Красное внутри (джен)

Юра:

Я почти выбегаю из лазарета на улицу. Сейчас осень, и вся ее промозглость дождем ударяет мне в лицо. Освежает, отрезвляет, или наоборот — дает забыться. Я бреду вдоль луж, не обращая внимания на то, что промочил ноги. Лишь бы прочь от них всех! От глупого Петьки, от крикливой санитарки и мамы с ее тихим голосом!

Но вдруг меня заставляет остановиться звук. Музыка. Пронзительная, как на изломе. Я поднимаю воротник — тонкие ноты колют иглой, напоминают о промозглом ветре вокруг. А еще накатывает такая тоска, что завыть хочется.

— Красиво, черт, — я выплевываю эти слова себе под ноги.

Мелодия непохожа ни на что мне знакомое. Она какая-то чуждая, как будто ее здесь быть не должно. И от этого как-то не по себе. В голове невольно звучит дурацкий голос Петьки:

— Музыка из заброшенной школы… он играет по ночам…

К моему горлу подступает тошнота, а руки-ноги холодеют, пока я стою под тусклым светом фонаря и слушаю. Бред! Нет никаких сказок, никаких чудовищ! Кроме тех, которые развязали войну. И, если там, внутри, кто-то и есть, то это — враг. Еще один фашист, или скрывающийся предатель Родины, или просто бродяга. Нужно вытащить его оттуда и доказать всем, что никаких чудовищ не существует.

Я сжимаю в кармане ржавый перочинный ножик и поднимаюсь по треснувшему крыльцу школы. Музыка все звучит, не прекращаясь ни на секунду и не фальшивя ни на одном моменте. Иду на звук, и вот он совсем близко. Я снова останавливаюсь, и меня пробирает до мурашек — мелодия в этих брошенных пыльных стенах звучит тревожно. Я подхожу ближе и ненавижу себя за то, что пальцы дрожат, когда берусь за ручку. Я не должен бояться, какая бы вражина там не запряталась!

Резко вбираю воздух и толкаю дверь. Та распахивается с пронзительным скрипом. И передо мной — класс музыки. Тихий и пустой. Внутри — пыль, опрокинутый стул, отвисшие от времени обои. И потрескавшееся пианино в углу у окна.

— Эй?.. — я осознаю, что мелодия больше не звучит.

Делаю шаг, другой. Вижу, что крышка открытая, а мутные грязные клавиши не покрыты слоем пыли, да и одна из них — дрожит. Как будто кто-то только что играл. Но здесь никого.

— Выходи, кто бы ты ни был!

На улице завывает ветер. А больше… больше ничего.

— Вот я болван! — я шлепаю себя ладонью по лицу, тру глаза. Не помню, когда я нормально спал, вот и слышится всякое. Нужно уходить, а еще… извиниться перед мамой за резкость, ведь она этого не заслуживает.

Обратно я иду как-то долго. Как будто ноги плохо слушаются, заплетаются и волочатся слишком медленно. Но тому, что внутри лазарета оказывается совсем тихо, а на часах ночь, я все равно удивляюсь.

В коридорах только изредка доносятся хрипы, болезненные стоны и приглушенные всхлипы. Я не прислушиваюсь, иду к той палате, где обычно хлопочет мама: она часто стала задерживаться над безнадежно больными детьми допоздна.

Но полоска под дверью темная, свет не горит. Однако, движение слышно — шаги. Вряд ли это безнадежные встали со своих коек.

— Мам?.. — я захожу внутрь, и замираю.

В секунду перестают существовать заунывные звуки вокруг, а воздух становится густым, и я едва могу вдохнуть его. Напротив меня силуэт. Тонкий темный силуэт, склонившийся над койкой той самой Юленьки. Он держит девочку, запрокинув ее голову и присосавшись к ее шее, как огромная пиявка! И с моим появлением он — смотрит на меня. Его глаза светятся холодным мертвым светом, который парализует, не дает сделать ни шагу вперед.

— Ты… ты тварь! А ну пусти ее! — я заставляю себя сорваться с места, сделать рваный шаг.

Мои пальцы сжимают ножик в кармане, хоть и я не знаю, поможет ли он мне. Это жуткое существо отпускает Юленьку из своих лап, и она как легкая тряпичная кукла падает на кровать.

— Стоять! — одновременно с моим возгласом этот жуткий гад вскакивает на подоконник.

Он смотрит на меня секунду-другую, как будто замер. Я достаю нож и иду на него. Не знаю, что буду делать. Не знаю, что он вообще такое, но сжимаю рукоятку изо всех сил.

