Тишина на бойне (джен)

* * *

Они бежали через пустое пастбище наперегонки, толкая друг друга, цепляясь руками за одежду и задыхаясь от смеха. Их было трое: девочка с длинной чёрной косой и двое мальчишек, оба рыжие, но по-разному — один почти белый, как солнечный луч, а другой потемнее, как прелая листва, — Минерва, Аластор и Руфус. Им было по семнадцать, и до их предпоследней Жатвы оставалось ещё пять счастливых часов.

Они знали где провести это время; несколько лет назад они облюбовали место под навесом скалы в тени старого дуба. Ветви служили им и скамьёй, и столом, и доской для летописи. Чтобы попасть туда, надо было пройти через поле, подняться в гору и перебраться через быстрый ручей; только там, вдалеке от повседневности Дистрикта 10, скрытые скалой с одной стороны и густой листвой с другой, они могли быть абсолютно свободны — и это ощущение стоило парочки лишних мозолей на босых ногах.

Добравшись до дерева, они устраивались на его ветвях: Минерва садилась в развилке ствола, поджав ноги; место, где одна из ветвей причудливо изгибалась возле скалы, принадлежало Руфусу; Аластор же взбирался на кривой сук, откуда открывался неплохой обзор наружу.

В этот раз, влезая на свой насест, он отцепил от штанов колючку — должно быть, приклеилась ещё на пастбище.

— Чертополох, между прочим, — заметила Минерва, поймав выброшенную головку соцветия. — Возьми его. Он приносит удачу.

Аластор пожал плечами, протягивая руку обратно.

— Удача для неудачников. Хотя я сегодня вроде самый обделённый в этом плане, так что давай. Талисман лишним не будет.

Проигнорировав смешок Руфуса, он как следует пригляделся к цветку чертополоха, но не стал вешать его обратно на одежду, а вместо этого прицепил к коре дерева, доставая из карманов небольшой деревянный брусок странной формы и перочинный ножик. Никого из присутствующих это не удивило: и у Минервы, и у Руфуса имелось несколько фигурок, вырезанных Аластором — деревянных кошек, собак, коров, птиц и даже иногда людей. Все они напоминали оригиналы лишь отдалённо, но Аластор не сдавался, переделывая по сто раз особенно неудачные экземпляры и практикуясь на всём подряд. Соцветие чертополоха тоже показалось ему достойным образом для повторения, так что он принялся за работу, посыпая опилками траву под деревом.

— Насколько обделённый?

Вопрос Минервы, слегка запоздалый и не совсем удобный для уютной компании, на секунду повис в воздухе — достаточно надолго, чтобы за этим вопросом последовал ещё более неудобный — особенно в день Жатвы:

— Сколько у тебя?

"Сколько раз твоё имя вписано для Жатвы?" — никто не произносил это полностью, но все понимали. Эта цифра для каждого подростка из дистриктов была даже важнее возраста, ведь чем она меньше, тем больше шансы выжить — по крайней мере, не быть отправленным на бойню.

Аластор смахнул деревянную пыль с бруска.

— Сорок восемь.

Ровно столько набралось бы у Минервы и Руфуса только в сумме, хотя они оба брали тессеры на еду для своих семей; Аластор же, будучи сиротой, воспитывался в муниципальном приюте. Руфус нахмурился:

— Почему так много?

— У нас же старшие берут за младших. В прошлом году двенадцать исполнилось одному, а выкинули по возрасту семерых. И трибуты прошлого года оба приютские были. Так что теперь каждый опекает как минимум шестерых. В следующем году подрастут другие...

— Но вы не семья, — перебил Руфус. — Вас не могут заставить кормить чужих детей.

— Живём под одной крышей — что семья. И лучше уж одного из нас выберут на Жатве, чем все малолетки подохнут с голоду.

— Всё равно. Это нечестно.

— Ой, и много ты видел честного в Панеме, Скримджер? — в голосе Аластора зазвучало раздражение; продолжая при этом работать ножом, он случайно дёрнул рукой, отрезал от "талисмана" слишком большой кусок, и выругался, тут же поймав строгий взгляд Минервы.

