Тени Трансильвании. (джен)

Тьма внутреннего двора обволокла их, как пропитанный ледяной водой саван. Она была не просто отсутствием света — она была сущностью, живой и дышащей холодом. Воздух стоял неподвижный, тяжелый, пропитанный запахом вековой пыли, влажного камня и чего-то сладковато-тленного, как увядшие цветы, забытые в вазе на столетие. Он заставил Рамлоу и Роллинса инстинктивно пригнуться, будто под невидимым давлением. Высокие стены Замка Теней смыкались над ними арочным сводом, черные камни казались живыми, жадно впитывающими скудный лунный свет, который стекал сверху узкой, молочной полосой. Огромная, мертвенно-белая луна, зависшая где-то за зубцами башен, отбрасывала лишь призрачные блики на искривленные стены, создавая живые, пульсирующие тени, которые скользили по камню независимо от источника света. Каждый их шаг по плитам, покрытым скользким мхом и черной, войлокоподобной плесенью, отдавался глухим эхом, тут же поглощаемым гнетущей тишиной, будто замок втягивал звук в свои каменные легкие. Где-то высоко, в черноте арок, пролетела с беззвучным взмахом крыльев тень, больше похожая на сгусток тьмы, чем на летучую мышь.

— Тише, — проскрежетал Рамлоу, его рука, сжимавшая пистолет, была белее кости. — Здесь… не пустота. Здесь что-то есть.

— Пустота? — Роллинс нервно оглянулся, его взгляд цеплялся за углы, где тени сгущались в непроглядные, пульсирующие пятна. — Здесь кишит… невидимое. Ты не слышишь?

Они замерли. Тишина была не мертвой. Она была натянутой, как струна перед разрывом, звенящей от напряжения. Сквозь нее, как сквозь толщу воды, пробивались звуки:

Надсадный скрип: Где-то высоко, под самой кровлей, будто древняя балка нехотя сгибалась под невыносимой тяжестью времени. Сопровождаемый легким шорохом осыпающейся каменной крошки.

Постоянный шорох: Не ветра — воздух был неподвижен. Словно что-то большое, мясистое медленно ползло по наружным стенам, в саду, чьи очертания угадывались за узкими, похожими на амбразуры окнами галереи. Иногда слышалось тихое, влажное бульканье, словно растение пило темную влагу из камней.

Глухой, мерный стук: Где-то в каменных глубинах замка, ритмичный, как удары сердца земли, но приглушенный, словно доносящийся из-под самого фундамента. Он словно отсчитывал секунды до чего-то неизбежного.

Роллинс прильнул к одному из окон-бойниц. Заглянул наружу. Его дыхание сперлось в горле.

— Брок… глянь. Это… невозможно.

Сад, открывшийся взору, был не запущенным парком, а живым ботаническим кошмаром. Черные, скрюченные деревья, похожие на скелеты великанов, пронзали небо ветвями-когтями. Но пугали не они. Лианы. Те самые толстые, черные, как засохшая кровь, жилы, оплетавшие замок снаружи, здесь, в саду, вели себя… сознательно. Они не просто висели — они шевелились. Медленно, вязко, но неоспоримо. Как гигантские спящие змеи, пробуждаемые лунным холодом. Они обвивали мертвые стволы с удушающей нежностью, стелились по земле, покрытой не травой, а черным, бархатистым ковром из чего-то неживого, которое местами вздымалось слабыми волнами, как грудь спящего монстра. Одна особо толстая лиана, напоминающая позвоночник доисторического чудовища, медленно сползла с каменной глыбы, издав тихий, скребущий звук, словно костяной палец по камню. Бархатный покров под ней заколыхался, как вода от упавшей капли, обнажив на миг мерцающую, влажную черноту и блеснувшую в ней на мгновение кость какого-то крупного животного, почти полностью поглощенную тленом.

— Они… двигаются, — выдохнул Роллинс, отпрянув от окна, словно боясь, что щупальце проникнет сквозь щель. — И едят? Как черви. Огромные, угольные черви.

