Осколки Азкабана (гет)

Ей не следовало его видеть.

Визит в Азкабан планировался обычным: волонтерские медосмотры, полезная практика для стажера-целителя. Гермиону с тремя другими вели в клинику, когда ее внимание привлек неприметный коридор с неопознанной дверью в конце. Что-то в ее обшарпанности звало Гермиону. Ощущение, что дверь должна остаться незамеченной, лишь подстегнуло решимость узнать, что за ней скрыто.

Отстав от группы, она подошла. Дверь была приоткрыта. Ледяной воздух ударил в лицо, а коридор за ней поглотила угольная тьма. Распахнув дверь шире, Гермиона замерла… Малфой. Драко Малфой стоял один в решетчатой камере, едва различимый в ледяном мраке тюрьмы. Полуголый. Покрытый веревочными шрамами, явно оставленными заживать без лечения. Желудок сжался от ужаса при виде этого зрелища. После войны Малфоя судили и дали два года Азкабана — по году за каждый, что он служил Волан-де-Морту. Возмущались, что срок слишком мягок для Пожирателя Смерти. Обычно таких ждал Поцелуй Дементора. Малфой заслуживал большего. Но приговор оставили: несовершеннолетний, Метка под принуждением — двух лет хватит. И он отправился в Азкабан с прочими приспешниками Тёмного Лорда.

Не прошло и полугода. Гермиона в ужасе смотрела на него. Она верила, что Азкабан изменился к лучшему. Были реформы! Краткосрочных заключенных больше не держали в одиночках, оградили от дементоров. Но ледяное отчаяние, веявшее из глубины коридора, могло исходить только от них.

Даже долгосрочных узников не должны были содержать в тесноте, холоде и голоде. Казалось, он ее не узнал. Голова медленно повернулась к свету, а не к ней, и холодный зимний луч отразился в плоской серой пустоте его глаз. Сердце Гермионы упало: неужели его Поцеловали? Она шагнула ближе, проскользнув в дверной проем, пытаясь вызвать реакцию. Узнать, осталось ли в Малфое хоть что-то живое.

— Малфой.

Ничего.

— Малфой…

Будто перед ней была сломанная оболочка существа, когда-то живого. Того, кого она видела живым.

— Драко? — позвала она, подойдя к решетке.

Он вздрогнул, услышав имя. Глаза сфокусировались, мелькнуло облегчение. Голова чуть склонилась, глаза прищурились. Он смотрел на нее. Лишь слабый огонек жизни теплился внутри.

— Грейнджер.

Воздух был так холоден, что дыхание, сформировавшее ее имя, вырвалось из его губ дымком.

Она смотрела, онемев, широко раскрыв глаза от ужаса.

— Я… — голос сорвался.

Что? Что она могла сказать? «Прости»? Вновь окинув его взглядом, она заметила шрам на лице, проходивший так близко к глазу, что удивительно, как тот уцелел, а затем увидела мириады более глубоких шрамов на торсе.

— Я вытащу тебя отсюда, — слова вырвались раньше, чем она их осмыслила. Ни секунды на сомнения в возможности. Просто обещание. Его глаза будто вспыхнули на миг, прежде чем погаснуть. Он отступил, почти слившись с тенями.

— Нет, не вытащишь, — глухой голос был прежним. Она открыла рот, но тяжелые шаги заглушили ответ. Надвигающаяся тень поглотила свет дверного проема. Обернувшись, Гермиона увидела стража Азкабана с обнаженной палочкой.

— Эта зона — только для персонала, — прозвучало раздраженно. — Что вы здесь делаете?

Она расправила плечи, стараясь казаться спокойной.

— Почему он здесь?

Страж глянул в тень, где теперь полностью исчез Малфой, и усмехнулся:

— Этот здесь не в фаворе. Многие зэки винят его и мамашу в проигрыше войны. Папаша после Поцелуя не разговаривает. Красавчику пришлось несладко.

Гермиона в ужасе оглянулась на камеру, но страж грубо подтолкнул ее к выходу.

— Держим в одиночке ради его же безопасности. Идемте.

Дверь захлопнулась, оставив Малфоя во тьме. Гермиона сжала кулаки.

— А шрамы?

Страж едко ухмыльнулся, направляя ее к остальным стажерам:

— Новые правила велели держать краткосрочных вместе. Попробовали. Не учли, насколько он им не понравится.

— Да. Совершенно очевидно, как вы заботитесь о новых правилах, — процедила она, отступая к ближайшему заключенному.

Она почти не помнила пациентов или болезни того дня. Мысли крутились вокруг одного: ей нужно вытащить Малфоя. Даже если он оставался тем же жестоким задирой, каким был в школе, он не заслуживал такого Азкабана. Это было делом совести.

В ярости она пошла прямиком к Кингсли — и угодила в бесконечную волокиту. Формы, жалобы о злоупотреблениях в Азкабане — все без толку, пока она не втянула Гарри. Лишь тогда нехотя решили: учитывая опасность, которой Малфой подвергался в тюрьме, приговор можно смягчить.

Домашний арест. Но не в его поместье.

Под надзором. Но не у родни или потенциально симпатизирующих Пожирателям.

Поскольку все чистокровки и полукровки в Британии так или иначе связаны, вариант оставался один.

— Я возьму его, — ровно сказала Гермиона. — Полагаю, никто не заподозрит меня в симпатиях к Пожирателям.

Похоже, они не ожидали такой решимости.

Она ждала, что через два месяца он будет истощеннее. Но не настолько.

Гермиона стояла, глядя на Малфоя с пустым лицом, напротив нее через комнату, пытаясь скрыть ужас. Ее жалобы достигли Азкабана, но не так, как она надеялась. Несколько раз сглотнув, она наконец произнесла, сдерживая дрожь ярости:

— Вы забыли его кормить?

Смотритель усмехнулся:

— Азкабан — не благотворительная организация.

Грудь сжалась. Она жаждала огрызнуться, но, зная, как ставили под сомнение ее решения последние два месяца, не хотела проблем за удар стражу в лицо. Не сейчас, когда цель так близка.

Она выдавила улыбку:

— Я все подписала. Могу я его забрать?

Страж кивнул, достал кольцо с рунными дисками, перебрал их и снял один.

— Ваш. Не волнуйтесь, он не дотронется. Надоест — сожмите диск, и он успокоится.

Смотритель засмеялся. Малфой вздрогнул — впервые с тех пор, как его втолкнули в комнату.

Горло Гермионы перехватило. Она осторожно убрала диск в карман.

— Уверена, в этом нет нужды.

Медленно подойдя, она увидела плоскую серость его глаз. Он был одет лучше, чем в прошлый раз — в рубашку, но та была так пропитана грязью, что вряд ли выполняла свою функцию.

— Ма… — она запнулась. — Драко, я вернулась. Я же говорила, что вытащу. Отвезу тебя к себе.

Никакой реакции. Он даже не пошевелился, когда они аппарировали, появившись в прихожей ее квартиры.

Без ледяного тюремного воздуха запах ударил с новой силой. Удушливый смрад слоев грязи наполнил теплое пространство. Гермиона быстро очистила воздух заклинанием и распахнула окно.

Не его вина. Его почти не мыли.

После прошлого визита она изучила стандарты Азкабана: заключенных мыли раз в месяц, раздев и окатив водой. Она подозревала, что его не мыли с тех пор, как видела в камере.

Как ни хотелось его искупать, еда была нужнее. Она подвела его на кухню, протянула тарелку супа — простого, нежного для истощенного желудка. Малфой ел машинально, молча.

Она стояла у раковины, тревожно наблюдая, периодически освежая воздух.

Азкабан больше не отдавал узников на откуп дементорам, но Малфой демонстрировал явные и тяжелые признаки чрезмерного воздействия. Камера была ледяной. Если он стал основным источником пищи для оставшихся дементоров… это объясняло его невосприимчивость.

Тарелка опустела. Малфой замер, сидя неподвижно.

— Может, ванна? — мягко предложила она, стараясь не напугать.

До ванной было несколько шагов. Она ввела его, открыла краны, разложила мочалки, полотенца, приготовленную одежду.

— Я оставлю тебя одного, — сказала, выскользнув и с облегчением прислонившись к стене. Сердце колотилось. Она прижала ладони к груди, пытаясь успокоить его.

Все хорошо. Все идет по плану.

Закрыв глаза, она сделала медленный вдох. У нее не было времени осмыслить реальность того, что Малфой теперь живет с ней. Она металась, добывая постель и мужскую одежду, читая о последствиях воздействия дементоров. Не было минуты на собственный шок от того, что Малфой будет жить здесь. С ней. В ее доме.

Она действительно казалась сумасшедшей.

Травмированный, почти не функционирующий Малфой, возможно, не осознающий, что его вывезли. Воспоминание о его ухмылке, когда он плевался словом «грязнокровка», мелькнуло перед глазами. Она вздрогнула, покачала головой.

Она поступала правильно. Даже если он остался прежним Малфоем, он не заслужил *этого*. Это было бесчеловечно. Кто-то должен был это сделать. Она справится, если понадобится.

Глубоко вздохнув, она взглянула на часы. Вода все текла, но звуков из ванной не было. Она приоткрыла дверь.

— Малфой? Ты… — попыталась прикрыть глаза, но заглянула.

Он стоял там же, где она его оставила. В тюремных лохмотьях. Ванна была почти переполнена.

Она бросилась выключить воду и обернулась.

— Разве ты не хочешь искупаться? У меня чистая одежда, потом можешь спать, или… покажу квартиру… — голос дрогнул. Он словно отсутствовал. Она привезла домой лишь его тело. Гермиона смотрела в его серые глаза, ища отклика, но он просто стоял.

Медленно вдохнув, она облизнула губы.

— Я… помогу тебе раздеться и искупаться.

Закатала рукава.

— Скажи, если что-то не понравится. Хорошо?

Она видела тела. Стажер-целитель видит много тел, но обычно не тех, кого знает. Можно было раздеть заклинанием, но что-то подсказывало: магия сейчас — плохая идея. Ему нужны предсказуемость и время. Она будет делать все вручную, давая ему шанс отреагировать.

Медленно расстегивая рубашку, она морщилась от шрамов, проступавших ярче в свете ванной. Не глядя, стянула брюки, подвела к ванне. Он не сопротивлялся. Она потянулась, глядя в потолок, подняла его ногу за колено, опустила в воду, затем повторила с другой и помогла ему опуститься, пока вода с пеной не скрыла его.

— Хорошо, вымоемся, и ты отдохнешь. Думаю, ты устал, — бормотала она, пытаясь разбить гнетущее молчание. Его безразличие было жутким.

Он вздрогнул, когда она начала мыть его. Не сильно, но тело напряглось, пробежала мелкая дрожь. Сначала плечи, осторожно, просто прикладывая мокрую мочалку, пока грязь не размокала. Он снова вздрогнул.

— Я просто мою тебя. Не причиню вреда, — успокоила она.

Отклика не было, но вздрагивания стали слабее. Чем больше грязи смывалось, тем явственнее проступали шрамы: длинные порезы на руках, груди, спине — жестокие и намеренные. Она сосредоточилась на частях тела над водой. Когда вода стала коричневой, она спустила ее, отвернувшись, и набрала чистую.

Малфой сидел в воде с пустым взглядом. Она пыталась поймать его глаза, ища искры, но в них была лишь плоская расфокусированная пустота. Возможно, он даже не понимал, что с ней.

Осторожно взяв его правую руку, она положила ладонь на свою и нежно протерла костяшки мочалкой.

— У тебя хорошие руки, — сказала после паузы. — Гибкие пальцы для заклинаний. Помню, ты хорошо учился.

Закончив с частями над водой, она добралась до шеи. Прикосновение к его лицу вызвало странную неловкость. Плечи, руки, колени — можно было представить любого пациента. Но умывая лицо, она видела именно *Малфоя*. Была не на дежурстве, а стояла на коленях в собственной ванной с парнем, который травил ее в школе. Эта грубая близость — видеть его таким уязвимым, чувствовать его защитную дрожь — смешивалась с извивающимся сомнением: почему она ощущала эту близость с тем, кто, казалось, даже не сознавал ее присутствия? Драко Малфой, каким она его знала, возненавидел бы это. Он возненавидел бы ее за то, что она это видела.

Она делала это не ради дружбы. Кто-то должен был. Она вызвалась. Друзьями они не станут. Мысли были четкими, движения — выверенными.

Она медленно продвигалась выше, к челюсти, обнаруживая под грязью тюремную татуировку — руны и цифры. Клеймо Азкабана на всю жизнь. Осторожно протерла щеку. Шрам пересекал лицо от челюсти через переносицу к другой щеке. Она смыла грязь, насколько могла.

— Вот ты и вернулся, Драко Малфой, — легким тоном произнесла она, проводя мочалкой по другой стороне его шеи.

Подняла глаза. Он *смотрел* на нее. Его взгляд медленно скользил по ее лицу.

— Грейнджер…

Пауза. Брови дрогнули. Он медленно потянулся к ней. Вода стекала с руки, пальцы коснулись костяшек ее левой кисти, лежавшей на краю ванны. Пальцы скользнули по ним.

— Это… по-настоящему? — Шепот был еле слышен.

Она нерешительно накрыла его руку своей.

— По-настоящему.

Холод Азкабана, въевшийся в кости, казалось, не отпускал Драко Малфоя даже в теплой, пахнущей старыми книгами и лавандой гостиной Гермионы Грейнджер. Он сидел на краю дивана, куда его усадили, как манекен, обернутый в слишком большое одеяло. Его руки, покрытые сетью багровых и синюшных шрамов, лежали неподвижно на коленях. Глаза, лишенные былого серебристого блеска, смотрели сквозь стены, фиксируя незримые ужасы прошлого.

Гермиона подавила вздох, натянув перчатки целителя. Ее магия, нежная зеленая дымка, обвила Драко, сканируя разрушения внутри.

— Ты сильно обморожен, Малфой, — ее голос, старательно профессиональный, нарушил гнетущую тишину.

— Особенно пальцы на ногах и руках. Если не начать лечение сейчас, ткани начнут отмирать, — она подняла небольшую баночку с мазью, издававшей резкий, дурманящий запах.

— Это обезболит и остановит процесс. Позволишь?

Он медленно повернул голову. Взгляд скользнул по баночке, по ее рукам в перчатках, задержался на ее лице. В его серых глазах мелькнуло что-то — не страх, не гнев, а глубокая, усталая растерянность.

—Зачем? — хрип вырвался из его пересохшего горла. Он отодвинулся, съежившись.

— Оставь. Пусть гниют.

— Потому что ампутация — это не выход, Драко, — парировала Гермиона, чувствуя, как закипает раздражение, смешанное с жалостью. Она шагнула ближе.

— Ты предпочитаешь остаться калекой? Или просто хочешь еще одну причину для страданий? — ее слова, резкие и правдивые, достигли цели. Он вздрогнул, и его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, белея на костяшках. Страх, тщательно скрываемый под апатией, выдал себя этим крошечным движением. Молча, он протянул ей руку. Первое крошечное поражение в их странной войне за его выживание.

Дни тянулись, отмеченные ритуалами лечения, безвкусной едой и тяжелым молчанием. Постепенно Драко начал двигаться — неловко, как марионетка с перерезанными нитями. Он бродил по квартире, его тень скользила по стенам. Однажды Гермиона застала его у ее книжного шкафа. Его пальцы, тонкие и все еще поврежденные, медленно, почти благоговейно скользили по корешкам томов, будто пытаясь прочесть забытый язык через прикосновение. Казалось, он искал что-то знакомое, якорь в этом новом, непонятном мире.

Но Азкабан не отпускал легко. Ночью тишину разорвал резкий звон разбитого стекла. Гермиона вскочила с кровати, сердце бешено колотясь. В кухне, в слабом свете луны, проникавшем через окно, она увидела его. Драко сидел на полу посреди лужи воды и осколков. Он сжимал окровавленную ладонь, лицо было искажено не болью, а тупым недоумением, будто он не понимал, откуда взялась кровь. Стекло блестело на полу, как слезы.

—Не двигайся! — Гермиона бросилась к нему, на ходу хватая аптечку. Она опустилась на колени рядом, осторожно разжимая его пальцы. Глубокий порез зиял на ладони. И тут он поднял на нее глаза. В них не было ни просьбы о помощи, ни благодарности. Только холодный, отстраненный вопрос:

—Руна, — прошептал он, его дыхание было прерывистым. — Разве ты не должна была... использовать ее? — его взгляд упал на карман ее халата, где лежал тот самый гладкий каменный диск — подарок смотрителя Азкабана. Одно нажатие — и заключенный падает без сознания. Удобно. Безопасно. Бесчеловечно.

