Стихийное Бедствие Volume 1: Клинок и Увядший Цветок (гет)

Долина Сакуры, еще дымящаяся от недавнего кошмара, медленно возвращалась к жизни. Солнце, пробиваясь сквозь рассеивающиеся тучи, заливало деревню мягким золотым светом, но его лучи не могли скрыть следов разрушений: обугленные остовы домов, выжженные поля, сломанные ветви сакур, чьи лепестки теперь лежали на земле, смешанные с пеплом. Река, все еще журчавшая в своем вечном течении, уносила в своих водах черные пятна сажи, словно пытаясь очистить долину от памяти о Кагэ-но-Ороти. Но воздух, пропитанный запахом дыма и железа, напоминал о цене, заплаченной за победу.

Деревня, несмотря на раны, ожила. Жители, чьи лица еще вчера были искажены ужасом, теперь собирались на центральной площади, их голоса сливались в гул радостных возгласов. Женщины в ярких кимоно, от голубых, как утреннее небо, до алых, как закат, спешно украшали площадь цветами и тканями, а дети, забыв о страхе, бегали меж взрослых, размахивая самодельными флажками. Мужчины, с закатанными рукавами, уже таскали бревна, чтобы восстановить разрушенное, но их глаза то и дело устремлялись к тропе, ведущей от холма, где Кэндзиро сразил змея.

Кэндзиро шел к деревне, его шаги были тяжелыми, но твердыми. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое засохшей кровью, висело лохмотьями, а доспехи, помятые и потускневшие, он сбросил еще на поле битвы. Черные волосы, растрепанные и слипшиеся от пота, падали на его лицо, где свежий шрам — рваная полоса от чешуи змея — алел на скуле. Его янтарные глаза, усталые, но горящие внутренним светом, смотрели вперед, но в их глубине таилась тень — не сомнение, а тревога, которую он пока не мог назвать. Катана, висевшая у пояса, была покрыта зазубринами, но он не выпускал ее из виду, словно она все еще была частью его тела.

Когда он вышел на площадь, толпа взорвалась ликованием. Крики «Кэндзиро! Герой!» эхом отдавались в воздухе, и дети бросились к нему, их маленькие руки тянули его за рукава, а взрослые хлопали по плечам, не обращая внимания на его раны. Старейшина Хару, стоявший у деревянного помоста, поднял посох, и его седые волосы, развеваемые ветром, сияли в солнечном свете, как серебро.

— Кэндзиро, сын долины! — провозгласил Хару, его голос, хриплый, но мощный, перекрыл шум.

— Ты сразил тень, что угрожала нашему дому! Твоя честь — наш щит, твой меч — наша надежда!

Кэндзиро остановился, его грудь вздымалась, но он поднял голову, встречая взгляды жителей. Его лицо, покрытое сажей и кровью, оставалось суровым, но уголки губ дрогнули в слабой улыбке. Он не искал славы, но их вера в него, их радость, грели его израненное сердце.

— Я лишь выполнил свой долг, — сказал он, его голос был низким, но ясным, и в нем чувствовалась сталь, закаленная в бою.

— Эта долина — мой дом. Вы — моя семья. Я не мог поступить иначе.

Толпа ответила новыми криками, и кто-то из женщин, Акико, шагнула вперед, протягивая ему венок из свежих цветов сакуры, чудом уцелевших в огне. Кэндзиро принял его, его пальцы, все еще дрожащие от битвы, коснулись лепестков, и на миг он вспомнил Сакуру — ее нежность, ее голос у реки. Где она? Его глаза пробежали по толпе, ища ее.

Она стояла в стороне, у края площади, где тень от уцелевшего дома падала на землю. Ее бледно-розовое кимоно, теперь покрытое пятнами сажи, было зашито наспех, а длинные черные волосы, обычно струящиеся, как шелк, были собраны в небрежный пучок. Ее фарфоровая кожа казалась еще бледнее, почти призрачной, а большие темные глаза, которые он так любил, теперь смотрели на него с чем-то новым — не страхом, не облегчением, а холодом, который он не мог понять. Она держала в руках веточку сакуры, но ее пальцы сжимали ее так сильно, что тонкие лепестки начали осыпаться.

