Иск Смерти: Дело Тома Риддла (джен)

Он открыл глаза — и не увидел ничего. Пустота не была чёрной. Чёрный — это всё же цвет. А здесь не было даже этого. Это было как отсутствие мысли, отсутствия, как если бы его сознание выпало в промежуток между вдохом и выдохом. Он не чувствовал боли. Но чувствовал, что больше не чувствует боли. Это само по себе было странно. Как если бы он давно утратил вес, а теперь вдруг осознал, что когда-то его имел.

«Значит, вот она… смерть», — подумал Том Марволо Риддл. Не с горечью, нет. Он не признавал горечь. Лишь с интересом, как шахматист, обнаруживший неожиданный гамбит.

Он сел. Под ним не было пола — но он не падал. Над ним не было неба — но он чувствовал взгляд.

— Вставайте, пожалуйста. Время пошло.

Голос появился без предупреждения, как мысли в полусне. Спокойный, отработанный до машинальности, но с этой изысканной вежливостью, которую обычно сохраняют только в гильдиях старых нотариусов или в домах, где слуги остаются по наследству. Перед ним стоял человек. Или… подобие. Высокий. Худощавый. В безупречном фраке времён, которых не было. Белая кожа с лёгкой полупрозрачностью. Глаза — два пустых углубления, за которыми череп говорил напрямую. Он держал в руке трость — не как предмет, а как часть протокола. Наконечник блестел, как зуб золотого бога.

— Где я? — спросил Том, даже не думая, что задаёт вопрос. Это было скорее формой диалога, чем поиском ответа.

— Вы находитесь между. Не бойтесь — здесь никто не кричит и не плачет. Это зал ожидания. Или… предзал. Хотя я предпочитаю термин юриспруденциальный шлюз. Звучит эстетичнее, не правда ли?

Он подошёл ближе. Наклонился. Рассмотрел лицо Тома.

— Хм. И всё-таки вы удивительно… собраны. Это редкость. Большинство кричат. Один даже пытался ударить меня. Что странно, учитывая, что у них нет рук.

— Я мёртв? — уточнил Том.

— Да. Блестяще подмечено. Поздравляю, господин Риддл. Или… лорд Волан-де-Морт, если вы предпочитаете сценическое имя. Но здесь всё происходит под паспортным — если вы понимаете, о чём я.

— Что дальше?

Вестник усмехнулся. Усмешка не коснулась губ — она жила в костях.

— Дальше — суд.

Том прищурился. Его тело чувствовалось, но не совсем. Как эхо тела. Но сознание работало безупречно.

— Рай? Ад?

— О, боже дьявола упаси, — вестник отмахнулся, как от плевка на ботинок. — Это удел простых душ. Стандартные процедуры. Конвейер. А вы… вы — исключение. Уникальный случай. Как сказано в протоколе, «душа нестабильной формы, многократно расщеплённая и частично реанимированная, с аномально высокой плотностью воли». Такую нельзя просто… пропустить.

Он поднял трость и указал в темноту. Пространство перед ними сдвинулось, словно мраморный занавес. И из этой тьмы проступили двери. Не ворота, не арка. Двери. Тяжёлые, из чёрного дерева, украшенные гравировками в виде часов, судебных весов, и… серпа, перерезанного пером.

— Вас ждут. Суд уже собрался.

— И кто, позвольте узнать, судит?

— Судья, конечно. И прокурор. Всё как положено. У вас будет адвокат — если пожелаете. Некоторые отказываются. Глупцы. Но вы ведь не из их числа?

Том усмехнулся. На этот раз по-настоящему. Медленно. С достоинством.

— Я предпочту адвоката. И право последнего слова.

— Прекрасно. Тогда, прошу вас, господин Риддл. Добро пожаловать на частный суд Смерти. У нас всё по протоколу — и всё вне его.

Двери распахнулись. И Том Риддл, бывший лорд, убийца, философ, ребёнок без любви, вошёл в зал, где его ждал приговор, которого никто в мире ещё не слышал. Зал был пуст, но в нём не ощущалось пустоты. Это была архитектура невозможного. Сводчатые потолки, которые не поддерживали ничего, колонны, уходящие в молочный туман внизу. Воздух звенел. Нет, не воздух — время. Оно двигалось тут иначе, скручивалось в кольца, падало каплями с потолка, оседало на плечах, как пыль, оставляя ощущение, что ты уже слышал этот момент… хотя он ещё не случился. В центре — три кресла. Судейское возвышение, похожее на алтарь и одновременно плаху. И посередине — круг. Знак. Граница. Внутри которой теперь стоял Том Риддл, сложив руки за спиной, как человек, который уже проиграл, но никому об этом не сообщил.

— Слушание начнётся.

Голос был… не громким. Просто все остальные звуки отошли в сторону. Он был выше приоритетом, и это чувствовалось на уровне костей. Даже тем, у кого костей уже не осталось.

Из темноты вышел Судья. Высокий. Старый. Лысый. Подтянутый. Манеры викторианского джентльмена, взгляд анатома, дежурная улыбка провинциального дантиста. И всё же… Он знал. Всё. До единой мысли. До последнего стука сердца каждого участника. На лацкане его чёрного сюртука — серебряный значок в виде песочных часов. Но стекло было разбито.

— Я, Смерть, в качестве независимого судьи, объявляю о слушанье, — сказал он, опираясь на трость, которой у него не было секунду назад. — Речь идёт о существе, в прошлом известном как Том Марволо Риддл, также именуемом Волан-де-Мортом, обвиняемом в беспрецедентных нарушениях основ потока Жизни и Естественного Порядка.

Смерть кивнул. Медленно. Не Томасу. Темноте.

— Сторону обвинения представляет Жизнь. Пройдите, пожалуйста.

И тогда в зал вошло нечто. Это не была женщина, хотя форма — формально — была женской. Тело из света, но не того, что ласкает. Это был свет раскалённого металла, прожектора на допросе, белых комнат психиатрии. Её волосы напоминали струи молока, капающие вспять, её кожа сияла, как свежеобнажённый нерв. Но самое страшное — это были глаза. Глаза, которые видели каждого. Всегда.

— Приветствую, — сказала Жизнь, её голос был голосом матери, зовущей с порога, врача перед диагнозом, крика новорождённого и стона умирающего. — Я готова зачитать обвинение.

— Одну минуту, — перебил Том. Он не повысил голос — он сделал его точным.

Смерть приподнял бровь.

— Да?

— Я требую представителя защиты. По закону. Если уж вы решили играть в правосудие — давайте играть по правилам.

Жизнь посмотрела на него — и в этом взгляде было милосердие, но в его самом худшем виде: Я знаю, что ты — ничто, но я всё равно дам тебе шанс. Просто чтобы ты видел, как ты его потеряешь. Смерть вздохнул. Склонил голову в сторону, будто спрашивал: «Вызываешь?» Том кивнул. Без эмоций. Без жестов. Почти равнодушно. Но с ядром чистой воли в груди. Смерть ударил тростью в воздух — и реальность треснула. Из этой трещины — элегантно, с лёгкой ухмылкой — вышел Кевин Ломакс.

Адвокат. Блистательный. Гладковыбритый. Волосы зачесаны назад. Костюм как лезвие — серый с лёгким вкраплением чего-то, что могло быть кровью. Запонки с инициалами K.L., ботинки начищены так, что в них можно было бы разглядеть свои грехи. Он шёл, как тот, кто всегда получает последнее слово. Как тот, кто любит тебя — до суда.

— Господа, дамы, инфернальные и трансцендентные… — он поклонился, глядя на Жизнь, чуть задержав взгляд на её шее. — Прошу простить за опоздание. Это был адский лифт.

Он повернулся к Тому. Внимательно изучил его. И улыбнулся.

— Так значит, вы — клиент, из-за которого Вселенная снова решила сыграть в драму? Прекрасно. — Он щёлкнул пальцами — и в руке появился планшет. Не магический. Просто… современный. — Судья, приятно видеть вас вновь. Признаюсь, я скучал.

— Врёте, — спокойно заметил Смерть.

— Бесстыдно, — согласился Ломакс, усаживаясь за стол.

Он подмигнул Смерти. Смерть не ответил. Но в глазах у него мелькнуло уважение.

— Тогда, — сказал он. — Стороны заявлены. Судебный процесс начинается.

И из ничего появился стол, книги, свитки, чернила, перья, хрустальные сферы. Всё, что нужно, чтобы разрушить или оправдать душу.

— Именем Смерти… — произнёс Судья, выпрямившись, словно вытянув из себя стальной прут.

Его лицо было сосредоточенным и… почти весёлым. Не в смысле радости, а в том, что он находил во всём происходящем бесконечную — и глубоко личную — иронию. Манеры у него были вычищены до блеска временем. Он говорил с интонацией офицера на утреннем построении, с ухмылкой дантиста, увидевшего дырку, и с голосом, от которого даже адские твари выпрямлялись в стойку «смирно».

— …открывается слушание по делу 327000-A, субъект — Том Марволо Риддл, также известный как Волан-де-Морт, также — как «тот, кто слишком сильно поверил в своё бессмертие». — Он взглянул на Тома с вежливой, почти отеческой улыбкой. — Подсудимый, как ваша душа чувствует себя сегодня?

