Золотые Длани (джен)

Граф Ардар ан Тойдре стремительно шагнул назад. Меч одного из воинов прошел мимо, удар второго он отразил, при этом отбросив нападавшего, и вновь очутился вне досягаемости. Сзади послышался свист воздуха: третий. Граф шагнул в сторону, перехватив удар кинжалом. Дышать стало тяжеловато. На лбу выступил пот, скоро взмокнут под перчатками ладони. «Годы, — мысленно сокрушался граф. — Годы и бездействие». Но не в его правилах было отступать и не доводить дело до конца. Преимущество роста и длины рук пока выручало его.

— Не щадите меня, — приказал он. — Враги не пощадят.

Устроить сегодня тренировку на боевом, заточенном оружии было мудрым решением. Молодые воины не сыпали ударами наотмашь, не лезли вперед очертя голову. Мечи и кинжалы сделались осторожными: не хватало еще тяжко поранить или убить товарища в учебном бою — или же самому получить рану. Бесславная участь для воина.

Из рук того, что напал третьим, вылетели сперва кинжал, а потом меч. Граф отвел оружие оставшихся двух противников. Один потерял равновесие, и меч графа замер у самой его шеи. Второй застыл в трех шагах от него, в грудь ему нацелилось лезвие кинжала. Воин поневоле подобрался, но глаза его сияли радостью. Граф запоздало ощутил, что одежда его рассечена сбоку, и улыбнулся.

— Благодарю. Теперь продолжайте без меня — если не устали.

Последние слова подействовали на воинов, словно пощечина или удар кнутом. Они дружно принялись заверять своего господина, что бодры и полны сил для продолжения боя. Сам же граф отошел в сторону, передал меч и кинжал оруженосцу. Под привычно суровым, но довольным взглядом воины продолжили опасную игру: кто один на один, кто двое на двое, а некоторые — двое на одного.

Под звон оружия, глухой топот и тяжелые выдохи граф провел рукой по разрезу на боку. Славный удар: рассек на четыре пальца. Удар задержала кольчуга, которую граф носил под верхней одеждой, да и нанесен он был вполсилы. Ударить в полную — и ни одна кольчуга не устоит, и ни один лекарь, даже Видящий, не спасет. Граф мысленно улыбнулся, отмечая нанесшего удар воина — Маира. Стоит его запомнить, хорошо бьется. До сих пор этим приемом, кроме самого графа, овладел лишь его наследник. Радостно видеть, как растет мастерство защитников Периллинена.

Почти триста лет простоял этот замок, вотчина благородного дворянского семейства, на границе Вербаннена и Кайбигана, основанный в далекие и благословенные дни единой Аскеллы. Он никогда не был мощной заставой и с годами не стал ею — не чета тому же Эредеро, где служит сейчас сын графа под началом лорда Те-Сапари. Но рядом располагались две деревни, Мельто и Амневид, к югу — город Ирван, дорогу к которым и стерег Периллинен. Много лет герцоги Вербанненские принимали вассальную службу графов ан Тойдре, а те в свою очередь держали в замке воинов, порой даже наемных, и обучали тех, кто сам желал послужить мечом своему господину.

Передняя часть замкового двора была мощена камнем. Слева располагались конюшни и колодец, справа — свободное пространство, где обычно упражнялись воины. Еще правее, почти примыкая к донжону, стояла каменная молельня с невысоким куполом, неподалеку от нее жил священник с семьей. Большая часть слуг обитала в домах, выстроенных позади самого замка, рядом со своими мастерскими, кузницами и хлевами, которые давно полнились звуками и запахами труда. Те, кто обычно работал на хозяйских полях, жили в деревне Амневид, расположенной всего в алкейме⁽¹⁾ от Периллинена.

Четырехугольный каменный донжон был старейшей постройкой в замке. Его заложил сам Федеан Однорукий, первый граф ан Тойдре, получивший титул от великого государя Неватана. Заканчивал строительство уже его наследник, а спустя сто пятьдесят лет к донжону пристроили новое крыло, соединенное с ним галереей. Там жили не только граф и его домочадцы, но и воины, и замковая челядь.

Когда учебные бои закончились и довольные воины разошлись, предвкушая обед, граф поднялся в большую залу донжона, где обычно проводил дни. В зале располагались два очага, поэтому, несмотря на величину, там не было холодно. Из окон, забранных бело-желтыми узорными витражами, открывался вид на равнину и леса вдали, откуда было рукой подать до границы с Кайбиганом, хотя обзор до половины перекрывала крепостная стена. Граф задумчиво смотрел вдаль, по привычке сцепив руки за спиной и устало прищурив темно-серые глаза. На сердце тяжким камнем лежало предчувствие беды.

— Разведчики не вернулись? — спросил он вошедшего слугу, который принес вино и подбросил дров в оба очага.

— Вернулись, милорд, — ответил тот, забирая подбитый мехом верхний дублет, который граф снял, когда вошел в залу. — Они как раз направлялись к вам.