Отрезанный кусок оказался одним из предполагаемых листьев; в целом, фигурка оказалась куда более похожей на чертополох, чем кошки, которых Аластор вырезал раньше — на кошек. Соцветие — каплевидная форма с треугольными надрезами, изображающими колючки, и цветком (чем-то вроде полосатой короны) сверху — получилось узнаваемым. Лист — зигзагообразное нечто, напоминающее скорее схематичное изображение огня — за неимением натуры Аластору пришлось резать по памяти, так что получилось как с кошками.

— Вполне прилично, — заметил Руфус. — Не так криво, как раньше.

Минерва закатила глаза на сомнительную похвалу друга и поспешила исправить ситуацию, видя, как у Аластора начинают краснеть кончики ушей:

— Мне тоже нравится: видно, что ты тренируешься. И кстати, если найти шнурок... — она поискала в карманах, вокруг себя, а затем сняла с волос нитку, которой подвязала косу; длинные волосы, почувствовав свободу, тут же попытались расплестись. Аластор, без лишних слов понявший замысел, сполз по стволу в развилку, чтобы прорезать в листе отверстие для нити, но получившийся кулон надевать отказался, вместо этого повесив его на шею Минерве.

— День Жатвы хоть и унылый праздник, дарить подарки на него никто не запрещал, — торжественно заявил он.

— Кстати о подарках.

Внезапное включение Руфуса в разговор, да ещё и с такой ухмылкой на лице, обычно не предвещало ничего хорошего, особенно если в последние пару минут до этого он молчал, будто что-то обдумывая или замышляя. Однако, сунув руку в карман мешковатой отцовской куртки, он всего лишь вытащил оттуда апельсин. Впрочем, нет; не всего лишь. Немного переспелый и с чуть побитыми боками, он всё равно произвёл впечатление. Аластор, кажется, впервые видевший настоящий апельсин своими глазами, на секунду даже перестал дышать. Но прежде чем снять кожуру, Руфус предупредил:

— Это от матери.

Молчание тут же стало неловким. Все прекрасно понимали, как именно достался ей этот апельсин — и от кого.

Когда Руфусу было одиннадцать, его отец, всегда отличавшийся крутым нравом, ударил миротворца. Всё произошло в какой-то драке, которую миротворческий отряд бросили разнимать; почти наверняка удар не был целенаправленным. И всё-таки, это был повод для смертного приговора. Чтобы спасти мужа, мать Руфуса пошла на сделку с миротворцами, променяв на безвременную отсрочку казни свою честь — а вместе с ней любовь мужа и уважение всего дистрикта. Первая красавица Десятого, с тех пор вместо влюблённых взглядов она получала вслед только плевки; спасённый от смерти отец Руфуса выгнал её из дома — и запил, ища утешения в самогоне.

Несмотря на отцовский запрет "даже приближаться к этой шлюхе", Руфус ежегодно брал для матери еду на свои тессеры. Всё, что они могли себе позволить — встречи раз в месяц через стенку, на минуту, втайне ото всех — кроме Аластора и Минервы. Они знали. "Не лгать" было их единственным правилом, о котором они договорились почти сразу — не столько потому что боялись предательства со стороны друг друга, сколько потому что каждый из них троих нуждался в возможности хоть кому-нибудь говорить правду.

Разделив апельсин, они съели по две дольки; ещё одну Минерва спрятала в карман платья — для Роберта, младшего из двух её братьев. Аластор и Руфус заставили её взять все четыре — две для Роберта, две для Малкольма. Положив половину в карман, Минерва протянула оставшиеся обратно Руфусу.

— Малкольм не будет.

Руфус опустил глаза.

— Из-за неё? — спросил он.

Минерва кивнула.

Средний ребёнок в семье — и при этом старший мужчина (отец Макгонагаллов погиб несколько лет назад, его взял на рога бык, ведомый на убой) — Малкольм в свои пятнадцать старался принимать самостоятельные решения не только за себя, но и за других. С двенадцати лет он брал тессеры на еду на себя и брата, не позволяя Минерве рисковать одной за всю семью; он сам вызвался стричь овец, когда понял, что ветеринарной работы матери и сестры не хватает на лекарства для Роберта. С Малкольмом было легко выживать и тяжело жить; он составлял своё мнение о явлениях и людях за одну секунду — и никогда его не менял. С друзьями своей старшей сестры он мирился постольку, поскольку уважал саму Минерву — а она была для него б́о́льшим авторитетом, чем мать. Но уважать Аластора и Руфуса вовсе не значило уважать приютских оборванцев или женщину, которую весь дистрикт считал падшей, — и уж тем более есть апельсины, подаренные ею.

