Сборник сказок старой Нэн (джен)

Моё милое летнее дитя. Сядь поближе, да слушай: я поведаю тебе сказку не о холодах да чудовищах, но о хитрости, что бывает острее меча и глубже шахт, полных золота.

Давным-давно, когда холмы Западных земель ещё пестрели девственными лесами, а в гротах на берегу лениво дремали дракончики, что нынче лишь в снах обитают, стоял над солёным ветром Утёс Кастерли. Он врезался в прибрежные волны, словно остриё меча, а залы его гудели от песен и хохота, когда пиры длились до рассвета. На витражах играли солнечные зайчики, а в стенах таились замурованные тени, которым было всё равно, кто нынче носит герб с двумя львами.

Гордились Кастерли своим золотом, шелками и перстнями на длинных пальцах, гордились надменностью, что холодила взгляд, и старой кровью, звучавшей в их жилах, как гордая баллада. Они любили спускаться в подземелья, пересчитывать сундуки с драгоценностями, и в этих холодных сводах их смех звенел особенно звонко. Но не знали они, что однажды по травам внизу зашуршит лёгкий шаг — и будет это не воин в доспехах, не гонец с печатью, а юноша, у которого были с собой лишь смех да ум.

Ланн звался тот юноша.

Был он худ, гибок, будто лесная кошка, волосы его переливались мёдом на солнце, а глаза смеялись даже тогда, когда губы плотно смыкались. Сказывали, жил он в рощах, спал на мху под звёздами, ел горькие ягоды и пил из родников, что журчали в корнях дубов. Но однажды Ланн замедлил шаг, глядя на серую громаду Утёса Кастерли, и в его глазах вспыхнул огонёк — не от страха, а от дерзкой мечты.

«Вот где живёт гордость, — подумал он. — Вот где её можно ранить так, чтобы сама истекла кровью».

Под вечер, когда ветер носился по Утёсу и рвал плащи стражников, Ланн набрёл на расщелину у подножия скалы. Сырая соль облепила ему лицо, когда он склонился к узкому зеву, откуда веяло холодом древних пещер. Пришлось ему снять плащ да рубаху, смазать кожу маслом — благо юноша украл его у рыбаков внизу, — чтобы скользнуть меж влажных, потемневших камней.

Внутри пахло морскими водорослями и каменной пылью. Где-то глубже дышало море, словно великан в сонном бреду, и эхом отдавался каждый его осторожный шаг.

И начались проделки Ланна.

По ночам он крался в спальни, где под балдахинами спали братья и сёстры Кастерли, и шептал им на ухо слова, похожие на плеск волн в гроте: о том, как мёртвые лорды встают из склепов и идут по замку, ища тех, кто не чтит долг крови. Говорил он о долгах, что тянутся, как гнилые верёвки, и могут задушить во сне. Иногда Ланн выл в коридорах, так тонко и протяжно, что крысы замирали, а свечи дрожали.

Порой он тайком переставлял кубки и кольца, крал драгоценности одного брата и подкладывал их в покои другого. А бывало, натягивал верёвочки у порогов, чтобы кто-то споткнулся в полутьме, а потом вздрагивал от собственного крика.

Иногда Ланн сидел в сыром коридоре, прислонившись к стене, и шептал самому себе:

«Скоро, скоро всё рухнет. Они сами съедят друг друга, а мне и меча не нужно».

В замке стало холоднее, хоть камины полыхали так же ярко. Люди просыпались среди ночи в липком поту, прислушиваясь к скрипам половиц и крикам, которые, быть может, рождались лишь в их головах. Старый лорд сидел в кресле, вцепившись побелевшими костяшками пальцев в резные подлокотники, и вздрагивал от каждого шороха. Сёстры плакали за толстыми дверями, прижимая ладони к животам — словно надеясь, что страх не доберётся до сердца. А братья смотрели друг на друга, как волки, готовые вцепиться друг другу в глотки, лишь бы кто-то первый замер на холодном камне.