— Не черви, — мрачно поправил Рамлоу, его взгляд поймал движение на стене замка напротив — еще одна лиана, медленно, но неуклонно сползала вниз, к самому основанию башни, словно ища вход. В ее движении была целеустремленность хищника. — Нервы этого места. Или щупальца. Двигайся. Быстрее. Чем скорее мы найдем что-то похожее на выход или рычаг влияния, тем больше шансов не стать следующим удобрением для этого проклятого сада ужасов. Или десертом для этих лиан.

Они ускорили шаг по галерее. Воздух становился гуще, пах не только сыростью и гнилью, но и чем-то сладковато-кислым, как прокисшее вино, смешанное с плесенью. Тени от их фигур, отбрасываемые лунным светом, ложились на стены искаженными, вытянутыми силуэтами, которые, казалось, двигались чуть быстрее своих хозяев, сливаясь с уже существующими тенями стен. Один такой вытянутый теневой силуэт на стене рядом с Рамлоу на мгновение обернулся и оскалил несуществующие зубы. Внезапно Роллинс замер, прислушиваясь. Из глубины сада, сквозь толщу вековых камней, донесся новый звук — глухой, протяжный, многослойный скрип. Не дерева. Камня. Звук был таким, словно где-то в подземелье огромная, заклинившая веками каменная плита с неохотой, со скрежетом и стоном, сдвигалась с места, освобождая темный, забытый проход. Скрип повторился, громче, отчетливее, сопровождаемый глухим ударом — плита упала? И следом за ударом — протяжный, скрежещущий вздох, как будто каменные легкие впервые за века вдохнули сырой подземный воздух.

— Это… крышка? — прошептал Роллинс, нервно обернувшись, его рука сама потянулась к оружию. — Склепа? Или клетки? Что они выпустили?

— Или того хуже, — отозвался Рамлоу, его голос был сухим, без тени шутки. — Перестань слушать этот похоронный марш. Двигайся. Этот концерт мне не по душе.

Они свернули в арочный проход, ведущий вглубь каменного чрева замка. Коридор был уже, стены покрыты штукатуркой, местами обвалившейся, обнажая темный, словно пропитанный сажей камень. На стенах висели остатки гобеленов, но они были не просто ветхими — они истлели, разложились. Изображения стерлись, слились в мрачные, нечитаемые пятна охры, черни и запекшейся ржавчины. Казалось, сами сюжеты, не выдержав ужаса этого места, сбежали с нитей.

— Тише, — прошептал Роллинс, его голос казался неестественно громким в этом безмолвном каменном мешке. — Здесь… здесь нехорошо. Чувствуешь?

И вот, в конце этого коридора-ущелья, они увидели Дверь. Она не походила на другие. Массивная, дубовая, почерневшая от времени, но не простая. Ее поверхность была покрыта искусной, глубокой резьбой. Сюжет мрачный, но исполненный с болезненной, почти маниакальной тщательностью: спящие летучие мыши со сложенными крыльями, свисающие с каменных карнизов, как мрачные плоды; ангелы, но не небесные вестники — их крылья были обломанными, лица искажены немой печалью, а из опущенных глаз струились каменные слезы; переплетающиеся розы, их бутоны навеки закрыты, лепестки черны, как уголь, а шипы — длинны и остры, как кинжалы. Дверь казалась не входом, а громадной надгробной плитой, запечатывающей нечто древнее, скорбное и нежеланное для мира. В центре двери был вырезан герб: стилизованная летучая мышь с распростертыми крыльями, держащая в лапах кисть и палитру, обвитую черной розой с шипами.

— Туда, — указал Роллинс, его инстинкт оперативника сработал раньше сознания. — Может, там выход… или хоть что-то, что объяснит этот чертов цирк. Или спрятаться от того, что они там выпустили.

Они двинулись, крадучись, как воры в музее кошмаров. Тени под ногами шевелились, словно пытаясь ухватить их за щиколотки.

— Мастерская? — предположил Роллинс, указывая на дверь, голос его звучал неуверенно. — Или усыпальница? Резьба… намекает на вечный покой. И на то, что покой здесь священен.

— Скоро узнаем, — Рамлоу уперся плечом в холодное дерево. Оно не было заперто. Со скрипом, похожим на предсмертный стон великана, она медленно подалась, открываясь внутрь. Скрип эхом отозвался по коридору, и на мгновение показалось, что шевеление теней и лиан снаружи усилилось. — Может, там есть карта. Или телефон. Хотя бы старинный. С голубиной почтой.

