Осколки Азкабана (гет)

Холод Азкабана, въевшийся в кости, казалось, не отпускал Драко Малфоя даже в теплой, пахнущей старыми книгами и лавандой гостиной Гермионы Грейнджер. Он сидел на краю дивана, куда его усадили, как манекен, обернутый в слишком большое одеяло. Его руки, покрытые сетью багровых и синюшных шрамов, лежали неподвижно на коленях. Глаза, лишенные былого серебристого блеска, смотрели сквозь стены, фиксируя незримые ужасы прошлого.

Гермиона подавила вздох, натянув перчатки целителя. Ее магия, нежная зеленая дымка, обвила Драко, сканируя разрушения внутри.

— Ты сильно обморожен, Малфой, — ее голос, старательно профессиональный, нарушил гнетущую тишину.

— Особенно пальцы на ногах и руках. Если не начать лечение сейчас, ткани начнут отмирать, — она подняла небольшую баночку с мазью, издававшей резкий, дурманящий запах.

— Это обезболит и остановит процесс. Позволишь?

Он медленно повернул голову. Взгляд скользнул по баночке, по ее рукам в перчатках, задержался на ее лице. В его серых глазах мелькнуло что-то — не страх, не гнев, а глубокая, усталая растерянность.

—Зачем? — хрип вырвался из его пересохшего горла. Он отодвинулся, съежившись.

— Оставь. Пусть гниют.

— Потому что ампутация — это не выход, Драко, — парировала Гермиона, чувствуя, как закипает раздражение, смешанное с жалостью. Она шагнула ближе.

— Ты предпочитаешь остаться калекой? Или просто хочешь еще одну причину для страданий? — ее слова, резкие и правдивые, достигли цели. Он вздрогнул, и его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, белея на костяшках. Страх, тщательно скрываемый под апатией, выдал себя этим крошечным движением. Молча, он протянул ей руку. Первое крошечное поражение в их странной войне за его выживание.

Дни тянулись, отмеченные ритуалами лечения, безвкусной едой и тяжелым молчанием. Постепенно Драко начал двигаться — неловко, как марионетка с перерезанными нитями. Он бродил по квартире, его тень скользила по стенам. Однажды Гермиона застала его у ее книжного шкафа. Его пальцы, тонкие и все еще поврежденные, медленно, почти благоговейно скользили по корешкам томов, будто пытаясь прочесть забытый язык через прикосновение. Казалось, он искал что-то знакомое, якорь в этом новом, непонятном мире.

Но Азкабан не отпускал легко. Ночью тишину разорвал резкий звон разбитого стекла. Гермиона вскочила с кровати, сердце бешено колотясь. В кухне, в слабом свете луны, проникавшем через окно, она увидела его. Драко сидел на полу посреди лужи воды и осколков. Он сжимал окровавленную ладонь, лицо было искажено не болью, а тупым недоумением, будто он не понимал, откуда взялась кровь. Стекло блестело на полу, как слезы.

—Не двигайся! — Гермиона бросилась к нему, на ходу хватая аптечку. Она опустилась на колени рядом, осторожно разжимая его пальцы. Глубокий порез зиял на ладони. И тут он поднял на нее глаза. В них не было ни просьбы о помощи, ни благодарности. Только холодный, отстраненный вопрос:

—Руна, — прошептал он, его дыхание было прерывистым. — Разве ты не должна была... использовать ее? — его взгляд упал на карман ее халата, где лежал тот самый гладкий каменный диск — подарок смотрителя Азкабана. Одно нажатие — и заключенный падает без сознания. Удобно. Безопасно. Бесчеловечно.

Рука Гермионы инстинктивно потянулась к карману, нащупав холодный контур руны. Гнев, отчаяние, жалость — все смешалось внутри. Она посмотрела на его окровавленную руку, на его лицо, ожидающее удара — не физического, а того, к которому он привык: мгновенного, безболезненного отключения от невыносимой реальности.

— Нет, — сказала она тихо, но твердо, доставая бинты и флакон с антисептиком.

— Я не они, — Она взяла его руку в свои и начала промывать рану. Он замер, как олень перед выстрелом, но не отдернул руку. Только его тело напряглось до дрожи под ее прикосновением. Она чувствовала, как бьется его пульс — учащенно, как у загнанного зверя.

— Держись. Будет больно.

На рассвете, когда она заканчивала накладывать аккуратный эпитемский шов, он неожиданно заговорил, глядя в окно на розовеющее небо:

—Почему? — его голос был тише шелеста листьев за окном. — Почему ты не нажала?

Гермиона завязала последний узел. Она посмотрела ему прямо в глаза, стараясь передать всю свою решимость.

— Потому что ты здесь не для того, чтобы тебя усмиряли, Драко, — сказала она.

— Ты здесь, чтобы попытаться жить. А я здесь, чтобы помочь тебе в этом. Даже если это больно. Даже если ты этого не хочешь.

Его взгляд дрогнул. Казалось, он впервые по-настоящему увидел ее. Не тюремщика, не целительницу, а ее. Гермиону Грейнджер. И в его глазах, помимо страха и недоверия, мелькнул крошечный, почти неуловимый проблеск чего-то другого. Изумления? Надежды? Она не была уверена.

