Стихийное Бедствие Volume 1: Клинок и Увядший Цветок (гет)

Утро в долине Сакуры расцветало, словно первый вздох весны. Лепестки сакуры, нежные, как шелк, кружились в воздухе, подхваченные легким ветром, и оседали на изумрудной траве, словно розовый снег. Река, прозрачная, как хрусталь, пела свою вечную песню, журча меж гладких камней, а солнечные лучи, пробиваясь сквозь кроны деревьев, рисовали золотые узоры на ее поверхности. Долина дышала покоем, и в этом покое было что-то священное, будто сами боги спустились сюда, чтобы отдохнуть от небесных забот.

На открытой поляне, где трава была мягкой, как ковер, Кэндзиро стоял в центре своего мира. Его катана, отполированная до зеркального блеска, сверкала в утреннем свете, отражая солнце и лепестки, падающие с небес. Высокий, с атлетическим телосложением, он двигался с грацией хищника, каждый взмах меча был точен, как удар сердца. Его темно-синее кимоно, стянутое поясом, струилось в такт движениям, а черные волосы, собранные в аккуратный узел, слегка покачивались. Глаза Кэндзиро, цвета темного янтаря, горели пылкой решимостью, но в их глубине теплилась мягкость, доступная лишь тем, кто знал его сердце. Честь, долг, верность — кодекс бусидо был высечен не только в его разуме, но и в каждом мускуле, в каждом вздохе.

Он завершил серию ударов, замер, опустив меч, и глубоко вдохнул. Аромат цветущей сакуры наполнил его легкие, и на мгновение Кэндзиро позволил себе улыбнуться. Эта долина, этот момент — они были его домом, его святилищем. Но даже в этом покое он чувствовал, как его сердце бьется чуть быстрее, зная, что за ним наблюдают.

Сакура сидела на небольшом холме, усыпанном лепестками, ее изящная фигура казалась частью пейзажа. Длинные черные волосы, струящиеся, как ночной водопад, были украшены единственным цветком сакуры, который она вплела этим утром. Ее кимоно, нежно-розовое, словно утренний рассвет, мягко обнимало ее хрупкую фигуру, а большие темные глаза, полные света, следили за Кэндзиро с теплотой, смешанной с легкой задумчивостью. Она была воплощением красоты долины — утонченной, но живой, как лепестки, танцующие на ветру. Ее движения, даже самые простые, напоминали танец: она поправила прядь волос, и этот жест был полон грации, словно она невзначай касалась струн невидимой арфы.

— Ты сегодня особенно сосредоточен, Кэндзиро, — ее голос, мелодичный и мягкий, вплелся в утреннюю тишину, как нота, завершающая мелодию реки.

— Неужели меч требует столько внимания, или это сердце твое неспокойно?

Кэндзиро повернулся к ней, и его лицо озарила улыбка, редкая и потому драгоценная. Он вложил катану в ножны с привычной точностью и шагнул к холму, его шаги были легкими, но уверенными, как у человека, знающего свое место в мире.

— Меч — лишь продолжение меня, Сакура, — ответил он, его голос был низким, с теплыми нотами, которые он приберегал только для нее.

— А сердце... оно неспокойно лишь тогда, когда ты слишком далеко.

Сакура рассмеялась, и этот звук был подобен звону колокольчиков, разливающемуся над долиной. Она встала, ее кимоно слегка колыхнулось, и несколько лепестков, прилипших к подолу, закружились в воздухе. Подойдя к Кэндзиро, она остановилась в шаге от него, ее глаза сияли, но в их глубине мелькнула тень — мимолетная, почти неуловимая.

— Ты всегда знаешь, что сказать, самурай, — она наклонила голову, и цветок в ее волосах качнулся.

— Но скажи, что бы ты делал, если бы эта долина, этот покой... однажды исчезли?

Кэндзиро нахмурился, его янтарные глаза потемнели, но лишь на миг. Он протянул руку и мягко коснулся ее щеки, его пальцы, загрубевшие от меча, были удивительно нежны.

— Я бы сражался за нее, — сказал он твердо, и в его голосе звенела сталь его клятвы.

— За эту долину. За тебя. Пока мой меч в моих руках, ничто не отнимет у нас этот свет.

Сакура посмотрела на него, и ее улыбка стала чуть печальнее, словно она знала что-то, чего он не мог увидеть. Она взяла его руку в свои, ее ладони были прохладными, как утренний воздух, и на мгновение их пальцы сплелись, словно ветви сакуры, переплетенные ветром.

— Тогда обещай мне, Кэндзиро, — прошептала она, ее голос стал тише, почти растворяясь в шелесте листвы.

— Обещай, что твой меч всегда будет защищать то, что дорого.

Он кивнул, его взгляд был непреклонен, но полон любви, которая делала его уязвимым и сильным одновременно.

— Клянусь, — сказал он, и это слово, простое и тяжелое, повисло в воздухе, как падающий лепесток.

Они стояли так несколько мгновений, окруженные цветущей долиной, где каждый звук — пение птиц, журчание реки, шепот ветра — был частью их мира. Кэндзиро чувствовал, как его сердце бьется в унисон с этим утром, с этой женщиной, с этой землей. Сакура же, глядя на него, держала в своих глазах что-то неуловимое — словно тень облака, скользнувшая по зеркалу реки.

Где-то вдалеке, за горизонтом, ветер принес едва уловимый запах дыма, но ни Кэндзиро, ни Сакура не заметили его. Утро было слишком прекрасным, слишком живым, чтобы тени могли коснуться их сердец. Пока.

Река текла неспешно, ее воды переливались под послеполуденным солнцем, словно расплавленное серебро. Берег, усыпанный мелкой галькой и мягкими пятнами мха, был укрыт тенью старых ив, чьи длинные ветви касались воды, будто пальцы, гладившие зеркальную гладь. Лепестки сакуры, подхваченные ветром, кружились над рекой, некоторые оседали на ее поверхности и плыли, словно крошечные лодки, в неведомое путешествие. Долина Сакуры, все еще утопая в весеннем великолепии, дышала тишиной, но в этой тишине чувствовался едва уловимый шепот — словно ветер пытался рассказать старую тайну.

Кэндзиро и Сакура сидели на плоском камне у самой кромки воды, их колени почти касались друг друга. Самурай, чья гордая осанка даже в покое напоминала натянутую струну, выглядел сегодня чуть мягче. Его темно-синее кимоно, слегка смятое после утренней тренировки, было расстегнуто у ворота, открывая сильную шею, а черные волосы, выбившиеся из узла, падали на лоб. Его катана лежала рядом, в ножнах, но даже без меча Кэндзиро излучал силу — не только физическую, но и ту, что рождалась из его непреклонной веры в честь. Однако его янтарные глаза, устремленные на Сакуру, светились теплом, которое он редко показывал миру.

Сакура, напротив, казалась частью самой реки — текучей, изменчивой, но глубокой. Ее кимоно, бледно-розовое, с вышитыми серебристыми нитями, струилось по камню, а длинные черные волосы, распущенные, лежали на плечах, словно шелковый плащ.

Цветок сакуры, вплетенный утром, все еще украшал ее волосы, но теперь к нему добавилась тонкая веточка, которую она задумчиво крутила в пальцах. Ее большие темные глаза, обычно сияющие, сегодня были задумчивы, а улыбка, хоть и нежная, таила в себе легкую тень. Она смотрела на воду, где отражения ив и облаков сливались в мерцающий узор, и ее пальцы слегка дрожали, когда она касалась веточки.

— Ты так тихо сегодня, — начал Кэндзиро, его голос был низким, но мягким, как шелест листвы над ними. Он наклонился чуть ближе, пытаясь поймать ее взгляд.

— Что тревожит тебя, Сакура? Даже река, кажется, говорит больше, чем ты.

Сакура подняла глаза, и на мгновение в них мелькнула искра — то ли веселья, то ли вызова. Она улыбнулась, но улыбка была тонкой, как край лепестка.

— А ты, Кэндзиро, всегда слышишь только то, что хочешь, — ответила она, ее голос был мелодичным, но с легкой хрипотцой, словно ветер, пробежавший по сухой траве.

— Может, река и шепчет, но ты занят своим мечом и своими клятвами.

Он рассмеялся — коротко, но искренне, и этот звук разорвал тишину, заставив птицу вспорхнуть с ветки. Кэндзиро наклонился к воде, сорвал с низко склоненной ивы одинокий цветок сакуры, еще не тронутый ветром, и протянул его Сакуре. Его пальцы, загрубевшие от рукояти меча, держали цветок с такой осторожностью, будто это была сама ее душа.

— Тогда прими это, — сказал он, его глаза сияли, но в них была и серьезность, которая делала его слова тяжелее.

— Пусть этот цветок напомнит тебе, что я слышу не только свой меч. Я слышу тебя. Всегда.

Сакура взяла цветок, ее пальцы коснулись его ладони, и это прикосновение, легкое, как бриз, заставило Кэндзиро затаить дыхание. Она поднесла цветок к лицу, вдохнула его тонкий аромат, и ее глаза на миг закрылись, словно она пыталась спрятаться в этом мгновении. Но когда она открыла их, в ее взгляде было что-то новое — не тревога, но вопрос, который она не решалась задать.

— Кэндзиро, — начала она тихо, ее голос стал почти шепотом, сливающимся с журчанием реки.

— Ты когда-нибудь думал о том, что эта долина... она не просто земля? Что в ней есть что-то... большее? Что-то, что мы не видим?

Он нахмурился, его рука невольно легла на рукоять катаны, лежащей рядом. Это был не жест угрозы, а привычка — его способ справляться с неизвестным. Кэндзиро посмотрел на реку, на отражения, которые казались слишком глубокими, почти живыми.

— Старейшины говорят о духах, — ответил он медленно, взвешивая слова.

— О том, что эта долина благословлена. Я верю им, но мой долг — защищать то, что я вижу. Тебя. Людей. Этот покой. Если есть что-то большее, оно не посмеет тронуть нас, пока я держу меч.

Сакура кивнула, но ее взгляд скользнул куда-то вдаль, за реку, туда, где горизонт сливался с дымкой. Она поджала губы, и на ее фарфоровой коже проступила тень — едва заметная, но Кэндзиро заметил. Он всегда замечал.

— А если это не враг, которого можно сразить мечом? — спросила она, и ее голос дрогнул, словно она боялась ответа.

— Если это... что-то внутри? Что-то, что уже здесь?

Кэндзиро повернулся к ней, его янтарные глаза сузились, но не от гнева, а от желания понять. Он взял ее руку, его ладонь была теплой, надежной, и сжал ее пальцы, заставляя ее посмотреть на него.

— Сакура, — сказал он твердо, но с той нежностью, которая была только для нее. — Что бы это ни было, я не позволю ему забрать тебя. Ни духам, ни теням, ни даже богам. Я клянусь — мой меч, моя жизнь принадлежат тебе.

Она посмотрела на него, и в ее глазах мелькнула буря — смесь благодарности, страха и чего-то, что Кэндзиро не смог разобрать. Сакура сжала его руку в ответ, но ее пальцы были холоднее, чем он ожидал. Она улыбнулась, но улыбка была хрупкой, как цветок в ее волосах.

— Ты слишком хорош для этого мира, Кэндзиро, — прошептала она, и в ее голосе была горечь, которую он не понял.

— Слишком хорош.

Они замолчали, и река продолжала петь свою песню, а ивы шелестели над ними, словно шепча старую легенду — о долине, что хранила свои тайны глубже, чем корни древних деревьев. Кэндзиро смотрел на Сакуру, на цветок в ее руках, и чувствовал, как его сердце бьется в такт с этим моментом. Но где-то в глубине, под этой нежной поверхностью, он ощутил укол — мимолетный, как тень облака, скользнувшая по воде.

Ветер усилился, и несколько лепестков сорвались с ветвей, упав в реку. Они поплыли, кружась, и исчезли за поворотом, унося с собой шепот, который никто из них не услышал.

Долина Сакуры, еще вчера утопавшая в весеннем сиянии, сегодня казалась притихшей, словно затаившей дыхание. Солнце, пробиваясь сквозь тяжелые, низкие облака, бросало на землю неровные пятна света, которые дрожали, будто боялись задержаться надолго. Река, всегда певшая свою хрустальную мелодию, теперь журчала глуше, и в ее водах отражались не только ивы, но и странные, зловещие тени, скользившие по небу. Лепестки сакуры, обычно кружившие в воздухе как нежный снег, теперь падали быстрее, и некоторые из них, к ужасу жителей, были тронуты серым налетом, словно пепел осел на их хрупкие крылья.

Кэндзиро шагал по тропе, ведущей к деревне, его катана в ножнах покачивалась в такт шагам. Его темно-синее кимоно было аккуратно завязано, а черные волосы, собранные в высокий узел, слегка растрепались от ветра, который дул резкими, тревожными порывами. Высокий, с атлетической фигурой, он выглядел как воплощение силы и чести, но его янтарные глаза, обычно горящие решимостью, сегодня были омрачены беспокойством. Утро с Сакурой у реки осталось в его сердце теплым воспоминанием, но ее слова — о чем-то большем, скрытом в долине — не покидали его разум. Он заметил увядший цветок у тропы, его лепестки были сморщены, как кожа старика, и это зрелище заставило его руку невольно сжать рукоять меча.

Деревня, обычно оживленная смехом детей и стуком молотов кузнецов, встретила его тишиной. Дома из темного дерева с белыми стенами стояли, словно застывшие стражи, а их соломенные крыши казались темнее под нависшими облаками. Жители, обычно приветливые, сегодня собирались в небольшие группы, перешептываясь и бросая тревожные взгляды на горизонт. Кэндзиро заметил, как стая птиц, вспугнутая чем-то невидимым, с криками взмыла над рощей и исчезла за холмами. Даже собаки, обычно лениво греющиеся на солнце, жались к домам, тихо поскуливая.

Он направился к дому старейшин, чувствуя, как воздух становится тяжелее, словно пропитанный запахом сырости и чего-то едкого, почти неуловимого. У входа, под старым деревом сакуры, чьи ветви уже начали оголяться, стояли трое старейшин. Их лица, изрезанные морщинами, были мрачны, а глаза, обычно спокойные, как воды реки, теперь сверкали тревогой. Старейшина Хару, самый старший, с длинной седой бородой, опирался на резной посох, его кимоно цвета индиго было слегка помято, выдавая спешку, с которой он покинул дом. Рядом стояли Акико, женщина с острым взглядом и стянутыми в тугой пучок волосами, и Таро, чья сутулая фигура не скрывала былой силы.

— Кэндзиро, — Хару заговорил первым, его голос был хриплым, но властным, как ветер перед бурей.

— Ты видел цветы? Видел небо? Долина говорит с нами, и ее голос полон страха.

Кэндзиро остановился, его осанка была прямой, но в его глазах мелькнула тень неуверенности. Он кивнул, его рука все еще лежала на рукояти катаны, словно этот жест мог отогнать надвигающуюся угрозу.

— Я видел, — ответил он, его голос был ровным, но в нем чувствовалась сталь.

— Цветы умирают. Животные бегут. Что это, Хару? Болезнь? Или... нечто иное?

Акико шагнула вперед, ее глаза сузились, и в них мелькнул отблеск гнева, смешанного со страхом. Она указала на дерево сакуры, под которым они стояли. Его кора, обычно гладкая и живая, была покрыта тонкими трещинами, а некоторые листья скрутились, словно обожженные невидимым пламенем.

— Это не болезнь, самурай, — сказала она, ее голос был резким, как удар хлыста.

— Это знак. Долина благословлена духами, но что-то... что-то пробудилось. Что-то, что не должно было.

Кэндзиро посмотрел на дерево, и его сердце сжалось. Он вспомнил Сакуру, ее задумчивый взгляд у реки, ее слова о чем-то внутри. Неужели она чувствовала это? Его пальцы сильнее сжали рукоять меча, и он повернулся к старейшинам, его янтарные глаза теперь горели решимостью.

— Расскажите мне все, — сказал он, его голос стал тверже, как камень под ногами.

