. Его ботинки, брошенные куда попало, лежат в позорной асимметрии. Хочется встать и поставить их ровно, но это выглядело бы невероятно странно. Я сжимаю зубы — каждое несовершенство в комнате будто оставляет царапину на моей коже, вызывая желание расчесать её до крови.

Мои пальцы сами собой тянутся к скрипке, стоящей у изголовья. Но я останавливаюсь. Здесь, среди этих стен, наполненных чужим дыханием, музыка умрёт, не родившись. Нет, наличие соседей не располагает к раскрытию своей души.

— Эй, Регулус, ты опять в своём мире? — Дариус щёлкает пальцами перед моим лицом, нарушая ход мыслей. Крошечное, но невыносимое нарушение личного пространства.

Я резко отстраняюсь.

— Я думаю о том, как вы умудряетесь жить в таком бардаке.

Рейли поднимает бровь и бросает взгляд на мою идеально сложенную одежду, на книги, расставленные по алфавиту, на перья, отсортированные по длине. Его губы искривляются в усмешке.

— А ты — в музее.

Он все же закатывает глаза и поправляет ботинки, которые едва не вызвали у меня нервный тик минуту назад. Движение небрежное, но достаточное, чтобы уменьшить дискомфорт.

Кассиус фыркает и швыряет в него подушкой. Она пролетает мимо и сбивает парфюм Дариуса. Тот даже не шевелится, только прикрывает глаза.

— Если разобьётся, я вас прибью.

Тишина.

Флакон качается на краю, но не падает.

Добро пожаловать в наш уютненький дурдом.

Я закрываю глаза и представляю скрипку. Смычок скользит по струнам. Звук густой, как чернила, тёплый, как кровь. Он заполняет комнату, вытесняет мысли.

— Ладно, спать, — бормочет Дариус, гася свет.

Тьма.

Она поглощает комнату, но не глупые образы. Они кружатся, как летучие мыши, ударяясь о стенки черепа.

Я лежу и считаю трещины на потолке. Раз, два... Четырнадцать вертикальных трещин. Это плохо. Неправильное число. Трясу головой, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей.

Где-то за стеной скрипит старая труба, в такт моему дыханию. Тик-так. Висок пульсирует. Регинальд храпит. Дариус ворочается. Кассиус скрипит зубами во сне. Звуки складываются в шум, от которого челюсть сжимается сама собой. Хочется встать, разбудить их, заставить лежать правильно. Молча. Неподвижно.

Мне хочется закрыть уши, но я знаю, что это не поможет.

Сегодня был слишком напряженный день. В глазах вспыхивает белое — не свет, нет. Просто мозг слишком долго варится в собственных мыслях. Если прислушаться, можно услышать, как он шепчет: неправильно, всё неправильно.

По мне давно Мунго плачет.

Я поворачиваюсь на бок. Лицо в подушку. Позволяю себе одно движение — короткое, почти незаметное. Кисть скользит по краю кровати. Кончики пальцев касаются пола.

Холод камня — это хорошо.

Он реален.

Тишина, наконец, находит свое место в моей голове.

Я засыпаю.

Ночь в Хогвартсе пахнет воском оплывших свечей и сыростью подземелий. В воздухе чувствуется прохладная свежесть шотландского высокогорья, смешанная с ароматом горящих факелов и старинных книг.

Неделя прошла — ровно семь дней с тех пор, как поезд привез нас сюда, — но подземелья Слизерина так и не согрелись. Воздух здесь всегда чуть влажный, словно само озеро над нами просачивается сквозь своды, напоминая, что мы живём на глубине.

Комната тонет в полумраке. Занавески на окнах-иллюминаторах плотно задёрнуты, но сквозь ткань пробивается мерцающий зелёный свет — отражение воды, колышущейся где-то там, за толстым стеклом. Он скользит по стенам, как призрак, рисуя на потолке волнообразные тени.

Дариус Розье уже на ногах. Он стоит у зеркала, впиваясь пальцами в виски, словно пытается вдавить обратно разрывающую череп боль. Его отражение — бледное, с тёмными кругами под глазами — кривится в ответ. Я знаю, что он зависим от кофе, и не будет похож на человека до самого завтрака.

Регинальд снова заснул, не доведя твою тушу до ванной. Его кровать напоминает поле после дуэли: простыня на полу, одеяло комом. Сам он — лицом в подушку, волосы торчат как перья гиппогрифа, и храп с лёгким посвистом — неизменный спутник утра. Нервно отвожу взгляд от этого кошмара. Он точно подходит на звание самого раздражающего персонажа этой комнаты. И почему, интересно, я не смог закончить свой список? Непорядок.

Я натягиваю рубашку, каждое движение отточено до механизма: манжеты, воротник, галстук. Всё должно сидеть идеально. Порядок — броня. Если всё будет правильно на поверхности, может, из-под неё не вылезет ничего лишнего.

— Убью кого-нибудь, если сегодня не будет нормального кофе, — ворчит Дариус, морщась, как будто слова причиняют ему физическую боль.

— Ты уже говорил это вчера, — раздаётся голос с подушки. Регинальд даже не поднимает головы. — И позавчера. И в прошлую пятницу. Но все ещё живы и здоровы. Разочарование года.

— Ты — разочарование века, — бросает Дариус. Он садится на край своей кровати и смотрит в никуда. — И кофе в этом проклятом замке всё ещё отвратительный. Как так можно жить?

Я молча глажу край тёмно-зелёной мантии, убираю невидимую пылинку с лацкана. Проверяю часы. Тик-так. Семь минут до семи. Зачем мы встали так рано...

Регинальд, кажется, наконец проснулся. Он переворачивается на спину, одной рукой закрывая глаза от света, а другой шаря по полу в поисках своего ботинка.

— Кто-нибудь видел мой левый? — бормочет он, не особо надеясь на ответ.

— Он под твоей кроватью, как всегда, — отзывается Дариус, который, кажется, немного ожил. По крайней мере, теперь он выглядит скорее раздражённым, чем полумёртвым. — Сколько можно терять одно и то же каждое утро?

Кассиус буквально влетает в комнату, как буря. На нём уже идеально выглаженная форма, галстук завязан в идеальный виндзорский узел, но волосы — как всегда — торчат в разные стороны, несмотря на явные попытки их приручить. Он самодовольно насвистывает мелодию, которую я, к несчастью, узнал: «Салемская сирена». В приличных кругах эту композицию традиционно избегают за откровенно... скандальную репутацию.

— Доброе утро, мои несчастные соседи, — объявляет он радостно, подмигивая всем и каждому, включая зеркало.

Регинальд хмыкает с подушки, в попытке надеть ботинок на неправильную ногу.

— Что за гиперактивность с утра пораньше, Касси? — лениво тянет он, не открывая глаз. Рейли, наконец, поднимается с кровати, пошатываясь, как зомби после ночной смены в «Кабаньей голове». — Мне бы хоть до завтрака дожить, — бормочет он, натыкаясь на тумбочку.

Уорингтон делает вид, что оскорблён до глубины души:

— Я просто полон энтузиазма и жизненной энергии! — восклицает он, театрально прижимая руку к сердцу. — В отличие от некоторых, кто предпочитает превращать каждое утро в траурную процессию.

Он подходит к зеркалу, поправляя галстук с нарочитой тщательностью, хотя тот и так выглядит безупречно. Его пальцы скользят по волосам, пытаясь их пригладить, но непослушные пряди снова вздымаются в разные стороны. Кассиус вздыхает, словно это величайшая трагедия его жизни, но быстро возвращается к своей обычной игривости.

— Знаете, что говорил мой дедушка? «Если ты не можешь начать день с улыбки, значит, ты делаешь что-то не так». И знаете что? Он был абсолютно прав!

Я поправляю запонки с фамильным гербом, отмечая про себя, как Кассиус одним своим присутствием растормошил всю комнату. Его энтузиазм заразителен, но я предпочитаю сохранять маску равнодушия.

Дариус издаёт звук, похожий на стон раненого животного, и закатывает глаза, продолжая массировать виски.

— Твой дедушка, должно быть, был таким же невыносимым, как и ты, — бормочет он, падая обратно на кровать.

— У всего есть свой секрет, — отвечает Кассиус, бросая ему флакон с тонизирующим зельем.

Розье ловит его и скептически разглядывает мутноватую жидкость, но всё же откупоривает флакон. Залпом выпивает содержимое. Через секунду его лицо искажает гримаса:

— Блять! Это же чистый экстракт горечавки?!

Кассиус сияет:

— Работает, не так ли?

Действительно, Дариус теперь выглядит почти живым, если не считать яростного блеска в глазах и сжатых кулаков.

Регинальд, наблюдающий эту сцену, медленно отползает к двери:

— Я предпочитаю свои привычные страдания, спасибо.

— О, какие мы чувствительные сегодня! — восклицает Кассиус и кривит лицо. — Просто хотел поднять вам настроение перед завтраком.

Дариус бросает в его сторону мрачный взгляд.

— Если ты не заткнёшься в ближайшие пять секунд, я лично утоплю тебя в озере. И поверь, никто не станет тебя искать.

— Драма, — фыркает Кассиус, но всё-таки снижает громкость своего присутствия до менее оглушительного уровня. — Между прочим, вы могли бы быть чуть более благодарными. Я только что спас нас от неприятностей.

Я перестаю поправлять свою идеальную одежду и медленно поднимаю глаза. Кассиус ухмыляется, явно наслаждаясь моментом всеобщего внимания.

— Ну... скажем так, наш дорогой декан был не в лучшем настроении, когда я встретил его у входа в подземелья.

Дариус закатывает глаза.

— Какое потрясающее начало дня. И какое это имеет отношение к нам?

— А то, что я вовремя убедил его не устраивать утренний рейд по комнатам, — отвечает Кассиус, делая гордый жест рукой, будто только что спас Слизерин от разрушения. — А он, если вы помните, хуже Регулуса в вопросах беспорядка.

Всеобщие смешки заставляют мысленно закатить глаза. Я не вижу ничего плохого в стремлении к порядку.

Дариус со стоном натягивает мантии, не обращая внимания на кривизну складок — что, для него, признак крайней степени утреннего отчаяния.

— Не думал, что когда-нибудь это скажу, но… спасибо, Уорингтон. Ты — шумный, самовлюблённый придурок, но иногда даже ты бываешь полезен.

Я считаю секунды, пока они продолжают перебрасываться колкостями. Раз... два... семь. Время выходить.

— Если вы закончили свой цирк, — произношу я холодно, направляясь к двери, — советую поторопиться на завтрак.