Рука Гермионы инстинктивно потянулась к карману, нащупав холодный контур руны. Гнев, отчаяние, жалость — все смешалось внутри. Она посмотрела на его окровавленную руку, на его лицо, ожидающее удара — не физического, а того, к которому он привык: мгновенного, безболезненного отключения от невыносимой реальности.

— Нет, — сказала она тихо, но твердо, доставая бинты и флакон с антисептиком.

— Я не они, — Она взяла его руку в свои и начала промывать рану. Он замер, как олень перед выстрелом, но не отдернул руку. Только его тело напряглось до дрожи под ее прикосновением. Она чувствовала, как бьется его пульс — учащенно, как у загнанного зверя.

— Держись. Будет больно.

На рассвете, когда она заканчивала накладывать аккуратный эпитемский шов, он неожиданно заговорил, глядя в окно на розовеющее небо:

—Почему? — его голос был тише шелеста листьев за окном. — Почему ты не нажала?

Гермиона завязала последний узел. Она посмотрела ему прямо в глаза, стараясь передать всю свою решимость.

— Потому что ты здесь не для того, чтобы тебя усмиряли, Драко, — сказала она.

— Ты здесь, чтобы попытаться жить. А я здесь, чтобы помочь тебе в этом. Даже если это больно. Даже если ты этого не хочешь.

Его взгляд дрогнул. Казалось, он впервые по-настоящему увидел ее. Не тюремщика, не целительницу, а ее. Гермиону Грейнджер. И в его глазах, помимо страха и недоверия, мелькнул крошечный, почти неуловимый проблеск чего-то другого. Изумления? Надежды? Она не была уверена.

Покой длился недолго. На десятый день раздался резкий стук в дверь. Гермиона открыла — и увидела окаменевшего Гарри Поттера. Его взгляд сразу же нашел Драко, стоявшего у окна, все в том же одеяле, его пальцы вцепились в подоконник, как когти.

— Гермиона! — Гарри вошел, не сводя шокированного взгляда с Малфоя.

— Что он... Ты в своем уме? Он же...! — Гнев и страх звучали в его голосе.

— Он же сын Люциуса Малфоя? — спокойно закончила за него Гермиона, преграждая путь вглубь комнаты.

— Да, Гарри. Но посмотри на него. Посмотри!

Гарри сжал кулаки, его взгляд скользнул по изможденной фигуре Драко, по шрамам на шее, видным из-под ворота пижамы, по глазам, полным животного страха, направленным на него. Этот взгляд заставил Гарри замолчать на мгновение. Он видел таких взглядов достаточно в своей жизни.

— Это не меняет того, кто он был, — пробормотал Гарри, но уже без прежней уверенности. Он сунул руку во внутренний карман мантии.

— И это не меняет того, что происходит сейчас, — он протянул Гермионе свернутый пергамент с печатью Министерства.

— Кто-то подал анонимный донос. Обвиняют в "нарушении режима содержания". Требуют немедленного возвращения... Малфоя... в Азкабан. Подозрения падают на бывших Пожирателей. Они в штате тюрьмы, Герми. Им не нравится, что их игрушку вырвали из когтей.

Драко сжался еще сильнее, услышав слово "Азкабан". Казалось, он вот-вот рухнет. Гермиона быстро пробежала глазами документ, лицо стало каменным.

— Нарушение режима? — ее голос зазвенел холодной яростью.

— Какое нарушение? То, что он не сгнил заживо в их секретной камере? Это их "режим"?!"

— Я знаю, это бред! — Гарри провел рукой по лицу, выглядел усталым и измотанным.

— Но это Министерство. Бюрократия. Кто-то там наверху или получил взятку, или сам боится разоблачения. Они хотят замять это дело, вернуть все как было. Быстро и тихо.

Когда Гарри ушел, обещая разобраться, но не обещая успеха, в квартире повисла тяжелая тишина. Гермиона повернулась к Драко. Он стоял, прижавшись спиной к стене, лицо было пепельно-серым. И вдруг, беззвучно, словно подкошенный, он рухнул на колени. Его плечи тряслись.

— Отдай меня, — выдохнул он, голос был хрупким, как тонкий лед над бездной. Он не смотрел на нее.

— Отдай... им. Им нужна жертва. Всегда нужна жертва. А я... я уже не важен. Не я.

Гермиона подошла и медленно опустилась перед ним на колени. Она осторожно, давая ему время отстраниться, взяла его лицо в свои ладони. Кожа под ее пальцами была холодной и влажной. Она заставила его поднять голову, встретиться с ней взглядом.

— Ты ошибся, Драко, — сказала она тихо, но с такой силой, что он замер. В ее глазах горела не знакомая ему ярость Гриффиндора, а холодный, расчетливый огонь.

— Им нужен не ты. Им нужен спектакль. Удобная жертва для отчета. Тихий конец в подвале. Но это их пьеса, — она сжала его лицо чуть сильнее, заставляя слушать.

— А у нас... у нас будет своя пьеса. И мы ее сыграем. До конца. Ты слышишь меня? До самого конца.

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Страх в них боролся с чем-то еще. С изумлением? С проблеском... вызова? Он медленно, едва заметно кивнул. Это был не ответ согласия. Это было признание битвы, в которую его втянули, нравилось ему это или нет.

На следующий день, роясь в стопке старых газет, которые Гермиона собиралась выбросить, Драко наткнулся на знакомое лицо. Передовица "Ежедневного Пророка" времен суда над Малфоями. Люциус Малфой после Поцелуя Дементора. Пустые глаза, застывшие в вечном крике. Открытый, беззвучно вопящий рот. А в углу страницы — маленькая, язвительная заметка: "Сын избежал заслуженной кары благодаря связям и богатству. Правосудие ли это?"

Драко замер. Воздух вырвался из его легких со свистом. Он смотрел на фото отца — на эту пустую оболочку, на вечное напоминание о цене их поражения. Он смотрел на слова о себе — на ложь, которая теперь казалась таким жалким, ничтожным оправданием по сравнению с той бездной, в которой он оказался. Внезапная, дикая ярость, смешанная с невыносимой болью и стыдом, захлестнула его. Он вцепился пальцами в газету. Бумага затрещала, порвалась. Он рвал ее с тихим рычанием, кромсая на мелкие клочья фото отца, эти ненавистные слова, свою прежнюю жизнь. Клочья бумаги падали на пол, как пепел.

И когда последний клочок упал, он опустил голову на руки, вцепившиеся в его собственные колени. Сначала это были лишь сухие, беззвучные рыдания, сотрясавшие его истощенное тело. А потом пришли слезы. Горячие, соленые, неконтролируемые. Первые слезы за долгие, долгие годы. Они текли по его щекам, смывая невидимую пыль Азкабана, оставляя на своем пути следы боли, гнева и, возможно, самого первого шага к чему-то, что еще не имело имени. Гермиона, стоявшая в дверях, наблюдала молча. Она не подошла. Не сказала ни слова. Иногда самое большое милосердие — это позволить человеку плакать в одиночестве. Это тоже была часть их пьесы.

Тишина в квартире после ухода Поттера была не пустотой, а густой, тягучей субстанцией, вроде остывающей смолы. Она просачивалась в легкие, затрудняя дыхание. Драко не поднялся с колен. Он остался сидеть на полу, спиной к стене, подоконник впивался в затылок. Его взгляд, остекленевший, уставился в одну точку на стене напротив — трещину в штукатурке, напоминающую карту безысходности. Слова Гермионы, ее обещание "пьесы", повисли в воздухе нелепым эхом. Пьеса? Здесь не было сцены. Здесь была яма. Глубокая, сырая яма, из которой он уже выбрался раз, ценой полного истощения, и теперь чувствовал, как ее скользкие стены снова смыкаются над головой.

Гермиона наблюдала за ним из дверного проема кухни. Ее руки все еще пахли антисептиком и его кровью. Гнев на Министерство, на Гарри, на весь этот прогнивший мир, кипел в ней кислым адреналином. Но вид Драко — сжавшегося в комок, дышащего поверхностно, как загнанное животное, — гасил огонь, оставляя лишь ледяную усталость и чувство абсурдной ответственности за этот сломанный сосуд боли. Она подошла, шаги глухо отдавались в тишине.

— Нужно перевязать руку, — сказала она, голос звучал хрипло от напряжения. — Шов мог разойтись.

Он не ответил. Не двинулся. Только веки дрогнули, когда она опустилась перед ним на корточки. Она осторожно взяла его запястье. Кожа была холодной и влажной, пульс под пальцами — частым и неровным, как трепет пойманной птицы. Она размотала старый бинт. Рана под швом была воспаленной, края красными и горячими на ощупь. Инфекция, — мрачно констатировал ее целительский ум. Еще одна битва.

Процесс перевязки был механическим. Она очищала, наносила мазь с резким, лекарственным запахом, снова бинтовала. Он позволял. Безвольно. Его рука лежала в ее ладони как мертвый груз. Только когда холодная мазь коснулась кожи, его тело содрогнулось мелкой, почти невидимой дрожью. Страх. Даже такой примитивный контакт был для него пыткой, напоминанием о других прикосновениях — грубых, калечащих, несущих только боль.

—Готово, — прошептала она, отпуская его руку. Она ждала, что он отползет, снова вожмется в стену. Но он остался сидеть, лишь опустил голову на согнутые колени, спрятав лицо. Его плечи начали мелко трястись. Сначала тихо, потом сильнее. Не плач. Судорожные, беззвучные рыдания, вырывавшиеся из глубины, как спазмы. Звук был ужасен — хриплый, задыхающийся, лишенный слез, как будто он выворачивал наизнанку саму свою душу, и там не осталось ничего, кроме праха и щебня.

Гермиона замерла. Протоколы, дистанция, разум — все это рухнуло перед этим немым воплем агонии. Что она могла сделать? Слова были бесполезны. Прикосновения — кощунственны. Оставаться в стороне? Смотреть, как он разваливается на части на ее полу? Инстинкт, глубже всякой логики, глубже страха, сдвинул ее с места. Не думая, не рассчитывая, она опустилась рядом с ним на пол, на холодные половицы. Не обнимая, не прижимая — просто приблизилась. И очень медленно, давая ему каждую микросекунду, чтобы отпрянуть, положила свою руку ему на спину, между лопаток.

Он вздрогнул всем телом, как от удара током. Рыдания оборвались. Наступила мертвая тишина, напряженная до предела. Она чувствовала, как его мышцы окаменели под ее ладонью, как он перестал дышать. Она ждала, что он оттолкнет, закричит, убежит. Но он остался неподвижен. Только дрожь под ее рукой стала глубже, внутренней, как подземный толчок.

— Я здесь, — прошептала она в тишину, голос сорвался. Не "все будет хорошо". Не "я помогу". Просто констатация факта. Присутствие. Единственное, что она могла предложить в этой бездне. — Я здесь.

Минуты тянулись, похожие на вечность. Постепенно, миллиметр за миллиметром, каменное напряжение в его спине под ее ладонью начало сдавать. Он не расслабился — это было невозможно. Но его тело, измученное до предела, нашло точку опоры в этом минимальном, необъяснимом контакте. Он снова начал дышать — прерывисто, поверхностно, но дышать. Дрожь не прекратилась, она лишь изменила ритм, стала постоянным, глухим гулом под кожей.

Гермиона не двигалась. Ее рука онемела, спина затекла от неудобной позы. Но она боялась пошевелиться, боялась разрушить этот хрупкий, немой мостик через пропасть его отчаяния. Усталость, накопившаяся за недели напряжения, дни без сна, ночи, проведенные в тревожной дремоте с руной-контролером под подушкой, навалилась на нее тяжелой волной. Веки стали свинцовыми. Борьба с этим была бессмысленна. Она не помнила, как ее голова склонилась, коснувшись его плеча, задевая острый угол ключицы. Запах — лекарств, пота, страха и чего-то неуловимого, горького, как полынь — заполнил ее ноздри. Последнее, что она осознала перед тем, как тьма забрала ее, — это постоянная, неумолчная дрожь под ее ладонью, ритмичный стук его измученного сердца где-то рядом и леденящее чувство, что она только что совершила что-то чудовищно нелепое и необходимое одновременно.

* * *

Драко не спал. Сон был предательством. Сон приносил их.

Но тело, доведенное до предела истощения, не спрашивало разрешения. Оно выключалось урывками, крадущимися минутами беспамятства, которые были хуже любого бодрствования. И тогда приходили они.

Не образы. Ощущения.

Первое: Холод. Не зимний, а гнилостный, пробирающий до костей, высасывающий тепло и волю. Холод каменного пола Азкабана под щекой. Холод слез, замерзающих на ресницах. Холод прикосновения того, что не имело плоти, но забирало душу. Он сжимался, пытаясь стать меньше, невидимым, но холод проникал сквозь одеяло, сквозь кожу, впивался в костный мозг.

Второе:Запах. Сладковато-приторный запах гниющей плоти. Своей? Чужой? Он не знал. Он чувствовал его в ноздрях, на языке, он пропитывал волосы, кожу. Он исходил из темноты, из углов комнаты. Он был повсюду. Запах безнадежности. Запах конца.

Третье:Звук. Не голоса. Шепот? Нет. Шорох. Шорох мокрых, бесформенных тел, скользящих по камням где-то совсем рядом, за спиной. Шорох крыс? Или... их плащей? Шипящее, хриплое дыхание, которого не должно было быть, но оно наполняло комнату, сливаясь с его собственным прерывистым всхлипом. И тишина. Глубокая, давящая тишина перед... Перед чем? Он не знал. Не хотел знать. Но знал, что это придет.

Четвертое: Чувство Падения. Бесконечное падение в черную, липкую бездну. Потеря опоры. Потеря себя. Ощущение, что все, что он есть — мысли, память, само его "я" — рассыпается в прах, уносимый ледяным ветром с моря. Остается только первобытный страх. Чистый, неразбавленный, пожирающий изнутри ужас.

Он дергался, просыпаясь на долю секунды. Не открывая глаз. Темнота за веками была ненамного безопаснее. Он чувствовал тяжесть на своем плече — ее голову. Тепло ее тела рядом. Ее рука все еще лежала на его спине. Это присутствие было чужим, необъяснимым якорем в этом хаосе. На миг оно приглушало леденящий ужас. Но лишь на миг. Потому что вместе с осознанием ее присутствия приходила другая мысль, острая, как лезвие: Она видит. Она видит меня таким. Слабым. Сломанным. Ничтожным.

Стыд, жгучий и унизительный, смешивался со страхом, образуя ядовитую смесь.

Он зажмурился сильнее, вжимаясь в стену. Дрожь стала неконтролируемой. Он пытался дышать тише, чтобы не разбудить ее. Чтобы не видела. Чтобы не знала, насколько глубоко он упал. Чтобы этот хрупкий, немой контакт, этот призрак человеческого тепла, продлился еще хоть немного. Даже если он был обречен. Даже если они уже скользили в темноте за его спиной, дыша ледяным адом ему в затылок. Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, пытаясь болью удержаться на краю, не дать себе снова провалиться в кошмар. Но яма звала. Холод обволакивал. А запах гнили становился все сильнее, заполняя мир.

Тишина в квартире после полуночи была иной. Не пустотой, а напряженным ожиданием. Воздух густел, как сырой туман над болотом, наполняясь незримой угрозой. Драко Малфой сидел на диване в гостиной, спиной к стене, колени подтянуты к подбородку. Одеяло, некогда приносившее иллюзию тепла, было сброшено на пол. Оно пахло лекарствами и потом — его потом, едким запахом страха, который не выветривался.

Он не спал. Сон был врагом. Врагом коварным, который заманивал в ловушку беспамятства, чтобы выпустить на волю демонов, затаившихся в изломанных извилинах его мозга. Они приходили не в образах, а в ощущениях: ледяное прикосновение к затылку, когда в комнате было душно; внезапный запах гнили, пробивающийся сквозь аромат лавандового мыла Гермионы; звук скрежета камня по камню, будто где-то рядом медленно, неумолимо сдвигали плиту склепа.

Но была и другая ночь. Та, что последовала за его беззвучным срывом на полу. Та, где она… коснулась. Осталась. Ее рука на спине, ее голова на плече, ее ровное, глубокое дыхание рядом. И тогда — о чудо проклятое и непостижимое — призраки отступили. Не исчезли. Затаились. Будто сама плотность ее присутствия, ее человеческое тепло, ее живой звук создавали невидимый барьер. Тот кошмар, что обычно разрывал его на части, превратился в далекий, приглушенный гул за толстой стеклянной стеной. Он не спал и тогда, но это было иное состояние. Не бодрствование в аду, а странное, изможденное оцепенение на его пороге. Почти… покой.

