Тени Трансильвании. (джен)

Глубже всех мыслимых бомбоубежищ, где бетон впитывал не свет, а лишь гулкое эхо серверных ферм и едкий коктейль озона со страхом, пульсировало сердце «Проекта: Меркурий». Лаборатория «Сектор-7» была стерильной гробницей будущего. В её центре, под режущим светом флуоресцентных трубок, возвышался квантовый туннель. Не машина — чудовищный паук из хромированных жил и бирюзовых энергетических артерий, сплетенных в гигантскую, застывшую паутину. В самом её эпицентре, где сходились все нити, клокотала и пульсировала нестабильная сфера — слепая, нерождённая звезда из чистого белого ада.

Брок Рамлоу стоял как чёрная клякса на фоне сверкающего безумия. Его тактический костюм чернее ночи казался пятном сажи на стерильном холсте. Он скрестил руки, и его взгляд — острый, циничный скальпель — прошёлся по экранам, испещрённым тайными письменами уравнений, что были для него китайской грамотой.

— Роллинс, — голос его прозвучал как скрежет гравия по стеклу, заглушаемый на мгновение гудением охлаждающих систем, — ты клянёшься этими циферблатами? Мне чудится, что их нацарапал какой-нибудь перегретый стажер после десятой чашки бурды, что здесь называют кофе. Весь этот цирк пахнет не прорывом. Пахнет грандиозным, чертовски дорогим фейерверком. И знаешь что? Пахнет он нашими с тобой кровно заработанными.

Джек Роллинс, пальцы его порхали над клавишами пульта управления, словно жрец, совершающий последние приготовления перед жертвоприношением, оторвался от графиков, напоминавших кардиограмму безумца. Он фыркнул, звук сухой и резкий.

— Пахнет? — Он ткнул в экран, где линия стабильности подрагивала, как нерв под кожей. — Рамлоу, здесь пахнет будущим. Или билетом в одну сторону на тот свет. Шансы? Пятьдесят на пятьдесят, как всегда в русской рулетке. Шеф требует тест. Бредит прыжком до Парижа за мгновение ока — козырем в любых переговорах. Видишь? Гранит. Почти гранит.

Вокруг них сновали белые тени техников. Их движения были резкими, механическими; голоса, доносящиеся сквозь шум, — отрывистыми, как заклинания.

— Контур стабилизации… зелёный! — прокричал один, голос сорвался на высокой ноте сомнения.

— Энергонакопители… девяносто восемь процентов и… держится! — доложил другой, вытирая лоб тыльной стороной руки.

— Координаты назначения… «Точка Альфа-Призрак»… зашифрованы и… подтверждены! — третий чуть не сбился, глядя на Рамлоу, будто ожидая взрыва.

Рамлоу съежился, гримаса отвращения исказила его лицо.

— «Альфа-Призрак»? — Он покачал головой. — Звучит как дешёвый аттракцион в луна-парке для самоубийц. Зелёный… Да он мигает, как новогодняя гирлянда у пьяницы. Цвет тошноты, не иначе.

— Время Т-минус десять секунд, — голос Роллинса вдруг стал металлическим, лишённым эмоций. — Занять позиции на платформах. Приготовиться к погружению.

Две круглые металлические площадки перед паутиной туннеля вздрогнули и заскрежетали, вибрация прошла сквозь подошвы Рамлоу, ледяными иглами впиваясь в кости. Он ступил на свою платформу, ощущая холод, просачивающийся сквозь толстую резину.

— Ладно, — пробормотал он, глядя на ослепительную сферу. — Но если в этом вашем «Призраке» нет приличного эспрессо, я кого-нибудь пристрелю. Этот местный шмурдяк… — Он не закончил, сморщив нос от воображаемого запаха лабораторного пойла.

— Три… — Роллинс взял рукоять подтверждения, его костяшки побелели. Воздух наэлектризовался, запах озона стал резче, почти обжигающим.

— Два… — Рамлоу непроизвольно напряг мышцы, инстинктивно готовясь к удару, которого не мог предвидеть. Гул машин перешел в вой.

— Один… — Роллинс впился взглядом в пульсирующее сердце туннеля. Техники замерли, как статуи.

— Активация! — Палец Роллинса с силой опустился на большую, выпуклую, алую кнопку.

Сфера в центре взорвалась. Не просто засияла — она изорвалась ослепляющей белизной, смывая контуры лаборатории, цвет, саму мысль. Свет не заполнил пространство — он свернулся в бешеный, сжимающийся вихрь, плотный, как жидкий алмаз, липкий, как смола из кошмаров. Но это был лишь предвестник. Реальность лопнула по швам. Индикаторы на панелях взвыли алыми рубинами тревоги. Пронзительная сирена разорвала воздух — крик металлической птицы, попавшей в жернова. Звук лаборатории не просто усилился — он искривился, свернулся в спираль, превратившись в невыносимый вой — то ли ветра в межзвездном вакууме, то ли рвущейся плоти мироздания, переходящий в душераздирающий, протяжный визг, который разрезал сознание.

Рамлоу и Роллинс не исчезли плавно. Их вышвырнуло. Словно щепки из жерла адской катапульты. Белый свет, поглотивший все, вдруг схлопнулся, сменившись абсолютной, бархатистой чернотой космической бездны. Их не несло — их крутило, выворачивало суставы и вытряхивало душу в безвоздушном пространстве, где понятия верха и низа растворились. Давление сжало грудь, выжимая воздух в немом, беззвучном крике. Вихрь, не ослабевая, затягивал их глубже, в самое нутро этого небытия. Белизна на миг прорезала тьму — не свет, а ядовито-зеленые спирали угасающей энергии, змеившиеся вокруг. Потом и они погасли, сменившись мглой, усыпанной не звездами, а мириадами желтых, немигающих точек — глазами спящих летучих мышей, сшитых из черного бархата. Затем мелькнули видения-призраки, проступающие сквозь мрак: искривленные шпили замка, вырезанные из лунного света и кошмара; гигантская, мертвенно-бледная Луна, нависающая как глаз циклопа; каменные лики горгулий, плачущие слезами черного мха; ветка с сине-фиолетовыми, идеальными плодами (сливы?), манящая и недоступная; искаженное, страдальческое лицо, наполовину скрытое тенью, с глазами, горящими безумием, и скрюченной, ржавой клешней вместо правой руки… Картины сменяли друг друга с бешеной скоростью, сопровождаемые звуковым адом: хруст ломающихся костей (такой реальный, но без источника); скрежет, скрип, лязг ржавых шестерен, смазанных чем-то густым и пахнущим медью; и пронзительно меланхоличный аккорд виолончели, звучащий из ниоткуда, который внезапно, с душераздирающей, абсолютной ясностью, оборвался — ТЫЫНЬ! — как та самая, порванная струна, разрезавшая тишину вечности.

Приземление. Или то, что им казалось.

Ощущение падения стало внезапно ошеломляюще реальным, жестоким в своей окончательности. Чернота разомкнулась нежно? Нет — рванулась прочь, выпустив их в густой, ледяной туман. Он обжигал открытые участки кожи тысячами игл, лез в нос, в рот, в легкие, навязчивый и удушающий. Его запах был запахом гниения и забвения: сладковатая вонь мертвых лилий, смешанная с пылью столетий из неоткрытых склепов, сыростью векового камня и… под ним, едва уловимо, но неотступно — приторная сладость перезревших, лопающихся от сока слив. Они падали сквозь эту ледяную вату, а туман цеплялся за них холодными, липкими пальцами, словно руки утопленников, не желавших отпускать свою добычу.

Они приземлились. Воздух вырвался из легких Брока с хриплым, болезненным стоном. Не на твердь. Не на холодный металл лаборатории. Во что-то мягкое, холодное и мертвенно-безжизненное — в гигантскую клумбу увядших роз. Но не алых, не белых — черных, как вороново крыло, как сама ночь. Они были потрясающе, жутко красивы. Каждый бутон, каждая раскрытая чашечка казались вырезанными из самой густой, бархатистой ночи. Лепестки, глубокого, насыщенного чернильного оттенка, отливали в лунном свете призрачным фиолетово-синим сиянием, как крылья редких ночных бабочек. Их форма была безупречна, линии изгибов — изысканны, будто созданы рукой мрачного гения-флориста. Они не были сухими или ломкими — на ощупь (когда Роллинс неудачно попытался оттолкнуться) они оказались прохладными, упругими, как тончайшая замша, сохранившими эластичность вопреки очевидной мертвенности. И среди всего этого запаха тлена, гнили и вечности, едва-едва, как призрачное эхо, улавливался тонкий, почти нормальный аромат розы. Не яркий и цветочный, а глубокий, холодноватый, с пыльными нотками старых духов. Этот контраст — роскошная красота смерти и слабый дух жизни — был почти невыносим. Лепестки, похожие на обгоревший, истончившийся бархат, взметнулись вокруг них мрачным, беззвучным фейерверком.

Рамлоу пришел в себя первым. Инстинкты, выточенные годами опасности, сработали раньше сознания. Он отплюнулся, ощущая во рту вкус пепла и горечи. Вскочил на ноги, тело пронзила волна боли от падения, но он проигнорировал ее. Пистолет сам выскочил из кобуры, холодная рукоять успокаивающе легла в ладонь. Глаза его, привыкшие сканировать угрозы в джунглях бетона и стали, бешено метались, пытаясь пронзить непроглядную пелену тумана.

— Роллинс! — Его голос грохнул, неестественно громкий и резкий в этой мертвой, поглощающей звуки тишине, словно крик в ватном коконе. — Ты цел? Отзовись, черт бы побрал все квантовые теории!

Рядом, в черном месиве из лепестков, что-то зашевелилось, застонало. Джек просто закашлялся, пытаясь выплюнуть горький привкус тлена и пыли, въевшийся в язык, и стряхнуть с лица липкие черные лепестки.

— Бля… — крякнул Роллинс, отряхивая рукав. — Упали прямо в гроб флориста-вампира. Красиво, конечно, но пахнет… перманентно.

Рамлоу, сдирая с жилета прилипший бархатистый лепесток, бросил на него острый взгляд.

— Только попробуй проболтаться Эдгару в бухгалтерии, что ты тут валялся в черных розах, — прошипел он, смахивая пыльцу с прицела. — Он же затащит тебя в свою готическую тусовку «Сыновья Полуночного Цветка». Заставит спать вверх ногами как летучую мышь и пить чай из этих… — он ткнул стволом в ближайший цветок, — …эстетских кошмаров. Мне потом тебя откачивать.

Холод. Не просто холодок — могильный, костный холод. Он просочился сквозь шерсть тактических костюмов мгновенно, достигнув самых костей, заставив зубы выбить дробь. Туман клубился вокруг, плотный, как погребальный саван, заворачивая мир в жалкий кокон радиусом в несколько шагов. Над всем этим, подавляя, царила Луна. Она висела в беззвездном, черном как деготь небе — огромная, мертвенно-белая, неестественно близкая, как лицо в окне. Ее фосфоресцирующий свет заливал все вокруг призрачным, больным сиянием, отбрасывая резкие, живые тени, которые шевелились на краю зрения, когда ты отводил взгляд. Тишина была абсолютной, гнетущей, звенящей в ушах. Лишь изредка ее нарушал шорох — то ли призрачный ветерок шевелил мертвые лепестки под ногами, то ли что-то большое и скрытное ползло в непроглядной мгле за пределами их крошечного островка видимости.

Джек был похож на призрака, осыпанного пеплом костра. Черные лепестки прилипли к его лицу, к волосам.

— Терпимо... — Он вытер лицо тыльной стороной руки, оставляя грязные разводы. Голос его был хриплым, сдавленным. — Если не считать ощущения, будто меня пропустили через мясорубку, которой лично управлял Тим Бёртон… в его самый мрачный понедельник. — Он с усилием встал, пошатываясь, оружие в его руке казалось вдруг нелепой, бесполезной игрушкой. Его взгляд, скользнув по Рамлоу, устремился к тому, что вырисовывалось из клубящегося тумана. Глаза Джека расширились. — Брок… — его голос стал тише, почти шепотом, полным леденящего изумления. — Посмотри… на это.

Замок.

Он не просто возвышался. Он властвовал. Гротескный скелет забытого мира, вылепленный из самой ночи и вековой скорби. Темный, пористый камень, казалось, не отражал лунный свет, а впитывал его, как губка, становясь еще чернее. Башни не стремились ввысь — они извивались в немыслимых муках, как скрюченные пальцы заживо погребенного гиганта, их шпили впивались в черное небо, словно клыки спящего титана. Окна — пустые, слепые глазницы. В некоторых ещё торчали осколки стекла, похожие на застывшие, прозрачные слезы. Водосточные трубы, изогнутые в предсмертных судорогах, капали черной, густой, как смола, субстанцией, хотя небо было сухим и без туч. Плющ. Не просто растение — черные, толстые, как удавы, жилы тьмы, оплетавшие стены с удушающей нежностью, местами прораставшие сквозь камень, будто сама тень пустила здесь корни, срослась с камнем. Замок не стоял на скале — он вырастал из неё, был её продолжением, пропитанным до самого нутра веками немой печали и беззвучного безумия. Он не дышал — он источал тишину, древность и обещание чего-то невыразимо чуждого, враждебного самой сути жизни.

?astelul ?mbrelor. Замок Теней.

Название возникло в сознании само собой, будто выгравировано на внутренней стороне черепа.

Рамлоу медленно, почти против воли, опустил пистолет. Весь его цинизм, весь его надетый как броня сарказм, растаял, уступив место леденящему, первобытному осознанию. Он стоял на краю не просто опасности. На краю фундаментальной, вселенской неправильности.

— Чертовы теоретики… — прошипел он, но в голосе не было прежней злости, лишь плоский шепот чистого, немого ужаса. — Я же говорил… пахнет дешевым одеколоном и катастрофой. Но это… — Он втянул воздух полной грудью, и запах ударил в ноздри — гниль, пыль склепов, вечная сырость и под ней — сладковатый шлейф забвения. — Это пахнет концом света. Личным, для нас.

Роллинс машинально подошел ближе к гигантским, дубовым воротам, покрытым стертыми временем и непогодой знаками, смысл которых был давно утерян. Его прагматизм, его вера в логику и технику, дала глубокую трещину. Он протянул руку и коснулся камня у входа. Холодный. Шершавый. Пульсирующий едва уловимым, зловещим теплом.

— Главное… мы дышим… — произнес он, но это звучало как слабое оправдание перед лицом непостижимого. Он поднял голову, глядя на чудовищную луну, которая казалась готовой сорваться и раздавить их, как букашек. — Пока что. И, кажется, мы не просто не в том городе… — Он тряхнул головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение. — Мы не в том сне. Или в самом глубоком кошмаре. — Он обернулся к Рамлоу, его лицо в лунном свете было бледным, как полотно. — Вопрос риторический: где здесь ближайшая станция для душ, потерявшихся между мирами? И… — Он горько усмехнулся. — Есть ли у них кофе, который не напоминает отвар из могильных червей?

Туман, будто подчиняясь невидимому сигналу, чуть отпрянул, рассеиваясь, словно театральный занавес перед главным действием. Он открыл зияющий черный провал ворот, ведущих в непроглядную тьму внутреннего двора. Они стояли на самом краю. Краю не просто бездны. Краю искаженной реальности, где правила писали не физики, а сновидец с больной душой. Обменявшись одним-единственным взглядом — взглядом людей, у которых не осталось ни карт, ни компасa, ни даже тени выбора, — Брок и Джек сделали шаг. Вместе. Их черные костюмы растворились в проглатывающей тьме проема, словно два последних ворона, по ошибке залетевших в гигантскую, мрачную сказку, написанную чернилами из ночи и слез. Холодный камень под ногами поглотил звук их шагов. Огромная Луна-Призрак равнодушно наблюдала сверху, освещая жалкий путь в лабиринт теней, где их уже ждали незавершенные картины и вечный страж с именем на забытом языке.

--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎

1) Общая музыкальная тема всего фанфика: Nox Arcana — "Transylvania".

Мрачная, атмосферная инструментальная композиция с органом, колоколами, хором и звуками природы (вой ветра, крики ворон). Создает ощущение древнего проклятия, изоляции и готического величия.

2) Чёрные розы замка. Арты: https://ibb.co/album/prVW2z

Музыкальная тема роз: Kylie Minogue & Nick Kave — Where the wild roses grow

3) Замок Теней (Castelul Umbrelor) Арты: https://ibb.co/album/RkW56H

Музыкальные темы замка:

* Danny Elfman — "Main Title" (из "Сонная Лощина")

* "Midnight Syndicate" — Born of the Night

Тьма внутреннего двора обволокла их, как пропитанный ледяной водой саван. Она была не просто отсутствием света — она была сущностью, живой и дышащей холодом. Воздух стоял неподвижный, тяжелый, пропитанный запахом вековой пыли, влажного камня и чего-то сладковато-тленного, как увядшие цветы, забытые в вазе на столетие. Он заставил Рамлоу и Роллинса инстинктивно пригнуться, будто под невидимым давлением. Высокие стены Замка Теней смыкались над ними арочным сводом, черные камни казались живыми, жадно впитывающими скудный лунный свет, который стекал сверху узкой, молочной полосой. Огромная, мертвенно-белая луна, зависшая где-то за зубцами башен, отбрасывала лишь призрачные блики на искривленные стены, создавая живые, пульсирующие тени, которые скользили по камню независимо от источника света. Каждый их шаг по плитам, покрытым скользким мхом и черной, войлокоподобной плесенью, отдавался глухим эхом, тут же поглощаемым гнетущей тишиной, будто замок втягивал звук в свои каменные легкие. Где-то высоко, в черноте арок, пролетела с беззвучным взмахом крыльев тень, больше похожая на сгусток тьмы, чем на летучую мышь.

— Тише, — проскрежетал Рамлоу, его рука, сжимавшая пистолет, была белее кости. — Здесь… не пустота. Здесь что-то есть.

— Пустота? — Роллинс нервно оглянулся, его взгляд цеплялся за углы, где тени сгущались в непроглядные, пульсирующие пятна. — Здесь кишит… невидимое. Ты не слышишь?

Они замерли. Тишина была не мертвой. Она была натянутой, как струна перед разрывом, звенящей от напряжения. Сквозь нее, как сквозь толщу воды, пробивались звуки:

Надсадный скрип: Где-то высоко, под самой кровлей, будто древняя балка нехотя сгибалась под невыносимой тяжестью времени. Сопровождаемый легким шорохом осыпающейся каменной крошки.