Седьмой год мы уже живем в одной комнате. Я знаю их привычки лучше, чем хотелось бы. Но нас нельзя назвать друзьями, совсем нет. Возможно, я раздражаю их ничуть не меньше, чем они раздражают меня.

Я выхожу в коридор первым. Шаги отдаются глухим эхом. Завтрак проходит в какой-то прострации, я стараюсь обращать как можно меньше внимания на происходящее вокруг.

Тик-так. Время отправляться на первый урок.

Когтевранцы у кабинета разбиваются в бесструктурный орнамент, режущий глаз своей неупорядоченностью — кто прислонился к стене, погрузившись в книгу, кто переминается с ноги на ногу, теребя кончик галстука, а кто-то и вовсе устроился прямо на полу, будто забыв об элементарной дисциплине.

Мой взгляд цепляется за пятно на мантии Генри Лоуэлла — кофейное, судя по цвету. Небрежность. Непростительная. Отвожу глаза.

Худощавый когтевранец стоит неподвижно, прямоугольные очки бликуют, скрывая выражение глаз. Вот кто мне сейчас нужен.

— Уэнтуорт, — произношу ровно, останавливаясь в шаге от него.

Он поднимает голову, но взгляд остается расфокусированным — часть сознания явно всё ещё блуждает среди формул на пожелтевших страницах.

— Блэк. — Голос плоский, как поверхность озера в безветренную погоду. — Ты блокируешь 12% светового потока. Отойди на два шага влево.

Октавиус за моей спиной фыркает, но я выполняю просьбу. Ровно на два шага.

— Как мило, — шепчет он мне на ухо, нарочито медленно выдыхая. Это неприятно. — Ты нашёл родственную душу.

— Мне нужна схема, — говорю я, игнорируя Дредмора. — Распределение импульса при отражении трёх последовательных заклятий. Барти упоминал, что я могу обратиться к тебе.

Роберт моргает. Один раз. Медленно. Перо повисает над строкой, словно не знает, в какую сторону двигаться. Потом он снова пишет.

— Визуализация займёт три часа. Тебе нужен только расчёт?

За спиной у Уэнтуорта внезапно раздается взрыв, который заставляет всех нас дернуться. Лоуэлл вскакивает, тряся обожжёнными пальцами. Его рыжие волосы торчат ещё более беспорядочно, а глаза горят безумным блеском.

Для него у меня тоже есть досье. Безнадежный чудак, изобретающий какие-то свои магические устройства. Не боится экспериментировать, но пренебрегает всеми возможными правилами безопасности, чем доводит преподавателей до седых волос. Все время под чем-то, и я никак не могу взять в толк, как преподаватели этого не замечают. Его глаза всё говорят за него.

— Прекрасно! Теперь я точно знаю, как НЕ нужно совмещать эти руны! — кричит он, озвучивая свое великое открытие. Как такие люди вообще выживают...

— Только расчёт, — уточняю я, вздыхая на происходящее.

— Сделаю до выходных, — говорит Роберт спокойно.

— Принято. В долгу не останусь.

Я поворачиваюсь, игнорируя шум позади. Лоуэлл всё ещё возбуждённо жестикулирует, показывая кому-то свой обгоревший рукав, а Престон с каменным лицом водит палочкой, убирая последствия.

Флитвик всегда появляется неожиданно, словно его уменьшенный рост наделил его способностью перемещаться незаметно. Он возник у двери, как будто вырос из воздуха.

— Доброе утро, господа! — из него фонтанируют энергия и дружелюбие.

Профессор не ждёт ответа. Он уже открывает дверь в класс и делает приглашающий жест, ловко взмахнув палочкой: доска оживает, покрываясь строками текста — заклятия отражения, распределение силы импульса, нейтрализация чар воздействия. Я почти слышу, как щёлкают шестерёнки в моей голове — материал знакомый.

Занимаю место у окна. Слева — Розье, уже достаёт свитки. Октавиус садится сзади, шумно роняя сумку на стол. Уверен, он делает это специально. Не поддаваться раздражению — тоже часть порядка.

Флитвик карабкается на кафедру с удивительной ловкостью, словно на него законы притяжения не действуют. Он улыбается, и его голос легко заполняет пространство — не громкий, но точно дозированный.

— Сегодня, — говорит он, указывая на доску, где строки текста уже выстроились в чёткую схему, — мы продолжим работу с направленным отражением. Нам предстоит выяснить, как корректно распределить импульс при взаимодействии с множественными источниками магии.

Розье рядом что-то черкает. Быстро, резко, будто калечит перо. Он слишком эмоционален в своих расчётах — всегда ставит знак равенства между силой и эффектом. Я — между точностью и результатом.

Палочка в руке лежит идеально. Провожу дугу — строго по геометрии заклинания. Минимум колебаний. Максимум контроля.

Купол вспыхивает и гаснет, будто кивнув в знак одобрения.

— Безупречно, мистер Блэк, — звучит голос Флитвика. — Вот это я называю осмысленным применением теории.

Чуть склоняю голову в знак благодарности, но больше ничего. Признание, данное без излишней экспрессии, ценится выше громких аплодисментов.

Октавиус что-то бормочет себе под нос. Зависть всегда звучит тише, чем восхищение. И в этом — тоже порядок.

Сзади Рейли сонно опускает голову на руки. Вид у него такой, будто он только что вылез из постели. Наверное, ему все-таки стоило принять горечавку у Кассиуса утром.

— Это был мой эксперимент, — бормочет он, заметив мой взгляд. — Как повлияет нехватка мотивации на магическое сопротивление. Пока неутешительно.

Дальше урок проходит превосходно. Заклинания всегда мне нравились — невозможно не восхититься точностью и логикой, которые стоят за каждым движением палочки, за каждой формулой. Это как сложная партитура, где каждый нотный знак имеет своё место, а любая ошибка может привести к фальши.

Когда урок заканчивается, я покидаю класс одним из первых. Коридоры Хогвартса встречают влажной прохладой — после душной, насыщенной магией аудитории она кажется почти освежающей.

Поворот в северное крыло. Я знаю, сколько каменных плиток отделяют класс заклинаний от моей следующей остановки — библиотеки. Она встречает сухим шелестом страниц и привычным запахом — смеси древней кожи, чернил и хранящейся веками тишины.

Мадам Пинс кивает в мою сторону, но ничего не говорит. Она знает — если я здесь, значит, всё будет аккуратно, с уважением к каждому корешку. Я прохожу в дальний угол, где тома по структурам отражательной магии выстроены в ряд, как музыкальные ноты.

Пальцы скользят по названиям. Один, два, три... «Многослойные щиты и распределённые векторы». Именно то, что нужно. Книга тёплая, будто ждала.

Снаружи грохочет гром. Осень вступает в свои права.

Краем глаза замечаю этих двоих — Уизли и Грейнджер. Сидят, как две мокрые совы под потолком в башне: сутулые, глаза, покрасневшие от усталости. Волосы растрёпаны, в руках — какой-то полураспадающийся справочник по древним ритуалам.

Смешно. Или было бы, если бы не этот странный скрежет под лопатками, не дающий покоя.

Поттер пропала.

Никто не знает, где она.

Кажется, даже её друзья.

Я отворачиваюсь, это меня совершенно не касается. В конце концов, это же Гриффиндорцы — пусть сами разбираются со своими проблемами.

Подхожу к любимому месту — здесь свет падает под правильным углом. Он не заставляет напрягать глаза. Раскрываю фолиант на нужной странице, где формулы выстроились в идеальную симфонию. Страницы под пальцами шершавые, как старая кожа. Чернила отливают синевой, а поля испещрены пометками. Кто-то уже пытался разобраться в этом. Неудачно.

Нет. Так не пойдет. Провожу рукой по полям, стирая следы чужого беспорядка.

В соседней секции — шепот. Раздражает. За окном сверкает молния, и на мгновение тени на стеллажах становятся длиннее, чем должны быть.

Грейнджер вскакивает.

— Да это издевательство!

Как же ты права, грязнокровка. Не могли бы вы вести себя тише?

Мадам Пинс выражает свое недовольство грозным шипением. Интересно, она училась на Слизерине? Грейнджер осекается под взглядом и замолкает.

Мои пальцы механически выравнивают угол книги относительно края стола. Я привык к тишине. И чужая тревога, разлитая в воздухе, раздражает не хуже навязчивой, фальшивой ноты в этюде.

Тем не менее, я прислушиваюсь. Слишком интересно, чем они так увлечены.

Перевожу взгляд обратно на формулу. Щит можно усилить за счёт обратного потока. Если правильно распределить точки напряжения — удержится даже под перекрёстным огнём. В теории.

Гром гремит в третий раз. На этот раз — совсем рядом. Стекло дрожит. Листья на деревьях, видные сквозь окно, завихрились в ритме бури.

Возможно, мне стоит сменить местоположение, если я хочу спасти свой рассудок. Закрываю книгу с сухим звуком. Поднимаюсь, чувствуя, как деревянные половицы слегка скрипят под ногами, нарушая тишину библиотеки.

Библиотекарь бросает на меня быстрый взгляд, но её грозное выражение смягчается — видимо, моя аккуратность и уважение внушают ей некоторое доверие. Ирма Пинс позволяет вынести фолиант из библиотеки, даже если это запрещено. Я киваю ей в знак благодарности и направляюсь к выходу.

Я слишком устал.

Привычно затаившись в тени коридора, я, по обыкновению, наблюдаю.

Когда-то это место казалось мне прибежищем. Вторым домом. Сейчас же оно — всего лишь вымороченная клетка с замшелыми стенами, из которой хочется исчезнуть. Или, как минимум, воспламениться к чертям — со всеми своими жалкими воспоминаниями, с этой выжженной до золы привязанностью, с собственной тенью, тоскливо растекающейся по каменному полу. Стены, прежде внушавшие защиту, теперь напоминали личную гробницу. Всё внутри зудело от раздражения, от навязчивого ощущения, будто весь этот замок теперь смотрит на меня искоса, молча и с осуждением.

И, как назло, Кассиус снова насвистывает. Назойливая привычка. Одну и ту же мелодию. Уже третий день. Одну проклятую, дерганую, как мой нервный тик, мелодию. Такое поведение должно быть уголовно наказуемо.

Октавиус тоже не упускает случая поразвлечься — на его губах уже рождается знакомая усмешка. Он, как всегда, нашёл свою любимую забаву. Его голос — мягкий, обволакивающий, почти певучий — выстрелил очередной язвительной фразой про папашу-маггла, зацепив взрывоопасного гриффиндорца:

— Эй, Хряксон, — голос стекал по стенам, как ядовитая патока, а его хозяин, лениво прислонившись к стене, перекатывал в руках палочку, — как поживает твой почтенный батюшка?