И теперь он жаждал этого. Жаждал с животной, постыдной силой, которая заставляла его ненавидеть себя еще яростнее. Эта жажда была страшнее любого дементора. Она разъедала изнутри, делая его слабым, зависимым, вещью, которая тряслась в ожидании порции спокойствия от Гермионы Грейнджер.

Гермиона стояла за дверью своей спальни, прислушиваясь. Из гостиной доносилось лишь прерывистое, слишком частое дыхание. Знакомое дыхание паники, зажатой в тиски воли. Он снова там. На диване. В аду наяву. Она сжимала кулаки, ногти впивались в ладони.

"Идиотка. Полная, беспросветная идиотка. Мысли бились, как пойманные мухи."

Тот вечер, когда она опустилась рядом, положила руку на его дрожащую спину и… уснула — это был акт предельного непрофессионализма. Нарушение всех мыслимых границ. Она превратилась в костыль для его сломанной психики. И самое ужасное — это работало. Она видела разницу в последующие дни. Видела, как тень под его глазами чуть светлела после таких ночей, как дрожь в руках становилась чуть менее заметной, как он, пусть на миллиметр, но приближался к поверхности из бездны. И видела, как его взгляд, полный немого вопроса и этой жуткой, ненасытной потребности, задерживался на ней чуть дольше, когда наступал вечер.

Она создала монстра. Монстра зависимости. И теперь стояла перед выбором: либо сломать его окончательно, лишив этой жалкой опоры, либо… продолжать кормить чудовище, рискуя погубить их обоих.

Ее ноги понесли ее по коридору прежде, чем разум успел вынести вердикт. Дверь в гостиную была приоткрыта. Лунный свет, пробивавшийся сквозь щель в шторах, выхватывал из темноты его фигуру на диване. Он сидел, как каменное изваяние страха, только мелкая, неумолимая дрожь выдавала живого человека под этой оболочкой.

Он не повернул голову, когда она вошла. Но она почувствовала, как воздух в комнате сдвинулся, как его внимание, обычно рассеянное и направленное вовнутрь, натянулось струной в ее сторону. Надежда? Ужас? И то, и другое.

— Не могу спать, — солгала она, голос прозвучал хрипло и неубедительно. Оправдание было жалким, и она это знала.

"Ложь. Ты пришла потому, что знаешь — он не спит. И знаешь, что ему нужна ты. Потому что ты сделала себя необходимой."

Он ничего не ответил. Только дыхание его на мгновение перехватило. Она подошла к дивану. Каждый шаг давался с трудом, словно она шла по колено в смоле. Она видела, как напряглись его плечи, как пальцы впились в колени. Он ждал. Ждал прикосновения? Ждал, что она снова унизит его своей жалостью? Ждал изгнания?

Гермиона села на край дивана, не касаясь его. Дистанция. Нужна дистанция. Она сбросила тапки, поджала под себя ноги.

— Ложись, — приказала она, но голос дрогнул. Это был не приказ целителя. Это было что-то другое. Что-то опасное.

Он медленно, словно преодолевая невероятное сопротивление, опустился на подушку, повернувшись к ней спиной. Позвоночник вырисовывался острыми углами под тонкой тканью пижамы. Он сжался, стараясь занять как можно меньше места.

Гермиона закусила губу. "Не делай этого. Не делай. Остановись сейчас." Но ее рука, предательская, тяжелая рука, уже поднялась. Она замерла в сантиметре от его спины, чувствуя исходящий от него холод и эту всепоглощающую вибрацию страха. "Идиотка!" — пронеслось в голове с новой силой. "Ты лезешь в пасть к дракону, думая, что приручила его! Он не приручен. Он сломан. И ты ломаешься вместе с ним!"

Она опустила ладонь. Точнее, не опустила — рука упала сама, повинуясь какому-то глубинному, неразумному импульсу, сильнее страха, сильнее стыда, сильнее профессиональной этики. Ладонь легла между его лопатками. Он вздрогнул так, будто ее прикосновение было раскаленным железом. Всё его тело окаменело. Дыхание остановилось. Гермиона замерла, ожидая, что он отпрянет, закричит, вырвется. Но он остался неподвижен. Только под ее ладонью мышцы напряглись до предела, словно стальные тросы.

Она ждала. Секунды превращались в минуты. И тогда, медленно, мучительно медленно, каменное напряжение начало таять. Не расслабление — капитуляция. Капитуляция тела, измученного до невозможности, перед единственным доступным источником облегчения. Он не расслабился — он обмяк. Его дыхание вырвалось прерывистым, хриплым вздохом, и он снова начал дышать — поверхностно, часто, но дышать. Дрожь не исчезла. Она лишь изменила качество, стала глубже, внутренней, как подземный гул, но ее безумный, панический ритм замедлился.

Гермиона закрыла глаза. Стыд жгли ей щеки. Она чувствовала себя поджигательницей, которая только что бросила факел в бочку с порохом. Эта зависимость, эта потребность в ней — она была реальной, осязаемой силой под ее ладонью. Она кормила зверя, который однажды может обратиться против нее. Или, что страшнее, который умрет без нее. "Что ты наделала, Грейнджер?"

Она осторожно, чтобы не нарушить хрупкое перемирие, опустилась на диван рядом с ним, спиной к его спине. Не обнимая. Просто… соприкасаясь. Ее голова нашла жесткий валик подлокотника дивана. Запах — его запах страха, лекарств, и едва уловимый, горьковатый запах его немытой боли — смешался с запахом ее шампуня. Это было отвратительно. Это было единственно правильно в этом безумном мире.

— Спи, Малфой», — прошептала она в темноту, зная, что он не уснет. Зная, что и она не уснет. Но, возможно, его призраки отступят еще на одну ночь. А ее собственные демоны вины и сомнения уже вцепились в нее когтями, и с каждым ее вдохом, синхронным с его прерывистым дыханием, вгрызались глубже.

Драко лежал неподвижно. Ее ладонь на спине горела, как клеймо. Позорное, сладкое клеймо. Он ненавидел себя за ту волну облегчения, что накрыла его при ее прикосновении. Ненавидел эту животную, рабскую благодарность. "Она здесь. Снова здесь. Из-за меня." Мысли путались, как спутанные провода под током.

Кошмары, всегда готовые вцепиться в горло, отползли на периферию сознания. Они не исчезли. Они шипели из теней, шелестели за шторами, дышали холодом в щель под дверью. Но они больше не могли дотянуться. Потому что между ними и им стояла она. Ее вес на диване, ее тепло спиной к его спине, ее рука — этот крошечный островок реальности в море безумия.

Он сосредоточился на ощущениях. На тяжести ее ладони. На ритме ее дыхания, который постепенно становился глубже, ровнее — она засыпала. "Спит. Рядом со мной." Эта мысль была одновременно нелепой и… спасительной. Ее сон был щитом. Пока она дышала здесь, рядом, его демоны были бессильны. Он был привязан к этому дыханию, как утопающий к соломинке. Это была его новая тюрьма. Тюрьма из тепла, стыда и жуткой, всепоглощающей потребности в ней.

Он не спал. Он слушал. Слушал ее дыхание, как мантру. Слушал тиканье часов в соседней комнате, отсчитывающих минуты этой хрупкой передышки. Слушал, как его собственное сердце колотилось в такт ее вдохам и выдохам. Он знал, что это — начало конца. Его конца. Потому что если завтра она не придет… Если она решит, что достаточно… Тогда бездна поглотит его целиком. И на этот раз не будет даже призрачного тепла на спине, чтобы пометить место его падения.

Зависимость пустила корни глубоко в его сломанную душу. И он, бывший господин Малфой, теперь был лишь тенью, дрожащей у ног Грейнджер и молящейся о продолжении ночи.

Сознание вернулось к Гермионе обманчиво мягко. Сперва — тепло. Непривычное, тяжелое тепло вдоль спины. Потом — ритм. Глухой, медленный стук под ухом, уткнувшимся во что-то твердое и… дышащее. И рука. Чужая рука, лежащая мертвым грузом на ее талии, пальцы непроизвольно вцепившиеся в складку ее ночной рубашки.

Она застыла. Веки не решались подняться. "Нет. Нет-нет-нет." Но реальность была неумолима. Запах — не ее лавандовый гель для душа. Это был запах лекарственной мази, пота, пережитого ночного кошмара и чего-то неуловимо мужского, глубокого, как тень под деревом. Его запах. Он обволакивал, смешиваясь с ее собственным.

Она осторожно, с ледяным ужасом в груди, приоткрыла глаза. Полоска утреннего света резала полумрак гостиной, выхватывая пылинки, танцующие в воздухе. И руку на ее талии. Длинные, бледные пальцы, все еще иссеченные старыми шрамами, но уже не такие костлявые, как неделю назад. Они лежали с нелепым, неосознанным владением. Ее спина плотно прижата к его груди. Его дыхание, ровное и глубокое — редкое для него! — шевелило ее волосы на затылке. Во сне. Он спал. Спал! Не дрожал, не метался, а спал тяжелым, почти одурманенным сном, в котором призраки Азкабана, наконец, утратили свою власть. Цена этого сна была теперь ясна как никогда: он обнимал ее. Как путник в метель обнимает единственный источник тепла, не думая о том, кто этот источник.

Гермиона почувствовала, как жар стыда заливает ее лицо, шею, грудь. Это было хуже любого вторжения. Хуже любого обвинения. Это была интимность, прорвавшая плотину всех условностей, всех их молчаливых договоренностей о дистанции. И самое ужасное — ее тело не кричало о немедленном бегстве. Оно… отогрелось. От этой чуждой, но неотвратимой близости. От тяжести его руки. От его тепла, проникающего сквозь тонкую ткань. "Предатель", — мысленно прошипела она себе.

Она сделала крошечное движение, пытаясь освободиться. Его рука на талии мгновенно сжалась. Не сознательно. Рефлекторно. Во сне он втянул воздух носом, и его нос, его губы на мгновение прижались к ее обнаженной шее, чуть ниже линии волос. Горячее, влажное прикосновение. Гермиона вжалась в диван, глаза широко распахнулись. В ее животе что-то дрогнуло — не страх, не отвращение. Нечто древнее, животное, не имеющее ничего общего с разумом или их прошлым. И тут же накатила новая волна стыда, еще более жгучая.

Он проснулся. Не сразу. Сначала его дыхание сперлось. Потом тело за спиной Гермионы напряглось, окаменело. Рука на ее талии стала деревянной. Он понял. Понял положение своего тела, понял, кого и как он держит. Молчание, нависшее между ними, было густым, как смола, и звонким, как удар хлыста. Гермиона чувствовала бешеный стук его сердца у себя в спине — гулкий, как барабан в гробу.

Он отдернул руку так резко, словно коснулся раскаленной плиты. Отодвинулся, с грохотом свалившись на пол, запутавшись в одеяле. Гермиона перевернулась, села, отстраняясь от него к спинке дивана. Они смотрели друг на друга сквозь серый утренний полумрак. В его глазах стоял первобытный ужас — не перед ней, а перед самим собой, перед этой слабостью, этой потребностью, выставившей его наготу. В ее глазах горел стыд, растерянность и… остаток того странного тепла, которое не успело остыть.

— Я… — хрипло начал он, голос сорвался. Он не нашел слов. Его взгляд скользнул вниз, на ее рубашку, помятую там, где лежала его рука, на открытую шею, которую он коснулся… Он резко отвернулся, лицо исказилось гримасой самоотвращения. Он вскочил, спотыкаясь, и почти побежал в ванную комнату, хлопнув дверью. Звук щеколды прозвучал как выстрел.

Гермиона осталась сидеть, обхватив колени руками. Тело горело там, где он прикасался. В ушах звенело. "Черта перейдена. Необратимо." Она не просто позволила зависимости укорениться. Она легла в ту же ловушку. Его тепло, его тяжесть, его даже во сне не отпускающий захват… В этом было что-то, что заставляло ее внутренние барьеры трещать по швам. Что-то опасное и притягательное, как огонь. Она встала, резко, пытаясь стряхнуть с себя это оцепенение, эту предательскую слабость. Надо было действовать. Бежать от этих мыслей в действие.

Запах кофе, горький и бодрящий, не смог перебить напряжение за кухонным столом. Драко сидел, сгорбившись над пустой чашкой, избегая ее взгляда. Его щеки горели румянцем стыда. Каждый звук — звон ложки, ее шаги — заставлял его вздрагивать. Гермиона разложила перед собой зловещий пергамент с печатью Министерства — тот самый донос. Она читала его в сотый раз, но слова все так же жгли глаза: "Нарушение режима содержания осужденного Драко Малфоя… Злоупотребление доверием… Представляющий угрозу… Немедленное возвращение в Азкабан…"

—Этот… кто бы ни был… играет грязно, — ее голос прозвучал удивительно ровно, ледяным лезвием, рассекающим тягостное молчание.

—Они знают, что физически я не могу его вернуть. Значит, хотят запугать. Или выманить на глупость.

Драко не поднял головы. Его пальцы белели на краю стола.

— Может… может это знак? — пробормотал он так тихо, что она едва расслышала.

—Что это… ошибка. Все это, — он имел в виду не только донос. Он имел в виду себя. Здесь. С ней. Эту невозможную передышку.

Гермиона резко подняла на него глаза. В ее взгляде не было жалости. Был холодный, неумолимый огонь.

— Ошибка? — она отчеканила каждое слово.

— Ошибка — это верить, что они имеют право решать, кто заслуживает гнить заживо. Ошибка — это отступать перед лицом лжи, — она ударила кулаком по пергаменту.

— Нет. Мы не отступим. Мы ответим.

Ее решимость, казалось, на мгновение пробила его апатию. Он осторожно посмотрел на нее, в его серых глазах мелькнуло что-то неуверенное, почти… вопросительное. Как будто он увидел в ней не только тюремщика, не только целителя, но и воина. И это зрелище — ее гнев, направленный не на него, а за него — было для него странным и пьянящим.

— Как? — единственное слово, вырвавшееся у него.

Гермиона встала. Ее фигура в простом домашнем платье вдруг обрела стальную осанку генерала перед битвой. Она подошла к камину, где в горшке тлели связующие угли для Флу-пороха.

— Гарри Поттер, — произнесла она, бросая щепоть порошка в огонь. Пламя вспыхнуло изумрудным.

— Он должен не только «разобраться». Он должен устроить ад тому, кто это написал. Использовать все свои связи, весь свой позолоченный геройский статус." Лицо ее стало жестким.

— Я напомню ему, что его долг — не только перед мёртвыми, но и перед теми, кого война сломала, но не добила. И что я не позволю спрятать скелеты Азкабана в шкафу Министерства.

Она наклонилась к огню. Вспыхнувшее изумрудное пламя осветило ее лицо — решительное, без тени сомнения, без утренней растерянности.

— И если бумаги и угрозы не сработают, — добавила она, и в голосе ее зазвенела опасная нота, — я пойду выше. К Кингсли. К журналистам. К тем, кому небезразлична правда. Пусть весь мир узнает, что творят в подвалах их образцового Азкабана.

Она начала диктовать адрес Гарри, ее слова звучали четко и грозно. Драко наблюдал за ней, не отрываясь. Его собственный стыд, его страх перед утренней близостью, временно отступили, поглощенные новым, острым чувством. Он видел ярость в ее глазах, направленную на защиту его. Видел, как ее рука, та самая, что лежала на его спине ночью, сжималась в кулак. В нем, сквозь всепоглощающий страх и стыд, шевельнулось что-то давно забытое. Искра. Маленькая, едва живая искра чего-то, что могло быть… влечением? Не к ее телу (хотя память о ее шее под его губами заставила кровь прилить к лицу), а к этой ее неукротимой силе. К ее безумной, отчаянной готовности бросить вызов системе ради него, изгоя. Это было опасно. Это было непостижимо. Это заставляло его сердце биться чаще не только от страха.

Когда огонь погас, оставив лишь запах серы, Гермиона повернулась к нему. Утренний свет теперь падал на нее прямо, подчеркивая усталые тени под глазами и жесткую линию сжатых губ. Но в ее глазах горел тот самый огонь Гриффиндора, холодный и неугасимый.

— Готовься, Малфой, — сказала она. Голос был тихим, но несгибаемым.

— Игра началась. И мы не проиграем.

Он не ответил. Просто кивнул, коротко, почти незаметно. Но в этом кивке было больше, чем согласие. Было признание битвы. Признание ее лидерства. И где-то в глубине, под грудой обломков его прежней жизни, тлела та самая искра — смесь страха, стыда и нового, тревожного интереса к женщине, которая, казалось, не боялась ничего. Даже его. Даже их переплетенных демонов. Особенно — их переплетенных демонов.

Лондон за окном проснулся в серой, слепой пелене дождя. Капли бились в стекло, словно пытаясь выцарапать путь внутрь, к теплу и свету, которого в квартире Гермионы было так мало. Запах кофе, горький и обжигающий, не мог перебить тяжелый смрад неловкости, висевший между ними плотнее тумана над Темзой.

