Иск Смерти: Дело Тома Риддла (джен)

— Слово обвинению. Жизнь? — прозвучал голос Смерти.

Она поднялась. Не стремительно. Спокойно, как пепел, медленно оседающий на всё, что горело.

— Мы начнём с начала. Всегда — с начала, — произнесла она.

Она шагнула в центр зала, и пространство за её спиной раскрылось, как полотно на театральной сцене. Темнота, как чрево. В ней — обугленные отблески воспоминаний. Простая, серая комната с металлическими кроватями. Лампа под потолком. Дети, похожие на стаю волчат, но без запаха плоти, без тепла. Только инстинкты.

— Вот, — прошептала Жизнь. — Начало. Вон там — под номером семь. Том. Мальчик без отца, без матери, без прикосновения, которого можно было бы назвать человеческим. Родился не в любви — в расчёте. Зачат в зелье, рождён в отвращении. Его мать умерла с его именем на губах, но не от боли — от опустошения.

Тень показала мертвую женщину на полу. Глаза открыты. Безумие в них ушло, но ничего не пришло взамен.

— Первая ложь, — продолжала Жизнь, — была не сказана им. Она была о нём. О том, что он человек. Но человек — это не тело. Это связь. А он рос, как осколок — острый, лишний, забытый на дне шкатулки.

Картина сменилась. Том стоит один в углу, наблюдает, как два мальчика бьют третьего. Он не вмешивается. Он не выражает ни радости, ни страха. Только интерес.

— Он учился, — говорит Жизнь. — Молчаливо. Хищно. Не у нянек и не у книг. У боли. У страха. Он был умён — да. Прекрасно умен. Но его ум не прятался за лаской. Он был ножом, ищущим руку.

Следующее воспоминание: коробка с коллекцией. Погремушка без ручки. Паучьи лапки. Волосы. Мелочи. Все трофеи.

— Это был ребёнок, — говорит Жизнь, — который искал власть. Потому что никто не дал ему заботы. Это был ребёнок, который никогда не слышал, как его зовут с любовью. Он выучил имя, как команду. «Том» — значило «отвечай».

Смерть наблюдает молча. Ломакс слегка сдвинулся, скрестив пальцы. Он не перебивает — ещё нет.

— Был ли он монстром в шесть лет? В восемь? — Жизнь обернулась к залу. — Нет. Он был почвой, в которую не сажали ничего, кроме страха. Его не учили добру — его учили выживать. А выжившие редко становятся добрыми.

Последнее воспоминание: Том в темной кладовке, куда его заперли за «плохое поведение». Он сидит молча. Не плачет. В глазах — ни надежды, ни ужаса. Только ждущая тень.

— Он начал расти, — шепчет Жизнь. — И с ним росло то, что теперь называют ужасом. Но ужас — это не он. Это то, что мы в нём не остановили.

Она сделала шаг назад. Иллюзии гасли одна за другой. Зал наполнился тишиной, как после похорон. Жизнь повернулась к Смерти:

— Детство Тома Риддла не оправдание. Но оно — ключ. К пониманию его чудовищности.

И только теперь Ломакс встал. Его улыбка была холодна, но губы дернулись вверх — словно он оценил удар.

— Превосходная экспозиция, мадам, — произнёс он. — Но позвольте напомнить: ребёнка можно бросить в яму. Но кто решает — остаться в ней или вырыть из неё дворец из костей? Мы ещё вернёмся к этому.

Смерть постучал тростью.

— Возражения позже. Пока что — слушаем.

Жизнь не возвращается в центр зала. Она просто вытягивает ладонь — и пространство снова дрожит, как вода под ветром.

— Итак. Он вышел из детства. Вошёл в юность. И сделал выбор.

Вспышка. Хогвартс. Старая, вечная школа. Каменные стены, за которыми растёт легенда. Том Риддл — стройный, вежливый, сдержанный. Смотрит на преподавателей как на доску шахмат — он просчитывает не ответы, а мотивы.

— Ученик-отличник, — произнесла Жизнь. — Пример. И всё же…

Она поворачивает ладонь. Туалет. Девочка. Плачущая.

— Это была Миртл. Он убил её не глядя в лицо. Он выпустил змею и просто ждал, когда она падёт. Не из злобы. Из испытывания власти. Момент, когда человек решает: «я могу убивать — и не буду наказан».

Изображение сменяется. Том — в библиотеке. Книги о магии души. О разделении. О ХОРКРУКСАХ.

— Здесь он перестаёт быть человеком. И начинает расчленять себя, как мясник — с интересом, с холодом, с системной одержимостью. Он не хотел жить вечно. Он хотел, чтобы никто не смог его убить. Это другое.