Прежде чем Минерва успела извиниться, а Руфус огрызнуться, вмешался Аластор:

— Дурак Малкольм, если не ценит своего счастья — без обид, Мин. Готов забрать его долю, если никто не претендует, — сунув дольку в рот, он довольно замурчал. — Передай спасибо маме, Скримджер.

Его нарочито громким чавканьем и капающим с дерева апельсиновым соком обстановка была разряжена. Да уж, пожалуй, главный талант Аластора был вовсе не в резьбе по дереву; ни у кого другого не получалось с такой непринуждённостью в нужный момент перевести внимание на себя, всех успокоить, смягчить напряжение. Аластора любили за это. И за его обострённое чувство справедливости и готовность заступиться за младшего. И за его способность достать еду где угодно — воровством, как правило, но не только: он неплохо знал, где именно природа прячет свои дары и какие из них съедобны.

Родители Аластора погибли, когда ему было восемь. Бешенство — не такая уж и редкость для Десятого. Аластор два дня просидел спрятавшись в ванной комнате; на третий миротворцы пришли забрать тела — и отвести напуганного сироту в приют.

Двухэтажное здание с потрескавшимися стенами и хмурыми обитателями должно было стать ему домом, но мало у кого оно ассоциировалось с таким понятием. Благодаря приюту он не умер с голоду — что тоже было весьма сомнительно, поскольку финансирование из муниципального бюджета было весьма скудное, и на завтрак, обед и ужин детей кормили капитолийской пропагандой. Чтобы сводить концы с концами, воспитатели настаивали на том, чтобы старшие брали тессеры на младших; за это некоторые старшие вымещали на младших свою злость на несправедливость системы. Не все; некоторые могли и помочь — так одна из выпускниц приюта научила Аластора, в какие часы и откуда удобнее всего сбегать, чтобы тебя не поймали, а ещё один мальчишка всего на пару лет старше водил на границу дистрикта за земляникой — и подарил свой перочинный нож, которым Аластор потом научился вырезать фигурки из дерева. К тринадцати годам он выучил наизусть признаки перемены настроения каждого из воспитателей, расположение всех тайных и не очень ходов за пределы территории приюта, расписание дежурств миротворцев во всех районах дистрикта — в последнем ему помогла встреча с Руфусом, который однажды спас Аластора от плети — после того как тот стащил буханку хлеба; так они и начали дружить, хотя вообще-то были знакомы давно, потому что ходили в одну школу. По всем законам дистрикта этой дружбы не должно было случиться: приют был забором, отгораживающим Аластора от мира его ровесников. Для Руфуса таким забором были суеверия дистрикта: сын шлюхи миротворцев и беспробудного пьяницы, приговорённого к казни, после школы обескровливающий скот, был по определению обречён на одиночество. Минерва была в "правильном" мире почти своей: ветеринаров в Десятом ценили, тем более что большинство из них при случае охотно лечили людей, пусть это и было нелегально; почти — потому что вместо того, чтобы завести себе "нормальных" друзей, она стала недостающим связующим звеном между Аластором и Руфусом. Их общение не было бескорыстной дружбой изначально; каждый из троих был полезен другому. Минерва лечила их обоих, будь то от простуды или последствий неудачной драки, миротворческой плети, воспитательских розг, отцовских кулаков. Руфус был для них источником информации о миротворцах — и иногда полезных трофеев, со скотобойни или от матери. Аластор делился добычей — травами, ягодами, если повезёт особенно — мелкой дичью. Но всё-таки, дороже всего было то, что в компании друг друга они могли забыть о тяжёлой рутине Десятого, страхе, голоде и смерти. Сорок восемь карточек с именем Аластора, по двадцать с лишним — с именами Минервы и Руфуса ждали их в стеклянных шарах на сцене перед Домом правосудия, пока они сидели на дереве и болтали. Не об Играх — хотя они то и дело норовили вмешаться в разговор.

Апельсиновую кожуру повесили на ветку. Просто так, в шутку; её снесло первым же порывом ветра.