Том молчал. Его глаза оставались спокойными, но внутри — он горел. Смерть чувствовал это, как лекарь чувствует жар под ладонью.

— А, молчание… Отражение великой вины или великой гордости — посмотрим. Но не торопитесь, мистер Риддл. Сегодня у нас будет достаточно времени. — Он подчеркнул последнее слово, как будто оно принадлежало ему лично. — Смерть неспешно прошёл вдоль круга, в котором стоял Том. — Вы знаете, меня одновременно забавляет и… скажем, задет ваш старый замысел. Все эти крестражи, надругательства над душой, крошение её, как хлеба для воронов. Вы ведь не просто пытались убить Жизнь, нет. Вы пытались покорить меня. — Его глаза сузились. — Признаюсь, во времена Плутарха таких как вы казнили с аплодисментами. Но мы же теперь — цивилизованы, не так ли? — Он обернулся к залу. — Представление сторон!

Сначала шагнула Жизнь. Мягко. Без звука, как весна, ползущая по костям. Словно оживший мираж, полупрозрачная, но не иллюзорная. Её платье было из света, но он не грел. Это был свет операционной лампы.

Она поклонилась Смерти. Чуть. Протокольно. Они знали друг друга слишком давно.

— Я — Жизнь. Я представляю обвинение, — её голос был наполовину стоном младенца, наполовину шепотом человека, умирающего от старости. — Передо мной душа, нарушившая естественный поток, исказившая природу, отказавшаяся от роста и самоуничтожения.

Смерть кивнул ей с ноткой сочувствия. Как старому врагу, с которым не стыдно сыграть ещё одну партию.

— Принято. Сторона обвинения обозначена. Защита?

— Кевин Ломакс. Представляю сторону защиты. Мой клиент — человек, чья душа столь неоднозначна, что я с удовольствием посвящу ближайшие три вечности её разбору. Мы не отрицаем факты. Но намерены пересмотреть — виновность.

Смерть постучал тростью. Один раз. Камень под его ногами отозвался эхом, словно в ответ.

— Слушание по делу Тома Риддла объявляю открытым. Сторона обвинения, вы можете начинать. — Он посмотрел в глаза Тому. Долго. Слегка склонил голову. — Внимание, мистер Риддл. Теперь вы не в магическом суде. Не в Министерстве. Не в аду. Вы — у меня. И я услышу всё, что было вами сделано.

Он развернулся и вернулся на своё место, положив руки на подлокотники, как будто взял в них поводья. И впервые за всё время, не глядя, бросил:

— А вы, мистер Ломакс, постарайтесь не кокетничать слишком явно. Это не кабаре.

— Я попробую, — ответил Ломакс с лёгкой, почти невидимой усмешкой.

Смерть смотрел вперёд. Пелена зала опустилась. Время замерло. И начался первый день суда.

— Слово обвинению. Жизнь? — прозвучал голос Смерти.

Она поднялась. Не стремительно. Спокойно, как пепел, медленно оседающий на всё, что горело.

— Мы начнём с начала. Всегда — с начала, — произнесла она.

Она шагнула в центр зала, и пространство за её спиной раскрылось, как полотно на театральной сцене. Темнота, как чрево. В ней — обугленные отблески воспоминаний. Простая, серая комната с металлическими кроватями. Лампа под потолком. Дети, похожие на стаю волчат, но без запаха плоти, без тепла. Только инстинкты.

— Вот, — прошептала Жизнь. — Начало. Вон там — под номером семь. Том. Мальчик без отца, без матери, без прикосновения, которого можно было бы назвать человеческим. Родился не в любви — в расчёте. Зачат в зелье, рождён в отвращении. Его мать умерла с его именем на губах, но не от боли — от опустошения.

Тень показала мертвую женщину на полу. Глаза открыты. Безумие в них ушло, но ничего не пришло взамен.

— Первая ложь, — продолжала Жизнь, — была не сказана им. Она была о нём. О том, что он человек. Но человек — это не тело. Это связь. А он рос, как осколок — острый, лишний, забытый на дне шкатулки.

Картина сменилась. Том стоит один в углу, наблюдает, как два мальчика бьют третьего. Он не вмешивается. Он не выражает ни радости, ни страха. Только интерес.

— Он учился, — говорит Жизнь. — Молчаливо. Хищно. Не у нянек и не у книг. У боли. У страха. Он был умён — да. Прекрасно умен. Но его ум не прятался за лаской. Он был ножом, ищущим руку.

Следующее воспоминание: коробка с коллекцией. Погремушка без ручки. Паучьи лапки. Волосы. Мелочи. Все трофеи.

— Это был ребёнок, — говорит Жизнь, — который искал власть. Потому что никто не дал ему заботы. Это был ребёнок, который никогда не слышал, как его зовут с любовью. Он выучил имя, как команду. «Том» — значило «отвечай».

Смерть наблюдает молча. Ломакс слегка сдвинулся, скрестив пальцы. Он не перебивает — ещё нет.

— Был ли он монстром в шесть лет? В восемь? — Жизнь обернулась к залу. — Нет. Он был почвой, в которую не сажали ничего, кроме страха. Его не учили добру — его учили выживать. А выжившие редко становятся добрыми.

Последнее воспоминание: Том в темной кладовке, куда его заперли за «плохое поведение». Он сидит молча. Не плачет. В глазах — ни надежды, ни ужаса. Только ждущая тень.

— Он начал расти, — шепчет Жизнь. — И с ним росло то, что теперь называют ужасом. Но ужас — это не он. Это то, что мы в нём не остановили.

Она сделала шаг назад. Иллюзии гасли одна за другой. Зал наполнился тишиной, как после похорон. Жизнь повернулась к Смерти:

— Детство Тома Риддла не оправдание. Но оно — ключ. К пониманию его чудовищности.

И только теперь Ломакс встал. Его улыбка была холодна, но губы дернулись вверх — словно он оценил удар.

— Превосходная экспозиция, мадам, — произнёс он. — Но позвольте напомнить: ребёнка можно бросить в яму. Но кто решает — остаться в ней или вырыть из неё дворец из костей? Мы ещё вернёмся к этому.

Смерть постучал тростью.

— Возражения позже. Пока что — слушаем.

Жизнь не возвращается в центр зала. Она просто вытягивает ладонь — и пространство снова дрожит, как вода под ветром.

— Итак. Он вышел из детства. Вошёл в юность. И сделал выбор.

Вспышка. Хогвартс. Старая, вечная школа. Каменные стены, за которыми растёт легенда. Том Риддл — стройный, вежливый, сдержанный. Смотрит на преподавателей как на доску шахмат — он просчитывает не ответы, а мотивы.

— Ученик-отличник, — произнесла Жизнь. — Пример. И всё же…

Она поворачивает ладонь. Туалет. Девочка. Плачущая.

— Это была Миртл. Он убил её не глядя в лицо. Он выпустил змею и просто ждал, когда она падёт. Не из злобы. Из испытывания власти. Момент, когда человек решает: «я могу убивать — и не буду наказан».

Изображение сменяется. Том — в библиотеке. Книги о магии души. О разделении. О ХОРКРУКСАХ.

— Здесь он перестаёт быть человеком. И начинает расчленять себя, как мясник — с интересом, с холодом, с системной одержимостью. Он не хотел жить вечно. Он хотел, чтобы никто не смог его убить. Это другое.

Следующий образ: перстень. Книга. Медальон. Кубок. Том создаёт крестражи. Один за другим. В глазах — азарт и освобождение.

— Он расчленил душу не ради спасения, а чтобы перестать быть зависимым от смерти. Он искал власть не как средство. Как суть.

Смена сцены. Юный профессор Слизерина — очарован. Девушки влюблены. Юноши уважают. Но в подвалах — тайные беседы. Начинается культ.

— Он манипулировал. Искусно. Без страсти. Он создавал образ — и заставлял других верить в него. Не через истину, а через страх и желание быть избранным.

Последняя сцена — Гепзиба Смит. Том улыбается ей. Говорит вежливо. А потом — яд. И уходит с артефактами. Жизнь говорит без эмоций:

— Это уже не ребёнок. Это структура. Архитектура зла. Не импульс. Не месть. А идея, доведённая до системы. — Она оборачивается к залу. — Он стал не просто убийцей. Он стал антитезой свободы. Потому что свобода — это выбор. А он хотел лишить выбора всех. Через страх. Через культ. Через бессмертие. И в каждом действии — не искупление, а расширение власти.

Она замолкает. Ломакс встаёт.

— Хочется аплодировать, — произносит он, медленно проходя вдоль ряда теней. — Но давайте не забудем: многие тираны рождаются не из зла, а из изоляции. Да, он разделил душу. Но прежде её разделили другие. Психологи называют это расщеплением личности под воздействием травмы. Что если вы наблюдали не демонстрацию зла, а крик души, превращённый в формулу?

Смерть — скучающе постукивает тростью.

— Ломакс, вы выразитесь яснее, когда настанет ваш черёд. Сейчас говорит обвинение. Жизнь, продолжайте.

Жизнь слегка кивнула. Она больше не смотрит на Тома. Она выходит в центр зала и в первый раз с самого начала надевает перчатки. Белые. Тонкие. Почти невидимые.

