Плач Нарцисса (гет)

Он не прятался под глупым плащом-невидимкой ради веселья, как Лили, Джеймс и Питер, и не маскировался в идиотского пса, как Сириус. Нет, он появился как обычный человек — воротник немного потёртого пальто поднят к ушам, лицо покраснело от холода. И стоило ей только увидеть его, как на губах вспыхнула глупая, но настоящая улыбка — и, сколько бы она ни старалась казаться взрослой, убрать её так и не смогла.

— Сириус, — сказал он, — для человека с репутацией обаятельного ловеласа ты иногда бываешь настоящей шавкой. Ты в курсе?

Сириус лишь широко усмехнулся и поднял руки в притворном жесте невинности.

— Друг, при всём моём уважении к магглам — она просто не в моём вкусе. Да и вообще, разве это не ты уже положил на неё глаз?

Он захихикал, издал дурацкий звук поцелуя и удалился за угол дома — искать у мистера Эванса куртку напрокат.

Римус закатил глаза, глядя ему вслед, а потом обернулся к Петунье, дрожащей у окна.

— Прости его. Знаю, ты в это не поверишь, но в глубине души он правда неплохой.

Он на секунду замолчал, и вдруг его лицо озарила улыбка — такая теплая, что даже шрамы на нём словно растворились. В глазах плясали искорки счастья.

— Привет, кстати. Я не специально забыл об этом. Привет, Петунья.

И вот оно — это безумное, знакомое трепетание в животе. Почти никто не называл её полным именем. А если и называли — оно звучало как имя одинокой старой девы с коллекцией чайников и десятком пушистых кошек. Но не у него. Только у Римуса оно звучало… просто красиво.

— И тебе привет, — прошептала она, вытаскивая руки из-под мышек и начиная нервно теребить рукав своего шерстяного кардигана. Надо было надеть что-нибудь другое. — Я получила работу в «Граннингсе», — вдруг выпалила она, захлёбываясь возбуждением.

— Правда? Это же замечательно, Петунья! — воскликнул он, опираясь на подоконник, смахнув ладонью снежный наплыв. — И отец не против?

Она кивнула.

— Думаю, он решил, что уж лучше так, чем ничего. Хотя, если честно, мне кажется, он позволил мне уйти из школы и пойти в секретарский колледж только потому, что его ослепило счастье от письма, в котором сообщалось, что Лили сделали старостой. А когда я уже поступила, пути назад не было. Хотя теперь он иногда ворчит.

Едва она это произнесла, как поняла — прозвучало горько. Слишком горько.

Римус сделал вид, что не заметил.

— Мне всё равно кажется классным, что ты получила первую работу, на которую подалась. А то, когда ответа на сову долго не было, я уже начал думать — либо тебя не взяли, и ты расстроена, либо сова потерялась. А ты, оказывается, просто берегла новость!

Она расплылась в улыбке — гораздо более довольная его реакцией, чем сдержанным «О, это чудесно, дорогая» родителей, после которого сразу следовало: «Ты читала, что Лили написала о своём профессоре зелий?» — и её улыбка стала ещё шире, когда она заметила, что его взгляд задержался на горшках с землёй.

— Это те нарциссы, что ты прислал, — прошептала она в снежный воздух между ними.

— Я так и подумал, — кивнул он, улыбаясь, хотя в этой улыбке вдруг появилась печаль.

— Весной они будут чудесны, Римус. Вот бы ты мог приехать на Пасху — но Лили почти никогда не возвращается домой в это время. В июне они, наверное, уже не будут цвести… но хотя бы зелеными останутся, чтобы ты мог…

Она умолкла. Он не реагировал. Что-то было не так.

— Ты в порядке, Римус?

Она знала, что он часто болеет — у него какая-то болезнь, — но обычно она делала его усталым, осунувшимся… не грустным.

Он снял перчатку, пальцы за пальцем, и засунул её в карман. А потом — к её восторженному удивлению — протянул руку и коснулся её лица. Его ладонь была удивительно тёплой, и всё же по ней пробежала дрожь.

— Идёт война, Петунья. Пока ещё не в открытую, но люди умирают. В нашем мире.

От сладкой дрожи не осталось и следа. Она похолодела. Машинально накрыла его руку своей — тонкой, беспомощной ладонью — и прошептала с болью:

— Я знаю. Как мне не знать? Почти все письма Лили — только об этом. Тот-Кого-Нельзя-Называть — туда, Тот-Кого-Нельзя-Называть — сюда… Я знаю, Римус. Но может быть… может быть, ты просто… смог бы пожить как обычный человек, и тогда…

Она осеклась, осознав, что лепечет как глупая девчонка.

Римус усмехнулся — с лёгкой горечью. Слово обычный он слышал от неё слишком часто. Он знал, как жаждала она этой нормальности. Её борьба за «норму» была нескончаемой — и чем сильнее она старалась, тем дальше та ускользала. Шестнадцать лет, маггловская девочка с Top Forty на радио, в таких же джинсах и с той же причёской, как у других. Он сам был наполовину маггл, и потому знал — Петунья изо всех сил стремилась быть обычной. Но…

…но она была сплошное противоречие. Он видел, как она смотрит на магию. Как обрадовалась сове, которую он ей подарил на Рождество — отложив на неё все свои галеоны и кнаты. Он знал, как сильно она хотела того, что никогда не получит.

Он твердил себе, что должен отговорить её. Что это неправильно — давать ей надежду. Он был старше, должен был понимать. Но…

…но потом он вспоминал, как она смотрела на него. Вот так — с освещённым изнутри окном за спиной, с отблесками снега на лице и в волосах — и он замирал.

Странно. Сириус смеялся над ней, называл «лошадиной». Джеймс подшучивал, будто она ходячая жердь — хоть и не в её присутствии. Даже Лили, святая почти для всех, не говорила о сестре с добротой.

Но они просто не видели того, что видел он — не ловили этот взгляд. Мягкий, полный надежды, открывающий её душу целиком — и дарящий её ему. Без условий. Без защиты. Она, та самая, что так отчаянно цеплялась за «нормальность», выбрала его… Самого ненормального из всех…

И он больше не был уверен, что сможет отступить.