— Сакура… — Кэндзиро шагнул к ней, пробираясь сквозь толпу, его сердце сжалось от ее вида. Он ожидал увидеть слезы, радость, объятия, но ее лицо было неподвижным, как маска.

Она подняла глаза, и их взгляды встретились. На мгновение в ее глазах мелькнула искра — та самая нежность, которую он знал, — но тут же погасла, сменившись чем-то далеким, почти чужим. Она улыбнулась, но улыбка была тонкой, хрупкой, как стекло.

— Ты сделал это, Кэндзиро, — сказала она, ее голос был мягким, но в нем не было тепла, которое он привык слышать.

— Ты спас нас всех.

Он остановился в шаге от нее, его рука невольно потянулась к ее лицу, но замерла в воздухе. Что-то в ее тоне, в ее взгляде, заставило его сердце сжаться. Он списал это на пережитый ужас, на дым и огонь, которые едва не забрали ее.

— Я обещал, — ответил он, его голос был тихим, но полным той же клятвы, что он дал у реки.

— Я всегда буду защищать тебя.

Сакура кивнула, но ее глаза скользнули в сторону, на дымящиеся руины, и ее пальцы сильнее сжали веточку, ломая ее. Она шагнула к нему, ее движения были плавными, но в них не было той грации, что он помнил. Она коснулась его груди, там, где кровь запеклась на кимоно, и ее пальцы были холодными, почти ледяными.

— Ты герой, Кэндзиро, — прошептала она, и в ее голосе мелькнула горечь, которую он не понял.

— Но герои… они всегда платят цену.

Он нахмурился, его янтарные глаза сузились, пытаясь разгадать ее слова. Он хотел спросить, хотел взять ее за руку, но толпа снова окружила его, утягивая в водоворот ликования. Жители тянули его к помосту, где Хару начал речь о восстановлении долины, о надежде, что принес Кэндзиро. Он оглянулся, ища Сакуру, но она уже отступила в тень, ее фигура почти растворилась среди дымки.

Праздник продолжался: кто-то пел, кто-то разливал саке, а дети плели новые венки из цветов. Но Кэндзиро, стоя среди этого света, чувствовал, как холод растет в его груди. Он смотрел на свои руки, все еще покрытые кровью змея, и думал о Сакуре — о ее глазах, о ее словах. Она была жива, она была рядом, но что-то в ней изменилось, и он не мог понять, что.

Ветер пронесся над площадью, унося лепестки и пепел, и в его шепоте Кэндзиро почудился отголосок рева змея — далекий, но живой. Он сжал рукоять катаны, и его взгляд снова нашел Сакуру, стоявшую у края толпы. Ее глаза, теперь опущенные, скрывали тень, которую он принял за усталость. Но где-то в глубине, в ее сердце, семя тьмы, посеянное змеем, уже пустило первые корни.

Долина Сакуры, еще не оправившаяся от ран, нанесенных Кагэ-но-Ороти, окуталась серой пеленой сумерек. Солнце, скрытое за низкими тучами, бросало на землю тусклый, холодный свет, который не грел, а лишь подчеркивал шрамы пейзажа: выжженные поля, сломанные ветви деревьев, чьи лепестки теперь лежали на земле, смятые и увядшие. Река, некогда искрившаяся, текла медленно, ее воды казались мутными, словно она несла в себе тень недавнего ужаса. В воздухе витал запах сырости и пепла, а ветер, пробегая по долине, шептал что-то скорбное, как плач по утраченному покою.

Дом Кэндзиро и Сакуры, стоявший на краю деревни, был одним из немногих, уцелевших от огня. Его деревянные стены, покрытые трещинами, хранили следы копоти, а соломенная крыша, почерневшая с одного края, скрипела под порывами ветра. Внутри, в небольшой комнате с бумажными ширмами, тускло горел очаг, но его тепло не могло прогнать холод, поселившийся в сердцах обитателей. Пол был устлан татами, но даже они казались серыми, словно пропитались настроением этого вечера.