Постоянный шорох: Не ветра — воздух был неподвижен. Словно что-то большое, мясистое медленно ползло по наружным стенам, в саду, чьи очертания угадывались за узкими, похожими на амбразуры окнами галереи. Иногда слышалось тихое, влажное бульканье, словно растение пило темную влагу из камней.

Глухой, мерный стук: Где-то в каменных глубинах замка, ритмичный, как удары сердца земли, но приглушенный, словно доносящийся из-под самого фундамента. Он словно отсчитывал секунды до чего-то неизбежного.

Роллинс прильнул к одному из окон-бойниц. Заглянул наружу. Его дыхание сперлось в горле.

— Брок… глянь. Это… невозможно.

Сад, открывшийся взору, был не запущенным парком, а живым ботаническим кошмаром. Черные, скрюченные деревья, похожие на скелеты великанов, пронзали небо ветвями-когтями. Но пугали не они. Лианы. Те самые толстые, черные, как засохшая кровь, жилы, оплетавшие замок снаружи, здесь, в саду, вели себя… сознательно. Они не просто висели — они шевелились. Медленно, вязко, но неоспоримо. Как гигантские спящие змеи, пробуждаемые лунным холодом. Они обвивали мертвые стволы с удушающей нежностью, стелились по земле, покрытой не травой, а черным, бархатистым ковром из чего-то неживого, которое местами вздымалось слабыми волнами, как грудь спящего монстра. Одна особо толстая лиана, напоминающая позвоночник доисторического чудовища, медленно сползла с каменной глыбы, издав тихий, скребущий звук, словно костяной палец по камню. Бархатный покров под ней заколыхался, как вода от упавшей капли, обнажив на миг мерцающую, влажную черноту и блеснувшую в ней на мгновение кость какого-то крупного животного, почти полностью поглощенную тленом.

— Они… двигаются, — выдохнул Роллинс, отпрянув от окна, словно боясь, что щупальце проникнет сквозь щель. — И едят? Как черви. Огромные, угольные черви.

— Не черви, — мрачно поправил Рамлоу, его взгляд поймал движение на стене замка напротив — еще одна лиана, медленно, но неуклонно сползала вниз, к самому основанию башни, словно ища вход. В ее движении была целеустремленность хищника. — Нервы этого места. Или щупальца. Двигайся. Быстрее. Чем скорее мы найдем что-то похожее на выход или рычаг влияния, тем больше шансов не стать следующим удобрением для этого проклятого сада ужасов. Или десертом для этих лиан.

Они ускорили шаг по галерее. Воздух становился гуще, пах не только сыростью и гнилью, но и чем-то сладковато-кислым, как прокисшее вино, смешанное с плесенью. Тени от их фигур, отбрасываемые лунным светом, ложились на стены искаженными, вытянутыми силуэтами, которые, казалось, двигались чуть быстрее своих хозяев, сливаясь с уже существующими тенями стен. Один такой вытянутый теневой силуэт на стене рядом с Рамлоу на мгновение обернулся и оскалил несуществующие зубы. Внезапно Роллинс замер, прислушиваясь. Из глубины сада, сквозь толщу вековых камней, донесся новый звук — глухой, протяжный, многослойный скрип. Не дерева. Камня. Звук был таким, словно где-то в подземелье огромная, заклинившая веками каменная плита с неохотой, со скрежетом и стоном, сдвигалась с места, освобождая темный, забытый проход. Скрип повторился, громче, отчетливее, сопровождаемый глухим ударом — плита упала? И следом за ударом — протяжный, скрежещущий вздох, как будто каменные легкие впервые за века вдохнули сырой подземный воздух.

— Это… крышка? — прошептал Роллинс, нервно обернувшись, его рука сама потянулась к оружию. — Склепа? Или клетки? Что они выпустили?

— Или того хуже, — отозвался Рамлоу, его голос был сухим, без тени шутки. — Перестань слушать этот похоронный марш. Двигайся. Этот концерт мне не по душе.

Они свернули в арочный проход, ведущий вглубь каменного чрева замка. Коридор был уже, стены покрыты штукатуркой, местами обвалившейся, обнажая темный, словно пропитанный сажей камень. На стенах висели остатки гобеленов, но они были не просто ветхими — они истлели, разложились. Изображения стерлись, слились в мрачные, нечитаемые пятна охры, черни и запекшейся ржавчины. Казалось, сами сюжеты, не выдержав ужаса этого места, сбежали с нитей.

— Тише, — прошептал Роллинс, его голос казался неестественно громким в этом безмолвном каменном мешке. — Здесь… здесь нехорошо. Чувствуешь?

И вот, в конце этого коридора-ущелья, они увидели Дверь. Она не походила на другие. Массивная, дубовая, почерневшая от времени, но не простая. Ее поверхность была покрыта искусной, глубокой резьбой. Сюжет мрачный, но исполненный с болезненной, почти маниакальной тщательностью: спящие летучие мыши со сложенными крыльями, свисающие с каменных карнизов, как мрачные плоды; ангелы, но не небесные вестники — их крылья были обломанными, лица искажены немой печалью, а из опущенных глаз струились каменные слезы; переплетающиеся розы, их бутоны навеки закрыты, лепестки черны, как уголь, а шипы — длинны и остры, как кинжалы. Дверь казалась не входом, а громадной надгробной плитой, запечатывающей нечто древнее, скорбное и нежеланное для мира. В центре двери был вырезан герб: стилизованная летучая мышь с распростертыми крыльями, держащая в лапах кисть и палитру, обвитую черной розой с шипами.

— Туда, — указал Роллинс, его инстинкт оперативника сработал раньше сознания. — Может, там выход… или хоть что-то, что объяснит этот чертов цирк. Или спрятаться от того, что они там выпустили.

Они двинулись, крадучись, как воры в музее кошмаров. Тени под ногами шевелились, словно пытаясь ухватить их за щиколотки.

— Мастерская? — предположил Роллинс, указывая на дверь, голос его звучал неуверенно. — Или усыпальница? Резьба… намекает на вечный покой. И на то, что покой здесь священен.

— Скоро узнаем, — Рамлоу уперся плечом в холодное дерево. Оно не было заперто. Со скрипом, похожим на предсмертный стон великана, она медленно подалась, открываясь внутрь. Скрип эхом отозвался по коридору, и на мгновение показалось, что шевеление теней и лиан снаружи усилилось. — Может, там есть карта. Или телефон. Хотя бы старинный. С голубиной почтой.

Они осторожно просунулись в щель. Запах ударил в нос волной, сложной и тяжелой: старое дерево, вековая пыль, засохшие масляные краски с оттенком льняного масла и… подспудно, но отчетливо… запах тлена. Не разложения, а именно тлена забвения, как в склепе, запечатанном на столетия.

То, что открылось их взгляду, заставило обоих замереть на пороге. Комната была просторной, высокой. Высокие, пыльные окна с рваными шторами пропускали лунные столбы света, в которых танцевали мириады пылинок, как микроскопические призраки. Свет падал косым, лучом, выхватывая из полумрака островки реальности.

Это был не просто кабинет — это был склеп незавершенных снов, саркофаг для красоты, застывшей в предсмертной агонии. Мастерская. Но мастерская, законсервированная во времени. Повсюду стояли мольберты — большие и малые, как замершие скелеты неведомых существ. На них — холсты. Одни были скрыты под пыльными, серыми саванами, другие открыты взору. Изображения дышали меланхолией и мраком: портреты аристократов в старинных камзолах и платьях, их лица бледны, как у мертвецов, глаза полны невыразимой тоски, смотрящие в пустоту; натюрморты с увядающими, почти черными лилиями в вазах из потрескавшегося фарфора, пустые кресла у каминов, где давно погас огонь. Пейзажи — бескрайние черные леса под свинцовым небом, мрачные горные пики, руины готических аббатств под грозовыми тучами. И везде — луна. Луна над руинами, луна в оконном проеме, луна, отраженная в мертвой глади пруда. Краски были приглушенными, грязноватыми — оттенки серого, сизого, багрового, угасшего золота. Лишь изредка вспыхивал холодный синий или ядовито-зеленый. Все работы были исполнены с виртуозной, почти болезненной техникой, но пропитаны такой безысходностью, что по коже бежали мурашки. Создавалось впечатление, что художник видел мир только сквозь призму вечной ночи и неизбывной тоски.

По углам комнаты громоздились стопки старых рам, некоторые разбитые; ящики с тюбиками краски, многие из которых проржавели и протекли, оставив на полу разноцветные, засохшие лужицы-кляксы; скульптурные этюды, покрытые паутиной — в основном ангелы с печальными лицами и плачущие маски. На одной из полок стояли несколько стеклянных сосудов причудливой формы, в которых плавали в мутной жидкости темные, неопознанные биологические образцы, напоминающие высохшие корни или окаменелые органы.

В центре комнаты, прямо под лучом луны, стоял самый внушительный мольберт. На нем — незаконченный портрет. Молодой человек в военной форме ушедшей эпохи. Лицо почти завершено — открытое, сильное, с теплой, но уже оттененной легкой грустью улыбкой. В руках он бережно держал ветку со спелыми, иссиня-фиолетовыми сливами. Ягоды были выписаны с невероятной любовью к деталям — каждая прожилка, блик на гладкой кожице, казалось, вот-вот лопнет шкурка, брызнет сладкий сок. Но в глазах юноши, в глубине взгляда, уже читалась тень грядущей тоски, предчувствие. В нижнем углу холста, аккуратным, но энергичным подчерком, стояла подпись: "С.Р. — Стефан Радулеску". Рядом с мольбертом, на изящном столике, покрытом тонким слоем пыли, лежала палитра с засохшими, как запекшаяся кровь, красками и несколько тонких кистей, их волоски слиплись от давно высохшего масла.

Но центром притяжения был не мольберт. Рядом с ним, также купаясь в лунном свете, стоял массивный каменный саркофаг. Он не был похож на гробницу — скорее на подиум, на постамент для вечного, заслуженного покоя. На нем, вытянувшись во весь рост, в позе, одновременно спящей и величавой, лежал мужчина. Трагический аристократ из другой эпохи, запертый в вечности. Высокий, мощный, даже в неподвижности чувствовалась скрытая сила. Светлые волосы. Не золотистые, как летнее солнце, а тусклые, как выцветшее льняное полотно, почти серебристые под лунным светом. Они были густыми, некогда, вероятно, пышными волнами, но теперь казались лишенными жизни, припудренными вековой пылью мастерской и пеплом скорби. Непокорные пряди спадали на высокий лоб, некоторые слегка вьющиеся на концах. Цвет напоминал не здоровый блонд, а скорее пепел или лунный камень — холодный, неестественный, лишенный теплых оттенков. Это было золото, потускневшее за десятилетия ночи, напоминание о солнце, которого он, возможно, не видел век. У висков проступала более выраженная седина, почти белая, как иней, добавлявшая образу хрупкости и древности. В нем чувствовалась внутренняя сила и достоинство, задавленные непомерной тяжестью вины и скорби. Он казался хрупким, как старинный фарфор, но одновременно невероятно плотным, как скала, пропитанная веками. Одет в костюм, некогда безупречный, но ныне истлевший и покрытый вековой пылью — брюки со стрелками, рубашка с потускневшей перламутровой запонкой, жилет. Поверх костюма был небрежно наброшен бархатный халат, когда-то, видимо, темно-бордовый, а ныне выцветший до цвета старой, запекшейся крови. Халат был испещрен пятнами засохшей краски — мазки охры, умбры, киновари, как шрамы прошлой жизни. Одна рука лежала на груди, пальцы длинные, тонкие, художнические, на одном — кольцо с темным камнем. Другая — вытянута вдоль тела, и в ее расслабленной, но все еще сильной ладони покоилась тонкая кисть, будто он уснул, держа инструмент своей души. Лицо бледное, как алебастр, но не мертвенно-восковое. Оно хранило следы былой силы, благородства и… бесконечной, копившейся веками усталости. Казалось, он не умер, а погрузился в сон такой глубины, что сама смерть его не тревожила. Это был Стефан Радулеску. Подпись на холсте обрела плоть.

— Святой Мунк… — сорвалось с губ Роллинса, он осторожно шагнул вперед, завороженный зрелищем спящего и его незаконченным шедевром. Он подошел к большому мольберту, вглядываясь в портрет юноши со сливами. — Это… он? Молодой? А этот с сливами… Кто? Друг? Брат? Тот, кого он потерял? — он медленно обвел рукой комнату, его взгляд скользил по мрачным полотнам.— Здесь… как в музее прекрасного отчаяния. Или в усыпальнице художника, похоронившего свои краски вместе с миром.

Рамлоу, менее подверженный меланхолии и более — прагматичному страху, методично осматривал комнату. Его взгляд сканировал запыленные полки с банками туши, склянками лака, тюбиками давно высохших красок, стопки холстов, прислоненных к стене, как надгробия нерождённых картин. Его взгляд скользил по полотнам, цепляясь за детали.

— Не музей, — пробормотал он. — Склеп. Склеп для того, кто не может забыть. Смотри. — Он указал на стену рядом с ложем. Там висел большой, в золоченой раме, но тоже незавершенный портрет. На нем был изображен тот же юноша со сливами, но уже старше, в военной форме образца Второй мировой. На его лице лежала тень усталости и боли, а вместо левой руки была лишь смутно намеченная углем конструкция из линий, напоминающая механическую клешню. Внизу холста, умелым, но торопливым почерком, было выведено: "Боркус. Этюд не завершен. Стефан Радулеску".

— Стефан Радулеску… — прочитал Роллинс вслух. — Значит, наш спящий красавец. И его друг… с механической рукой и сливами. Веселая компания.

— И явно не наша, — Рамлоу подошел ближе к ложу и провел пальцем по краю, подняв облачко вековой серой пыли. — Меньше экскурсий, больше осмотрительности, — пробурчал Брок, подходя к другому мольберту, где под серой тканью угадывались очертания холста поменьше. — Ищи дверь, окно, лестницу… чертов лаз! Этот «художник» выглядит так, будто проспал сто лет, и я не горю желанием стать его будильником. Запах… — Он сморщил нос, вдыхая сложный букет. — Здесь пахнет не только красками и пылью. Пахнет… вечностью. И не самой приятной.

Джек обернулся, осматривая комнату в поисках выхода или чего-то полезного. Его взгляд упал на старинный, массивный письменный стол в углу, заваленный тюбиками краски, кистями в стаканах и стопками пожелтевшей бумаги. Там же лежал странный предмет, похожий на хрустальный калейдоскоп с серебряными вставками. Он слабо мерцал в лунном свете.

— Эй, Рамлоу, глянь. — он сделал шаг к столу. — Похоже на артефакт. Может, это ключ? Или просто безделушка?

Брок, все еще рассматривавший портрет юноши со сливами, отвлекся.

— Без понятия. Но в этом сумасшедшем доме всё может быть чем угодно. Осторожно, Джек, не…

Но было поздно. Роллинс, пытаясь лучше рассмотреть предмет и сделав неосторожный шаг в полумраке, неловко задел плечом маленький мольберт, стоявший рядом со столом. Мольберт, на котором покоился еще один незаконченный холст — набросок замка в лунном свете, вид из окна. Он был легким, неустойчивым, на старой подставке. Дерево подточено временем и невидимым жучком-древоточцем. Раздался тихий, но звонкий в тишине треск. Мольберт качнулся. Незакрепленный должным образом холст сорвался с подрамника.

Замерло все. Даже пылинки в лунных столбах застыли. Роллинс замер с открытым ртом. Рамлоу инстинктивно потянулся, чтобы подхватить его, но не успел.

Мольберт падал медленно, нелепо кувыркаясь в воздухе. Глухой, невыносимо громкий в этой тишине стук дерева о камень прокатился эхом по мастерской. Но хуже было другое. Незакрепленный холст сорвался с подставки и, подхваченный падением, плашмя упал прямиком на лицо спящего Стефана Радулеску, накрыв его, как погребальный саван.

Тишина, последовавшая за этим, была гробовой, звенящей, абсолютной. Казалось, сам замок, сад за окном, тени — все замерло, затаив дыхание. Даже вечный шорох лиан снаружи стих.

Роллинс застыл, как статуя, его рука все еще была протянута вперед в бесполезном жесте, рот приоткрыт. Рамлоу замер в боевой стойке, пистолет нацелен в центр саркофага, палец лежал на спусковом крючке. В ушах звенело от напряжения.

Прозвучало шипение. Негромкое, как выдох из проколотых легких. Воздух в комнате стал еще холоднее. Холст на лице Стефана вздыбился. Складки ткани напряглись. Затем раздался звук. Не рык. Не крик. Глубокий, протяжный, полный невыразимой печали, оскорбленного достоинства и… пробудившейся ярости стон. Он был точной копией того самого звука лопнувшей виолончельной струны, что сопровождал их падение, но теперь — громче, ближе, осязаемо реальным. Он шел из-под холста.

Холст на саркофаге вздыбился. Складки ткани напряглись, как мышцы. Затем он медленно, с неохотой, сполз вниз, обнажая лицо Стефана Радулеску.

Глаза были открыты.

Не закатившиеся, не мутные. Два бездонных колодца вековой тоски, в которых теперь плясали холодные, пробудившиеся молнии гнева. Они не метались. Они уставились прямо на Роллинса, стоявшего у мольберта, как на источник глубочайшего осквернения. Взгляд был физически ощутим, как ледяная игла, вонзившаяся в лоб. Бледные губы чуть дрогнули. Рука, державшая кисть, сжалась в кулак так, что тонкая костяная ручка треснула с тихим щелчком. Он не произнес ни слова. Не издал больше ни звука, кроме того первого, леденящего стона. Но в его взгляде, в самой позе пробудившегося, в каждом мускуле читалось оскорбление, глубже любой ярости. Оскорбление художника, вырванного из глубин величайшего замысла; оскорбление аристократа, потревоженного грубыми пришельцами; оскорбление древнего существа, для которого семьдесят лет были лишь мгновением покоя, сорванным неуклюжестью варвара.

Роллинс почувствовал, как ледяная волна прокатилась по спине.

— Охренеть… — выдавил он, отступая на шаг, спина его уперлась в холодный камень стены. — Он живой. И он… он просто ненавидит меня сейчас. Ненавидит за этот холст. За этот шум. За само наше присутствие.

Стефан Радулеску медленно приподнялся на локте. Его движения были скованными, будто ржавыми шарнирами, но исполненными нечеловеческой, подавляющей силы. Он не сводил с Роллинса своего ледяного, испепеляющего взгляда. Его свободная рука поднялась — не для атаки. Он указал длинным, изящным, но неумолимым пальцем сначала на упавший к его ногам холст с портретом, потом на запачканную краской полу своего халата, потом — снова на Роллинса. Жест был ясен без слов: "Вы... коснулись... его памяти. Вы... разрушили... гармонию!" Палец дрожал, но не от слабости, а от сдерживаемой ярости.