— Ни с места, кем бы ты ни был!

А он толкает незакрытую раму и — прыгает!

— Стой!.. — успеваю вскрикнуть я — второй этаж все же.

Бросаюсь к распахнутому окну, но успеваю увидеть лишь, как силуэт сливается с ночной темнотой. Да быть не может! Тут любая вражина бы себе ноги переломала! Что это, мать его, было?!

Я резко отступаю, отталкиваясь от подоконника, и в темноте палаты слышу только свое прерывистое дыхание, пока промозглый ветер колышет жидкие занавески.

Больше в помещении ни звука: ни всхлипов, ни стонов, ничего… я медленно поворачиваю голову, краем глаза цепляя силуэт на больничной койке — Юленька. И меня накрывает такой ужас, что я не делаю к ней ни шага, а, спотыкаясь, выбегаю из палаты.

Неужели этот мелкий охломон Петька был прав?!

* * *

Этой ночью мне так и не удается уснуть. Я просто сижу, прижавшись лбом к стене, пока не начинает светать. Даже моргать получается через раз, а в голове пусто, только иногда тошнота подкатывает.

Едва рассветает, ко мне стремится бронепоезд в лице Марии Григорьевны.

— Подъем, Горелов! — грохочет она, как командир роты. — Работы у тебя сегодня много будет. Подвал подтопило — провизию вынести, воду вычерпать. Матрасы обоссанные на двор вынести, чтоб, когда солнце выйдет, все там стояли. Вечером — обратно. Вот как раз руки твои дурные на весь день займет! Что смотришь? За работу! А я проверять буду!

Я не отвечаю, просто поднимаюсь и отправляюсь в подвал, прихватив по пути ведро. Выношу мешки с крупой, черпаю набежавшую воду — всё на автомате, под периодические подгоняющие пинки Марии Григорьевны. В палатах кто-то стонет от боли, кто-то блюет, кто-то бредит. Обычно я стараюсь делать работу побыстрее, чтобы не слышать, но сейчас в голове вата, всё как будто бы далеко.

До того момента, как, вынося таз грязной воды после мытья пола, я не слышу шум:

— Ох божечки! Отмучилась! — восклицает кто-то из санитарок, и я оборачиваюсь, застыв посреди коридора.

— Юленька ночью этой… как будто заснула и всё, — поправляя платок, говорит вторая. — Бледная такая, словно без крови совсем, как… прошлая девочка.

Я не замечаю, как сильно сжимаю в пальцах таз, как он противно скрипит под ними.

— Неудивительно, — категорично заявляет Мария Григорьевна. — Обе хилые были — не жильцы.

Начинается суета, все выглядывают из своих углов, и я стою с грязной водой и смотрю. Выносят тело, которое словно не весит ничего. Из-под тонкой серой ткани виднеется свесившаяся рука. Без цвета, без жизни, будто прозрачная.

Никто больше ничего не говорит, не вздыхает, не шепчется. Просто застыли и смотрят. А я не замечаю, как вода из таза бьется о край, капает на мои ботинки.

— Чего застыл? А ну не бездельничай мне тут! — рявкает Мария Григорьевна, и я только тогда вспоминаю, что делал.

А еще слишком отчетливо вспоминаю то, что было ночью. Эти жуткие светящиеся глаза, силуэт, впившийся пастью в девочку… и вот утром она мертва, значит, это не сон, не бред — всё на самом деле.

* * *

Наступившей ночью мне снова не спится, несмотря на прошлую бессонную. Как тут уснешь, если какая-то жуткая тварь ходит по лазарету и убивает детей? Я сжимаю нож в руке покрепче — наготове. Стою напротив палаты, не обращая внимания на то, как ноют ноги и слипаются глаза — нельзя спать. Хоть я и не знаю, что делать, если он появится.

Вдруг раздаются шаги. Легкие и осторожные. Я замираю, перестаю даже дышать и сильнее вжимаюсь в стену за углом. Тишина — и только чье-то приближение. Три, два… вот сейчас! Я выскакиваю из-за угла, выставляя нож вперед.

— Стоять!

Фигура замирает на месте, проглотив вскрик, а я стою еще пару секунд, как вкопанный, прежде чем рвано выдохнуть и опустить нож. Петька.

— Твою же… — я сжимаю нож и прячу руку с ним в карман. — Чего тут делаешь?