Недавно магическое сообщество потряс грандиозный скандал — некогда известная в чистокровных кругах ведьма, давным-давно сбежавшая с маггловским простолюдином, с шумом возвратилась. Событие обросло язвительными заголовками, было превознесено до абсурда и тут же утоплено в злобных комментариях и желчи всех мастей.

История ведьмы, которая после лет затворничества в мире магглов вернулась — обесчещенная, обсуждаемая, высмеянная в «Пророке» — была подана с таким же изяществом и ядом, с каким сейчас Октавиус шпилькой вонзал слова в своего оппонента.

Похоже, некогда гордая беглянка так и не сумела прижиться в обветшалом доме своего неотёсанного спутника — если, конечно, тот мог предложить ей хоть что-то, кроме жалкого существования.

В Дредморе, несомненно, таится нечто глубоко противоречивое — эта изощрённая тяга к словесной расправе, к убийственной точности фразы, бьющей по самому уязвимому. Я не моралист — вряд ли имею право им быть, сам не раз прибегал к подобному приёму, тонко выверяя замечания, чтобы поставить собеседника на место.

И всё же, быть может, следовало вмешаться. Не из благочестивых побуждений, я не собираюсь лицемерить — но хотя бы потому, что это входит в мои обязанности. Я — староста. И, как бы там ни было, позволять учащимся публично разрывать друг друга на куски, пусть и без применения заклинаний, — вряд ли допустимо. Даже если часть меня, самая мрачная, тайно восхищается этим мастерством.

— Не злись, — голос его остается прежним: шелковистый, чуть тягучий, как мёд с каплей яда. — Я просто восхищаюсь. Папаша-маггл на стройке месит бетон, а сыночек в лучшей школе Магической Британии. Такая трогательная драма социального лифта. Почти вдохновляет.

Однако оппонент не теряется. Руперт Уилсон — громадный, кудрявый, с вечно ошалевшей улыбкой — даже не моргает. Карие глаза блестят, будто кто-то чиркнул зажигалкой в темноте.

— Мой батя, — тянет он, картинно поднимая брови, — поживает охуительно, Тави. А как там твой? А, извини... его же завалил Грюм.

Упс... как больно. Хотя, честно говоря, вполне закономерно — и всё же удивительно, что Октавиус, с его склонностью просчитывать последствия на три шага вперёд, не предвидел подобного. Уилсон — это саркастичный, язвительный и безбашенный тролль. И Дредмор явно недооценил противника. Его лицо дергается, но лишь на мгновенье.

Схлестнуться с Уилсоном парой колких реплик — занятие, конечно, своеобразно увлекательное: в этом дерзком, непрошибаемом гриффиндорце есть особое очарование бойцового пса, всегда готового рвануть с привязи и кинуть в ответ пару словечек, которые впору разбирать на цитаты. Но сегодня перепалка, похоже, шагнула за грань допустимого — в воздухе уже ощутимо запахло агрессией, и до физической расправы оставалось не больше пары слов.

Руперт, вперив взгляд в опешившего Дредмора, говорит громко, снисходительно и дерзко.

— Ты, блядь, не нервничай, а то язык себе откусишь — и чем потом пиздеть будешь? Жопой?

Так и подмывало размозжить лоб о каменную кладку от стыда — Уилсон явно лидировал в этом спонтанном турнире острословия, не давая Дредмору вставить и слово.

Сбоку — сдавленный смешок. Чуть повернув голову влево, замечаю ехидную усмешку Рейли. Его, судя по снисходительным насмешкам, явно забавляет перепалка, которая совсем скоро перейдет в рукоприкладство. Это огонь по своим, Регинальд. И ведь именно поэтому нас и считают змеиным клубком.

— Хряксон, — медленно цедит Октавиус, и его голос утрачивает шелковую игривость. Теперь в нём звенит лёд. — Не забывай, что быдло, даже если разучило пару заклинаний, остаётся быдлом.

Ответ последовал немедленно. Гриффиндорец усмехнулся, в его голосе даже не было злости — он просто развернул игру на сто восемьдесят градусов — и теперь сам словами расчленяет оппонента и откровенно веселится.

— Эй, граф обосрамс, ты это... сильно не дыми. И тоже не забывай, что даже в золотом обрамлении кусок дерьма — всё равно дерьмо, — усмехается Руперт, делая шаг вперёд. — Хочешь проверить, насколько быстро твоя палочка окажется у тебя в заднице?

Коридор содрогнулся от взрыва хохота — Уилсон, как всегда, врезал метко, с размахом и без тормозов. И его друзья, до этого хранившие молчание и, подобно мне, с интересом наблюдавшие за представлением, наконец оживились. С нашей же стороны пауза повисла густая. Даже Кассиус на секунду перестал насвистывать, пытаясь рукой остановить подергивание глаза.

Всем давно понятно, кто именно выиграл в этой битве оскорблений. Пожалуй, прекратить это нужно именно сейчас. Даже если по-детски приятно видеть растерянность на лице неприятного тебе человека. Все-таки Профессор Снейп был прав, вне гостиной мы — единое целое.

Нужно посчитать... да, мне это необходимо.

— Семь… — выдыхаю почти беззвучно, шепот слышен только мне. Шаг — и я выхожу из тени.

Разогнать их, в сущности, оказалось проще простого — и не потому, что я обладал особыми лидерскими качествами или внушал трепет одним лишь взглядом. Нет, вовсе нет — как бы я ни желал обратного.

Просто в коридоре повисло ощущение скорого вмешательства — хрупкая, почти осязаемая тень грядущего порядка, способная одним росчерком пера списать всю эту напряжённую драму в разряд дисциплинарных проступков. И кроме того — приближался урок, перед которым даже самый яростный противник предпочитал отложить распрю: зельеварение.

Достаточно было одного взгляда на часы и ленивого замечания — «Декан уже наверняка на месте» — как напряжённость в воздухе начала спадать.

Рейли, всё ещё незаметно посмеиваясь, первым разорвал круг возможной драки и направился в сторону кабинета. Слизеринцы разошлись, каждый со своей маской, вернувшейся на лицо, с выверенной осанкой и прежним, ледяным самообладанием.

Скрип шагов по каменному полу гулко отдается в голове. Когда представление закончилось, разум снова встал на прежние рельсы — компульсивные мысли вновь постучали в дверь.

Кассиус выдыхает сквозь зубы что-то про «тупых гриффиндорцев» и вновь начинает насвистывать свою излюбленную мелодию. Я мимолётно отметил, что с этого года он делает это чаще. Возможно, таков его способ справляться со стрессом. Или, скорее, его способ создавать стресс другим.

Дредмор идёт рядом, лицо его абсолютно спокойное — на первый взгляд. Веки чуть напряжены, линия челюсти жестче, чем обычно. Он промахнулся. Укусил, но сам был укушен в ответ. Вкус крови — своей — особенно омерзителен.

Аудитория зельеварения, как всегда, встречает гнетущей атмосферой и сыростью. Здесь пахнет горечью мандрагоры, железом, чем-то болотным, древним и липким, будто стены веками впитывали жуткое зловоние варева поколений учеников. Каменные полки с банками — как музей уродств: глаза тритона, засушенные хвосты гремлинов, клочья меха неведомых зверей.

Я скольжу взглядом по привычной второй парте, где уже сидит Дариус, разложивший ингредиенты с мрачной вдумчивостью. Его пальцы подрагивают — слишком много кофе, слишком мало сна. Я опускаюсь рядом, автоматически расставляя приборы и уверяясь, ровно ли лежит мой нож для кореньев. Идеально.

Снейп появляется бесшумно, как тень, выплывающая из темноты. Его голос, низкий и проникновенный, пронзает тишину:

— Сегодня мы разберём Зелье Прозрения, — ядовитая усмешка разрезала и так острые черты. — Хотя, учитывая вашу хроническую неспособность удержать в голове более трёх ингредиентов подряд, мне остаётся лишь надеяться на чудо…

Мел скрипит по доске, выводя рецепт, пока Северус методично разъясняет теоретические основы. Нет смысла вслушиваться в лекцию — я знаю весь курс зельеварения наизусть. Однако это не мешает мне аккуратно записывать рецепт, скользя пером по пергаменту. Наличие записей добавляет равновесия в мою жизнь.

Мои пальцы выводят каждую букву с одинаковым нажимом, соблюдая идеальные интервалы между словами. Чернила ложатся ровным слоем, не растекаясь и не оставляя клякс.

Лёгкий стук не вписывается в ритм этой приятной тишины, нарушаемой только вкрадчивым баритоном профессора.

Как чужой аккорд в отрепетированной партитуре, он мгновенно нарушает ритм — резкий, неуместный, почти вызывающий. Я поднимаю взгляд от пергамента. Все тоже затаили дыхание. Дверь в следующую секунду открывается с сухим щелчком, и на пороге появляется Джиневра.

— Мисс Уизли, — голос Снейпа ледяной, как вода в Черном озере, — удивительно, что вы соизволили присоединиться. Очевидно, привычка к пунктуальности в вашей семье умерла после трех старших детей.

Она мрачно молчит, сжимая учебник под мышкой. Осанка гордая, однако взгляд стыдливо вперен в шею преподавателя, не смея подняться выше.

Снейп делает еле заметный кивок в сторону первой парты, самой ближней к его кафедре. Парте, стоящей прямо перед нашей.

— Садитесь.

Никто не садится туда по доброй воле. Провести полтора часа под молчаливым, неумолимым взором чёрных, бездонных глаз — сомнительное удовольствие даже для самых отважных. Когда Уизли тяжело опускается на стул передо мной, её движения источают почти унижение, словно кто-то силой вытолкнул её на эшафот. Я невольно впиваюсь взглядом в её затылок — рыжий взрыв, будто она с кем-то подралась по дороге в класс.

А я сжимаю перо так, что костяшки белеют.

Семь вдохов. Раз. Два. Три...

Но цифры не помогают. Только этот дурацкий запах ромашек застревает в носу. Раздражает.

Я сам не понял, за что оказался наказан: весь остаток лекции мой разум упрямо отказывался подчиняться воле. Взгляд снова и снова возвращался к её затылку — к этому чёртовому огненному облаку. Оно отвлекало, раздражало, бесило до судорог. Я всегда выбирал места на первом ряду именно потому, что не выносил присутствия перед собой. Пространство передо мной должно было быть пустым, свободным. Я ненавидел лицезреть чей-либо затылок.