Слуги шептались в кладовых и на тёмных лестницах, что в замке поселилось нечто древнее и голодное, чего не изгнать ни мечом, ни молитвой. Одни зажигали по десять свечей и всё равно не смели отходить от них дальше, чем на два шага. Другие тайком сбегали ночью, босиком, бросив всё, лишь бы не слышать больше этого шепота за спиной.

Не прошло и нескольких лун, как Кастерли начали покидать скалу. Кто сбежал в страхе, не оглянувшись, а кто, быть может, пал жертвой собственной семьи, доведённой до безумия. Шёлк их плащей шуршал, как сухие листья, когда они мчались вниз по залам, оставляя позади замок, что теперь дышал пустотой. Здесь и там остались запёкшиеся тёмные пятна, сбитые люстры — молчаливые свидетели того, как страх бывает сильнее клятв крови.

А когда солнце поднялось над морем и окрасило волны в густое золото, Ланн вышел из теней. Накинул плащ на плечи, поднялся в зал, где ещё недавно пировали гордые хозяева, и воссел на высоком кресле, вытянув ноги. Под его босыми ступнями тихо скрипел мелкий песок, занесённый в замок ветрами, и Ланн рассмеялся, как смеются те, кто победил без крови на руках.

Так бедняк стал властелином Утёса Кастерли. А от него пошёл род Ланнистеров — хитрых, светловолосых и столь же ловких на язык, сколь и жадных до золота.

Так вот и знай, дитятко моё: не всегда сила решает судьбы Великих домов. Иногда всё, что нужно — это масло, капелька смеха и ум, который способен затмить собой древность и величие рода.

О, моё милое, летнее дитя. Что ты знаешь о страхе? Страх не приходит с пёстрыми листьями осени и не таится в полевых мышах, что шуршат в кладовых. Настоящий страх ходит под руку с кровью на железе, с тяжким гулом замков, что рушатся под драконьим пламенем, с криками тех, кто знал милость, да не ведал пощады.

Страшно бывало во времена Мейгора, дитятко. Мейгора Жестокого, который сидел на Железном троне и правил так, что сама земля под его ногами стонала. Говорят, трон тогда был острее, чем нынче — тысячи лезвий чужих мечей, что ещё хранили жар последней битвы. Никто не садился на него без порезов, но Мейгор любил эти порезы, словно трон шептал ему, признавал его своим. Он поднимал окровавленные ладони и смотрел, как капли стекают на пол, будто пытался угадать, чья кровь в них горит — его ли, или всех тех, кого он умертвил.

Он был сыном Эйгона Завоевателя, но в нём не осталось того великого пламени, что могло бы согреть мир. Лишь чёрный огонь жил в его сердце, пожирая всё без остатка. Он взял трёх жён — три королевы, каждая прекрасна, как утренний рассвет, с глазами, ясными и глубокими, будто родниковая вода в лесу. Но чрево у всех оказалось проклятым. Рождались у них мертвецы с чёрными крыльями вместо рук, или с головами, что больше напоминали змеиные. Маленькие тела дрожали в воздухе последним дыханием, прежде чем замереть, а в комнатах надолго оставался запах крови и серы. Так Боги давали знать, что не хотят его семени на этой земле.

А кто осмеливался говорить о том вслух, тех Мейгор велел насаживать на пики. Улицы Королевской Гавани были утыканы головами, словно дикий сад, где вместо цветов качались чёрные пустые лица. Мухи там пировали больше, чем люди, и иной раз казалось, что сами головы шевелятся, чуть склоняясь друг к другу, перешёптываясь на языке смерти. Летними вечерами, когда солнце клонилось к западу, стража зажигала факелы, и их свет скользил по черепам, застрявшим на железе — казалось, будто тени в пустых глазницах живут и наблюдают. Люди, проходя мимо, опускали головы, сжимали губы до белизны, лишь бы не встретиться взглядом с мертвыми.