Его губы, бледные и тонкие, шевельнулись.

— Семьдесят лет… — его голос был тихим, похожим на шелест сухих листьев по могильной плите, но он резал тишину, как нож. — Лишь мгновение… для Вечности. А вы… — Он сделал паузу, его взгляд, полный немого укора, скользнул по Роллинсу и Рамлоу, заставив последнего непроизвольно напрячься — Испортили перспективу. И композицию. И… свет. Мой свет.

Он произнес это так, будто они совершили самое страшное святотатство. Не разбудили вампира. Не вторглись. А испортили картину. Он поднял кисть перед лицом, будто проверяя ее целостность, запачканные краской пальцы слегка дрожали. Лунный свет упал на его лицо, подчеркнув морщины скорби и холодную ярость в глазах.

Затем Стефан Радулеску сделал нечто неожиданное. Он поднес тонкие, бледные пальцы ко рту — не для того, чтобы обнажить клыки, а сложив их в странную фигуру — и издал свист. Тихий, пронзительный, высокий, как ультразвуковой крик одинокой летучей мыши в бескрайнем подземелье, но несущий в себе не призыв, а безжалостный приказ, проникающий сквозь камень и время. Он длился меньше секунды. Звук отозвался не эхом, а немедленным ответом. Где-то в самых дальних, самых темных, самых сырых недрах замка — не вой, а душераздирающе тоскливый, протяжный скрежет ржавых шестерен, сливающийся со скрипом камня о камень и переходящий в низкий, звериный рык первобытного голода и неудержимой ярости. Звук, от которого кровь стыла в жилах и по спине пробежали ледяные мурашки. Рык был гораздо ближе, чем они ожидали — казалось, его источник уже в соседнем коридоре.

Вампир опустил руку. Его глаза, полные бесконечной скорби и странного удовлетворения, были прикованы к дверям мастерской. За ними что-то шевелилось в темноте коридора. Что-то большое, темное и скрипучее. Тени вокруг сгустились, потянувшись к порогу. Слышалось тяжелое, хриплое дыхание и глухой стук когтей по камню.

— Охренеть… — выдавил из себя Рамлоу, пистолет переместился в направлении двери. — Он живой? Или мы уже в аду? И этот звук… это его пёс? Слушай, он прямо за дверью!

— Не пёс, — прошептал Роллинс, отступая шаг назад, к груде холстов, его рука потянулась к ножу. — Похоже, мы только что разбудили не только художника… но и его… модель. И она, кажется, не в духе. Особенно после семидесяти лет позирования.

Двери мастерской с грохотом, от которого задрожали все незавершенные картины на стенах, распахнулись. В проеме, заливаемом лунным светом из окна коридора, вырисовывалась фигура. Она заполнила собой весь проем. Тяжелое, хриплое дыхание стало оглушительным. Боркус пришел.

--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎

1) Галереи Замка Теней и дверь в мастерскую Стефана: https://ibb.co/album/6cVYTG

2) Стефан: https://ibb.co/album/CW8VbB

Музыкальная тема Стефана: Danny Elfman — "Victor's Piano Solo" (из "Труп невесты"):

Отражает меланхолию и "неприкаянность" Стефана. Одинокое, немного неуверенное фортепиано говорит о его утраченной человечности, тоске по прошлому и творческом начале (рисовании).

3) Чёрные лианы: https://ibb.co/album/BzxKjb

Музыкальная тема чёрных лиан: Lustmord — "Black Star".

Дарк-эмбиент мастера жанра. Глубокие, резонирующие басы, скрипы, шелесты, нагнетающие атмосферу древнего, органического зла. Создает фон для самых жутких проявлений лиан, их шепота, ползания, ощущения, что сам замок дышит и движется.

Слушать: https://my.mail.ru/music/search/Lustmord%20-%20%22Black%20Star

Звук, издаваемый существом в дверях, не был рыком. Это был низкочастотный гул, исходящий из самой его груди, как скрежет огромных, не смазанных веками шестерен, смешанный с рёвом разъяренного зверя. Он вибрировал в костях, заставлял зубы ныть, сжимал горло ледяной хваткой.

Боркус заполнил проем не просто телом, а сгустком движущейся ночи, живым воплощением проклятой ярости и невыносимой боли. Его форма колебалась на грани реальности: тени обволакивали его, как жидкий дым, то сгущаясь в лохматую, угольно-черную шерсть, то истончаясь, обнажая проступающие контуры мощного, но скрюченного скелета, неестественно выгнутые суставы. Голова была больше волчьей, с удлиненной мордой, но лишенной шерсти на участках, обнажавших кожу цвета старой запекшейся крови, покрытую паутиной шрамов и вздувшихся вен. Глаза не просто горели — они были как две миниатюрные, ядовито-зеленые луны, полные немыслимой ненависти и древней, нечеловеческой тоски.

Но самым жутким была его левая передняя конечность. Она не была лапой. Это был скрипучий кошмар механики и плоти. От плеча тянулись ржавые, покрытые темным, маслянистым налетом металлические прутья и пластины, соединенные шарнирами, из которых сочилась густая, черная субстанция, пахнущая озоном, железом и гнилью. Вместо ладони — механическая клешня из черненой стали, огромная, с тремя серповидными когтями, которые сжимались и разжимались с тихим, но пронзительным скрипом и шипением пневматики. Каждое движение конечности сопровождалось лязгом, скрежетом трущихся металлических частей — звуком агонии старой машины, встроенной в живое мясо. Казалось, сама эта конструкция причиняла ему невыносимую боль, но и давала чудовищную силу. Он был живым укором, воплощением предательства и ярости, прикованной к своему мучителю.

— Ох… — выдохнул Роллинс, его пистолет дрогнул в руке. — Это не пес. Это… передвижная мастерская кошмаров.

Боркус сделал шаг внутрь. Его скрипучая лапа грохнула о камень, высекая искры. Тени в комнате зашевелились интенсивнее, потянувшись к нему, как к своему господину. Желто-зеленые глаза зафиксировались на Роллинсе. Ненависть в них вспыхнула ярче. Он помнил. Помнил, кто коснулся его портрета, кто потревожил его память.

Стефан не дрогнул. Он повернулся к чудовищу в дверях. Его пробудившиеся глаза, полные ледяного гнева и вековой усталости, встретились с горящими зелеными лунами. Не страх, а холодное, безразличное владычество читалось в его взгляде. Владычество того, кто знает, что держит цепь. Он не произнес ни слова. Просто слегка двинул пальцем — едва заметный жест, словно отмахиваясь от назойливой мухи, но несущий в себе тяжесть древнего, неоспоримого приказа. Боркус вздрогнул всем телом. Его рык сорвался на полуслове, превратившись в хриплый выдох. Скрипучая лапа опустилась, когти впились в камень с шипящим звуком. Он замер, опустив голову, но не в покорности — в напряженном, ненавидящем ожидании. Подчинение было не добровольным, а вынужденным, продиктованным цепями проклятия или древней силой, заковавшей его волю. В его зеленых глазах кипела та же ярость, но теперь смешанная с горечью неизбежности и глубокой, щемящей болью при виде Стефана.

— Бежим! — рявкнул Рамлоу, выстрелив наугад в центр темной массы. Пуля со звоном срикошетила от металла плеча, оставив лишь царапину на ржавчине. — Чертов броневик в шкуре!

Они рванули не к главной двери, где стоял Боркус, а к узкой, затененной арке в дальнем углу мастерской, которую Рамлоу заметил раньше. Оборотень взвыл — звук, полный бессильной ярости и боли, — но не двинулся с места, лишь скрежетнул клешней, царапая камень. Его взгляд, полный обещания медленной, мучительной расплаты, проводил их.

Адреналин горел в жилах ледяным огнем. Они метались по лабиринту мрачных переходов, ощущая, как скрип и лязг Боркуса возобновляются где-то позади, нарастая. Казалось, сам замок пробудился против них: гобелены оживали — вытканные фигуры аристократов поворачивали головы, следя за беглецами стеклянными глазами, а изображенные псы рычали беззвучно. Тени под ногами цеплялись за их ботинки, словно липкие, холодные щупальца. Воздух гудел от ярости преследователя и его непрекращающегося скрипа. Они миновали галерею статуй, где каменные рыцари с заплесневелыми мечами, казалось, готовы были шагнуть с постаментов. Завернули за угол — и перед ними открылся проход в огромную, полуразрушенную оранжерею.

Стеклянная крыша была разбита, лунный свет лился серебряными потоками на заросли чудовищной флоры. Черные, шипастые папоротники размером с человека шелестели листьями-бритвами. Лианы, похожие на жилы гиганта, свисали со сводов, капая липким соком. И в центре этого ботанического ада, на островке относительно свободного пространства, росло одно-единственное деревце. Низкое, корявое, с корой, покрытой шрамами, но живое. На его тонких ветвях висели несколько жалких, но идеально спелых слив темно-фиолетового цвета, казавшихся единственным ярким пятном во всем этом царстве тьмы. И они благоухали — сладкой, чистой, невероятно живой свежестью, резко контрастируя с запахом гнили, пыли и металла.

Брок рванул в обход, но Джек, пытаясь уклониться от хлестнувшей из темноты колючей ветви какого-то хищного куста, неловко задел плечом ветку сливового деревца. Одна спелая слива сорвалась, упала и разбилась о камень прямо перед носом ворвавшегося в оранжерею Боркуса. Сок брызнул, запачкав его морду и механическую лапу.

Произошло нечто невероятное. Боркус замер. Его звериный рык оборвался. Он смотрел на разбитую сливу, на сок на своей скрипучей лапе. В его горящих глазах промелькнуло нечто, кроме ярости — растерянность, глубокая, щемящая боль, почти человеческая тоска. Он издал звук — не рык, а протяжный, душераздирающий вой, полный такой древней скорби и потери, что даже Рамлоу, циник до мозга костей, почувствовал ледяной укол в сердце. Этот вой был обращен не к ним, а к чему-то давно утраченному, к тому деревцу, к сладкому запаху, который он, казалось, вдруг узнал. Он потянулся механической клешней к соку на морде, но остановился, словно боясь осквернить память прикосновением своего проклятого инструмента.

Но боль лишь разожгла ярость сильнее. Глаза Боркуса вспыхнули адским зеленым светом, затмив на миг лунный. Он поднял голову, вой превратился в рев безумной, сфокусированной ненависти, направленной теперь не на абстрактную цель, а конкретно на этих двух людей, напомнивших ему о боли. Он рванул вперед с удвоенной скоростью, его скрипучая лапа молотила воздух, когти царапали камень, оставляя искры. Он больше не просто преследовал — он жаждал растерзать, уничтожить источник этого мучительного воспоминания.

— Беги! — заорал Рамлоу, толкая Джека вперед. Они нырнули под свисающие лианы, ощущая на затылке ледяное дыхание чудовища и невыносимый скрежет его механики. Влетели в узкий коридор, сбивая с ног старые ведра, Роллинс споткнулся о торчащий камень, Рамлоу едва удержал его. За спиной лязг и скрежет были уже вплотную, ледяное дыхание чудовища обжигало затылки. Они увидели тяжелую дубовую дверь, приоткрытую в боковом проходе. Без раздумий ворвались внутрь и с диким усилием захлопнули ее, едва успевая опустить массивную железную задвижку.

Снаружи в дверь врезалось что-то огромное и тяжелое. Дерево треснуло, задвижка прогнулась, но выдержала первый удар. Последовал второй, третий — металл скрежетал о дерево, рык заглушал все, сотрясая стены. Роллинс прислонился к стене, переводя дух, вытирая пот со лба. Комната была просторной, но пустой — казалось, бальный зал или приемный покой. Высокие окна с разбитыми стеклами пропускали лунный свет, рисующий длинные тени. Паркетный пол был покрыт толстым слоем пыли. И огромный камин, в котором давно погас огонь. Удары снаружи немного стихли, сменившись яростным скрежетом когтей по дереву и глухим рычанием. Но опасность не исчезла. Задвижка трещала под натиском.

И тут они почувствовали. Не услышали — именно почувствовали. Воздух стал ледяным, тяжелым, словно наполнился свинцовой пылью. Пыль на полу закружилась в странных, неестественных вихрях. По спине пробежали мурашки. Они не одни. В комнате обозначились три очага сгущающегося холода и скорби.

Возле огромного, покрытого паутиной зеркала в золоченой раме (позолота давно облупилась, обнажив черное дерево), материализовалась полупрозрачная фигура графини Марго. Женщина в платье времен ушедшей эпохи, с огромной шляпой, на которой, как на миниатюрном кладбище, увядали несколько черных роз. Сама шляпа и платье казались чуть более реальными, чем ее тело — они сохраняли форму и даже фактуру бархата и кружева, в то время как сама графиня просвечивала, как туман. Она поправляла несуществующие кружева на запястье тонким, почти скелетированным пальцем, глядя на беглецов с прискорбием и ледяным презрением.

— О, милые варвары, — её голос был как шелест засохших лепестков по стеклу. — Потревожили вечный сон Маэстро Скорби своими грубыми сапогами. И теперь его Железный Пёс рыщет, и весь замок стонет от его ярости. Бедный, бедный Боркус… он всегда так неистов после пробуждения. Особенно здесь, где тень пала на дружбу и окрасила камни в цвет предательства.

У камина, тыча тростью с набалдашником в виде черепа в воображаемые угли, возник другой призрак. Мужчина в старомодном, выцветшем сюртуке и монокле, сквозь мутное стеклышко которого было видно пустую, темную глазницу. Профессор Игнациус. Его фигура была самой нестабильной: кости призрачного скелета постоянно выпадали и снова материализовались с тихим ш-ш-шорохом. Он что-то бормотал себе под нос, делая заметки в невидимом блокноте пером из тени.

— Интереснейшее наблюдение! — его голос был сухим, как скрип пергамента, но громким. — коэффициент агрессии субъекта "Боркус" после кинетического воздействия на объект "Prunus domestica" (плод сливы домашней) превысил стандартные параметры проклятия на 47.3%... — он выронил фалангу пальца, которая растворилась в воздухе до падения. Он даже не заметил. — ...что явно указывает на сохраняющуюся эмоциональную привязанность к указанному триггеру, несмотря на полную морфологическую трансформацию, деградацию высших когнитивных функций и наложенное проклятие подчинения! — его бедренная кость провалилась сквозь пол, он рассеянно потянулся за ней, голова при этом оставалась на месте. — Любопытно… и крайне нестабильно для системы! Проклятие питается ненавистью и болью предательства, но этот… этот ароматический и визуальный стимул… он словно вносит диссонанс в чистую ноту ярости! Нарушает гармонию страдания! Фасцинирующе и потенциально опасно для структурной целостности заклятия!

На краю разбитого рояля, покрытого слоем пыли и паутины, в истлевшем платьице сидела и болтала ножками маленькая Эмили. Ее лицо было почти невидимо под слоем теней, лишь большие, пустые глазницы и беззубый ротик, растянутый в вечной, жутковатой улыбке. На коленях у нее сидела кукла-скелет, крошечные костяные ручки сжимали миниатюрный букетик из увядших травинок. Кукла тихо клацала челюстью в такт покачиванию Эмили. Девочка смотрела на Брока и Джека.

— Он сердитый, — ее голосок прозвучал прямо у них в ушах, тихий, как падающая пылинка, но леденящий душу. — Он всегда сердитый. Когда вспоминает. Когда видит его. — Она кивнула в сторону, где не было никого, но где, по ее ощущениям, был Стефан.

В этот момент Роллинс почувствовал ледяное прикосновение к своей руке, держащей пистолет. Он вздрогнул и посмотрел вниз. На его ладони, материализовавшись из клубка холодного тумана, лежала кукла-скелет Эмили. Ее пустые глазницы смотрели прямо на него, крошечная костяная ручка сжимала его палец с неожиданной силой. Он чуть не вскрикнул от неожиданности и леденящего ужаса.

— Играй? — прошептал голосок Эмили прямо ему в ухо, хотя сама девочка все еще сидела на рояле. Кукла на его руке слабо дернула головой, клацнув челюстью.

Роллинс и Рамлоу обменялись взглядом, полным ужаса и полного бессилия. Пистолеты были бесполезны против двери, выдерживающей натиск механического зверя, и совершенно бессмысленны против ледяных теней прошлого. А скрежет и рык за дверью напоминали, что Боркус не отступил. Он точил свои когти о дуб, готовясь к новому, возможно, последнему штурму. Холод от призраков пробирал до костей, смешиваясь с липким потом страха и физического напряжения. Они были в ловушке. Между скрипучей яростью за дверью и ледяными шепотами вечности внутри. Маленькая Эмили на рояле тихо засмеялась колокольчиком, но смех ее был печальным и бесконечно далеким. Ее кукла на руке Джека сжала его палец чуть сильнее.

Роллинс дернул руку, словно обжегшись. Кукла-скелет Эмили исчезла с его ладони, растворившись в клубе ледяного тумана, оставив лишь призрачное онемение в пальцах. Она снова сидела на рояле, беззвучно клацая челюстью своей игрушки. Графиня Марго парила ближе, ее шляпа с увядшими розами отбрасывала прозрачную тень.

— Кто вы? Что здесь происходит?! — выдохнул Роллинс, прикрывая спиной Рамлоу, который, стиснув зубы, перезаряжал пистолет, его глаза метались между призраками и трещащей под ударами дверью. — И как остановить этого?! — Он кивнул на дверь, откуда доносился яростный скрежет когтей и глухой, непрекращающийся рык Боркуса. Задвижка треснула еще сильнее.

— Мы? Обитатели Тишины, дитя мое, — ответила Графиня Марго, ее голос потерял нотки сарказма, став тяжелым и печальным, как погребальный звон. — Свидетели Великого Падения. Камни впитали эту тьму, стали этим… кошмарным садом скорби, когда сам Хозяин, наш Стефан Радулеску, совершил Непростительное. — Она сделала паузу, будто само слово обжигало её призрачные губы. Её фигура чуть померкла.

— Непростительное? — переспросил Рамлоу, не отрывая взгляда от главной двери, которая содрогнулась под очередным чудовищным ударом. Древесина рядом с задвижкой начала крошиться. Скрип механической лапы за ее пределами сливался с лязгом ослабевающего металла.

