Хроноцид: война времени (гет)

Прах временного коллапса въелся не только в руины Лондона, но и в саму кожу, в легкие, в душу. Гарри Поттер шагал по тому, что когда-то было Косым переулком, и каждый вдох напоминал ему о необратимости катастрофы. Воздух вибрировал, как струна, натянутая до предела, наполненный запахами, которым не место было рядом. Сладковатая гниль разлагающейся электроники, терпкая пыль древних папирусов и резкое озонное послевкусие мощного заклинания.

Над головами, вместо неба, клубился вихрь пергаментно-серых облаков, сквозь которые пробивались лучи света неестественных оттенков — лилового, ядовито-зеленого, словно мир окрасился в тона гниющего синяка.

Он шел к последнему оплоту, который еще пытался сопротивляться всеобщему распаду — к Отделу Тайн, точнее, к тому, что от него осталось. Мысль о ребенке, растворившемся в небытии до рождения, жгла изнутри холодным углем вины. Сколько еще? — пронеслось в голове. Ответа не было. Был только бесконечный, изматывающий долг. Долг Стражей, о котором ему шептала Гермиона, чей голос, как тонкая серебряная нить, все еще связывала его с реальностью.

«Гарри, концентрация. Твой периметр чист, но... состояние Маятника ухудшается. Ощущаю диссонанс. Как фальшивая нота в симфонии мироздания.»

Голос Гермионы звучал прямо в сознании, четкий, аналитичный, но с едва уловимым подтекстом тревоги. Он был ее якорем, а она — его проводником в этом море безумия. Расщепленная временем, лишенная тела, она существовала в пространстве между мирами, храня осколки знания и памяти.

«Иду, Гермиона,» — мысленно ответил он, отталкиваясь от груды обломков, которые внезапно поплыли в воздухе, как оперенные семена одуванчика, прежде чем с глухим стуком рухнуть обратно. Абсурд стал нормой. Он перешагнул через рыцарский шлем XVI века, валявшийся рядом с обугленной клавиатурой от компьютера. Надпись на клавиатуре гласила: «Tempus Fugit». Время летит. Жестокий парадокс.

Дверь в то, что когда-то было гордым, пусть и скрытым, входом в Министерство Магии, висела теперь на одной единственной петле, словно сломанная конечность. Металл был искривлен неведомой силой, покрыт сажей и странными, мерцающими в полумраке подтеками, напоминающими окаменевшую ртуть. Деревянные панели обуглились, местами прогнили, источая сладковато-горький запах тлена и озона. Гарри толкнул ее плечом — скрип раздирающейся плоти металла эхом отозвался в зияющей за ней темноте. Он шагнул внутрь — и мир перевернулся.

Если улица была хаосом, то здесь царил сюрреалистичный ад, сотканный из лоскутов времени. Воздух гудел низкочастотным гудением, от которого дрожали зубы и начинали ныть старые шрамы. Света, в привычном понимании, не было. Его заменяли вспышки: кроваво-красные отблески откуда-то сверху, где, казалось, пылал невидимый пожар; призрачно-зеленое сияние, лившееся из трещин в полу; и холодные, мертвенные голубые отсветы от стен.

Коридоры Министерства больше не были коридорами. Это был лабиринт безумия, катакомбы временных напластований, насильно сросшихся в чудовищный коллаж.

Слева — стена вздымалась полированными, ледяными на ощупь плитами имперского Рима. Белоснежный мрамор был испещрен подлинными древними граффити — проклятиями, признаниями в любви, рекламой гладиаторских боев, — но между плитами сочилась липкая, темная субстанция, похожая на нефть, пахнущая медью и гнилью. У подножия валялись обломки римских статуй — голова императора Августа с пулевой пробоиной во лбу.

Прямо по курсу — стена резко обрывалась, сменяясь грубой кладкой из почерневших, обугленных кирпичей времен Блица. Сквозь дыры в стене проглядывали искореженные балки, обрывки обоев с цветочками 40-х годов и… кусок фюзеляжа самолета с опознавательными знаками Люфтваффе. Воздух здесь пах гарью, пылью и… свежеиспеченным хлебом? Откуда-то доносился далекий вой сирен.

Справа — стена представляла собой футуристичную панель из сияющего голубоватым светом материала, испещренную мерцающими, как больные звезды, голограммами схем и непонятных уравнений. Но панель была разбита, трещины расходились паутиной, и голограммы пульсировали, искажались, распадались на пиксели и исчезали с шипением, как мыльные пузыри, лопаясь в ничто. От нее веяло холодом и озоном вычислительных машин.