Драко сидел за кухонным столом, сгорбленный над пустой чашкой. Его пальцы, длинные и все еще слишком бледные, сжимали фаянс так, что казалось — вот-вот треснет. Он не смотрел на Гермиону. Его взгляд был прикован к мутному отражению в черной поверхности кофе — искаженному лицу призрака, которым он себя ощущал. Утро. Память о ней. О том, как его тело, преданное сном, искало и нашло ее тепло. Как рука легла на ее талию с животной потребностью уцепиться за жизнь. Как губы, во сне, прижались к открытой шее… Жар стыда снова накатил волной, сжигая изнутри. Он не смел поднять глаза. Боялся увидеть в ее взгляде отвращение. Боялся не увидеть ничего. Боялся, что увидит… что-то еще. Что-то, от чего кровь ударила в виски с новой силой, пульсируя низко в животе — древний, глупый, невыносимый отклик мужского тела на близость женщины. На ее близость. Грязное предательство собственной плоти.

Гермиона стояла у раковины, спиной к нему. Смотрела, как дождь размывает грязь на стекле. Спина горела там, где всю ночь была прижата к его груди. Талия помнила тяжесть его руки. Шея… шея все еще чувствовала призрачное прикосновение его губ. Она сжала край раковины до побеления костяшек. Профессионализм. Границы. Разум. Слова звучали пустым эхом. Все рухнуло в ту ночь, когда она впервые опустилась рядом на пол. А сегодня утром? Это был обвал. Глупость. Опасная, сладкая глупость. Она чувствовала его взгляд — горячий, колючий, полный стыда и… чего-то еще. Чего-то, что заставляло ее кожу покрываться мурашками не только от неловкости. Это было невыносимо.

Резкий звук разбитой чашки заставил ее вздрогнуть. Она обернулась. Драко вскочил, отпрянув от стола. Осколки фаянса и лужица кофе растекались по полу у его ног. Он стоял, глядя на хаос, с выражением полной потери. Его руки дрожали. Не мелкой дрожью страха, а крупной, предательской дрожью человека, чье тело больше не слушается.

— Я… — он попытался что-то сказать, голос сорвался. Его взгляд метнулся к ней, полный паники, почти детской беспомощности, и тут же отпрянул, утыкаясь в осколки.

— Я уберу — он бросился к швабре, движения резкие, неуклюжие, выдающие желание сбежать, спрятаться.

— Не трогай! — ее голос прозвучал резче, чем она планировала. Она перехватила швабру, их пальцы на секунду соприкоснулись на рукояти. Он дернулся, как от удара током. Она тоже отпрянула. Воздух снова наэлектризовался.

— Я… я сама. Сиди.

Он послушался, снова опустившись на стул, сжав трясущиеся руки на коленях, стараясь спрятать их. Гермиона быстро, почти яростно, убрала осколки, вытерла лужу. Действие давало передышку от мыслей. От его присутствия. От этой нелепой, опасной близости.

Тишина снова сгустилась, но теперь в ней витало не только неловкость, но и тревога. Она подошла к столу, где лежал тот самый пергамент с печатью Министерства Магии. Донос. Требование вернуть его. В Азкабан. На смерть. Она развернула его, не глядя на Драко. Бумага шелестела громко в тишине.

— Я написала Гарри, — сказала она, голос звучал чужим, слишком спокойным.

— Требую встречи. Сегодня. Он должен понять…" Она не договорила. Понять что? Понять Драко? Или увидеть доказательство того, что система сломала его окончательно?

— Он должен понять, что это не просто бумажка. Что за этим стоит.

Драко молчал. Его взгляд упал на пергамент, на аккуратные, бездушные строки, приговаривающие его. Потом поднялся на нее. На ее сжатые челюсти, на упрямую складку между бровей. Он видел решимость в ее позе, ярость, спрятанную под холодной маской. И снова это странное ощущение — не только страх перед возвращением в ад, но и… что-то вроде тепла. Глупое, опасное тепло от того, что она борется. За него. Это тепло смешивалось с утренним стыдом и смутным влечением, создавая токсичный коктейль, от которого кружилась голова. Он отвернулся, подавив странный ком в горле.

Камин внезапно вспыхнул изумрудным пламенем. Голова Гарри Поттера, чуть растянутая в зеленом огне, появилась среди поленьев. Его лицо было напряженным, усталым. Взгляд сразу нашел Гермиону, стоявшую перед камином, как часовой, а затем скользнул вглубь комнаты, где в тени сидел Драко, стараясь стать невидимым.

— Гермиона, — голос Гарри звучал сдавленно, без обычной теплоты — я получил твое сообщение.

— Что мы будем делать с Драко, Гарри? — спросила Гермиона прямо, без предисловий. Ее голос был стальным.

— Ты видел его. Ты знаешь, в каком состоянии его вытащили из той ямы. Вернуть его туда — убийство.

Гарри вздохнул. Звук был тяжелым, полным бессилия.

— Я не всемогущ, Гермиона. Это не просто бумажка. За этим стоит отдел исполнения наказаний. Люди… влиятельные люди. У них свои интересы. Свои страхи. Кто-то хочет замести следы того, что творилось в Азкабане с его участием.

— Значит, мы идем к Кингсли! — парировала Гермиона, шагнув ближе к огню. Пламя отражалось в ее глазах.

— Пусть весь Мир Магии узнает, что творят в подвалах их образцовой тюрьмы! Пытки? Секретные камеры? Поцелуи Дементоров без суда?

— Ты думаешь, это поможет ему? — Гарри резко кивнул в сторону Драко. В его голосе прозвучала горечь.

— Раскрутишь скандал — и что? Его сделают козлом отпущения. Обвинят во всем. Сочтут слишком опасным свидетелем. Или просто… уберут. Тихо. Чтобы не шумело, — он помолчал, его взгляд стал жестче.

— А тебя, Гермиона, сломают. Профессионально. Морально. Могут даже обвинить…, — он не договорил, но его взгляд скользнул по ее помятой домашней одежде, по Драко в углу, и смысл был ясен. Обвинить в неподобающей близости с заключенным.

Холодный ужас сковал Гермиону. Она знала, что Гарри прав. Система была огромной, бездушной машиной. Их могли раздавить, даже не заметив. Драко в углу съежился еще сильнее. Слова Гарри были гвоздями в крышку его гроба. Он чувствовал, как стены комнаты снова сдвигаются, превращаясь в знакомые, покрытые инеем камни Азкабана. Тепло, стыд, смутное влечение — все испарилось. Остался только леденящий страх.

— Так что же? Сдать его? — прошептала Гермиона, и в ее голосе впервые зазвенело отчаяние. — Отдать палачам?

— Нет, — ответил Гарри резко. В его глазах мелькнула знакомая упрямая искра. "Но нужна осторожность. И доказательства. Не его слова против их бумаг. Нужны факты. Свидетели. Медицинские заключения, которые невозможно оспорить, — он помолчал.

— И… ему нужно стать сильнее. Видимым. Не тенью. Если он предстанет перед комиссией дрожащим комком нервов…, — он не стал договаривать. Вывод был очевиден.

Огонь погас, оставив после себя запах серы и гнетущее молчание. Гермиона стояла, глядя на почерневшие угли. Голова Гарри исчезла, унеся с собой призрачную надежду на быстрое решение. Осталась только серая реальность: борьба, долгая, изматывающая, где ставка — жизнь. И их двое в этой западне. Она с Драко. С его кошмарами, его зависимостью, его стыдом и… его внезапным, опасным для них обоих влечением. С ее собственной сломанной профессиональной дистанцией и яростью, которой могло не хватить против системы.

Она медленно повернулась к Драко. Он сидел, уткнувшись лицом в ладони, плечи подрагивали. Не рыдал. Просто… трясся. Как последний лист на ветру. Она подошла, остановившись в шаге. Не решаясь прикоснуться. Боясь и своего прикосновения, и его реакции.

— Ты слышал? — спросила она тихо.

Он кивнул, не поднимая головы. Голос, когда он заговорил, был хриплым, разбитым: Сильнее. Видимым.

Он горько усмехнулся в ладони.

— Как? Как я могу… когда внутри все… все разбито? Когда я…, — он не закончил. Когда я нуждаюсь в тебе, как в воздухе. Когда стыжусь этого. Когда хочу…

Гермиона закрыла глаза. Дождь за окном завывал сильнее. Они стояли на краю. Не просто пропасти Азкабана. На краю чего-то нового, темного и неизведанного внутри них самих. Битва только начиналась. И первый шаг в эту серую, безжалостную бездну им предстояло сделать вместе. Без гарантий. Без света в конце. Только со своим страхом, стыдом и этой странной, смертельной связью, что сплела их воедино в паутине боли и выживания. Она сделала шаг. Не назад. Вперед. К нему.

Дождь за окном превратился в сплошную серую стену, за которой Лондон тонул, растворяясь. Гермиона стояла у подоконника, стиснув пальцами холодное стекло. За спиной висел тяжелый гул молчания Драко, перемешанный с прерывистым шумом его дыхания. Слова Гарри — «сильнее, видимым» — висели в воздухе, как приговор без надежды на апелляцию. Как сделать сильным человека, чья душа перемолота в пыль? Как сделать видимым того, кто жаждет лишь раствориться в темноте?

Ей нужно было уходить. Стажировка в госпитале Св. Мунго ждала не терпя. Эти часы в стерильных коридорах, среди запахов антисептиков и боли, были ее якорем в реальности, ее напоминанием о том, кем она была до: Гермиона Грейнджер, блестящая ученица, целеустремленная целительница. Теперь она чувствовала себя расщепленной. Одна нога — в мире диагнозов, зелий и протоколов. Другая — в этом затхлом, наполненном страхом и неловкостью мирке ее квартиры, где тень Азкабана пустила корни.

— У меня смена, — сказала она в тишину, не оборачиваясь. Голос звучал чужим, отстраненно-профессиональным.

— Еда в холодильнике. Лекарства на столе. Дверь…— она запнулась.

— Дверь заперта заклятиями. Никто не войдет. Никто не выйдет, — последнее прозвучало как напоминание ему — и себе. Тюрьма сменила адрес, но не исчезла.

Он не ответил. Только слышно было, как он резче втянул воздух. Она натянула мантию, ощущая каждый шов, каждую складку ткани как броню. Перед выходом рискнула бросить взгляд в его сторону. Он сидел в том же кресле, сгорбленный, руки спрятаны в рукава пижамы, словно боялся, что они выдадут его тремор. Его взгляд уставился в пустоту перед собой, но она знала — он видел не ковер. Он видел серые камни.

Смена в Св. Мунго была чередой автоматических действий. Осмотр, диагностические заклинания (зеленая дымка, проникающая сквозь кожу и ткани), рецепты, успокаивающие слова родственникам. Гермиона двигалась как хорошо отлаженный механизм, но внутри все было пусто. Мысли возвращались в квартиру на Гриммо-плэйс. К нему. К его молчанию, которое было громче крика. К его глазам, в которых читалась не просто боль, а стыд. Глубинный, разъедающий стыд, который не объяснялся лишь побоями или дементорами. Она видела такие глаза раньше. У жертв, переживших нечто… иное. Нечто, о чем не кричат, что зарывают глубоко внутрь, словно труп, отравляющий душу изнутри.

Во время перерыва она зашла в архив. Запросила медицинские карты заключенных Азкабана за последние пять лет. Официальные диагнозы были краткими и безликими: «истощение», «обморожения», «психическое расстройство вследствие длительной изоляции», «последствия воздействия дементоров». Но между строк, в описаниях неспецифических симптомов — хронические тазовые боли, непроизвольные спазмы при попытке осмотра, панические атаки при определенных звуках (скрежет металла, шаги в замкнутом пространстве), саморазрушительное поведение (попытки разодрать кожу в определенных местах) — читалась другая история. История систематического уничтожения не только духа, но и тела самыми грязными способами. Азкабан был не просто тюрьмой. Он был местом, где палачи развлекались, пользуясь абсолютной безнаказанностью. И Драко Малфой, молодой, когда-то красивый, ненавидимый многими сын опального Люциуса… Он был идеальной мишенью.

Руки Гермионы сжали папку так, что костяшки побелели. Гнев, холодный и убийственный, затмил все остальные чувства. Они сломали его не просто побоями. Они сломали его так. И теперь требовали вернуть его в этот ад. «Сильнее. Видимым.» Гарри не понимал. Никто не мог стать сильным после этого. Видимым — да, но лишь как жалкое напоминание о жестокости системы.

Она вернулась домой поздно, промокшая насквозь, смертельно уставшая. Квартира встретила ее гнетущей тишиной и… порядком. Неестественным порядком. Все было на своих местах, вымыто, вытерто до блеска. Драко сидел на том же диване, но теперь он был вымыт, волосы влажные, как будто он только что вышел из душа. Слишком тщательно вымыт. Он не смотрел на нее. Его руки лежали на коленях, пальцы переплетены так, чтобы скрыть дрожь.

— Ты… навел порядок? — спросила она, снимая мокрую мантию.

Короткий кивок. Голос, когда он заговорил, был ровным, натянутым, как струна: «Было чем занять время.»

Он все еще не смотрел на нее. Его поза была неестественно прямой, как у солдата на параде, но напряжение в плечах выдавало невыносимую нагрузку.

Она подошла, чувствуя, как усталость сменяется тревогой.

— Руку надо проверить. Шов, — это был предлог. Ей нужно было увидеть его реакцию.

Он вздрогнул едва заметно, но не отдернул руку, когда она осторожно взяла его запястье. Кожа под повязкой была горячей. Воспаление. Она стала разматывать бинт, ее движения профессионально точны. Он замер, дыхание стало поверхностным, прерывистым. Он смотрел не на рану, а куда-то в сторону, в пустоту, челюсть напряжена до хруста.

Когда бинт спал, она увидела не только воспаленные края раны. Она увидела старые шрамы. Не те, что были нанесены плетью или ножом. Это были тонкие, белесые полосы — следы от веревок? Царапины? И странные, кругловатые отметины, похожие на… ожоги от сигарет? Их было несколько, полузаживших. Они располагались на внутренней стороне предплечья, у бедер, скрытые обычно одеждой. Следы не пыток, как таковых. Следы игр. Жестоких, унизительных игр.

Он резко дернул руку, когда ее палец непроизвольно коснулся одного из таких шрамов у локтевого сгиба. Отдернул так резко, что больно стукнул костяшками о деревянный подлокотник дивана. «Не надо!» — вырвалось у него, голос сорвался на хрип. В его глазах мелькнул не просто страх, а дикий, панический ужас. Не от боли. От прикосновения. От ее прикосновения к этому месту. Он вжался в спинку дивана, съежившись, руки инстинктивно скрестились на груди, закрываясь. Его дыхание стало частым, поверхностным, как у загнанного зверя. Он смотрел сквозь нее, в какой-то свой ужас, лицо исказилось гримасой немого страдания и стыда.

Гермиона застыла. Ледяные осколки понимания вонзились ей в сердце. Архивные записи. Симптомы. Эти шрамы. Эта реакция. Пазл сложился в картину такой чудовищной жестокости, что ее стошнило. Не физически. Душевно. Она поняла, что именно пытались закопать в Азкабане. И почему Драко был готов вернуться туда — смерть казалась милосердием по сравнению с вечным стыдом и болью живого трупа.

— Драко… — его имя сорвалось с ее губ шепотом, полным не жалости, а ужаса и ярости. Не к нему. К ним. К тем, кто это сделал.

Он услышал. Его взгляд наконец сфокусировался на ней. В этих серых, когда-то высокомерных глазах не осталось ничего, кроме голой, бездонной боли и страха, что она поняла. Поняла его позор. Его слом. Его нечеловеческую грязь. Он зажмурился, резко отвернувшись к стене, плечи содрогнулись в беззвучном рыдании. Не плач. Спазм стыда и отчаяния, выворачивающий душу наизнанку.

Гермиона не двинулась с места. Профессиональная дистанция рухнула окончательно. Перед ней был не пациент. Не враг. Не объект жалости или влечения. Перед ней был человек, переживший ад, который она не могла даже вообразить. Ад, который оставил шрамы не только на коже, но и на самой возможности доверять, чувствовать себя человеком. «Сильнее. Видимым.» Эти слова теперь звучали как злая насмешка.

Она медленно опустилась на колени перед диваном, не касаясь его. Между ними лежала пропасть из боли и молчания, шире любого Азкабанского пролива.

— Они… — ее голос был хриплым, она едва узнавала его. — Они заплатят.

Это не было обещанием. Это было клятвой. Холодной, как сталь, и жгучей, как адское пламя. Клятвой не только ему, но и себе. Система требовала жертву? Она даст ей жертву. Но это будут они. Те, кто смеялся в темноте над его болью.