— Тела можно убивать. Души — калечить. Народы — подчинять. Но одна вещь неприкасаема. Мораль.

Она говорит медленно. Тихо. Так, как читали бы надгробную речь.

— Если мы допустим, что Том Риддл — это просто жертва, то мы предаём всех, кто не стал им, хотя мог. Мальчики в приютах. Оскорблённые. Заброшенные. Искалеченные. Они тоже могли пойти по его пути. Но не пошли. — Она поднимает палец. — Мы живём, потому что отказываемся быть монстрами. Потому что когда нам больно — мы лечим. Когда нам страшно — ищем свет. А он, обладая разумом, волей, и даром, сделал не выбор боли, а выбор подавления. Он не просто разрушал. Он провозгласил разрушение — законом. — Пауза. — Том Риддл — не урод, созданный средой. Он — антиволя. Он сказал: «Никто не будет выбирать, кроме меня.» Он стал богом, не создав ничего. Он — бог пустоты.

Смерть шевелится на своём месте. И не перебивает. Он всё ещё улыбается, но лицо у него — камень. Жизнь делает шаг ближе.

— Если мы дадим ему шанс — не он победит. Победит идея, что всё может быть прощено. Что всё можно объяснить. Что всё — оправдание. — Она поворачивается к Смерти. — И тогда я потеряю смысл. Я — Жизнь. Я строю, рискую, болею, старею. Я умираю честно. Если он получит перерождение — значит, больше нет различия между мной и им. Нет ценности в выборе. Нет наказания за отказ быть Человеком. — Она смотрит прямо в пустые глаза Риддла. — Он не демон. Он хуже. Демон — раб инстинкта. А он — высший разум. Сделал всё это по любви к контролю. И потому — не имеет права вернуться.

Тишина. Жизнь садится. Судья Смерть наклоняется вперёд.

— Проницательно. Изящно. Даже… драматично. — Он похлопывает в ладоши — с ленцой, с недобрым удовольствием. — Но, как вы знаете, госпожа Жизнь… мы не на опере. А на суде. — Он кивает в сторону Ломакса. — Адвокат. Ваша подача. Только, прошу, держите себя в рамках. У нас здесь не театр.

Ломакс встаёт. Потягивает запястья. На его лице — лёгкая ухмылка. Но в глазах… уже нет игры. Там интерес. И стратегия.

— Спасибо, ваша честь. Жаль только, что наша уважаемая сторона обвинения так спешит прикрыться философией, как только заканчиваются факты. — Он делает паузу. — Вы говорите: Том — абсолютное зло? А я скажу: нет такой вещи, как абсолют. Есть пределы. Есть критерии. Есть человек. А Риддл, как бы вы его ни демонизировали, человек.

Жизнь поднимает бровь. Смерть кивает:

— Продолжайте.

— Вы — мать, что бросила младенца, и теперь винит его за кровь на губах.

Кевин говорит спокойно. Даже немного скучающе. Как будто эта реплика — уже старая. Как будто он говорил её в тысяче залов. Как будто знал, что она разрежет воздух. Судья Смерть отрывает взгляд от ногтя. Жизнь приподнимает подбородок. Кевин идёт по залу.

— Ваш рассказ красив, госпожа Жизнь. Блестящий. Структурированный. С примесью трагедии и нотами величия. Но у меня вопрос — где в нём вы? — Он оборачивается. В вашей поэме о зле, в этой вычерченной карикатуре на Тома Риддла — где вы были, когда он только родился?

Жизнь не отвечает. Она безмолвна.

— Позвольте я подскажу. В тот момент, когда его мать умирала на полу, изломанная, обезумевшая, вы, Жизнь, отвернулись. Вы сказали: «Слишком мала. Слишком слаба. Пусть сдохнет, а с ней — и любовь, которую она хотела дать.» — Он поднимает палец. — А потом вы отвели глаза, когда Риддл рос в сыром коридоре приюта, где воспитатели били детей не палками, а равнодушием. Где тьма в углу казалась роднее света у окна. Где единственное постоянное — это страх. — Он подходит ближе к судейской кафедре. — Да, он стал ужасным человеком. Но скажите, госпожа Жизнь… а кем он должен был стать? Святым? Пророком? Сапожником? Без любви. Без смысла. Без даже одной руки, протянутой в первый раз. — Он смотрит в глаза Жизни. — Вы называете его антиволей? Я называю его вашим побочным продуктом. И не только вашим — но и мира, который вы так любите воспевать. Мира, где каждый рождается без права на исход, но несёт полную ответственность за путь.

Он замолкает. В зале гробовая тишина. Смерть наклоняет голову.

— Дерзко. Даже почти… философски.

Кевин наклоняется вперёд, облокачивается на барьер, точно произносит реплику у камина.

— Жизнь говорит, что Риддл — выбор. Что он осознанно стал тиранией. Но не выбор делает человека. А то, что ему дали на выбор. — Он оборачивается, смотрит на Жизнь через плечо. — И что ему дали? Одиночество. Холод. И имя мёртвого отца, который его никогда не признавал.

Кевин медленно идёт обратно к столу защиты. Каждое слово — как капля яда. Прозрачного. Элегантного.

— Он выбрал власть, да. А кто не стал бы, если всё, что у тебя есть — это пустота? Вы обвиняете его в любви к контролю. Но я скажу — он контролировал то, что впервые не контролировало его. — Он сжимает кулак. — Страх. Боль. Бессилие.

Он делает паузу. Долгую. Проглатывает взглядом весь зал.

— Я не утверждаю, что он свят. Я утверждаю — он человек. И если человек не может быть понят, не может быть услышан, не может быть заново пущен в жизнь — тогда зачем вообще играть в справедливость? Просто бросьте кости и дайте приговор. — Он возвращается к месту, откидывает лацкан пиджака. — Но если мы всё же называем это судом, а не экзекуцией, я требую, чтобы здесь был услышан не образ, не символ, не злодей — а мальчик, который никогда не знал, что такое любить.

Том медленно поворачивает голову. На лице нет выражения. Но в глазах — движение. Судья Смерть откидывается назад.

— Итак… Будет ли сам Риддл говорить? Или вы продолжите его защищать, как дитя?

Ломакс прищуривается. Пауза.

— Он сам скажет. Когда будет готов.

Смерть улыбается. Узко.

— Надеюсь, он не опоздает. Здесь время течёт… иначе.

Кевин встаёт вновь. Не спеша. Он прошёлся взглядом по галерее теней — безмолвных фигур прошлого, приглушённых, эфемерных.

— Суд будет снисходителен к Жизни, — начал он, гладя манжету. — Она забыла показать то, что было между строк. Что случалось не в моменты убийств, а до того, как Том взял палочку.

Он щёлкнул пальцами. Мир изменился. Зал потускнел. Пространство обернулось и расширилось в коридор приюта, где мальчик в серой пижаме сидел на полу, поджав колени. Пять лет. Ничего в глазах, кроме света от окна — такого далёкого, как луна из сказки. Из коридора доносится голос женщины:

— Опять этот уродец. С ним что-то не так. Говорит сам с собой. Глазеет. Молчит. Пугает других детей.

Следующий слайд.

Столовая. Мальчик протягивает руку к куску хлеба. Рука взрослого — резко, зло — отшвыривает её.

— Ты ел вчера. Не прикидывайся голодным.

Мир не избивал его кулаками. Мир резал его равнодушием. Кевин говорит тихо:

— Удивительно, как этот мальчик научился выживать, когда вместо тепла он получал взгляды, место руки — задвижку двери.

Следующий слайд.

Маггловская школа. Учитель вызывает его к доске. Том молчит, смотрит в окно. Класс хихикает.

— Господи, он как будто тупой. Или глухой. Или вообще не человек.

Учительница в резком жесте захлопывает тетрадь.

— Садись. С таким лицом максимум — тюремщик.

Том не отвечает. Он не умеет. Не может. Потому что, когда всё вокруг называет тебя не человеком — ты перестаёшь быть им даже в собственных глазах. Кевин идёт по залу, и за его спиной сцены прорастают, как язвы:

Взгляд соседки, которая не хотела пускать Тома на порог. Слезы воспитанника, которого наказали из-за него.Гнев взрослого, который закрыл дверь снаружи и на двое суток забыл, что он там.

— Вы хотите, чтобы он стал хорошим? — Кевин оборачивается. — Из чего? Из плевков? Из холода? Из глухоты? — Он делает шаг вперёд. — Жизнь преподносит нам мораль. Но мораль не живёт в пустоте. Она растёт, как дерево. Только где была почва? — Пауза. Он поворачивается к Смерти. — Ваше Превосходительство. Сколько людей за всю историю слышали те же слова, что и он? «Ты — ошибка.» «Ты — лишний.» «Ты — чудовище.» А потом — удивлялись, почему эти слова проросли.

Последний кадр.

Маленький Том. Семь лет. Стоит один, у стены. Остальные дети — за спиной, толпой. Они не говорят ничего. Тишина страшнее любых криков. Он не плачет. Он просто смотрит на них — в упор. И в этот момент, впервые, в глазах Тома Риддла рождается что-то похожее на магию. Сухую. Осторожную. Глухую, как шёпот ножа. Кевин заканчивает.