— Если это угроза, я должен знать, с чем сражаться.

Таро, молчавший до сих пор, поднял голову. Его лицо, покрытое шрамами от старых битв, было мрачным, но в его глазах теплилась искра надежды, когда он смотрел на Кэндзиро.

— Есть старая легенда, — начал он, его голос был низким, почти шепотом, словно он боялся, что слова могут пробудить что-то в тенях.

— О тени, что спит под долиной. О существе, чье дыхание — яд, а взгляд — проклятие. Мы думали, это лишь сказки, но... — он замолчал, указав на горизонт, где облака сгущались, принимая форму, похожую на змеиный силуэт.

Кэндзиро проследил за его взглядом, и его кровь похолодела. Небо, еще недавно ясное, теперь было затянуто тучами, и в их движении было что-то живое, почти разумное. Он вспомнил запах дыма, который почувствовал у реки, и теперь этот запах вернулся, едкий и горький, пропитывая воздух.

— Если это правда, — сказал он, его голос был спокойным, но в нем звенела клятва, — я найду эту тень. И уничтожу ее.

Хару покачал головой, его посох стукнул о землю, и этот звук эхом отозвался в тишине.

— Ты храбр, Кэндзиро, но храбрость не всегда достаточно, — сказал он.

— Это не враг из плоти и крови. Это... зло. Оно уже здесь, в цветах, в воздухе. И, возможно, в сердцах.

Кэндзиро нахмурился, его мысли метнулись к Сакуре. Он вспомнил ее холодные пальцы, ее странные вопросы. Нет, она не могла быть частью этого. Она была светом долины, ее душой. Но слова Хару вонзились в его разум, как заноза.

— Я не позволю этому злу коснуться долины, — сказал он, его голос был тихим, но полным непреклонной силы.

— Или тех, кого я поклялся защищать.

Акико посмотрела на него, и ее взгляд смягчился, но лишь на миг.

— Тогда иди, самурай, — сказала она.

— Проверь границы долины. Найди, откуда идет эта тень. Но будь осторожен. То, что ты найдешь, может быть страшнее, чем ты готов увидеть.

Кэндзиро кивнул, его рука отпустила рукоять меча, но его осанка стала еще тверже. Он повернулся, чтобы уйти, но его взгляд задержался на увядшем дереве сакуры. Один лепесток, серый и сморщенный, сорвался с ветки и упал к его ногам. Он наклонился, поднял его, и его пальцы сжали хрупкий кусочек, словно он мог удержать саму долину.

Когда он шел прочь, ветер принес новый порыв, и в нем был не только запах дыма, но и что-то еще — едва уловимый, зловещий шепот, словно чья-то тень уже наблюдала за ним издалека.

Долина Сакуры, еще вчера сиявшая весенним светом, теперь пылала в агонии. Небо, затянутое черными тучами, разрывалось вспышками алого, словно само солнце истекало кровью. Деревня, мирный приют из деревянных домов и соломенных крыш, превратилась в адский котел: огонь пожирал стены, дым поднимался к небесам, а крики ужаса и боли рвали воздух, заглушая даже рев реки. Лепестки сакуры, некогда нежные, теперь падали, обугленные, смешиваясь с пеплом, а земля дрожала, будто под ударами невидимого молота.

Кагэ-но-Ороти явился, как древнее проклятие, вырвавшееся из легенд. Его массивное тело, покрытое чешуей цвета обсидиана, переливалось багровыми всполохами, словно адское пламя текло в его жилах. Глаза, два озера расплавленного золота, горели злобой, а из пасти, усеянной клыками, вырывался не огонь, а темное пламя — порча, от которой трава чернела, а воздух становился густым и ядовитым. Змей двигался с гипнотической грацией, его извивающееся тело сокрушало все на своем пути: дома рушились, деревья ломались, как сухие ветки, а жители бежали, их лица были искажены ужасом.

Кэндзиро стоял на краю деревни, его катана сверкала в руке, отражая отблески пожара. Его темно-синее кимоно было забрызгано грязью и пеплом, а черные волосы, выбившиеся из узла, прилипли к вспотевшему лбу. Его янтарные глаза, обычно теплые, теперь пылали яростью и решимостью, но в их глубине мелькал страх — не за себя, а за тех, кого он поклялся защищать. Его грудь тяжело вздымалась, но осанка оставалась непреклонной, как скала перед бурей. Кодекс бусидо, выжженный в его душе, не позволял ему отступить, даже перед лицом этого кошмара.

— Бегите! — крикнул он, его голос, мощный и резкий, перекрыл хаос. Он махнул рукой группе жителей, прижавшихся к горящей хижине.

— К реке! Сейчас же!

Молодая женщина с ребенком на руках, ее лицо было покрыто сажей, посмотрела на него с отчаянием, но кивнула и бросилась прочь, спотыкаясь о дымящиеся обломки. Кэндзиро повернулся к змею, его пальцы сжали рукоять катаны так, что костяшки побелели. Он чувствовал, как воздух дрожит от присутствия твари, как ее злоба пропитывает саму землю. Это был не просто враг — это было воплощение хаоса, против которого его меч казался лишь игрушкой.

И все же он шагнул вперед.

В центре деревни, среди пылающих руин, стояла Сакура. Ее бледно-розовое кимоно было порвано у подола, а длинные черные волосы, обычно струящиеся, как шелк, теперь спутались, покрытые пеплом. Ее большие темные глаза, полные ужаса, были прикованы к змею, но в них мелькала странная неподвижность, словно она видела что-то, чего не видел никто другой. Она стояла, сжимая в руках обломок деревянной балки, будто это могло защитить ее, и ее фарфоровая кожа казалась еще бледнее на фоне огня. Цветок сакуры, вплетенный в ее волосы, висел на последней нити, готовый упасть.

— Сакура! — крик Кэндзиро разорвал дымный воздух. Он рванулся к ней, перепрыгивая через горящие бревна, его движения были быстрыми, но точными, как у хищника.

— Уходи! Я задержу его!

Она повернула голову, и их взгляды встретились. На мгновение время замерло: ее глаза, полные страха, но и чего-то глубже — вины, тайны, боли — вонзились в его душу. Она покачала головой, ее губы дрогнули, но вместо слов из ее горла вырвался лишь тихий всхлип.

— Кэндзиро... — прошептала она, и ее голос был почти потерян в реве змея.

— Это... это моя вина...

Он не успел ответить. Кагэ-но-Ороти издал оглушительный рев, от которого земля содрогнулась, а воздух стал горячим, как в кузнечном горне. Змей повернул свою массивную голову, его золотые глаза сузились, зафиксировавшись на Сакуре. Его пасть раскрылась, и темное пламя хлынуло вперед, превращая все на своем пути в черный пепел.

Кэндзиро бросился к ней, его тело действовало быстрее, чем разум. Он схватил Сакуру за талию, оттолкнув ее от огненного потока, и они рухнули на землю, прикрытые лишь дымом и обломками. Пламя пронеслось над ними, опалив край его кимоно, и жар обжег его кожу, но он не отпустил ее. Его сердце билось так громко, что заглушало даже крики.

— Держись за меня! — прорычал он, его голос был хриплым от дыма, но полным непреклонной силы. Он поднялся, одной рукой прижимая Сакуру к себе, а другой сжимая катану.

— Я не дам ему забрать тебя!

Сакура вцепилась в его кимоно, ее пальцы дрожали, но она не сопротивлялась. Ее глаза, теперь полные слез, смотрели на змея, и в них было что-то, что Кэндзиро не мог понять — не просто страх, а узнавание. Она попыталась что-то сказать, но кашель от дыма заглушил ее слова.

Змей двинулся к ним, его чешуя скрежетала о землю, как лезвия о камень. Его глаза, горящие злобой, казалось, видели не только их тела, но и их души. Кэндзиро оттолкнул Сакуру за груду обломков, встав между ней и тварью. Его катана сверкнула, поднятая в стойке, и он выпрямился, его фигура была одинокой, но несгибаемой перед лицом ужаса.

— Убегай, Сакура! — крикнул он, не оборачиваясь.

— Найди старейшин! Я остановлю его!

— Кэндзиро, нет! — ее голос, надломленный, но отчаянный, прорвался сквозь шум. Она попыталась встать, но споткнулась, ее кимоно зацепилось за обугленный брус.

— Ты не можешь... он слишком...

— Я поклялся защищать тебя! — рявкнул он, и его слова были как удар меча — резкие, окончательные.

— Беги!

Сакура замерла, ее лицо было искажено болью, но она кивнула, ее глаза блестели от слез и дыма. Она повернулась и побежала, ее фигура мелькала среди огня и теней, пока не исчезла за дымной завесой.

Кэндзиро повернулся к змею, его дыхание было тяжелым, но ровным. Он чувствовал, как яд в воздухе жжет его легкие, как жар пламени лижет его кожу, но его разум был ясен. Он поднял катану, и ее лезвие, отражая огонь, стало единственным светом в этом аду.

— Ты не тронешь эту долину, — сказал он, его голос был тихим, но полным ярости.

— Не пока я жив.

Кагэ-но-Ороти наклонил голову, его глаза вспыхнули, и в них Кэндзиро увидел не просто злобу, а разум — холодный, коварный, древний. Змей издал низкий, горловой рык, от которого земля задрожала, и ринулся вперед, его пасть раскрылась, готовясь поглотить все на своем пути.

Кэндзиро прыгнул в сторону, его катана сверкнула, целясь в чешую. Лезвие ударило, но лишь скользнуло по обсидиановой броне, выбив искры. Змей развернулся с ужасающей скоростью, его хвост хлестнул, сметая остатки дома, и Кэндзиро едва успел уклониться, рухнув на колени в горящий пепел.

Он поднялся, его лицо было покрыто сажей, но глаза горели ярче огня. Он знал, что этот бой может стать последним, но отступить означало предать все, во что он верил — долг, честь, Сакуру. И с этим знанием он бросился вперед, его клинок запел, встречая тьму.

Поле битвы, раскинувшееся у подножия скалистого холма, было выжжено до черноты. Земля, еще недавно покрытая изумрудной травой, теперь дымилась, усеянная обугленными остовами деревьев и расколотыми камнями. Воздух, пропитанный едким запахом серы и горелой плоти, дрожал от жара, а небо над долиной Сакуры, затянутое багровыми тучами, казалось, истекало кровью. Где-то вдали, за дымной завесой, все еще пылала деревня, но здесь, у логова Кагэ-но-Ороти, царил иной хаос — первобытный, древний, как само зло.

Кагэ-но-Ороти возвышался над полем, его массивное тело, покрытое чешуей цвета обсидиана, извивалось с пугающей грацией. Багровые всполохи пробегали по его броне, словно молнии в грозовой туче, а глаза — два пылающих озера расплавленного золота — источали ненависть, проникавшую в саму душу. Из его пасти вырывалось темное пламя, не просто сжигающее, но отравляющее все вокруг: трава чернела, камни трескались, а воздух становился густым, как яд. Змей не был просто зверем — он был воплощением разрушения, разумным и коварным, и его рев, сотрясавший землю, звучал как насмешка над смертными.

Кэндзиро стоял перед ним, одинокая фигура на фоне этого ада. Его темно-синее кимоно было изорвано, забрызгано кровью и пеплом, а доспехи, некогда блестящие, теперь покрылись вмятинами и сажей. Черные волосы, выбившиеся из узла, прилипли к его лицу, покрытому грязью и потом, но его янтарные глаза горели непреклонной решимостью. Его катана, несмотря на зазубрины, сверкала в его руках, отражая вспышки пламени, и каждый ее взмах был продолжением его воли. Кровь стекала по его левому плечу, где чешуя змея оставила рваную рану, но боль лишь подстегивала его. Кодекс бусидо, его вера в честь и долг, держали его на ногах, когда тело уже кричало от усталости.

— Ты не возьмешь эту долину! — прорычал Кэндзиро, его голос, хриплый от дыма, был полон ярости. Он уклонился от очередного удара хвоста, который расколол валун позади него, и бросился вперед, его катана запела, целясь в щель между чешуй.

Сакура наблюдала с края поля, укрывшись за нагромождением скал. Ее бледно-розовое кимоно, теперь грязное и порванное, трепетало на ветру, а длинные черные волосы, спутанные и покрытые пеплом, падали на ее лицо. Ее большие темные глаза, полные ужаса и надежды, были прикованы к Кэндзиро. Она сжимала в руках обломок ветки сакуры, ее пальцы дрожали, а губы шептали что-то неразборчивое — то ли молитву, то ли мольбу. Ее фарфоровая кожа была покрыта сажей, а цветок, некогда украшавший ее волосы, давно потерялся в хаосе. Но даже в этом кошмаре она оставалась прекрасной, как последний лепесток, уцелевший в бурю. Ее сердце разрывалось между страхом за Кэндзиро и чувством вины, которое она не могла объяснить.

— Кэндзиро... — прошептала она, ее голос дрожал, заглушаемый ревом змея.

— Пожалуйста... выживи...

Кагэ-но-Ороти повернул голову, его золотые глаза на миг остановились на Сакуре, и в этом взгляде была не просто злоба, а что-то личное, почти узнающее. Змей издал низкий, горловой рык, и темное пламя хлынуло в ее сторону, но Кэндзиро, заметив это, рванулся вперед. Его катана взлетела, и лезвие, с силой вонзенное в чешую, заставило змея взреветь от боли. Черная кровь, густая, как смола, брызнула на землю, шипя и растворяя камни.

— Твой бой со мной! — крикнул Кэндзиро, его голос был как удар грома. Он прыгнул, используя обломок скалы как опору, и нанес еще один удар, целясь в шею твари. Лезвие вошло глубже, и змей отпрянул, его тело содрогнулось, сметая все вокруг.

Битва превратилась в танец — смертельный, но прекрасный. Кэндзиро двигался с мастерством, отточенным годами тренировок: каждый его шаг был выверен, каждый взмах катаны — как кисть художника, рисующего судьбу. Его мышцы горели, кровь текла из ран, но он не чувствовал боли — только цель. Змей, несмотря на свою мощь, начал замедляться: его чешуя была покрыта трещинами, а движения стали менее точными. Но его злоба только росла, и с каждым ударом он становился опаснее.

Сакура, не в силах отвести взгляд, прижала руку к груди, ее дыхание было прерывистым. Она хотела крикнуть, броситься к нему, но ноги не слушались. Ее глаза наполнились слезами, но в них была не только боль, а вера — вера в Кэндзиро, в его силу, в его клятву. Но что-то внутри нее шевельнулось, как холодный ветер, и она ощутила укол — не физический, а глубже, в самой душе. Она не заметила, как змей, в очередной раз повернув голову, выпустил в ее сторону тонкую струю темного дыма, почти невидимую в хаосе битвы. Дым коснулся ее кожи, и ее глаза на миг затуманились, но она стряхнула это, списав на страх.

Кэндзиро, заметив движение змея, издал яростный крик. Он собрал все силы, что у него остались, и прыгнул на спину твари, цепляясь за зазубренную чешую. Его катана вонзилась в основание шеи змея, туда, где чешуя была тоньше, и он вложил в удар всю свою ярость, всю свою любовь, всю свою честь. Черная кровь хлынула фонтаном, заливая его, и змей издал последний, оглушительный рев, от которого земля треснула.

Кагэ-но-Ороти рухнул, его массивное тело сотрясло поле, подняв облако пепла и пыли. Его глаза, еще мгновение назад пылающие, потухли, став мутными, как застывшая лава. Темное пламя, лившееся из его пасти, угасло, и воздух, хоть и медленно, начал очищаться.

Кэндзиро сполз с туши, его катана выпала из дрожащих рук. Он упал на колени, его грудь тяжело вздымалась, а кровь, смешанная с пеплом, стекала по его лицу. Его кимоно было разорвано, доспехи висели лохмотьями, но он был жив. Он поднял глаза, ища Сакуру, и нашел ее — она стояла, пошатываясь, ее лицо было бледнее смерти, но она была цела.