— Предал, — гулко и бесстрастно произнес Профессор Игнациус, поднимая очередную реберную кость, которая тут же начала таять у него в руке, как лед на солнце. — Предал того, кто был ему ближе крови. Того самого юношу с портрета в Мастерской. С веткой слив. Джеймса Барнса. Его кровь, его доверие, его саму сущность. — Профессор поправил монокль, через который пустая глазница казалась еще глубже. — Актом сознательного выбора или под давлением сил, которых мы не постигли? Вопрос открыт. Но факт: он отдал друга Тьме. Или позволил Тьме его забрать. Результат идентичен.

— Боркус, — шепотом добавила Графиня, появившись так близко к Роллинсу, что от нее веяло запахом увядших роз и старой, могильной земли. — Он стал этим… чудовищем с механической лапой… из-за боли, ярости и проклятия, что Стефан неосознанно навлек на них обоих своей слабостью или страхом. — Ее призрачная рука махнула в сторону невидимых картин. — А Стефан… Стефан забыл. Запер свой поступок так глубоко в темницу памяти, что та сгнила и отравила его душу. Он не может закончить портрет, потому что не может вспомнить лицо друга до предательства. Только боль после, образ искаженный яростью и скорбью, застилает его взгляд. Он рисует снова и снова… — Ее голос сорвался. — ...но все не то. Все больно. Незавершенно. И именно эта незавершенность, этот когнитивный диссонанс между тем, что было, и тем, что он хочет помнить, и есть топливо для Проклятия. Оно кормится этой щелью в душе!

Профессор Игнациус вдруг оживился. Его полупрозрачная фигура замерла, перестали падать кости. Витраж в монокле засветился странным, мерцающим светом.

— Совершенно верно, графиня! Хотя и с излишней эмоциональной окраской! — Его голос приобрел лекторские интонации, сухие и точные. — Проклятие Замка Теней, условно обозначенное мной как "Maledictum Incompletum Radulesku-Barnes", представляет собой сложную энерго-информационную петлю обратной связи с положительным усилением на основе подавленной вины и искаженной памяти!

Он "прошелся" перед ними, его трость стучала по невидимому полу.

— Рассмотрим структуру:

1) Исходное событие (Триггер): Предательство Стефана по отношению к Джеймсу Барнсу. Фактор Х (природа предательства) неизвестен, но результат налицо: Джеймс превратился в этого самого Боркуса, а Стефану на душу лег огромный камень вины.

2) Попытка Забыть (Как Стефан справляется): Вина так давит, что Стефан сознательно стал запирать правду о том дне и о настоящем Джеймсе где-то глубоко в себе. Он стал рисовать в уме другого друга — идеального или искаженного болью (того самого "Джеймса с веткой слив"). Настоящую память он спрятал.

3) Проклятый Художник (Почему не получается): Стефан пытается нарисовать того друга, которого придумал. Но рука его не слушается! Она выводит либо этот фальшивый образ, либо страшный лик Боркуса. Это его безумно злит и мучает, вина растет. И от этой муки и незавершенности исходит какая-то темная энергия.

4) Заколдованный Круг (Как все ухудшается): Эта темная энергия — она и есть само Проклятие. И вот что страшно: Проклятие кормится этой мукой и в ответ:

* Еще крепче запирает правду в голове Стефана. Вспомнить настоящее ему все труднее.

* Держит Боркуса в его ужасной форме, подпитывая его злобу и боль, которая вся — от того самого забытого предательства.

* Коверкает сам Замок! Ожившие гобелены, злые тени, зеркальная галерея кошмаров — все это отражение хаоса и муки в душе Стефана.

5) Любой намек на правду — будь то настоящие сливы, их запах, или даже имя "Джеймс" — это как нож в сердце для Боркуса. Он чувствует настоящую боль (не просто злится!). А Стефан, сам того не понимая, в ужасе от этих напоминаний, сильнее включает Проклятие. От этого Боркус становится еще яростнее (мой приборчик аж на 47.3% скачок показал после сливы!), а Проклятие — еще мощнее! И вот этот круг замыкается и раскручивается все сильнее.

Профессор сделал паузу для эффекта, хотя дверь снова треснула от удара, и в щели уже было видно мерцание ядовито-зеленого глаза Боркуса.

— Таким образом, Проклятие — самоусиливающаяся система! Оно не статично! Оно растет, питаясь страданием и незнанием! Боркус ненавидит Стефана за предательство, но служит ему по принуждению Проклятия, которое коренится в их общей боли! Он ненавидит всех, кто напоминает ему о потере, о человеке, которым он был! А Стефан… Стефан боится узнать правду, ибо она может разрушить его окончательно. Груз вины, попытка спрятаться от правды, неудачные рисунки — все это кормит зло, которое мучает обоих и уродует все вокруг. Порочный круг! Статус-кво ужасен, но стабилен в своей разрушительной динамике. Ваше появление, агенты, — он кивнул в их сторону, — стало мощным внешним возмущающим фактором! Вы вскрыли гнойник!

Маленькая Эмили вдруг перестала качаться и молча указала бледным, почти прозрачным пальчиком на дальний угол зала. Там, за тяжелым портьерой, съеденной молью, виднелась неприметная дверь, обитая потрескавшимся черным бархатом. Затем она начала расплываться в воздухе с тихим, колокольчиковым, но почему-то печальным смешком.

Рык Боркуса грянул прямо за дверью, сливаясь с оглушительным ударом, от которого задвижка треснула по всей длине. Древесина начала расходиться.

— Что нам делать?! — почти крикнул Роллинс призракам, отступая к указанной Эмили черной бархатной двери в углу. Сердце бешено колотилось. — Как остановить это сейчас? Он сейчас вломится!

— Напомнить ему! — прошелестела Графиня, ее фигура быстро бледнела и растворялась, как дым на ветру. Голос звучал уже издалека. — Напомнить Стефану о Дружбе! О тех сливах в саду! О смехе под настоящим солнцем, которого эти камни никогда не видели! Только истинная память, пробив скорлупу лжи, может разорвать петлю! Это единственный ключ!

— Но осторожно! Алгоритм действий критически опасен! — предупредил Профессор, его фигура тоже быстро таяла, витраж в монокле погас, оставив лишь пустую тьму. — Любая попытка напомнить Стефану истину вызовет яростное сопротивление Проклятия! Боркус станет абсолютно неконтролируем! Он ненавидит Стефана за предательство и служит лишь по принуждению проклятия, но ненавидит его всей своей искалеченной сутью! Его ненависть к Стефану вспыхнет ярче тысячи солнц! И он ненавидит всех, кто напоминает ему о том, что он потерял! О том человеке, которым был! И эту ненависть он перенесет ее на вас, как на посланников боли! Вероятность успешного исхода стремится к нулю, но ненулевая! Теория допускает квантовый коллапс системы при точном воздействии на триггерную точку!

— Бегите! — пронесся в ледяном воздухе голосок Эмили, уже почти невидимой. Ее кукла махнула Роллинсу костяной ручкой. — Через ту дверь! В Зеркальную Галерею! Быстрее! Он сильный! Он сломает!

Брок и Джек рванули к черной бархатной двери. В последний момент, перед тем как влететь в узкий проход за портьерой, Роллинс увидел, как скрипучая металлическая клешня Боркуса, словно гигантский лом, пробивает треснувшую древесину главной двери, вырывая огромные щепки. В прорехе мелькнула ярость зеленых лун. Они влетели в проход и захлопнули бархатную дверь за собой. Запоров не было. Доверять оставалось только скорости и призрачному совету.

* * *

Пока Брок и Джек, подхлестываемые адреналином и первобытным страхом, метались по лабиринту мрачных переходов, в Мастерской Вечного Сна царила ледяная тишина, нарушаемая лишь тиканьем невидимых часов вечности. Стефан Радулеску стоял у разбитого мольберта. Его бледные, изящные пальцы с едва заметными пятнами старой краски дрожали, едва касаясь порванного холста. На нем — незаконченный портрет молодого человека с теплой улыбкой и веткой спелых слив. Угол картины, где была изображена корзина с фруктами, теперь был изуродован грязным отпечатком ботинка и размазанными красками.

«Линии… пропорции… свет в глазах…» — его шепот был похож на шелест сухих листьев по могильной плите. — «Я почти поймал его… поймал тот оттенок счастья до…» Он замолк, сжав кулаки так, что костяшки побелели. Вековая тоска в его глазах сменилась вспышкой холодной, беспощадной ярости. Не просто злости на нарушителей покоя, а глубокого эстетического оскорбления. Они не просто разбудили его — они осквернили его попытку вернуть невозвратное.

Он отвернулся от испорченного холста. Его взгляд упал на палитру с засохшей, как запекшаяся кровь, краской и тонкую кисть, валявшуюся на полу. Медленно, с королевским достоинством, даже в своем истлевшем бархатном халате поверх костюма, он наклонился и поднял кисть. Он погладил ее щетину, словно успокаивая испуганное животное. Затем он подошел к одному из изящных набросков: ветка сливы, рука, держащая плод, фрагмент улыбки… Все незавершенные. Все болезненные напоминания. Он провел пальцем по одному из набросков — контуру руки. Руки, которой больше не было. Не в его памяти, а в реальности того, кто стал Боркусом.

* * *

Брок и Джек вбежали в Зеркальную Галерею. Это была бесконечно длинная анфилада. Стены, потолок, даже пол в отдалении — все было покрыто огромными, почерневшими от времени и какой-то липкой мглы зеркалами, заключенными в массивные рамы из черного, как ночь, дерева. Лунный свет, проникавший из редких арочных окон под самым потолком, не освещал, а лишь создавал призрачные блики на потемневших стеклах.

Их собственные отражения были кошмаром. Фигуры вытягивались до невозможных пропорций, превращаясь в теневых пауков, или сжимались в корчащиеся шары. Лица искажались в гримасах ужаса, руки обрастали когтями, тени от них жили своей жизнью, пытаясь схватить оригинал. Но страшнее были другие обитатели зеркал:

Из глубины стекол, словно из черной, маслянистой воды, пытались выбраться бесформенные сгустки тьмы с проступающими очертаниями когтей, зубов, безликих впадин вместо лиц. Это были отраженные кошмары обитателей замка — Стефана, Боркуса, даже призраков. Они царапали стекло изнутри острыми щупальцами теней, оставляя мутные, сияющие зловещим светом следы. Их беззвучные вопли наполняли галерею не звуком, а ледяной вибрацией, от которой ныли зубы и затуманивалось сознание. Казалось, галерея была не коридором, а гигантской тюрьмой для боли и страха, запечатанной в стекло.

Скрип и рык Боркуса доносились сюда приглушенно, эхом отражаясь от бесчисленных зеркал, создавая жуткую стереофонию. Они знали — он где-то близко, ломая преграды, ищущий их.

— Не смотри! — рявкнул Рамлоу, схватив Джека за плечо, когда тот замешкался, завороженный своим искаженным, плачущим отражением с клыками. — Беги! Прямо! Только вперед!

Погоня продолжалась в этом царстве отраженного безумия. Они миновали арку, ведущую в мелькнувшую Оранжерею Кошмаров — теперь лишь жуткий силуэт за решеткой, где хищные растения с шипами, похожими на иглы дикобраза и пахнущие падалью, бессильно тянулись к ним сквозь прутья, словно заключенные. Пробежали через Библиотеку Шепотов — следующую арку открывала бесконечная анфилада, заставленная до потолка полками с книгами в переплетах из потемневшей кожи. Книги сами перелистывали страницы, испуская тихие стоны и проклятия на забытых языках, а с потолка свешивались липкие, похожие на исполинских слепых слизней "книжные черви Забвения". Они шипели, оставляя на камне пола мерцающие фосфоресцирующие следы, и тянулись к бегущим мягкими, холодными щупальцами. Скрип Боркуса то приближался, сливаясь со скрежетом их собственных отражений, то удалялся, теряясь в лабиринте звуков замка и шепота проклятых фолиантов.

Вырвавшись через полуразрушенную арку, заваленную обломками скульптур плачущих ангелов (их каменные лица были искажены настоящим страхом), они наконец очутились под открытым, пусть и мертвенно-лунным, небом. Перед ними раскинулась топь. Воздух был ледяным, но свежим после затхлой, пропитанной страхом атмосферы замка. Они остановились на краю каменной плиты, переводя дух, прислушиваясь. Тишина. Ни скрипа, ни лязга, ни рыка. Лишь шелест мертвых лиан на холодном ветру и тихое, мерзкое чавканье болота.

— Он… отстал? — хрипло спросил Роллинс, оглядываясь на мрачные, подавляющие стены замка, из которых они только что вырвались.

— Или хозяин отозвал, — ответил Рамлоу, тоже вслушиваясь. В тишине не было угрозы. Только гнетущий мрак, холод и обещание непроходимой трясины. — Неважно. Важно, что он не здесь. И мы — снаружи. Пока что.

Облегчение, острое и почти пьянящее, волной накатило на них. Все эти призраки, проклятия, незавершенные портреты, шепоты прошлого и зеркальные кошмары — наплевать! Наплевать на Стефана и его вековую боль, на Боркуса и его скрипящую ярость, на заклятия, опутавшие камни. Они были измотаны до предела, покрыты грязью, синяками и ледяным потом страха, но они были снаружи. И где-то там, за пределами этого кошмарного измерения, была лаборатория. Бетон. Гул генераторов. Кофе, который пахнет кофе, а не могильной землей или перезревшими сливами. Свет. Нормальность. Жажда вернуться туда была сильнее любого страха перед темными лесами или зловонными болотами этого мира.

— Движемся вдоль стены, — приказал Рамлоу, указывая пистолетом вдоль древней кладки, подальше от зловонного дыхания трясины. — Пока этот железный урод не передумал. Ищем путь. Любой путь отсюда. Домой.

Они двинулись вдоль холодных, шершавых стен Замка Теней, не оглядываясь на его мрачные башни, готовые в любой момент рвануть с места, едва услышав знакомый, ненавистный скрежет. Главное чудовище осталось позади, закованное в камни и собственное проклятие. Впереди — только путь сквозь тень, к разрыву между мирами. Надежда, хрупкая, как паутина, но реальная, горела в них ярче ядовитых лун в глазах Боркуса. Они шли, прислушиваясь к тишине, в которой пока не было звука ржавых шестерен.

--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎--⚜︎

1) Оборотень Боркус https://ibb.co/album/FmdsQV

Музыкальные темы Боркуса:

* Carter Burwell — "I Know What You Are"

* Clint Mansell — "Lux Aeterna" Знаменитая нарастающая струнная тема. Ее мощь, неумолимость и трагизм идеально подходят для моментов появления Боркуса, его преследования, демонстрации нечеловеческой силы и скорости. Передает ужас агентов перед ним.

2) Призраки Замка Теней. https://ibb.co/album/28PW1j

Тема маленькой Эмили: OST "Юленька" — Тили-тили-бом (страшная колыбельная)

Слушать: https://mp3-flamingo.ru/?song=OST+Юленька+-+Тили-тили+бом...&ysclid=mcdseex64v825582367

Черная, как обсидиановая плита, гладь пруда, мимо которой пролегал путь, тоже внушала опасения. Вода была неподвижна, холодна и неприлично чиста для этого места смерти, отражая огромную, больную луну без искажений, как чёрное зеркало. Они уже знали цену неосторожности в этих местах. Каждый шаг по скользким камням отзывался болью в избитых телах, каждый шорох в мрачном лесу за спиной заставлял пальцы судорожно сжимать рукояти пистолетов. Скрип Боркуса не слышался, но его отсутствие висело в воздухе гнетущей гулкой пустотой — тишина перед разрывом снаряда, замерший вдох перед криком.

Тропа вилась вдоль берега, обрамленная рядом древних, потемневших от времени статуй. То, что когда-то, возможно, было аллеей нимф или ангелов, превратилось в галерею скорбных стражей. Камень треснул, покрылся лишайником, похожим на струпья, и мхом, стекающим, как вечные слезы. Один "ангел" с отбитыми крыльями, торчащими, как сломанные кости, склонил голову над самой водой, его каменное лицо почти стерлось до безликой маски скорби. Другая фигура, возможно, девушка с кувшином, была оплетена черными лианами, словно в смертельных объятиях.

Но главное, что приковывало взгляд и леденило душу — это кувшинки.

Они были белыми. Не просто светлыми, а ослепительно, неестественно белыми в этом море тьмы. Совершенные, нежные чашечки, казавшиеся выточенными из холодного фарфора, лежали на черной глади, как призрачные саваны или брошенные венки. Их белизна была оскорбительной, вызовом мраку, хрупкой красотой на краю бездны. Они не шевелились. Они просто были — немые, чистые пятна в чернильной тьме, от которых становилось только страшнее.

Роллинс, шедший ближе к пруду, вдруг резко остановился, затаив дыхание.

— Брок... — его шепот был едва слышен, полон недоверия.

Рамлоу мгновенно замер, следуя взгляду напарника не на статую, а на зеркальную черную гладь пруда.

В идеальном отражении ангела, склонившегося над водой, его каменная голова... медленно повернулась. Не в реальности — статуя на берегу оставалась неподвижной. Но в черном зеркале воды пустые отражённые глазницы сдвинулись, уставившись прямо на них. И из-под каменного века на отраженной щеке скатилась и упала в воду капля. Настоящая? Или игра света? Она упала с тихим "плип", нарушив идеальную гладь. Круги разошлись, исказив жуткое отражение, но когда вода успокоилась, отражение ангела снова смотрело на них, голова все так же повернута, а на щеке — темный, влажный след, как от слезы.

Этот немой взгляд из отражения словно стал сигналом. Хотя сами белые кувшинки не шелохнулись, воздух вокруг пруда стал гуще, холоднее. Из леса за спиной донесся одинокий, протяжный крик невидимой птицы — не тревожный, а полный безнадежной тоски, оборвавшийся на полуслове. Лунный свет на белых лепестках кувшинок вдруг показался слишком ярким, почти ядовитым. Они не были частью этого места. Они были чужеродны, как белые могильные цветы на поле боя.

Рамлоу почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки. Это было не физическое движение, а сдвиг в самой реальности. Пруд, его черное зеркало и эти белые призраки-кувшинки реагировали на них. На их страх. На их присутствие. Он перевел взгляд с отражения ангела на ближайшую белоснежную кувшинку. Она казалась хрупкой, но эта хрупкость была обманчива, как тонкий лед над бездной. Его палец лег на спусковой крючок. Где-то там, в глубине или в этом искаженном отражении, мог быть Боркус. Или нечто иное.

— Ни шагу ближе к воде, — прошипел он Роллинсу, сам делая шаг в сторону от зловещей глади. — И не верь отражениям. Особенно плачущим ангелам.