На своём драконе — Балерионе Чёрном Ужасе, он сжигал замки тех, кто роптал, и затаптывал мечты о справедливости, как сапогом давят жука. Говорят, когда тень Балериона пролетала над башнями, даже цепи колодцев вздрагивали, а дети вжимались в стены, закрывая уши ладонями, лишь бы не слышать рокот крыльев, который звучал, как предсмертный стон.

Говорят, когда достроили Красный замок со всеми его тайными ходами и чертогами, где свет мерк даже днём, Мейгор устроил великий пир. Залы гудели от песен, золотые чаши звенели, а вино лилось так густо, что полы казались залитыми кровью. Он улыбался, слушая тосты мастеров, которые восхваляли его замысел и говорили о бессмертии его имени. А наутро велел их всех изрубить. Никто так и не узнал всех ходов и комнат, кроме него одного. И до сих пор, если идти слишком глубоко под замком, можно услышать там плач и шорохи — это заблудившиеся души ищут выход, скребут когтями по камню в вечной тьме.

А ночью стражники, дремавшие у врат, порой вздрагивали и бормотали сквозь сон о том, что видели коридоры, полные белых лиц без глаз, и слышали, как где-то за стеной кто-то повторял их имена. Так Красный замок стал не только домом для королей, но и склепом для множества голосов, что не знают покоя.

А кончина Мейгора была такой, что не каждый решится поверить. Нашли его сидящим на троне, мёртвого, с рассечёнными руками, шеей и даже животом, словно трон сам разверзся и выпил его кровь. Лужа под ним была чёрной и холодной, будто трон не просто ранил, но вытянул из него последнее тепло. Одни шепчут, что это была кара Богов. Другие — что сам трон, насытившись его жестокостью, возжелал вкусить её сполна и в последний раз напитался ею, чтобы дольше помнить её вкус.

Так слушай же, милый мой, и запомни: не всякий, кто сидит на троне, властен над железом. Иногда железо властно над ним. И если когда-нибудь в твоём сне загремит шагами Чёрный Ужас, а за ним пройдёт король с руками в крови, не отзывайся на его зов. Закрой глаза, спрячься под шкурами — и молчи, молчи, пока не рассеется тьма…

Ох, дитятко моё, иди-ка поближе, да укрой ножки шкурой, чтобы не тянуло сыростью от пола. Посиди со мной у огня, я поведаю тебе старую северную сказку — такую, что тянет холодом из самых далей, где гуляют ветры древних зим. Про неё шепчут у очагов, когда волчий вой пробирается сквозь стены, а пламя вдруг трещит так, будто в нём кто-то прошептал твоё имя.

Давным-давно было это, в дни Долгой Ночи, когда небо отвернулось от людей, а луна дрожала над миром, словно боялась сама взглянуть вниз. Снег тогда валил не хлопьями, а сплошной бездной — падал и падал с небес, пока не скрывал целые рощи и не заставлял птиц замолкать под своими холодными саванами. А за снегом шли те, чьи глаза горели ледяным светом, а руки несли смерть, что вставала за ними и шла, чуть покачиваясь, в тишине.

И был тогда на Севере человек по имени Брандон Старк, кого потом прозвали Строителем. Не родовит он был, не кичился замками и вассалами. Но лоб у него был широкий, глаза зоркие, а руки такие, что дерево гнулось под его пальцами, а камень ложился туда, куда он велел. Говорят, кровь самих Первых людей текла в нём, смешанная с чем-то старым, лесным, оттого и мысли его ходили дальше всех горизонтов.

Когда Белые Ходоки поднялись из ледяных ям и пошли по земле, ломая кости живых и поднимая их снова — уже пустых и чужих, собрались северные племена у замёрзшей реки. Лица их были белы от инея, а губы шептали молитвы Старым Богам, да и просто самой ночи, словно она могла их услышать. И пали они на колени перед Брандоном, вытянули к нему руки, словно к последнему огоньку в метели.