— Сакура... — прохрипел он, пытаясь подняться, но его тело предало его. Он уперся руками в землю, его янтарные глаза, теперь мутные от усталости, не отрывались от нее.

Она бросилась к нему, спотыкаясь о камни, и упала на колени рядом. Ее руки, дрожащие, коснулись его лица, стирая кровь и сажу. Ее глаза, полные слез, сияли смесью облегчения и ужаса.

— Ты сделал это... — прошептала она, ее голос дрожал, как лист на ветру.

— Ты убил его...

Кэндзиро попытался улыбнуться, но его губы лишь дрогнули. Он поднял руку, касаясь ее щеки, и его пальцы оставили кровавый след на ее коже.

— Я обещал... — сказал он, его голос был слабым, но полным тепла.

— Я всегда буду защищать тебя.

Сакура прижалась к нему, ее слезы падали на его грудь, но она не заметила, как ее кожа, там, где дым змея коснулся ее, стала чуть холоднее. Она не почувствовала, как что-то темное, едва уловимое, шевельнулось в ее груди, как семя, брошенное в плодородную почву. Ее глаза, теперь блестящие от слез, на миг затуманились, но Кэндзиро, измученный и ослепленный победой, не увидел этого.

Поле битвы затихло, лишь ветер разносил пепел и запах смерти. Туша змея лежала, как поверженный бог, но в воздухе все еще витала тень — невидимая, но живая. Кэндзиро, держа Сакуру в объятиях, чувствовал триумф, но где-то в глубине его сердца зародился холод — предчувствие, что эта победа была лишь началом.

Долина Сакуры, еще дымящаяся от недавнего кошмара, медленно возвращалась к жизни. Солнце, пробиваясь сквозь рассеивающиеся тучи, заливало деревню мягким золотым светом, но его лучи не могли скрыть следов разрушений: обугленные остовы домов, выжженные поля, сломанные ветви сакур, чьи лепестки теперь лежали на земле, смешанные с пеплом. Река, все еще журчавшая в своем вечном течении, уносила в своих водах черные пятна сажи, словно пытаясь очистить долину от памяти о Кагэ-но-Ороти. Но воздух, пропитанный запахом дыма и железа, напоминал о цене, заплаченной за победу.

Деревня, несмотря на раны, ожила. Жители, чьи лица еще вчера были искажены ужасом, теперь собирались на центральной площади, их голоса сливались в гул радостных возгласов. Женщины в ярких кимоно, от голубых, как утреннее небо, до алых, как закат, спешно украшали площадь цветами и тканями, а дети, забыв о страхе, бегали меж взрослых, размахивая самодельными флажками. Мужчины, с закатанными рукавами, уже таскали бревна, чтобы восстановить разрушенное, но их глаза то и дело устремлялись к тропе, ведущей от холма, где Кэндзиро сразил змея.

Кэндзиро шел к деревне, его шаги были тяжелыми, но твердыми. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое засохшей кровью, висело лохмотьями, а доспехи, помятые и потускневшие, он сбросил еще на поле битвы. Черные волосы, растрепанные и слипшиеся от пота, падали на его лицо, где свежий шрам — рваная полоса от чешуи змея — алел на скуле. Его янтарные глаза, усталые, но горящие внутренним светом, смотрели вперед, но в их глубине таилась тень — не сомнение, а тревога, которую он пока не мог назвать. Катана, висевшая у пояса, была покрыта зазубринами, но он не выпускал ее из виду, словно она все еще была частью его тела.

Когда он вышел на площадь, толпа взорвалась ликованием. Крики «Кэндзиро! Герой!» эхом отдавались в воздухе, и дети бросились к нему, их маленькие руки тянули его за рукава, а взрослые хлопали по плечам, не обращая внимания на его раны. Старейшина Хару, стоявший у деревянного помоста, поднял посох, и его седые волосы, развеваемые ветром, сияли в солнечном свете, как серебро.

— Кэндзиро, сын долины! — провозгласил Хару, его голос, хриплый, но мощный, перекрыл шум.

— Ты сразил тень, что угрожала нашему дому! Твоя честь — наш щит, твой меч — наша надежда!

Кэндзиро остановился, его грудь вздымалась, но он поднял голову, встречая взгляды жителей. Его лицо, покрытое сажей и кровью, оставалось суровым, но уголки губ дрогнули в слабой улыбке. Он не искал славы, но их вера в него, их радость, грели его израненное сердце.

— Я лишь выполнил свой долг, — сказал он, его голос был низким, но ясным, и в нем чувствовалась сталь, закаленная в бою.

— Эта долина — мой дом. Вы — моя семья. Я не мог поступить иначе.

Толпа ответила новыми криками, и кто-то из женщин, Акико, шагнула вперед, протягивая ему венок из свежих цветов сакуры, чудом уцелевших в огне. Кэндзиро принял его, его пальцы, все еще дрожащие от битвы, коснулись лепестков, и на миг он вспомнил Сакуру — ее нежность, ее голос у реки. Где она? Его глаза пробежали по толпе, ища ее.

Она стояла в стороне, у края площади, где тень от уцелевшего дома падала на землю. Ее бледно-розовое кимоно, теперь покрытое пятнами сажи, было зашито наспех, а длинные черные волосы, обычно струящиеся, как шелк, были собраны в небрежный пучок. Ее фарфоровая кожа казалась еще бледнее, почти призрачной, а большие темные глаза, которые он так любил, теперь смотрели на него с чем-то новым — не страхом, не облегчением, а холодом, который он не мог понять. Она держала в руках веточку сакуры, но ее пальцы сжимали ее так сильно, что тонкие лепестки начали осыпаться.

— Сакура… — Кэндзиро шагнул к ней, пробираясь сквозь толпу, его сердце сжалось от ее вида. Он ожидал увидеть слезы, радость, объятия, но ее лицо было неподвижным, как маска.

Она подняла глаза, и их взгляды встретились. На мгновение в ее глазах мелькнула искра — та самая нежность, которую он знал, — но тут же погасла, сменившись чем-то далеким, почти чужим. Она улыбнулась, но улыбка была тонкой, хрупкой, как стекло.

— Ты сделал это, Кэндзиро, — сказала она, ее голос был мягким, но в нем не было тепла, которое он привык слышать.

— Ты спас нас всех.

Он остановился в шаге от нее, его рука невольно потянулась к ее лицу, но замерла в воздухе. Что-то в ее тоне, в ее взгляде, заставило его сердце сжаться. Он списал это на пережитый ужас, на дым и огонь, которые едва не забрали ее.

— Я обещал, — ответил он, его голос был тихим, но полным той же клятвы, что он дал у реки.

— Я всегда буду защищать тебя.

Сакура кивнула, но ее глаза скользнули в сторону, на дымящиеся руины, и ее пальцы сильнее сжали веточку, ломая ее. Она шагнула к нему, ее движения были плавными, но в них не было той грации, что он помнил. Она коснулась его груди, там, где кровь запеклась на кимоно, и ее пальцы были холодными, почти ледяными.

— Ты герой, Кэндзиро, — прошептала она, и в ее голосе мелькнула горечь, которую он не понял.

— Но герои… они всегда платят цену.

Он нахмурился, его янтарные глаза сузились, пытаясь разгадать ее слова. Он хотел спросить, хотел взять ее за руку, но толпа снова окружила его, утягивая в водоворот ликования. Жители тянули его к помосту, где Хару начал речь о восстановлении долины, о надежде, что принес Кэндзиро. Он оглянулся, ища Сакуру, но она уже отступила в тень, ее фигура почти растворилась среди дымки.

Праздник продолжался: кто-то пел, кто-то разливал саке, а дети плели новые венки из цветов. Но Кэндзиро, стоя среди этого света, чувствовал, как холод растет в его груди. Он смотрел на свои руки, все еще покрытые кровью змея, и думал о Сакуре — о ее глазах, о ее словах. Она была жива, она была рядом, но что-то в ней изменилось, и он не мог понять, что.

Ветер пронесся над площадью, унося лепестки и пепел, и в его шепоте Кэндзиро почудился отголосок рева змея — далекий, но живой. Он сжал рукоять катаны, и его взгляд снова нашел Сакуру, стоявшую у края толпы. Ее глаза, теперь опущенные, скрывали тень, которую он принял за усталость. Но где-то в глубине, в ее сердце, семя тьмы, посеянное змеем, уже пустило первые корни.

Долина Сакуры, еще не оправившаяся от ран, нанесенных Кагэ-но-Ороти, окуталась серой пеленой сумерек. Солнце, скрытое за низкими тучами, бросало на землю тусклый, холодный свет, который не грел, а лишь подчеркивал шрамы пейзажа: выжженные поля, сломанные ветви деревьев, чьи лепестки теперь лежали на земле, смятые и увядшие. Река, некогда искрившаяся, текла медленно, ее воды казались мутными, словно она несла в себе тень недавнего ужаса. В воздухе витал запах сырости и пепла, а ветер, пробегая по долине, шептал что-то скорбное, как плач по утраченному покою.

Дом Кэндзиро и Сакуры, стоявший на краю деревни, был одним из немногих, уцелевших от огня. Его деревянные стены, покрытые трещинами, хранили следы копоти, а соломенная крыша, почерневшая с одного края, скрипела под порывами ветра. Внутри, в небольшой комнате с бумажными ширмами, тускло горел очаг, но его тепло не могло прогнать холод, поселившийся в сердцах обитателей. Пол был устлан татами, но даже они казались серыми, словно пропитались настроением этого вечера.

Кэндзиро сидел у низкого стола, его катана, теперь покрытая шрамами битвы, лежала рядом, словно верный страж. Его темно-синее кимоно, зашитое грубыми стежками, было чистым, но изношенным, а черные волосы, собранные в небрежный узел, выбивались на виски. Шрам на его скуле, оставленный змеем, алел, как напоминание о цене победы. Его янтарные глаза, обычно горящие решимостью, теперь были затуманены смятением. Он пытался вернуться к прежней жизни — к тренировкам, к заботе о долине, к Сакуре, — но каждый день ощущал, как что-то ускользает из его рук, как песок сквозь пальцы.

Сакура стояла у окна, глядя на долину, где лунный свет, пробивавшийся сквозь тучи, рисовал серебристые тени на увядающих деревьях. Ее кимоно, теперь серо-голубое, словно цвет предрассветного неба, было стянуто простым поясом, а длинные черные волосы, распущенные, падали на спину, но их шелковистый блеск потускнел. Ее фарфоровая кожа казалась почти прозрачной, а большие темные глаза, некогда полные света, теперь были пустыми, как колодец, в котором угас последний отблеск. Она держала в руках веточку сакуры, но ее лепестки, сморщенные и серые, осыпались при малейшем движении. Ее движения, некогда плавные, как танец, теперь были резкими, словно она боролась с чем-то внутри себя.

— Сакура, — начал Кэндзиро, его голос был низким, осторожным, как шаг по тонкому льду. Он поднялся, его фигура, все еще сильная, но измотанная, казалась слишком большой для этой маленькой комнаты.

— Ты не ела весь день. Сядь со мной. Расскажи, что тебя тревожит.

Она не обернулась, ее плечи напряглись, и веточка в ее руках треснула. Лепестки упали на пол, серые, как пепел, и она смотрела на них, словно они были отражением ее души.

— Тревожит? — ее голос, некогда мелодичный, теперь был холодным, с острыми краями, как зимний ветер.

— А что должно тревожить, Кэндзиро? Ты победил. Долина спасена. Все… как ты хотел.

Он нахмурился, его сердце сжалось от ее тона. Он шагнул к ней, его рука потянулась к ее плечу, но замерла в воздухе, когда она слегка отшатнулась. Этот жест, почти незаметный, был как удар клинка.

— Это не то, что я хотел, — сказал он, его голос стал тверже, но в нем дрожала боль.

— Я хотел защитить тебя. Нас. Но ты… ты отдаляешься, Сакура. Я вижу это. Скажи мне, что случилось. Позволь мне помочь.

Сакура наконец повернулась, и ее глаза, холодные и далекие, встретились с его. В них не было той нежности, что он помнил, той искры, что зажигала его сердце. Вместо этого он увидел стену — невидимую, но непреодолимую. Ее губы дрогнули, но улыбка, если это можно было так назвать, была горькой, почти насмешливой.

— Помочь? — переспросила она, и в ее голосе мелькнула тень яда.

— Ты думаешь, твой меч может исправить все, Кэндзиро? Ты убил змея, но что ты знаешь о тенях, которые остались? О том, что… внутри?

Ее слова вонзились в него, как нож. Он замер, его янтарные глаза сузились, пытаясь понять, что она скрывает. Он вспомнил ее взгляд на поле битвы, ее шепот о вине, но тогда он списал это на страх. Теперь же он чувствовал, как холод растет в его груди, как предчувствие, которое он гнал прочь, становится реальностью.

— Сакура, — сказал он тихо, но с силой, которая заставила ее замолчать.

— Если что-то мучает тебя, скажи мне. Я поклялся защищать тебя — не только от врагов, но от всего, что причиняет боль. Доверься мне.

Она посмотрела на него, и на миг в ее глазах мелькнула борьба — словно прежняя Сакура, нежная и любящая, пыталась пробиться сквозь тьму. Но этот миг прошел, и ее лицо снова стало непроницаемым. Она шагнула к нему, ее движения были медленными, почти угрожающими, и остановилась так близко, что он чувствовал ее дыхание — холодное, как лунный свет.

— Ты не можешь защитить меня от того, чего не видишь, — прошептала она, и каждое слово было как удар.

— Ты герой, Кэндзиро, но герои слепы. Ты видишь только свой долг, свою честь. А я… я вижу тени.

Он отступил на шаг, его лицо побледнело, а шрам на скуле, казалось, запылал. Ее слова ранили глубже, чем когти змея, потому что они были правдой — или частью правды, которую он не хотел принимать. Он хотел схватить ее, встряхнуть, заставить говорить, но его руки опустились, бессильные перед этим холодом.

— Я вижу тебя, — сказал он, его голос дрогнул, выдавая боль, которую он так долго сдерживал.

— Я всегда видел тебя, Сакура. Даже теперь, когда ты прячешься за этими словами. Скажи мне, что это — страх? Проклятие? Я найду способ…

Она рассмеялась — коротко, резко, и этот звук был как звон разбитого стекла. Она отвернулась, ее волосы качнулись, и несколько серых лепестков упали с ее кимоно, оседая на пол.

— Способ? — переспросила она, ее голос стал тише, но в нем было столько горечи, что Кэндзиро почувствовал, как его сердце трескается.

— Ты не найдешь его, Кэндзиро. Потому что ты не знаешь, где искать.

Она вышла из комнаты, ее шаги были бесшумными, но тяжелыми, словно она несла на плечах невидимый груз. Дверь за ней закрылась, и Кэндзиро остался один, окруженный холодом, который исходил не от стен, а от пустоты, оставленной ее словами. Он посмотрел на свою катану, лежащую на столе, и впервые почувствовал отвращение к ней — не к оружию, а к тому, что оно не могло защитить его от этой боли.

Он подошел к окну, где стояла Сакура, и его взгляд упал на долину. Лунный свет заливал увядающие деревья, и их ветви, голые и скрюченные, казались пальцами, тянущимися к небу в мольбе. Он сжал кулаки, его шрам пульсировал, и в его груди росло смятение — смесь гнева, страха и любви, которую он не мог отпустить.

Где-то в глубине долины ветер пронесся над землей, унося серые лепестки, и в его шепоте Кэндзиро почудился отголосок змеиного рева — далекий, но живой. Он не знал, что тьма, которую он сразил, оставила свой след — не на его теле, а в сердце той, кого он любил больше жизни.

Река, некогда певшая нежные мелодии, теперь текла с угрюмым шепотом, ее воды отражали серое, безжизненное небо. Берег, усыпанный галькой и увядшими лепестками сакуры, был окутан холодным туманом, который стелился по земле, словно призрак утраченного покоя. Старые ивы, склонившие ветви к воде, стояли голыми, их листья давно осыпались, а кора покрылась трещинами, будто само дерево скорбело. Долина Сакуры, еще недавно цветущая, теперь дышала меланхолией, и даже ветер, пробегая над рекой, нес в себе горький привкус пепла. Это место, где Кэндзиро и Сакура клялись друг другу в вечной любви, теперь казалось надгробием их прошлого.