Они двинулись дальше, ощущая на себе тяжелый, немой взгляд каменных глаз настоящего ангела на берегу и его искаженного двойника в черной воде. Каждый шаг по скользкой тропе отдавался гулко в тишине, нарушаемой лишь далеким эхом их собственных шагов и навязчивым ощущением белых, немигающих глаз кувшинок, следящих за ними с черной поверхности. Скрип Боркуса не слышался. Но тишина вокруг пруда была теперь иной — насыщенной немой угрозой, холодной и внимательной, как взгляд хищника из засады. Пауза кончилась. Тишина лопнула.

Агенты, не слыша преследования, ускорили шаг, надеясь оторваться. И все же этого было недостаточно.

Из темной чащи у самой воды, где корни старых ив сплетались с черными лианами, выбросился один толстый побег. Его движение было неожиданно быстрым для этих обычно медлительных тварей — словно спящая удавка рванула к добыче. Он шипел, извиваясь в воздухе, покрытый не слизью, а крошечными, острыми как бритва шипами, отливавшими металлическим блеском в лунном свете. Он не цеплялся — он атаковал.

Роллинс первым увидел опасность и отпрыгнул, крича предупреждение. Но лиана была хитра. Она не пошла на человека, а ударила по земле перед Рамлоу, взметнув фонтан грязи, и тут же, как бич, обвила его лодыжку. Шипы впились в ткань и кожу. Боль была острой и жгучей, как уколы раскаленных игл.

— Черт! — зарычал он, пытаясь вырвать ногу, но лиана сжималась, тянула его к воде. Второй побег вынырнул из тени, целясь ему в шею.

Роллинс выстрелил. Пуля отскочила от упругой, как стальная проволока, плоти лианы, лишь заставив ее вздрогнуть. Он бросился на помощь, хватая побег руками, но шипы впились и в его ладони. Они оказались в ловушке. Колючее кольцо сжималось, тянуло обоих к черной, бездонной глади пруда. Новые и новые лианы поднимались из тени, готовясь к броску.

И тут в воздухе прозвенел тихий, ледяной смешок. Прямо сквозь шипящий клубок лиан, обвивших Роллинса, пролетела маленькая Эмили. Она была полупрозрачной, как дымка, ее истлевшее платьице колыхалось в незримом ветерке. В руках она крепко сжимала свою куклу-скелет.

— Нельзя! — ее голосок был тонким, как треск ломающейся сосульки. — Отпусти! Они не твои!

Она зависла перед самой толстой лианой, атакующей Рамлоу. Ее кукла ожила. Костяная челюсть распахнулась и заклацала с оглушительным, не по размеру, клац-клац-клац! прямо перед черной, шипастой плотью побега.

Но лиана не заметила ее. Острый кончик побега прошел сквозь прозрачную фигуру Эмили, как сквозь холодный туман, не замедлившись. Шипы продолжали тянуться к Рамлоу. Эмили попыталась ещё раз — её кукла отчаянно клацала челюстями прямо в тело лианы, но чёрная плоть и шипы просто проходили насквозь её призрачную форму, словно её не существовало. Лиана даже не дрогнула. Маленькая защитница была совершенно неосязаема для физической угрозы, а её попытки помешать лишь на миг сделали её силуэт ярче, прежде чем лианы сомкнулись и окончательно скрыли её из виду в своем шипастом клубке. Отчаянный смешок Эмили прозвучал где-то внутри черного кольца, но был тут же заглушен шипением лиан.

— Чёрт! — вырвалось у Роллинса, когда шипы впились глубже. Он видел, как призрачная девочка исчезла в черном месиве побегов, беспомощная, как мыльный пузырь.

Рамлоу, увидев беспомощность призрака и ощущая, как холодная вода пруда уже брызгает ему на ноги, действовал на автомате. Его свободная рука рванулась к разгрузке, выдернула маленький цилиндр светошумовой гранаты, сорвала чеку и швырнула ее под ноги себе и Джеку, прямо в центр клубка лиан, сжимавшего их.

— ЗАКРЫВАЙСЯ! — рявкнул он, сам пригнувшись и зажмурившись.

Грохот! Не оглушительный, как взрыв, а резкий, рвущий барабанные перепонки ХЛОПОК, слитый с ослепительной, бело-голубой вспышкой, которая на мгновение превратила ночь в день. Даже с закрытыми глазами они видели багровые пятна. Шипение лиан превратилось в пронзительный, визгливый вой. Сжимающие петли ослабли, побеги дернулись в стороны, слепые и оглушенные. Остроконечные листья свернулись, шипы втянулись, словно испуганные ежи. Свет и звук, столь чуждые этой вечной тьме, сработали как шоковая терапия для органической твари.

— Идем! Тяни! — заорал Рамлоу, рванув ногу из внезапно ослабевшей петли. Роллинс, оглушенный, но понимающий, последовал за ним, вырывая руку. Они выкатились из колючего кольца, спотыкаясь, едва не падая в пруд, и побежали прочь, оставляя шипящий, ослепленный хаос позади. Из тумана над водой, уже далеко позади, донесся тихий, одобрительный смешок Эмили и последнее, еле слышное клацанье её куклы.

* * *

Высоко над ними, на старом, полуразрушенном балконе, скрытые тенью колонн, парили две фигуры. Они наблюдали за схваткой внизу, как за спектаклем теней.

— Боже мой, — прошелестела Графиня Марго, веером из призрачных кружев прикрывая несуществующий рот. — Эта малышка… она отчаянна! И совершенно безрассудна! Бросилась на эти чудовищные щупальца с… с погремушкой! Смотреть страшно! Бесполезно, конечно, но... какой порыв!

Профессор Игнациус парил рядом и щурился сквозь монокль на пульсирующую энергию лиан и холодное сияние Эмили, беспомощно мелькавшее среди черных щупалец. Он небрежно поймал выпавшую ключицу, которая тут же начала таять в его руке.

— Отчаянна? Да. Иррациональна? Безусловно. Эффективна? В данном случае — абсолютно нулевая. — Его голос был сухим анализом. — Как и следовало ожидать от сущности, лишенной материальной субстанции против материальной угрозы. Но сила Эмили, дорогая Марго, возможно, именно в этой кажущейся слабости и безрассудстве. В её… незавершенности. Она не боится того, что пугает нас. Её боль иная. Её привязанность — к живым, к тем, кто ещё дышит, — это аномалия в нашем мире скорби. Возможно, именно этот факт, а не её действия, и является переменной Х в уравнении этого проклятия. Парадокс. Посмотри — она всё ещё там, в тумане, смотрит им вслед. Даже после поражения.

Внизу, когда агенты уже скрывались за поворотом стены, полупрозрачная фигурка Эмили материализовалась снова на краю пруда, где вода уже успокаивалась после взрыва. Она не сдерживала лиан — те уже уползали в тень, шипя от боли и дезориентации, нанесенной гранатой. Эмили просто стояла, крепко сжимая свою куклу-скелет. Ее ледяной смешок прозвучал еще раз — тихий, не для агентов, а словно для себя самой. Она помахала им вслед костяной ручкой куклы, и ее силуэт начал растворяться, таять в лунном свете и поднимающемся от воды холодном тумане, как последний след их отчаянного прорыва. Последнее, еле слышное клац-клац кукольной челюсти прозвучало уже из пустоты.

* * *

Тем временем, глубоко в сердце замка, время для Боркуса замерло. Его погоня за нарушителями оборвалась внезапно, когда он, раздираемый яростью и болью, ворвался в узкий переход у оранжереи. Его скрипучая лапа на миг задела не камень, а нечто иное. Старинное, покрытое инеем зеркало в тяжелой раме из черного дерева, вмурованное в стену. Оно не разбилось. Оно ожило. Поверхность, обычно мутная и неподвижная, вспучилась, как черная маслянистая вода, и схватила его. Не светом, а холодом. Абсолютным, пронизывающим до атомов холодом вечной мерзлоты.

Волк взвыл — не яростью, а ужасом и неожиданной болью. Его механическая лапа застыла в движении, ржавые шестерни скрипели, пытаясь сдвинуться, но намертво схваченные ледяными щупальцами, протянувшимися из зеркала. Тени, его плащ и защита, попытались забиться, отползти, но их тоже втягивало в ледяную гладь. Зеркало было артефактом древнее самого замка, "Ледяным Оком", хранилищем забытых кошмаров и ловушкой для неосторожных. Его холод парализовал, замораживал саму суть движения. Боркус застыл в полупрыжке, его зеленые глаза пылали бессильной яростью из-под нарастающего слоя инея, морда искажена в немой гримасе. Скрип затих, сменившись жутким тиканьем нарастающего льда. Ловушка сработала.

Время тянулось. Холод проник в самую сердцевину, лед сковал суставы, покрыл шерсть хрустящей коркой. Казалось, "Ледяное Око" поглотит его навсегда, добавив еще один вечный кошмар в свою коллекцию. Где-то далеко, сквозь толщу льда и камня, донесся приглушенный звук — грохот светошумовой гранаты, взорвавшейся у пруда. Вибрация, слабая, но ясная, прошла сквозь камень пола. Это был звук их оружия. Звук нарушителей, все еще свободных. Все еще на его территории.

Вспышка памяти: солнце, смех... и боль, превратившая его в это. Но сильнее боли вспыхнула ярость. Нет. Он не замерзнет здесь, как диковинка, пока они топчут его землю!

Глубоко в груди, под слоями льда и металла, что-то рванулось. Зеленые глаза под ледяной коркой вспыхнули адским пламенем. Раздался грохот — не скрежет, а глухой, мощный удар, как будто внутри него взорвалась граната. Лед на его груди и плечах треснул веером трещин. Он напряг все мускулы, рванулся вперед с рыком, который не мог вырваться наружу, но сотряс его изнутри. Лед держал. Еще удар. Еще трещины. Третий рывок — и глухой рев наконец вырвался из его пасти, смешавшись с грохотом ломающегося льда. Он рванулся вперед, сквозь зеркало.

Его мощная, облепленная льдом голова и плечи пробили зеркальную гладь. Черное "стекло" не разбилось — оно расплескалось, как тяжелая, вязкая ртуть, разлетаясь крупными, холодными каплями, которые мгновенно замерзали в воздухе, падая с тихим звоном. Рама зеркала треснула с оглушительным скрежетом. Боркус вывалился на каменный пол переходы, тяжело рухнув на колени, весь в стекающих потоках черной, маслянистой субстанции, быстро твердеющей на воздухе. Он тяжело дышал, пар клубился из его оскаленной пасти. Зеленые глаза, освобожденные ото льда, горели теперь чистым, безумным гневом. Он поднял свою механическую лапу — она все еще была покрыта остатками черной "ртути" и льда, но шестерни внутри заскрежетали, с трудом, но повинуясь его воле. Он медленно поднялся, сотрясаясь, как раненый зверь. Его взгляд метнулся по пустому переходу. Он прислушался. Шум боя у пруда стих. Нарушители ушли. Дальше. К границам.

Рык, низкий и вибрирующий, вырвался из его груди. Он был свободен. Он рванулся вперед, его шаги, вначале неуверенные, быстро набирали скорость, скрежет металла и тяжелое дыхание снова наполнили коридоры Замка Теней.

* * *

В высоком кабинете, превращенном в мастерскую в одной из менее пострадавших от времени башен, Стефан испытывал раздражение иного рода. Гнев на нарушителей улегся, сменившись привычной, гложущей тоской и… досадой. Боркуса не было. Долго не было.

Он стоял у большого мольберта у окна. На холсте — очередная попытка. Фон: размытые очертания солнечного сада, невероятно яркие и потому болезненные для его вампирских глаз. На переднем плане — молодой человек. Тело, поза, одежда — почти закончены. Но лицо… Лицо было пустым пятном. Контуры намечены углем, но черты не прописаны. Стефан знал их наизусть — уголки губ, прищур глаз, ямочка на щеке, когда тот смеялся… Но когда он брал кисть, память предательски размывалась, заменяясь образом искаженной ярости и скрежета металла.

Он взял палитру. Краски, некогда яркие, засохли в твердые комки, похожие на запекшуюся кровь. Он вздохнул, звук был похож на шелест сухих листьев в пустом склепе. Попытался развести их скипидаром из старого пузырька. Получилась грязь. Он мазнул ею по холсту в уголке — грязно-коричневое пятно. Раздражение накипело комом в горле. Отдаленный, приглушенный грохот, больше похожий на хлопок, чем на взрыв, донесся сквозь толщу камня. Стефан вздрогнул, кисть замерла в воздухе. Что теперь? Где этот скрипучий идиот? Опять в лесу воет на луну? Или это он устроил такой шум?

Он отбросил кисть. Она покатилась по полу, оставляя грязную полосу. Подошел к окну, уперся руками в холодный камень подоконника. Замкнутый двор внизу был погружен в густую тень. Ни движения, ни звука. Только вечный холод и тишина. Его отражение в темном стекле было бледной маской владыки вечной скорби.

— Где же ты, тугодум? — прошипел он в пустоту комнаты. — Опять застрял в кустах? Или нашел новую кость для своей ржавой лапы?

Тихий, колокольчиковый смешок отозвался из угла. Стефан не обернулся. На широком подоконнике, свесив ножки в прозрачных башмачках, сидела маленькая Эмили. Ее кукла-скелет сидела рядом, костяные ручки сложены на коленях, пустые глазницы смотрели туда же, куда и ее хозяйка — на спину Стефана. Эмили болтала ножками, ее призрачное платьице колыхалось.

Стефан игнорировал ее, как игнорировал веками. Он снова взял кисть (чистую, из запаса), обмакнул в жалкую жижу на палитре и с отчаянием тронул холст, пытаясь вывести улыбку на пустом лице. Мазок получился корявым, грязным. Он зарычал от досады.

В этот момент Эмили протянула прозрачный пальчик. Она коснулась холста в самом низу, рядом с нарисованными ботинками. На мокрой от неудачного мазка поверхности остался крошечный, едва заметный, светящийся холодным светом отпечаток пальца. Призрачный.

Стефан замер. Он смотрел на этот отпечаток. Никогда такого не было. Эмили не вмешивалась в его рисование. Он резко смахнул его мастихином. Холст стал чистым в этом месте. Но через мгновение, как будто проступая из глубины грунтовки, отпечаток появился снова. Чуть выше. Рядом с контуром руки. Эмили тихо засмеялась. Ее кукла кивнула костяной головой.

Стефан отшвырнул мастихин. Он обернулся к подоконнику, его глаза, обычно полные тоски, горели холодным гневом.

— Чего ты хочешь, малютка? — его голос был ледяным. — И где этот тупой, скрипучий пес?!

Эмили перестала болтать ножками. Она посмотрела прямо на него своими огромными пустыми глазницами. И снова тихо засмеялась. Ее смех был печальным и бесконечно далеким. Кукла кивнула еще раз. Ответа не было. Только этот жуткий, детский смех и мерцающий отпечаток на холсте — немой укор и напоминание о чем-то, что он отчаянно пытался забыть. Гнев Стефана сменился знакомой, гнетущей беспомощностью. Он отвернулся от окна и отпечатка, уставившись в пустое лицо на портрете. Где же Боркус? И что на этот раз напомнила ему эта вездесущая маленькая смерть?

* * *

На краю леса, где древние деревья-скелеты редели, уступая место низкорослому, колючему кустарнику, Брок и Джек остановились, переводя дух. Раны от шипов лиан горели, но были неглубоки. Позади, в мрачном полукольце леса, все еще виднелись черные башни Замка Теней, но здесь, у подножия первых серых холмов, воздух казался чуть менее спертым, а лунный свет — чуть чище. Они стояли на самой границе его владений, где влияние черных лиан слабело, а земля была просто холодной и каменистой, а не пропитанной скорбью. Тишину нарушало лишь потрескивание сухих веток под ногами да далекий, знакомый шелест — словно лианы на стенах замка шептались вслед уходящим.

Но они знали — это затишье. Боркус не исчез. Ледяное Зеркало лишь задержало его. И где-то в глубине замка, Стефан ждал. Или готовился. Их путь домой лежал через эту тень, и каждый шаг мог стать последним перед новым скрежетом ржавых шестерен в ночи. Граница была пересечена, но тень замка, длинная и цепкая, все еще тянулась за ними по земле.

Облегчение было мимолётным, как бульк гнилушки в болотной трясине. Гнетущая атмосфера Трансильвании, казалось, впитывалась через поры кожи. Воздух, хоть и свободный от замковой затхлости, висел тяжелым, пропитанным влажной землей, гниющими корнями и чем-то сладковато-неприятным — как перезревшие сливы, забытые в темном углу сарая и начавшие бродить. Огромная, мертвенная луна, казалось, прилипла к чёрному небосводу и преследовала их, заливая окрестности своим фосфоресцирующим, больным светом.

Они шли вдоль стены замка, держась на почтительном расстоянии от чёрных, шевелящихся лиан, оплетавших камни как петли удавов. Теперь, зная об их природе, каждый шорох в их зарослях, каждое едва заметное движение воспринималось как угроза. Лианы вели себя как живые щупальца — медленно, лениво, но неуклонно ползущие вверх по стенам, обвивающие друг друга в мерзких объятиях, иногда срываясь с глухим шлепком на землю, где продолжали извиваться, как змеи, прежде чем снова найти опору. Их холодная, скользкая поверхность вызывала отвращение.

— Чёртовы сорняки, — пробормотал Рамлоу, сплёвывая, пытаясь избавиться от привкуса тлена на языке. — Надеюсь, они только замком и ограничиваются.

— Не похоже, — ответил Роллинс, его голос был напряженным. Он указал в сторону мрачного леса, начинавшегося в сотне ярдов от стен. Там, в густых тенях под скрюченными елями, тоже что-то шевелилось. Не просто ветки — что-то более толстое, цепкое, пульсирующее тёмной массой. — Кажется, они расползлись.

Казалось, сама земля здесь была больна, заражена скорбью и проклятием замка. Агенты сами старались походить на незаметных призраков, петляя между корявыми стволами деревьев-скелетов, которые лианы уже почти полностью поглотили, превратив в жуткие, шевелящиеся обелиски. Шум их продвижения — хлюпающие шаги, скрип кожи, сдержанное ругательство — казался кощунственно громким в звенящей тишине. Они ждали, что в любой момент из-за спины донесется знакомый скрежет и лязг или из тени выпрыгнет тварь пострашнее хищных папоротников. Но вокруг царила лишь гнетущая, настороженная пустота. Замок, как огромный чёрный нарыв на теле земли, медленно скрывался за спиной, растворяясь в туманной дымке.