Покой длился недолго. На десятый день раздался резкий стук в дверь. Гермиона открыла — и увидела окаменевшего Гарри Поттера. Его взгляд сразу же нашел Драко, стоявшего у окна, все в том же одеяле, его пальцы вцепились в подоконник, как когти.

— Гермиона! — Гарри вошел, не сводя шокированного взгляда с Малфоя.

— Что он... Ты в своем уме? Он же...! — Гнев и страх звучали в его голосе.

— Он же сын Люциуса Малфоя? — спокойно закончила за него Гермиона, преграждая путь вглубь комнаты.

— Да, Гарри. Но посмотри на него. Посмотри!

Гарри сжал кулаки, его взгляд скользнул по изможденной фигуре Драко, по шрамам на шее, видным из-под ворота пижамы, по глазам, полным животного страха, направленным на него. Этот взгляд заставил Гарри замолчать на мгновение. Он видел таких взглядов достаточно в своей жизни.

— Это не меняет того, кто он был, — пробормотал Гарри, но уже без прежней уверенности. Он сунул руку во внутренний карман мантии.

— И это не меняет того, что происходит сейчас, — он протянул Гермионе свернутый пергамент с печатью Министерства.

— Кто-то подал анонимный донос. Обвиняют в "нарушении режима содержания". Требуют немедленного возвращения... Малфоя... в Азкабан. Подозрения падают на бывших Пожирателей. Они в штате тюрьмы, Герми. Им не нравится, что их игрушку вырвали из когтей.

Драко сжался еще сильнее, услышав слово "Азкабан". Казалось, он вот-вот рухнет. Гермиона быстро пробежала глазами документ, лицо стало каменным.

— Нарушение режима? — ее голос зазвенел холодной яростью.

— Какое нарушение? То, что он не сгнил заживо в их секретной камере? Это их "режим"?!"

— Я знаю, это бред! — Гарри провел рукой по лицу, выглядел усталым и измотанным.

— Но это Министерство. Бюрократия. Кто-то там наверху или получил взятку, или сам боится разоблачения. Они хотят замять это дело, вернуть все как было. Быстро и тихо.

Когда Гарри ушел, обещая разобраться, но не обещая успеха, в квартире повисла тяжелая тишина. Гермиона повернулась к Драко. Он стоял, прижавшись спиной к стене, лицо было пепельно-серым. И вдруг, беззвучно, словно подкошенный, он рухнул на колени. Его плечи тряслись.

— Отдай меня, — выдохнул он, голос был хрупким, как тонкий лед над бездной. Он не смотрел на нее.

— Отдай... им. Им нужна жертва. Всегда нужна жертва. А я... я уже не важен. Не я.

Гермиона подошла и медленно опустилась перед ним на колени. Она осторожно, давая ему время отстраниться, взяла его лицо в свои ладони. Кожа под ее пальцами была холодной и влажной. Она заставила его поднять голову, встретиться с ней взглядом.

— Ты ошибся, Драко, — сказала она тихо, но с такой силой, что он замер. В ее глазах горела не знакомая ему ярость Гриффиндора, а холодный, расчетливый огонь.

— Им нужен не ты. Им нужен спектакль. Удобная жертва для отчета. Тихий конец в подвале. Но это их пьеса, — она сжала его лицо чуть сильнее, заставляя слушать.

— А у нас... у нас будет своя пьеса. И мы ее сыграем. До конца. Ты слышишь меня? До самого конца.

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Страх в них боролся с чем-то еще. С изумлением? С проблеском... вызова? Он медленно, едва заметно кивнул. Это был не ответ согласия. Это было признание битвы, в которую его втянули, нравилось ему это или нет.

На следующий день, роясь в стопке старых газет, которые Гермиона собиралась выбросить, Драко наткнулся на знакомое лицо. Передовица "Ежедневного Пророка" времен суда над Малфоями. Люциус Малфой после Поцелуя Дементора. Пустые глаза, застывшие в вечном крике. Открытый, беззвучно вопящий рот. А в углу страницы — маленькая, язвительная заметка: "Сын избежал заслуженной кары благодаря связям и богатству. Правосудие ли это?"

Драко замер. Воздух вырвался из его легких со свистом. Он смотрел на фото отца — на эту пустую оболочку, на вечное напоминание о цене их поражения. Он смотрел на слова о себе — на ложь, которая теперь казалась таким жалким, ничтожным оправданием по сравнению с той бездной, в которой он оказался. Внезапная, дикая ярость, смешанная с невыносимой болью и стыдом, захлестнула его. Он вцепился пальцами в газету. Бумага затрещала, порвалась. Он рвал ее с тихим рычанием, кромсая на мелкие клочья фото отца, эти ненавистные слова, свою прежнюю жизнь. Клочья бумаги падали на пол, как пепел.

И когда последний клочок упал, он опустил голову на руки, вцепившиеся в его собственные колени. Сначала это были лишь сухие, беззвучные рыдания, сотрясавшие его истощенное тело. А потом пришли слезы. Горячие, соленые, неконтролируемые. Первые слезы за долгие, долгие годы. Они текли по его щекам, смывая невидимую пыль Азкабана, оставляя на своем пути следы боли, гнева и, возможно, самого первого шага к чему-то, что еще не имело имени. Гермиона, стоявшая в дверях, наблюдала молча. Она не подошла. Не сказала ни слова. Иногда самое большое милосердие — это позволить человеку плакать в одиночестве. Это тоже была часть их пьесы.