Кэндзиро сидел у низкого стола, его катана, теперь покрытая шрамами битвы, лежала рядом, словно верный страж. Его темно-синее кимоно, зашитое грубыми стежками, было чистым, но изношенным, а черные волосы, собранные в небрежный узел, выбивались на виски. Шрам на его скуле, оставленный змеем, алел, как напоминание о цене победы. Его янтарные глаза, обычно горящие решимостью, теперь были затуманены смятением. Он пытался вернуться к прежней жизни — к тренировкам, к заботе о долине, к Сакуре, — но каждый день ощущал, как что-то ускользает из его рук, как песок сквозь пальцы.

Сакура стояла у окна, глядя на долину, где лунный свет, пробивавшийся сквозь тучи, рисовал серебристые тени на увядающих деревьях. Ее кимоно, теперь серо-голубое, словно цвет предрассветного неба, было стянуто простым поясом, а длинные черные волосы, распущенные, падали на спину, но их шелковистый блеск потускнел. Ее фарфоровая кожа казалась почти прозрачной, а большие темные глаза, некогда полные света, теперь были пустыми, как колодец, в котором угас последний отблеск. Она держала в руках веточку сакуры, но ее лепестки, сморщенные и серые, осыпались при малейшем движении. Ее движения, некогда плавные, как танец, теперь были резкими, словно она боролась с чем-то внутри себя.

— Сакура, — начал Кэндзиро, его голос был низким, осторожным, как шаг по тонкому льду. Он поднялся, его фигура, все еще сильная, но измотанная, казалась слишком большой для этой маленькой комнаты.

— Ты не ела весь день. Сядь со мной. Расскажи, что тебя тревожит.

Она не обернулась, ее плечи напряглись, и веточка в ее руках треснула. Лепестки упали на пол, серые, как пепел, и она смотрела на них, словно они были отражением ее души.

— Тревожит? — ее голос, некогда мелодичный, теперь был холодным, с острыми краями, как зимний ветер.

— А что должно тревожить, Кэндзиро? Ты победил. Долина спасена. Все… как ты хотел.

Он нахмурился, его сердце сжалось от ее тона. Он шагнул к ней, его рука потянулась к ее плечу, но замерла в воздухе, когда она слегка отшатнулась. Этот жест, почти незаметный, был как удар клинка.

— Это не то, что я хотел, — сказал он, его голос стал тверже, но в нем дрожала боль.

— Я хотел защитить тебя. Нас. Но ты… ты отдаляешься, Сакура. Я вижу это. Скажи мне, что случилось. Позволь мне помочь.

Сакура наконец повернулась, и ее глаза, холодные и далекие, встретились с его. В них не было той нежности, что он помнил, той искры, что зажигала его сердце. Вместо этого он увидел стену — невидимую, но непреодолимую. Ее губы дрогнули, но улыбка, если это можно было так назвать, была горькой, почти насмешливой.

— Помочь? — переспросила она, и в ее голосе мелькнула тень яда.

— Ты думаешь, твой меч может исправить все, Кэндзиро? Ты убил змея, но что ты знаешь о тенях, которые остались? О том, что… внутри?

Ее слова вонзились в него, как нож. Он замер, его янтарные глаза сузились, пытаясь понять, что она скрывает. Он вспомнил ее взгляд на поле битвы, ее шепот о вине, но тогда он списал это на страх. Теперь же он чувствовал, как холод растет в его груди, как предчувствие, которое он гнал прочь, становится реальностью.

— Сакура, — сказал он тихо, но с силой, которая заставила ее замолчать.

— Если что-то мучает тебя, скажи мне. Я поклялся защищать тебя — не только от врагов, но от всего, что причиняет боль. Доверься мне.

Она посмотрела на него, и на миг в ее глазах мелькнула борьба — словно прежняя Сакура, нежная и любящая, пыталась пробиться сквозь тьму. Но этот миг прошел, и ее лицо снова стало непроницаемым. Она шагнула к нему, ее движения были медленными, почти угрожающими, и остановилась так близко, что он чувствовал ее дыхание — холодное, как лунный свет.

— Ты не можешь защитить меня от того, чего не видишь, — прошептала она, и каждое слово было как удар.

— Ты герой, Кэндзиро, но герои слепы. Ты видишь только свой долг, свою честь. А я… я вижу тени.