Их упорство (или отчаяние) было вознаграждено. Спустя время, показавшееся вечностью, лианы стали редеть, отступая назад к стенам, словно был натянут невидимый поводок. Земля под ногами стала твёрже, менее болотистой. Вдруг Роллинс схватил Рамлоу за рукав.

— Смотри! Дорога!

Из мрака леса, петляя между искривленных, похожих на скелеты деревьев, выходила грунтовая дорога. Она была ухабистой, разбитой, местами заросшей, но это был явно путь, проложенный людьми. Или тем, что здесь ими считалось. Она шла параллельно лесу, удаляясь от замка и болота, туда, где мрак казался чуть менее густым, а луна светила чуть ярче. Это был первый намёк на что-то, напоминающее цивилизацию, пусть и призрачную, затерянную в этом кошмаре.

— Куда ведёт? — спросил Роллинс, недоверчиво оглядывая тропу. Она казалась неестественно прямой среди хаоса.

— Отсюда, — лаконично ответил Рамлоу, уже делая шаг на более твёрдый грунт. — Это лучше, чем болото или обратно в лапы скрипучего. Пока что достаточно. Быстрее.

Они двинулись по тропе, ускорив шаг, чувствуя, как напряжение немного спадает. Грунт под ногами был вязким, но тверже, чем болотная жижа. Шли молча, прислушиваясь к каждому звуку. Шелест в лесу не прекращался, но источник его оставался скрытым. Луна освещала путь, отбрасывая их длинные, искажённые тени, которые, казалось, плясали сами по себе, опережая или отставая от них. Воздух здесь пах чуть меньше тленом, чуть больше прелой листвой и сыростью. Прошли с полмили. Замок скрылся за поворотом и грядой чёрных холмов. Давление немного ослабло, но странное чувство тревоги не покидало. Лес по правую руку казался еще мрачнее, а слева открывалась долина, залитая лунным светом, с разбросанными темными пятнами — то ли кустами, то ли развалинами ферм, поглощенных временем и лианами.

После адреналина побега наступила леденящая усталость. Каждый шаг по вязкой земле давался с трудом. Они шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, ожидая скрежета металла или появления черных щупалец. Брок споткнулся о скрытый корень, едва удержав равновесие. Он тяжело опёрся о покрытый мхом и лианами ствол мёртвого дерева, чтобы перевести хриплое дыхание

— Чёрт возьми, Роллинс... — прошипел он, вытирая пот со лба грязным рукавом. — Сколько ещё этой чертовщины? Мои ноги как свинцовые колоды. И болото это проклятое... запах сводит с ума. Как будто тонны слив сгнили в одной яме.

Джек Роллинс, выглядевший не лучше, кивнул, прислонившись к другому дереву. Его взгляд блуждал по окружающему мраку, ища хоть намек на безопасное место.

— Энергии хватит только на то, чтобы не упасть. И пистолеты... — он похлопал по кобуре, — ...ощущаются как игрушки против того, что здесь водится. Против него.

Рамлоу мрачно хмыкнул. Он машинально полез в карман своего тактического жилета, привычно проверяя запасные магазины. Пальцы наткнулись на что-то холодное и необычно тяжёлое в одном из маленьких кармашков для спецсредств. Он нахмурился. Что за...? Он вытащил предмет. На его ладони лежал один серебряный патрон. Не обычный, а явно ручной работы, с тонкой гравировкой — стилизованными рунами или витиеватыми узорами. Пуля была из матово-белого металла, отливающего холодным блеском в лунном свете.

— Что это? — пробормотал Рамлоу, разглядывая патрон. — Откуда? Я не брал...

Роллинс подошел ближе, его усталость на мгновение отступила перед леденящей догадкой. Он осторожно взял патрон из руки Рамлоу, ощутив его необычный вес и пронизывающий холод, который, казалось, шёл изнутри металла.

— Серебро? — прошептал он, поворачивая патрон в лунном свете. Бледный металл пули отливал синевой, а тонкая гравировка — переплетение шипов, лун и рун подавления — казалась древней и зловещей. — Чистейшее... алхимическое. Калибр под наш "Хеклер", но изготовление... не армейское. Такие делают в кустарных лабораториях для охоты на особых тварей. Оборотней высшего порядка. Стоимость одного... годовая зарплата. И их подсунули тебе... перед миссией. В карман, который ты не проверяешь каждый раз.

Рамлоу, лицо которого стало каменной маской, нервно обыскал другие карманы жилета. Его пальцы, привыкшие к текстуре пластика магазинов и холодной стали ножа, наткнулись на ещё больший холод в глубоком, редко используемом внутреннем кармане. Он вытащил оттуда еще пять идентичных серебряных патронов. Шесть смертоносных слитков, лежащих на его ладони, казалось, вытягивали тепло из кожи даже через перчатку. Холод был не просто физическим — он нёс в себе оттенок предательства.

— Здесь, — его голос был хриплым от напряжения. — Внутренний карман. Я его не набивал. Никогда. Перед испытанием жилет проверял лично. Стандартная обойма, нож, C4, аптечка, жвачка... Это подсунули. Целиком. — Он сжал патроны в кулаке. Холод серебра жёг, как укор. — Не просто подсунули, Джек. Нас специально забросили сюда. Не за артефактом. Не за разведкой проклятого болота. — Его глаза, полные ярости и шока, встретились с взглядом Роллинса. — Нас послали как киллеров. Чтобы мы убили оборотня. Вот за чем. — Он встряхнул кулаком с патронами. — Серебряной пулей в сердце или в череп. Это была зачистка. С самого старта. Нас кинули в лапы того скрипучего ужаса.

Роллинс медленно выдохнул, его лицо побелело под слоем грязи и пота. Он посмотрел на патроны в руке Рамлоу, потом в сторону скрывшегося за холмами замка, откуда доносился лишь зловещий шелест лиан.

— Значит, он... он не просто так рвался именно к тебе в мастерской, — произнес Роллинс тихо, с внезапным озарением. — Помнишь? Когда Стефан только поднялся, а этот... Боркус... ворвался? Он не метался между нами. Он сразу пошел на тебя, Брок. Как будто... почуял угрозу. Сильнейшую угрозу. — Джек коснулся холодного металла патрона. — Серебро. Чистейшее, заговорённое. Для него это как красная тряпка для быка, смешанная с запахом смерти. Он чувствовал его. Возможно, даже Стефан чувствовал этот холод в своем сне. Это не мы их разбудили шумом... это их подняло. Мы принесли смерть прямо в его склеп. Вот почему они были так яростны с самого начала.

Рамлоу мрачно кивнул, его взгляд упал на зловещий блеск в его руке. Мысль была страшной и логичной.

— Палка о двух концах, — пробормотал он, перекатывая патроны в ладони. Они были одновременно ледяными и обжигающими. — Эти штуки... они как маяк для его ярости. Пока они у меня — он будет чуять меня за версту. Как мина замедленного действия в кармане. — Он посмотрел на Роллинса. — Но... это и единственное, что может его остановить. По-настоящему остановить. Обычные пули — он их отряхнул, как грязь. А это... — Он сжал один патрон так, что гравировка впилась в кожу. — Это шанс. Ничтожный, но шанс. Если он снова нападет... без этого серебра мы — просто мясо.

Роллинс сглотнул. Картина была ясна и ужасна.

— Значит, выбор такой: тащить на себе магнит для ярости монстра, надеясь, что успеешь выстрелить первым, когда он придет... или выбросить их сейчас в это проклятое болото и молиться, что он не настигнет нас. — Он бросил взгляд на неподвижный лес, где тени казались глубже обычного. — Выбросить... звучит заманчиво. Может, он успокоится?

Рамлоу резко покачал головой. Вместо того чтобы прятать патроны, его движения стали резкими, решительными. Он достал свой пистолет "Хеклер" из кобуры. Быстро извлек магазин. С привычной ловкостью профессионала он вытряхнул обычные патроны на сырую землю под ноги. Они упали с глухим стуком, как отвергнутое прошлое. Затем, не глядя на Роллинса, он начал один за другим вдавливать холодные серебряные патроны в освободившуюся обойму. Каждый щелчок металла о пластик звучал в звенящей тишине леса как вызов — и предателям, которые их послали, и монстру, который их преследовал. Лунный свет играл на матовой поверхности серебряных пуль, делая их похожими на смертоносные драгоценности.

— Нет, — его голос был низким и твердым, как сталь затвора. — Это не их свинец. Теперь это мой выбор. — Он вставил заряженный серебром магазин обратно в пистолет до характерного щелчка. Звук был финальным, как приговор. Затем он с резким движением дёрнул затвор, досылая первый серебряный патрон в патронник. — Пусть чует. Пусть приходит. Но теперь, когда он придет... — Брок поднял пистолет, его глаза, полные холодной ярости, встретились со взглядом Роллинса, — ...у меня будет для него особый привет. От всей души. .

Роллинс замер, наблюдая за действиями Рамлоу. Он видел решимость, смешанную с безумным вызовом. Циничный прагматизм Брока слился с яростью преданного человека в нечто опасное и непредсказуемое.

— Ты понимаешь, что теперь ты — ходячая мишень номер один? — спросил Джек тихо. — Он почует это серебро за милю. А Стефан... если он тоже чувствует...

— Пусть почуют, — Рамлоу сунул пистолет обратно в кобуру, но не пристегнул клапан — он должен был быть под рукой. — Пусть знают, что я готов. Это не их игра больше. Или наш билет назад... — он похлопал по рукояти пистолета, — ...или наше пенсионное обеспечение в виде серебряной пули в сердце. Но это наш выбор, когда и как. А не их. — Он посмотрел в сторону замка, его глаза сузились. — Может, этот Боркус не просто монстр? Может, он ключ? Или... мишень для кого-то пострашнее нас?

Роллинс кивнул, понимая, что спорить бесполезно. Решение принято. Пистолет заряжен. Путь назад отрезан.

— Мы не просто заблудившиеся агенты. Мы... пешки, которые внезапно взяли в руки ферзя. Опасные, но обреченные пешки. Курьеры смерти для Железного Пса. — Он снова посмотрел на теперь уже заряженное оружие Рамлоу. — И этот "ферзь" в твоей кобуре... он слишком ценный, чтобы его просто так отдать. Сохраняй его. Но стреляй первым, Брок. Потому что он не будет церемониться. Ни секунды.

Рамлоу кивнул, его рука лежала на рукояти "Хеклера". Теперь он ощущал его вес иначе — не как инструмент, а как символ их нового положения. Холод серебра в патроннике казался пульсирующим.

— Теперь у нас два врага, — резюмировал он, его голос был как натянутая струна. — Все твари этого проклятого леса, замка и болота... и те, кто нас сюда послал. И вторые... — он ткнул пальцем в пистолет, — ...они гораздо, гораздо опаснее. Потому что они знают, где мы, и что у нас есть. Им нужно, чтобы мы либо убили оборотня, либо сдохли, пытаясь. — Рамлоу посмотрел в мрак леса, где шевельнулась очередная тень, и снова услышал далекий, тоскливый вой — или это был ветер в скалах? — Шелест чёрных лиан на ближайших деревьях внезапно усилился, сливаясь в настороженный гул, словно лес затаил дыхание, почуяв новую угрозу. — Пойдём. Надо выбираться. Теперь у нас есть что рассказать. Если выберемся. И это, — он похлопал по рукояти пистолета, — наш единственный аргумент. Держи свой наготове. Кто знает, что еще вылезет из этой тьмы.

Тень у придорожного креста сдвинулась, отделившись от общего мрака. И из неё, словно материализовавшись из самой ночи, возник человек. Он выглядел как типичный трансильванский крестьянин. Низкорослый, коренастый, в грубых домотканых штанах, заляпанной глиной рубахе и широкополой соломенной шляпе, надвинутой так низко на лоб, что лица почти не было видно. В руках он держал простую дубовую палку. Когда он вышел на лунный свет, мелькнуло морщинистое, загорелое лицо с добродушными, но какими-то... пустыми глазами. Они отражали лунный свет, но не выражали ничего.

Он остановился, увидев их, и поднял руку в приветственном жесте. Движение было плавным, почти механическим.

— Добри вечер, панове! Реде невиждани гости в сих местах! — произнес он хрипловатым, но приветливым голосом с явным местным акцентом и слегка поклонился — Далеко путь держите? Вижу, заплутали? Не мудрено. Леса тут темные, дороги хитрые. Забрели к самому порогу Замка Теней. Опасное место, ох, опасное.

Роллинс и Рамлоу мгновенно напряглись. Пистолеты были наготове, но спрятаны за спиной. Человек выглядел… слишком нормально. Слишком вовремя. В этом мире теней, лиан и скрипучих оборотней его добродушие резало слух как фальшивая нота.

— Мы… ищем дорогу отсюда, — осторожно сказал Рамлоу, его глаза сканировали фигуру крестьянина, ища подвох. Слишком чистые сапоги? Слишком белые руки без мозолей? Что-то было не так. — Чем дальше, тем лучше. Идем, — коротко бросил Рамлоу, делая шаг вперед, чтобы обойти крестьянина. Его инстинкты кричали об опасности.

— Ох, не спешите, панове! — крестьянин поспешно отступил, загораживая путь, но не угрожающе. — Ночь на дворе. В лесу нечисто. А до ближней деревни — добрых пять миль. У меня хижина неподалеку. Отдохните, воды испейте. Старый Иван знает здешние тропы, как свои пять пальцев. Провожу вас к месту, где путь на большой тракт начинается. За пределы, в обычные земли. Безопаснее будет. А то ночь, леса тёмные, да и… — он многозначительно кивнул в сторону замка, едва видного вдалеке над холмами. В этот момент, словно в ответ на его жест, от замка в сторону луны поднялась гигантская дуга черной лианы. Она выросла с невероятной скоростью, извиваясь как воплощенная тень, и на мгновение замерла на пике, образуя жуткую арку над башнями, прежде чем медленно, словно нехотя, начала опускаться обратно, растворяясь в общем хаосе черных щупалец. — ...здешние хозяева не любят чужих. Особенно ночью. И их... сады буйствуют.

Слова "за пределы", "обычные земли" были как музыка. Предложение звучало разумно. Слишком разумно. Но доверять этому человеку? Его глаза... в них была какая-то странная неподвижность, словно нарисованные. И улыбка (если это можно было назвать улыбкой) не затрагивала этих стеклянных бусин. Альтернативой было брести наугад по мрачному лесу, кишащему лианами и бог весть чем ещё. Они обменялись красноречивым взглядом — взглядом людей, выбирающих между чумой и холерой.

— Мы торопимся, — сказал Роллинс, стараясь звучать вежливо, но твёрдо. — Спасибо за предложение.

— Да что вы, панове! — крестьянин замахал руками. — Ночь, холодно. Да и... — он понизил голос до конфиденциального шепота, — ...лианы. Они тут везде. Особенно ночью шевелятся. Опасно. А у меня забор крепкий, из терновника. Они терновник не любят. Отдохнете часик, переждете самую темь. И я вам расскажу про здешние дела. Про них. — Он снова кивнул в сторону замка, где чёрная дуга лианы уже исчезла.

Идея переждать "самую темь" под защитой, пусть и сомнительной, и услышать что-то полезное перевесила осторожность. Голод и усталость давали о себе знать, ослабляя бдительность.

— Ладно, — согласился Рамлоу, не выпуская пистолет из поля зрения. — Быстро. Очень быстро.

— Мы голодны, — резко сказал Роллинс, проверяя реакцию. — Давно не ели.

— Ох, бедняги! — воскликнул Иван с искренним, казалось бы, сочувствием. — Да у меня хижина недалече, за тем пригорком. Сварю вам картошечки, хлебца черного да сальца подам. Силы подкрепите перед дорогой долгой. Милости прошу!

Он повернулся и зашагал по тропе, явно ожидая, что они последуют. Его походка была чуть мешковатой, но уверенной. Они пошли следом, держа дистанцию, пальцы не отпускали спусковые крючки. Ненормальность витала в воздухе. Запах от него? Слишком нейтральный, как у свежевыструганного дерева или... вырытой могилы. Отсутствие теней под луной? Или просто их паранойя, обостренная пережитым кошмаром?

Хижина крестьянина стояла в небольшой лощине, в стороне от дороги. Она действительно была окружена высоким, колючим забором из терновника, сплетенного так плотно, что казалось живой стеной из шипов. Сама хижина — маленькая, покосившаяся, сложенная из камня и глины, с соломенной крышей, выглядела неожиданно опрятной. Внутри было тесно, пропахло дымом, кислой капустой и чем-то ещё — слабым, но неприятным, как запах старого погреба. На грубом столе горела масляная лампа, отбрасывая дрожащие тени на стены, лишенные каких-либо украшений или следов копоти. Иван хлопотал у небольшого очага и вскоре агенты получили по миске горячей, пресной картошки с куском черствого хлеба и тонким ломтиком соленого сала. Еда была простой, но съедобной. Они ели быстро, молча, под пристальным, но не враждебным взглядом хозяина, чьё лицо все еще скрывала шляпа. Роллинс почувствовал легкое подташнивание после первого куска сала, списав его на стресс и странный запах в хижине.

За окном, за колючей стеной терновника, черные лианы не просто шевелились. Они явно тянулись к забору, как магнитом притянутые к теплу лампы или присутствию живых существ внутри. Толстые, скользкие побеги обвивали колючие ветки снаружи, пытаясь просунуться между шипами. Шипы впивались в их черную плоть, из которой сочилась густая, темная, почти чёрная субстанция, но лианы не отступали. Они медленно, упорно, с тихим шелестящим скрежетом, пытались переползти через колючий барьер, образуя жуткие, пульсирующие узлы прямо у стен хижины. Их усилия были настойчивыми, но пока безуспешными — терновник держал оборону.

— Простенько, но от души, — сказал он, усаживаясь на табурет напротив. Его глаза в свете лампы казались еще более стеклянными. — Кушайте, панове. Силы подкрепите.

— Спасибо, — пробормотал Роллинс, отодвигая пустую миску, стараясь не смотреть на окно и шевелящиеся за ним тени. Его тошнота усилилась. — Теперь о дороге.

— Ага, о дороге, — Иван уселся на табурет напротив, сложив руки на коленях. Его голос стал тише, заговорщическим. — Вижу, вам довелось… лицезреть здешние диковинки? Лианы сии черные? — Он кивнул в сторону окна, где за терновником копошились темные силуэты.

Они кивнули, не вдаваясь в подробности.