А он стоял на холме, глядел туда, где лес дрожал под ветром, будто сам страшился, и молвил негромко, но так, что слова его понёс ветер над всей равниной, точно чёрных ворон:

— Мы возведём стену. Такую, через которую ни человек, ни тень, ни мертвец не посмеют переступить.

— Но как же ты сложишь такую стену, Брандон? — спрашивали его тихо, будто боялись услышать ответ. — Разве есть такой камень, что выдержит тысячу зим? Разве найдутся руки, что подымут его к самому небу?

А он лишь улыбнулся. И в той улыбке была вся упёртая сила Севера — та, что не гаснет даже под горой снега.

Говорят, по ночам он уходил в леса. Ступал меж деревьев с лицами, изрезанными так глубоко, что плач на них застыл навеки. Там он склонял голову и шептал слова на языке, которого больше никто не помнил — только Дети Леса, малые создания с глазами, полными лет и зим. Они долго молчали, мигали медленно, как звёзды меж веток, и тянулись к его рукам, оставляя на коже лёгкие, как иней, следы.

А когда Брандон возвращался, в его глазах горели такие тени, что ни один человек не решился бы в них вглядеться. Порой он стоял у замёрзшей реки и слушал лёд, словно тот шептал ему о том, что ждёт под снегами.

Потом пришли к нему великаны — огромные, неторопливые, пахнущие мокрым камнем и старой шерстью. Они услышали зов его надежды, безрассудной и великой, и встали рядом, положив на землю свои лапищи, будто молились. И больше не ушли. А Дети Леса приносили жезлы из чардрева, полные тихой, но цепкой магии. Камень ложился на лёд, лёд держал камень, а слова древних скрепляли всё так крепко, что мороз только вздыхал и отходил в сторону.

Год за годом тянулась эта стена к небу. Иногда снег заносил её так, что и верхушек не видно было, но стоило метели стихнуть — и стена опять стояла там, белее луны, выше, чем летает сокол. И когда она поднялась так, что даже крик не мог перелететь её верх, Брандон вонзил в её основание нож из сердца древнего чардрева.

— Пусть эта Стена стоит, пока жива кровь Старков, — сказал он. И дыхание его стало инеем, что не падал на землю, а уходил к звёздам.

Так с тех пор и пошло: Стена держит холод за своим хребтом, а дом Старков берёт начало от человека, что сумел одолеть свой страх и поставить на его месте крепость для всех живых. И каждый раз, когда воет метель у башен, а в дымоходах стонет ветер, помни: не только стужа ходит рядом с нами, но и память о том, кто дал нам право дождаться весны.

Ох, дитя, иди-ка поближе, укутаемся шкурой, чтобы холод не добрался до самых костей. Посиди со мной у огня — я расскажу тебе старую историю, что живёт в горах Долины уже столько зим, сколько сосчитать никто не возьмётся. Тут и правда, и песни переплелись меж собой.

Говорят, жил когда-то в Долине молодой рыцарь по имени Артис Аррен. Не был он ни королём, ни принцем, даже не большим лордом — всего лишь рыцарь, да и тот на свой лад странный. Родился он под Копьём Гиганта, в тех местах, где среди высоких пиков парят соколы, а горы сами между собой шепчутся по ночам. С детства он уходил туда, куда другие и носа бы не сунули: по узким козьим тропам, среди туманов, что так густы, что ладонь собственной руки теряется в них.

Шепчут старые пастухи, будто там, наверху, он сидел у ледяных костров вместе с великанами. Их голоса были такие глухие, словно доносились из-под земли, а глаза тускло светились, как умирающие угли. Сидели они молча часами, слушая, как камни сами рассказывают свои древние истории, от которых мороз просачивается в самый хребет. А ещё говорят, что у чёрных горных озёр Артис бросал в воду хлебные крошки, и водяные смеялись, плескались вокруг, поднимая воду стеной, как будто играли с ним.