Пол тут был ненадежной мозаикой. В одном месте — выщербленная римская мозаика с изображением триумфа, в другом — линолеум 50-х годов с геометрическим узором, местами прожженный до бетона. По нему, игнорируя гравитацию и логику, текли ручейки.

Один — чистая, холодная вода из разбитого акведука струилась вверх по небольшому фрагменту стены, прежде чем исчезнуть в трещине пространства, похожей на вертикальный разрез в воздухе, за которым клубился серый туман небытия.

Другой ручеек — маслянистая, дурно пахнущая жидкость — вытекал из-под обломков футуристичной консоли и впадал… в небольшую лужу на римской мозаике, которая, казалось, была высохшей тысячелетия. Лужа не увеличивалась, жидкость просто исчезала, впитываясь в камень без следа.

Потолок под стать всему, точно так же был фрагментарен. Где-то — кессонные римские своды, покрытые паутиной и пылью веков. Где-то — обнаженные балки перекрытий времен войны, с торчащей арматурой. Где-то — сияющие неоновые трубки, половина из которых мигала в судорожном ритме, а половина была темна. С потолка свисали обрывки проводов, древние римские светильники в виде потухших факелов и клочья изоляции, медленно вращающиеся в неподвижном воздухе.

Гарри углубился в этот лабиринт-катакомбу, каждый шаг отдаваясь эхом в странной акустике смешанных пространств. Он ориентировался не зрением, а слабым резонансом в груди — тонкой, едва уловимой нитью, связывающей его с расщепленным сознанием Гермионы. Эта связь была его единственным компасом в этом геометрическом и временном безумии.

Он прошел мимо зияющего проема, за которым когда-то был Зал Суда. Теперь это была сюрреалистичная сцена абсурда. На скамьях подсудимых сидели не люди, а тени — полупрозрачные, мерцающие силуэты, спорящие на различных языках. Латыни, древнегреческом, староанглийском, немецком времен войны, современном сленге — все сливалось в невнятный, жужжащий гул.

На возвышении сидел судья в огромном напудренном парике эпохи Реставрации. Его лицо было размыто, как плохая фотография. Он яростно стучал по деревянной подставке… Но судейский молоточек в его руке каждый раз превращался в живого, белоснежного голубя. Птица с испуганным воркованием взмывала вверх, делала круг под фрагментом римского свода и исчезала, растворяясь в воздухе, как дым. Судья тут же снова пытался стукнуть — и история повторялась.

Абсурд. Не смешной, а гнетущий, всепроникающий, как сам воздух в этом проклятом месте. Он давил на сознание, заставляя усомниться в самой реальности происходящего.

Каждый фрагмент, каждая деталь этого лабиринта кричала о полном и окончательном распаде порядка. Это было не просто разрушение здания — это было разрушение самой ткани реальности, сшитой из разных эпох грубыми, окровавленными нитями хаоса. И Гарри, последний Страж, шел по этому аду, ведомый лишь эхом друга в своей душе.

Наконец, он добрался до скрытого спуска в Отдел Тайн. Дверь в Полуразрушенную Стену содрогалась, как живая. Гарри приложил ладонь к холодному камню, почувствовав знакомую вибрацию древних защит, теперь искаженную, болезненную. Камень расступился, впуская его в царство первопричин — или того, что от них осталось.

Отдел Тайн напоминал рану на теле времени. Воздух гудел низким, угрожающим гудением, от которого дрожали кости. Света не было — его заменяли всполохи энергии, вырывающиеся из трещин в полу и стенах, окрашивая все в призрачные синие и фиолетовые тона. В центре зала, возвышаясь над руинами кабинетов и архивов, стоял Маятник Кроноса.

Когда-то это был шедевр магического инжиниринга и артефакт невероятной мощи — гигантский маятник из темного, мерцающего внутренним светом металла, качающийся в идеальном ритме над сложнейшим циферблатом, показывающим не часы, а саму ткань причинности. Теперь он был похож на издыхающего зверя.

Металл маятника покрылся паутиной трещин, из которых сочился не свет, а липкая, темная субстанция, похожая на загустевшую кровь звезд.

Его движение было мучительно неправильным. Он не качался плавно, а дергался, замирал на мгновение, откатывался назад, бился о невидимые преграды с глухим, болезненным лязгом. Звук напоминал скрежет ломающихся костей мироздания.