А теперь этот рыжий водоворот разметал мой покой, как порыв ветра развевает пепел. Всё моё внимание, вся моя воля поддались странному, почти насильственному притяжению. Я ненавидел это чувство — и именно потому не мог от него избавиться.

Неправильно. Всё неправильно.

Я так задумался, что вздрогнул, только когда она резко дёрнула головой, и её волосы — эти чертовы волосы — хлестнули меня по лицу.

— Т-сс! — шипение вырывается само собой.

Уизли разворачивается, чтобы извиниться, но когда её взгляд скользит по моему лицу, что-то в нём заставляет её замереть. Не знаю, что она там увидела — ярость, раздражение или отвращение — в этот момент я и сам плохо контролировал свою мимику.

Её глаза, ещё секунду назад полные досадливого смущения, вдруг становятся холодными и острыми, подобно катане. Губы кривятся в едва заметной усмешке, и прежде чем я успеваю что-то сказать, она резко разворачивается обратно, намеренно встряхнув головой. Рыжие пряди снова хлещут меня по лицу, оставляя на губах горьковатый привкус какого-то цветочного шампуня.

— Мисс Уизли, — шипящий голос Снейпа звучит прямо за моей спиной, — распущенные волосы в лаборатории — вопиющая небрежность. Десять баллов с Гриффиндора.

Я опускаю взгляд на пергамент, но буквы плывут перед глазами. Всё ещё чувствую этот дурацкий запах. Всё ещё ощущаю, где её волосы коснулись кожи, вызывая нестерпимое желание расцарапать себе лицо.

Перо трескается в моей руке, оставляя чёрные капли на пальцах и пергаменте.

Начало практического занятия стало глотком свежего воздуха. Четкие, отработанные до автоматизма действия возвращают ощущение контроля, каждое движение восстанавливает ускользающее равновесие.

Я наклоняюсь над котлом, вдыхая резкий запах толченого корня мандрагоры. Пар поднимается тонкой струйкой, закручиваясь в спирали. Каждое движение выверено: три капли сока молочая, измельченный коготь Гриндилоу — не слишком мелко, иначе зелье приобретет горечь.

Рядом Дариус ковыряется в своем котле, хмуря брови и периодически сверяясь с записями. Его зелье пузырится подозрительно густо, на что я по-товарищески указываю.

— Три оборота по часовой, затем резко против, — бормочет он себе под нос, помешивая серебряной ложечкой.

В моем же котле жидкость медленно меняет цвет с мутно-зеленого на глубокий фиолетовый. Идеально.

Снейп скользит между рядами, как тень, черными омутами выхватывая малейшие ошибки. Он безошибочно улавливает слабость, как хищник — запах крови. Остановившись позади Уизли, наблюдает, как она неуверенно толчет семена дурман-травы.

Если быть совсем честным — меня это слегка удивляет. Уизли не была полнейшей бездарностью в зельях. Похоже, до сегодняшнего дня.

Какая жалость...

— Мисс Уизли, — голос Снейпа звучит с маслянистой холодностью, — если вы продолжите в том же духе, ваше зелье, быть может, подойдёт для умерщвления крыс. Хотя, учитывая ваши способности, даже грызуны сочтут его недостаточно эффективным.

Гриффиндорка стиснула пальцами пестик, но не ответила.

Я сосредоточился на своем котле, но периферийным зрением заметил, как ее рука дрогнула — и она пересыпала в зелье вдвое больше порошка, чем нужно.

Идиотка.

Фиолетовая жидкость вспенилась, забулькала и резко потемнела, почти до черноты. Снейп замер, глядя на ее котел с ледяным презрением.

— Поздравляю. Отработка в субботу.

Уизли не отвечает, не двигается. Только медленно опускает плечи. И в этом едва заметном движении — вся её злость, вся обида и бессилие. Гриффиндор теряет еще десять баллов.

Когда последние капли зелья исчезают из глубины котла, я собираю ингредиенты и тщательно протираю рабочую поверхность. Комната постепенно заполняется шелестом закрываемых тетрадей, звоном флаконов, сдержанным шёпотом учеников, спешащих к выходу. Урок окончен, и в этом облегчённом шуме чувствуется нечто почти уютное.

Я уже собираю свои вещи, когда голос Снейпа, тихий, но оттого ещё более обязывающий, застывает в воздухе:

— Мистер Блэк. Останьтесь.

Несколько голов оборачиваются, но вскоре интерес угасает — никому нет до этого дела. Дариус кивает мне и уходит, на ходу подбрасывая сумку на плечо. За ним вытекает поток учеников. Дверь закрывается.

Снейп не смотрит на меня. Он задумчиво вытирает ладони платком, после чего направляется к своему столу.

— Твоя мать, — произносит он наконец, — попросила передать.

Он тянется к нижнему ящику и достаёт небольшой свёрток, завёрнутый в серый бархат. Без вопросов я аккуратно укладываю его в сумку, после чего уже готов попрощаться, но все еще стою на месте, ожидая разрешения и позволяя секунде растянуться.

— Регулус, — Снейп, впервые за этот разговор, поднимает на меня взгляд. — С тобой все в порядке?

— Конечно, профессор, — отвечаю спокойно. Вру, и даже не моргаю.

Он кивает, слишком легко, чтобы поверить. Но и не настаивает. Впрочем, это не его дело. Да и помочь он никак не сможет.

Я поворачиваюсь, прохожу мимо рядов опустевших парт, направляясь к двери. В голове — звон. Восприятие кажется слегка искаженным, однако это хотя и досадное, но вполне привычное неудобство.

Прохлада коридора встречает меня рассеянным гулом ученических голосов, но всё это кажется приглушённым, словно доносится сквозь вату. Свёрток в сумке давит камнем. Поднимаясь по лестнице, я вдруг понимаю: день ещё даже не достиг середины, а усталость уже стелется под кожей — вязкая, невыносимая, как жидкий свинец.

Ускоряю шаг, чтобы быстрее оказаться в спасительной комнате. Кассиуса не видно — вероятно, опять задержался, отыгрывая спектакль для какой-нибудь девушки. Дариус, скорее всего, ушёл в библиотеку. Рейли тоже нет, и слава Мерлину.

Никого.

Пустота комнаты встречает тишиной и ровным светом. Это дарит некоторое облегчение.

Я бросаю сумку на кровать и сажусь рядом, но больше не двигаюсь вовсе. Несколько секунд просто сижу, упершись локтями в колени, глядя в одну точку на стене.

Потом вытаскиваю свёрток.

Серый бархат приятен на ощупь. Странно, как быстро он согрелся от моих пальцев — похоже, я не заметил, что тереблю его уже довольно долго. Я медлю — не уверен, что хочу знать, что там. Бархат слабо сопротивляется, когда я, наконец, разворачиваю сверток.

Внутри — предмет, сразу вызывающий у меня странное, неуютное ощущение: это старая серебряная брошь с потускневшими рубинами. Безвредная на вид, но в воздухе вокруг неё будто что-то звенит, едва уловимо. Портключ.

Под брошью лежит сложенный лист пергамента. Почерк — аккуратный, вытянутый, безупречно выведенный её рукой.

Безопасное место.

Рука дрожит, когда я бросаю записку в огонь. Я осторожно заворачиваю брошь обратно в бархат, прячу в самый дальний угол сумки и защёлкиваю пряжку.

Дышу. Смотрю в окно, где медленно, упрямо ползёт гигантский кальмар.

Я сжимаю кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Семь. Семь вдохов. Но даже счет не помогает — в груди по-прежнему тесно, будто кто-то наступил на горло.

Ничего же не произошло. Это всего лишь портключ — мера предосторожности. Но ввиду последних событий это может значить все что угодно.

Я резко встаю, и кровать скрипит подо мной, сварливо жалуясь. Подхожу к зеркалу. Темные круги под глазами, бледная кожа, слишком острые скулы. Я выгляжу так, будто не спал месяц. Или умер неделю назад, двигаясь по инерции. Неудивительно, что Снейп обратил внимание.

— Блэк, — шепчу я своему отражению, — ты в ловушке.

Странно, как одна секунда может растянуться в вечность, а час пролететь незаметно. Тик-так. Часы отсчитывают время, пока я стою здесь, размышляя о том, что ждёт меня впереди. Семь ударов сердца. Ещё семь. И снова семь. Я повторяю эти числа, как заклинание, чтобы успокоить разум.

Что я начал паниковать раньше времени, в самом-то деле? Я вслушиваюсь в стук собственного сердца, пытаясь заглушить этот навязчивый звон в ушах. Еще ничего не произошло. Все в порядке.

Брошь.

Она лежит в сумке, холодная и тяжелая. Безопасное место. Какая ирония.

Я резко отворачиваюсь от зеркала, сжав зубы до боли. Нет, это не паника. Блэки не паникуют. Мы расчётливы. Мы холодны. Мы...

Глухой удар.

Мой кулак со всей силы врезается в каменную стену. Боль. Острая, жгучая, настоящая. Кровь стекает по костяшкам, но я почти не чувствую этого.

— Идиот.

Голос раздаётся справа. Дариус стоит в дверях, с пустым лицом и чашкой кофе в подрагивающих пальцах. Его взгляд скользит по моей окровавленной руке, но он ничего не говорит по этому поводу.

— Заткнись, — бросаю я, но без злости.

Он пожимает плечами, делает глоток кофе и бросает мне полотенце.

— Вытри.

Я ловлю полотенце одной рукой, машинально прижимая его к сбитым костяшкам. Белая ткань мгновенно пропитывается алым. Дариус отстраненно наблюдает, как я стираю кровь со стены.

Его молчание — милосердие, которое он мне предлагает. Тик-так. Я перематываю ладонь полосой чистой ткани. Боль — тупая, далекая. Хорошая.

— Пойдешь на ужин? — Дариус отряхивает несуществующую пыль с манжет. Его голос ровный, будто только что не лилась кровь. Будто не он только что впервые за семь лет увидел мой срыв. Ему неловко, и он не знает, как реагировать. Так даже лучше.

Я бросаю окровавленное полотенце в камин. Огонь жадно пожирает алый след.

— Нет.

Он кивает, поворачивается к двери. На пороге задерживается — всего на мгновение. Его тень ложится на пол длинной полосой, почти касаясь моих ботинок.

— Не сдохни до отбоя, — бросает он через плечо. И уходит, не дожидаясь ответа.

Дверь закрывается с тихим щелчком. Я остаюсь один — с тиканьем часов, с потрескиванием огня и с тяжестью портключа в сумке.