Следующий образ: перстень. Книга. Медальон. Кубок. Том создаёт крестражи. Один за другим. В глазах — азарт и освобождение.

— Он расчленил душу не ради спасения, а чтобы перестать быть зависимым от смерти. Он искал власть не как средство. Как суть.

Смена сцены. Юный профессор Слизерина — очарован. Девушки влюблены. Юноши уважают. Но в подвалах — тайные беседы. Начинается культ.

— Он манипулировал. Искусно. Без страсти. Он создавал образ — и заставлял других верить в него. Не через истину, а через страх и желание быть избранным.

Последняя сцена — Гепзиба Смит. Том улыбается ей. Говорит вежливо. А потом — яд. И уходит с артефактами. Жизнь говорит без эмоций:

— Это уже не ребёнок. Это структура. Архитектура зла. Не импульс. Не месть. А идея, доведённая до системы. — Она оборачивается к залу. — Он стал не просто убийцей. Он стал антитезой свободы. Потому что свобода — это выбор. А он хотел лишить выбора всех. Через страх. Через культ. Через бессмертие. И в каждом действии — не искупление, а расширение власти.

Она замолкает. Ломакс встаёт.

— Хочется аплодировать, — произносит он, медленно проходя вдоль ряда теней. — Но давайте не забудем: многие тираны рождаются не из зла, а из изоляции. Да, он разделил душу. Но прежде её разделили другие. Психологи называют это расщеплением личности под воздействием травмы. Что если вы наблюдали не демонстрацию зла, а крик души, превращённый в формулу?

Смерть — скучающе постукивает тростью.

— Ломакс, вы выразитесь яснее, когда настанет ваш черёд. Сейчас говорит обвинение. Жизнь, продолжайте.

Жизнь слегка кивнула. Она больше не смотрит на Тома. Она выходит в центр зала и в первый раз с самого начала надевает перчатки. Белые. Тонкие. Почти невидимые.

— Тела можно убивать. Души — калечить. Народы — подчинять. Но одна вещь неприкасаема. Мораль.

Она говорит медленно. Тихо. Так, как читали бы надгробную речь.

— Если мы допустим, что Том Риддл — это просто жертва, то мы предаём всех, кто не стал им, хотя мог. Мальчики в приютах. Оскорблённые. Заброшенные. Искалеченные. Они тоже могли пойти по его пути. Но не пошли. — Она поднимает палец. — Мы живём, потому что отказываемся быть монстрами. Потому что когда нам больно — мы лечим. Когда нам страшно — ищем свет. А он, обладая разумом, волей, и даром, сделал не выбор боли, а выбор подавления. Он не просто разрушал. Он провозгласил разрушение — законом. — Пауза. — Том Риддл — не урод, созданный средой. Он — антиволя. Он сказал: «Никто не будет выбирать, кроме меня.» Он стал богом, не создав ничего. Он — бог пустоты.

Смерть шевелится на своём месте. И не перебивает. Он всё ещё улыбается, но лицо у него — камень. Жизнь делает шаг ближе.

— Если мы дадим ему шанс — не он победит. Победит идея, что всё может быть прощено. Что всё можно объяснить. Что всё — оправдание. — Она поворачивается к Смерти. — И тогда я потеряю смысл. Я — Жизнь. Я строю, рискую, болею, старею. Я умираю честно. Если он получит перерождение — значит, больше нет различия между мной и им. Нет ценности в выборе. Нет наказания за отказ быть Человеком. — Она смотрит прямо в пустые глаза Риддла. — Он не демон. Он хуже. Демон — раб инстинкта. А он — высший разум. Сделал всё это по любви к контролю. И потому — не имеет права вернуться.

Тишина. Жизнь садится. Судья Смерть наклоняется вперёд.

— Проницательно. Изящно. Даже… драматично. — Он похлопывает в ладоши — с ленцой, с недобрым удовольствием. — Но, как вы знаете, госпожа Жизнь… мы не на опере. А на суде. — Он кивает в сторону Ломакса. — Адвокат. Ваша подача. Только, прошу, держите себя в рамках. У нас здесь не театр.

Ломакс встаёт. Потягивает запястья. На его лице — лёгкая ухмылка. Но в глазах… уже нет игры. Там интерес. И стратегия.

— Спасибо, ваша честь. Жаль только, что наша уважаемая сторона обвинения так спешит прикрыться философией, как только заканчиваются факты. — Он делает паузу. — Вы говорите: Том — абсолютное зло? А я скажу: нет такой вещи, как абсолют. Есть пределы. Есть критерии. Есть человек. А Риддл, как бы вы его ни демонизировали, человек.

Жизнь поднимает бровь. Смерть кивает:

— Продолжайте.