— Вы увидели, как он стал Волан-де-Мортом? Я показал, как мир помог ему это сделать. — Он смотрит на Жизнь. — Он не родился чудовищем. Он стал зеркалом, в которое никто не хотел заглянуть.

Смерть молчит. Жизнь сжимает губы. А Том, в своём кресле, всё так же молчит. Но теперь кажется, будто в зале больше не только он. Он и целая тень за его спиной.

— Я, конечно, могу согласиться, — продолжает Кевин медленно, будто обсуждает прогноз погоды, — что Том Риддл стал тем, кого следует бояться. Но я не могу согласиться, что он был создан без причины. Без плана, без смысла. Он был отражением. А не отклонением. — Он сует в карман платок, поправляет ворот рубашки. — Вы, Жизнь, — он выделяет слово, как обвинение, — изображаете себя высшим моральным арбитром. Вы — свет. Вы — поток. Вы — благословение. Но позвольте спросить: что в вашем лоне растёт — когда вы не смотрите?

Он идёт по залу. На каждое слово — жест, на каждый жест — тень.

— Том Риддл — не ошибка, не вирус, не болезнь. Он — увеличительное стекло. Выстроенное из боли, огня, страха и памяти. Он лишь увеличил то, что в этом мире всегда было.

На стенах зала появляются сцены: Министры, пекущиеся о власти, а не о правде. Семьи, отрекающиеся от детей за «неправильную» магию. Профессора, затыкающие глаза и уши, когда речь идёт об издевательствах. Аврорат, молча фабрикующий дела. Школа, где учат разрушать, а не защищать.

— Вы не создавали ангелов, — продолжает Кевин. — Вы просто надеялись, что монстров будет чуть меньше, чем в прошлом веке.

Он оборачивается к Жизни. В его голосе больше нет насмешки. Теперь он говорит тихо. Глубоко. Как бы на ухо:

— Вы, Жизнь, не простили ему того, что он показал, каким вы бываете в плохую погоду. Не безумцем, не тираном. А зеркалом.

Появляется сцена: зал министерства. Толпа.

— «Он не человек. Он — Тёмный Лорд. Безжалостный. Холодный.»

Кевин:

— А что говорили, когда вы травили сквибов? Когда закрывали глаза на пытки в Азкабане? Когда оправдывали пытки детей, «если это ради высшего блага»? Том не придумал зло. Он взял то, что было — и перестал извиняться за это.

Он идёт дальше. К столу Тома. Тот сидит, скрестив руки, и смотрит в пол.

— Этот человек, — Кевин указывает, — перестал врать себе. Перестал строить храм морали из лицемерия. Он не хуже других. Он — честнее.

Пауза. Кевин делает последний круг по залу. Как проповедник перед алтарём.

— Жизнь не простила Тому Риддлу не потому, что он убивал. Не потому, что творил ужас. А потому, что он показал, на что на самом деле способны вы. Каждый. Если убрать страх. Если дать силу. — Он встаёт на центр, как в театр теней. — И знаете, в чём ирония, Ваше Превосходительство? — он бросает взгляд на Смерть, — Жизнь пришла сюда, чтобы доказать, что Том — чудовище. А доказала, что он — откровение.

Он кланяется. Том всё так же молчит. Но угол его губ едва заметно дрогнул. Смерть отводит взгляд. Жизнь не двигается. Лицо её — как гранит.

Тишина после речей Ломакса тянулась невыносимо долго. В ней было что-то похоронное. Как будто сама ткань пространства выдохлась, и даже Суд молчит. Но затем раздаётся звук: постукивание. Плавное, в три удара. Трость. Чайная чашка. Каблук по плитке.Смерть подаётся вперёд.

— Минуточку.

Голос — лёгкий, будто после лимонного чая. Но не успокаивающий. Скорее — последний, кого хочешь услышать в темноте.

— Вы оба великолепны. Почти убедительны. Жизнь — с вашей хореографией трагедии. Ломакс — с вашими клубами дыма и зеркалами. Но меня интересует… суть. Без приукрашиваний. Давайте поиграем иначе. — Он кладёт ладонь на стол. — Что есть свобода?

Он смотрит на Ломакса. Тот чуть улыбается.

— Способность делать выбор без внешнего принуждения, — отвечает Кевин. — Даже если этот выбор — ад.

— И когда, по-вашему, Риддл был свободен? Когда его били в приюте? Когда впервые убил? Когда создавал крестражи?

Ломакс делает шаг вперёд. Говорит с нажимом:

— Тогда, когда он перестал быть жертвой. Когда начал говорить: «Я — есть». Да, его выборы были ужасны. Но они были его. И, прошу прощения, но если вы не дадите человеку возможность быть чудовищем — его святость ничего не стоит.

Смерть на секунду усмехается. Поворачивается к Жизни:

— А вы, моя солнечная девочка. Скажите-ка: свобода — это то, что вы даёте, или то, что отнимаете?

Жизнь молчит. Потом отвечает ровно:

— Свобода — это ответственность. Без осознания последствий — это не свобода, а хаос. И Том Риддл никогда не был свободен. Он бежал от себя. Он искал бессмертие, чтобы не смотреть в зеркало. Он цеплялся за власть, чтобы спрятать боль. Это не выбор. Это — реакция.

Смерть крутит в пальцах перо.

— Значит, всякий бегущий от боли не делает выбор? Тогда вы, Жизнь, только для тех, кто уже свят? Где же тогда место падшим?

Жизнь сжимает кулаки:

— У падших есть путь. Раскаяние. Признание. Но не бессмертная тирания.

Смерть склоняет голову:

— Ах, да. Раскаяние. Прекрасная валюта. Принимается во всех религиях. Но у меня, знаете ли, другой курс.

Он встаёт. Его шаги — не звук, а ощущение: как будто кто-то дотронулся до спины костяным пальцем.

— Что есть вина? Не юридически. Не по кодексу. Что есть подлинная вина?

Ломакс вскидывает взгляд:

— Осознание причинённого зла.

Жизнь:

— И признание, что ты мог поступить иначе.

Смерть:

— А если иначе было невозможно? Если сам мир держал тебя за горло?

Жизнь, резко:

— Тогда вина — на мире. Но Том стал его продолжением. Не криком — ножом.

Смерть подходит к Тому. Тот по-прежнему молчит. Смотрит вперёд. Глаза — пустые, будто видят не зал, а что-то за гранью.

— Мистер Риддл, — говорит Смерть. — А вы как считаете? Вы виновны?

Тишина. Потом — голос. Тихий, ровный, как шелест страниц.

— Я… делал, что хотел. И что умел.

Смерть улыбается. Наклоняется к нему:

— Тогда последний вопрос. Вы — человек? Или идея?

Том поднимает на него взгляд:

— Я — следствие.

Смерть поднимается.

— Восхитительно.

Он идёт к центру зала. Руки за спиной.

— Суд — не только борьба. Это — вскрытие. И я начинаю видеть, что ваши маски слетают. — Он поворачивается к Жизни и Ломаксу. — Жизнь. А вы, похоже, не свет, а предательница, что дала шанс — и тут же обвинила за то, что им воспользовались. А вы, Ломакс… вы не защитник. Вы — поэт кровавой оправданности. — Он поднимает трость. — Но, чёрт возьми, как же мне нравится это заседание. И хлопает ладонью по столу. — продолжим. Слово — обвиняемому, — проговорил Смерть и присел, будто устраивался слушать музыку.

Том Риддл поднялся без спешки. Он не оглядывался. Не искал поддержки. Не смотрел ни на Жизнь, ни на Ломакса. Он стоял посреди зала, вытянутый, худой, в одежде, что не имела времени. И когда заговорил, голос его не дрожал. Но и не был силён. Он звучал как пустой коридор — в котором всё уже произошло.

— Я родился нежеланным. Не потому, что мать умерла при родах. А потому, что её любовь была одержимостью, и её смерть — избавлением. — Он сделал паузу. — Я рос в приюте, где дети били друг друга не из злобы, а от скуки. Где воспитатели били нас от бессилия. Где никто не задавал вопросов, потому что всем было всё равно. — Том посмотрел вверх. — Однажды я понял, что могу заставлять других делать то, что хочу. Не магией. Просто… голосом. Интонацией. Давлением. Я не радовался. Я не пугался. Я просто понял, что больше никто не тронет меня. Это было первое открытие. — Он пошёл по залу, не спеша. — Потом я встретил Дамблдора. И он сказал: «Ты особенный».

Сначала я поверил. Потом понял — он смотрит на меня как на зверька в клетке. «Особенный», пока я под контролем. Пока не страшен. Я начал учиться. Узнавать. Одна за другой истины рассыпались. Семья — это ложь. Дружба — иллюзия. Добро — условность. Оставалось только власть. Но не ради величия. Не ради почестей. А ради одного: чтобы быть недосягаемым. Чтобы никто больше не мог.

Он замолчал. Смерть, не прерывая, наклонился вперёд.

— Мои преступления — бесспорны. Я убивал. Я разделил душу, чтобы избежать конца. Я лгал. Манипулировал. Предавал. Я пытался убить младенца. Я пытался уничтожить целый народ.

Голос его стал ниже. Глуше. Он говорил уже не залу. Себе.