Кэндзиро стоял у кромки воды, его фигура, некогда гордая и непреклонная, теперь казалась сгорбленной, словно тяжесть последних дней легла на его плечи. Его темно-синее кимоно, зашитое грубыми стежками, было покрыто пятнами грязи, а черные волосы, выбившиеся из узла, свисали на лицо, скрывая шрам на скуле, который все еще алел, как свежая рана. Его янтарные глаза, когда-то пылающие решимостью, теперь были мутными от боли и смятения. Катана, висевшая у пояса, казалась чужой — ее зазубренное лезвие, покрытое следами битвы, больше не отражало свет. Он пришел сюда, к реке, в надежде найти Сакуру, достучаться до нее, вернуть ту, что была его светом. Но в глубине души он уже чувствовал, как надежда ускользает, как вода сквозь пальцы.

Сакура стояла под древней сакурой, чьи ветви, лишенные цветов, тянулись к небу, как скрюченные пальцы. Ее кимоно, теперь темно-серое, словно тень сумерек, струилось по земле, а длинные черные волосы, распущенные, падали на плечи, но их блеск угас, как звезда в предрассветной мгле. Ее фарфоровая кожа была бледнее смерти, а большие темные глаза, некогда полные нежности, теперь смотрели с холодной пустотой, в которой не было ни тепла, ни жизни. Ее руки, сжимавшие мертвую веточку сакуры, были напряжены, а губы, тонкие и бескровные, застыли в жесткой линии. Она была прекрасна, но эта красота была пугающей, как зимний лес перед бурей.

— Сакура, — начал Кэндзиро, его голос был хриплым, но полным отчаянной решимости. Он шагнул к ней, его сапоги хрустели по сухим лепесткам, устилавшим землю.

— Я искал тебя. Ты избегаешь меня, но я не уйду, пока ты не скажешь, что происходит. Что с тобой? Почему ты… такая?

Она не повернулась, ее взгляд был устремлен на реку, где отражения голых ветвей дрожали в мутной воде. Ее молчание было тяжелым, как камень, и Кэндзиро почувствовал, как его сердце сжимается. Он сделал еще шаг, его рука потянулась к ней, но замерла, когда она наконец заговорила.

— Почему? — ее голос был холодным, как лед, и острым, как лезвие.

— Ты спрашиваешь, почему, Кэндзиро? А ты не видишь? Не чувствуешь? Все, что ты сделал, все твои клятвы… они ничего не изменили.

Он замер, ее слова ударили, как хлыст. Его янтарные глаза расширились, и он покачал головой, пытаясь найти смысл в ее обвинениях.

— Я сразил змея, — сказал он, его голос дрожал, но в нем еще была сила.

— Я защитил долину. Тебя. Если что-то осталось, если что-то мучает тебя, скажи мне! Я найду способ, я…

Она резко повернулась, и ее глаза, теперь горящие холодным огнем, вонзились в него. Ее лицо, некогда мягкое, как лепесток, теперь было жестким, почти чужим. Она шагнула к нему, и каждый ее шаг был как удар молота, разбивающий его мир.

— Ты ничего не найдешь, — сказала она, ее голос стал тише, но в нем была такая ядовитая ясность, что Кэндзиро почувствовал, как земля уходит из-под ног. — Ты думаешь, твой меч, твоя честь могут спасти меня? Ты слеп, Кэндзиро. Ты всегда был слеп.

Он отступил, его лицо побледнело, а шрам на скуле запульсировал, словно рана открылась заново. Он хотел возразить, хотел схватить ее за плечи, встряхнуть, но ее взгляд пригвоздил его к месту. В нем не было любви, не было той Сакуры, которую он знал. Была только тьма — и она пугала его больше, чем глаза змея.

— Сакура, — прошептал он, его голос надломился, выдавая боль, которую он больше не мог скрывать.

— Я люблю тебя. Все, что я делал, было для тебя. Если я ошибся, если я подвел тебя, скажи, как исправить это. Я сделаю все.

Она остановилась, ее глаза сузились, и на миг в них мелькнула тень — не жалости, а чего-то, что могло быть болью, но тут же исчезло. Она выпрямилась, ее фигура казалась выше, почти призрачной в холодном свете луны, и ее губы медленно изогнулись в улыбке, которая была жестокой, как удар клинка.

— Ты хочешь знать правду? — спросила она, и ее голос стал почти стихотворным, каждое слово падало, как мертвый лепесток.

— Тогда слушай, Кэндзиро, мой герой, мой самурай. Я скажу тебе, кем ты стал для меня.

Она сделала паузу, и ветер, пронесшийся над рекой, унес несколько серых лепестков с земли. Ее глаза, холодные и неподвижные, смотрели прямо в его душу, и она заговорила, ее голос был как древняя песня, полная яда:

— «Ты — ничто для меня, Твоя любовь — плен, что меня забрал.»

Кэндзиро почувствовал, как его сердце останавливается. Ее слова, произнесенные с ледяной ясностью, разорвали его мир, как бумажную ширму. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, исказилось от боли, его янтарные глаза наполнились слезами, которые он не мог сдержать. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы крикнуть, но голос предал его, и из горла вырвался лишь хриплый стон.

— Нет… — прошептал он, его руки дрожали, а катана, висевшая у пояса, казалась теперь бесполезной.

— Сакура… ты не можешь… это не ты…

Она шагнула ближе, ее лицо было так близко, что он видел каждую деталь — бледность ее кожи, пустоту в ее глазах, тонкую трещину в ее губах. Она наклонилась, и ее дыхание, холодное, как могильный ветер, коснулось его щеки.

— Это я, Кэндзиро, — прошептала она, и ее голос был как лезвие, вонзающееся в его грудь.

— Ты думал, что знаешь меня? Ты думал, что твоя любовь может удержать меня? Ты — ничто. Твоя честь, твой меч, твоя клятва — они пусты. Ты пленял меня, но теперь я свободна.

Он рухнул на колени, его руки вцепились в землю, сжимая увядшие лепестки и грязь. Его лицо, разбитое горем, было крупным планом трагедии — глаза, полные слез, шрам, пылающий на скуле, губы, дрожащие от неверия. Он смотрел на нее, ища хоть малейший намек на ту Сакуру, которую он любил, но видел только холод, только тьму.

— Почему? — выдавил он, его голос был едва слышен, как предсмертный вздох.

— Почему ты делаешь это? Что я сделал? Сакура, пожалуйста…

Она отвернулась, ее волосы качнулись, и несколько мертвых лепестков упали с ее кимоно, оседая на землю, как пепел. Она не ответила, ее фигура начала растворяться в тумане, но ее последние слова эхом отозвались в воздухе:

— Ты — ничто.

Кэндзиро остался один, его тело сотрясалось от безмолвных рыданий. Река продолжала шептать, но теперь ее голос был насмешкой, а ивы, голые и скорбные, казались свидетелями его падения. Он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, и кровь, смешанная с грязью, капала на землю. Его мир, его любовь, его честь — все рухнуло, и в этой пустоте он чувствовал, как тьма, которую он думал победить, теперь живет в ней — в Сакуре.

Луна, пробившаяся сквозь тучи, осветила его разбитое лицо, и в ее холодном свете он выглядел как статуя, сломанная, но все еще стоящая. Где-то в глубине долины ветер унес последние лепестки, и в его шепоте Кэндзиро услышал отголосок змеиного смеха — тихий, но живой.

Долина Сакуры, некогда цветущая и живая, теперь казалась могилой, укрытой серым саваном. На ее окраине, где холмы переходили в дикие, заросшие пустоши, царила мертвая тишина. Трава, пожухлая и ломкая, шуршала под порывами холодного ветра, а голые деревья, лишенные листвы, тянули скрюченные ветви к низкому, свинцовому небу. Река, что текла неподалеку, была далека, и ее журчание не достигало этого забытого уголка, где даже птицы не решались петь. Камни, разбросанные по земле, покрылись мхом, но и он был серым, как будто жизнь покинула даже его. В воздухе висел запах сырости и тлена, а над горизонтом собирались тучи, обещающие дождь — холодный, безжалостный.

Кэндзиро сидел на плоском валуне, его фигура, некогда гордая и несгибаемая, теперь была сгорбленной, как у старика, потерявшего все. Его темно-синее кимоно, изодранное и покрытое пятнами грязи, висело на нем, словно чужая кожа, а черные волосы, выбившиеся из узла, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь казался единственным живым пятном на его бледной коже. Его янтарные глаза, некогда пылающие решимостью, были тусклыми, пустыми, как выжженная пустыня. В его руках лежала катана — его душа, его честь, его жизнь. Но теперь ее лезвие, покрытое зазубринами и пятнами засохшей крови змея, выглядело не как оружие, а как обломок прошлого, которое он больше не мог вынести.

Он смотрел на клинок, и каждый его изъян — каждая царапина, каждая вмятина — был как зеркало, отражавшее его собственное падение. Его пальцы, загрубевшие от меча, дрожали, когда он проводил ими по лезвию, и в этом прикосновении не было ни гордости, ни силы — только боль. Слова Сакуры, ее холодный голос, ее жестокая правда

— «Ты — ничто» — эхом звучали в его голове, разрывая его изнутри. Она была его светом, его смыслом, его клятвой, и теперь, когда она отвергла его, он чувствовал, как сама его сущность рассыпается, как лепестки, смятые ветром.

— Зачем? — прошептал он, его голос был хриплым, надломленным, как ветка, готовая сломаться.

— Зачем я сражался? Зачем я жил?

Он поднял катану, держа ее перед собой, и тусклый свет, пробивавшийся сквозь тучи, отразился на ее лезвии, но этот блеск был мертвым, как его надежды. Он вспомнил, как этот меч пел в его руках, как он рассекал тьму, как он был продолжением его чести. Но теперь он видел в нем только ложь — ложь его клятв, ложь его любви, ложь его жизни. Его грудь сжалась, и ярость, смешанная с отчаянием, хлынула наружу, как река, прорвавшая плотину.

— Ты бесполезен! — выкрикнул он, его голос разорвал тишину, напугав стаю ворон, что взмыли с дальнего дерева. Он вскочил, его глаза, полные слез ярости и боли, горели безумным огнем.

— Ты не спас ее! Ты не спас меня!

Он схватил катану обеими руками, его мышцы напряглись, и с яростным криком ударил ею о валун. Лезвие со звоном врезалось в камень, выбив искры, но не сломалось — оно было слишком прочным, слишком верным, чтобы поддаться его гневу. Этот звук, этот отказ клинка, только усилил его ярость. Он ударил снова, и снова, каждый удар сопровождался криком, в котором было больше боли, чем силы. Камень покрылся трещинами, но катана осталась целой, и это было как насмешка — даже его оружие отказывалось подчиниться его отчаянию.

— Почему ты не ломаешься?! — прорычал он, его голос сорвался, и слезы, горячие и горькие, потекли по его лицу, оставляя дорожки в грязи и саже.

— Ты должен был защитить ее! Ты должен был защитить нас!

Его силы иссякли, и он рухнул на колени, катана выпала из его рук, звякнув о камни. Он смотрел на нее, его дыхание было прерывистым, а грудь сотрясалась от рыданий, которые он больше не мог сдерживать. Его лицо, разбитое горем, было крупным планом трагедии: шрам, пылающий на скуле, глаза, полные слез, губы, дрожащие от неверия. Он протянул руку к клинку, но вместо того чтобы поднять его, оттолкнул, и катана скользнула по земле, остановившись у края валуна, ее тусклый блеск был как последний вздох умирающей звезды.

— Я не достоин тебя, — прошептал он, его голос был едва слышен, заглушаемый ветром.

— Я не достоин ничего…

Он опустил голову, его волосы упали на лицо, скрывая слезы, которые капали на землю, смешиваясь с пылью. Его руки вцепились в траву, сжимая пожухлые стебли, и он чувствовал, как его прошлое — его честь, его клятвы, его любовь — растворяется, как пепел на ветру. Он был самураем, но теперь он был никем — пустой оболочкой, лишенной смысла. Сакура, его свет, его сердце, отвергла его, и без нее он не знал, кто он.

Вокруг него долина молчала, но ее тишина была не покоем, а пустотой. Камни, трава, голые деревья — все казалось мертвым, как его душа. Где-то вдали, за холмами, ветер пронесся над землей, унося сухие лепестки, и в его вое Кэндзиро почудился отголосок змеиного смеха — далекий, но живой. Он не поднял головы, не посмотрел на катану, лежащую в пыли. Он просто сидел, раздавленный, пока первые капли дождя, холодные и безжалостные, не начали падать на его плечи, смывая кровь, грязь и последние остатки того, кем он когда-то был.

Граница долины Сакуры, где некогда цвели поля и пели птицы, теперь была лишь тенью былого великолепия. Трава, пожухлая и ломкая, стелилась под ногами, как ковер из пепла, а деревья, лишенные листвы, тянули голые ветви к небу, словно в безмолвной мольбе. Туман, густой и холодный, клубился над землей, скрывая горизонт, и в его серой пелене исчезали последние следы знакомого мира. За спиной Кэндзиро оставалась долина — его дом, его любовь, его боль, — а впереди раскинулись дикие земли: темный лес, чьи кроны смыкались, как свод подземелья, и далекие горы, чьи вершины терялись в низких, свинцовых тучах. Воздух был сырым, пропитанным запахом гниющей листвы и чего-то едкого, почти неуловимого, как дыхание смерти.

Кэндзиро брел вперед, его шаги были тяжелыми, неуверенными, словно он забыл, как ходить. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое пятнами грязи, висело лохмотьями, а пояс, некогда крепко стягивавший ткань, теперь болтался, развязанный.

Черные волосы, давно не собранные в узел, падали на лицо, слипшиеся от пота и дождя, скрывая шрам на скуле, который пульсировал, как живое напоминание о его поражении. Его янтарные глаза, когда-то пылающие решимостью, теперь были пустыми, как выгоревший очаг, и смотрели вперед без цели, без надежды. Катана, его верный спутник, осталась лежать на валуне у окраины долины — брошенная, как его честь, как его прошлое. Без нее он чувствовал себя обнаженным, но держать ее в руках было бы ложью, а он больше не хотел лгать — ни себе, ни миру.

Он не знал, куда идет. Может, в лес, где тени могли поглотить его. Может, к горам, где ветер мог унести его боль. Он бежал — не от врагов, не от змея, а от самого себя, от слов Сакуры, что эхом звучали в его голове: «Ты — ничто». Каждое слово было как удар клинка, и теперь он стремился раствориться во тьме, где эти слова не могли его найти. Его грудь сжималась от горя, а ноги, хоть и дрожали от усталости, продолжали нести его вперед, в неизвестность.

Лес, начинавшийся за границей долины, встретил его мрачной тишиной. Высокие сосны, чьи стволы покрывал серый мох, возвышались, как стражи, а их ветви переплетались, образуя свод, через который едва пробивался свет. Земля под ногами была усыпана иглами и гниющими листьями, и каждый шаг отдавался хрустом, который казался слишком громким в этом безмолвии. Туман, вползающий между деревьями, цеплялся за его рваную одежду, словно пытаясь удержать, а воздух, холодный и влажный, проникал в легкие, как яд. Где-то вдали ухнула сова, и этот звук, резкий и одинокий, заставил Кэндзиро вздрогнуть.

Он остановился, его дыхание вырывалось облачками пара, и посмотрел вокруг. Лес был бесконечным, его тени — живыми, и в их движении он видел призраки своего прошлого: Сакура, улыбающаяся у реки, ее глаза, полные света; Сакура, отвергающая его, ее голос, холодный, как лед. Он закрыл глаза, его лицо исказилось от боли, и он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, но кровь, текущая по пальцам, не приносила облегчения.

— Зачем я здесь? — прошептал он, его голос был хриплым, едва слышным, заглушаемым шорохом леса.