Комната старшекурсниц Гриффиндора дышала утренней духотой. За окном медленно светало: туман полз по крышам Хогвартса, скрадывая очертания башен.

На полу красовался край одеяла, сброшенного кем-то в полусне. С подоконника тикали наручные часы — Джоанна оставила их рядом с пустой кружкой и книгой с заломанной закладкой. На спинке стула висела чёрная косуха с нашивкой, пропитанная запахом дыма. Стеснительно потрескивал маленький кристалл-светильник на тумбочке Эмми Харт: тусклый, с бледным розоватым светом — под стать его владелице.

Тяжелые шторы, чуть колеблясь на сквозняке, пропускали мягкий свет — рассеянный, тёплый, как мёд, но уже с осенним привкусом. В воздухе плавали пылинки — крошечные, почти невесомые, они танцевали в столбах света, что проникал в комнату. Над кроватями — пологи цвета выцветшей марсалы, с затяжками, вытертыми складками и золотистой вышивкой.

Перед зеркалом, в сплошной тишине, стояла Натали Макдональд. У неё был собственный утренний ритуал: кисть — взмах — пауза — оценивающий взгляд. Она чуть наклонила голову, осматривая результат, провела пальцем по нижнему веку и поправила изгиб брови. Она накладывала тушь с хирургической точностью, губы подводила так, будто от их симметрии зависела судьба человечества. Или, на худой конец, её личное положение в нём. А потом — без малейшего колебания — Натали нажала на распылитель духов.

Жасминовый аромат резко окутал пространство, не оставляя шанса на спасение. Воздух сгустился, сделался вязким, будто его разом подсластили до удушья. Густой, сладкий, ядовитый, он сразу вгрызался в нос, глаза, в подушки и покрывала.

Из-под одного полога послышался приглушённый, судорожный чих. Затем ещё один.

Следом — сдавленное ворчание:

— Мерлин меня раздери, Натали, ну зачем опять с утра пораньше...

— Потому что я уважаю людей, Джиневра, — тихо, не оборачиваясь, иронично сказала Натали, выбирая между двумя оттенками багряной помады. — И не собираюсь распугивать их своим заспанным видом, как некоторые.

— Как грубо, — пробормотала Джинни, нащупывая под подушкой палочку. — Чтобы быть ухоженной, необязательно портить воздух.

— Девочки, не ссорьтесь, — из-за шторы показалась миленькая наивная головка Эмми, которую почему-то до этого никто не заметил. Она по обыкновению собирала гербарий редких растений. — Но духи и правда... немножечко резковаты.

Наступила короткая тишина.

Натали медленно повернулась к Эмми. Её брови дрогнули, губы поджались.

— Прекрасно, — выдохнула она. — Просто восхитительно. Теперь советы по красоте мне раздаёт Харт. Потрясающе.

Щелчок каблуков, звон флакончика духов, и вот она уже вышла, хлопнув дверью. Эмми Харт сразу же стушевалась, вернув всё внимание прежнему занятию, вновь созерцая свою коллекцию.

— Вот мегера, — хрипло протянула Джоанна, высунув голову из-под одеяла. На лице у неё был след от складки подушки. — Джин, мы точно учимся не на Слизерине?

— Иногда и сама сомневаюсь, — пробормотала Джинни, уже садясь на кровати и озираясь с видом человека, попавшего в эпицентр ядовитого облака.

Она коснулась босыми ногами пола, зевнула, размяла плечи и огляделась. После ухода Натали комната погрузилась в уютное, мягкое молчание. Эмми уже вернулась к своим лепесткам, Джоанна снова скрылась в пологе.

Джинни потёрла лицо, моргнула на свет и скривилась: жасмин ещё висел в воздухе, будто кто-то опрокинул флакон прямо на неё.

— Пойду, пожалуй, соскребу с себя это утро, — брякнула она и, спрыгнув с кровати, скользнула в сторону ванной с полотенцем на плече.

Плеск воды, пар, запах обычного мыла и ромашкового шампуня быстро смыли остатки сна и дурного настроения. За дверью кто-то проходил, переговаривался, смеялись младшие. Джинни вытерлась, надела юбку, рубашку, расчесала запутанные кудряшки на кончиках волос и, взглянув в зеркало, скорчила себе рожицу.

— Не распугаешь никого. Ну, разве что, Натали, — пробормотала она и, прихватив сумочку для душа, вышла в коридор.

Утренний Хогвартс был в своей обычной суматохе. Кресла скрипели под телами, кто-то торопливо завязывал шнурки, кто-то повторял формулы заклинаний, уткнувшись в старый учебник. В камине потрескивал огонь — неяркий, скорее символический, чем согревающий. По стенам ползали мягкие отсветы, и ковёр под ногами казался тёплым. Джинни любила такой Хогвартс, несмотря на то, что с этого года атмосфера неуловимо помрачнела.

В гостиную она вышла уже посвежевшей, собранной — насколько это возможно в такую рань. Спускаясь по ступенькам, Джинни успела поправить рубашку и подхватить из сумки недочитанную вчера тетрадь с заметками по Зельям. Она и так уже раз опозорилась — повторения не требовалось.

— Эй, Кудряшка! — донёсся весёлый голос Эда Харфорда, и прежде чем она успела опомниться, он уже шагал рядом, с дерзкой полуулыбкой, припрятанной в уголке губ.

— Доброе утро, солнечный лучик, — протянул он, наклоняясь ближе. — Или это просто отражение твоих волос меня ослепляет?

— Эд... — протянула Джинни с выражением усталого неодобрения, не останавливаясь. — Серьёзно?

— А что? Признаться, я мог бы ради тебя и ослепнуть, — он подмигнул и нагло перегородил ей путь, вытянув руку вдоль перил. — Что скажешь — завтрак с самым обаятельным охотником?

— Я еще не решила, оставлю ли тебя в команде, — сухо отрезала она, мягко отодвигая его локоть. Улыбка мигом сошла с его лица, и Джинни, посчитав, что наступила идеальная минута для бегства, ловко обогнула его и стремительно сбежала вниз по ступенькам.

Уже в гостиной до нее долетел легкий смешок. Джоанна Брукс полулежала на диване, беззастенчиво закинув ноги на столик. Косуха была наброшена поверх черной футболки с какими-то страшными символами, не имеющими ничего общего с магией. На запястьях красовались многочисленные кожаные браслеты — тёмные, потёртые, с засаленными краями. Смысл их Джинни не знала, Джо не рассказывала об этом даже лучшей подруге — а она и не лезла. У каждого свои тараканы в голове. И завершали этот образ грубые маггловские берцы, один только вид которых мог вызвать удар у Натали.

— Девочка моя, — протянула Джоанна с ленивой улыбкой, поднимая бровь. — Не пожалеешь ли ты потом об этом решении?

Джинни фыркнула, плюхнувшись рядом:

— Пожалела бы, если бы сказала «да». А так — уже поздно, Джо.

— Уф, как драматично. — Джоанна прижала ладонь к сердцу, глядя на неё трагически. — Ты же сохла по нему до шестого курса. Не верится, что это всё.

— Я просто выросла из этого, — пожала плечами Джинни, уставившись в свои записи, но уголки губ всё же дрогнули. — А он опоздал.

— Девочка, ты не просто выросла, ты расцвела, — с довольной ухмылкой протянула Джо, с размаху выпрямляясь на диване. — Гляжу на тебя и думаю: не зря я тебя растила. Моя огненная гордость. Ты теперь — командирша, гроза сердец, и больше не позволишь всяким белокурым льстецам пудрить тебе мозги.

— Ты не моя мама, Ди, — заметила Джинни, но взгляд у неё был тёплый.

— И слава Мерлину, — хмыкнула та и, теребя кончик своей косы, добавила: — А то я бы тебя точно в приют сдала, слишком уж ты дерзкая.

Они помолчали немного.

— А если серьёзно... я рада, что ты больше не глотаешь слезы. А то мне уже метлой его огреть хотелось.

— Я бы на это посмотрела, — в голове мгновенно сформировалась эта сцена, и совершенно неожиданно в груди родился хохот.

Джоанна уже встала и, грациозно подбоченившись, протянула руку:

— Уже сложилась в голове прелестная картинка? — её голос звучал так, словно она действительно наслаждается этой мыслью. — Бедный мальчик даже не понял бы, откуда на него свалилась такая кара небесная.

Джинни уже не сдерживалась — смех вырвался наружу свободно, звонко, будто с плеч свалился какой-то груз, который она и не заметила, что таскала столько времени. Она покачала головой, всё ещё улыбаясь сквозь легкое хрипловатое дыхание:

— Идём уже!

Две фигуры — одна в аккуратной рубашке, другая в поношенной косухе — исчезли в проёме, растворяясь в уютной сутолоке Гриффиндорской башни. Солнце между тем выбралось из-за тумана и медленно начинало день.

Джо шла немного впереди, по привычке перепрыгивая через каждую вторую ступеньку, а Джинни — чуть позади, всё ещё улыбаясь краешками губ, будто растягивала послевкусие этого разговора.

В воздухе Большого зала пахло беконом, омлетом и маслом — поздний завтрак ещё не закончился, хотя большинство студентов уже отправились по своим делам. Стол Гриффиндора был усыпан тарелками, но сидящих за ним было немного: первокурсники, несколько засонь с седьмого курса, Оскар с книжкой, вросший в лавку. Где-то с другого конца слышался голос Джесси, изрекавший очередной каламбур, вызвавший придушенный смешок.

— Что делают кофейные зерна перед смертью?

Немая сцена.

— Молятся.

На мгновение повисла тишина. Потом кто-то, не выдержав, фыркнул, но быстро постарался скрыть это за покашливанием.

— Джесси, — голос Джо прозвучал с невозмутимой обречённостью, когда она привычно положила ладони ему на плечи, пытаясь заглянуть к нему в тарелку. — Это было худшее. Даже по твоим стандартам.

— Я обиделся, — сообщил Джесси, подперев щеку кулаком и глядя на неё с деланной трагичностью. — Я думал, что доксицид токсичен. А потом познакомился с тобой.

— Уф, — простонала она, забирая тост прямо у него из-под носа и садясь рядом. — Утро начинается не с кофе.

— Но тоже горько. — Он не смог до конца скрыть ухмылку.

— Аррххх, прекрати! — простонала Джо, будто ей физически стало больно. — Я только пришла в себя после прошлой шутки. Мой мозг не выдержит ещё одной.

— Я тебя понял, — кивнул Джесси с выражением сочувствия.