— И всё это я делал не от ненависти. Не от страха. А потому, что не верил ни в кого. Ни во что. Если я разрушал — это потому, что не видел, что стоит оставить. Я не прошу прощения. Оно не нужно. Я не ищу оправданий — их нет. Но я не монстр.

Он поднял глаза. Тишина была почти осязаемой. Как будто даже воздух боялся сдвинуться.

— Я — результат. Не ошибки. А равнодушия. Пренебрежения. Ожидания, что кто-то другой спасёт.

Он сел. И никто, ни Ломакс, ни Жизнь, ни даже Смерть, не проронил ни слова сразу. Впервые за всё слушание — зал был не ареной. А церковью. Пусть и без бога.

— Суд объявляет перерыв, — сказал Смерть, щёлкнув пальцами так, будто закрывал крышку старого пианино.

Он приподнялся и, насвистывая, покинул зал через узкую арку, за которой маячил чайник, ломящийся от пара, и что-то, что пахло крепким ромом и погребальными цветами.

В зале остались трое. Жизнь. Ломакс. И Том. Тишина была тяжёлой, как одеяло, пропитанное дымом. Её не хотелось нарушать, но нарушить её — было делом чести.

— Прекрасная речь, — сказала Жизнь, не поворачиваясь к Ломаксу.

Она стояла у окна, которого не было, смотрела на мир, которого никто не видел.

— Пробивающая, яркая. Почти убедительная. Как всегда.

Ломакс сел на лавку рядом со своим «клиентом». Усмехнулся — не вслух, а кожей.

— Вы, дорогая, — почти прошептал он, — говорите, как будто всё ещё верите в вину как в константу, а не как в договор.

Жизнь повернулась. В её глазах не было нежности, и не было ярости. Только усталость, выжженная по стеклу.

— Ты не понимаешь, Кевин. Он не человек. Он — нарушение. Нарушение всего, ради чего я существую. — Она посмотрела на Тома. — Ты же ведь не жалеешь ни о чём. Не так ли?

Том Риддл поднял на неё взгляд. Долго. Пусто. И, пожалуй, слишком вежливо.

— Я жалею, что люди были так… — Он сделал паузу. — Предсказуемы.

Ломакс чуть повернул голову.

— Скука — не преступление, Том.

— Нет, — ответил Риддл. — Но на неё уходит жизнь. А это, полагаю, и есть преступление по версии уважаемой госпожи прокурора.

Жизнь хотела что-то сказать, но промолчала. Она вышла, не хлопнув дверью, потому что такие, как она, не хлопают дверьми. За ней осталась только невыносимая ощущение правоты, которая никого не спасла.

— Ты доволен, Том? — Ломакс подался вперёд, сцепив пальцы. — Всё идёт почти по плану. Ты даёшь мне минимумы, я вытягиваю максимум. — Он выждал. — Или ты хочешь проиграть?

Том усмехнулся — по-настоящему. Без злобной гримасы, просто как человек, которому скучно играть в «угадайку».

— А тебе не приходит в голову, Кевин, что мне всё это… не нужно?

— Тогда зачем ты согласился на суд?

— Любопытство.

— К чёрту твоё любопытство.

Ломакс встал. Его глаза стали тонкими щелями — змея, у которого отняли музыку.

— Если ты хочешь проиграть — ты проиграешь. Если хочешь продолжать — я должен знать, зачем. Мне не нужен клиент, который плюёт на вердикт.

— А ты не думаешь, — спокойно сказал Том, — что всё это и есть мой план?

Он встал. Подошёл к Ломаксу. Не угрожающе — как к зеркалу.

— Если я выиграю — я получу тело. Новое. Старое. Другую жизнь. Возможность вернуться. — Ломакс молчал. — И сделаю всё. — Том склонил голову чуть вбок. — Снова.

— Тогда в чём смысл?

— В том, что на этот раз, я не ошибусь.

Молчание. Ломакс прищурился.

— То есть ты не хочешь искупления.

— Искупление — выдумка, — ответил Риддл. — Те, кто просят прощения, — слабы. — Он шагнул ближе. — Я не прошу. Я беру.

— Но зачем тебе тогда я?

Том остановился.

— Потому что ты лучший. — Пауза. — А я хочу играть честно. Чтобы потом, когда они снова будут на коленях, я мог сказать: «Меня судили. И отпустили.»

Он вернулся к своему месту. Сел.

— Как тебе такая сделка, адвокат?

Ломакс медленно улыбнулся. Губы его скользнули, как змея по бархату.

— Я знал, что ты нравишься мне не зря. — Он вытащил часы. — Смерть скоро вернётся. И, полагаю, с ромом.

Том посмотрел в пустоту. В ту, которую видел только он.

— И чай будет холодный — проговорил он, — как всё в этом мире.

Смерть вернулся, будто бы никуда и не уходил. Его плащ пах теперь не мрамором, а ромом, его палец водил по тонкой фарфоровой чашке, оставляя каплю, что не падала, вопреки всем законам гравитации. Он встал у кафедры. Ничего не сказал. Сначала — только посмотрел.

— Вас трое, — наконец произнёс он. — А я… архив. Я не столько судья, сколько архивная запись, прогрессирующая на фоне повторений. — Он прошёлся по залу, не касаясь пола. — Вас трое — а я видел сотни. Ты, Том, не первый здесь. Не первый, кто стоит перед «моралью» и «оправданием» — этими двумя шлюхами с поцарапанными зеркалами вместо лиц.

Он щёлкнул пальцами. Из воздуха начали проявляться образы — дымчатые, тускло мерцающие, как старые киноленты.

— Адольф. Хрупкий мальчик с акварельными красками. — На стене возникло юное лицо — печальное, с глазами, полными недоумения. — Вы знаете его как Гитлера. А я помню, как он дрожал, когда впервые убил крысу. — Смерть повернулся к Жизни. — Тоже ведь родила. Тоже ведь кормила — тем же молоком, что и Тома.

Жизнь молчала. У неё было выражение лица, как у хирурга, слушающего диагноз, который сама же поставила. Смерть продолжал.

— Нерон. — Появился молодой человек в императорской тоге, который играл на лире, сидя посреди пожара. — О, он был артист. В душе — поэт. Его мать с детства втирала ему, что он золото, вино, небожитель. И знаешь, что он сказал мне, перед тем как умер? — Пауза. — Он сказал: «Я не был собой ни дня». — Смерть посмотрел на Тома. — А ты хотя бы был. Каждый день — ты. И это, мой мальчик, твой первый и последний комплимент.

Том не дрогнул. Он впитывал это как лекцию, не как приговор.

— А вот этот, — Смерть махнул рукой, и на стене появился человек в маске ворона, в кимоно цвета крови, — был Ворон из Эдо. Мститель. Он вырезал сотни за ночь. Не за власть. Не за страх. За обиду, за кодекс. Он даже не верил в Бога. Только в долг. — Смерть кивнул самому себе. — Но знаешь, кого он убил первым? — Пауза. — Себя. Своим кодексом, своей яростью, своим отвращением к слабости. Он был честнее тебя, Том. Он не верил в победу. Только в расплату.

Он сел на место. Медленно. Мягко. Как профессор, что подвёл итоги семестра.

— Я видел вас всех. Маленькие, глупые, жадные до смысла и оправданий. — Смерть провёл ладонью по воздуху, и образы исчезли. — Ты, Том, — не феномен. Не исключение. Ты — узор. Повторение. Версия. — Он посмотрел прямо в глаза Тому. — И если ты думаешь, что сможешь сбежать от прецедента — ты глупее, чем кажешься.

Том заговорил впервые за всю сцену. Голос его был спокоен, почти ленив.

— Или — я умнее, чем ты допускаешь.

Смерть улыбнулся.

— Вот это уже ближе к правде. — Он повернулся к Жизни и Ломаксу. — Вы оба играете в стороны. А я — в паттерны. Я знаю, что будет, если его отпустить. Я знаю, что будет, если его осудить. — Он замолчал. — Потому что я уже это видел.

Ломакс нахмурился.

— Тогда зачем суд?

Смерть рассмеялся. По-настоящему. Смех был не злым, не добрым — старым. Как эхо войны, которую забыли.

— Потому что люди хотят верить, что есть исключения. — Он указал на Тома. — А он — мечта об исключении, которая лезет наружу с ножом.

Том поднял бровь.

— Тогда зачем мне тело? — спросил он. — Если ты всё знаешь.

Смерть ответил сразу:

— Потому что ты хочешь доказать, что можешь быть не собой.

— И могу?

— Нет.

Тишина. Она не упала — она разрослась. Смерть налил себе ещё рома. Сделал глоток.

— Но мне любопытно, как ты попытаешься.

Жизнь встала. Взгляд её горел. Не святостью. Не жалостью. Скорее — упрямством вечной матери, что верит, будто даже падшая звезда может быть очищена светом.

— Я… прошу, — сказала она, — дать слово его душе.

Смерть среагировал, как будто она произнесла анекдот. Он застыл, словно забыл, где находится, и затем… засмеялся. Но смех этот не был весёлым. Он был пустым, как череп. Он вибрировал в стенах зала, заставляя скамьи потрескивать от сырости.

— Выслушать душу? — переспросил он. — Ах, милая моя Жизнь.