Они осторожно просунулись в щель. Запах ударил в нос волной, сложной и тяжелой: старое дерево, вековая пыль, засохшие масляные краски с оттенком льняного масла и… подспудно, но отчетливо… запах тлена. Не разложения, а именно тлена забвения, как в склепе, запечатанном на столетия.

То, что открылось их взгляду, заставило обоих замереть на пороге. Комната была просторной, высокой. Высокие, пыльные окна с рваными шторами пропускали лунные столбы света, в которых танцевали мириады пылинок, как микроскопические призраки. Свет падал косым, лучом, выхватывая из полумрака островки реальности.

Это был не просто кабинет — это был склеп незавершенных снов, саркофаг для красоты, застывшей в предсмертной агонии. Мастерская. Но мастерская, законсервированная во времени. Повсюду стояли мольберты — большие и малые, как замершие скелеты неведомых существ. На них — холсты. Одни были скрыты под пыльными, серыми саванами, другие открыты взору. Изображения дышали меланхолией и мраком: портреты аристократов в старинных камзолах и платьях, их лица бледны, как у мертвецов, глаза полны невыразимой тоски, смотрящие в пустоту; натюрморты с увядающими, почти черными лилиями в вазах из потрескавшегося фарфора, пустые кресла у каминов, где давно погас огонь. Пейзажи — бескрайние черные леса под свинцовым небом, мрачные горные пики, руины готических аббатств под грозовыми тучами. И везде — луна. Луна над руинами, луна в оконном проеме, луна, отраженная в мертвой глади пруда. Краски были приглушенными, грязноватыми — оттенки серого, сизого, багрового, угасшего золота. Лишь изредка вспыхивал холодный синий или ядовито-зеленый. Все работы были исполнены с виртуозной, почти болезненной техникой, но пропитаны такой безысходностью, что по коже бежали мурашки. Создавалось впечатление, что художник видел мир только сквозь призму вечной ночи и неизбывной тоски.

По углам комнаты громоздились стопки старых рам, некоторые разбитые; ящики с тюбиками краски, многие из которых проржавели и протекли, оставив на полу разноцветные, засохшие лужицы-кляксы; скульптурные этюды, покрытые паутиной — в основном ангелы с печальными лицами и плачущие маски. На одной из полок стояли несколько стеклянных сосудов причудливой формы, в которых плавали в мутной жидкости темные, неопознанные биологические образцы, напоминающие высохшие корни или окаменелые органы.

В центре комнаты, прямо под лучом луны, стоял самый внушительный мольберт. На нем — незаконченный портрет. Молодой человек в военной форме ушедшей эпохи. Лицо почти завершено — открытое, сильное, с теплой, но уже оттененной легкой грустью улыбкой. В руках он бережно держал ветку со спелыми, иссиня-фиолетовыми сливами. Ягоды были выписаны с невероятной любовью к деталям — каждая прожилка, блик на гладкой кожице, казалось, вот-вот лопнет шкурка, брызнет сладкий сок. Но в глазах юноши, в глубине взгляда, уже читалась тень грядущей тоски, предчувствие. В нижнем углу холста, аккуратным, но энергичным подчерком, стояла подпись: "С.Р. — Стефан Радулеску". Рядом с мольбертом, на изящном столике, покрытом тонким слоем пыли, лежала палитра с засохшими, как запекшаяся кровь, красками и несколько тонких кистей, их волоски слиплись от давно высохшего масла.