Драко не ответил. Он лишь сжался сильнее, как будто хотел исчезнуть. Но в сжатых кулаках, в напряжении каждой мышцы его изможденного тела читалось что-то кроме отчаяния. Микроскопическая искра. Не надежды. Мести. Тусклая, но ядовитая искра ненависти, направленная не на себя, а наружу. На тех, кто сделал его тем, кем он был. Это было начало. Жуткое, темное начало их общей войны. И первым шагом было не стать сильным. Было перестать чувствовать себя жертвой. Даже если для этого нужно было утонуть в ненависти вместе с ней.

Тишина ночи в квартире на Гриммо-плэйс была иной. Не пустотой, а густым, тяжким сиропом, в котором увязали кошмары. Гермиона стояла на пороге гостиной, спиной к холодной стене коридора. В руке — стакан воды, ненужный предлог. Она знала, что он не спит. Знакомое прерывистое дыхание, сдавленные звуки борьбы с невидимыми демонами доносились из-за двери. Ее собственное тело было сковано противоречием.

Уйти. Вернуться в свою кровать. Оградить себя от этой токсичной близости, от его ломающейся психики, от собственных смутных, предательских импульсов. Остаться. Бросить ему спасательный круг — свое присутствие, единственный якорь в шторме его ада. Решение, принятое после той леденящей душу догадки о глубине его унижения в Азкабане, давило грузом. Он был пуст. Разбит. У него не было ничего — ни имени, ни гордости, ни прошлого, к которому можно было бы вернуться. Только боль, стыд и… она. Ее невольная роль тюремщицы-спасительницы стала единственной опорой в его рухнувшем мире. Лишить его этого — значило убить окончательно.

Она толкнула дверь.

Драко сидел на краю дивана, как и всегда, спиной к стене. Глаза, широко открытые в темноте, отражали лунный свет, как у затравленного животного. При ее появлении он не вздрогнул. Не удивился. Лишь его дыхание на миг сперлось, а потом вырвалось долгим, дрожащим выдохом. Облегчение. Жуткое, зависимое облегчение. Она это видела. Чувствовала. И ненавидела себя за то, что это приносило ей жалкое удовлетворение — быть нужной, пусть и так извращенно.

— Не спится? — ее голос прозвучал хрипло. Бессмысленный вопрос. Ритуал начался.

Он молча покачал головой. Взгляд его скользнул по ней — по силуэту в тонкой ночной рубашке, по обнаженным щиколоткам — и тут же отпрянул, уткнувшись в собственные колени. Но в этом беглом касании Гермиона уловила не только привычный стыд. Что-то новое. Что-то… острое. Жажда. Смешанная с самоотвращением, но тем более жгучая. Ее собственная кожа отозвалась мурашками, низ живота сжался странным, теплым спазмом. Она резко подавила это. Не смей. Это больной человек. Ты его врач. Словно.

Она села на диван. Не рядом. На другом конце. Дистанция. Всегда дистанция. Но ночь была длинной. Холод Азкабана, въевшийся в него, казалось, тянул ее к нему. Сначала она просто сидела, слушая его прерывистое дыхание. Потом, когда он снова начал содрогаться от немых кошмаров, ее рука сама потянулась. Опустилась на его сжатый кулак. Не погладила. Просто легла. Тяжело. Тепло.

Он замер. Весь превратился в слух, в ожидание. Потом его кулак под ее ладонью медленно разжался. Пальцы — длинные, холодные — дрогнули и… переплелись с ее пальцами. Слабо. Неуверенно. Как ребенок хватается за руку в темноте. Ее сердце бешено заколотилось. Это было уже не просто присутствие. Это была связь. Опасная, интимная связь. Она не отдернула руки. Позволила. Чувствуя, как его дрожь через прикосновение передается ей, как его стыдливая потребность находит отклик в ее собственном одиноком теле. Якорь, — подумала она с горечью. Мы оба тонем.

Утро приносило лишь временное перемирие. Гермиона погружалась в работу — лекции по продвинутому зельеварению в магическом университете, смены в Св. Мунго. Мир формул, диагнозов и строгой логики был спасением. Здесь она была Грейнджер. Блестящая. Контролирующая. Не женщина, дрожащая от противоречивых чувств к сломанному узнику в своей гостиной. Но тень его была везде. В пустых палатах госпиталя, напоминавших камеры. В запахе определенных трав, вызывавших почему-то ассоциации с его кожей — смесью лекарств, страха и чего-то неуловимо мужского. В своем отражении в окне вагона метро она ловила взгляд, полный той же усталости и внутренней борьбы, что была в его глазах.

Однажды, вернувшись с утренней лекции раньше обычного, она застала в квартире непривычную тишину. Не гнетущую, а… сконцентрированную. Шум воды из ванной. Она собиралась пройти на кухню, но ее ноги замерли у приоткрытой двери. Зрелище заставило кровь ударить в виски и застыть.

Драко стоял под душем спиной к двери. Струи воды омывали его изможденное, но уже не такое костлявое тело. Шрамы — старые и новые, страшная карта его страданий — были видны как никогда. Но не это приковало ее взгляд. Его рука двигалась. Не для мытья. Быстро, яростно, между ног. Голова была запрокинута, мокрые волосы прилипли к шее, мышцы спины и плеч напряжены до предела. Слышалось тяжелое, прерывистое дыхание, почти рычание — звук не наслаждения, а яростного, отчаянного освобождения. От чего? От напряжения? От призраков прошлого? От… ее присутствия?

Гермиона остолбенела. Стыд, жгучий и немедленный, обжег ее изнутри. Отойди! — закричал внутренний голос. Ты подглядываешь! Ты не лучше тех тварей в Азкабане! Но ноги не слушались. Она смотрела, завороженная дикостью этого зрелища, этой смесью насилия над собой и попыткой самоутверждения. Видела, как его мышцы играют под струями воды, как напрягается линия бедер. Физическое влечение, которое она так тщательно подавляла, прорвалось плотиной. Тепло разлилось по низу живота, между ног стало влажно и тяжело. Она почувствовала предательский спазм в глубине себя. Нет! — мысль была полна ужаса. Это извращение! Он жертва! Ты пользуешься!

Но она не отводила глаз. Ее дыхание участилось, грудь поднималась и опускалась в такт его яростным движениям. Она видела момент, когда его тело напряглось в последний раз, судорожно, услышала сдавленный стон — не удовольствия, а мучительного освобождения или, может быть, нового заключения в клетку стыда. Он облокотился о мокрую плитку, голова упала на руку. Плечи затряслись. Не от оргазма. От рыданий. Беззвучных, отчаянных.

Этот звук — звук его стыда — как ледяная вода окатил Гермиону. Она отпрянула от двери, прижав ладонь ко рту, чтобы не вскрикнуть. Отвращение к себе захлестнуло ее. Она подглядела. Получила… что-то… от этого. От его боли, его унижения, его попытки хоть как-то вернуть себе свое тело. Она чувствовала себя грязной. Насильницей. Не лучше тех, кто ломал его в Азкабане.

Она бросилась в свою комнату, захлопнув дверь. Прислонилась к ней спиной, сердце колотилось как молот. Внизу живота все еще пульсировало предательское тепло, смешанное с леденящим стыдом. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони. Якорь? — мысль была горькой. Или цепь? Для нас обоих?

Она не слышала, как вода выключилась. Не слышала его осторожных шагов по коридору. Но чувствовала его присутствие за дверью. Его стыд. Его потребность. И свое собственное падение в эту бездну, где боль, зависимость и пробуждающееся влечение сплелись в один нераспутываемый узел. Якорь был брошен. Но он тянул их не к спасительному берегу, а все глубже в мрак, где единственным светом были лишь их взаимные раны и предательское тепло тел, ищущих забвения.

Три недели. Двадцать один день. Песчинки времени, просочившиеся сквозь пальцы, утяжеленные болью, стыдом и этой немыслимой, еженощной вахтой. Азкабан не отпускал, он лишь сменил адрес. Его холодный призрак витал в квартире на Гриммо-плэйс, концентрируясь в углу дивана, где Драко Малфой пытался существовать между кошмарами.

Гермиона существовала в режиме раздвоения. Днем — блестящая стажерка Св. Мунго, подающая надежды студентка продвинутого зельеварения, собранная, острая на язык, погруженная в формулы и диагностику. Маска идеальна. Никто не видел трещин, не чувствовал дрожи в руках после бессонной ночи, не слышал эха его прерывистого дыхания в тишине палат. Никто не знал цены, которую платило ее тело — вечная усталость, впившаяся в кости, тени под глазами, похожие на синяки.

Ночь стирала маску. Ночь возвращала ее в гостиную, к дивану, к нему. Ритуал был отработан до автоматизма. Она приходила. Он сидел, как изваяние страха, ожидая. Она садилась. Сначала далеко. Потом ближе. Его рука находила ее руку или край ее рубашки. Иногда он просто нуждался в том, чтобы ее спина касалась его колена, в доказательстве ее присутствия. И только тогда, медленно, словно под наркозом, его веки слипались. Кошмары не исчезали — они отступали на шаг, удерживаемые барьером ее тепла, ее запаха (лаванда и пергамент, а не гниль и холод камня), ее живого звука рядом. Он спал урывками, поверхностно, но спал. А она бодрствовала. Чувствуя тяжесть его головы на своем плече или бедре, ритм его дыхания, его непроизвольные вздрагивания. И чувствуя то предательское тепло, что разливалось по ее телу от этого контакта, тот стыд, который грыз изнутри за эту слабость, за эту физиологическую отзывчивость на его близость. Якорь, — думала она, глядя в темноту. Мы оба тонем, но пока держимся.

Тот вечер выдался особенно тяжелым. Драко был молчаливее обычного, напряжен, как струна перед разрывом. Шрамы на его руках, под повязками, казалось, горели. Он не мог усидеть на месте, метался по комнате тенью, вздрагивая от каждого звука с улицы. Гермиона знала — это отголоски Азкабана, дни, когда "развлечения" охраны были особенно изощренными. Она сидела, читая толстый том по анатомии маглов, но слова плыли перед глазами. Наконец, он рухнул на диван, сжавшись в комок, дрожь сотрясала его так, что казалось, диван вибрирует. Без слов, она отложила книгу. Пересела ближе. Ее рука легла на его сведенную судорогой спину. Он не отпрянул. Вжался в прикосновение, как в единственное спасение.

Прошло время. Его дыхание выровнялось, дрожь утихла до мелкой ряби под ее ладонью. Усталость, копившаяся неделями, навалилась на Гермиону свинцовой волной. Голова тяжело опустилась на спинку дивана. Глаза слипались. Она боролась секунду, другую… и проиграла. Сон сморил ее мгновенно и беспощадно. Она не почувствовала, как ее тело сползло, как ее голова нашла точку опоры на его плече. Не почувствовала, как его рука, ища опоры во сне, обвила ее талию, притягивая ближе к источнику тепла и относительного покоя.

Резкий щелчок замка в прихожей прозвучал как выстрел. Гарри Поттер, сдвигая капюшон мокрой от дождя мантии, шагнул в квартиру без предупреждения. Он был здесь по делу — принес папку с медицинскими заключениями, добытыми с трудом через связи в Министерстве. — Гермиона? — позвал он, стряхивая воду.

Тишина. Не обычная, а… густая, странная. Он двинулся в гостиную. И замер на пороге.

Лунный свет, пробивавшийся сквозь щель в шторах, выхватил картину, от которой кровь отхлынула от его лица. Гермиона. Его Гермиона. Спала. Глубоко, неестественно глубоко для всегда настороженной Грейнджер. Ее голова покоилась на плече Драко Малфоя. Ее рука была закинута ему на грудь. Его рука — длинная, бледная, с выступающими костями запястья — крепко обнимала ее талию, пальцы вцепились в складки ее ночной рубашки. Их тела слились в один силуэт под грубым пледом. Драко тоже спал, лицо, обычно искаженное страхом или стыдом, сейчас было почти… спокойным. Уязвимым. На щеке, прижатой к ее волосам, блестел след высохшей слезы.

Гарри почувствовал, как земля уходит из-под ног. Спит. С Малфоем. Обнявшись. Мысли бились, как пойманные птицы. Предательство? Безумие? Одурманивание? Образ его лучшей подруги, умной, принципиальной, яростной Гермионы, рухнул, разбившись о эту картину интимной близости с тем, кого они оба ненавидели. Гнев, холодный и яростный, смешался с оскорбленным непониманием и щемящей болью. Он стоял, не в силах пошевелиться, не в силах отвести глаз. Папка с документами выскользнула из его онемевших пальцев и с глухим стуком упала на пол.

Звук разорвал тишину. Гермиона вздрогнула, глаза распахнулись мгновенно, с диким, неосознанным страхом. Она почувствовала тяжесть на себе, тепло чужого тела, крепко держащего ее. Память вернулась с ледяным ударом стыда. Драко. Они уснули. Вместе. Она резко дернулась, пытаясь высвободиться. Ее движение разбудило Драко. Он открыл глаза, еще не понимая, но инстинктивно сжав руку на ее талии. Его взгляд, мутный от сна, встретился с ее перекошенным ужасом. Потом скользнул дальше — и наткнулся на фигуру Гарри в дверном проеме.

Увидев лицо Поттера — бледное, искаженное гневом и шоком, — Драко понял все. Его собственное лицо стало маской чистого, животного ужаса. Не перед Гарри. Перед тем, что увидели. Перед тем, как это выглядит. Он отдернул руку так резко, словно обжегся о ее тело, отпрянул к спинке дивана, сжимаясь, пытаясь стать меньше, невидимым. Его глаза метались между Гермионой и Гарри, полные паники и немого вопля: Нет! Не так! Это не то, что ты думаешь!

Гермиона вскочила на ноги. Рубашка помята, волосы в беспорядке, щеки пылали огнем стыда. Она ощутила взгляд Гарри на себе — тяжелый, осуждающий, разоблачающий. Он видел ее слабость. Ее падение. Ее предательство… чего? Их дружбы? Памяти о войне? Ее собственных принципов?

— Гарри… — ее голос сорвался, хриплый от сна и паники. Она сделала шаг к нему, но он отступил. Всего на шаг. Но это был пропасть.

— Ты… спишь с ним? — слова Гарри вырвались тихо, но они прозвучали громче крика. В них была горечь, недоверие и что-то сломанное.

— Нет! — выпалила Гермиона слишком резко, слишком громко. Она видела, как Драко съежился еще сильнее от ее тона.

— Нет, Гарри. Это не… это не то.» Она провела рукой по лицу, пытаясь собраться, найти слова, которые не звучали бы как жалкое оправдание. «Его кошмары… Он не может… Я просто…» Она замолчала. Как объяснить этот немой ритуал? Этот обмен теплом на минуты относительного покоя? Этот якорь в море боли? Это звучало бы безумием. Или еще хуже — слабостью. Преступной слабостью.

Гарри молча смотрел на нее. Его взгляд скользнул по Драко, сжавшемуся в углу дивана, похожему на затравленного зверька, потом вернулся к ней. В его глазах не было понимания. Была глубокая, ледяная трещина. Трещина в стене их доверия, в фундаменте их дружбы. Он наклонился, поднял упавшую папку. Бросил ее на ближайший столик. Звук был сухим, окончательным.

— Документы, — сказал он глухо. — То, что ты просила. Доказательства пыток. Включая…, — Он запнулся, его взгляд снова мелькнул в сторону Драко, и в нем промелькнуло что-то кроме гнева — мимолетная тень ужаса и… жалости?

— Включая то, о чем ты догадывалась. Теперь у тебя есть выбор, — он не уточнил, выбор между чем. Между правдой и молчанием? Между Драко и… всем остальным?

Он повернулся и пошел к выходу. Не оглядываясь. Дверь в прихожей закрылась за ним с тихим, но безжалостным щелчком.

Гермиона стояла посреди комнаты, оглушенная тишиной, наступившей после его ухода. Стыд пылал на ее щеках. Гнев — на себя, на ситуацию, на Гарри за его осуждающий взгляд — кипел внутри. А еще — страх. Страх потерять друга. Страх, что их борьба обречена. И глубокая, изматывающая усталость.

Сзади раздался сдавленный звук. Она обернулась. Драко сидел, вцепившись пальцами в волосы, лицо скрыто. Его плечи содрогались. Он не плакал громко. Он задыхался. От стыда. От страха, что она сейчас выгонит его. От ужаса перед тем, что его тайна, его грязь, его самая постыдная слабость стали видны другому. И этот другой был Гарри Поттер.