— Что я ищу? Забвение? Смерть?

Ответа не было. Только ветер, пробежавший по кронам, ответил низким стоном, и в этом звуке Кэндзиро почудился отголосок змеиного рева — далекий, но живой. Он открыл глаза, его взгляд упал на свои руки, покрытые грязью и кровью, и он почувствовал отвращение — не к лесу, не к миру, а к себе. Он был самураем, но что значил этот титул теперь? Без чести, без любви, без цели, он был лишь тенью, бредущей в никуда.

Он двинулся дальше, его сапоги утопали в мягкой земле, а рваная одежда цеплялась за низкие ветки, оставляя клочья ткани, как следы его распада. Лес становился гуще, свет — тусклее, и вскоре он оказался в самом сердце чащи, где даже туман казался живым, обвивая его, как призрачные руки. Он споткнулся о корень, рухнул на колени, и его руки вцепились в землю, сжимая влажный мох. Его грудь сотрясалась от беззвучных рыданий, но слез уже не было — их высушило горе.

— Сакура... — прошептал он, его голос был как предсмертный вздох.

— Почему? Почему ты оставила меня?

Он поднял голову, и его взгляд, затуманенный отчаянием, скользнул по лесу. В тенях между деревьями ему почудилось движение — не зверь, не человек, а что-то иное, как отголосок кошмара. Он замер, его сердце заколотилось, но тени исчезли, оставив лишь пустоту. Он встал, пошатываясь, и побрел дальше, его фигура, одинокая и сломленная, растворялась в тумане, как призрак, уходящий во тьму.

Лес сомкнулся за ним, его шаги затихли, и только ветер, завывающий в кронах, пел свою скорбную песню. Кэндзиро, лишенный меча, чести и любви, стал частью этой тьмы, и с каждым шагом он чувствовал, как его имя, его суть, растворяются в холодном воздухе. Но где-то в глубине, в самом сердце леса, тени наблюдали за ним — невидимые, но живые, как эхо зла, которое он думал победить.

Лес, в который вступил Кэндзиро, был не просто чащей — он был живым кошмаром, сотканным из теней и забытых страхов. Деревья, высокие и искривленные, словно скелеты, тянули к небу ветви, похожие на когти, а их кора, покрытая черным мхом, сочилась чем-то вязким, как кровь земли. Туман, густой и холодный, стелился по земле, обвивая корни и скрывая тропу, если она вообще когда-то существовала. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом гниения и чего-то металлического, а каждый вдох казался ядом, оседающим в легких. Где-то вдали, за пеленой мглы, булькали болота, их пузыри лопались с влажным чавканьем, как шепот умирающих душ. Свет, если он и был, не проникал сюда — только тусклые, зеленоватые отблески мерцали в тумане, создавая иллюзию движения, иллюзию жизни.

Кэндзиро брел сквозь этот кошмар, его фигура, некогда гордая, теперь была лишь тенью. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое грязью, цеплялось за колючие ветки, оставляя клочья ткани, как следы его распада. Черные волосы, слипшиеся от пота и болотной воды, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь казался единственным ярким пятном на его бледной коже. Его янтарные глаза, потускневшие от горя, блуждали по теням, но в них не было ни цели, ни надежды — только пустота, как у человека, потерявшего самого себя. Без катаны, брошенной на окраине долины, он чувствовал себя обнаженным, но это чувство давно стало частью его существования. Он не знал, сколько времени прошло — часы, дни, недели? Время в этом лесу текло иначе, искажаясь, как отражения в мутной воде.

Его шаги были тяжелыми, ноги утопали в вязкой грязи, и каждый шаг сопровождался чавкающим звуком, который эхом отдавался в тишине. Он не знал, куда идет, не помнил, почему оказался здесь. Имя «Сакура» еще жило в его сердце, но оно было как далекий свет, меркнущий с каждым мгновением. Ее слова — «Ты — ничто» — звучали в его голове, но теперь они сливались с шепотом леса, становясь частью его кошмара. Он пытался вспомнить ее лицо, ее улыбку, но образы расплывались, как рисунки на воде, и это пугало его больше, чем тени вокруг.

Лес был живым — не в обычном смысле, а как нечто разумное, злое. Деревья, казалось, шевелились, их ветви тянулись к нему, касаясь его плеч, его лица, как холодные пальцы. Туман кружился, образуя фигуры — то ли звери, то ли люди, то ли нечто иное. Кэндзиро остановился, его дыхание вырывалось облачками пара, и он почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Он обернулся, но за спиной была только мгла, и все же он знал — что-то смотрит на него. Что-то ждет.

— Кто здесь? — его голос, хриплый и слабый, утонул в тишине, но лес ответил — не словами, а шорохом, низким и зловещим, как дыхание хищника.

Он двинулся дальше, его сердце колотилось, а разум, уже треснувший от боли, начал поддаваться лесу. Впереди, в тумане, мелькнула фигура — хрупкая, знакомая. Ее длинные волосы струились, как шелк, а кимоно, бледно-розовое, светилось в полумраке. Кэндзиро замер, его грудь сжалась, и он протянул руку, его пальцы дрожали.

— Сакура? — прошептал он, его голос был полон надежды, смешанной с ужасом.

Фигура повернулась, но ее лицо было не ее — глаза, черные, как бездонные колодцы, смотрели на него с пустотой, а губы, растянутые в улыбке, были слишком широкими, слишком острыми. Она заговорила, и ее голос был как эхо, наложенное на голос Сакуры, но искаженное, ядовитое:

— Ты — ничто, Кэндзиро. Ты всегда был ничем.

Он отступил, его нога провалилась в грязь, и он упал на колени, его руки вцепились в землю. Видение исчезло, но лес ожил — тени зашевелились, образуя новые фигуры. Вот он увидел себя — молодого, с горящими глазами, держащего катану, готового защищать долину. Но его лицо исказилось, глаза потухли, и он рассыпался в пепел. Вот появилась долина, цветущая, с рекой и сакурами, но она вспыхнула огнем, и из пламени вырос змей, его золотые глаза смеялись над ним.

— Прекратите! — крикнул Кэндзиро, его голос сорвался, и он зажал уши, но шепот проникал в его разум, как яд.

— Оставьте меня!

Он поднялся, спотыкаясь, и побежал, не разбирая дороги. Ветки хлестали его по лицу, оставляя кровавые царапины, а грязь цеплялась за ноги, словно лес не хотел его отпускать. Его разум рушился, воспоминания дробились, как разбитое зеркало. Он помнил бой, помнил змея, помнил Сакуру, но ее лицо ускользало, ее имя становилось чужим. Кто он? Самурай? Герой? Или просто тень, обреченная блуждать в этом кошмаре?

Впереди открылось болото — черная, маслянистая вода, усеянная пузырями, отражала зеленоватые отблески. Кэндзиро остановился, его грудь тяжело вздымалась, а глаза, полные ужаса, смотрели на воду. В отражении он увидел не себя — его лицо было искажено, шрам на скуле кровоточил, а глаза были пустыми, как у мертвеца. Он отшатнулся, но отражение заговорило, его голос был его собственным, но холодным, насмешливым:

— Ты забыл, кто ты, Кэндзиро. Ты забыл, зачем живешь. Останься здесь. Растворись. Ты ведь уже ничто.

Он упал на колени, его руки вцепились в волосы, и он закричал — не словами, а животным воплем, полным боли и отчаяния. Его крик эхом разнесся по лесу, но лес лишь рассмеялся — низким, горловым звуком, похожим на рык змея. Тени вокруг сгустились, их глаза — сотни мерцающих точек — наблюдали за ним, их шепот сливался в хор:

— Забудь. Забудь. Забудь.

Кэндзиро рухнул на землю, его лицо уткнулось в грязь, а тело сотрясалось от рыданий. Его память, его имя, его цель — все растворялось в этом лесу, как капли дождя в болоте. Он не знал, сколько времени пролежал так, не знал, жив ли он еще. Но где-то в глубине, в самом сердце его сломанной души, теплился крошечный осколок — не надежды, не любви, а упрямства, которое не позволяло ему полностью исчезнуть.

Лес Забвения смотрел на него, его тени шевелились, его болота пели свою мертвую песню. Кэндзиро, лежащий в грязи, был лишь тенью самурая, но даже тени могут двигаться. И, пока он еще дышал, лес не мог забрать его полностью — пока.

Лес Забвения, пропитанный гниением и тьмой, сменился еще более зловещим местом. Кэндзиро, ведомый не то инстинктом, не то безумием, вышел к роще, где сама природа казалась извращенной, оскверненной. Деревья, некогда могучие, теперь были скручены, их кора сочилась черной слизью, которая стекала на землю, шипя и растворяя траву. Ветви, лишенные листвы, извивались, как змеи, а их тени, отбрасываемые тусклым, зеленоватым светом, двигались, словно живые. Земля под ногами была мягкой, влажной, усеянной костями мелких животных, чьи черепа блестели в полумраке, как жуткие украшения. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили и серы, и каждый вдох резал легкие, как осколки стекла. Где-то в глубине рощи журчала вода, но ее звук был нечистым, как хрип умирающего.

Кэндзиро стоял на краю этого кошмара, его фигура, изможденная и сломленная, казалась чужеродной в этом месте. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое засохшей грязью, висело лохмотьями, а черные волосы, слипшиеся от болотной воды, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь кровоточил, словно открывшаяся рана. Его янтарные глаза, потускневшие от боли и забвения, смотрели на рощу с смесью страха и отвращения. Без катаны он чувствовал себя беззащитным, но что-то в этом месте — может, его мрак, может, его правда — тянуло его вперед, как магнит. Его разум, уже треснувший под тяжестью предательства Сакуры, цеплялся за обрывки воспоминаний, но они были как тени, ускользающие при попытке их поймать.

Он шагнул в рощу, и земля под его сапогами чавкнула, выпуская едкий пар. Его шаги были неуверенными, но упрямыми, словно какая-то часть его, давно похороненная, отказывалась сдаться. Вокруг него роща ожила — не звуками, а движением. Черная слизь на деревьях пульсировала, как вены, а тени, скользившие по земле, шептались на языке, который он не понимал, но чувствовал. Его сердце заколотилось, и он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, оставляя кровавые следы.

— Что это за место? — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, утонул в зловещей тишине. Он не ждал ответа, но роща ответила — низким, горловым гулом, похожим на эхо рева Кагэ-но-Ороти.

Он двинулся глубже, его взгляд цеплялся за детали, которые вызывали тошноту: цветы, некогда белые, теперь были черными, их лепестки сочились ядом; кости, разбросанные по земле, были не только звериными, но и человеческими, их суставы покрывал тот же черный налет. В центре рощи он увидел логово — яму, окруженную скрученными корнями, из которой поднимался дым, не горячий, а холодный, как дыхание могилы. На краю ямы лежал осколок чешуи, обсидианово-черный, с багровыми прожилками, и Кэндзиро почувствовал, как его кровь стынет. Это была чешуя змея — Кагэ-но-Ороти, которого он убил. Или думал, что убил.

Он подошел ближе, его ноги дрожали, но он не мог остановиться. Яма была глубокой, ее стены покрывала та же черная слизь, а в центре, в мутной воде, что-то шевелилось — не живое, но и не мертвое. Он наклонился, и его отражение в воде исказилось: его лицо, покрытое шрамами, было не его, глаза — не янтарные, а золотые, как у змея. Он отшатнулся, его дыхание стало прерывистым, и в этот момент тени вокруг сгустились, образуя фигуры — не людей, не зверей, а существ, порожденных злом. Их тела были текучими, как дым, с длинными когтями и глазами, горящими багровым светом. Они не нападали, но их присутствие было как нож, приставленный к горлу.

— Уйдите, — прорычал Кэндзиро, его голос был слабым, но в нем еще тлела искра ярости. Он махнул рукой, словно мог отогнать их, но тени лишь рассмеялись — низким, шипящим звуком, от которого его кожа покрылась мурашками.

Одна из теней шагнула ближе, ее лицо, если это можно было назвать лицом, исказилось, принимая черты Сакуры. Ее глаза, черные и пустые, смотрели на него, а губы, растянутые в улыбке, шептали:

— Ты — ничто, Кэндзиро. Она отвергла тебя. Она принадлежит нам.

Он рухнул на колени, его руки вцепились в землю, сжимая черную слизь, которая обожгла его кожу. Ее слова — слова Сакуры, искаженные тенью — вонзились в его сердце, как яд. Но в этот момент его взгляд упал на что-то, лежащее у края ямы: тонкая веточка сакуры, мертвая, но с вырезанным на ней символом — древним, похожим на змею, обвивающую сердце. Он знал этот символ — старейшины упоминали его в легендах, говоря о проклятиях, что связывают душу с тьмой.

— Сакура... — прошептал он, его голос дрогнул, и в его разуме, как молния, вспыхнуло воспоминание: ее холодные глаза, ее странные слова, ее боль. Он схватил веточку, его пальцы дрожали, и в этот момент тени взвыли, их голоса слились в хор, полный злобы.

— Она наша! — шипели они, их когти тянулись к нему, но Кэндзиро, ведомый чем-то глубже отчаяния, рванулся назад, прижимая веточку к груди. Его сердце колотилось, его разум кричал от боли, но в этой боли родилась искра — не надежда, а вопрос. Что, если она не предала его? Что, если змей, которого он убил, оставил свой яд не в его теле, а в ее душе?

Он побежал, спотыкаясь о корни, его рваная одежда цеплялась за ветки, а тени гнались за ним, их шепот проникал в его разум, пытаясь стереть эту искру. Но Кэндзиро, даже сломленный, даже потерянный, цеплялся за веточку, как за последний осколок правды.

Его лицо, покрытое грязью и кровью, было искажено болью, но в его глазах, впервые за долгое время, мелькнула тень решимости.

Роща осталась позади, но ее зловещий шепот следовал за ним, смешиваясь с ветром. Лес Забвения не отпускал его, но теперь Кэндзиро, пусть и бессознательно, нес в себе крошечный толчок — намек на то, что его бегство может стать не концом, а началом поисков. Веточка сакуры, сжимаемая в его руке, была холодной, но в ней, как в его сердце, теплилась тень жизни — и тень правды о Сакуре.

Пустыня раскинулась перед Кэндзиро, как бесконечное море серого пепла, где ни одно живое существо не могло найти приют. Земля, растрескавшаяся и сухая, хрустела под его сапогами, словно кости давно забытых миров. Ни травинки, ни куста — только бескрайние волны пепла, перемешанного с черной сажей, поднимались и опадали под порывами горячего ветра. Небо над головой было багровым, словно залитым кровью умирающего солнца, и его лучи, палящие и безжалостные, выжигали все, что еще могло дышать. Вдалеке, на горизонте, маячили силуэты скал, но они казались миражами, ускользающими при попытке приблизиться. Воздух был сухим, едким, пропитанным запахом горелого камня и чего-то мертвого, и каждый вдох царапал горло, как наждачная бумага.

Кэндзиро брел по этой пустыне, его фигура, некогда статная и сильная, теперь была лишь тенью самурая. Его темно-синее кимоно, изодранное и выцветшее, висело лохмотьями, обнажая исхудавшее тело, покрытое шрамами и засохшей грязью. Черные волосы, слипшиеся от пота и пепла, прилипли к лицу, скрывая шрам на скуле, который теперь казался трещиной в его душе. Его янтарные глаза, потускневшие до цвета старой меди, смотрели вперед, но в них не было ни цели, ни надежды — только пустота, отражавшая бескрайнюю пустыню вокруг. В руке он сжимал веточку сакуры с вырезанным символом змеи, найденную в оскверненной роще, — единственный якорь, связывающий его с прошлым, но даже она казалась теперь чужой, мертвой.

Его шаги были медленными, ноги дрожали от усталости, а губы, потрескавшиеся и кровоточащие, шептали что-то неразборчивое — то ли молитву, то ли проклятие. Жажда, физическая и духовная, сжигала его изнутри. Он не помнил, когда в последний раз пил, не помнил, когда ел. Его тело, закаленное годами тренировок, теперь было на грани: каждый мускул болел, каждый вдох был борьбой. Но хуже физической боли была пустота в его сердце — там, где когда-то жили любовь, честь, цель, теперь была лишь выжженная пустыня, такая же бесплодная, как земля под его ногами.