Но центром притяжения был не мольберт. Рядом с ним, также купаясь в лунном свете, стоял массивный каменный саркофаг. Он не был похож на гробницу — скорее на подиум, на постамент для вечного, заслуженного покоя. На нем, вытянувшись во весь рост, в позе, одновременно спящей и величавой, лежал мужчина. Трагический аристократ из другой эпохи, запертый в вечности. Высокий, мощный, даже в неподвижности чувствовалась скрытая сила. Светлые волосы. Не золотистые, как летнее солнце, а тусклые, как выцветшее льняное полотно, почти серебристые под лунным светом. Они были густыми, некогда, вероятно, пышными волнами, но теперь казались лишенными жизни, припудренными вековой пылью мастерской и пеплом скорби. Непокорные пряди спадали на высокий лоб, некоторые слегка вьющиеся на концах. Цвет напоминал не здоровый блонд, а скорее пепел или лунный камень — холодный, неестественный, лишенный теплых оттенков. Это было золото, потускневшее за десятилетия ночи, напоминание о солнце, которого он, возможно, не видел век. У висков проступала более выраженная седина, почти белая, как иней, добавлявшая образу хрупкости и древности. В нем чувствовалась внутренняя сила и достоинство, задавленные непомерной тяжестью вины и скорби. Он казался хрупким, как старинный фарфор, но одновременно невероятно плотным, как скала, пропитанная веками. Одет в костюм, некогда безупречный, но ныне истлевший и покрытый вековой пылью — брюки со стрелками, рубашка с потускневшей перламутровой запонкой, жилет. Поверх костюма был небрежно наброшен бархатный халат, когда-то, видимо, темно-бордовый, а ныне выцветший до цвета старой, запекшейся крови. Халат был испещрен пятнами засохшей краски — мазки охры, умбры, киновари, как шрамы прошлой жизни. Одна рука лежала на груди, пальцы длинные, тонкие, художнические, на одном — кольцо с темным камнем. Другая — вытянута вдоль тела, и в ее расслабленной, но все еще сильной ладони покоилась тонкая кисть, будто он уснул, держа инструмент своей души. Лицо бледное, как алебастр, но не мертвенно-восковое. Оно хранило следы былой силы, благородства и… бесконечной, копившейся веками усталости. Казалось, он не умер, а погрузился в сон такой глубины, что сама смерть его не тревожила. Это был Стефан Радулеску. Подпись на холсте обрела плоть.

— Святой Мунк… — сорвалось с губ Роллинса, он осторожно шагнул вперед, завороженный зрелищем спящего и его незаконченным шедевром. Он подошел к большому мольберту, вглядываясь в портрет юноши со сливами. — Это… он? Молодой? А этот с сливами… Кто? Друг? Брат? Тот, кого он потерял? — он медленно обвел рукой комнату, его взгляд скользил по мрачным полотнам.— Здесь… как в музее прекрасного отчаяния. Или в усыпальнице художника, похоронившего свои краски вместе с миром.

Рамлоу, менее подверженный меланхолии и более — прагматичному страху, методично осматривал комнату. Его взгляд сканировал запыленные полки с банками туши, склянками лака, тюбиками давно высохших красок, стопки холстов, прислоненных к стене, как надгробия нерождённых картин. Его взгляд скользил по полотнам, цепляясь за детали.

— Не музей, — пробормотал он. — Склеп. Склеп для того, кто не может забыть. Смотри. — Он указал на стену рядом с ложем. Там висел большой, в золоченой раме, но тоже незавершенный портрет. На нем был изображен тот же юноша со сливами, но уже старше, в военной форме образца Второй мировой. На его лице лежала тень усталости и боли, а вместо левой руки была лишь смутно намеченная углем конструкция из линий, напоминающая механическую клешню. Внизу холста, умелым, но торопливым почерком, было выведено: "Боркус. Этюд не завершен. Стефан Радулеску".

— Стефан Радулеску… — прочитал Роллинс вслух. — Значит, наш спящий красавец. И его друг… с механической рукой и сливами. Веселая компания.

— И явно не наша, — Рамлоу подошел ближе к ложу и провел пальцем по краю, подняв облачко вековой серой пыли. — Меньше экскурсий, больше осмотрительности, — пробурчал Брок, подходя к другому мольберту, где под серой тканью угадывались очертания холста поменьше. — Ищи дверь, окно, лестницу… чертов лаз! Этот «художник» выглядит так, будто проспал сто лет, и я не горю желанием стать его будильником. Запах… — Он сморщил нос, вдыхая сложный букет. — Здесь пахнет не только красками и пылью. Пахнет… вечностью. И не самой приятной.

Джек обернулся, осматривая комнату в поисках выхода или чего-то полезного. Его взгляд упал на старинный, массивный письменный стол в углу, заваленный тюбиками краски, кистями в стаканах и стопками пожелтевшей бумаги. Там же лежал странный предмет, похожий на хрустальный калейдоскоп с серебряными вставками. Он слабо мерцал в лунном свете.