А циферблат... Циферблат был кошмаром. Стрелки не просто показывали неверное время. Они вращались хаотично, с бешеной скоростью, сливаясь в серебристые размытые полосы. Иногда они замирали, указывая на немыслимые отметки: «XXV», «Мина Судьбы», «Эра Забвения». Сами цифры на циферблате плавились, меняли форму, превращаясь то в руны, то в иероглифы, то в двоичный код. В центре циферблата, где должен был быть механизм, зияла черная дыра, втягивающая в себя клочья света и испускающая волны ледяного холода.

«Он умирает, Гарри,» — голос Гермионы прозвучал в его голове, полный редкой, почти человеческой скорби. «Причинность... она не просто нарушена. Она разорвана. Последствия перестали следовать за причинами. Мир теряет логику.»

Гарри подошел ближе, ощущая, как магия Маятника, некогда упорядоченная и мощная, теперь бьется в агонии, обжигая кожу статическими разрядами. Он поднял голову, следя за судорожными рывками гигантского отвеса. Каждый его удар по невидимой точке резонанса отдавался во всем теле Гарри, напоминая о его связи с этим местом, с этой миссией. Связи, которая теперь была кандалами, тянущими его в бездну.

«Что мы можем сделать?» — спросил он мысленно, голос его внутреннего монолога звучал устало.

«Наблюдать. Записывать аномалии. Искать закономерности в хаосе. Возможно, найдем слабое место, точку входа... или точку невозврата.»

Гарри кивнул, хотя знал, что Гермиона не видела этого жеста. Он обошел Маятник, стараясь не смотреть в пугающую черноту его центра. В дальнем углу зала, относительно защищенном от прямых энергетических выбросов, стоял его импровизированный лагерь: походный стул, стол, составленный из обломков мраморной плиты и ржавого металлического ящика, несколько книг, придавленных камнем, чтобы их не унесло очередным временным вихрем. И чайник.

Обычный, некогда электрический чайник, теперь питаемый слабым стабилизирующим заклинанием. Он шипел и пыхтел, пытаясь вскипятить воду в мире, где само понятие «кипение» стало относительным. Гарри налил кипяток в жестяную кружку, бросил щепотку заварки — последние крохи спасенного чая «Эрл Грей» из эпохи до Коллапса. Пар поднялся густым столбом... и завис.

Не просто замедлился. Завис. Капли конденсата, образовавшиеся на краю кружки, не стекали вниз. Они повисли в воздухе, как крошечные хрустальные шарики, дрожащие от внутреннего напряжения. Сам пар замер, образуя причудливую, неподвижную скульптуру над кружкой. Абсурд проник сюда, в самое сердце его крошечного убежища.

Гарри замер, кружка в руке. Он наблюдал, как одна из зависших капель, вопреки всем законам, начала... подниматься. Медленно, неуклонно, обратно к краю кружки, как будто плененная невидимой пленкой. Она коснулась металла, втянулась обратно в пар, который внезапно дернулся и продолжил подниматься, но уже не вертикально, а по спирали, закручиваясь в мини-торнадо над столом.

«Посмотри, Гарри,» — мысленно указала Гермиона. «Чай.»

Он опустил взгляд. Вода в кружке не заваривалась. Она... разделялась. Часть ее оставалась прозрачной и горячей, но из нее выделялись струйки темно-коричневой жидкости — уже готового, холодного чая. И эти струйки не смешивались с водой, а стекали по невидимым путям обратно внутрь чайных листьев, которые на его глазах начинали распрямляться, зеленеть, возвращаясь в свое первоначальное, неферментированное состояние. Чай варился задом наперед. От результата — к исходному материалу.

Гарри поставил кружку на стол с глухим стуком. Чувство тошноты подкатило к горлу. Это был не просто сбой. Это была насмешка. Демонстрация полной победы хаоса над порядком. Причина и следствие поменялись местами не только в глобальном масштабе, но и здесь, в этой кружке, в этом простейшем акте.

«Последствия перестали следовать за причинами,» — повторил он про себя слова Гермионы, глядя, как чайные листья в кружке становятся все зеленее и свежее, а вода — чище. «Значит, любое действие... может иметь непредсказуемый, обратный или вовсе отсутствующий результат. Любая попытка что-то исправить...»

«...Может сделать только хуже. Или не сделать ничего. Или сделать что-то совершенно немыслимое,» — закончила за него Гермиона. Ее голос звучал с ледяной ясностью. «Мы играем в кости со вселенной, Гарри. И кости эти имеют бесконечное число граней.»