Гермиона закрыла глаза. Трещина прошла не только между ней и Гарри. Она прошла через всю квартиру. Через их хрупкий, больной мирок. Папка с документами лежала на столе, как бомба. Выбор. Она посмотрела на содрогающуюся спину Драко. На его слом. На его немую, отчаянную зависимость от нее. Якорь стал цепью. Но сорвать его сейчас значило убить.

Она медленно подошла к дивану. Не садясь. Не прикасаясь. Просто стояла рядом, глядя на его согбенную спину, слушая его беззвучные рыдания. Тишина снова сгустилась, но теперь она была иной. Насыщенной болью, стыдом, предательством и страшной, необратимой правдой, вынесенной на свет щелчком замка и падением папки на пол. Битва только что обрела нового, неожиданного врага. И поле боя проходило теперь прямо через ее израненную душу.

Папка с документами от Гарри лежала на столе, как неразорвавшаяся бомба. Гермиона не решалась ее открыть. Знать все о том, что они делали с Драко в Азкабане? Видеть доказательства того, о чем она лишь догадывалась по его шрамам, по паническому блеску в глазах при неверном прикосновении? Это требовало сил, которых у нее не было. Силы уходили на то, чтобы держаться на плаву самой и удерживать его, все глубже погружаясь в их общую трясину стыда и нездоровой близости.

Драко после визита Гарри стал призраком. Он съежился еще больше, избегал ее взгляда, даже во время перевязок его рука под ее пальцами была деревянной. Стыд за то, что Поттер увидел их вместе, за то, как это выглядело, смешался с его вечным внутренним позором в ядовитый коктейль. Ночные кошмары вернулись с удвоенной силой, отбрасывая их назад, к началу. Она приходила, садилась рядом, но он больше не брал ее руку. Он лишь сжимался, дрожал и молчал, его дыхание свистело в тишине, как ветер в щели склепа. Ее присутствие больше не помогало. Оно стало напоминанием об их раскрытой слабости.

Стажировка в Св. Мунго в тот день была кошмаром. Сложный случай — маггл, случайно травмированный взрывом нестабильного артефакта. Множественные ожоги, переломы, шок. Гермиона работала на автопилоте, руки совершали правильные движения, голова выдавала точные диагнозы, но мысли были далеко. В грохоте операционной, в криках боли, она слышала лишь его прерывистое дыхание, видела его глаза, полные немого укора: "Ты не можешь защитить". Даже здесь.

Когда пациент наконец стабилизировался, она вышла в пустой коридор, прислонилась к холодной стене, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Усталость, накопленная за три недели бессонных ночей и душевного надрыва, накрыла с головой. Сдаться. Отдать его. Сохранить себя. Мысль была предательски сладкой.

Вернувшись домой под вечер, она почуяла неладное. Дверь в квартиру была цела, заклятия на месте, но воздух… воздух был другим. Напряженным. Как перед грозой. И слишком тихим. Гнетуще тихим.

— Драко? — ее голос прозвучал громко в неестественной тишине.

Ответа не было. Сердце упало. Она бросилась в гостиную. Пусто. На диване — смятый плед. На полу у дивана — опрокинутая кружка с недопитым чаем, темное пятно на ковре. И… осколок. Маленький, острый, отличный от фаянса кружки. Стекло. От лампы? От окна?

Холодный ужас сковал ее. Она рванулась к спальне — пусто. К ванной — пусто. Кухня… На кухонном столе лежал смятый клочок дешевого пергамента. Грубые, неровные буквы, выведенные словно палкой в грязи:

«ТВАРЬ ВЕРНУЛИ. НЕ ЛЕЗЬ.»

Кровь отхлынула от лица, ударив в виски. Они были здесь. В ее доме. Сквозь ее заклятия. Забрали его. Как? Откуда они знали? Гарри? Нет, не может быть. Мысли метались. Коррупция. Кто-то в Министерстве. Смотрители Азкабана. Те самые…

Ярость. Холодная, слепая, всепоглощающая ярость затопила ее, смывая усталость, страх, сомнения. Они посмели. Посмели ворваться в ее дом. Посмели тронуть его. Ее пациента. Ее… ее подопечного. Ее руки сами потянулись к мантии, к палочке, спрятанной во внутреннем кармане. Палец нащупал резную рукоять. Сила, дремавшая в глубинах истощенного тела, проснулась. Гнев давал энергию. Гнев давал цель.

Она не думала о плане. Не думала о последствиях. Она думала только о нем. О его глазах, полных животного страха. О его теле, изуродованном их руками. О том, что они делали с ним там и что будут делать сейчас, вернув в ту яму. Нет. Это слово прозвучало в ее голове как заклинание. Не позволю.

Они не ушли далеко. Гермиона выскочила на улицу, озираясь бешеным взглядом. Поздний вечер, туман, накрапывающий дождь. Улица была пустынна. И тут — шум. Приглушенный крик. Грубый смех. Из переулка между ее домом и соседним.

Она рванула туда, с палочкой наготове. Картина, открывшаяся ей, на мгновение парализовала. Трое. Крупные, грубо одетые мужчины. Двое держали Драко, скрутив ему руки за спину, третий — с лицом, изрытым оспинами — прижимал его к мокрой кирпичной стене. Драко не сопротивлялся. Он был белым как мел, глаза закатились, губы беззвучно шевелились. Он был не здесь. Он был там. В Азкабане. С ними.

—…думал, вывернулся, гаденыш? — шипел Оспинистый, тыча пальцем ему в грудь.

— Наш уголок в Башне Плача скучает без тебя. Помнишь теплую плиту? Помнишь, как мы тебя…

Гермиона не слышала больше. Она увидела. Красную нитку свежей крови, стекающую из носа Драко. Увидела знакомый, мертвый ужас в его глазах. Услышала слово «плита». В ее сознании вспыхнули картинки из медицинских карт. Круглые ожоги. Хронические боли. Саморазрушение.

— Экспеллиармус! — ее крик разорвал переулок, как раскат грома.

Заклятие ударило в ближайшего держащего Драко. Мужик с ревом отлетел в сторону, шмякнувшись о мусорные баки. Второй охранник, ошеломленный, разжал хватку. Драко рухнул на колени, безвольный, захлебываясь воздухом.

Оспинистый обернулся. Его маленькие глазки сузились, увидев Гермиону. На губах появилась порочная усмешка.

— А, целительша! Прибежала своего любимчика спасать? Щас мы тебя…

Он не успел договорить. Гермиона уже была в движении. Годы тренировок самообороны, вбитые в нее после войны, проснулись. Она рванула вперед, низко, под удар его тяжелого кулака. Ее локоть со всей силы врезался ему в солнечное сплетение. Он ахнул, согнувшись пополам. Она не остановилась. Колено — в лицо. Хруст. Крик. Он отлетел назад, хватаясь за окровавленный нос.

Второй охранник опомнился, выхватывая дубинку. Гермиона метнулась в сторону, чувствуя свист воздуха у виска.

— Петрификус Тоталус! — дубинка выпала из окаменевших пальцев. Первый, пришедший в себя у баков, поднялся, злобно рыча. Он рванулся к ней, тяжелый, как медведь. Она прыгнула в сторону, палочка описала дугу: «Флиппендо!»

Заклятие толкнуло его в спину уже двигавшемуся на нее Оспинистому. Они грохнулись друг на друга с матерной руганью.

На мгновение она осталась без прикрытия. Третий, тот, что был оглушен первым заклинанием, поднялся, его глаза налились кровью. В руке блеснуло лезвие — короткое, грязное.

— Сдохнешь, стерва! — прохрипел он, бросаясь.

Гермиона замерла. Время замедлилось. Она видела направление удара. Видела его безумные глаза. Но усталость дала о себе знать — ноги не слушались, палочка двигалась слишком медленно. Она знала — не успеет.

И тут — тень метнулась с земли. Драко. Не думающий. Действующий на чистом, животном адреналине страха и ярости. Он врезался в ноги нападавшему со всей силы своего истощенного тела. Тот грохнулся, лезвие со звоном отлетело в сторону. Драко навалился на него сверху, не бьющий, а цепляющий, как утопающий, дико, беспорядочно, с хриплым рычанием, в котором был весь его ужас, вся боль, вся накопленная за месяцы пыток ярость. Это было не нападение. Это была агония сопротивления.

— Ступефай! — Гермиона нашла голос, оглушив лежащего.

Тишина. Тяжелое дыхание. Стон Оспинистого, пытающегося подняться. Гермиона подбежала к Драко, схватила его за плечи. Он был весь в грязи, на руке — свежий порез от лезвия, кровь смешивалась с дождем. Глаза дикие, невидящие, полные той же бездны, что и в Азкабане. Он вырвался из ее рук, отполз к стене, сжался в комок, трясясь крупной дрожью, не в силах даже закричать. Реакция на действие. На насилие. На свое собственное участие в нем.

— Драко… — она опустилась рядом, не решаясь прикоснуться. Ярость угасла, оставив ледяной ужас и щемящую боль. Он снова там. Из-за нее. Из-за ее решения бороться.

Она подняла голову. Оспинистый, придерживая окровавленный нос, смотрел на нее с немой, звериной ненавистью. Его товарищи лежали без движения — оглушенный и окаменевший.

— Передай своим хозяевам, — голос Гермионы был тихим, но резал, как лезвие.

— Что если они еще раз тронут то, что мое… я разнесу их гнилой Азкабан по камешку. И начну с вас, — она встала, палочка направлена прямо в его лицо.

— А теперь — катись. Пока дышишь.

Он пополз назад, не сводя с нее безумного взгляда, потом вскочил и побежал, спотыкаясь, скрылся в тумане. Гермиона не стала его преследовать. Она повернулась к Драко. Он все еще сидел, прижавшись к стене, лицо спрятано в коленях, тело сотрясали беззвучные спазмы. Кровь с пореза на руке капала на мокрый асфальт.

Она осторожно подошла, опустилась на корточки.

— Драко… все кончено. Они ушли, — он не реагировал.

Его дрожь была глубже, страшнее, чем когда-либо. Это была реакция не только на нападение. Это была реакция на его собственный, инстинктивный порыв к насилию. На то, что он смог ударить. Это сломало его заново.

Гермиона медленно, давая ему каждую секунду отпрянуть, положила руку ему на спину. Он вздрогнул всем телом, но не оттолкнул. Его дрожь стала еще сильнее. Она чувствовала, как его сердце колотится, как бешено, как у птицы в клетке. Якорь был сломан. Цепь порвана. Они стояли на краю новой, еще более темной пропасти. И единственное, что ей оставалось — сидеть здесь, под холодным дождем, в вонючем переулке, держа руку на спине сломанного человека, и понимать, что война только началась по-настоящему.

Вода в душе была почти обжигающе горячей. Гермиона стояла под струями, закрыв глаза, пытаясь смыть с кожи липкую смесь грязи переулка, страха и чужой крови — его крови. Картины наваливались волнами: Драко, сжавшийся у стены, дрожь, сотрясавшая его, как в лихорадке; его дикий, нечеловеческий рык, когда он бросился на того охранника; ледяная ярость в ее собственной груди, когда она угрожала Оспинистому. И глубже — папка Гарри на столе. Молчаливый укор его ухода. Понимание, что именно пытались вернуть эти твари.

Она вытерлась грубо, почти до боли. Надела самую старую, самую бесформенную пижаму. Волосы стянула в тугой хвост. Не иди. Приказ самой себе звучал слабо. Он сломан еще сильнее. Ты — тоже. Это опасно. Опасно для вас обоих. Она стояла в дверном проеме своей спальни, глядя в темноту коридора, ведущего к гостиной. Оттуда не доносилось ничего. Ни привычного прерывистого дыхания, ни шорохов. Тишина была хуже любого звука. Тишина сдавленного крика.

Он нуждался в якоре. Даже если этот якорь был ею. Даже если он был отравлен. Она не смогла защитить его днем. Может, хотя бы ночью…

Она пошла. Шаги глухо отдавались в тишине. Гостиная погружена во мрак. Он лежал на диване, на боку, лицом к стене, укрытый до подбородка. Казалось, спит. Она осторожно села на край, спиной к нему. Тело кричало об усталости, но нервы были натянуты как струны. Она ждала. Ждала его дрожи, его знака. Но тишина длилась.

Ее собственное сознание сползало в пропасть сна, когда мир взорвался.

Резкий, душераздирающий вопль. Нечеловеческий. Полный чистого, первобытного ужаса. Гермиона вскочила, сердце выпрыгивая из груди. Драко метался на диване. Не спал — выламывался из сна. Глаза дикие, невидящие, залитые лунным светом, как бельма. Он рвал на себе одеяло, рубашку, скрюченные пальцы царапали грудь, шею, будто пытаясь содрать кожу. Хриплые, бессвязные слова вырывались сквозь сжатые зубы: «Нет… не там… плита… холодно… отстаньте!»

Он не узнавал ее. Не видел комнаты. Он был там. В Башне Плача. С ними. Его тело извивалось в немой агонии, попытке убежать от незримых мучителей.

— Драко! — ее голос сорвался, полный паники. Она схватила его за плечи, пытаясь удержать, прижать к дивану, остановить самоповреждение.

— Драко, проснись! Ты здесь! Со мной!

Ее прикосновение стало искрой в пороховой бочке. Он взревел — звук раненого зверя — и рванулся с нечеловеческой силой. Ее отшвырнуло. Она ударилась спиной о низкий столик, боль пронзила ребра. Он вскочил, спотыкаясь, глаза метались по стенам, ища выход, врага, смерть. — Где?.. Нет!.. — хрипел он, спина прижата к стене, руки перед собой в жалкой попытке защиты. Капля крови со вскрытой царапины на груди скатилась по ребрам.

Боль, страх за него, ярость на тех, кто довел его до этого, на себя за свою беспомощность — все смешалось в Гермионе в единый, слепой вихрь. Она поднялась, игнорируя боль в боку. Не думая. Только чувствуя. Ему нужен был не голос разума. Ему нужен был шок. Якорь из плоти и боли. Доказательство, что здесь и сейчас — не там.

Она шагнула к нему. Он замер, увидев движение, глаза расширились от нового ужаса.

— Не подходи! — выдохнул он, голос срываясь на визг.

Она не остановилась. Вплотную. Ее руки снова схватили его лицо. Нежно? Нет. Жестко. Пальцы впились в скулы, заставляя его смотреть на нее. В его глазах — бездна паники, безумия, непонимания.

— Я здесь! — прошипела она, встряхивая его. Его дыхание, горячее и прерывистое, обжигало ее лицо. Запах пота, страха, медикаментов — и его. Чисто его. Дикий, животный, мужской. Он пытался вырваться, слабо, как во сне. Его тело дрожало под ее руками, напряжение мышц было невыносимым. Она видела пульсацию в его шее, каплю пота, скатившуюся с виска. Видела его губы, пересохшие, слегка приоткрытые в немом крике.

Импульс был сильнее разума. Сильнее стыда. Сильнее страха. Она притянула его лицо к своему и впилась губами в его губы.

Это не был поцелуй. Это было столкновение. Жесткое, властное, отчаянное. Закрытие рта, изрыгающего кошмары. Утверждение своей плоти против его призраков. Ее губы давили, двигались без изящества, только с яростной потребностью вернуть его сюда. В ее тело ударила волна огня — не нежности, а чистой, неконтролируемой адреналиновой жажды. Чувство его кожи под пальцами, его сопротивления, его запаха — все слилось в пьянящий, опасный коктейль.

Он замер. Весь. Дыхание остановилось. Безумие в глазах дрогнуло, сменилось шоком, затем… вспышкой чего-то темного, неосознанного, но физического. Ответный толчок. Не поцелуй — укус. Его губы ответили ей такой же грубой силой, зубы коснулись ее нижней губы почти больно. Его руки, только что защищавшиеся, впились в ее бока, притягивая с неожиданной мощью. Одеяло сползло. Тела прижались — ее мягкость к его костлявой жесткости, ее упругая грудь к его плоской, иссеченной шрамами груди. Столкновение тепла и холода, жизни и почти смерти.

Она оторвалась на мгновение, глотнув воздух. Его глаза пылали в полумраке — не любовью, не признательностью. Голодом. Животным, лишенным мысли влечением, прорвавшим плотину страха и стыда. Стыд был все еще там, на дне, но его затопило чем-то более примитивным, более сильным — потребностью в подтверждении того, что он жив, что он может это чувствовать.

— Гермиона…» — его голос был хриплым, чужим, полным невысказанной муки и вопроса.

Она не ответила словами. Ее руки сами нашли подол его пижамных штанов. Грубо стянула их. Его руки рванули вниз ее штаны. Никакой нежности. Никаких прелюдий. Только яростная, отчаянная потребность заполнить пустоту болью другого рода. Доказать себе, что они еще не мертвы.