Он отступил на шаг, его лицо побледнело, а шрам на скуле, казалось, запылал. Ее слова ранили глубже, чем когти змея, потому что они были правдой — или частью правды, которую он не хотел принимать. Он хотел схватить ее, встряхнуть, заставить говорить, но его руки опустились, бессильные перед этим холодом.

— Я вижу тебя, — сказал он, его голос дрогнул, выдавая боль, которую он так долго сдерживал.

— Я всегда видел тебя, Сакура. Даже теперь, когда ты прячешься за этими словами. Скажи мне, что это — страх? Проклятие? Я найду способ…

Она рассмеялась — коротко, резко, и этот звук был как звон разбитого стекла. Она отвернулась, ее волосы качнулись, и несколько серых лепестков упали с ее кимоно, оседая на пол.

— Способ? — переспросила она, ее голос стал тише, но в нем было столько горечи, что Кэндзиро почувствовал, как его сердце трескается.

— Ты не найдешь его, Кэндзиро. Потому что ты не знаешь, где искать.

Она вышла из комнаты, ее шаги были бесшумными, но тяжелыми, словно она несла на плечах невидимый груз. Дверь за ней закрылась, и Кэндзиро остался один, окруженный холодом, который исходил не от стен, а от пустоты, оставленной ее словами. Он посмотрел на свою катану, лежащую на столе, и впервые почувствовал отвращение к ней — не к оружию, а к тому, что оно не могло защитить его от этой боли.

Он подошел к окну, где стояла Сакура, и его взгляд упал на долину. Лунный свет заливал увядающие деревья, и их ветви, голые и скрюченные, казались пальцами, тянущимися к небу в мольбе. Он сжал кулаки, его шрам пульсировал, и в его груди росло смятение — смесь гнева, страха и любви, которую он не мог отпустить.

Где-то в глубине долины ветер пронесся над землей, унося серые лепестки, и в его шепоте Кэндзиро почудился отголосок змеиного рева — далекий, но живой. Он не знал, что тьма, которую он сразил, оставила свой след — не на его теле, а в сердце той, кого он любил больше жизни.

Река, некогда певшая нежные мелодии, теперь текла с угрюмым шепотом, ее воды отражали серое, безжизненное небо. Берег, усыпанный галькой и увядшими лепестками сакуры, был окутан холодным туманом, который стелился по земле, словно призрак утраченного покоя. Старые ивы, склонившие ветви к воде, стояли голыми, их листья давно осыпались, а кора покрылась трещинами, будто само дерево скорбело. Долина Сакуры, еще недавно цветущая, теперь дышала меланхолией, и даже ветер, пробегая над рекой, нес в себе горький привкус пепла. Это место, где Кэндзиро и Сакура клялись друг другу в вечной любви, теперь казалось надгробием их прошлого.

Кэндзиро стоял у кромки воды, его фигура, некогда гордая и непреклонная, теперь казалась сгорбленной, словно тяжесть последних дней легла на его плечи. Его темно-синее кимоно, зашитое грубыми стежками, было покрыто пятнами грязи, а черные волосы, выбившиеся из узла, свисали на лицо, скрывая шрам на скуле, который все еще алел, как свежая рана. Его янтарные глаза, когда-то пылающие решимостью, теперь были мутными от боли и смятения. Катана, висевшая у пояса, казалась чужой — ее зазубренное лезвие, покрытое следами битвы, больше не отражало свет. Он пришел сюда, к реке, в надежде найти Сакуру, достучаться до нее, вернуть ту, что была его светом. Но в глубине души он уже чувствовал, как надежда ускользает, как вода сквозь пальцы.

Сакура стояла под древней сакурой, чьи ветви, лишенные цветов, тянулись к небу, как скрюченные пальцы. Ее кимоно, теперь темно-серое, словно тень сумерек, струилось по земле, а длинные черные волосы, распущенные, падали на плечи, но их блеск угас, как звезда в предрассветной мгле. Ее фарфоровая кожа была бледнее смерти, а большие темные глаза, некогда полные нежности, теперь смотрели с холодной пустотой, в которой не было ни тепла, ни жизни. Ее руки, сжимавшие мертвую веточку сакуры, были напряжены, а губы, тонкие и бескровные, застыли в жесткой линии. Она была прекрасна, но эта красота была пугающей, как зимний лес перед бурей.