Внезапный грохот заставил Гарри вздрогнуть и схватиться за палочку. Со стороны одного из архивных коридоров, заваленного обломками футуристических консолей и древних свитков, послышался лязг металла и сдавленное ругательство на староанглийском.

Из-за угла, спотыкаясь, вывалилась фигура в доспехах XV века. Рыцарь был явно не в себе. Его забрало было помято, плащ изорван, а в руках он сжимал не меч, а... массивную дверцу от холодильника, используя ее как щит. Он уставился на Гарри выпученными, безумными глазами.

«Где?!» — прохрипел рыцарь, размахивая дверцей холодильника. «Где сия колдунья, обратившая время вспять?! Яви ее! Я, сэр Персиваль из Глостера, требую сатисфакции!» Он тыкал дверцей в сторону зависшего над столом чайного торнадо, потом — в пульсирующую черноту Маятника. «Сие есть мерзкое колдовство! Оно... оно заморозило мою возлюбленную в хрустальном гробу холода!» Он яростно потряс дверцей холодильника. «Освободи ее, колдун! Или познаешь гнев мой!»

Гарри просто смотрел на него, палочка в руке опустилась. Усталость накатила новой, тяжелой волной. Безумие было заразным. Оно витало в самом воздухе, проникало в разум. Что он мог сказать этому человеку, вырванному из своего века и брошенному в этот ад? Что его «возлюбленная», скорее всего, была упаковкой замороженных полуфабрикатов?

«Он петлевик, Гарри,» — констатировала Гермиона. «Его линия времени завязана узлом вокруг какого-то момента, связанного с холодильным устройством. Он не опасен в глобальном смысле. Просто... потерянный.»

«Уходи, сэр Персиваль,» — тихо, но твердо сказал Гарри. «Твоей дамы здесь нет. Ищи ее в своем времени.» Он не знал, понял ли рыцарь. Тот замер, уставившись на Гарри сквозь прорезь забрала, потом резко повернулся и, бормоча что-то о «коварных феях льда», заковылял прочь, волоча свою холодильную дверь-щит по полу, оставляя царапины на мраморе Помпеи.

Гарри опустился на походный стул, отвернувшись от безумия Маятника и абсурда чайного торнадо. Он уставился на книги, придавленные камнем. Одна из них, древний фолиант по хрономантии, внезапно сама раскрылась. Страницы зашелестели, листаясь с бешеной скоростью, потом остановились. Текст на странице был знакомым, но слова на глазах меняли порядок, смысл, превращая стройную теорию в бессвязный бред. Одно слово выделилось, замигало кроваво-красным светом: НЕОБРАТИМОСТЬ.

Затем книга захлопнулась с таким грохотом, что камень, придавливавший ее, подпрыгнул. Гарри вздрогнул.

«Он показывает 25-й час, Гарри,» — голос Гермионы прозвучал внезапно, с непривычной остротой. «Маятник. Циферблат. Только что. На мгновение. 25-й час.»

Гарри медленно поднял голову. Его взгляд устремился на безумный циферблат Маятника Кроноса. Стрелки мелькали, сливаясь в серебристое месиво. Но в этом мельтешении ему на миг почудилось... да. Стрелки замерли, указывая на несуществующую отметку за пределами «XXIV». На отметку, которой не было на циферблате никогда. Над черной дырой в центре на мгновение вспыхнули цифры: XXV.

Холодный пот выступил на спине. 25-й час. Время, которого не должно быть. Время за гранью.

«Что это значит, Гермиона?» — спросил он, и в его внутреннем голосе впервые за долгие месяцы прозвучал чистый, неконтролируемый страх.

Наступила пауза. Дольше обычного. Когда Гермиона ответила, ее голос, всегда такой уверенный, звучал неуверенно, почти шепотом:

«Не знаю, Гарри. Никто не знает. Это... за пределами всех наших моделей. За пределами предсказуемости. Если следующий шаг Маятника будет в 26-й час...»

Она не договорила. Да и не нужно было. Гарри сжал палочку так, что костяшки пальцев побелели. Он сидел в эпицентре распада времени, наблюдая, как его чай разваривается обратно в листья, как рыцарь воюет с холодильником, как гигантский маятник бьется в агонии, угрожая шагнуть в бездну 25-го часа.

Правила кончились.

Осталось только ожидание следующего, немыслимого удара по реальности. И страх того, что будет после него.