Сборник сказок старой Нэн (джен)

О, моё милое, летнее дитя. Что ты знаешь о страхе? Страх не приходит с пёстрыми листьями осени и не таится в полевых мышах, что шуршат в кладовых. Настоящий страх ходит под руку с кровью на железе, с тяжким гулом замков, что рушатся под драконьим пламенем, с криками тех, кто знал милость, да не ведал пощады.

Страшно бывало во времена Мейгора, дитятко. Мейгора Жестокого, который сидел на Железном троне и правил так, что сама земля под его ногами стонала. Говорят, трон тогда был острее, чем нынче — тысячи лезвий чужих мечей, что ещё хранили жар последней битвы. Никто не садился на него без порезов, но Мейгор любил эти порезы, словно трон шептал ему, признавал его своим. Он поднимал окровавленные ладони и смотрел, как капли стекают на пол, будто пытался угадать, чья кровь в них горит — его ли, или всех тех, кого он умертвил.

Он был сыном Эйгона Завоевателя, но в нём не осталось того великого пламени, что могло бы согреть мир. Лишь чёрный огонь жил в его сердце, пожирая всё без остатка. Он взял трёх жён — три королевы, каждая прекрасна, как утренний рассвет, с глазами, ясными и глубокими, будто родниковая вода в лесу. Но чрево у всех оказалось проклятым. Рождались у них мертвецы с чёрными крыльями вместо рук, или с головами, что больше напоминали змеиные. Маленькие тела дрожали в воздухе последним дыханием, прежде чем замереть, а в комнатах надолго оставался запах крови и серы. Так Боги давали знать, что не хотят его семени на этой земле.

А кто осмеливался говорить о том вслух, тех Мейгор велел насаживать на пики. Улицы Королевской Гавани были утыканы головами, словно дикий сад, где вместо цветов качались чёрные пустые лица. Мухи там пировали больше, чем люди, и иной раз казалось, что сами головы шевелятся, чуть склоняясь друг к другу, перешёптываясь на языке смерти. Летними вечерами, когда солнце клонилось к западу, стража зажигала факелы, и их свет скользил по черепам, застрявшим на железе — казалось, будто тени в пустых глазницах живут и наблюдают. Люди, проходя мимо, опускали головы, сжимали губы до белизны, лишь бы не встретиться взглядом с мертвыми.

На своём драконе — Балерионе Чёрном Ужасе, он сжигал замки тех, кто роптал, и затаптывал мечты о справедливости, как сапогом давят жука. Говорят, когда тень Балериона пролетала над башнями, даже цепи колодцев вздрагивали, а дети вжимались в стены, закрывая уши ладонями, лишь бы не слышать рокот крыльев, который звучал, как предсмертный стон.

Говорят, когда достроили Красный замок со всеми его тайными ходами и чертогами, где свет мерк даже днём, Мейгор устроил великий пир. Залы гудели от песен, золотые чаши звенели, а вино лилось так густо, что полы казались залитыми кровью. Он улыбался, слушая тосты мастеров, которые восхваляли его замысел и говорили о бессмертии его имени. А наутро велел их всех изрубить. Никто так и не узнал всех ходов и комнат, кроме него одного. И до сих пор, если идти слишком глубоко под замком, можно услышать там плач и шорохи — это заблудившиеся души ищут выход, скребут когтями по камню в вечной тьме.

А ночью стражники, дремавшие у врат, порой вздрагивали и бормотали сквозь сон о том, что видели коридоры, полные белых лиц без глаз, и слышали, как где-то за стеной кто-то повторял их имена. Так Красный замок стал не только домом для королей, но и склепом для множества голосов, что не знают покоя.

А кончина Мейгора была такой, что не каждый решится поверить. Нашли его сидящим на троне, мёртвого, с рассечёнными руками, шеей и даже животом, словно трон сам разверзся и выпил его кровь. Лужа под ним была чёрной и холодной, будто трон не просто ранил, но вытянул из него последнее тепло. Одни шепчут, что это была кара Богов. Другие — что сам трон, насытившись его жестокостью, возжелал вкусить её сполна и в последний раз напитался ею, чтобы дольше помнить её вкус.

Так слушай же, милый мой, и запомни: не всякий, кто сидит на троне, властен над железом. Иногда железо властно над ним. И если когда-нибудь в твоём сне загремит шагами Чёрный Ужас, а за ним пройдёт король с руками в крови, не отзывайся на его зов. Закрой глаза, спрячься под шкурами — и молчи, молчи, пока не рассеется тьма…