— Сакура, — начал Кэндзиро, его голос был хриплым, но полным отчаянной решимости. Он шагнул к ней, его сапоги хрустели по сухим лепесткам, устилавшим землю.

— Я искал тебя. Ты избегаешь меня, но я не уйду, пока ты не скажешь, что происходит. Что с тобой? Почему ты… такая?

Она не повернулась, ее взгляд был устремлен на реку, где отражения голых ветвей дрожали в мутной воде. Ее молчание было тяжелым, как камень, и Кэндзиро почувствовал, как его сердце сжимается. Он сделал еще шаг, его рука потянулась к ней, но замерла, когда она наконец заговорила.

— Почему? — ее голос был холодным, как лед, и острым, как лезвие.

— Ты спрашиваешь, почему, Кэндзиро? А ты не видишь? Не чувствуешь? Все, что ты сделал, все твои клятвы… они ничего не изменили.

Он замер, ее слова ударили, как хлыст. Его янтарные глаза расширились, и он покачал головой, пытаясь найти смысл в ее обвинениях.

— Я сразил змея, — сказал он, его голос дрожал, но в нем еще была сила.

— Я защитил долину. Тебя. Если что-то осталось, если что-то мучает тебя, скажи мне! Я найду способ, я…

Она резко повернулась, и ее глаза, теперь горящие холодным огнем, вонзились в него. Ее лицо, некогда мягкое, как лепесток, теперь было жестким, почти чужим. Она шагнула к нему, и каждый ее шаг был как удар молота, разбивающий его мир.

— Ты ничего не найдешь, — сказала она, ее голос стал тише, но в нем была такая ядовитая ясность, что Кэндзиро почувствовал, как земля уходит из-под ног. — Ты думаешь, твой меч, твоя честь могут спасти меня? Ты слеп, Кэндзиро. Ты всегда был слеп.

Он отступил, его лицо побледнело, а шрам на скуле запульсировал, словно рана открылась заново. Он хотел возразить, хотел схватить ее за плечи, встряхнуть, но ее взгляд пригвоздил его к месту. В нем не было любви, не было той Сакуры, которую он знал. Была только тьма — и она пугала его больше, чем глаза змея.

— Сакура, — прошептал он, его голос надломился, выдавая боль, которую он больше не мог скрывать.

— Я люблю тебя. Все, что я делал, было для тебя. Если я ошибся, если я подвел тебя, скажи, как исправить это. Я сделаю все.

Она остановилась, ее глаза сузились, и на миг в них мелькнула тень — не жалости, а чего-то, что могло быть болью, но тут же исчезло. Она выпрямилась, ее фигура казалась выше, почти призрачной в холодном свете луны, и ее губы медленно изогнулись в улыбке, которая была жестокой, как удар клинка.

— Ты хочешь знать правду? — спросила она, и ее голос стал почти стихотворным, каждое слово падало, как мертвый лепесток.

— Тогда слушай, Кэндзиро, мой герой, мой самурай. Я скажу тебе, кем ты стал для меня.

Она сделала паузу, и ветер, пронесшийся над рекой, унес несколько серых лепестков с земли. Ее глаза, холодные и неподвижные, смотрели прямо в его душу, и она заговорила, ее голос был как древняя песня, полная яда:

— «Ты — ничто для меня, Твоя любовь — плен, что меня забрал.»

Кэндзиро почувствовал, как его сердце останавливается. Ее слова, произнесенные с ледяной ясностью, разорвали его мир, как бумажную ширму. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, исказилось от боли, его янтарные глаза наполнились слезами, которые он не мог сдержать. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы крикнуть, но голос предал его, и из горла вырвался лишь хриплый стон.

— Нет… — прошептал он, его руки дрожали, а катана, висевшая у пояса, казалась теперь бесполезной.

— Сакура… ты не можешь… это не ты…

Она шагнула ближе, ее лицо было так близко, что он видел каждую деталь — бледность ее кожи, пустоту в ее глазах, тонкую трещину в ее губах. Она наклонилась, и ее дыхание, холодное, как могильный ветер, коснулось его щеки.