На секунду стало тихо, даже слишком. Джесси склонился чуть ближе к ней, и, приблизившись к самому уху, томно прошептал:

— Тогда следующая пойдёт в сердце.

Джо схватилась за голову и сдавленно застонала. Джинни обожала этих двоих.

— Вы серьёзно? — она посмотрела на них поверх своего сока, приподняв бровь и деланно возмутившись, как ребенок, увидевший непотребства своих родителей. — Может, уже начнёте встречаться?

— Ни за что, — хором ответили оба, резко отпрыгнув в разные стороны.

Джинни во второй раз за утро залилась хохотом.

— Джин! — раздался из-за её спины знакомый голос. Рон, в красной спортивной мантии и с метлой в руке, легко перемахнул через лавку, устроившись рядом. — Слушай, мы хотели после тренировки в Хогсмит — сделаем сюрприз для Гермионы. Пойдёшь с нами?

— Ммм… — Джинни прикрыла глаза и уронила голову на стол. — У меня отработка по зельям.

— Оу, — Рон осёкся. — Серьезно?

— Нет, шутки шучу, — буркнула она, поднимая голову и смотря в потолок.

— А, точно, — вспомнила Джо и понимающе кивнула. — Не понимаю, что тогда на тебя нашло.

— Даже Снейп, кажется, удивился, — присвистнул Джесси, продолжая что-то жевать.

— Это был такой день, — вздохнула Джинни. — Всё валилось из рук. С утра Эррол врезался в окно, потом я пролила чернила на эссе по трансфигурации, а в обед вообще столкнулась с Трелони. Не выспалась, наверное...

— Сочувствую, — хмыкнул Рон и помахал рукой. — Ладно, встретимся на тренировке.

Джинни слегка зажмурилась и резко выдохнула.

— Ты чего это скуксилась? — удивлённо спросила Джо, склонив голову на бок. — Про твой любимый квиддич же речь.

— Я капитан, — выдохнула Джинни, глядя куда-то в тарелку.

— И?.. — Джо сощурилась, потянувшись за тыквенным пирогом, но не отводя от подруги взгляда. — Это ж круто.

— Я не думаю, что готова, — произнесла Джинни тихо, почти шёпотом. В горле стоял ком, голос прозвучал хрипловато.

— Чего-чего ты сказала? — надкусанный кусок пирога так и остался в замершей в руке.

— Я не уверена, что готова, — повторила Джинни чуть громче, ощущая внутри холодный озноб. Она скрестила руки на груди и опёрлась локтями о край стола. — Это место Лили. У неё получалось отлично, и в прошлом годуВ прошлом году проходил Турнир Трех Волшебников, однако здесь небольшое AU: квиддич все-таки не отменяли. она была капитаном — с поддержкой Анджелы — она ведь специально её готовила к этому. А теперь нет ни Лили, ни Анджелы.

Она посмотрела на свои руки, лежащие на столе — сильные, ловкие, но почему-то в этот момент казавшиеся слишком хрупкими.

Джо подалась вперёд, отложила пирог и без церемоний ткнула Джинни в плечо.

— Эй. Нет, нет, нет, — твёрдо сказала она, глядя прямо ей в лицо. — Не говори этих глупостей. Всё у тебя получится!

И, прежде чем Джинни успела возразить, Джо решительно потянулась через стол и, не слишком нежно, схватила салфетку.

— Быстро вытерла сопли, — пробурчала она, махнув ею в воздухе и чуть не заехав Джинни по носу. — У нас тут не драмкружок, чтобы слезы разводить. Ты капитан, и точка.

Джинни фыркнула, невольно улыбнувшись, и перехватила салфетку у неё из рук.

— И ничего я не разводила.

— Да, на скотовода ты и вправду не очень... — начал было Джесси, но так и не успел закончить фразу. Джо резко замахнулась, намереваясь влепить ему хорошую оплеуху, но он оказался готов к этому. Схватив её за руку, он немного перестарался — и они оба с грохотом свалились под стол.

— Я жив? — сдавленно спросил оттуда Джесси, явно потрясённый произошедшим. Похоже, она упала прямо на него.

— Пока да, — отозвалась Джо, — но это может измениться в любую секунду.

Из-под стола послышались возня, приглушённые ругательства и шорох одежды. Джинни, лениво доедающая тыквенный пирог и смотрящая прямо в глаза опешившему Невиллу Лонгботому, невозмутимо заметила:

— Так и живём...

* * *

Джинни стояла посреди квиддичного поля, держа метлу в руке, и ощущала, как в желудке уютно поселилось знакомое чувство тревоги, щекочущее изнутри. Не страх, нет. Скорее, необходимость быть правильной — для себя, для команды, для Лили, которая в прошлом году стояла на этом же месте с такими же переживаниями, но справилась.

Сейчас же поле было почти пустым. Почти.

— Где они там... — пробормотала Джинни себе под нос, оглядываясь по сторонам.

И будто по сигналу, из раздевалки показался Рон, небрежно закинувший метлу на плечо.

— Ты так смотришь, будто собираешься кого-то убить, — заметил он, подходя ближе. — Расслабься, всё будет нормально.

— Легко тебе говорить, — фыркнула Джинни, но тут же смягчилась. — Ладно, ладно. Просто… нервишки.

— Да я в курсе, — Рон усмехнулся. — Но ты справишься.

Прежде чем Джинни успела ответить, дверь раздевалки распахнулась с грохотом, и на поле высыпала орава гриффиндорцев:

— Девочка моя, — выкрик чуть не потонул во встречном ветре, но все же долетел до их ушей, — ты только не взорвись от важности, а то тренироваться будет не с кем!

— Джо, не начинай, — фыркнула Джинни, но уголки её губ дрогнули.

— Кто начинает? Я? Я просто греюсь в лучах твоей власти, капитан.

Следом за ней вышли Маркус и Асмодеус. Первый сжимал кулаки, будто уже готов был лупить бладжером по кому угодно, второй — спокойно вертел в пальцах какой-то амулет, оценивающе оглядывая поле.

Последним, лениво переваливаясь, вышел Эд Харфорд. Его золотистые волосы были слегка растрепаны, а голубые глаза блестели с привычной самоуверенностью. Джинни старалась лишний раз на него не смотреть.

— Простите, если опоздал, — сказал он, расправляя плечи и бесцеремонно подмигивая ей. — Я обязательно отработаю всё и даже больше.

— Мерлин, да заткнись уже, — раздался хрипловатый голос. Из-за спины Эда вынырнула Джоанна, перекидывая косу через плечо.

— Дорогуша, — она хлопнула Джинни по плечу, — если мы сегодня будем слушать его трёп, то до ночи не начнём.

— Согласна, — взяв метлу покрепче, она окинула взглядом поле. — Ладно, слушайте все!

Шум стих.

— Как вы знаете, — начала Джинни, стараясь говорить чётко, — в прошлом году выпустился практически весь основной состав. Они готовили себе смену — тех, кто был в запасе. Однако! — она подняла палец. — Это не значит, что места уже заняты. Я понимаю, что нам еще многое нужно обкатать. Сыграться, в конце концов. И мы должны быть не хуже! Поэтому сегодня все проходят отбор заново. Даже те, кто уже играл раньше.

— Делимся на команды, — продолжила Джинни, машинально вцепившись в метлу. — Рон — на ворота за красных. Джо, Джулс, Асмодеус, Сэм — туда же. Маркус, Эд, Гвен, Руперт, Джереми — вы за золотых. Я буду следить со стороны.

— А как же ты? — вскинулся Эд. — Без тебя наша команда будет страдать от нехватки харизмы.

— Переживёшь, — отмахнулась Джинни. — Пока что так. Потом и я присоединюсь.

Матч начался бодро: бладжеры летали в опасной близости от ушей, мяч сменял руки с пугающей скоростью. Но довольно быстро слабые места стали очевидны. Джулс путалась под ногами Джо, Гвен то и дело отвлекалась на облака, а Сэм при каждом столкновении громко ругался — в то время как сам же врезался в своих.

Джинни меняла игроков на ходу. Сама зависла в центре поля, чтобы прочувствовать темп. Переставила Джо к Эду — стало лучше. Попробовала комбинацию Руперта и Асмодеуса — снова стабильность. Джулс отправила к Джереми — пусть привыкает к взаимодействию. К концу второго тайма всё стало ясно. Осталась ровно одна идеальная связка: Рон — вратарь, Руперт и Асмодеус — загонщики, Эд, Джо и Маркус — охотники.

Удобно получилось — даже выгонять никого не пришлось, остальные просто пойдут в запас. Джулс, конечно, еще тренировать и тренировать, но они сделают из нее хорошего охотника — Джинни была в этом уверена.

— Ладно, — она сбросила напряжение с плеч, сделала глубокий вдох и, наконец, позволила себе улыбнуться по-настоящему. — Я, кажется, определилась. И теперь хочу сыграть с вами.

Кто-то одобрительно свистнул, кто-то уже взмывал вверх — но Джинни не успела достать снитч, как над полем раздался голос, скрипучий от злорадства:

— Как трогательно. Только вот… ваше время вышло.

Вдоль дальнего края поля показалась группа слизеринцев, хмурых, как грозовые тучи. Во главе шел Грэхэм Монтегю — массивный, с гориллоподобной фигурой.

— Вы здесь уже третий час, — лениво бросил он. — Так что освобождайте поле.

— Наше время ещё не вышло, — спокойно ответила Джинни, не опуская метлу. — Если вы такие слепые, сходите, посмотрите на пергамент у Большого зала. Там чёрным по белому написано, что у нас ещё тридцать минут.

— Ты самая умная, Уизли? — вкрадчиво поинтересовался Дредмор. — Я видел, что вы пришли раньше, чем началось ваше время.

— А это не ваше ёбаное дело, дорогуши, — Ухмыльнулся Руперт, пролетев над головами другой команды. — Ваша работа — сидеть на попе ровно и не мешать профессионалам.

Уилсон, как всегда, веселился от происходящего. Он играючи пролетел ещё один круг, остановился прямо перед Дредмором и с ехидной ухмылкой показал ему два пальца, выставив тыльную сторону ладониВ Британии — грубый жест, приближенный к значению Американского фака в направлении всё больше мрачнеющего противника.

Слизеринцы — Мерлин, оскорбленная невинность — презрительно стреляли глазами, и только Блэк устало их закатывал, будто не желал находиться посреди этого цирка.

— О, Саманта тоже здесь, — зло ухмыльнулся Уорингтон, вперив взгляд в сторону Сэма. — Тогда странно звучат слова про профессионалов.

Сэм побагровел, но промолчал. Его плечи дрогнули, как будто он собирался рвануть вперёд, но Руперт аккуратно перехватил его за локоть.