Аластор, спрыгивая с дерева, зацепился за сук и порвал рубашку. Минерва предложила зашить — после Жатвы, потому что солнце уже было высоко и их время подходило к концу. Руфус по привычке сорвал лист, уходя, но не выбросил его, а положил в карман.

От ручья они не бежали, а шли — уже молча, потому что мысли у всех были заняты своими заботами. Аластор думал, как бы незаметно примкнуть к группе приютских, пока воспитатели не начнут их пересчитывать. Руфус — о том, будет ли отец ещё достаточно трезв, чтобы выйти из дома и самостоятельно пойти на площадь. Минерва — о Роберте, которому предстояло впервые участвовать в Жатве. Никому даже в голову не пришло оглянуться, чтобы в последний раз увидеть место, где им больше не было суждено собраться втроём.

* * *

— Руфус Скримге... джиур!

Капитолийский эскорт явно растерялся, столкнувшись с незнакомой фамилией, впрочем, весь Десятый понял, о ком идёт речь. Понял и обладатель фамилии. Ругая себя за то, что позволил себе впасть в ступор в первую секунду, он шёл к сцене выученно твёрдым шагом, сжимая кулаки под рукавами отцовской куртки. Вся сила воли требовалась ему, чтобы сохранять спокойствие и не выказывать страх, но маска безразличия была ненадёжной; Руфус с ужасом понимал это и молился, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, чтобы ничто не нарушило его хрупкой концентрации. Просто дойти до своего места, просто держать лицо, пока камеры снимают...

Но камеры уже снимали не его.

Аластор протиснулся в проход, поднимая руку над головой; впрочем, его было видно и без этого. И без того немаленького роста, в этот момент он казался гигантом. Солнечные лучи играли в его светлых волосах, создавая подобие ореола. Руфус обернулся в его сторону — и ему стало страшнее, чем когда его исковерканная фамилия прозвучала из уст капитолийца; надо было броситься к Аластору, заставить его уйти, отвесить ему затрещину если придётся, но тело не слушалось. Где-то в толпе, избежавшая участи трибута, затаила дыхание Минерва.

— Я пойду вместо него. Я доброволец, — голос Аластора звучал спокойно, будто он вызывался добровольцем, чтобы помыть посуду.

— Не надо, — крикнул Руфус; вместо крика вырвался сдавленный шёпот. Минерва, очнувшаяся быстрее, выбежала в проход — но вместо того, чтобы остановить Аластора, схватила за запястье Руфуса; его рука дрожала, как у отца с похмелья.

—...Трибуты Дистрикта Десять — Вильгельмина Граббли-Дёрг и Аластор Грюм!

"Интересно, это фамилия такая у девчонки или этот капитолийский придурок не смог её нормально выговорить?" — подумал Грюм, пожимая руку будущей сопернице. И ещё о том, что это не имеет значения — как и его смерть на Арене, если так будет суждено. В отличие от Руфуса (и тем более Минервы), никакая семья не будет ждать его дома; даже в комнате прощаний — где у каждого трибута есть час, чтобы в последний раз поговорить с близкими — для него не предусмотрены посещения. Кто приходит к приютским? Воспитатели, разве что.

Аластор даже надеялся, что никто к нему не придёт. Наставлений он уже наслушался на жизнь вперёд — тем более если она куда короче, чем он надеялся раньше. Чужие слёзы по себе тоже не хотелось видеть — по правде говоря, он боялся, что вся его решимость куда-то денется, если...

Под конец отведённого часа дверь отворилась. Вошла Минерва. Следом Руфус.

Сняв с шеи деревянный "талисман", Минерва протянула его Аластору.

— А если я умру или потеряю его на арене?

— А это чтобы не потерял и не умер, — ответила она с вызовом. И лишь слегка смягчившись, добавила:

— Победи, пожалуйста.

Они обнялись — коротко, некрепко, будто все трое сочли это лишним, слишком эмоциональным, слишком... прощальным.

Руфус, молчавший до конца, перед уходом, будто предупреждая, сказал:

— Тебе не стоило этого делать, Грюм.

— Не мог же я оставить женщину, которая кормит меня апельсинами, без единственного сына, — улыбнулся Аластор.

Если это и была шутка, никто не засмеялся.

Время вышло.