— Это я, Кэндзиро, — прошептала она, и ее голос был как лезвие, вонзающееся в его грудь.

— Ты думал, что знаешь меня? Ты думал, что твоя любовь может удержать меня? Ты — ничто. Твоя честь, твой меч, твоя клятва — они пусты. Ты пленял меня, но теперь я свободна.

Он рухнул на колени, его руки вцепились в землю, сжимая увядшие лепестки и грязь. Его лицо, разбитое горем, было крупным планом трагедии — глаза, полные слез, шрам, пылающий на скуле, губы, дрожащие от неверия. Он смотрел на нее, ища хоть малейший намек на ту Сакуру, которую он любил, но видел только холод, только тьму.

— Почему? — выдавил он, его голос был едва слышен, как предсмертный вздох.

— Почему ты делаешь это? Что я сделал? Сакура, пожалуйста…

Она отвернулась, ее волосы качнулись, и несколько мертвых лепестков упали с ее кимоно, оседая на землю, как пепел. Она не ответила, ее фигура начала растворяться в тумане, но ее последние слова эхом отозвались в воздухе:

— Ты — ничто.

Кэндзиро остался один, его тело сотрясалось от безмолвных рыданий. Река продолжала шептать, но теперь ее голос был насмешкой, а ивы, голые и скорбные, казались свидетелями его падения. Он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, и кровь, смешанная с грязью, капала на землю. Его мир, его любовь, его честь — все рухнуло, и в этой пустоте он чувствовал, как тьма, которую он думал победить, теперь живет в ней — в Сакуре.

Луна, пробившаяся сквозь тучи, осветила его разбитое лицо, и в ее холодном свете он выглядел как статуя, сломанная, но все еще стоящая. Где-то в глубине долины ветер унес последние лепестки, и в его шепоте Кэндзиро услышал отголосок змеиного смеха — тихий, но живой.

Долина Сакуры, некогда цветущая и живая, теперь казалась могилой, укрытой серым саваном. На ее окраине, где холмы переходили в дикие, заросшие пустоши, царила мертвая тишина. Трава, пожухлая и ломкая, шуршала под порывами холодного ветра, а голые деревья, лишенные листвы, тянули скрюченные ветви к низкому, свинцовому небу. Река, что текла неподалеку, была далека, и ее журчание не достигало этого забытого уголка, где даже птицы не решались петь. Камни, разбросанные по земле, покрылись мхом, но и он был серым, как будто жизнь покинула даже его. В воздухе висел запах сырости и тлена, а над горизонтом собирались тучи, обещающие дождь — холодный, безжалостный.

Кэндзиро сидел на плоском валуне, его фигура, некогда гордая и несгибаемая, теперь была сгорбленной, как у старика, потерявшего все. Его темно-синее кимоно, изодранное и покрытое пятнами грязи, висело на нем, словно чужая кожа, а черные волосы, выбившиеся из узла, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь казался единственным живым пятном на его бледной коже. Его янтарные глаза, некогда пылающие решимостью, были тусклыми, пустыми, как выжженная пустыня. В его руках лежала катана — его душа, его честь, его жизнь. Но теперь ее лезвие, покрытое зазубринами и пятнами засохшей крови змея, выглядело не как оружие, а как обломок прошлого, которое он больше не мог вынести.

Он смотрел на клинок, и каждый его изъян — каждая царапина, каждая вмятина — был как зеркало, отражавшее его собственное падение. Его пальцы, загрубевшие от меча, дрожали, когда он проводил ими по лезвию, и в этом прикосновении не было ни гордости, ни силы — только боль. Слова Сакуры, ее холодный голос, ее жестокая правда

— «Ты — ничто» — эхом звучали в его голове, разрывая его изнутри. Она была его светом, его смыслом, его клятвой, и теперь, когда она отвергла его, он чувствовал, как сама его сущность рассыпается, как лепестки, смятые ветром.

— Зачем? — прошептал он, его голос был хриплым, надломленным, как ветка, готовая сломаться.

— Зачем я сражался? Зачем я жил?