— Я… мы… с ребятами договорились дежурить… после того, как Юленька… как ее… — он запинается, кусает губы, на скуле синяк от моей руки разливается.

— Аа… — тяну я и оглядываюсь по сторонам. А вдруг, пока я тут на мелкого ножиком машу, эта тварь уже проскользнула внутрь?

— А ты чего, Юрка? — помявшись, спрашивает Петька.

— Тоже… дежурю… — нехотя, но признаюсь я.

— Тогда… я с тобой. Можно?

Я коротко киваю и больше не смотрю на него. Мы оба затаились в коридоре и напряженно всматриваемся в холодную темноту. Но никто так и не появился. Разве что Петька задремал, привалившись к стене, а мне пришлось знатно исщипать себе запястье, чтобы не последовать его примеру.

* * *

На следующий день, несмотря на то, что Мария Григорьевна снова завалила меня работой, я стал искать способ уничтожить эту проклятую нечисть. Сначала надо выследить, потом подготовиться и истребить — вот, что я решил, таская комки обоссанных простыней под чутким надзором Марии Григорьевны. В свободные минуты я нашел листок и стал рисовать план. Кровосос, наверняка, связан со старой школой. Наверняка, это он там играл в позапрошлую ночь. А, услышав меня, так же, как и из лазарета, выпрыгнул в окно. Значит — боится. И значит, его можно уничтожить.

— Юрка, а что чертишь? — из размышлений меня вырывает подкравшийся Петька. А рядом с ним еще и лопоухий Вовка топчется.

Я же, пока главная санитарка приспала на посту, все чиркаю на листке, приложив его к своему колену.

— Ничего. Носы не в свое дело не суйте.

— Так мы ж помочь можем! — возражает Вовка.

Оба мне чуть выше плеча, мелкота совсем, только повстававшая с коек после голода в Ленинграде. Помощники — да уж.

— Ерунды не несите, — резко обрываю я, но они не хотят слушать.

— Ты же видел его, Юрка, да?

Я нехотя киваю, и они усаживаются по сторонам от меня.

— Я слышал, что нечисть креста боится, распятий! — быстро зашептал Вовка.

— А еще кол осиновый в сердце, да, — подхватил Петька.

— Где ж вы этого нахватались-то? У бабок в деревнях? — усмехаюсь я. — От кола в сердце и мы с вами умрем. А гадина эта… — я опускаю листок, который мелкота тут же перехватывает, и смотрю, как в окне напротив женщина свечу зажгла и на подоконник поставила, — гадину сжечь надо. Чтоб наверняка.

Петька и Вовка разом поднимают головы и смотрят на меня изумленно, серьезно и восхищенно.

— Начнем со школы, где тварь прячется.

Я не знаю, что мы найдем там. Но идти нужно. И мы выдвинемся сегодня же, как только суета в лазарете утихнет.

Наша цель — школа. Мелких я оставляю на входах — у главного и черного, а сам иду внутрь. У меня старый фонарь и палка, обмотанная смоченной керосином тряпкой. Спички наготове в кармане.

Школа промозглая и темная. Деревянные половицы ноют, как больные старухи. Я прохожу один класс. Второй. Только пыль и гулкая пустота.

— Где ты прячешься, трухло?! — кричу я на втором этаже и мой крик эхом проносится по закоулкам.

Вдруг — визг. Пронзительный, детский. Кто-то из мелких в беде! Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Где?! Неважно — я несусь вниз по жалобно занывшей лестнице. В ушах хлопающий шум, но я лишь ускоряюсь. Фонарь скачет в руке, пятнами освещая темные стены.

И тут вижу — Петька. Вжимается в стену и трясется. А напротив… оно. Глаза у него светятся как фонари под мутной водой. А рот растягивается в медленном жутком оскале.

А еще… он на вид совсем как я: мальчишка. Ни жутко деформированной рожи, ни заостренных ушей, ни когтей. Ровесник. Почти нормальный. Почти человек. И то, что он монстр, выдает только неестественная мёртвая бледность и длинные острые клыки. А, может, головы дурит?

Я бросаюсь вперед. Толкаю его плечом, и тварь прочесывает собой пол, но встаёт. Быстро. Слишком быстро для человека. Секунда — и кинется ведь! Я выставляю вперед палку, чиркаю спичкой и пламя вспыхивает.

— Убирайтесь, пока здесь не остались ваши трупы, — вдруг говорит нечисть.

Голос русский. Без фашистского шипящего акцента. Это не немец, но ведь вражина однозначно!