А в лесах, где стояли старые чардрева, плачущие красным соком, он встретил деву — Дитя Леса. С глазами цвета мха и голосом, похожим на шелест целой рощи. Она шептала ему слова, которые человек понять не может, плела венки не из цветов, а будто из самих теней. Там, под кровавой листвой, она стала его женой, но вскоре умерла, оставив ему сына, в глазах которого с детства жила лесная тоска.

С той поры, рассказывают, Артис редко улыбался. Люди видели, как он сидит на утёсе и долго смотрит в облака, будто ищет там что-то своё, недоступное другим. А бывало, что он стоял, прислушиваясь к пению ветра меж скал, точно этот голос был для него роднее людских слов.

Так проходила его молодость — больше среди теней да чудес горных, чем среди людей. Но пришёл час, когда горы вздрогнули от шагов андалов и Первых людей. Робар Ройс, король Долины, собрал войско, чтобы выгнать пришельцев обратно за море. Шесть раз они сходились в битве, шесть раз гнали андалов, оставляя на камнях следы крови, и думали, что победа уже близка.

Но андалы, измученные и посрамлённые, собрались однажды ночью и выбрали себе в предводители не богатого лорда, а именно сира Артиса Аррена. Лишь он один знал все горные тропы, слышал, о чём шепчутся камни, и мог за одну ночь собрать сотни рыцарей, чтобы вести их по крутым карнизам туда, где даже соколы не решаются без оглядки взмахнуть крылом.

В день решающей битвы Робар Ройс смотрел вниз на лагерь врага и увидел там рыцаря в шлеме с серебряными крыльями сокола. С яростью он ринулся туда, разрубил врага своим мечом, думая, что убил самого Артиса. Но, оказалось, то был лишь рыцарь, которого Аррен облачил в свои запасные доспехи, прежде чем раствориться в тумане с частью своих людей. Кровь ещё стекала по клинку, когда с гор, будто лавина, сорвались всадники, а впереди всех мчался настоящий Артис. В его глазах отражались леса и тёмные воды горных озёр.

Они ударили в тыл, словно нож в мягкое горло, и люди Робара дрогнули. Поют певцы, что рядом с Артисом скакали великаны, и что водяные выходили из озёр, унося в холод тех, кто бежал. Пели они и о том, что войско его состояло из гигантских орлов. Но певцы любят приукрасить. Правда лишь в том, что войско Робара было разбито, а сам он пал в той сече — то ли от меча Артиса, то ли от руки судьбы, которой надоело ждать.

Так сир Артис Аррен стал Королём Гор и Долины, надел Соколиную корону, выстроил Лунные Врата у подножия горы, где когда-то стоял его шатёр. Но всегда он говорил: «Мой трон — седло, а мой дворец — шатёр», потому что сердце его вечно стремилось выше, туда, где ветер шепчет на языке великанов и водяных, а луна глядит прямо в самую душу.

Вот так, дитятко моё, и случилось, что теперь Долина зовётся землями Арренов. И если ночью тебе привидится человек в шлеме с серебряными крыльями, не спеши думать, что это просто сон. Горы помнят всё. Даже тех, кто смеялся вместе с водяными и шептался с тенями — их зов иногда всё ещё звучит в холодном воздухе.

Дитя моё, иди-ка поближе, сядь со мной у огня, я расскажу тебе давнюю сказку с Железных островов. Такую, что даже волны будто замирают, когда её кто-то начинает шептать.

Говорят, это было в самые древние времена, когда берега ещё не знали запаха факелов, а люди жили в пещерах и сырых хижинах, откуда вечно тянуло солёной сыростью. Тогда всюду стояли леса — тёмные и глухие, которые так дышали мраком, что звери и птицы обходили их стороной. В этих чащах рождались шорохи, ползали холодные тени, и порой там слышался такой смех, что у старых рыбаков волосы вставали дыбом.