Он остановился, его дыхание было прерывистым, и посмотрел на свои руки — исхудавшие, покрытые трещинами, с ногтями, сломанными от скитаний. Веточка сакуры, зажатая в пальцах, была холодной, и символ змеи, вырезанный на ней, казался живым, пульсирующим, как ядовитая вена. Он вспомнил рощу, тени, шептавшие о

Сакуре, и ее слова — «Ты — ничто» — снова вонзились в его разум, как раскаленный клинок. Но теперь к этим словам добавился новый вопрос, слабый, но настойчивый: что, если она не предала его? Что, если змей, которого он убил, оставил свой яд в ее душе? Этот вопрос был как искра в пепле, но Кэндзиро, слишком измученный, чтобы разжечь ее, просто сжал веточку сильнее, до боли в ладони.

— Кто я? — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, утонул в вое ветра. Он поднял глаза к небу, но багровое солнце смотрело на него без жалости, как глаз равнодушного бога.

— Зачем я иду?

Ответа не было. Только ветер, несущий пепел, хлестал его по лицу, забивая глаза и рот. Он упал на колени, его руки вцепились в землю, но вместо почвы он сгреб лишь горсть сажи, которая рассыпалась между пальцами. Его грудь сотрясалась от сухих, беззвучных рыданий, но слез не было — пустыня высосала их, как высосала его душу.

Он вспомнил долину — цветущую, живую, с рекой, чьи воды пели, и сакурами, чьи лепестки танцевали на ветру. Вспомнил Сакура, ее улыбку, ее голос, ее тепло. Но эти образы были далекими, как звезды, и с каждым мгновением они тускнели, растворяясь в багровом мареве. Он пытался вспомнить свое имя, свою клятву, но даже это ускользало, как песок сквозь пальцы. Кэндзиро? Самурай? Герой? Эти слова были пустыми, как ветер, гуляющий по пустыне.

Он поднялся, пошатываясь, и побрел дальше, его шаги были механическими, как у марионетки, чьи нити оборваны. Пустыня не имела конца, но в ее бескрайности было что-то гипнотическое, зовущее — обещание забвения, которое он так искал. Его тело кричало от боли, его разум — от пустоты, но он шел, потому что остановиться означало исчезнуть, а какая-то крошечная, упрямая часть его все еще цеплялась за жизнь.

Вдалеке, среди пепельных дюн, он заметил что-то — не мираж, а реальное, осязаемое. Каменный алтарь, потрескавшийся и покрытый черной слизью, похожей на ту, что он видел в роще змея. На алтаре лежали кости, человеческие и звериные, а вокруг них вились тени — не существа, а отголоски зла, что когда-то дышало здесь. Кэндзиро подошел ближе, его сердце заколотилось, и он увидел вырезанные на камне символы — змея, обвивающая сердце, тот же знак, что был на веточке в его руке.

Он упал на колени перед алтарем, его пальцы коснулись символа, и в этот момент его разум пронзила вспышка — не воспоминание, а чувство, холодное и острое, как лезвие. Он увидел Сакуру, ее глаза, полные боли, ее голос, шепчущий: «Это моя вина». Это не было видением, но чем-то глубже — правдой, которую он боялся признать. Змей не просто напал на долину — он оставил свой яд, и этот яд, возможно, жил в ней.

— Сакура... — прошептал он, его голос был едва слышен, заглушаемый ветром. Он сжал веточку, и ее острые края вонзились в его ладонь, но боль была якорем, удерживающим его от окончательного падения.

— Что он сделал с тобой?

Пустыня молчала, но ее тишина была не пустой — в ней чувствовалось присутствие, древнее и злое. Тени вокруг алтаря шевельнулись, их шепот, низкий и ядовитый, проник в его разум: «Она наша. Ты не спасешь ее. Ты ничто». Кэндзиро закрыл глаза, его лицо, покрытое пеплом и кровью, исказилось от боли, но он не ответил. Он просто встал, его тело дрожало, и побрел дальше, сжимая веточку, как последнюю нить, связывающую его с реальностью.

Пустыня Пепла смотрела на него, ее багровое солнце жгло его спину, а ветер пел свою скорбную песню. Кэндзиро, почти потерявший себя, был лишь силуэтом, бредущим в никуда, но в его руке, в маленькой веточке сакуры, теплилась правда — слабая, но живая, как искра в пепле.

Пустыня Пепла осталась позади, сменившись каменистыми пустошами, где ветер выл, как скорбящий дух, а земля, покрытая трещинами, хранила следы давно забытых бурь. Кэндзиро, ведомый инстинктом или судьбой, набрел на уединенную пещеру, высеченную в склоне черной скалы, чья поверхность блестела, как обсидиан. Вход в пещеру был узким, заросшим сухими лианами, а внутри царила прохлада, смешанная с запахом сырости и старого камня. Слабый свет, пробивавшийся сквозь трещины в потолке, рисовал на стенах мерцающие узоры, похожие на письмена древних духов. В глубине пещеры журчал ручей, его тонкий голос был единственным звуком, нарушавшим гробовую тишину. Это место казалось убежищем, но в его покое чувствовалась тяжесть — как будто сама пещера хранила тайны, слишком тяжелые для света.

Кэндзиро, изможденный и сломленный, вошел в пещеру, его шаги эхом отдавались в пустоте. Его темно-синее кимоно, теперь не более чем лохмотья, цеплялось за острые камни, а черные волосы, слипшиеся от пепла и пота, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который все еще кровоточил, словно рана, отказывающаяся заживать. Его янтарные глаза, потускневшие до цвета ржавчины, блуждали по теням, но в них не было ни цели, ни надежды — только усталость, граничащая с забвением. В руке он сжимал веточку сакуры с вырезанным символом змеи, найденную в оскверненной роще, — ее края впились в его ладонь, но боль была единственным, что напоминало ему о реальности. Его тело, исхудавшее и покрытое шрамами, дрожало от холода, а губы, потрескавшиеся и бескровные, шептали что-то неразборчивое — имя, которое он почти забыл.

Он опустился на колени у ручья, его руки коснулись ледяной воды, и он поднес ее к губам, но вкус был горьким, как пепел пустыни. Его взгляд упал на что-то, лежащее у кромки воды — маленький, потускневший амулет, наполовину утонувший в грязи. Он был простым: бронзовый диск с выгравированным цветком сакуры, потемневший от времени, но все еще хранивший следы былой красоты. Кэндзиро замер, его пальцы, дрожащие, потянулись к амулету, и когда он поднял его, свет из трещины в потолке упал на металл, заставив его вспыхнуть, как крошечная звезда.

Его сердце сжалось, и в его разуме, как молния в ночи, вспыхнуло воспоминание — болезненное, но ясное. Он увидел Сакуру, стоящую у реки в долине, ее улыбка была мягкой, как утренний свет, а в руках она держала такой же амулет, только новый, сияющий.

«Это для тебя, Кэндзиро, — ее голос, мелодичный и теплый, звучал в его голове. — Пусть он напоминает тебе о доме. Обо мне». Он вспомнил, как она надела амулет на его шею, как ее пальцы коснулись его кожи, как ее глаза, полные любви, были его миром. Но затем образ исказился: ее глаза стали холодными, ее голос — ядовитым: «Ты — ничто». Воспоминание разбилось, как стекло, и Кэндзиро издал хриплый стон, его пальцы сжали амулет так сильно, что края впились в кожу.

— Сакура... — прошептал он, его голос был слабым, но полным боли, которая разрывала его изнутри. Его янтарные глаза, теперь блестящие от слез, смотрели на амулет, и крупный план его лица — изможденного, покрытого грязью и шрамами — был портретом человека, стоящего на краю пропасти.

— Почему? Почему ты ушла?

Он опустил голову, его волосы упали на лицо, а слезы, первые за многие дни, капали на амулет, смывая грязь с цветка сакуры. В этот момент пещера, казалось, ожила — тени на стенах шевельнулись, а журчание ручья стало громче, как шепот. Кэндзиро поднял взгляд, и в мерцающем свете он заметил фигуру, стоявшую в глубине пещеры. Это был старик, худой, как скелет, с длинной седой бородой и глазами, блестящими, как угли. Его одежда, лохмотья некогда богатого кимоно, была покрыта пылью, а в руках он держал посох, украшенный символами, похожими на тот, что был на веточке Кэндзиро.

— Ты нашел его, — голос старика был низким, скрипучим, как старое дерево на ветру. Он шагнул ближе, и свет упал на его лицо, изрезанное морщинами, но полное странной, почти пугающей ясности.

— Амулет. Ее дар.

Кэндзиро вздрогнул, его рука сжала амулет, а другая — веточку. Он поднялся, его тело дрожало, но в его глазах мелькнула искра — не надежда, а вопрос, который он боялся задать.

— Кто ты? — прохрипел он, его голос был слабым, но в нем чувствовалась тень былой силы.

— Откуда ты знаешь... о ней?

Старик улыбнулся, но его улыбка была горькой, как вкус воды в ручье. Он указал посохом на амулет, и его глаза сузились, словно он видел что-то, скрытое от Кэндзиро.

— Я знаю о змее, — сказал он, его голос стал тише, но тяжелее, как камень, падающий в воду.

— Кагэ-но-Ороти. Его яд не только в теле, но и в душе. Он не умирает, даже когда его тело падает. Он живет... в тех, кого коснулся.

Кэндзиро замер, его дыхание остановилось. Он вспомнил рощу, символ змеи, шепот теней: «Она наша». Его разум, измученный и треснувший, отказывался принимать эти слова, но его сердце, все еще бьющееся, знало правду. Он посмотрел на амулет, на веточку, и его голос, дрожащий, вырвался наружу:

— Сакура... она... проклята? — слово «проклята» было как нож, вонзившийся в его

грудь.

— Это он... змей... сделал с ней это?

Старик кивнул, его глаза, теперь полные скорби, смотрели на Кэндзиро с чем-то, похожим на жалость.

— Его яд отравляет сердце, — сказал он.

— Он берет любовь и превращает ее в ненависть, свет — в тьму. Она не предала тебя, самурай. Она потеряла себя.

Кэндзиро рухнул на колени, его руки сжали амулет и веточку, и его лицо исказилось от боли. Слезы текли по его щекам, оставляя дорожки в грязи, а его грудь сотрясалась от рыданий, которые он больше не мог сдерживать. Он вспомнил ее холодные глаза, ее жестокие слова, но теперь он видел за ними тень — тень змея, тень проклятия. Боль была невыносимой, но в ней родился вопрос, слабый, но живой: «Почему?» Почему она не боролась? Почему не сказала ему? И, главное, почему он не увидел?

— Что мне делать? — прошептал он, его голос был едва слышен, но в нем чувствовалась искра — не надежда, а отчаянное желание понять.

— Как... как вернуть ее?

Старик покачал головой, его посох стукнул о камень, и эхо разнеслось по пещере, как похоронный звон.

— Путь назад труден, — сказал он.

— Яд змея силен, а ее душа — в его власти. Но если в тебе еще есть сила, если твоя любовь сильнее боли... ищи. Ищи правду, самурай. Но будь готов — правда может быть страшнее забвения.

Старик отступил в тени, его фигура растворилась в полумраке, но его слова остались, как заноза в сердце Кэндзиро. Он посмотрел на амулет, на цветок сакуры, и его глаза, теперь блестящие от слез, но с крошечной искрой решимости, отразили свет. Забвение, так долго манившее его, отступило — не полностью, но достаточно, чтобы он почувствовал себя живым.

Он поднялся, его тело дрожало, но шаги были тверже. Он спрятал амулет под кимоно, рядом с сердцем, и сжал веточку, как талисман. Пещера осталась позади, но ее прохлада и слова старика шли с ним, как тени. Кэндзиро, все еще сломленный, все еще потерянный, теперь нес в себе осколок памяти — и вопрос, который мог стать началом пути назад.

Скалистые пустоши, где Кэндзиро нашел пещеру, сменились низиной, укрытой редкими, чахлыми деревьями, чьи ветви, словно скорбящие руки, тянулись к серому небу. Река, некогда полноводная, теперь была тонким ручьем, струящимся среди камней, но ее воды, чистые и холодные, отражали звезды, которые пробивались сквозь разрывы в тучах. Это место, затерянное на границе дикой земли, дышало странной силой — не зловещей, как роща змея, но древней, как будто сама земля хранила здесь память о любви и боли. Камни, разбросанные вокруг, были покрыты мхом, а в воздухе витал слабый аромат цветущей сакуры, хотя ни одного дерева не было видно. Тишина, мягкая, но тяжелая, окутывала низину, и только журчание ручья нарушало ее, как шепот старой песни.

Кэндзиро стоял у воды, его фигура, изможденная и хрупкая, казалась чужой в этом месте, но что-то в его сердце — слабое, но живое — тянуло его сюда. Его темно-синее кимоно, рваное и покрытое пылью, едва держалось на плечах, а черные волосы, слипшиеся от грязи, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь казался частью его сущности. Его янтарные глаза, все еще тусклые, но с крошечной искрой, рожденной в пещере, смотрели на ручей, где отражения звезд дрожали, как осколки надежды. В одной руке он сжимал веточку сакуры с вырезанным символом змеи, в другой — амулет с цветком, найденный у ручья, который теперь висел на его шее, холодный, но тяжелый, как клятва. Его тело дрожало от усталости, но разум, хоть и треснувший, цеплялся за вопрос, заданный стариком: «Ищи правду, самурай».

Он опустился на колени у ручья, его пальцы коснулись воды, и ее холод обжег кожу, но принес ясность, как укол иглы. Он посмотрел на амулет, его бронзовая поверхность тускло блестела в свете звезд, и в его разуме снова вспыхнуло воспоминание — Сакура, ее улыбка, ее тепло. Но теперь к этим образам добавились другие: ее холодные глаза, ее ядовитые слова, ее боль, скрытая за жестокостью. Слова старика — о яде змея, о душе, отравленной тьмой — эхом звучали в его голове, и он чувствовал, как гнев, так долго сжигавший его, сменяется чем-то новым: жалостью, смешанной с болью.

— Сакура... — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, растворился в ночи.

— Что он сделал с тобой?

В этот момент вода в ручье задрожала, хотя ветер был неподвижен. Кэндзиро замер, его сердце заколотилось, и он поднял глаза. На поверхности воды, среди звездных отражений, появился образ — полупрозрачный, как дым, но такой реальный, что его грудь сжалась от боли. Это была Сакура — не та, что отвергла его, а другая, страдающая, плененная. Ее длинные черные волосы струились, как тени, а бледно-розовое кимоно, прозрачное, словно сотканное из света, развевалось, будто под невидимым ветром. Ее большие темные глаза, полные слез, смотрели на него с такой мукой, что Кэндзиро почувствовал, как его собственные глаза наполняются влагой. Ее лицо, прекрасное, но изможденное, было искажено страданием, а вокруг нее вились тени — черные, текучие, как змеи, обвивающие ее запястья, ее шею, ее сердце.

— Кэндзиро... — ее голос, слабый и дрожащий, был не из воды, а из его души, и в нем не было холода, только отчаяние.

— Прости... я не хотела... он... он во мне...

Он протянул руку, его пальцы коснулись воды, и образ задрожал, но не исчез. Его лицо, покрытое грязью и шрамами, исказилось от боли, а глаза, теперь блестящие от слез, отражали ее страдание. Он видел ее — не предательницу, а жертву, чья душа была украдена тьмой. Тени вокруг нее шипели, их голоса, низкие и ядовитые, пытались заглушить ее:

— Она наша. Ты не спасешь ее. Ты ничто.

— Нет! — крикнул Кэндзиро, его голос, впервые за долгое время, был полон силы, хоть и дрожал от горя. Он ударил по воде, и брызги разлетелись, но образ Сакуры остался, ее глаза умоляли его, ее губы шептали: «Спаси меня». Тени сгустились, их когти потянулись к ней, и она начала растворяться, ее лицо исказилось в последнем крике, прежде чем исчезнуть.