Он щёлкнул пальцами. В воздухе резко стало холодно. Потемнели лампы. В самом центре зала — между Ломаксом и судьёй — возникла клетка. Высокая, железная. Внутри, на полу, в позе ребёнка, свернулась фигура. Том поднял голову. Фигура пошевелилась. Она встала — и оказалась невозможной. Это не был человек. Но и не зверь. Это существо выглядело как если бы кто-то собрал человека из чужих фрагментов, как неумелый божок. Лицо — сшито не по черепу, а по принципу «лишь бы было». Один глаз — щель, другой — выпуклый, с красной радужкой. Нос — низко сбоку. Рот — полумесяцем, зашитый. Уши на разной высоте. А главное — глаза смотрели в разные стороны.

— Эту? — почти весело спросил Смерть.

Жизнь стояла молча. Смерть подошёл к клетке и постучал по прутьям. Существо не отреагировало.

— Это и есть его душа. Не метафора. Не аллегория. — Он повернулся к залу. — Это остаточная форма, снятая с Тома Риддла после последнего крестража. Шесть раз он резал её, вынимал, прятал. Один раз — убил сам себя. Это не душа. Это остаток алгоритма боли, склеенный кусками сознания. — Смерть снова указал на клетку. — Она не говорит. У неё нет голоса. Только эхо. И если мы «дадим ей слово», вы услышите не раскаяние, не исповедь — а что? — Он наклонился, почти ласково. — Шёпот крови, зов праха, визг мальчика, которого впервые унизили на публике. — Он выпрямился. — Это не показания. Это архив пытки. Вы хотите его слушать?

Жизнь молчала. У неё дрожала нижняя губа. Не от страха. От бессилия. Смерть обвёл зал взглядом.

— И ещё. Не забывайте. Тело — вон оно, сидит. — Он указал на Тома. — И если уж рассматривать суть, то что есть душа без тела, если вот он, сам, уже говорил с вами честнее, чем любая астральная оболочка.

Он щёлкнул пальцами. Клетка исчезла. Существо не закричало. Просто перестало существовать. Будто его и не было. Том хмыкнул. Он смотрел на то место, где только что стояла клетка, с выражением лица, как будто узнал старого знакомого и не удивился, что тот выжил. Смерть вернулся на своё место.

— Мы любим врать о душе. Представлять её девой, светящейся искрой, голосом правды. А душа — это мусорная яма. Всё, что не влезло в «я». Всё, что вы не смогли прожить. — Он глотнул рома. — Так что нет, Жизнь. Этой трибуны она не заслужила. Да и не смогла бы ею воспользоваться.

Ломакс усмехнулся. Он впервые выглядел обеспокоенным.

— Потрясающе, — пробормотал он. — Прямо рай для психоаналитика.

Смерть кивнул.

— А ты думал, ад — это кнуты и угли? Нет. Ад — это ты сам, если тебя разложить по слоям.

Том снова заговорил:

— Вы так говорите, будто мне это важно.

Смерть усмехнулся в ответ.

— А тебе и правда уже всё равно. Вот что страшно.

Судья казался ленивым, почти усталым — но в каждом его жесте чувствовалась удивительная живость. Как будто он сам наконец ожил.

— Есть в вашем клиенте, — начал он, не глядя на Ломакса, — нечто… восхитительно неуместное.

Ломакс хотел было пошутить, но осёкся: голос Смерти не позволял. Он звучал впервые как голос человека. Не функции. Не силы. Человека.

— Он не хотел убежать от меня, — продолжал Смерть. — Не молился. Не шёл на сделки. Не просил отсрочек. Он… пришел за мной с ножом. — Он поднял глаза. — Это редко.

Жизнь напряглась. Она знала этот тон. Это был тон уязвлённого бога.

— Сначала, конечно, я смеялся. Ха. Какой-то мальчик, ещё с молочными мыслями, глядит на меня из окна приюта и думает: «Ты — моя цель». Я подумал: «Пусть играется. Он сломается». — Он обернулся к Тому. — Но ты не сломался, да?

Том ничего не ответил. Смерть подошёл к центру зала. Он теперь больше не был судья. Он был… рассказчиком, соблазнителем, отцом.

— Ты резал душу, как булку. Скальпелем, магией, волей. Ты создал культ страха, не потому что боялся, а потому что тебе было скучно. — Он поднял палец. — Но самое интересное не это. Самое интересное — то, что ты действительно поверил, будто можно жить вечно. Не «долго». Не «в безопасности». А вечно.

Он рассмеялся. Негромко. Мягко. Как человек, что слышит старую детскую сказку. — И вот что: это меня задело. — Жизнь подняла бровь. — О, да, — кивнул он. — Мне, знаете ли, нечасто бросают вызов в лицо. Никто не приходит ко мне в гости с кинжалом в зубах. А он — пришёл. — Он замолчал, словно сам не ожидал, насколько это его тронуло. — Вначале это меня забавляло. Потом — злило. Потому что он не боялся. И я не мог понять, что он ищет. Ведь бессмертие — это не жизнь без конца. Это отсутствие смысла. Нет финала — нет истории. А он хотел быть легендой. Навсегда. — Он посмотрел на Тома. — Ты хотел меня победить?

Том кивнул, бесстрастно.

— Нет, — добавил он. — Я хотел, чтобы ты признал, что я прав.

Смерть закрыл глаза. И вот — на секунду — он выглядел старым. Очень старым. Как будто вся Вечность вернулась ему в плечи.

— Признать, — прошептал он. — Чёрт тебя дери, Риддл. Иногда мне кажется, ты и правда был моим лучшим учеником.

Он открыл глаза. В них не было ни гнева, ни презрения. Там была только… усталость. И тень любви.

— Потому что ты понял меня лучше всех. Ты не пытался спрятаться. Ты пришёл, чтобы разорвать мои законы. Разрушить мои механизмы. Ты прошёл сквозь ад и создал свой. — Он замер. — Только знаешь что?

— Что? — спросил Том.

Смерть склонился вперёд.

— Ты сделал всё правильно. Но для неправильной цели.

В зале повисла тишина. Даже Жизнь не перебивала.

— Ты не хотел жить. Ты хотел не умереть. А это — разные вещи. — Он обернулся к Ломаксу. — Скажите своему клиенту, мистер адвокат. Пусть запишет: «Смерть — не враг. Смерть — не ошибка. Смерть — точка. Без неё — нет предложения. Только бессвязный поток слов.» — Он вернулся к креслу. — Вот и ответ, Риддл. Ты не первый, кто бросал мне вызов. Но, чёрт подери… — Он ухмыльнулся. — Ты был самым красивым провалом. — Допустим, — протянул Смерть, поигрывая кольцом на пальце, — что весь твой код был испорчен с начала. Вшитый сбой. Ошибка на этапе инициализации. Мать без любви. Приют без тепла. Мир без окна. — Он поднял глаза. — Что если это не твой грех, а чужой архитектурный провал?

Ломакс приподнялся, губы дрогнули, но Смерть жестом его остановил. Он обращался не к нему. Он обращался к Тому.

— Ну? — его голос был тёплым, почти ласковым. — Если я предложу тебе вернуться. В то же тело. С тем же началом. Что ты сделаешь иначе?

Том поднял глаза. Медленно. Без вызова. Без театра. Просто — в глаза Смерти.

— Ничего.

Тишина ударила, как пепел по стеклу. Ни треска, ни эха — только молчание. Даже Жизнь на секунду растерялась.

— Ничего? — переспросил Смерть, и в его голосе было не разочарование. Нет. Там было что-то другое. Что-то… голодное.

— Я не верю в исправление. — Голос Тома был спокоен, как у врача в морге. — Я верю в эффективность. — Он наклонился вперёд. — Я бы сделал всё то же самое. Только раньше. Только точнее. Только так, чтобы никто даже не понял, кто за всем стоял. — Он усмехнулся. — В этот раз мне не понадобились бы крестражи. Я бы не разрывал душу. Я бы просто… купил весь мир.

Жизнь вскочила.

— Он признаёт, что повторит! Он повторит, чёрт вас дери, снова, если вы его отпустите!

Смерть поднял ладонь — неторопливо. Как человек, которому надоело слушать глупости.

— Милочка. — Голос его был ледяной, медленный, как капля яда на лезвии. — Ты ведь знаешь, кто решает в этом зале. — Он повернулся к ней. — У нас был уговор. Случай через случай. Последний прецедент — твой. Судила ты. — Он указал на неё кольцом, будто печатью скрепляя речь. — Теперь моя очередь. — Жизнь открыла рот, но Смерть не дал ей вставить ни слова. — Не надо визжать. Ты говоришь о справедливости — а я говорю о шансах. — Он кивнул на Тома. — Он честен. Честнее, чем кто бы то ни было в этом зале. Он не просит прощения. Он не хочет искупления. Он даже не хочет возвращения. Он просто говорит: «Если вы дадите мне карту — я обыграю вас снова». — Он хлопнул ладонью по подлокотнику. — И вот в чём суть: это — и есть жизнь.

Ломакс впервые опустил глаза. Он знал: сейчас не время торговаться.

— Ребёнка выбросили в яму. Он вылез. На костях. На чужих слезах. На крови. Он создал свою лестницу из чужих спин. — Смерть встал. — Это подло? Возможно. Это безнравственно? Наверняка. Но это — результат. Он прошёл игру. Сломал её. А теперь… я хочу посмотреть, сможет ли он пройти мою.