— Так вот, путники, — продолжил Иван, покачивая головой. — Не всегда тут так было. Помню я времена… солнышко светило, травка зеленела, сады цвели. А лианы эти… они пришли после. После того, как барин в замке, Стефан Радулеску, Господи помилуй его душу… совершил поступок нехороший. Тяжкий. — Он перекрестился, движение было резким, механическим. — Сначала они были маленькие, тихие. Как паразиты среди нормальных растений жили. Потом... пошли дожди странные, туманы. И их стало больше. Гораздо больше. Силы набрали. Стали множиться. Поглощать всё живое. Они и барина изменили. Стефана Радулеску. Был он человеком, пусть и странным, художником... А лианы... они впились в него, как в землю. Да силу дали нечеловеческую — вечную ночь, холод, жажду... но и скорбь бездонную. Сделали его тем, кто он есть. Вампиром. Теперь они сторожат замок, как верные псы. И всё вокруг. Как щупальца. Днем спят, почти. А ночью... ой, ночью лучше не попадаться им на пути. Шевелятся, ползут... могут и задушить, и в болото затянуть. Только… — он понизил голос до шепота, — ...только ОН их сдерживает.

— Оборотень? Тот... с железной лапой? — спросил Роллинс, отодвигая тарелку подальше. Запах сала теперь казался ему невыносимым.

Крестьянин поморщился, словно от боли.

— Боркус... да. Железный Пёс. Он... единственный, кто их немного сдерживает. Без его воли… они бы давно весь край поглотили. Он им не по нраву. Где он пройдет — лианы отползают, затихают. Но ненадолго. И сам он... — крестьянин покачал головой, — ...не добрый страж. Лучше с ним не встречаться. Страшная сила в нем. Страшная. И ненависть… Лучше обходить замок десятой дорогой. Как мы сейчас и делаем. — Иван вздохнул, звук был похож на свист ветра в трубе. — Ну да ладно. Не о грустном. Дорогу вам покажу.

Во время его рассказа нервозность не отпускала. То, как он говорил о "барине" — без должного страха или почтения. Вода в кружке была ледяной, но не освежала. Джек почувствовал легкое подташнивание, списав его на сало и общую нервозность. Сам крестьянин... он был слишком чистым для живущего в такой глуши. Ни пятнышка на рубахе, кроме декоративной глины у подола. Его движения были плавными, но немного... механическими. И глаза. Эти пустые, не моргающие слишком часто глаза, которые смотрели сквозь них. Он был похож на очень хорошую куклу, изображающую крестьянина. Ненормальность витала в воздухе хижины, плотная и необъяснимая.

— Спасибо за хлеб и рассказ, — встал Рамлоу, его терпение лопнуло. — Мы пойдем. Укажите дорогу к перевалу.

— Как пожелаете, панове, — крестьянин встал, его лицо сохраняло добродушное выражение. — Провожу вас до развилки. Там уж не заблудитесь.

Они вышли из хижины. Иван взял свой посох и уверенно пошел впереди по дороге, его тень от луны была неестественно чёткой и короткой. Воздух был холодным и тихим. Слишком тихим. Ни шелеста листьев, ни писка ночных птиц. Только их шаги да мерный стук посоха Ивана по утоптанной земле. Они миновали опушку мрачного леса, где шевеление в тенях стало явным — чёрные лианы висели с деревьев, медленно раскачиваясь, как удавы. Перешли по ветхому, скрипучему мостику через узкую, чёрную как деготь речушку. Вода под мостом стояла почти неподвижная, лишь изредка на поверхности лопались жирные пузыри. На другом берегу дорога раздваивалась. Одна ветка уходила вверх, в темные холмы, другая — вниз, вдоль реки.

— Вот, панове, — сказал крестьянин, останавливаясь и поворачиваясь к ним. Он указал палкой на дорогу, ведущую вверх. — Вон та тропа. В гору. Идёте прямо, не сворачивая. Через пару часов выйдете к перевалу. Там уже и вид другой, и воздух... посвежее. За пределы Трансильвании нашей.

Он улыбнулся своей неподвижной улыбкой.

— Счастливого пути вам. И не возвращайтесь сюда. Места тут... нехорошие.

— Спасибо, — сказал Рамлоу, его голос был напряженным. Он всё ещё не мог избавиться от чувства, что с этим "Иваном" что-то фундаментально не так. Его глаза неотрывно следили за каждым движением крестьянина.

— Не за что, добры молодцы, — ответил Иван, и его голос прозвучал как-то слишком ровно, слишком вежливо, лишенным тепла. — Счастливого пути. И… поторапливайтесь. Хоть ночь и не вечна, но здешние места после полуночи… особенны.

Иван сделал шаг назад, явно собираясь попрощаться. И тут он совершил движение, которое, казалось, было частью ритуала вежливого прощания в этих краях. Он потянулся рукой к своей широкополой соломенной шляпе, словно собираясь ее приподнять или снять для поклона.

И затем он снял шляпу.

Вместе с головой.

Это было естественно, как снять шапку. Плавно, без усилий, словно откручивая спелый плод. Соломенная шляпа осталась на голове, которая теперь покоилась у него в руках. Голова с той же добродушной, пустой улыбкой смотрела на них стеклянными глазами, отражающими лунный свет. А над воротником его грубой рубахи теперь была лишь гладкая, бледная плоскость шеи. Ни крови, ни костей. Просто… пустота. Идеально ровный срез, как у куклы из папье-маше. Никакого ужаса, только абсолютный, леденящий душу абсурд.

Иван (или то, что было Иваном) вежливо поклонился телом.. Голова в шляпе слегка покачнулась от движения.

— Доброго пути, — повторил голос, звучавший теперь откуда-то из области груди или просто из воздуха перед ними. Спокойно. Вежливо.

Брок Рамлоу замер. Не от страха в привычном смысле. От абсолютного, леденящего когнитивного диссонанса. Его мозг, закаленный самыми безумными миссиями, отказался обрабатывать увиденное. Он просто стоял и смотрел на пустое место над воротником рубахи, где только что была голова. Нервный, короткий, совершенно бессмысленный и неуместный хмык сорвался с его губ. Звук был таким же нереальным, как и зрелище перед ним.

Джек Роллинс ощутил, как волна тошноты, уже подтачивавшая его в хижине, накрыла с новой силой. Горло сжалось, во рту выступила противная слюна. Он сглотнул, с трудом удерживая содержимое желудка. Это был не ужас, а глубочайшее отвращение и осознание. Осознание полной, абсолютной чуждости этого мира. Здесь не было "нормальных людей". Не было спасения в человеческом облике. Все и всё здесь было частью кошмара, обернутым в разные, более или менее обманчивые формы. Даже "помощь" была лишь изощренной частью пытки.

Существо, бывшее Иваном, выпрямилось после поклона. Оно повернулось и зашагало обратно по дороге, к своей хижине, неся голову в шляпе под мышкой, как нечто совершенно обыденное — корзинку или сверток. Его шаги были все такими же мешковатыми, уверенными. Посох постукивал по земле.

Брок и Джек стояли у моста, не двигаясь, пока фигура не скрылась из виду в предрассветной (или вечной?) мгле. Звук шагов стих.

Тишина вернулась. Глубокая, всепоглощающая. Звенящая теперь новым, леденящим смыслом. Шевеление лиан в лесу на мгновение затихло, будто и они наблюдали за представлением.

Роллинс вытер пот со лба тыльной стороной дрожащей руки. Его лицо было зеленовато-бледным в лунном свете.

— Ну… — его голос был хриплым, сорванным. — Теперь ясно. Курорт закрыт. Население… специфическое. Очень. И этот "Иван"... его слова о лианах и Стефане... — Он посмотрел на Рамлоу, глаза широкие от нового осознания. — Нас послали убить сторожевого пса, Боркуса. Чтобы разграбить конуру. Получить доступ к этим... лианам. Их силе. Или к самому Стефану. Его вампирской мощи. Ты понял? Контроль над биологическим оружием или древним существом — вот приз. А мы — расходный материал.

Рамлоу медленно кивнул, его взгляд был устремлен в темноту, куда ушел "Иван", но мысли явно витали далеко.

— Понял. Кинули по-крупному. Но есть нюанс, — он повернулся к Роллинсу, и в его глазах мелькнул знакомый циничный огонек, пытающийся пробиться сквозь усталость и шок. — Если мы все-таки прикончим этого Боркуса... что тогда? Стефан останется. И этот вампир, судя по его "художествам" и тому, как он о своем псе печётся... он явно не забудет и не простит. Он отомстит. Долго. И мучительно. — Брок нарочито оглядел грязное, осунувшееся лицо Джека, его помятый костюм, покрытый черной пыльцой роз и болотной грязью. — И знаешь, глядя на твою страшную физиономию после всех этих приключений... я почти уверен, его месть будет направлена именно на тебя. Вампиры любят эстетику. А ты сейчас — ходячее оскорбление их утонченного вкуса. Я же, — он с напускной важностью поправил воротник своего не менее грязного жилета, — хоть чуть-чуть, но сохранил лоск. Стефану могут понравиться мои... черты. Так что тебе, дружище, точно крышка. Долгая, мучительная и очень некрасивая крышка.

Джек Роллинс на мгновение остолбенел, затем его лицо исказилось от возмущения. Он надул щёки, как ребенок, которому сказали, что он некрасивый.

— Ох ты ж... — он фыркнул, пытаясь скрыть смешок, прорвавшийся сквозь усталость и страх. — Вот уж наглость! Я тебе покажу "страшную физиономию"! Как выберемся, первым делом доложу в штаб, что ты валялся в чёрных розах, как кот в валерьянке! И не отмоешься! Эдгар из бухгалтерии узнает первым! Он тебе эти розы в расходы запишет как "тактические духи для маскировки"! Увидишь!

Рамлоу медленно перевёл взгляд с пустой дороги на тёмную ленту пути за мостом, ведущую вверх, в холмы. Его лицо было каменной маской. Цинизм, его последняя броня, треснул, обнажив шок, но и стальную решимость выжить.

— Пошли. Пока следующий "доброжелатель" не предложил нам чаю… без головы. Чем быстрее мы уйдем отсюда, тем лучше. Хотя… — он бросил последний взгляд на тёмный лес, на дорогу, на мрачное небо, — ...лучше может и не быть. Но это уже наши проблемы.

Холодный ветерок с чёрной реки обжег лица, неся запах тления. Дорога впереди терялась во тьме холмов. Они зашагали, не оглядываясь, чувствуя на себе невидимый взгляд спящего леса, знание о лианах и кукольном "Иване", и осознание, что любая новая встреча здесь будет лишь новой маской вечного кошмара. Нормальность осталась где-то за границей безумия, в мире, который теперь казался недостижимо далеким и невероятно хрупким.

Стефан Радулеску стоял перед мольбертом в своей мертвой мастерской. Лунный свет, пробивавшийся сквозь пыльные окна, падал на незаконченный портрет юноши со сливами. Краски на палитре застыли комьями, кисти лежали, как орудия пытки. Он сжал в руке тонкую кисть из соболя — последнюю нетронутую — и тщетно пытался поднести ее к холсту. К лицу. К тому лицу.

Пустота. Глухая, звенящая, мучительная пустота зияла в его памяти на месте друга. Он помнил сливы. Помнил их вкус, их запах, тепло солнца на их кожице. Помнил ветку, протянутую в смеющейся руке. Но лицо? Оно было как дым. Имя? Ничего. Лишь смутное ощущение «Б…», застрявшее в горле, как кость.

— Кто ты?! — прошипел Стефан, его голос, обычно похожий на шелест сухих листьев, сорвался на крик отчаяния. — Кем ты был мне?! — Он вдавил кисть в палитру с такой силой, что древко треснуло с резким щелчком. — ПОЧЕМУ Я НЕ ПОМНЮ?!

Ярость, черная и густая, как болотная жижа, захлестнула его. Он схватил холст обеими руками, тонкие, сильные пальцы впились в натянутый лен. Порвать! Порвать эту немую насмешку, этот вечный укор его беспамятству! Он напрягся, готовый разодрать полотно в клочья… но руки застыли. Пальцы дрожали в сантиметре от улыбающегося лица юноши. Он не мог. Не мог уничтожить этот последний, мучительный намек на то, что было утрачено. Это было бы окончательным предательством. Стефан отшвырнул холст от себя, он упал на пол лицом вниз. Художник упал на колени, склонив голову, его плечи содрогались от беззвучных рыданий бессилия и ярости.

Именно в этот момент в дверь мастерской ворвался скрежет и лязг. Боркус стоял на пороге, его угольно-черная шерсть взъерошена, пасть разинута в тяжелом дыхании, из которой капала слюна, шипящая на камне. На его морде и механической лапе виднелись брызги сока сливы. Он не принес трупов. Он вернулся ни с чем.

Стефан поднял голову. Его глаза, еще секунду назад полные отчаяния, вспыхнули холодным, ядовитым гневом. Он вскочил.

— Ничего?! — его голос ударил, как хлыст. — Ты вернулся с пустыми когтями?! Я послал тебя стереть этих жалких мух, осквернивших покой! А ты что? Увлекся сливами?! — Последнее слово он выкрикнул с такой презрительной яростью, что Боркус инстинктивно отпрянул, его звериные глаза сверкнули не только ненавистью, но и… болью. Стефан указал на дверь, его палец дрожал. — Вернись! Найди их! Добей! Принеси их сердца или не возвращайся вовсе! ИЛИ Я САМ РАЗОРВУ ТЕБЯ НА КЛОЧЬЯ, КАК ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ КАРТИНУ!

Рык Боркуса был полон ярости и подчинения. Он развернулся и ринулся прочь. Не по коридорам — напрямик. Через окно мастерской, разнеся старые рамы в щепки. Его скрипучая лапа с лязгом ударила о каменный выступ, он прыгнул вниз, в черные заросли сада ужасов. Он мчался не разбирая дороги. Колючие папоротники ломались под его напором, как сухие прутья. Черные лианы, пытавшиеся ухватиться, вспарывались его когтями с мокрым чавкающим звуком, истекая черным соком. Немногие лесные твари — слепые землеройки-мутанты, гигантские жуки с фосфоресцирующими панцирями — в ужасе разбегались, попавшие под ноги — хрустели. Он летел по следу, ведомый яростью хозяина и своим собственным безумием, оставляя за собой дорогу разрушения и запах озона, ржавчины и дикой погони.

* * *

Брок и Джек шли по краю Черного Болота Памяти. Выход из Трансильвании казался близким — вдали виднелись очертания обычного, мрачного, но знакомого леса, не искривленного магией замка. Воздух здесь был чуть легче, запах гнили и тлена слабее, замещаясь запахом хвои и влажной земли.

— Кажется, оторвались, — выдохнул Роллинс, потирая ушибленное плечо. — Этот скрежещущий кошмар…

— Не обольщайся, — буркнул Рамлоу, его глаза беспокойно сканировали мрак за спиной. Он машинально коснулся пистолета с серебром. Шесть пуль. Шесть шансов убить зверя. Мысль была отвратительна, но реальна. — В этом месте...

Топот. Глухой, тяжелый, учащающийся. И знакомый, леденящий душу лязг и скрежет механики. Он нарастал с пугающей скоростью, как приближающийся грузовой поезд кошмаров.

— Он здесь! — закричал Роллинс.

Из чащи черных, скрюченных деревьев вырвалась тень. Боркус. Он мчался на всех парах, его глаза пылали адским зеленым светом, направленным прямо на Рамлоу. Он чуял серебро. Чуял предназначенную ему смерть в кармане агента. Слюна летела из оскаленной пасти. Скрипучая лапа вздымалась, стальные когти блестели в лунном свете, готовые к удару.

Битва была отчаянной и короткой. Пули Рамлоу лишь отскакивали от плотной шкуры и ржавой брони. Они отступали к самому краю трясины, увязая в зыбкой почве. Боркус, ослепленный яростью, рванул вперед, его механическая лапа взметнулась, чтобы разорвать Джека. Роллинс отпрыгнул в сторону, но споткнулся о корень, скрытый черным мхом. Он рухнул назад, прямо на скользкий, зыбкий край болота. И в тот же миг, не сумев остановить инерцию своего чудовищного броска, Боркус провалился в трясину следом за ним. Черная, маслянистая жижа чавкнула, с жадностью обхватывая их обоих.

— ДЖЕК! — заревел Рамлоу, видя, как его напарник и чудовище мгновенно погружаются по грудь в липкую хлябь. Джек отчаянно бился, черная жижа заливала ему рот. Боркус ревел и метался, но его движения лишь ускоряли погружение; его скрипучая лапа беспомощно била по поверхности, взбивая зловонную пену.

Брок действовал не думая, на чистом инстинкте выживания. Он выхватил пистолет, не целясь толком, и выстрелил в клубящуюся массу зверя и трясины. Выстрел грохнул, неестественно громко в болотной тишине. Серебряная пуля просвистела и впилась Боркусу в плечо, чуть ниже шеи.

Рев оборотня превратился в пронзительный, нечеловеческий вопль агонии. Серебро — это не просто металл для него. Это огонь, прожигающий душу сквозь плоть. Его тело затряслось в конвульсиях боли. Зеленый свет в глазах погас, сменившись шоком и животным страданием. Он перестал бороться с трясиной, замер, захлебываясь черной жижей и собственной болью.

Черные лианы, оплетавшие берег, словно взбесились от запаха серебра и боли. Они не просто ожили — они ринулись в черную жижу с мстительным шипением. Толстые щупальца обвили раненого Боркуса с чудовищной силой, впиваясь в шкуру вокруг серебряной раны, стягивая его вниз с удвоенной яростью. Это была не помощь стихии — это была расплата. Расплата за века сдерживания, за то, что Железный Пес не давал им поглотить замок, Стефана и весь этот мир целиком. Они топили его с ликованием, чавканье болота сливалось с их зловещим шипением. Боркус захлебнулся ревом, превратившимся в булькающий стон ужаса и предательства. Его глаза, полные паники и немой мольбы, уставились на берег — не к Рамлоу, а в пустоту.

Брок не думал. Он бросился на колени у самого края, ухватился за протянутую руку Роллинса и изо всех сил потянул. Мускулы горели. Болото не хотело отпускать.

— Держись! — хрипел он, чувствуя, как болото не хочет отпускать добычу.

Боркус был уже почти скрыт черной пленкой и клубком мстящих лиан. Его рев сменился стоном, полным животного ужаса и древней, нечеловеческой тоски. Его звериные глаза, полные паники и предательства со стороны всего, встретились со взглядом Рамлоу, тянущего его жертву. И в этом взгляде было что-то… узнаваемое. Отчаяние, знакомое любому живому существу перед лицом небытия. Отчаяние Джеймса Барнса на краю бездны.