Кэндзиро рухнул на колени, его руки вцепились в мокрый мох, а грудь сотрясалась от рыданий. Его лицо, крупным планом — изможденное, покрытое слезами и грязью, со шрамом, пылающим на скуле, — было портретом человека, разрываемого между болью и новой целью. Он сжал амулет, висящий на шее, и веточку, их края впились в его ладони, но боль была якорем, удерживающим его от падения в забвение.

— Ты не предала меня, — прошептал он, его голос был хриплым, но в нем чувствовалась искра решимости.

— Это не ты... это он. Змей.

Он поднялся, его тело дрожало, но осанка стала чуть прямее, как у самурая, вспомнившего, кто он. Его разум, все еще треснувший, теперь цеплялся за новую правду: Сакура не была его врагом. Она была пленницей, отравленной ядом Кагэ-но-

Ороти, и ее жестокость, ее слова были не ее выбором, а проклятием. Эта мысль была как нож — она ранила, но и освобождала. Его гнев, так долго сжигавший его, сменился жалостью, любовью и чем-то новым — целью, слабой, но живой. Он должен найти способ спасти ее, даже если это будет стоить ему жизни.

— Я найду тебя, — сказал он, его голос был тихим, но твердым, как клятва, данная у реки много месяцев назад.

— Я верну тебя.

Он посмотрел на ручей, теперь спокойный, и его отражение — изможденное, но с искрой в глазах — было не тенью, а человеком, который начал возвращаться. Низина, окружавшая его, дышала покоем, но в ее воздухе чувствовалась сила, как будто само место поддерживало его, шепча: «Иди». Он спрятал амулет под кимоно, рядом с сердцем, и сжал веточку, как талисман. Его шаги, теперь чуть тверже, вели его прочь от ручья, в ночь, где звезды, пробивающиеся сквозь тучи, были как маяки.

Тени змея, все еще живые, следили за ним издалека, их шепот, низкий и злобный, растворялся в ветре. Но Кэндзиро, хоть и сломленный, хоть и раненый, теперь нес в себе осколок света — тень Сакуры, ее страдающее лицо, ее мольбу. И с этим светом он шагнул в неизвестность, впервые за долгое время чувствуя, что его путь, возможно, не ведет в забвение.

Окраина долины Сакуры, некогда живая и дышащая красками весны, теперь лежала в объятиях смерти. Там, где раньше цвели нежные лепестки и раздавался звонкий щебет птиц, теперь царила серая пустота. Туман, густой и холодный, словно саван, стелился по земле, обволакивая камни и голые корни деревьев, чьи ветви, лишенные листвы, тянулись к небу, точно скелеты, застывшие в немом крике. Одинокий валун, покрытый мхом и трещинами, возвышался над этой мертвой землей — немой свидетель того дня, когда Кэндзиро, сломленный и потерянный, бросил свой меч. Рядом, утопая в грязи, лежала его катана — некогда сияющая, как его душа, а теперь покрытая пылью, ржавчиной и засохшей кровью змея, чей яд отравил его жизнь.

Кэндзиро приближался медленно, каждый шаг отдавался в его теле глухой болью. Его темно-синее кимоно, изодранное ветрами пустыни и шипами леса, трепетало на ветру, словно флаг побежденной армии. Черные волосы, слипшиеся от пота и крови, падали на лицо, скрывая шрам на скуле — багровую метку, что пульсировала, как живое напоминание о его падении. Его янтарные глаза, некогда горящие честью и долгом, теперь были тусклыми, но в их глубине тлела новая искра — не свет надежды, а мрачная, упрямая решимость, рожденная у ручья, где он принял свою боль. Он остановился перед валуном, его дыхание вырывалось облачками пара в холодном воздухе, и на мгновение закрыл глаза. Перед его внутренним взором всплыл тот день: крик Сакуры, шипение змея, звон стали, а затем — тишина, в которой он оставил свою катану, свою честь, себя.

Он опустился на одно колено, его пальцы — загрубевшие, покрытые шрамами, дрожащие от усталости — коснулись рукояти. Меч был ледяным, чужим, но знакомым, как старая рана. Кэндзиро поднял его, и грязь осыпалась с лезвия, обнажая зазубрины и пятна крови — следы битвы, что сломала его. Он поднес катану к лицу, и в тусклом, мутном отражении стали увидел себя: изможденного, с впалыми щеками, со шрамом, пылающим на скуле, и глазами, полными теней. Его губы дрогнули, и он прошептал, словно обращаясь к старому другу:

— Ты был моей честью. Моим путем. А теперь... что ты для меня?

Его голос, хриплый и тихий, растворился в вое ветра. Он сжал рукоять сильнее, пальцы нашли выемки, выточенные годами сражений, и на миг ему показалось, что старая сила возвращается. Но это была не сила самурая, не та чистая мощь, что вела его по пути долга. Это была сила человека, чья душа треснула, но не рассыпалась, человека, готового на все ради одной цели. В его разуме, словно призрак, возник образ Сакуры — не той, что отвергла его, а той, что кричала в ночи, плененная тьмой, что он не смог победить. Он должен найти ее, спасти ее, даже если это будет стоить ему жизни.

Кэндзиро провел рукой по лезвию, стирая пыль и грязь. Под пальцами проступили следы прошлого: зазубрины от клыков змея, царапины от камней пустыни. Он вспомнил, как этот меч пел в его руках, как рассекал воздух, как был продолжением его воли. Теперь он казался тяжелым, мертвым, но в этой тяжести была правда. Кэндзиро посмотрел на него с отвращением, смешанным с принятием, и тихо произнес:

— Ты больше не моя честь. Но ты поможешь мне найти ее. Поможешь мне найти правду.

Он поднялся, его осанка стала чуть прямее, хотя плечи все еще гнулись под грузом боли. Туман вокруг него дрогнул, расступился, словно мир почувствовал перемену в его сердце. Ветер, пробежавший по долине, унес сухие листья и пыль, и в его порывах Кэндзиро услышал далекий, едва уловимый отголосок змеиного рева — живого, насмешливого. Но страх, что некогда сковывал его, ушел. Он шагнул вперед, сжимая меч, и его шаги, тяжелые, но уверенные, звучали как удары молота по наковальне судьбы.

— Я найду способ, Сакура, — сказал он, и его голос, низкий и твердый, прорезал

тишину.

— Даже если это убьет меня.

Меч висел у его пояса, больше не символ, а инструмент — холодный, безжалостный, как его новая цель. Кэндзиро шел сквозь туман, его фигура растворялась в серой пелене, но в каждом его движении чувствовалась новая воля. Он не был прежним Кэндзиро, гордым самураем с чистым сердцем. Он был сломленным человеком, принявшим свою боль, но обретшим фокус. Его путь вел в неизвестность, туда, где ждала новая битва — не за честь, а за любовь, за правду, за Сакуру.

Туман сомкнулся за его спиной, и долина погрузилась в тишину. Лишь валун остался стоять, молчаливый страж места, где Кэндзиро упал — и где он начал подниматься вновь.

Туман стелился по земле, словно саван, окутывая тропу, по которой шел Кэндзиро. Его шаги, тяжелые и размеренные, оставляли в пыли едва заметные следы, тут же пожираемые сыростью. Долина Сакуры, некогда сияющая жизнью, теперь дышала смертью, и каждый вдох Кэндзиро был пропитан ее горьким ароматом — смесью увядших цветов и гниющей древесины. Он не оглядывался назад, зная, что позади лишь пустота, но и впереди его ждала не надежда, а тень — тень его прошлого, тень Сакуры, зовущая его в сердце проклятия.

Пейзаж вокруг становился все мрачнее. Сквозь пелену облаков солнце почти не проникало, и долина тонула в сером полумраке, где тени деревьев казались живыми, шевелящимися в такт ветру. Колючки кустарников цеплялись за его кимоно, оставляя новые прорехи на и без того истрепанной ткани, но он не замечал этого. Его янтарные глаза, теперь почти угасшие, но все еще цепкие, выхватывали детали: обломки старой телеги, застрявшей в грязи, кости какого-то мелкого зверька, белеющие среди травы, и черные пятна на коре деревьев, похожие на следы яда, сочащегося из земли. Это была не просто увядшая земля — это была земля, отравленная, истекающая кровью тьмы.

Кэндзиро остановился у обрыва, где река, некогда бурлящая и чистая, теперь текла лениво, ее воды покрывала маслянистая пленка, отражавшая тусклый свет. Он присел на корточки, глядя в свое отражение — искаженное, размытое, как его собственная душа. Шрам на скуле, багровый и воспаленный, выделялся на бледной коже, а волосы, спутанные и грязные, спадали на лоб. Его рука невольно сжала рукоять катаны, пальцы прошлись по зазубринам на металле, и он вспомнил, как этот клинок пел, рассекая врагов. Теперь он молчал, как и сам Кэндзиро, чья душа была раздавлена тяжестью вины.

— Ты должна быть здесь, — прошептал он, обращаясь к воде, словно она могла ответить.

— Я чувствую тебя, Сакура. Даже сквозь эту тьму.

Ветер донес до него слабый звук — шорох, едва различимый, но острый, как лезвие. Кэндзиро резко встал, его рука легла на катану, а глаза пробежались по зарослям на противоположном берегу. Там, среди колючек, мелькнула тень — не зверь, не человек, а что-то иное, бесформенное, но живое. Он шагнул вперед, пересека реки по шатким камням, скользким от мха, и его сердце забилось быстрее, подгоняемое смесью страха и решимости.

На другом берегу он нашел следы — не отпечатки ног, а длинные борозды в земле, словно что-то ползло, оставляя за собой слизистый налет. Кэндзиро нахмурился, его губы сжались в тонкую линию. Это был не змей, которого он убил, но его отголосок, его тень, все еще терзающая долину. Он пошел по следу, углубляясь в лес, где деревья смыкали ветви над головой, образуя подобие туннеля, пропитанного запахом плесени.

Через час пути он вышел к поляне, окруженной черными стволами сакуры. Их цветы, некогда розовые и нежные, теперь были угольно-черными, с лепестками, блестящими, как обсидиан. В центре поляны возвышалась фигура — не Сакура, но ее отражение, сотканное из тьмы. Это была женщина, чьи черты повторяли ее лицо, но глаза были пустыми, черными провалами, а кожа — бледной, как у мертвеца. Она стояла неподвижно, ее длинные волосы шевелились, словно под водой, а вокруг нее воздух дрожал от невидимой силы.

— Кэндзиро, — голос был похож на шепот ветра, но в нем звучала насмешка.

— Ты пришел за ней, но найдешь лишь себя.

Он выхватил катану, лезвие сверкнуло в тусклом свете, но его рука дрогнула. Перед ним была не Сакура, но что-то, что знало ее, что питалось ею.

— Где она? — его голос был хриплым, но твердым, как удар молота.

— Что ты с ней сделала?

Фигура наклонила голову, ее губы растянулись в улыбке, обнажая острые, как иглы, зубы.

— Я — то, что она стала. Ее боль, ее страх, ее тьма. Ты не спасешь ее, Кэндзиро. Ты лишь продлишь агонию.

Он шагнул вперед, клинок поднялся для удара, но фигура растворилась в воздухе, оставив за собой лишь эхо смеха. Земля под ногами задрожала, и из-под корней черной сакуры начали выползать тени — бесформенные, с когтями и горящими глазами. Кэндзиро стиснул зубы, его шрам запульсировал, и он бросился в бой, его катана рассекала тьму, как луч света.

Битва была яростной, но короткой. Тени падали, растворяясь в земле, но с каждым ударом Кэндзиро чувствовал, как его силы тают. Когда последняя тень исчезла, он упал на колени, тяжело дыша, его кимоно пропиталось потом и кровью. Перед ним, в центре поляны, возникла новая фигура — не тень, а свет, слабый и дрожащий. Это была

Сакура — настоящая, но бледная, с закрытыми глазами, ее тело окутывали черные нити, словно паутина.

— Сакура! — крикнул он, бросаясь к ней, но его остановила невидимая стена. Он ударил по ней кулаком, его голос сорвался на хрип.

— Я здесь! Я пришел за тобой!

Ее глаза медленно открылись, и в них Кэндзиро увидел не надежду, а бесконечную печаль.

— Кэндзиро... — ее голос был слабым, как шелест листвы.

— Ты не можешь меня спасти. Тьма... она часть меня теперь.

— Нет, — он ударил снова, его кулаки кровоточили, но стена не поддавалась.

— Я найду способ. Я клянусь.

Она покачала головой, и слеза скатилась по ее щеке, растворяясь в воздухе.

— Спаси долину. Спаси себя. Я... уже потеряна.

Свет померк, и Сакура исчезла, оставив Кэндзиро одного посреди черной поляны. Он закричал, его голос эхом разнесся по долине, полный боли и ярости. Его путь был далек от завершения, но теперь он знал, куда идти — к источнику тьмы, к корню проклятия. Он поднялся, сжимая катану, и шагнул вперед, его фигура растворилась в тенях, как воин, чья душа горела вопреки всему.

Солнце поднималось над долиной, его первые лучи, робкие и золотые, пробивались сквозь рассеивающиеся клочья черных туч. Воздух, еще недавно пропитанный серой и смертью, теперь дрожал от свежести, словно сама природа вздохнула с облегчением. Оскверненное святилище, некогда сердце тьмы, лежало в руинах: расколотый обсидиановый алтарь дымился, испуская последние нити черной слизи, что растворялись в утреннем свете. Каменные идолы, чьи искаженные лица веками взирали на мир с немым укором, теперь молчали, покрытые трещинами, а багровые руны на их поверхности угасли, оставив лишь холодный серый камень.

Кэндзиро сидел на коленях посреди поляны, его руки, покрытые пылью и кровью, все еще сжимали тело Сакуры. Ее бледное лицо, теперь спокойное, казалось почти живым в мягком свете утра — слабая улыбка застыла на ее губах, как последний подарок, который она оставила ему. Ее черные волосы, больше не извивающиеся, как змеи, лежали мягкими прядями на земле, а розовое кимоно, очищенное от темной скверны, вновь обрело свою нежность, хоть и было изодрано и покрыто пятнами. Он смотрел на нее, и в его янтарных глазах, теперь потускневших от слез, отражалась вся боль мира, что он носил в себе.

Ветер, уже не холодный, а теплый, принес с собой звуки пробуждающейся долины: далекий щебет птиц, шелест травы, что начала пробиваться сквозь потрескавшуюся землю. Но для Кэндзиро эти звуки были лишь фоном — его мир сузился до тишины, что осталась после ее последнего вздоха. Он провел пальцами по ее щеке, стирая следы своих слез, и прошептал:

— Ты свободна, Сакура. Ты вернулась ко мне... хотя бы так.

Его голос дрожал, но в нем больше не было отчаяния — лишь усталость и странное, горькое умиротворение. Он знал, что сделал то, ради чего шел сюда. Проклятие змея, что отравило долину и ее душу, было уничтожено. Но цена... цена оказалась выше, чем он мог вынести.

Он поднялся, медленно, словно каждый мускул его тела протестовал против движения. Его катана лежала рядом, ее лезвие, покрытое трещинами, отражало первые лучи солнца, будто прощаясь с битвой, что стала для нее последней. Кэндзиро не взял ее — оружие, выкованное для защиты, теперь казалось ему бесполезным. Он подхватил тело Сакуры на руки, ее легкость резанула его сердце, как нож, и направился к краю поляны, где между мертвых деревьев пробивались первые зеленые ростки.

Там, у подножия скалы, он заметил фигуру — старика в сером плаще, чьи глаза, мудрые и усталые, следили за ним издалека. Это был тот самый старец, что предупреждал его о яде змея, что дал ему надежду, когда надежды уже не осталось. Кэндзиро остановился, его взгляд встретился с взглядом старика, и тот медленно кивнул, словно подтверждая что-то, известное только им двоим.