Разведчики принесли сносные вести: пока все было спокойно. С давних пор владельцы Периллинена стерегли северную дорогу и деревни, которые были хоть и невелики, но важны для Вербаннена. В Амневиде стоял крупный постоялый двор и жили сборщики податей, что взимали пошлину с купцов, торговцев и обычных путешественников. Сейчас, на исходе зимы, дорога еще не ожила, да и торгового люда на ней бывало не так много. Но порой случались разбойные нападения, хотя благодаря усилиям графа и его людей окрестные леса оставались чисты почти двенадцать лет. К самой же границе дозоры из Периллинена никогда не приближались.

«Быть может, следует исправить это?» — подумал граф.

— Сегодня же усилим разведку, — сказал он дожидающимся воинам. — Неусыпно следить за северными постами. Передайте мой приказ командирам, и пусть они оповестят всех. Я чувствую, это затишье перед бурей.

Воины лишь молча поклонились. Им ли было обсуждать или подвергать сомнению повеления графа? Разве не был его дед, Торнар ан Тойдре, Видящим? И пускай, не став воином, он прославился, как мудрый судья, читающий в сердцах и помыслах людей, разве не могли отголоски его дара воплотиться в потомках?

Лишь когда воины ушли исполнять приказ, граф позволил себе сесть в резное кресло из темной древесины кромита, изделие искуснейших мастеров Периллинена. Он пригубил вина — подогретого с пряностями, лучше разгоняющего по жилам стареющую кровь, — и развернул недавно полученное письмо. Оно заставило его слегка улыбнуться в седые усы, в глазах сверкнули скупые слезы радости и гордости. Граф скорее бы умер, чем позволил кому-нибудь — начиная от детей и кончая последним мальчишкой на побегушках — увидеть себя плачущим. И все же он отмечал, что быстрые, как горный ручей, годы не только подтачивают его телесную мощь, но и странно смягчают душу. Наедине с собой граф мог позволить себе слабость.

Отложив письмо, граф придвинул к себе наклонный столик с лежащей на нем книгой — читать при дневном свете ему было легче. В тот же миг за дверью послышались шаги и шуршание тяжелой ткани. «Что ж, с чтением придется повременить», — подумал граф, ничуть не огорчаясь тому, что его прервали. Щелкнули вновь застежки тяжелого переплета. Граф отодвинул столик с книгой и выпрямился в кресле, не опираясь больше на спинку. Он обернулся навстречу вошедшей.

С тех пор, как Эвлия достигла возраста невесты, графу всегда казалось, что она словно освещает все вокруг, где бы ни находилась. Возможно, она унаследовала этот дивный свет от матери, чей портрет, с любовью вытканный дочерними руками, сейчас смотрел на них обоих со стены залы. Или же столь велика была красота ее души, что в ней тонула и растворялась красота телесная.

— Да будет милость Превысшего с вами, отец, — произнесла Эвлия и склонилась, раскинув вокруг себя пышные алые юбки — словно цветок мака на солнечном лугу. Граф нагнулся к ней и поцеловал в лоб.

— Садись, милая. — В сдержанный голос графа поневоле проникла нежность. — Я рад видеть тебя. Должно быть, ты узнала о письме?

Эвлия кивнула с тихим: «Да», ее щеки, похожие на лепестки белых лесных первоцветов, зарделись. Глаза у нее были светлее, чем у отца и брата, — как небо ясным утром, когда румяное зарево начинает сменяться прозрачно-серой синевой. И сейчас они сияли от счастья. Когда же Эвлия устроилась на низкой скамье рядом с отцом, в них промелькнула тревога.

— Вы получили дурные вести, отец? — спросила она. — Сегодня занятия воинов длились дольше, чем обычно.

Граф вздохнул. Не стоило пугать дочь понапрасну, но она отличалась проницательностью и сама видела, что не все благополучно. Лучше будет отвлечь ее от ненужных тревог. Эвлия не из тех девиц, что любят лезть не в свое дело.

— Зима на исходе, идет весна, — ответил граф. — Дорога оживится, а значит, у воинов будет больше забот. Я всего лишь усилил наблюдения.

Дочь молча склонила голову — поняла, что большего ей не услышать. Граф мысленно улыбнулся: Эвлия превосходно умеет держать себя в руках, обуздывать любопытство, которого, увы, не лишена по своей женской природе.

— Ты желаешь знать, что пишет Ойнор? — Граф протянул дочери письмо. — Нет-нет, не читай вслух, я уже прочел. Он не сообщает ничего особенного.

— Он здоров, и в крепости все спокойно — это уже немало, — заметила Эвлия, когда закончила чтение. — Но кажется, что он… торопился с письмом, хотя мог бы написать больше. Или он не желает тревожить нас?

— Думаю, его занимали иные желания, — улыбнулся наконец граф. — Он не порадовал нас длинным посланием, потому что спешил перейти к другому. Не иначе, ему прислала весточку юная леди Ниера.