Жизнь тяжело дышала.

— Ты… хочешь дать ему ещё одну попытку?

— Нет. — Смерть повернулся к ней. — Я хочу посмотреть, как он снова проиграет. Или…

Он не договорил. Подошёл к Тому.

— Слушай внимательно. — Он наклонился. — У тебя будет всё то же. То же тело. То же детство. Та же боль. Но ты будешь помнить меня.

Он улыбнулся. Медленно. Почти по-отцовски.

— Посмотрим, как ты справишься, если знаешь, что я уже за углом.

Том кивнул. Без благодарности. Без надежды. Просто — как солдат, которому дали приказ. Жизнь села. Впервые — в молчании. Потому что поняла: в этом раунде она проиграла. А Смерть… Смерть сидел, как ребёнок у сцены. Он ждал, когда начнётся спектакль. И в его глазах горел чистый азарт.

— Знаете, — начала Жизнь, встав со своего места, — странно быть тем, кто должен говорить последнее слово… после Смерти.

Зал не отозвался. Даже Смерть не усмехнулся. Лишь Ломакс чуть дернул уголком рта.

— Но, наверное, так и должно быть.

Её голос дрожал не от страха. Он дрожал от накопленного веса слов, что были сказаны до неё. От воспоминаний, от образов, от ощущения, будто она… проиграла.

— Я представляю сторону, которая всегда проигрывает. — Она подняла глаза. — Потому что мы не убиваем. Мы растим. Мы лечим. Мы подставляем вторую щёку. — Она обвела зал. — Мы — те, кто зовут это добром.

Жизнь подошла к центру, туда, где некогда звучали вопросы, выкрики, язвы. Теперь — только пыль, следы шагов и тени от несуществующего света.

— Этот суд, — сказала она тихо, — был ловушкой. Не для Тома. Для меня. — Она указала на него. — Я пришла сюда с убеждением, что есть очевидное зло. Что его не надо объяснять, только обозначить. Но вы… вы решили иначе. — Она посмотрела на Смерть. — Вы хотели ответа на вопрос, который не поддаётся ответу. — Она повернулась к Тому. — А ты… ты стал удобной декорацией для рассуждений о природе свободы. — Она помолчала. — Я хочу, чтобы вы вспомнили, кто перед вами.

Её голос изменился. Он стал жёстче. Чище. Глубже.

— Он не просто юноша, которого недолюбили. Не просто мальчик, которого не научили любить. Он — тот, кто убивал детей. Кто играл судьбами. Кто создавал ад — намеренно. Не по ошибке. Не по наитию. Не из страха. А потому что хотел. — Она кивнула. — Это — не метафора. Это — факт.

Она подошла ближе к столу, за которым сидел Том. Он не шевельнулся. Только следил за ней с лёгкой насмешкой в глазах.

— Ты говоришь, ты не просишь прощения. И правильно. — Жизнь прищурилась. — Потому что знаешь, что его не заслуживаешь. Ты не веришь в прощение, потому что не веришь в цену. Ты никогда ничего не платил. Ты всегда брал. — Сильный вдох. — Но цена есть. Она — в лицах матерей, что хоронили своих детей. Она — в страхе, ставшем системой. В том, как ты выстроил империю из ужаса — и назвал это миссией. — Она обернулась к Смерти. — Вы говорите о шансе? О возможности переписать историю? А кто даст шанс тем, кто уже мёртв? Кто отдаст тело ребёнку, у которого его больше нет? Кто сотрёт шрам, что он выжег в людях?

Тишина. Даже Смерть, кажется, слушал.

— Вы называете это игрой. А я называю это оскорблением. — Жизнь подошла ближе. — Я не ангел. Не сила добра. Я — просто сторона этого мира. Я — боль матери, что сжимает пустую пелёнку. Я — руки, вытягивающие младенца из огня. Я — взгляд человека, что просыпается утром и хочет верить, что всё не зря. И если сегодня я проиграю — пусть так. Но хотя бы один раз, здесь, в этом зале, я хочу сказать. Есть границы. Границы, за которыми уже не «но». Границы, за которыми — не человек, а хищник. — Она повернулась к Тому. — Ты за этими границами. — И теперь уже не просто голосом, а всем телом она произнесла. — Моё последнее слово: никакого шанса. Никакого прощения. Только запечатывание. Только пустота. Только тишина.

Она вернулась на своё место. Села. Сложила руки. И в глазах её не было больше ярости. Только… тоска. Словно она понимала: сказать всё — не значит быть услышанной.

— …Слово за мной? — Ломакс встал медленно, театрально потянувшись, словно выныривал из долгого и томного сна. — Надеюсь, у нас ещё не пересохли уши от высоких речей.

Он шагнул вперёд, прямо в пустой центр между Тьмой и Светом. Под потолком суда, будто сотканным из чёрного янтаря, зазвучал его голос — сухой, уверенный, с мягкой хрипотцой на последнем слоге каждого слова. Как у человека, который слишком долго курил, смеялся и лгал.

— Моя уважаемая коллега, — он наклонил голову в сторону Жизни, — говорит о границах. Говорит о боли, вине, крови. О том, что некоторые не подлежат спасению. Что прощение — это роскошь, которой мы больше не можем себе позволить. — Он сделал паузу и поднял палец. — Позвольте мне тогда напомнить вам, друзья, в каком зале мы находимся. Здесь не карают. Здесь взвешивают. Здесь не выносят приговоры — здесь задают вопросы. — Он развернулся лицом к Смерти. — И вот, самый страшный из всех присутствующих — тот, кого называют концом всего, — только что признался: «Возможно, ошибка была заложена с самого начала. Возможно, код был скомпрометирован.» — Ломакс прошёлся вдоль зала, как профессор вдоль парт. — А вы, Жизнь, хотите вычеркнуть это. Просто — стереть. Отказаться от возможности. Потому что вам… страшно. Потому что если Том Риддл — не абсолютное зло, если даже он может быть перезаписан, если даже его можно исправить, то тогда весь ваш строй, вся ваша мораль, вся ваша высокая этика — сыпется, как карточный домик под взглядом здравого смысла. Если даже он может стать кем-то иным — значит, и остальные могли бы. И вы не смогли им помочь. И тогда вы, Жизнь, не праведница, а провал.

Он резко остановился. Голос — жёстче.

— Да, Том убивал. Да, он сделал ужасающий выбор. Но разве вы не слышали его сегодня? Он не просил пощады. Он не просил пощения. Он просто не солгал. — Ломакс поднял руку. — Он — единственный в этом зале, кто не солгал. Он не просит начать с чистого листа. Он просит не врать себе. Не нужно судить его, как судят человека. Судите его, как ошибку в коде. Как сбой в системе. И спросите себя: неужели вам не интересно — что произойдёт, если дать этой ошибке второй шанс?

Он посмотрел прямо на Смерть. В его взгляде не было страха. Только азарт. Как у юриста, что почти выиграл сделку с самим чёртом.

— Вы сами сказали: «Случай через случай. Прошлый случай судила она. Теперь — мой.» — Он сделал шаг ближе. — Вы — Судья. Вы — Библиотекарь. Вы — последний кассир в лавке перерождений. Если даже вы решите, что Том не достоин попытки, то кто вообще её достоин?

Последний вдох. Голос сбавил громкость, стал почти интимным.

— Я не говорю, что он изменится. Я не говорю, что он спасёт мир. Я просто говорю: он — единственный, кто сегодня сказал правду. — Он замолчал. — А правда, в этом мире, как вы знаете… стоит дороже, чем кровь.

Он кивнул, и вернулся на своё место.

Смерть уже открыл рот — чтобы предложить заключительное слово, когда вдруг повернулся в сторону подсудимого.

— Господин Риддл, — сказал он, чуть насмешливо, будто предлагал тост. — У вас есть право на последнее слово. Используете?

В зале повисла пауза. Жизнь села прямо, напряжённая, готовая к последнему выстрелу. Ломакс чуть подался вперёд, будто подталкивая невидимым плечом. Том Риддл не шевельнулся. Он сидел, как сидел. Ладони на коленях. Пальцы не сжаты в кулак, не расслаблены — просто есть. Его глаза были открыты, чёрные, прямые. Без страха. Без вызова. Просто глаза. Он посмотрел на Смерть. Просто посмотрел. И не произнёс ни слова. Тишина разрослась, как плесень. Её нельзя было вычеркнуть. Она тянулась по стенам, по полу, по черепам мёртвых аргументов. Она была его ответом.

— Никаких оправданий? — уточнил Смерть, чуть склонив голову. — Ни одной фразы, чтобы нас удивить?

Том не моргнул. Не улыбнулся. Он принял. Тогда Смерть, глядя на него, медленно кивнул. Его взгляд стал каким-то… тёплым. Даже немного горьким. Как будто он увидел в этом молчании не вызов, а понимание.

— Принято, — сказал Смерть. — Решение будет.

Он поднялся. Суд исчез. Или, скорее, свернулся в точку, как глаз, закрывшийся на ночь. Только холод остался висеть, как лёгкий дым над костром.