— Ты сделал то, что должен был, — голос старика был тихим, но глубоким, как эхо в пещере.

— Долина будет жить. Ее жертва не напрасна.

Кэндзиро опустил глаза на Сакуру, его пальцы сжались сильнее, и он ответил, едва шевеля губами:

— А моя жизнь? Что теперь с ней?

Старик шагнул ближе, его посох стукнул о землю, и в этом звуке было что-то успокаивающее.

— Твоя жизнь — это то, что ты выберешь, Кэндзиро. Она дала тебе шанс начать заново. Не отвергай его.

Кэндзиро молчал, его грудь тяжело вздымалась, а в горле стоял ком. Он хотел кричать, спорить, но слова старика пробились сквозь его боль, как луч света сквозь тьму. Он кивнул, почти незаметно, и старик, не сказав больше ни слова, повернулся и исчез среди деревьев, оставив за собой лишь шорох шагов.

Кэндзиро опустился на колени у небольшого ручья, что журчал неподалеку, его воды были чистыми, как слеза. Он бережно положил Сакуру на траву и начал копать землю руками, не обращая внимания на грязь и боль в пальцах. Он работал молча, пока не вырыл неглубокую могилу, достаточно простую, но достойную той, кого он любил больше жизни. Когда он закончил, он уложил ее в яму, сложив ее руки на груди, и накрыл ее кимоно лепестками первых цветов, что нашел рядом — белыми, как ее душа, освобожденная от теней.

— Ты всегда любила цветы, — прошептал он, его голос сорвался, и он улыбнулся сквозь слезы.

— Пусть они будут с тобой... там, где нет тьмы.

Он засыпал могилу землей, каждый ком падал с глухим звуком, что отдавался в его сердце. Когда все было кончено, он встал, его силуэт в изодранном кимоно казался одиноким столбом посреди оживающей долины. Солнце поднялось выше, и его свет озарил надпись, которую он вырезал на камне над могилой: «Сакура — свет в сердце тьмы».

Он повернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Его шаги были медленными, но твердыми, как у человека, что принял свою судьбу. Долина вокруг него оживала: птицы пели громче, трава зеленела, а ветер шептал о прощении. Но в его душе остался пепел — пепел любви, что сгорела в битве со злом, и слабый свет рассвета, что обещал ему новый день.

Где-то вдали, среди скал, раздался низкий, утробный рык — отголосок змея, чья сущность, возможно, не исчезла полностью. Кэндзиро остановился, его рука инстинктивно легла на пустые ножны, и его глаза сузились. Он знал, что тьма никогда не уходит навсегда. Но теперь он был готов — не ради мести, а ради памяти о ней.

— Я найду тебя, — тихо сказал он, обращаясь к ветру.

— И закончу это. Ради нас.

И с этими словами он двинулся дальше, вглубь долины, туда, где его ждал новый путь — путь пепла и рассвета.

Сквозь серую пелену утреннего тумана, что клубился над оскверненной долиной, пробивались первые лучи солнца — золотые, дрожащие, словно нити надежды, протянутые к земле, истерзанной тьмой. Осколки обсидианового алтаря, еще дымящиеся после вчерашней битвы, лежали разбросанными среди выжженной травы, а черная слизь, что некогда сочилась из его трещин, теперь испарялась под теплом света, оставляя лишь слабый запах серы. Каменные идолы, чьи изломанные силуэты веками возвышались над этим местом, теперь молчали, их багровые руны потускнели, а лица, искаженные гневом и болью, покрылись паутиной трещин. Долина, некогда сердце проклятия, дышала заново, но эта жизнь была пропитана эхом смерти.

Кэндзиро стоял в центре поляны, его фигура в изорванном черном кимоно казалась одинокой тенью среди руин. Его катана, чье лезвие покрылось глубокими бороздами после удара, что расколол алтарь, лежала у его ног, отражая слабые вспышки света.

Руки, покрытые засохшей кровью и пеплом, дрожали — не от усталости, а от того, что он все еще сжимал в них Сакуру. Ее тело, теперь неподвижное, покоилось в его объятиях, легкое, как опавший лист. Ее черные волосы, что еще недавно извивались, словно живые змеи, теперь лежали мягкими волнами на его коленях, а розовое кимоно, очищенное от темной скверны, вновь обрело свою нежность, хоть и было изодрано и испачкано. Лицо Сакуры, бледное и спокойное, озарялось утренним светом, и слабая улыбка, застывшая на ее губах, казалась последним прощальным даром.

Он смотрел на нее, и в его янтарных глазах, потускневших от слез, отражалась буря — боль, любовь, вина, что терзали его душу. Вчера здесь разыгралась финальная битва, танец клинка и теней, где он столкнулся не только с проклятием змея, но и с ней — той, кого он поклялся спасти. Проклятие, что овладело Сакурой, превратило ее в сосуд тьмы: ее голос стал шипением, движения — стремительными и смертельными, а глаза, некогда теплые, как весенний закат, пылали ядовитым зеленым светом. Но даже в этом хаосе он видел ее — настоящую Сакуру, что кричала из глубин своей души, умоляя его остановить это.

Ритуал, что он провел, был отчаянным шагом. Старик в сером плаще, чьи слова о яде змея звучали в его памяти, оставил ему подсказку: кровь воина, клинок верности и сердце, готовое пожертвовать собой, могли разорвать цепи проклятия. Кэндзиро не колебался. Когда тьма достигла своего пика, а Сакура, одержимая, бросилась на него с когтями, что сверкали, как обсидиан, он не стал защищаться. Вместо этого он вонзил катану в алтарь — источник ее мучений — и пролил свою кровь на его осколки, шепча слова, что старик выжег в его разуме: «Свет любви сильнее тени зла».

Вспышка света, ослепительная и чистая, разорвала тьму. Лепестки сакуры — настоящие или рожденные его воображением — закружились в воздухе, падая с неба, словно слезы богов. Проклятие отпустило ее, но цена была велика: душа Сакуры, освобожденная, угасала, а его собственная жизнь висела на волоске. Он успел поймать ее, когда она падала, ее тело вновь стало ее собственным, а глаза, закрываясь, подарили ему последний взгляд — полный благодарности и мира.

Теперь, сидя с ней на руках, он чувствовал, как его сердце разрывается. Ветер, теплый и мягкий, принес запах цветущей травы, что начала пробиваться сквозь трещины в земле, но для Кэндзиро этот мир был пустым. Он провел пальцами по ее щеке, стирая следы своих слез, и прошептал:

— Ты свободна, Сакура. Я сделал это... ради тебя.

Его голос дрожал, но в нем звучала не только скорбь — там была решимость, что родилась из его жертвы. Он поднялся, его движения были медленными, словно тело протестовало против жизни без нее. Катана осталась лежать на земле — он больше не видел в ней смысла. Вместо этого он подхватил Сакуру, ее легкость резала его сердце, и направился к краю поляны, где первые зеленые ростки тянулись к свету между мертвых деревьев.

Там, у подножия скалы, он увидел старика. Его сгорбленная фигура в сером плаще казалась частью пейзажа, но глаза, мудрые и глубокие, смотрели прямо на Кэндзиро. Они встретились взглядами, и старик заговорил, его голос был тихим, но твердым, как камень:

— Ты выбрал путь, что немногие осмелились бы пройти. Ее душа чиста, долина исцелится. Но что теперь выберешь ты?

Кэндзиро опустил взгляд на Сакуру, его пальцы сжались на ее кимоно, и он ответил, едва шевеля губами:

— Я хотел спасти ее... не только от проклятия, но и для себя. А теперь... что мне осталось?

Старик шагнул ближе, его посох стукнул о землю, и в этом звуке было что-то живое, успокаивающее.

— Тебе осталось то, что она тебе дала, — сказал он.

— Шанс. Она танцевала свой последний танец, чтобы ты мог жить. Не предай ее.

Кэндзиро замер. Слова старика пробились сквозь его боль, как лепестки, что падали в тот миг, когда тьма отступила. Он кивнул, почти незаметно, и старик, не добавив больше ни слова, повернулся и растворился в тумане, оставив за собой лишь шорох шагов.

У ручья, чьи воды журчали, чистые и холодные, Кэндзиро опустился на колени. Он бережно положил Сакуру на траву и начал копать могилу голыми руками, не замечая, как грязь и кровь смешиваются на его ладонях. Он работал молча, его лицо было неподвижным, но слезы текли без остановки. Когда яма была готова, он уложил ее туда, сложив ее руки на груди, и покрыл ее кимоно лепестками белых цветов, что нашел рядом — символ ее души, освобожденной от теней.

— Ты всегда любила цветы, — прошептал он, его голос сорвался, и он улыбнулся сквозь слезы.

— Пусть они танцуют с тобой... там, где ты теперь.

Он засыпал могилу землей, каждый ком падал с глухим звуком, что отдавался в его груди. Закончив, он вырезал на камне простую надпись: «Сакура — последний танец лепестков». Затем он встал, его силуэт в лучах солнца казался одиноким, но не сломленным. Долина оживала вокруг него, но в его душе остался пепел — и слабый свет, что звал его вперед.

Вдалеке раздался низкий рык — отголосок змея, чья тьма, возможно, еще таилась в тенях. Кэндзиро остановился, его рука легла на пустые ножны, и его глаза сузились. Он знал, что бой не окончен. Но теперь он был готов — ради нее.

— Я закончу это, — тихо сказал он ветру.

— Ради твоего танца.

И с этими словами он шагнул вперед, вглубь долины, где его ждал новый путь — трагический, но полный смысла.

Солнце поднималось над долиной, его первые лучи, золотые и робкие, пробивались сквозь рассеивающиеся тучи, словно тонкие нити, сплетенные из надежды. Они падали на израненную землю, освещая руины древнего святилища, что еще вчера было ареной последней битвы. Обсидиановый алтарь, расколотый ударом катаны, дымился, испуская последние клочья черной слизи, что таяли под теплом утра. Каменные идолы, чьи искаженные лица веками взирали на мир с немым укором, теперь лежали поверженными, покрытые трещинами, их багровые руны угасли, оставив лишь холодный серый камень. Воздух, еще пропитанный запахом серы и пепла, дрожал от слабого, но живого ветерка, что приносил с собой свежесть — первый вздох освобожденной долины.

На выжженной земле, среди обугленных корней и рассыпанных камней, пробивались первые зеленые ростки, тонкие и хрупкие, как обещание нового начала. Вдалеке журчала река, её воды, очищенные от яда проклятия, сверкали под солнцем, отражая небо, что медленно возвращало себе голубизну. Птицы, чьи голоса давно смолкли в этих краях, теперь пели — их щебет, робкий и неуверенный, вплетался в тишину, что окутывала долину после бури.

У подножия скалы, на краю поляны, возвышалась небольшая могила. Свежая земля была усыпана белыми цветами, собранными дрожащими руками Кэндзиро в предрассветной мгле. Лепестки, чистые и нежные, лежали на могиле, словно прощальный дар, а над ней возвышался гладкий камень с вырезанной надписью: «Сакура — последний танец лепестков». Ветер шевелил траву, что начала пробиваться сквозь трещины, и доносил аромат цветущей сакуры, чьи деревья, чудом уцелевшие в хаосе, роняли свои лепестки в тихом танце.

Кэндзиро стоял перед могилой, его высокая фигура в изодранном черном кимоно казалась одинокой тенью на фоне возрождающегося мира. Его длинные волосы, некогда черные как ночь, теперь были спутаны и припорошены пеплом, а несколько седых прядей выбивались из узла, что он завязал на затылке. Лицо, покрытое шрамами и пылью, было бледным, почти бескровным, а новый багровый шрам пересекал его скулу, пульсируя, как живое напоминание о цене победы. Янтарные глаза, что когда-то горели решимостью и гневом, теперь смотрели с глубокой, почти осязаемой печалью, но в них не было отчаяния — лишь спокойное, горькое принятие. Его руки, загрубевшие и покрытые мозолями, сжимали катану — меч, что был его спутником, его душой, его проклятием. Лезвие, потрескавшееся и покрытое зазубринами, отражало солнечный свет, но в этом отражении Кэндзиро видел не себя, а тень человека, что когда-то верил в светлый конец.

Он опустился на колени, его пальцы коснулись земли могилы, и тишина вокруг стала почти оглушительной. Ветер стих, словно природа затаила дыхание, ожидая его слов.

— Ты была моим светом, Сакура, — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, дрожал, растворяясь в утреннем воздухе.

— Я обещал защитить тебя... но всё, что я смог, — это освободить.

Слезы, что он так долго сдерживал, потекли по его щекам, оставляя дорожки в пыли. Его грудь сотрясалась от беззвучных рыданий, плечи дрожали, но он не пытался скрыть эту боль. Она была его правдой, его последним даром ей. Он знал, что сделал то, ради чего вернулся в эту долину: разорвал цепи проклятия, что сковывало её душу, очистил её от тьмы, что пожирала её изнутри. Но цена этой свободы оказалась слишком высокой — выше, чем он мог вынести.

— Прости меня, — сказал он, и его губы дрогнули в слабой, горькой улыбке.

— Я хотел спасти нас обоих... но спас лишь эту землю.

Ветер вернулся, теплый и мягкий, подхватывая его слова и унося их вдаль. И в этот момент Кэндзиро услышал шорох — тихий, почти неуловимый, как шелест листвы. Он поднял голову, и на мгновение ему показалось, что он видит её: полупрозрачный образ Сакуры стоял у могилы, её длинные волосы струились, словно сотканные из света, а глаза, ясные и спокойные, смотрели на него с теплом. Она улыбнулась — той самой улыбкой, что он помнил с их первых дней, когда они бродили по долине, смеялись и мечтали о будущем. Её рука поднялась, и одинокий лепесток сакуры, кружась в воздухе, упал на его плечо.

— Сакура... — выдохнул он, его голос сорвался, и он протянул руку, но образ растаял, как утренний туман под солнцем. Лишь тепло осталось — слабое, но ощутимое,

согревшее его израненную душу.

Он сжал лепесток в ладони, поднес его к груди и спрятал под кимоно, рядом с сердцем. Этот маленький кусочек её присутствия стал его последним якорем, его тихой надеждой.

— Ты всегда будешь со мной, — прошептал он, и в его голосе впервые за долгое время появилась мягкость.

Кэндзиро поднялся, его движения были медленными, словно тело сопротивлялось жизни без неё. Катана лежала у его ног, её лезвие сверкало в лучах солнца, но он не взял её в руки. Вместо этого он бережно положил меч на могилу, рядом с белыми цветами, и провел пальцами по рукояти в последний раз.

— Ты была моим путем, — сказал он, его голос стал тверже, но в нем все еще дрожала печаль.

— Но теперь мой путь иной.

Он повернулся спиной к могиле и шагнул вперед, его шаги были тяжелыми, но решительными. Долина вокруг него оживала: зеленые ростки тянулись к свету, река пела свою песню, а лепестки сакуры, подхваченные ветром, кружились в воздухе, как прощальный танец. Но Кэндзиро не оглядывался. Его взгляд был устремлен к горизонту, где закат уже начинал окрашивать небо в багровые и золотые тона, словно провожая уходящий день — и его самого.

Он шел через долину, одинокая фигура в изодранном кимоно, и с каждым шагом его силуэт становился все меньше, растворяясь в тенях холмов. Ветер подхватил лепестки сакуры, что росли у могилы, и понес их над землей, осыпая тропу, по которой он ушел. Они падали, как слезы, что он больше не мог пролить, и ложились на землю, отмечая его путь.

Эхо его шагов затихло, и долина осталась в тишине, храня память о его жертве, о его любви, о его чести. Кэндзиро стал вечным странником, ищущим искупления или забвения, но в его сердце, под слоем пепла и боли, теплился свет — свет Сакуры, что будет вести его сквозь тьму, куда бы он ни пошел.

А над могилой, где покоилась она, ветер шептал её имя. Лепестки кружились в воздухе, падая на землю в последнем танце, и их тихая песня звучала как эхо — эхо любви, что сильнее смерти, чести, что не знает забвения, и прощения, что приходит с рассветом.