На далёком острове в том лесу росло дерево, которое называли Игг. Не чардрево то было и не обычная сосна, а древо-демон, чьи корни уходили так глубоко, что цеплялись за самое сердце земли и пили то, что оставалось в костях мертвецов. Люди говорили, будто всякий, кто зайдёт в тот лес, больше не возвращается. Наутро возле корней оставались только клочья одежды да тёмные пятна на земле.

И жил тогда на Железных островах Серый Король. Он был хозяином скал и волн, что бились о берег, владыкой всех бухт и сетей, что тянули дары моря. Он учил людей вязать неводы, ткать паруса, чтобы ветер сам вёл их лодки, и говорил не бояться моря, как не боится его камень. А над всем этим возвышался его дом, где горел живой огонь, а по резным столам и стульям скользили тени.

Однажды услышал Серый Король про Игга — про то, как он пьёт человеческую кровь и шепчет такие слова, каких человек и слышать не должен. Он не велел воинам поджечь лес, как поступил бы кто-то другой. Нет, он сам отправился на тот остров. Говорят, шёл он туда без щита и без меча, только с железным топором в руке — не боевым, а таким, каким рубят дерево.

Лес встретил его тьмой, хотя солнце светило ярко. Такая там стояла глухая, мокрая темень, что даже мысли терялись. Шёл он меж деревьев, а те будто шептались друг с другом, решая, как его схватить. Иногда сверху падали клочья сухой хвои и шевелились на земле, точно мёртвые пальцы.

Наконец он увидел Игга — того, ради кого пришёл. Дерево возвышалось над всеми другими, с бледной, почти серебристой корой, такой красивой, что трудно было оторвать взгляд. А в глубоких трещинах что-то слабо светилось, словно там прятались глаза, глядящие прямо в человеческое сердце, маня и завораживая ещё сильнее. Игг заговорил с ним так, что слова будто сразу проваливались в грудь, тяжёлые и липкие:

— Оставь мне свою плоть, человек, и я открою тебе все тайны, что шепчет тьма…

При этих словах его корни чуть приподнялись, как длинные худые руки, которые уже хотели схватить. Но Серый Король пришёл не один. Он вёл с собой преступника, осуждённого за то, что убил брата. Тот шёл, опустив голову, будто уже знал, чем всё кончится. И сказал ему Король спокойно, но так, что спорить не было смысла:

— Вот твой единственный шанс искупить то, что ты сделал. Ступай вперёд, под корни Игга, пусть он сам решит твою судьбу.

И человек пошёл, дрожащий, словно лодка в шторм, что вот-вот сломается пополам. Игг потянулся к нему быстро, жадно, как щука хватает мелкую рыбку. Корни с треском вцепились в тело, утянули вниз, а дерево довольно скрипнуло, будто посмеиваясь.

И тут, когда всё внимание Игга было занято его жертвой, Серый Король сделал шаг, поднял топор и с силой ударил в сердцевину древа. Игг завыл так низко и протяжно, что по всему острову вспорхнули с криком чайки. Чёрный сок хлынул по лезвию, забрызгал руки Короля, а корни дёрнулись, стараясь ухватить его, но уже не могли.

Три дня потом люди Серого Короля рубили упавший ствол и тесали доски, чтобы сделать из него ладью. Говорят, по ночам новый корабль скрипел так, будто в нём кто-то шептался и снова чего-то хотел. Но Серый Король плыл на той ладье через самые злые штормы, и волны не осмеливались поглотить её — потому что в досках жила старая тьма, укрощённая человеком. Так море, что прежде только пожирало, стало везти его туда, куда он сам пожелает.

Вот так, дитятко моё, запомни: не всё, что шепчет тебе в темноте, стоит слушать. Иногда такие шепоты нужно просто разрубить. Но помни, что даже укрощённая древесина порой вспоминает, какой вкус у человеческой крови.