* * *

Стефан стоял перед порванным холстом, его скорбь переходила в ярость бессилия... Вдруг маленькая Эмили материализовалась прямо у его ног. Она не смеялась. Ее призрачное личико было серьезным. Она протянула свою куклу-скелета, и костяной пальчик куклы резко, настойчиво указал в сторону Черного Болота. Потом Эмили посмотрела на Стефана своими огромными, пустыми глазами — в них был немой, но кричащий призыв. Он нуждается в тебе. Сейчас.

Стефан замер. Ярость угасла, сменившись ледяным предчувствием. Он почувствовал боль Боркуса. Рану. Ужас. Отчаяние. И... запах серебра, жгучий и чужой. Без раздумий он растворился в тени.

Он появился на краю болота бесшумно, как сгусток ночи. Как тень от внезапно набежавшей тучи. Его взгляд, еще секунду назад полный ярости на холст, теперь был прикован к Боркусу. К его глазам, полным первобытного страха, немого обвинения и невыносимой боли от серебра. И в этот момент, глядя на тонущего зверя, которого он сам обрек на эту участь, на его муку от пули, предназначенной другу... щелкнуло.

Вспышка. Яркая, выжигающая. Горный перевал. Лютый холод, воющий ветер, рвущий легкие. Они стояли на крыше несущегося над пропастью поезда-призрака, ревущего, как раненый зверь. Рельсы вились по краю бездны, обледенелые и смертоносные. Он. Стефан. И рядом — он. Джеймс. Не Боркус. Джеймс Барнс. Его лучший друг. Его брат. Бой был хаотичным, отчаянным. Враги — повсюду. Взрыв. Осколки льда и металла. Крик: "СТИВ!" Джеймс, сбитый с ног ударной волной, скользил по оторванным перилам к самому краю. Его глаза — широкие от ужаса и... безоговорочного доверия. Рука отчаянно цеплялась за гладкий металл, но не находила опоры. Он падал. Падал назад, в черную бездну, уходящую в туман на сотни метров вниз.

Решение? Его не было. Был инстинкт. Стефан рванулся вперед, его собственная рука, сильная и быстрая, протянулась. Кончики пальцев коснулись руки Джеймса. На миг — контакт. Холодная кожа, дрожь отчаяния. Стефан напряг все силы, упираясь ногами в скользкую поверхность. "Держись!" — крик сорвался с его губ, потерянный в реве ветра и поезда. Но рука была мокрой, скользкой от снега и льда. Пальцы Джеймса, ослабевшие от удара и холода, выскользнули. Стефан видел, как они соскальзывают. Он потянулся сильнее, изо всех сил, мускулы горели, сухожилия натянулись как струны. Но было поздно. Сцепление длилось долю секунды. Не потому что он отпустил. Потому что не удержал.

Последний взгляд Джеймса. Не ненависть. Шок. Непонимание. Доверие, разбитое в осколки ледяным ветром реальности. И потом... падение. Молчаливое. Стремительное. Исчезновение в серой мгле бездны. Пустота. Пустота в руке Стефана. Пустота в груди, холоднее горного льда. И потом... тьма. Вести о невозможном спасении. Потом... возвращение. Но не Джеймса. Возвращение Боркуса. С металлической лапой. Со звериным обликом. С глазами, в которых горела не только боль, но и немой укор: "Ты не удержал. Ты не спас." И вечная служба — не предателю, но тому, кто не смог быть щитом. Кто подвел.

Вся тяжесть вины, не за активное предательство, а за неспособность спасти, за миг слабости хвата, за ту самую, роковую миллисекунду несовершенства, обрушилась на Стефана лавиной. Он вспомнил. Вспомнил его. Таким, каким он был. Не зверем. А человеком. Другом, чью жизнь он не сумел удержать. Сливы. Смех. Солнце. И ледяной ужас того поезда.

— Джеймс! — имя вырвалось из глотки Стефана, хрипло, сдавленно, как стон раздавленного сердца. Без злобы. С узнаванием. С невыносимой тяжестью вины за несовершенный поступок. С осознанием своей тогдашней недостаточности. Последний взгляд Джеймса. Не ненависть. Шок. Непонимание. Преданность, разбитая в осколки. И потом… тьма. Проклятие. Металлическая лапа вместо руки. Звериный облик. Вечная служба предателю.

Он не раздумывал. Шагнул в болото. Черная жижа расступилась перед его волей. Его рука, тонкая, но обладающая древней силой, протянулась не к Боркусу, а к лианам, душившим его. Стефан вцепился в черные щупальца. Рвал. С треском рвущихся волокон, с хлюпаньем лопающейся плоти. Его сила была чудовищной — сила ярости, отчаяния и памяти. Он рвал лианы, как паутину, освобождая шею, грудь Боркуса. Черная слизь брызгала, лианы шипели и отползали, обожженные его волей.

Затем его рука устремилась к Боркусу. К его обычной лапе.

— Возьми мою руку, Барнс! — голос тверд, без надменности, только отчаянная надежда и мольба о прощении, крик против судьбы. — ДАВАЙ! В ЭТОТ РАЗ Я УДЕРЖУ!

Боркус, освобожденный от лианы, но истекающий болью от серебра и погружающийся в трясину, замер. Его безумные глаза уставились на протянутую руку. Он видел руку Стива. Своего Стива. На мгновение в его взгляде промелькнула буря — ярость, море недоверия, незажившая боль. Но был и проблеск. Проблеск Джеймса Барнса. Его обычная лапа дрогнула. И тогда, с хрипом, уже больше похожим на человеческий стон, он взмахнул и вцепился в руку Стефана. Крепко. По-человечески.

Стефан напряг все силы. Он рванул. Словно вытягивая самого себя из трясины векового стыда. Боркус, облепленный черной жижей, с жутким чавканьем был выдернут из болота и рухнул на камень у ног Стефана, тяжело дыша и скуля. Его звериные черты на мгновение смягчились. В глазах, полных грязи и боли, мелькнуло ясное, человеческое сознание. Память. Он смотрел на Стефана. На Стива. И в этом взгляде была вся боль мира, но и… вопрос. Шанс?

Это длилось долю секунды. Затем серебряная агония в плече вспыхнула с новой силой, напоминая не только о пуле Рамлоу, но и о веке боли от той самой, неудержанной руки. Обида. Глубокая, жгучая, как раскаленный штырь в сердце, залила сознание, смывая хрупкое узнавание. Звериное рычание сорвалось с его губ. Он дернул свою лапу из руки Стефана так резко, как будто коснулся раскаленного железа. Вампир вздрогнул, на его лице отразилась острая боль — не физическая. Боркус поднялся на дрожащих ногах. Он посмотрел на Стефана последний раз — взглядом, полным теперь лишь чистой, неразбавленной ненависти, презрения и физической муки от серебра в ране — и ринулся прочь. В чащу. В темноту. Прочь от предателя. Его скрипучая лапа лязгала, удаляясь, пока не растворилась в ночи вместе с его рычанием, больше похожим на стон.

Стефан стоял, опустив руку, с которой сорвалась лапа друга. Он смотрел в темноту. Его лицо было маской скорби и мучительной памяти. Он обернулся к Рамлоу и Роллинсу. Брок мгновенно навел пистолет (обычный), прикрывая вытащенного из трясины Джека. Они ждали мести.

Но Стефан лишь медленно поднял руку. Не для удара. Он сжал кулак. На его ладони вспыхнул мягкий свет, похожий на отражение лунного луча на мольберте. Он провел рукой по воздуху. Пространство заколебалось, и портал открылся, показывая лабораторию.

— Вам пора, — сказал Стефан тихо, его голос был усталым. Он не смотрел на них. Его взгляд был устремлен туда, куда убежал Боркус. — Идите. И забудьте доргу. Некоторые истории лучше оставлять без свидетелей.

Роллинс и Рамлоу шагнули в портал. Джек, проходя, оглянулся. Увидел призраков: Марго, Игнациуса, Эмили. Эмили помахала куклой. Портал захлопнулся с тихим звуком захлопывающейся палитры.

Тишина. Лишь пузыри лопались на болоте. Стефан стоял неподвижно.

— Ушел, — произнесла Марго. — Опять. Профессор, скажите… Вернется ли Железный Пес? Или зверь окончательно проглотил того мальчика со сливами? Того... Джеймса?

Профессор Игнациус поправил монокль. В нем мелькнула искра.

— Наблюдения указывают на сложность переменных, — его голос звучал задумчиво. — Раскаяние господина... необходимо. Но недостаточно. Прощение… его нужно заслужить. Действием. Жертвой. Истинной. — Он покачал головой. — Сердце зверя истекает ядом старой раны и новой боли от серебра. Оно помнит боль предательства ярче света. Оно страдает. И страдание питает зверя. Но... — профессор замолчал, глядя на Стефана, чья спина внезапно выпрямилась. — ...я верю. Что Джеймс… вернется. Когда боль утихнет достаточно. И когда он будет готов заплатить цену. Не картиной. А кровью. Душой. Тогда Железный Пес станет ключом. Ключом, который сломает запоры этого проклятого места. Надеюсь… он будет на нашей стороне. На стороне света.

Слова ударили в Стефана. "Действием... Не картиной... Заплатить цену..." Он больше не мог ждать. Ждать, пока боль Джеймса утихнет, пока серебро в его ране не превратит его окончательно в зверя. Он ждал семьдесят лет. Писал картины. Скорбел впустую. Ещё ждать — значило предать снова.

Стефан резко повернулся. Его глаза, полные скорби секунду назад, горели холодным, решительным огнем. Он не пошел в замок. Он направился прямо в густую чащу, куда скрылся Боркус. Его движение было не порывом, а приговором самому себе. Шаг твердый, неумолимый. Плечи расправлены — не аристократа, а солдата, идущего искупать вину.

— Господин! — воскликнула Марго. — Чаща... опасно! Лианы, тени!

— Опасность, — произнес Стефан, не оборачиваясь, его голос, низкий и стальной, резал тишину, — это остаться здесь. Снова. — Он сделал шаг, его силуэт сливался с тенями. — Я не удержал его руку тогда. Не отпущу теперь. Я вытащу эту серебряную занозу из его плоти и души. Или умру, пытаясь. Но это будет наш финал. Не ваш. Я найду его.

Он шагнул в чащу. Черные ветви сомкнулись за ним, как погребальный полог. Последнее, что видели призраки — его спину, исчезающую во тьме, несущую не палитру, а титаническую решимость и клятву, выкованную в горниле воспоминания и боли от серебряного выстрела.

Графиня Марго ахнула. Профессор Игнациус протер монокль. Маленькая Эмили тихо засмеялась и помахала куклой вслед исчезнувшему Стефану, как будто провожая героя на самую важную битву.

— Ну вот, — вздохнула Марго. — Теперь остались мы, болото... И надежда. Хрупкая, как паутина над пропастью.

— Надежда, дорогая Марго, — поправил Профессор, водружая монокль, в котором мелькнул двойной отблеск звезды, — теперь идет по лезвию ножа. В самую пасть тьмы. Посмотрим, вынесет ли она свет. Или ее поглотит тень Железного Пса и его серебряная рана.

Призраки растворились, оставив лишь шепот ветра в лианах и черную, молчаливую чащу, поглотившую вампира, идущего навстречу своей искупительной гибели или, возможно, шансу спасти то, что он однажды не удержал.

* * *

Шесть утра. Резкий, электронный визг будильника впился в тишину съёмной квартирки Джека Роллинса. Он вздрогнул, глаза открылись, уставившись в потолок, где трещина напоминала очертания искривленного замкового шпиля. Сердце колотилось, как после спринта по каменным коридорам.

Тьма. Скрип. Зеленые глаза. Холодная, липкая хватка трясины…

Обрывки кошмара, яркие и тяжелые, как свинец, давили на виски. Он с трудом оторвался от подушки, провел ладонью по лицу, ощущая навязчивую песчинку усталости за веками. Просто сон. Стресс. Переутомление от вчерашних расчетов по "Проекту: Меркурий".

Он сел на кровати, растирая виски кончиками пальцев, пытаясь стереть навязчивые образы. Сны обычно таяли, как дым. Этот — впился в память, как ржавый гвоздь. Каждая деталь — холод камня, запах тлена, звук лопнувшей струны — была пугающе осязаемой.

Он потянулся, костяшки хрустнули. Пора. Снова на карусель секретных формул и потенциально катастрофических экспериментов. Вставая, его взгляд упал на подоконник. Там, в пластиковом горшке, жил его единственный "комнатный сад" — чахлый кактус по имени Брок. Джек иногда разговаривал с ним, ругал за медленный рост и колючий нрав, тыкал в него изюминками вместо глаз. Сейчас кактус стоял, слегка покосившись, один его бок заметно пожелтел и сморщился от долгого стояния в тени, подальше от солнца. На колючках все еще торчали две сморщенные изюминки, смотрящие в стену с немым укором.

Джек замер. Образ хилого сливового деревца в мрачном саду всплыл перед глазами с пугающей четкостью. Такое же одинокое, такое же тянущееся к свету, которого не было.

Не думая, он встал, подошел к окну. Аккуратно, стараясь не уколоться, снял обе изюмины с колючек «Брока». Пальцем потрогал пожелтевший бок — кожица была вялой. Он повернул горшок так, чтобы весь кактус оказался в узкой полосе утреннего солнца, пробивавшегося между многоэтажками.

— Держись, солдат, — хрипло сказал он кактусу. — Сегодня твой день на солнце.

В этот момент зазвонил телефон. Резкий, деловой гудок. Джек вздрогнул — звук показался удивительно громким в тишине квартиры. На экране — «Рамлоу».

— Слушаю, — голос был хриплым от сна.

— Джек, вставай, зашивайся. — Голос Брока в трубке был привычно резким, но под привычной грубоватой коркой Джек уловил напряжение. — На базе через полчаса. Притащили «Меркурий-бис». Шеф хочет повторного теста. Срочно.

Джек молчал, натирая ладонью висок. Звон в ушах от будильника смешивался с эхом скрежета металлической лапы из сна.

— Роллинс? Ты меня слышишь? — Брок повысил голос. — И еще… — он сделал паузу, и в его тоне появилась странная, шутливая, но вымученная нотка. — И… э-э-э… Роллинс? Больше не рви сирень у главного входа для своей подружки-блондинки из архива, ладно? Начальство ворчит. Говорят, кусты портишь. Придумай ей что-нибудь… типа, аллергия у тебя внезапно началась. Охранница вчера чуть лейтенанту Штерну глаз не выцарапала, искала хулигана. Я, типа, сказал, что это кошка орудует. Так что придумай на ходу легальную отмазку, если захочешь снова букетик ей тырить. Начальство недовольно… мелкими нарушениями режима.

Джек стоял у окна, глядя на кактус, ловящий первые лучи. Обрывки сна — запах гнили, скрежет металлической лапы, вой в ночи — смешались с запахом пыли и слабым ароматом кофе из соседней квартиры. Слова Брока о сирени… Почему именно сирень? Почему не розы, не тюльпаны? Сирень… Фиолетовая. Как сливы.

— Сирень… — пробормотал Джек почти беззвучно, все еще глядя на кактус. Потом, не думая, на автомате, всё ещё наполовину в том мире теней и незавершенных картин, он произнес то, что вертелось в голове с момента пробуждения. Отголосок кошмара и внезапного понимания у болота: — ...Главное, Брок… Главное — не терять голову. И… не терять друг друга.

Тишина. Глубокая, звенящая. Настолько плотная, что Джек услышал, как его собственное сердце бьется о ребра. Он услышал, как в трубке резко перехватило дыхание. Как будто Броку в грудь воткнули ледяной нож.

— …Что? — наконец прошипел Брок. Голос его был совершенно плоским, лишенным всякой интонации. Не злым. Не шутливым. Пустым. И от этого — бесконечно страшным.

Джек понял. Понял сразу. Он не видел лица Брока, но знал. Знал, какое выражение сейчас на нем. Такое же, как у него самого. Смесь невысказанного ужаса, озарения и леденящего вопроса.

Они оба видели. Один и тот же сон. До мельчайших деталей. До скрежета шестерен. До вкуса тлена на языке. До сока сливы… и свирепых растений?

Был ли это просто сон? Или эхо того портала? Отпечаток реальности, в которой они побывали? Или Замок Теней, как живое существо, протянул свои черные лианы сквозь миры и коснулся их снов?

Они молчали. Минуту? Две? Звук тикающих часов на кухне казался грохотом барабанов. Солнечный луч на кактусе «Броке» вдруг показался Джеку подозрительно похожим на мертвенно-белый свет трансильванской луны.

— Через полчаса, — наконец сорвался с губ Брока хриплый, неестественный голос. — На базе. Не опаздывай.

Щелчок отбоя прозвучал как выстрел. Джек медленно опустил телефон. Его рука дрожала. Он посмотрел на кактус на солнце, на сморщенные изюминки, лежащие рядом с горшком. За окном, на сером тротуаре, проходил человек с черным зонтом, отдаленно напоминающим сложенное крыло летучей мыши.

Утро больше не казалось безопасным. Оно было просто другой стороной того же кошмара. Сон кончился. Но тени остались.

Название замка Castelul Umbrelor (произносится примерно как Кастелул Умбрелор) — это румынское словосочетание. Буквальный перевод: "Замок Теней" или "Замок, принадлежащий теням".

Оно вписывается в готическую эстетику Трансильвании и стиль Тима Бёртона.

Это не просто красивое название. Это суть места. Это замок, где физическая тьма сливается с тенями прошлого, призрачными обитателями, невысказанной виной и живым воплощением трагедии в лице Боркуса. Тени здесь — не фон, а главные действующие лица и владельцы этого мрачного царства. Название предвещает встречу не просто с вампиром, а со всей сумрачной, враждебной и скорбной реальностью, что обрела форму в этих древних камнях.

Имя Боркус (Borkus) для оборотня-версии Баки Барнса было создано специально для этой готической истории, и оно несет в себе несколько смыслов:

1) Звучит зверино и угрожающе: Корень "Bork" имитирует рычание/лай.

2) Звучит древне и мистично: Суффикс "-us" придает архаичность, характерную для трансильванских легенд.

3) Созвучие с оригиналом: Сохраняет начальные звуки "Bucky", но...

4) Является его антиподом по смыслу: Контрастирует с ласковым "Bucky", подчеркивая утрату человечности и превращение в монстра.

5) Намекает на роль: Звучит холодно и безлико, как кодовое имя "Зимний Солдат", отражая его функцию стража и орудия.