— Эй, Рамлоу, глянь. — он сделал шаг к столу. — Похоже на артефакт. Может, это ключ? Или просто безделушка?

Брок, все еще рассматривавший портрет юноши со сливами, отвлекся.

— Без понятия. Но в этом сумасшедшем доме всё может быть чем угодно. Осторожно, Джек, не…

Но было поздно. Роллинс, пытаясь лучше рассмотреть предмет и сделав неосторожный шаг в полумраке, неловко задел плечом маленький мольберт, стоявший рядом со столом. Мольберт, на котором покоился еще один незаконченный холст — набросок замка в лунном свете, вид из окна. Он был легким, неустойчивым, на старой подставке. Дерево подточено временем и невидимым жучком-древоточцем. Раздался тихий, но звонкий в тишине треск. Мольберт качнулся. Незакрепленный должным образом холст сорвался с подрамника.

Замерло все. Даже пылинки в лунных столбах застыли. Роллинс замер с открытым ртом. Рамлоу инстинктивно потянулся, чтобы подхватить его, но не успел.

Мольберт падал медленно, нелепо кувыркаясь в воздухе. Глухой, невыносимо громкий в этой тишине стук дерева о камень прокатился эхом по мастерской. Но хуже было другое. Незакрепленный холст сорвался с подставки и, подхваченный падением, плашмя упал прямиком на лицо спящего Стефана Радулеску, накрыв его, как погребальный саван.

Тишина, последовавшая за этим, была гробовой, звенящей, абсолютной. Казалось, сам замок, сад за окном, тени — все замерло, затаив дыхание. Даже вечный шорох лиан снаружи стих.

Роллинс застыл, как статуя, его рука все еще была протянута вперед в бесполезном жесте, рот приоткрыт. Рамлоу замер в боевой стойке, пистолет нацелен в центр саркофага, палец лежал на спусковом крючке. В ушах звенело от напряжения.

Прозвучало шипение. Негромкое, как выдох из проколотых легких. Воздух в комнате стал еще холоднее. Холст на лице Стефана вздыбился. Складки ткани напряглись. Затем раздался звук. Не рык. Не крик. Глубокий, протяжный, полный невыразимой печали, оскорбленного достоинства и… пробудившейся ярости стон. Он был точной копией того самого звука лопнувшей виолончельной струны, что сопровождал их падение, но теперь — громче, ближе, осязаемо реальным. Он шел из-под холста.

Холст на саркофаге вздыбился. Складки ткани напряглись, как мышцы. Затем он медленно, с неохотой, сполз вниз, обнажая лицо Стефана Радулеску.

Глаза были открыты.

Не закатившиеся, не мутные. Два бездонных колодца вековой тоски, в которых теперь плясали холодные, пробудившиеся молнии гнева. Они не метались. Они уставились прямо на Роллинса, стоявшего у мольберта, как на источник глубочайшего осквернения. Взгляд был физически ощутим, как ледяная игла, вонзившаяся в лоб. Бледные губы чуть дрогнули. Рука, державшая кисть, сжалась в кулак так, что тонкая костяная ручка треснула с тихим щелчком. Он не произнес ни слова. Не издал больше ни звука, кроме того первого, леденящего стона. Но в его взгляде, в самой позе пробудившегося, в каждом мускуле читалось оскорбление, глубже любой ярости. Оскорбление художника, вырванного из глубин величайшего замысла; оскорбление аристократа, потревоженного грубыми пришельцами; оскорбление древнего существа, для которого семьдесят лет были лишь мгновением покоя, сорванным неуклюжестью варвара.

Роллинс почувствовал, как ледяная волна прокатилась по спине.

— Охренеть… — выдавил он, отступая на шаг, спина его уперлась в холодный камень стены. — Он живой. И он… он просто ненавидит меня сейчас. Ненавидит за этот холст. За этот шум. За само наше присутствие.