Джинни подумала, что они специально стараются спровоцировать на агрессию, чтобы выгнать их с поля.

Маркус уже перехватил биту и почти выдвинулся вперёд.

— Одно слово — и я вышибу ему зубы.

— Один удар — и нас выгонят с поля, — зашипела Джинни, перерезая ему путь.

Ну уж нет. Она не доставит им такого удовольствия.

— Мы не уходим, — отрезала Джинни, громко и твёрдо. — Хотите посмотреть — нам плевать.

И, прежде чем кто-либо успел вставить слово, она щёлкнула защёлкой футляра — золотой снитч вспорхнул в небо.

Судя по выражению лица Дредмора — он не станет терпеть этого унижения. Но Джинни уже было все равно, поэтому она не заметила холодного взгляда с трибун, который быстро перебегал от нее к Октавиусу.

* * *

Медленно умирающий день виднелся за окнами, заливая стены тусклым светом. Лаборатория по зельеварению, обычно наполненная шелестом страниц и сухим голосом профессора, теперь тонула в вязкой тишине. Лишь редкое бульканье в котле нарушало её — Джинни сдержанно помешивала зелье, не давая себе отвлечься.

Снейп сидел за своим столом, не проронив ни слова с тех пор, как она вошла в пустую аудиторию. Только скрип пера и шелест переворачиваемых страниц напоминал Джинни о том, что она здесь не одна. Она бросила последний щепоть измельчённых семян дурман-травы, едва не задохнувшись от запаха, и отставила котёл в сторону.

Снейп не сразу обратил на это внимание. Джинни совсем не хотелось нарушать эту бесконечную тишину, но потом он всё же поднял голову.

— Приемлемо, — произнёс холодно и с таким взглядом, словно это было самое страшное оскорбление. — Очистите без магии котлы. Все.

Он встал, сложил пергаменты в стол и, не оборачиваясь, вышел.

Оглушающая тишина навалилась сразу, как только щёлкнула дверь. Джинни схватилась за волосы и больно потянула их в сторону, зарычав сквозь зубы. Затем вяло вздохнула и направилась к дальнему котлу, самому закопчённому. Её пальцы пахли железом и чем-то мерзким, тряпка скользила по стенке, еле поддаваясь.

Прошло не меньше получаса, когда в коридоре раздался глухой звук шагов, и вдруг дверь распахнулась. Она вскинула голову и встретила морозные глаза.

— Где профессор Снейп? — безразлично протянул Блэк, будто его совсем не интересовал ответ на собственный вопрос.

— Отошел, — коротко отрезала она, не желая общаться с ним дольше необходимого, после чего вернулась к своему занятию.

Он ничего не ответил — только хмыкнул. Затем прошёл внутрь, неторопливо, будто не замечая её вовсе, и сел на ближнюю парту. Глаза его уставились в стену, будто там было что-то интересное — кто знает этого Блэка, может, он там вообще трещины считал... А вот Джинни резко стало как-то некомфортно.

До самого прихода Снейпа в кабинете так и стояла густая, неуютная тишина. Лишь редкие звуки снаружи — скрип ступеней, отдалённый звон — разбивали её на мгновения, прежде чем она вновь вспомнила об этом гнетущем молчании. Блэк не проронил ни слова, не пошевелился и даже не посмотрел на Джинни.

Наконец дверь отворилась, и внутрь шагнул Снейп. Он остановился на пороге, окинул взглядом кабинет — и при виде Регулуса едва заметно приподнял бровь. Блэк поднялся с места, поправил край мантии и ровным тоном произнёс:

— Сегодня после отбоя я патрулирую пятый этаж, сэр. Макнейр приболела, — он протянул сложенный вдвое клочок пергамента. — Мадам Помфри велела передать.

Голос его звучал глухо, как будто тянулся из глубины колодца. Лицо оставалось бесстрастным, но на долю секунды губы скривились в усталой гримасе.

Снейп взял записку, пробежал глазами несколько строк, молча достал перо и поставил свою резкую подпись. Затем, всё с той же сухой невозмутимостью, произнёс:

— Я передам директору.

— Спасибо, — коротко бросил Регулус и, не глядя ни на кого, вышел из кабинета.

Джинни всё это время, зачем-то, слушала, когда надо было уже, наконец, домыть этот дурацкий котел. Когда за Блэком захлопнулась дверь, она очнулась — будто вынырнула из-под воды — и раздражённо ринулась обратно к работе. Она яростно тёрла железо, пока тряпка не заскрипела на голом металле.

Когда, наконец, закончила, она выпрямилась, вытерла пот со лба и выдохнула. Снейп подошёл молча, осмотрел котлы — один за другим, с той самой мрачной методичностью. Задержался у последнего, чуть наклонился, провёл пальцем по стенке. Идеально.

Потом всё же бросил через плечо:

— Приемлемо. Свободна.

Как же Джинни была рада этим словам... Она выскользнула из лаборатории, втянула носом сырой, немного затхлый воздух подземелий и поспешила прочь.

В Гриффиндорской гостиной было шумно и светло, несмотря на поздний час. Под потолком парили зачарованные гирлянды из золотых и бордовых лент, медленно переливающиеся в воздухе. Где-то сбоку кто-то запустил фейерверк-бабочку, и она трепетно рассекла пространство над камином, оставив за собой сверкающий след.

Джинни замерла на мгновение, стоя в проёме: немного растрёпанная, в мантии, пахнущей зельями и копотью, со следами усталости под глазами. Но стоило ей увидеть Гермиону — и уголки губ приподнялись.

Она сидела в центре комнаты с венком из бумажных одуванчиков на голове и пыталась спрятать лицо в ладонях, пока Луна совала ей в руки коробочку, перевязанную лентой с какими-то звёздами. Похоже, венок — тоже её рук дело.

Колин щёлкал фотоаппаратом, бегая вокруг именинницы и чередуя кадры: Гермиона смеётся, Гермиона пытается сбежать, Рон закрывает ладонями лицо и шепчет что-то в сторону, от чего она только сильнее хохочет.

На ковре перед ней стоял своеобразный торт — кто-то (очевидно, не без помощи Джесси) всерьёз пытался написать на нём: «С днём рожденья, Гермонка!»

— Ты серьёзно думал, что имя Гермионы заканчивается на "ка"? — с недоверием спросила Джо.

Ответить он не успел. Ему помешал громкий, почти с отчаянием выкрикнутый:

— Джииииин!

— Вот теперь можно начинать, — заявила Луна, появляясь рядом с ней будто из воздуха и вручая что-то странное и сверкающее. — Это ловец хороших слов. У Гермионы уже есть, но тебе тоже не помешает.

— Спасибо, Луна, — хрипло рассмеялась Джинни и наконец вошла, бросив взгляд в сторону торта. — Это кто над «Гермонкой» поиздевался?

— Я, — с гордостью ответил Джесси. — И не извиняюсь.

Гермиона вскочила с места и обняла Джинни, будто та вернулась с войны, потом взяла её за руку и потащила к кругу друзей.

— Ты успела! — прошептала она. — Я думала, ты весь вечер проведёшь со Снейпом.

— Слава Мерлину, что нет, — усмехнулась Джинни.

Праздник продолжался. Пели криво, плясали хаотично. Рон дважды задел гирлянду, попытался зажечь свечи заклинанием, но в итоге подпалил себе брови. Гермиона смеялась так, что у неё потекли тушь и слезы.

А потом стало тише. Просто в какой-то момент, когда огонь в камине трещал особенно уютно, гирлянды начали понемногу терять яркость. Гермиона сидела на полу, обняв колени, голова её покоилась на плече Рона. Луна что-то шептала Колину, Дин зевал.

Джинни сидела чуть в стороне, прислонившись к подлокотнику кресла. Смотрела в огонь, и в её глазах отражался мягкий свет пламени.

От нее все еще отвратительно воняло грязными котлами. Посмотрев на часы, Джинни подумала, что у нее есть еще час до отбоя — вполне достаточно, чтобы расслабиться в ванной старост.

Она встала тихо, стараясь никого не разбудить взглядом — как будто это возможно. Гермиона уже спала, уткнувшись носом в рубашку Рона, тот тоже клевал носом, временами вздрагивая. Луна прикорнула на плече у Дина, и только Джесси ещё бодрствовал, сидя у окна и глядя в ночь. Он кивнул Джинни, не спрашивая, куда она идёт.

Коридоры были пусты, тёплый камень стен хранил остатки дневного солнца, и Джинни, кутаясь в мантию, шагала быстрее — ноги устали, плечи гудели от напряжения, но в голове царило почти-блаженное затишье.

Ванная старост встретила её мягким светом множества свечей и терпким запахом эвкалипта и розмарина. Джинни сняла мантию и бросила её в угол, запустила воду в громадную мраморную ванну и добавила немного пузырящегося зелья — оно закручивалось водоворотами, окрашивая воду в розовый и серебристый.

Она залезла в воду и вздохнула — шум в голове стих, тело утонуло в тепле, как будто вся усталость осталась где-то в другой жизни. Глаза начали слипаться почти сразу. Она устроилась поудобнее, подложив под затылок свернутое пушистое полотенце, закрыла глаза, сказав себе, что только на минутку…

Так и уснула — с капельками воды на ресницах, запахом трав в волосах и улыбкой, которая никак не хотела сходить с её лица. Но ведь этого и ждала змея, подкравшаяся незаметно.

Эвелин Карпентер была терпелива, как и положено змеям. Взгляд её скользнул по рыжим волосам, раскиданным по мраморному бортику, к груде небрежно сброшенной одежды в углу — всё здесь кричало о беспечности, о которой она никогда не могла позволить себе даже помыслить. Тень скользнула по её лицу, губы искривились в холодной ухмылке.

— Прогулка по замку голышом пойдёт тебе на пользу, Уизли, — прошептала она, и в голосе её прозвучал ядовитый смешок.

Дверь приоткрылась, пропуская тусклый свет коридора. Эвелин исчезла так же бесшумно, как и появилась.

А Джинни, погружённая в сон, так ничего и не заметила.

В нездоровье напарницы верилось с трудом.

Я даже не удосужился закатить глаза — на это не осталось ни сил, ни желания. Макнейр и тут нашла возможность избежать своих обязанностей. Удивляться в её случае давно стало пустой тратой энергии.

Часы показывают без десяти одиннадцать. Время ещё не позднее, но достаточное, чтобы усталость накапливалась слоями — давлением в глазах, тупым гулом в висках и напряжением в плечах. Подъём с кресла дается неохотно. Мантия накинута отработанным движением, шаг — выверен и тих.