Он был жестким, горячим, готовым. Она — влажной от адреналина, страха и этого необъяснимого влечения, которое всегда тлело под пеплом стыда. Когда он вошел в нее, это было не плавное скольжение, а резкий, почти болезненный толчок. Она вскрикнула — не от удовольствия, а от неожиданной, обжигающей полноты и боли. Он зарычал ей в шею, глубокий, вибрационный звук, больше похожий на стон агонии, чем на наслаждение.

Движения были не любовью. Это был бой. Отчаянный, яростный танец двух сломленных существ, ищущих в боли друг друга забвение от своей собственной. Он вгонял себя в нее с грубой силой, его бедра бились о ее мягкость, пальцы впивались в ее ягодицы, оставляя синяки. Она отвечала ему, цепляясь за его лопатки, впиваясь зубами в его плечо, чтобы заглушить собственные стоны — смесь боли, непривычного, слишком острого возбуждения и всепоглощающего стыда. Каждое движение было обоюдным наказанием и наградой. Каждое соприкосновение — напоминанием о пропасти, в которую они падали.

Она чувствовала его шрамы под пальцами, жесткие рубцы на спине, ребра, выпирающие под кожей. Чувствовала его запах — теперь смешанный с ее собственным, соленым от пота. Видела его лицо над собой в лунном свете — искаженное не экстазом, а мучительным напряжением, борьбой между животным инстинктом и все еще живущим в глубине ужасом. Его глаза были закрыты, губы сжаты. Он не целовал ее. Он переживал ее. Как последний глоток воздуха перед тем, как снова утонуть.

Она сама приближалась к краю. Волны грубого, неочищенного удовольствия накатывали снизу, смешиваясь с болью от его толчков, со стыдом, с осознанием чудовищности происходящего. Это было неправильно. Грязно. Опасно. Но ее тело, преданное ей, отвечало дикими спазмами, поднимаясь навстречу его яростным движениям. Она закинула ноги выше на его бедра, впуская его глубже, сдавленно вскрикнув, когда он нашел особенно чувствительную точку. Ее ногти впились в его спину.

Его ритм сбился. Он застонал, низко, протяжно, и в этом звуке было больше боли, чем наслаждения. Его тело напряглось до предела, как лук перед выстрелом. Он вогнал себя в нее в последний раз, глубоко, судорожно, и замер, весь дрожа, сдавленно рыча ей в грудь. Она почувствовала пульсирующий внутри жар. Одновременно ее собственное тело сжалось в шквале конвульсивного, почти болезненного оргазма, вырвавшего глухой, сдавленный крик из ее горла. Не блаженство. Освобождение. От напряжения. От мысли. От самой себя.

Он рухнул на нее всем весом, выбивая воздух. Они лежали, слипшиеся, мокрые от пота, тяжело дыша в тишине, которая внезапно показалась оглушительной. Его сердце бешено колотилось о ее грудь. Ее собственное — отвечало ему в унисон. Запах секса, пота и страха висел в воздухе густым, неподвижным облаком.

Оцепенение длилось мгновение. Потом он вздрогнул, как от удара током. Его тело напряглось, он резко оттолкнулся от нее, скатившись на пол, спотыкаясь о спущенные штаны. Он сидел, отвернувшись, плечи подрагивали. Не от холода. От стыда. От ужаса. От осознания, что они сделали. Что он сделал.

Гермиона лежала, глядя в потолок. Боль в боку вернулась. Между ног горело. На губах — привкус его кожи, соли. На душе — ледяная пустота и тяжесть падения. Она подняла руку, увидела на запястье красные следы от его пальцев. Якорь был сорван. Они рухнули на самое дно.

* * *

Стыд. Горячий, всепоглощающий, как кислота, разъедающая изнутри. Гермиона не могла поверить, что это все реально.

Рядом на полу — шорох. Резкий, судорожный. Драко, спотыкаясь о спущенные штаны, поднялся и направился к двери ванной. Он не оглядывался. Его спина — ребра, выпирающие под тонкой кожей, свежие царапины от ее ногтей поверх старых шрамов — была напряжена до дрожи. Дверь ванную захлопнулась. Щеколда врезалась с громким, окончательным щелчком.

Тогда до Гермионы донесся звук. Не рыдания. Не ругательства. Звук, от которого сжался желудок. Глухие, рвотные спазмы. Сдавленные, мучительные, как будто он выворачивал наизнанку не только содержимое желудка, но и собственную душу. Потом — шум воды. Не для очищения. Яростный, бешеный напор, бьющий о кафель, о его тело, пытающийся смыть невидимую грязь. Она слышала, как он скребет кожу — жестко, отчаянно, словно пытаясь стереть слой эпидермиса, стереть ее прикосновения, стереть сам этот акт.

Она закрыла глаза. Картины навалились с новой силой. Его дикий, невидящий ужас в кошмаре. Ее яростное решение — не разум, инстинкт выживания их обоих. Жестокость их столкновения. Грубость его рук на ее теле. Его вскрик, больше похожий на стон умирающего, чем на крик наслаждения. Его глаза в момент финала — не блаженство, а ужас. Осознание. Падение с края безумия в пропасть нового, невыносимого стыда. Она использовала его слабость. Он использовал ее тело. Взаимное осквернение в попытке доказать что-то самим себе.

Подняться с дивана было пыткой. Каждое движение отдавалось болью — физической и душевной. Она подняла с пола свои штаны, натянула их на липкую кожу. Ткань причиняла боль. Она нашла его пижамные штаны — скомканные, брошенные у дивана. Запах его, смешанный с ее собственным, ударил в нос. Она швырнула их в темный угол, как улику преступления.

Вода в ванной не стихала. Теперь к шуму душа добавился другой звук. Приглушенный. Сдавленный. Как будто кто-то душит всхлипы кулаком. Он плакал. Не громко. Отчаянно. Как ребенок, потерявший последнюю надежду. Или как взрослый мужчина, осознавший, что стал тем, кого больше всего ненавидел — насильником? Жертвой? Соучастником собственного унижения?

Гермиона подошла к двери ванной. Не для того, чтобы войти. Не смела. Ладонь легла на холодное дерево. Она чувствовала вибрацию воды, чувствовала его отчаяние по ту сторону. Что сказать? "Прости"? Это звучало бы кощунственно. "Это ничего не значит"? Ложь. Это значило всё. Взорвало последние остатки приличия между ними. "Так было нужно"? Самое страшное оправдание.

Она постучала. Легко. Едва слышно. Шум воды не стих. Плач оборвался, сменившись напряженной, звенящей тишиной.

— Драко… — ее голос сорвался, хриплый от всего пережитого за эту ночь.

— Я…, — Она искала слова, которых не было.

— Это… это не то, что ты думаешь, — слабая, жалкая попытка. Как будто можно было объяснить необъяснимое. Оправдать неоправданное.

Из-за двери донесся звук. Не голос. Гортанный, сдавленный хрип. Потом слова, выдавленные сквозь что-то тяжелое, мокрое, возможно, сквозь слезы или рвотные спазмы. Тихие, разбитые, полные бесконечной горечи и самоотвращения:

— Грязно…

Одно слово. Удар ножом. Правдивый и беспощадный. Грязно было все. Его прошлое. Его тело. Ее решение подойти ночью. Ее поцелуй. Их грубый, отчаянный секс. Их взаимная зависимость. Сам воздух в этой квартире.

Гермиона отдернула руку от двери, как от раскаленного металла. Ее ладони были влажными. Она посмотрела на них. Руки целительницы. Руки, что только что держали его, впивались в него, требовали от него. Руки, которые теперь казались ей чужими. Запятнанными.

Она отступила. Шаг. Другой. Спиной наткнулась на стену холодного коридора. Спустилась по ней, не в силах стоять, и села на пол, поджав колени. Голова упала на руки. Слез не было. Только ледяная пустота и всепроникающее чувство оскверненности. Она слушала бесконечный шум воды за дверью. Слушала тишину, последовавшую за его словом. Они были разделены тонкой деревянной преградой и пропастью взаимного стыда и разрушения. Якорь превратился в яд. Связь — в открытую рану. Война с внешним миром казалась теперь далекой и неважной. Самая страшная битва бушевала внутри этих стен. И они только что проиграли решающее сражение. Осталось лишь доживать до утра в звенящем ужасе от самих себя.

Утро ворвалось в квартиру не светом, а серой, мертвой мутью, затянувшей окна. Гермиона сидела на краю своей кровати, пальцы вцепились в край матраса до побеления костяшек. Тело ныло — ребро, ушибленное о столик, горело тупым огнем; между ног — глухая, стыдная боль, напоминание о ночном кошмаре, который они создали вместе. Но хуже боли была пустота. Ледяная, звенящая пустота после взрыва, засыпавшая душу пеплом.

Она слышала его. За дверью ванной давно стихли рыдания, сменившись гробовой тишиной. Но эта тишина была громче крика. В ней витал запах отчаяния и его немого обвинения: «Грязно…» Это слово врезалось в сознание, как раскаленный гвоздь. Грязно было ей. Ее решение. Ее поступок. Ее слабость, прикрытая ложью о спасении.

Ты воспользовалась им, — шептал внутренний голос, холодный и безжалостный. Он был в аду своих кошмаров, невменяем, а ты… ты впилась в него, как те твари в Азкабане. Мысль о том, что она уподобилась им, вызвала новый приступ тошноты. Она сжала веки, но картина стояла перед глазами: его дикий ужас, сменяющийся животным ответом на ее вторжение; его глаза в момент финала — не экстаз, а провал в новую бездну. Она не спасла. Она добила. Своими руками. Своим телом.

Подняться было пыткой. Каждый шаг отдавался эхом в опустошенной душе. Она натянула халат, скрывающий синяки на бедрах от его пальцев. Вышла в гостиную. Хаос после ночной схватки с кошмаром и друг с другом — опрокинутый столик, смятый плед, его пижамные штаны, брошенные в углу, как окровавленная улика. Она отвернулась.

Дверь ванной была приоткрыта. Она подошла, замерла на пороге.

Драко сидел на холодном кафельном полу, спиной к ванне, колени подтянуты к груди. Рубашка — ее рубашка, которую она дала ему неделю назад — висела мешком, открывая ребра, выпирающие под кожей, как у скелета. Голова была опущена на колени, мокрые пряди волос слиплись на шее. Он не дрожал. Он был абсолютно неподвижен. Как труп, выброшенный на берег после кораблекрушения. Только медленное, едва заметное движение спины выдавало дыхание.

— Драко… — имя сорвалось с ее губ шепотом, хриплым от бессонницы и стыда.

Он не шевельнулся. Не поднял головы.

Гермиона сделала шаг внутрь. Влажный воздух пахнет мылом и… чем-то горьким. Отчаянием. Она увидела его руки, лежащие на коленях. Кожа на костяшках была содрана, запекшаяся кровь смешалась с водой — он скреб, пытался отмыться. До крови. Как после них.

Ком в горле мешал дышать. Она опустилась на корточки перед ним, не касаясь. Дистанция в метр казалась пропастью.

— Драко, послушай меня… — она начала, голос предательски дрогнул.

— Прошлой ночью…- слова застревали. Как назвать это? Ошибкой? Преступлением?

— Я… я перешла черту. Ужасную черту, — она сглотнула, пытаясь выдавить хоть каплю искренности сквозь нарастающую панику.

— Ты был не в себе. Ты метался в кошмаре. И вместо того, чтобы… найти другой способ помочь, я… я набросилась на тебя. Я использовала твою слабость. Твою боль, — голос сорвался.

— Я… я стала для тебя в какой то мере еще одним насильником. И я… я не могу это простить себе.

Тишина. Густая, давящая. Казалось, стены ванной впитывают ее слова, не давая им достичь его. Потом он пошевелился. Медленно, с трудом, будто каждое движение причиняло боль. Он поднял голову.

Гермиона едва сдержала вскрик. Его лицо… Оно было пустым. Не мертвым, а стертым. Серые глаза, были как выгоревшие угли. Никакого выражения. Ни ненависти, ни обиды, ни даже отчаяния. Пустота страшнее любого ада. На щеке — свежая, глубокая царапина, идущая от виска к скуле. Как будто он провел по лицу острым осколком. Самонаказание.

Он смотрел сквозь нее. Не видел. Его губы шевельнулись. Сначала беззвучно. Потом выдохнул хрип, из которого выкристаллизовались слова. Тонкие, ледяные, как осколки стекла:

— Ты дала им право.

Гермиона замерла: Что?.. Кому?

Его взгляд, наконец, сфокусировался на ней. Но не на ее лице. Где-то в районе ее шеи. Глаза были по-прежнему пусты, но в них мелькнуло что-то невыразимо страшное — не обвинение, а констатация ужасной истины.

— Им… — он прошептал. Голос был тихим, но резал, как нож.

— Ты… была здесь. Добрая правильная Грейнджер , — он сделал паузу, его дыхание стало прерывистым.

— А потом… ты сделала это. Ты взяла… — он сжал кулаки, костяшки побелели.

— Ты показала… что я… что с меня можно брать. Что я… вещь, — он поднял содранные руки, посмотрел на них без понимания, как на чужие.

— Если ты могла… значит, они… они были правы.

Его голос оборвался. Он снова уставился в пустоту перед собой, но Гермиона увидела. Увидела незримую тюремную камеру. Увидела лица тех, кто его ломал. Увидела, как ее собственное лицо, лицо «спасительницы», сливается с их гримасами в одну чудовищную маску насилия. Она не просто совершила ужасный поступок. Она узаконила его прошлое. Своими руками, своим телом, своей ложью о помощи она подтвердила его худшие кошмары: что он — вещь. Что его тело — не его. Что его боль, его страх, его невменяемость — это приглашение.

— Нет… — вырвалось у нее, голос полный ужаса.

— Нет, Драко, это не так! Я не хотела… я не думала…

— Что ты хотела? — его вопрос прозвучал неожиданно громко. Он не смотрел на нее. Говорил в пустоту.

— Помочь? Спасти? — горькая, беззвучная усмешка исказила его губы.

— Ты спасла. От кошмара… в кошмар похуже, — он медленно покачал головой.

— Не извиняйся. Слова… грязные. Как все здесь, — он замолчал, снова уйдя в свою ледяную пустоту.

Гермиона сидела на холодном кафеле, парализованная. Ее извинения разбились о его абсолютную правду. Они были не просто бесполезны. Они были оскорблением. Последним плевком в лицо. Она пришла снять с себя вину, а он возложил на нее вину за всё. За его прошлое. За его слом. За то, что она своим «спасением» сделала его вещью в собственных глазах снова.

Она не нашла слов. Не было слов, способных сдвинуть этот камень. Она поднялась. Ноги едва держали. Вышла из ванной. Оставила его сидеть на полу в мокрой одежде среди капель воды и немого обвинения, которое висело в воздухе тяжелее тумана: Ты дала им право.

Она прошла через гостиную, не видя хаоса. Села на тот самый диван, где все началось. Где она решила быть его якорем. Где она его добила. Запах их ночи все еще висел в воздухе — пота, страха, секса. Грязный. Как все здесь.

Руки сами сжали голову. Не плакала. Слез не было. Было только ледяное, абсолютное понимание. Граница между спасителем и палачом оказалась тоньше паутины. Она переступила ее. И падение было необратимым. Она не просто потеряла его доверие. Она уничтожила последние крохи его человечности. То, что произошло ночью, было не сексом. Это было самоубийством. Его. И ее. Как той Гермионы, которая верила, что может спасти, не упав сама в бездну.

* * *

Ледяная пустота длилась недолго. Где-то в глубине, под грудой пепла стыда и самоуничижения, тлел уголек. Небольшой, но упрямый. И он начал разгораться. Сначала это было лишь слабое тепло негодования против его ледяного «Ты дала им право». Потом — искра возмущения. А потом — настоящий пожар.

Гермиона сидела на диване, пальцы впились в обивку, пока не заболели суставы. Его слова висели в воздухе, как ядовитый газ. «Вещь». «Грязно». «Ты дала им право». И этот его взгляд... этот взгляд пустоты, словно она — просто очередной палач в череде палачей.

— Нет! — мысль ударила, как молот. Громко. Яростно. Внутри что-то сломалось, но не в сторону падения, а в сторону взрыва. Как он смеет?!

Она вскочила, словно ее ударило током. Усталость, боль — все отступило перед накатывающей волной праведного гнева. Она шагнула к двери ванной, не тихо, не осторожно, а решительно, тяжело ступая по полу. Распахнула дверь.

Драко сидел там же, в той же позе сломанной куклы. Он даже не вздрогнул при ее появлении. Его безразличие стало последней каплей.

— Встань, — ее голос прозвучал низко, хрипло, но с такой силой, что воздух задрожал. Не просьба. Приказ.

Он медленно поднял голову. Пустые глаза скользнули по ней, не задерживаясь. Как по мебели.