Он поднял катану, держа ее перед собой, и тусклый свет, пробивавшийся сквозь тучи, отразился на ее лезвии, но этот блеск был мертвым, как его надежды. Он вспомнил, как этот меч пел в его руках, как он рассекал тьму, как он был продолжением его чести. Но теперь он видел в нем только ложь — ложь его клятв, ложь его любви, ложь его жизни. Его грудь сжалась, и ярость, смешанная с отчаянием, хлынула наружу, как река, прорвавшая плотину.

— Ты бесполезен! — выкрикнул он, его голос разорвал тишину, напугав стаю ворон, что взмыли с дальнего дерева. Он вскочил, его глаза, полные слез ярости и боли, горели безумным огнем.

— Ты не спас ее! Ты не спас меня!

Он схватил катану обеими руками, его мышцы напряглись, и с яростным криком ударил ею о валун. Лезвие со звоном врезалось в камень, выбив искры, но не сломалось — оно было слишком прочным, слишком верным, чтобы поддаться его гневу. Этот звук, этот отказ клинка, только усилил его ярость. Он ударил снова, и снова, каждый удар сопровождался криком, в котором было больше боли, чем силы. Камень покрылся трещинами, но катана осталась целой, и это было как насмешка — даже его оружие отказывалось подчиниться его отчаянию.

— Почему ты не ломаешься?! — прорычал он, его голос сорвался, и слезы, горячие и горькие, потекли по его лицу, оставляя дорожки в грязи и саже.

— Ты должен был защитить ее! Ты должен был защитить нас!

Его силы иссякли, и он рухнул на колени, катана выпала из его рук, звякнув о камни. Он смотрел на нее, его дыхание было прерывистым, а грудь сотрясалась от рыданий, которые он больше не мог сдерживать. Его лицо, разбитое горем, было крупным планом трагедии: шрам, пылающий на скуле, глаза, полные слез, губы, дрожащие от неверия. Он протянул руку к клинку, но вместо того чтобы поднять его, оттолкнул, и катана скользнула по земле, остановившись у края валуна, ее тусклый блеск был как последний вздох умирающей звезды.

— Я не достоин тебя, — прошептал он, его голос был едва слышен, заглушаемый ветром.

— Я не достоин ничего…

Он опустил голову, его волосы упали на лицо, скрывая слезы, которые капали на землю, смешиваясь с пылью. Его руки вцепились в траву, сжимая пожухлые стебли, и он чувствовал, как его прошлое — его честь, его клятвы, его любовь — растворяется, как пепел на ветру. Он был самураем, но теперь он был никем — пустой оболочкой, лишенной смысла. Сакура, его свет, его сердце, отвергла его, и без нее он не знал, кто он.

Вокруг него долина молчала, но ее тишина была не покоем, а пустотой. Камни, трава, голые деревья — все казалось мертвым, как его душа. Где-то вдали, за холмами, ветер пронесся над землей, унося сухие лепестки, и в его вое Кэндзиро почудился отголосок змеиного смеха — далекий, но живой. Он не поднял головы, не посмотрел на катану, лежащую в пыли. Он просто сидел, раздавленный, пока первые капли дождя, холодные и безжалостные, не начали падать на его плечи, смывая кровь, грязь и последние остатки того, кем он когда-то был.

Граница долины Сакуры, где некогда цвели поля и пели птицы, теперь была лишь тенью былого великолепия. Трава, пожухлая и ломкая, стелилась под ногами, как ковер из пепла, а деревья, лишенные листвы, тянули голые ветви к небу, словно в безмолвной мольбе. Туман, густой и холодный, клубился над землей, скрывая горизонт, и в его серой пелене исчезали последние следы знакомого мира. За спиной Кэндзиро оставалась долина — его дом, его любовь, его боль, — а впереди раскинулись дикие земли: темный лес, чьи кроны смыкались, как свод подземелья, и далекие горы, чьи вершины терялись в низких, свинцовых тучах. Воздух был сырым, пропитанным запахом гниющей листвы и чего-то едкого, почти неуловимого, как дыхание смерти.

Кэндзиро брел вперед, его шаги были тяжелыми, неуверенными, словно он забыл, как ходить. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое пятнами грязи, висело лохмотьями, а пояс, некогда крепко стягивавший ткань, теперь болтался, развязанный.