Стефан Радулеску медленно приподнялся на локте. Его движения были скованными, будто ржавыми шарнирами, но исполненными нечеловеческой, подавляющей силы. Он не сводил с Роллинса своего ледяного, испепеляющего взгляда. Его свободная рука поднялась — не для атаки. Он указал длинным, изящным, но неумолимым пальцем сначала на упавший к его ногам холст с портретом, потом на запачканную краской полу своего халата, потом — снова на Роллинса. Жест был ясен без слов: "Вы... коснулись... его памяти. Вы... разрушили... гармонию!" Палец дрожал, но не от слабости, а от сдерживаемой ярости.

Его губы, бледные и тонкие, шевельнулись.

— Семьдесят лет… — его голос был тихим, похожим на шелест сухих листьев по могильной плите, но он резал тишину, как нож. — Лишь мгновение… для Вечности. А вы… — Он сделал паузу, его взгляд, полный немого укора, скользнул по Роллинсу и Рамлоу, заставив последнего непроизвольно напрячься — Испортили перспективу. И композицию. И… свет. Мой свет.

Он произнес это так, будто они совершили самое страшное святотатство. Не разбудили вампира. Не вторглись. А испортили картину. Он поднял кисть перед лицом, будто проверяя ее целостность, запачканные краской пальцы слегка дрожали. Лунный свет упал на его лицо, подчеркнув морщины скорби и холодную ярость в глазах.

Затем Стефан Радулеску сделал нечто неожиданное. Он поднес тонкие, бледные пальцы ко рту — не для того, чтобы обнажить клыки, а сложив их в странную фигуру — и издал свист. Тихий, пронзительный, высокий, как ультразвуковой крик одинокой летучей мыши в бескрайнем подземелье, но несущий в себе не призыв, а безжалостный приказ, проникающий сквозь камень и время. Он длился меньше секунды. Звук отозвался не эхом, а немедленным ответом. Где-то в самых дальних, самых темных, самых сырых недрах замка — не вой, а душераздирающе тоскливый, протяжный скрежет ржавых шестерен, сливающийся со скрипом камня о камень и переходящий в низкий, звериный рык первобытного голода и неудержимой ярости. Звук, от которого кровь стыла в жилах и по спине пробежали ледяные мурашки. Рык был гораздо ближе, чем они ожидали — казалось, его источник уже в соседнем коридоре.

Вампир опустил руку. Его глаза, полные бесконечной скорби и странного удовлетворения, были прикованы к дверям мастерской. За ними что-то шевелилось в темноте коридора. Что-то большое, темное и скрипучее. Тени вокруг сгустились, потянувшись к порогу. Слышалось тяжелое, хриплое дыхание и глухой стук когтей по камню.

— Охренеть… — выдавил из себя Рамлоу, пистолет переместился в направлении двери. — Он живой? Или мы уже в аду? И этот звук… это его пёс? Слушай, он прямо за дверью!

— Не пёс, — прошептал Роллинс, отступая шаг назад, к груде холстов, его рука потянулась к ножу. — Похоже, мы только что разбудили не только художника… но и его… модель. И она, кажется, не в духе. Особенно после семидесяти лет позирования.

Двери мастерской с грохотом, от которого задрожали все незавершенные картины на стенах, распахнулись. В проеме, заливаемом лунным светом из окна коридора, вырисовывалась фигура. Она заполнила собой весь проем. Тяжелое, хриплое дыхание стало оглушительным. Боркус пришел.

--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎

1) Галереи Замка Теней и дверь в мастерскую Стефана: https://ibb.co/album/6cVYTG

2) Стефан: https://ibb.co/album/CW8VbB

Музыкальная тема Стефана: Danny Elfman — "Victor's Piano Solo" (из "Труп невесты"):

Отражает меланхолию и "неприкаянность" Стефана. Одинокое, немного неуверенное фортепиано говорит о его утраченной человечности, тоске по прошлому и творческом начале (рисовании).

3) Чёрные лианы: https://ibb.co/album/BzxKjb

Музыкальная тема чёрных лиан: Lustmord — "Black Star".

Дарк-эмбиент мастера жанра. Глубокие, резонирующие басы, скрипы, шелесты, нагнетающие атмосферу древнего, органического зла. Создает фон для самых жутких проявлений лиан, их шепота, ползания, ощущения, что сам замок дышит и движется.

Слушать: https://my.mail.ru/music/search/Lustmord%20-%20%22Black%20Star