— Я сказала — встань! — она шагнула вплотную, нарушая его личное пространство, заставляя задрать голову выше, чтобы увидеть ее лицо. Его отрешенность злила ее еще больше.

— Ты сидишь здесь, в моей ванной, в моей квартире, утопая в своей святой жертвенности, и осмеливаешься сравнивать?!

Он молчал. Только веки дрогнули.

— Сравнивать меня с ними? — ее голос набирал громкость, звенел холодной сталью.

— С теми тварями, что ломали тебя в Азкабане для забавы? Издевались? Насиловали? — она намеренно использовала это слово, жесткое, неудобное, видя, как он едва заметно сжался.

— Я принуждала тебя? Я трахнула тебя силой? Я издевалась?

Она наклонилась, ее лицо оказалось в сантиметрах от его. Он попытался отклониться, но стена была за спиной.

— Ты отвечал мне, Драко! — она выкрикнула это, чувствуя, как гнев жжет горло.

— Ты вцепился в меня! Ты вошел в меня! Это было грубо, больно, отчаянно, но это был ты! Не тень, не призрак! Ты! И да, это было грязно! Потому что мы оба были грязны — страхом, болью, отчаянием! Но это был выбор двоих сломленных людей, а не насилие охранника над узником!

Он замер. Пустота в глазах дрогнула, сменившись сначала шоком, потом — вспышкой чего-то темного, возможно, своей собственной ярости. Но она не дала ему заговорить.

— Моя квартира — это Азкабан? — она резко выпрямилась, разводя руками, указывая вокруг.

— Я — тюремщик? Я, которая вытащила тебя из той ямы? Которая пошла против Министерства? Которая держит тебя здесь, рискуя всем — карьерой, репутацией, свободой? Которая только что чуть не погибла в переулке, защищая тебя от тех самых тварей? Или ты уже забыл? Им было удобно сломать тебя! Им удобно, чтобы ты сидел здесь и ныл о своей «грязи», вместо того чтобы драться!

Ее дыхание сбилось. Годы накопленной боли, о которой он даже не догадывался, вырвались наружу, смешавшись с гневом на него:

— А ты хоть раз подумал, что у меня тоже есть раны, Драко Малфой? Что мои родители до сих пор живут в Австралии, не узнавая меня, ведь я стерла им воспоминания, чтобы спасти? Что после войны я месяцами не могла уснуть от кошмаров? Что мои лучшие друзья — Гарри, Рон — ушли в свои жизни, а я осталась одна, зарывшись в книги и работу, потому что все остальное казалось... ненастоящим? Что мой единственный «роман» — это месяц с магглом-аспирантом, который закончился, когда он не смог понять, почему я исчезаю по «работе»? Одиночество — это не только твой удел!

Она видела, как его глаза расширились. Не от сочувствия. От неожиданности. От осознания, что перед ним не бездушный спасатель-робот, а женщина, которая тоже сломана и тоже боится.

— Ты думаешь, мне легко? — ее голос сорвался, но не от слабости, а от нахлынувших эмоций.

— Держать тебя здесь? Видеть твои кошмары? Чувствовать твой стыд? Бороться с твоими демонами и своими? И теперь еще видеть, как ты удобно устроился в роли вечной жертвы, обвиняя меня в том, что я уподобилась твоим мучителям?!

Она сделала шаг назад, собираясь с силами для последнего, самого важного удара.

— Это удобно, да? — она бросила слова, как камни.

— Быть жертвой. Не нести ответственности. Винить всех вокруг — Люциуса, войну, охрану Азкабана, меня... Лежать на дне и ждать, пока тебя или спасут, или добьют. Но угадай что?

Она встала прямо, подбородок дерзко вверх.

— Они не остановятся. Те охранники — не последние. Они придут снова. И если ты не вылезешь из этой удобной ямы жалости к себе, если не перестанешь видеть во мне врага, а в себе — только грязную «вещь», то они выиграют. Они заберут тебя обратно и сломают окончательно. Или убьют. И все это будет напрасно.

Она тяжело дышала, грудь вздымалась. Гнев еще пылал в ней, но к нему добавилась страшная усталость. Она сказала. Выложила все. Без прикрас. Без жалости. До дна.

— Выбор за тобой, Малфой, — ее голос стал тише, но не мягче.

— Остаться жертвой в твоей голове — или начать драться. Хотя бы за право не быть вещью. Хотя бы из ненависти к ним. Но лежать и ныть — это путь в могилу. И я не пойду за тобой туда.

Она повернулась и вышла из ванной, не оглядываясь. Не к дивану. Она прошла на кухню, схватила со стола ту самую зловещую папку от Гарри — папку с доказательствами пыток. Села за стол, развернула ее с таким треском, что бумага порвалась. Ее руки дрожали, но не от страха. От адреналина. От ярости. От решимости.

Она начала читать. Строчка за строчкой. Ужас за ужасом. Но теперь не с чувством вины или жалости. С холодным, расчетливым гневом. Она искала имена. Детали. Уязвимости. Они хотели войны? Они ее получат. И она будет вести ее с этой стороны баррикад, с оружием в руках и огнем в душе, даже если ее единственный союзник в этой квартире так и останется сидеть на кафельном полу, уткнувшись в колени.

Пусть. Она научилась быть сильной в одиночку. Научилась выживать. И если он предпочитает гнить в своей боли, это его выбор. Но она не даст им победить. Ни за что. Даже если для этого придется сжечь дотла и Азкабан, и Министерство.

Слова Гермионы повисли в сыром воздухе ванной, как удары кнута. Они были грубыми, несправедливыми местами, жестокими — но они были правдой. И эта правда вонзилась в Драко глубже, чем его собственное самоотвращение.

Он сидел на холодном кафеле, спиной к ванне, и чувствовал, как ее гнев — жгучий, живой, человеческий — прожигает ледяную скорлупу его апатии. "Удобно быть жертвой". Эти слова жгли сильнее всего. Потому что в них была доля истины. В Азкабане жертвой быть было неудобно — это было невыносимо. Но после... После, в этой теплой, пахнущей книгами и лавандой ловушке, позволять себе скатываться в пучину жалости к себе, обвинять единственного человека, который рискнул протянуть руку... В этом действительно была какая-то извращенная, страшная удобность. Это избавляло от необходимости что-то делать. От необходимости пытаться быть чем-то большим, чем сломанная вещь.

Она рискнула всем. Ее крик о родителях, о войне, об одиночестве — он пробил брешь в его собственном нарциссизме. Он никогда не задумывался, что за ее натянутой уверенностью, активностью, может скрываться что-то похожее на его собственную пустоту. Она тоже была ранена. И она боролась. Не лежала на дне.

Стыд накатил новой волной, но теперь он был другим. Не только за свою "грязь", но и за свою слепоту. За свою эгоистичную погруженность в собственное страдание, которое заслоняло все вокруг. Даже того, кто пытался помочь, пусть и сломанными, ошибочными методами.

Он не встал сразу. Минуты тянулись, пока внутри бушевала буря — жалость и ненависть к себе против жгучего стыда за слабость и признания ее правоты. Наконец, он поднял голову. Глаза больше не были пустыми. В них горела искра — смущения, боли, но и... решимости? Нет, еще не решимости. Скорее, отчаянной попытки сделать шаг. Хотя бы один. Из болота.

Он поднялся. Ноги дрожали, тело ныло. Прошел в гостиную. Гермиона сидела за кухонным столом, склонившись над развернутой папкой. Лицо было каменным, но он видел напряжение в челюсти, легкую дрожь в руке, перелистывающей страницы. Она не подняла на него взгляд. Но она знала, что он здесь.

Драко остановился в дверном проеме. Слова давили комом в горле. Извиниться? Слишком просто. Слишком ничтожно после всего. Он подошел к столу. Медленно. Остановился напротив нее. Его тень легла на бумаги.

— Эти…» — голос сорвался, хриплый, непривычный от долгого молчания. Он сглотнул, заставил себя продолжать.

— Эти отчеты… о пытках. Там… там есть номера камер? Имена смотрителей? Клички? — Драко замолчал, собираясь с силами.

— Скорее всего они… не будут точны. Многое не задокументировано. Но…, — он протянул дрожащую руку и ткнул пальцем в одно из имен в графе "Ответственный смотритель".

— Этот… Роквуд. Он любил использовать… холод. Заклинание ледяных игл. Особенно… в чувствительных местах, — слова давились, как рвота. Но он выдавил их. Это был его шаг. Его доказательство, что он не только жертва. Что у него есть информация. Что он может быть полезен в ее войне. Даже если это причиняет невыносимую боль.

Гермиона подняла на него взгляд. В ее карих глазах не было триумфа. Не было даже одобрения. Была тяжелая, усталая оценка. И… что-то вроде хмурого уважения. Она кивнула, коротко, деловито.

— Роквуд, ледоиглы, — она сделала пометку на полях своим острым почерком.

— Другие детали? Неофициальные методы? Свидетели среди заключенных, которые могут подтвердить?

Он закрыл глаза на мгновение, борясь с накатом образов.

— Были… другие. В соседних камерах. Они видели… слышали. Но кто выжил…, — он открыл глаза. — Можно… попытаться найти списки. Через Министерство? Или…, — он не закончил. Министерство было их врагом.

— Министерство закроет информацию наглухо, Гарри чудом смог достать только эти документы, — отрезала Гермиона, ее взгляд снова скользнул по документам.

— Им выгодно похоронить это. В первую очередь Кингсли. Но надо попробовать поговорить с ним, — она произнесла имя главы Министерства Магии без тени почтения.

Попытка достучаться до Кингсли Шеклболта оказалась предсказуемым фарсом. Гермиона, используя последние крохи своего авторитета "Героини Войны", добилась пятиминутной аудиенции. Она пришла подготовленной — с выжимкой из папки, с леденящими душу подробностями, которые добавил Драко. Кингсли, за своим огромным полированным столом, слушал ее с вежливым, но отстраненным вниманием. Его лицо, обычно выражающее мудрость и спокойствие, было непроницаемой маской.

— Гермиона, твоя преданность делу и… сострадание… вызывают восхищение, — начал он, сложив руки перед собой. Голос был гладким, как масло.

— Но ситуация крайне деликатная. Азкабан — краеугольный камень нашей системы правосудия. Обвинения такого рода… без неопровержимых, официально задокументированных доказательств…, — Он покачал головой.

— Это может подорвать доверие общества не только к тюремной системе, но и ко всему Министерству. Нам нужны процедуры, комиссии, проверки…

— Люди умирают там сейчас, Кингсли! — не выдержала Гермиона.

— Или сходят с ума! Эти "процедуры" займут месяцы, годы! За это время все свидетели могут "исчезнуть" или умереть от "естественных причин"!

Кингсли вздохнул, как взрослый, уставший от истерики ребенка.

— Я понимаю твой пыл, Гермиона. Но мы должны действовать по закону. Необдуманные шаги могут навредить больше, чем помочь. Дай нам время провести внутреннее расследование…

Она поняла. Он знал. Возможно, не все, но знал достаточно. И закрывал глаза. Ради стабильности. Ради своего кресла. Ради того, чтобы не раскачивать лодку. Законность была его щитом и его лицемерием.

Она встала, не дожидаясь конца аудиенции.

— Ваше "время" оплачено жизнями, Кингсли. Помните об этом, — она вышла из кабинета, чувствуя, как ярость и бессилие гложут ее изнутри. Система была монолитом. Непробиваемым. Добро пожаловать в реальный мир, Грейнджер.

Вечером того же дня она сидела на кухне с Драко. На столе лежала папка. Между ними висело молчание, но уже иного рода — тяжелое, но не враждебное. Соучастников.

— Они не станут проводить расследование — тихо сказал Драко. Он не спрашивал. Он знал. По ее лицу. По горькой складке у губ.

— Да, — ответила Гермиона. Она перебирала фотографии — неофициальные, добытые Гарри через связи в отделе служебных расследований. Слишком темные, нечеткие, но на них видны шрамы, истощение, пустые глаза.

— Они замнут все. Ради "стабильности".

Драко посмотрел на фотографии. На одну особенно страшную, где был запечатлен изможденный узник с пустым взглядом, прикованный к стене. Он узнал эту камеру. Узнал этот взгляд — он видел его в отражении заркала в первые дни.

— Значит… нужен другой путь, — прошептал он. Голос был тихим, но в нем не было прежней покорности. Была хриплая решимость.

— Тот, который они не смогут контролировать.

Гермиона подняла на него взгляд. В ее глазах мелькнуло что-то опасное.

— Рита Скитер.

Драко брезгливо поморщился.

— Эта стервятница?

— Именно, — Гермиона схватила несколько самых вопиющих, но не самых графичных документов. Отчет о "несчастном случае" со смертельным исходом в камере, которую Драко назвал пыточной. Фото с общими планами переполненных, антисанитарных камер. Список "умерших от естественных причин" за последний год с подозрительно повторяющимися диагнозами. И главное — расшифровку показаний одного полубезумного бывшего заключенного (добытую и запротоколированную тайком целителями Св. Мунго), где он с леденящими подробностями описывал "игры" смотрителей.

— Она ненавидит Министерство. Обожает скандалы. И у нее есть перо, острее любого ножа. Она не побоится.

Она быстро написала сопроводительное письмо — сухое, фактологическое, без эмоций, но с убийственными выводами. Ни имени отправителя. Только пометка: "От тех, кому не все равно". Привязала к сове — не своей, а купленной накануне на птичьем рынке у маглов. Велела лететь в редакцию "Ежедневного пророка" и отдать лично в лапы Риты Скитер.

Сова улетела в ночь. Гермиона и Драко сидели за столом, не говоря ни слова. Никакой уверенности не было. Только риск. Риск, что Скитер проигнорирует. Риск, что Министерство перехватит посылку. Риск, что все это обернется против них еще сильнее.

Взрыв произошел через два дня. На первой полосе "Ежедневного Пророка" красовался жирный, кричащий заголовок: "АД ЗА КАМЕННЫМИ СТЕНАМИ: ПЫТКИ, СМЕРТЬ И БЕЗНАКАЗАННОСТЬ В АЗКАБАНЕ!" Под ним — подпись: "Эксклюзивное расследование Риты Скитер".

Статья была шедевром ядовитого журнализма. Скитер мастерски смешала сухие, ужасающие факты из документов (номера камер, имена смотрителей, цитаты из отчетов о "несчастных случаях") с леденящими кровь "анонимными свидетельствами выживших узников" (Драко узнавал свои слова, искусно перефразированные). Она вплела фотографии (самые нечеткие, но от этого еще более жуткие) и увенчала все это убийственной риторикой: "Куда смотрит Министерство Магии? Спят ли спокойно по ночам господин Шеклболт и его чиновники, зная, что на наши налоги содержится этот конвейер смерти и пыток? Или правда в том, что им все равно?"

Эффект был мгновенным и сокрушительным. Магическая Британия взорвалась. Негодование, ужас и гнев прокатились волной. Обыватели, никогда не задумывавшиеся о том, что происходит за стенами мрачной тюрьмы, были шокированы до глубины души. Родственники заключенных (даже тех, кто сидел за тяжкие преступления) собирались толпами у ворот Министерства, требуя правды и доступа к своим родным. Чистокровные фанатики кричали о "клевете на систему", но их голоса тонули в море народного гнева. Некоторые влиятельные чиновники, не замешанные в коррупции Азкабана, начали требовать немедленного расследования, опасаясь за свою репутацию.

В квартире на Гриммо-плэйс радио не умолкало, передавая сводки новостей, полные паники и возмущения. Гермиона стояла у окна, на ее лице не было улыбки. Была жесткая, усталая сосредоточенность.

— Началось, — сказала она, не оборачиваясь.

Драко сидел на диване, сжимая в руках свежий номер "Пророка". Он читал статью снова. Читал про "Камеру 7, известную как Ледяной Гроб'". Про "смотрителя Роквуда и его 'игры'". Его пальцы дрожали, но не от страха. От чего-то другого. От ярости? От странного, горького удовлетворения, что правда, наконец, вырвалась наружу? От осознания, что они — он и эта разъяренная, рискующая всем ведьма — нанесли первый реальный удар.

— Да,» — ответил он тихо, его голос был хриплым, но твердым. Он поднял глаза на ее спину.

— Что теперь?

Гермиона повернулась. В ее глазах горел знакомый огонь Гриффиндора, холодный и неугасимый.

— Теперь, Малфой, — сказала она, и в ее голосе слышался стальной лязг, — они объявят нам войну. По-настоящему. Готовься.

Он кивнул. Не с энтузиазмом. Но и без прежней покорности. Страх никуда не делся. Но его оттеснило что-то более сильное. Возможно, впервые за долгие месяцы, это была призрачная, опасная надежда, что палачи заплатят.