Черные волосы, давно не собранные в узел, падали на лицо, слипшиеся от пота и дождя, скрывая шрам на скуле, который пульсировал, как живое напоминание о его поражении. Его янтарные глаза, когда-то пылающие решимостью, теперь были пустыми, как выгоревший очаг, и смотрели вперед без цели, без надежды. Катана, его верный спутник, осталась лежать на валуне у окраины долины — брошенная, как его честь, как его прошлое. Без нее он чувствовал себя обнаженным, но держать ее в руках было бы ложью, а он больше не хотел лгать — ни себе, ни миру.

Он не знал, куда идет. Может, в лес, где тени могли поглотить его. Может, к горам, где ветер мог унести его боль. Он бежал — не от врагов, не от змея, а от самого себя, от слов Сакуры, что эхом звучали в его голове: «Ты — ничто». Каждое слово было как удар клинка, и теперь он стремился раствориться во тьме, где эти слова не могли его найти. Его грудь сжималась от горя, а ноги, хоть и дрожали от усталости, продолжали нести его вперед, в неизвестность.

Лес, начинавшийся за границей долины, встретил его мрачной тишиной. Высокие сосны, чьи стволы покрывал серый мох, возвышались, как стражи, а их ветви переплетались, образуя свод, через который едва пробивался свет. Земля под ногами была усыпана иглами и гниющими листьями, и каждый шаг отдавался хрустом, который казался слишком громким в этом безмолвии. Туман, вползающий между деревьями, цеплялся за его рваную одежду, словно пытаясь удержать, а воздух, холодный и влажный, проникал в легкие, как яд. Где-то вдали ухнула сова, и этот звук, резкий и одинокий, заставил Кэндзиро вздрогнуть.

Он остановился, его дыхание вырывалось облачками пара, и посмотрел вокруг. Лес был бесконечным, его тени — живыми, и в их движении он видел призраки своего прошлого: Сакура, улыбающаяся у реки, ее глаза, полные света; Сакура, отвергающая его, ее голос, холодный, как лед. Он закрыл глаза, его лицо исказилось от боли, и он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, но кровь, текущая по пальцам, не приносила облегчения.

— Зачем я здесь? — прошептал он, его голос был хриплым, едва слышным, заглушаемым шорохом леса.

— Что я ищу? Забвение? Смерть?

Ответа не было. Только ветер, пробежавший по кронам, ответил низким стоном, и в этом звуке Кэндзиро почудился отголосок змеиного рева — далекий, но живой. Он открыл глаза, его взгляд упал на свои руки, покрытые грязью и кровью, и он почувствовал отвращение — не к лесу, не к миру, а к себе. Он был самураем, но что значил этот титул теперь? Без чести, без любви, без цели, он был лишь тенью, бредущей в никуда.

Он двинулся дальше, его сапоги утопали в мягкой земле, а рваная одежда цеплялась за низкие ветки, оставляя клочья ткани, как следы его распада. Лес становился гуще, свет — тусклее, и вскоре он оказался в самом сердце чащи, где даже туман казался живым, обвивая его, как призрачные руки. Он споткнулся о корень, рухнул на колени, и его руки вцепились в землю, сжимая влажный мох. Его грудь сотрясалась от беззвучных рыданий, но слез уже не было — их высушило горе.

— Сакура... — прошептал он, его голос был как предсмертный вздох.

— Почему? Почему ты оставила меня?

Он поднял голову, и его взгляд, затуманенный отчаянием, скользнул по лесу. В тенях между деревьями ему почудилось движение — не зверь, не человек, а что-то иное, как отголосок кошмара. Он замер, его сердце заколотилось, но тени исчезли, оставив лишь пустоту. Он встал, пошатываясь, и побрел дальше, его фигура, одинокая и сломленная, растворялась в тумане, как призрак, уходящий во тьму.

Лес сомкнулся за ним, его шаги затихли, и только ветер, завывающий в кронах, пел свою скорбную песню. Кэндзиро, лишенный меча, чести и любви, стал частью этой тьмы, и с каждым шагом он чувствовал, как его имя, его суть, растворяются в холодном воздухе. Но где-то в глубине, в самом сердце леса, тени наблюдали за ним — невидимые, но живые, как эхо зла, которое он думал победить.