Судьбоносная пауза была недолгой. Смерть вернулся, как будто и не уходил. Но в его взгляде теперь не было шутки. Его манеры, как всегда изысканные, были до предела напряжены — словно лезвие трости, которым он рассекает реальность. Он встал в центре пустого зала, где стены подрагивали, как плёнка в кинопроекторе.

Жизнь стояла у его левого плеча, молчаливая, остывшая. Ломакс — у правого, с руками за спиной, как будто в храме. Смерть вздохнул. С удовольствием. Как будто затянулся чем-то терпким. Потом сказал:

— Том Марволо Риддл. Также известный как Лорд Волан-де-Морт. Также известный как ходячая катастрофа. Также — как зеркало, в которое никто не хочет смотреть. — Он сделал шаг вперёд, тростью постукивая по каменному полу. — Суд, не привязанный к времени и пространству, постановил: вы — не оправданы. Вы — не прощены. Вы — не признаны заблудшей душой. Но. — И в этом «но» уместилась тишина целых миров. — Вам предоставляется один шанс на перерождение. В том же теле. В том же веке. В том же раскладе. Просто вы — и мир. Снова. — Он посмотрел в лицо Тому, который молчал, как и прежде. — Но услышь меня, и услышь хорошо, — произнёс Смерть, теперь уже не как судья, а как сама неизбежность.

Голос его стал тише, но невыносимо ближе, как если бы он прошептал прямо в кость.

— Даже если ты спасёшь горящий кошачий приют, в котором находятся слепые старики-инвалиды, прижимающие к груди своих маленьких внуков, и вытащишь их на руках из ада, и пожертвуешь собой — ты всё равно попадёшь в ад. — Он медленно наклонился вперёд, прямо к глазам Тома. — Потому что это не про действия. Это про суть. Я даю тебе шанс не ради прощения. А чтобы посмотреть, станешь ли ты умнее. Но если ты повторишь это ещё раз — не будет больше суда. Не будет больше слов. Будет только конец.

Молчание. Том посмотрел на него. Не мигая. И — впервые — улыбнулся. Легко. Чуть устало. Без угрозы. Без яда. Просто — улыбнулся, будто Смерть предложил ему партию в шахматы.

— Договорились, — сказал он.

И Смерть, чёрт возьми, кивнул ему в ответ. Удовлетворённо. Почти по-отечески. Ломакс выдохнул и развёл руками: дело сделано. Жизнь стояла, как будто кто-то только что вырезал из неё нерв. Она долго молчала. Словно не услышала вердикта. Словно хотела забыть, как звучал голос Смерти. Но в воздухе всё ещё дрожало это «даже если спасёшь горящий приют». Это было не решение — это был приговор ей самой. Её идеалам. Её правилам. Она смотрела на Тома, не как судья — как мать, что больше не считает своё дитя живым.

— Если уж таков твой вердикт, — произнесла она тихо, почти по-женски, но с леденящим спокойствием, — тогда я сделаю свой ход.

Смерть приподнял бровь, не перебивая. Он понимал, что сейчас говорит не обвинение. Говорит сама ткань бытия.

— Я пошлю за ним. Не судью. Не палача. Не ангела. Не демона. Что-то промежуточное. Неважно, человека ли, зверя, женщину, старика, дитя, голос в его голове — или просто совпадение, шепчущую судьбу. Кто-то будет всегда рядом. Кто-то будет вставлять ему палки в колёса. Кто-то будет видеть сквозь улыбки, и в каждом его шаге — искать зверя. Кто-то будет говорить: «Я помню, кто ты, даже если ты забыл». И это будет моя месть, — добавила она, поворачиваясь к выходу.

— Подлая, — усмехнулся Смерть.

— Последовательная, — отрезала она.

Жизнь прошла мимо Ломакса. Он чуть склонил голову, но она даже не взглянула на него. Прошла мимо Тома — и он почувствовал, как её присутствие хлещет сильнее кнута. Она не ударила. Но её уход был пощёчиной. У порога она задержалась. Ненадолго. Лёгкое дрожание в уголках губ. Не слёзы. Нет. Это было внутреннее землетрясение, так долго сдерживаемое, что оно обратилось в холод.

— Ты думаешь, что начнёшь заново, — сказала она не оборачиваясь. — А я знаю: ты не начнёшь. Ты просто снова откроешь глаза в этом аду — и попытаешься сделать его домом.

И она ушла. Без фанфар. Без света. Без тепла. Просто — ушла первой. Ломакс медленно закрыл портфель. Он не посмотрел на Тома. Не посмотрел на Смерть. Просто повернулся и пошёл. Его шаги не эхом, но шипами разносились по пустому залу. Он прошёл по кромке небытия, по самому краю, где заканчиваются аргументы и начинается пустота. Он знал: спор окончен. Его работа завершена. И когда двери за Ломаксом захлопнулись, остались только двое.

Смерть — и тот, кто осмелился бросить ему вызов.

— На колени, — сказал Смерть спокойно. Не угрожающе, не властно. Как будто предложил: «присядь».

Том усмехнулся.

— Нет, — сказал он. — Это уже не входит в сделку.

В этот момент зал почернел. Точнее, почернело всё остальное. Свет исчез не по углам — он исчез внутри. Тьма наползла на воздух. И с новой волной тишины Смерть сказал вновь:

— На. Колени.

Это был не голос, это был разлом. Не звук, а внутреннее крушение закона. Голос, звучащий не во вне, а в кости, в кровь, в нервные окончания. И Том… Он упал. Не встал — упал. Как будто чей-то кулак вогнал его вниз.

Колени врезались в невидимый камень, и в зале прогремел глухой удар — кость о мрамор, будто кто-то кинул живого на алтарь. Он попытался поднять голову — но что-то придавило её вниз. Как будто пружина тянула за шею, заставляя смириться. Он смотрел снизу вверх — в лицо Смерти. И впервые ему стало страшно. Этот страх не был животным. Он был экзистенциальным. Не «я умру», а «меня развяжут».

Словно сейчас исчезнет узел, который держит его личность, логику, форму. Будет только оболочка, а внутри — никакой уверенности, что он вообще был.

Смерть опустился к нему. Не быстро. Нет, это было… церемониально. Как палач, поднимающий меч, не спеша, чтобы осознал жертва каждый миг до конца. И когда он наклонился. Когда его лицо приблизилось. Том почувствовал ледяное дыхание вечности, и оно было не холодным — оно было пустым. Как вакуум. Как отсутствие чувств, мыслей, тепла, смысла. И Смерть… Коснулся губами его лба. Поцелуй. Не жест доброты. Не благословение. Печать. Клеймо. Смертельный пароль в начало нового кода.

В этот момент тело Тома задрожало. Не от ужаса — от слишком большого объёма. Как будто в нём сейчас закачивали всю суть смерти, и каждая клетка ревела от перегрузки. Он не мог закричать. Он не мог пошевелиться. Его глаза были открыты — но видели не зал, а тьму, которая смотрела в ответ. А потом… Всё потухло.

Сначала — мрак. Не страдание, не страх. Просто — тьма. Внутренняя. Безвременная. А потом — вдох. Не осознанный. Рефлекторный. Тело крошечное. Лёгкие впервые заполняет воздух, и он хлещет, как лезвие. Свет ударяет в глаза. Потолок. Старый, обшарпанный. С трещиной в углу. Паутина тянется от щели до лампы без абажура. Он знает этот потолок. Тот же приют. Та же комната. Те же стены. Та же вселенская серость вокруг, напоённая одиночеством.

Том Риддл — младенец. Его губы еще не умеют складываться в слово, но разум уже пульсирует: острый, хищный, зрелый. В этой крошечной, влажной от рождения голове горит библиотека. Он помнит всё. Как создавать крестражи. Как обмануть мрак. Как вызывать смерть. Как снова и снова становиться тем, кем нельзя быть. Он знает, как варить Напиток Живой Смерти. Как запечатать душу в песок, в музыку, в пепел времени. Он знает, как покорить волю, нарушить клятву, поглотить память. Он даже помнит, как смеялась Смерть, щёлкая пальцами, показывая изломанную душу в клетке.

И он помнит, что не простил.

Тело беспомощно. Грудная клетка мягкая, шея не держит голову. Но взгляд — уже дьявольски сосредоточен. Он не видит дальше трёх футов, но знает, где стоял в этом приюте шкаф, где спала Мэри Уэст, и где прятали тухлые яблоки в подвале. Он чувствует скользкое касание магии — как старого врага, вернувшегося домой. Словно кто-то открыл клетку и выпустил зверя, но уже не хищного, а учёного. И где-то в глубине — на самом дне мрака — он слышит не голос, а намерение. Присутствие. Нечто, что будет мешать. Не смерть. Не жизнь. Тень от их поцелуя. Тот, кто будет рядом. Тот, кто будет всегда чуть раньше, всегда портить.

Он улыбается, насколько может улыбаться младенец. В этой улыбке нет умиления. Нет наивности. Есть только спокойствие убийцы, знающего, что теперь у него бесконечное количество ходов, и каждый будет просчитан на десятки лет вперёд. Суд завершён. И всё только начинается. Старый мир закрылся. Новый — распахнул беззвучно двери. Он ещё не сказал первое слово, но оно уже написано внутри: «Договорились.»