До выхода остается всего несколько шагов, когда у портрета показывается Карпентер. Свет падает ей на лицо неровно, выхватывая глаза, в которых, как обычно, отражается лишь сдержанная, почти ледяная оценка происходящего. В руках — аккуратно прижатый к груди свёрток ткани. Что именно — можно лишь догадываться.

Эвелин Карпентер вызывает тревогу. В моих записях о ней больше всего пометок 'требует осторожности'. Амбициозная, расчетливая. Мастер тонких манипуляций. Достигает своих целей элегантно и незаметно для окружающих. Сочетает внешнюю холодность и внутреннюю одержимость, тонкую ядовитость с неуравновешенностью.

Она окидывает меня холодным взглядом, встречая не более теплый. Не хочется задерживаться рядом с ней дольше необходимого.

Диалог краткий, лишённый смысловой нагрузки. Ни одна сторона не выказывает удивления, раздражения или вежливого интереса. Всё обставлено именно так, как и должно быть. А потому — тем тревожнее кажется какой-то дикий блеск в её глазах, едва она понимает, куда именно я направляюсь. Поистине сумасшедшая особа.

Но это пустое, я не стал зацикливаться. Однако ткань в её руках забыта не была.

Коридоры пусты. Холодный, влажный воздух подземелий цепляется к коже. Слишком тихо для живого замка, но именно эта тишина — самая обманчивая. Патрулирование сегодня занимает вдвое больше времени — приходится работать за двоих. За два часа обхода был пройден почти весь назначенный маршрут: два крыла и переход к западной башне. Шаги приглушены коврами, взгляд выхватывает детали в полумраке.

Несколько младшекурсников, по какой-то причине решивших, что им позволено исследовать секреты замка в полночь, были обнаружены у старого водостока на четвёртом этаже. Перепуганные, с виноватыми глазами. Возможно, и не думали всерьёз — но на их беду, сегодня патрулировал не тот, кого это волнует.

Позднее — пара из Пуффендуя, глупо притаившаяся в нише за гобеленом. Никакого сожаления не возникло, когда пришлось разогнать их. Краснеющие лица, поспешные извинения, неловкие взгляды в пол. Всё это уже было раньше и повторится снова.

Рядом с лестницей на пятый этаж привычным жестом стряхиваю пыль с плеча мантии. Это конец маршрута — остаётся лишь беглый осмотр ванны старост, и тогда, наконец, можно будет вернуться в спальню. Постель, до абсурда манящая, кажется почти недосягаемой, но — ещё немного.

Какой-то шорох заставляет пойти чуть быстрее в его сторону. Я зажигаю палочку ярче и поворачиваю за угол — и почти тут же едва не роняю её. Голова резко запрокидывается вверх, взгляд ищет потолок.

Однако было поздно. Я уже всё увидел.

И услышал.

Высокий, визгливый крик резанул по ушам не хуже крика банши.

— Мерлин... — вырывается непроизвольно. Горло пересохло.

Джиневра Уизли.

Без одежды.

Вообще.

Точнее, подобие полотенца на ней есть, но я не уверен, что оно может быть классифицировано как одежда. Я не знаю, что должен чувствовать в этот момент. Но знаю, чего точно НЕ должен.

И именно это я сейчас и чувствую.

Жар, как плеть, ударил в скулы, обжёг шею. Наверное, впервые за много лет.

Она, сжавшись в комок у стены, прижимает к себе какой-то кусочек полотенца и смотрит с такой смесью ужаса и ярости, что становится ясно — кричала она скорее от злости, чем от стыда. Хотя, судя по пятнам алого на щеках, последнее всё же было.

— Придурок! — шипит она. — Ты! Ты чего тут вообще ходишь?!

Она сжимает полотенце, будто собирается задушить им кого-то. Скорее всего — меня.

— Я патрулирую, — отвечаю слишком ровно, как-то неестественно. Ловлю себя на мысли, что не хочу видеть её. И не могу не видеть.

Тело предаёт. Оно воспринимает её обнажённость как тепло костра, как искушение, которого я не просил. Это физиология — чистая, бесстыдная, и совершенно не спрашивающая согласия.

Смотрю чуть выше её головы, туда, где пыль плавает в луче света от палочки. Чуть опомнившись, гашу его. В темноте становится легче дышать, но ненамного.

— Просто пиздец, — бормочет она. Не могу не согласиться с этим грубым высказыванием.

— Уизли, — тихо, сдерживая рваный вдох, но с предельно четкой интонацией спрашиваю, — какого чёрта ты тут делаешь в таком виде?

— Кто-то... — в полной темноте я слышу, как она скрипит зубами, — украл мою одежду, пока я мылась.

Сразу вспомнились какие-то тряпки, которые Карпентер притащила в гостиную. Захотелось разбить себе голову об стену от нелепости всей этой ситуации.

Вздыхаю. Медленно, как будто сам убеждаю себя в необходимости следующего действия. Снимаю с себя мантию и протягиваю ей.

— На. Иди в спальню. Сейчас же. — Сразу же чертыхаюсь про себя, ведь она может попасть в еще одну авантюру. Поэтому решаю проследить за тем, чтобы она все же туда дошла.

Зажигаю огонёк на кончике палочки, аккуратно боковым зрением убеждаясь, что опасность миновала. Она обернута в огромную мантию, как в плед. Я же без неё чувствую себя голым, что иронично.

Тишина по-прежнему липнет к коже, как пар в ванной. Шаги звучат глухо, убаюкивающе, но в этом убаюкивании притаилась угроза. Джиневра идёт чуть впереди. Мантия почти волочится по полу, скрывая её с головы до ног, как чёрный саван. Ступает бесшумно, насколько это возможно. Но напряжение в спине говорит само за себя.

Проходя под аркой, слабо освещённой светом из бойниц, я слышу. Не спутать ни с чем: отмеренные, уверенные шаги. Не спешащие, но и не ленивые — идеально размеренные.

Слишком хорошо знакомы, чтобы ошибиться.

Клементина Холл.

Проклятье.

Она точно поймёт что-то не то, если увидит эту странную экспозицию. Да и даже его одного, но без мантии — слишком неправильно, чтобы быть нормальным.

Решение пришло мгновенно. Реакция — быстрее мысли. Рука смыкается на талии, рывок — и нас втягивает в ближайшую нишу, полускрытую гобеленом. Её тело врезается в моё, почти с глухим стуком. Горячее, живое, слишком близко. Уизли едва не вскрикивает, но тут же замирает, когда я прижимаю ладонь к её рту.

— Тсс, — почти не слышно.

Огни в коридоре дрожат. Тени колышутся. За гобеленом слышен приближающийся звук каблуков. Клементина уже закончила патрулирование, поэтому не должна заглядывать в каждый угол.

Задерживаю дыхание. Джиневра тоже.

Она правда не дышит — я бы почувствовал это своей рукой, все еще прижатой к её лицу.

В этой нише — слишком тесно. Её волосы щекочут мне щёку, ткань мантии слишком привычна. Кажется, она слегка распахнулась, и в следующий миг её грудь коснулась моей — мягко, едва, но достаточно, чтобы по позвоночнику прошёл горячий разряд.

Я резко зажмуриваюсь, сжимая зубы до хруста.

Господи.

Я стараюсь гнать от себя эти мысли.

Всё внутри кричит, что это глупо, неловко, абсурдно — и всё же совершенно необходимо в этой ситуации.

Шаги приближаются. Затем — замирают.

Видимо, Холл что-то почувствовала. Или решила прислушаться.

Проходит несколько вечностей.

Потом — движение. Шаги уносятся прочь, гулко отражаясь от сводов.

Я выдыхаю. Медленно.

Мои пальцы всё ещё у неё на губах. Я ощущаю, как её дыхание касается их. Лёгкое, влажное касание.

Кажется, я схожу с ума.

— Ты… — Джиневра шепчет, едва хватая воздух. — Ты ненормальный.

И она совершенно права.

Мантия слегка съезжает с плеч, и я вижу белую полоску кожи в темноте. Тут же отворачиваюсь.

— Пошли, — говорю едва слышно. — Гостиная близко. Чем раньше закончится этот вечер — тем лучше.

До портрета остаётся совсем немного — сворачиваем налево, в короткий пролёт с низким потолком, где по камню пробегают отблески огня от одинокого факела.

Полная Дама срывается с дремоты, лениво прищуривается.

— Пароль? — сипло.

Уизли косится на меня, явно намекая. Я закатываю глаза, отворачиваюсь и ухожу прочь. В конце всё же вспоминаю. Останавливаюсь, не оборачиваясь:

— Мантию не нужно возвращать, Уизли.

В ответ молчание.

Портрет отворяется со скрипом. Я не жду, пока она войдёт. Мне нужно уйти — быстро и как можно дальше отсюда.

Тени в коридоре сливаются воедино, когда я возвращаюсь обратным путем. Без мантии холод проникает под рубашку, но это пустяки по сравнению с тем беспорядком, что творится в голове.

Всё должно быть под контролем. Всё должно вернуться в привычные рамки. Счет не помогает, однако я не перестаю считать.

Стискиваю зубы.

В этот момент коридор кажется слишком узким. Замок — слишком чужим. А собственная кожа — слишком тесной.

Сквозняк обнимает меня с новой силой, едва я сворачиваю в сторону подземелий. Кожа становится слишком чувствительной к сырости, а мысли, словно разбушевавшиеся насекомые, прыгают из угла в угол. В голове стоит неприятный звон.

Где-то в глубине коридоров раздается сдавленный смех — может быть, Пивз, может, просто ветер в щелях старых стен. Но звук этот кажется насмешкой.

Возвращаюсь в спальню ближе к двум. Сбрасываю туфли, снимаю галстук, расстёгиваю мантию — нет, её уже нет. Привычное движение в пустоту. Руки замирают, словно в извинении.

Всё неправильно.

И что же делать?

Холодный душ помогает немного восстановить мнимый порядок в голове, хоть и только слегка. Ложусь в кровать, но не могу найти правильного положения. Словно тело не вписывается в себя самого.

Неуместно. Неуместно. Неуместно.

Стук сердца всё ещё слишком громкий. Ритм сбит. Счёт не спасает. Не срабатывает.

Скоро рассосётся. Всё это — просто сбой, шум. Я спишу это на усталость.

Потом. Завтра. После.

Я встану. Приму душ. Переберу бумаги. Перечитаю список дежурств. Всё снова встанет по местам.

Всё должно вернуться в норму.

Я сделаю это. Обязательно.