Эвлия заулыбалась. Дочь лорда Те-Сапари, командира Эредеро, была нареченной невестой ее брата, свадьбу намеревались сыграть по осени. Потому всю ушедшую зиму в Периллинене усердно трудились швеи под началом юной хозяйки, потому слугам и крестьянам предстояла весной и летом жаркая работа по заготовке припасов. Графскую свадьбу должно играть пышно и щедро, дабы ни один человек из окрестных селений не остался забыт весельем.

Но думы эти повлекли за собой и давнюю горечь. Граф заметил, как потускнел вдруг взор дочери, и поспешил утешить ее, что позволял себе нечасто:

— Не думай об этом, дочь моя. Пускай рана твоя глубока и болезненна, она не заживет, пока сама ты не позволишь ей. Видно, такова была воля Превысшего. И кто знает — не уберег ли Он тебя тем самым от худшей судьбы, уготовив тебе лучшую?

Эвлия ответила не сразу, лишь опустила глаза. Граф без слов угадал ее мысли, сердце его сжалось от горечи. Если невеста отказывает жениху, это скверно, зато не бросает на нее пятна. Когда же невесте возвращают слово, начинаются пустые и гнусные сплетни. Мало какой мужчина пожелает посвататься к такой девице, даже если она из столь благородной и славной семьи, как ан Тойдре. Сам граф страдал тогда не меньше дочери, но не подавал виду и даже удержал сына, совсем юного и горячего, от вызова «обидчику» сестры. Но время шло, Эвлии доходило восемнадцать, а за четыре минувших года не появилось ни одного жениха.

— Быть может, отец, я ищу не там? — тихо промолвила она, вновь подняв взор. — Быть может, замужество — не мой удел? Не лучше ли мне было бы удалиться в монастырь? Тетушка с радостью примет меня, и я найду, где применить мои знания…

— Недолжно тебе, графине, думать так, Эвлия, — прервал граф, нахмурившись. — Любой служитель Превысшего скажет тебе: в монастырь уходят не лечить разбитое сердце, но служить Высшей воле и ближним. Уходят по великой любви, а не в горе и отчаянии. Я не видел в тебе прежде подобных стремлений, не замечаю и теперь. Ты, как и твой брат, должна принести славу нашему роду.

— Это удел Ойнора, он — воин и может преуспеть на этом поприще, — сказала Эвлия. — Но какой славы, каких подвигов ждать от женщины? Скорее, это подобает мужчинам.

— Ты сказала верно, дочь, и все же ошиблась. — Хмурая складка меж бровей графа разгладилась. Он любил вести беседы с Эвлией, хотя старался не показывать этого. — Да, слава и почести — удел мужчин. Но обрели бы они эту славу, не будь у них надежного, крепкого тыла, который не предаст и не рухнет в годину опасности? Что было бы с нами без сильных и нежных матерей, которые в муках подарили нам жизнь, зная, какой удел нас ждет? Без верных и мудрых жен, которые идут с нами рука об руку, какая бы напасть ни обрушилась на нас? И, — глаза графа просияли, — без прекрасных дочерей, которые станут кому-то женами и матерями — и которые служат великим утешением и опорой своим стареющим родителям? Разве в книгах и хрониках, которые ты так любишь читать, мало описано подобных незримых, а порой и явных подвигов?

Эвлия не ответила, но улыбнулась. Граф порадовался, что дочь отвлеклась от тягостных размышлений, и поспешил перевести беседу на другое.

— Чем ты занята сейчас? — спросил он. — Я имею в виду, помимо твоих обычных занятий по ведению хозяйства.

— Простите, отец, но я еще не взялась за ту книгу, которую вы велели мне прочесть, — ответила Эвлия. — Я перечитываю старое. — Лицо ее приняло мечтательное выражение. — Мне по душе истории о Неватане, ничто иное не увлекает меня так. Думается мне, со времен его правления не было в Аскелле государя, подобного ему. Да и как можем не чтить его мы, графы ан Тойдре? Разве не был наш предок Федеан Однорукий его любимым приближенным?

— В тебе говорит голос крови, дочь моя, — произнес граф, не скрывая одобрения. — Не знаю, может ли быть честь выше, нежели стоять в бою плечом к плечу с великим завоевателем Аскеллы — и прикрыть его собственной грудью от подлого удара.

— Я читала его воспоминания, — подхватила Эвлия. — И, к своему стыду, не сразу поняла это. Он не говорит прямо о своих подвигах, словно избегает похвалы за них… А меня слишком увлекли битвы и величие. И, лишь прочтя второй раз, я увидела, что же он хотел сказать своим потомкам.

— Мы гордимся нашими предками, — ответил граф, — пусть и они гордятся нами. Хорошо жить, имея перед собой образец истинного величия. Читай, дочь моя, но не увлекайся. Как только закончишь со «Сказаниями о Неватане», принимайся за то, что я тебе велел. Пусть ум твой, как и тело, никогда не пребывает в праздности, тогда будет некогда печалиться и воображать себе то, чего не случилось. И зажигай больше свечей, когда сидишь допоздна за рукоделием.

Граф взял руку дочери, провел по исколотым в работе пальцам. Эвлия владела иглой, как искусный воин — мечом, оставляя позади лучших мастериц всего северо-западного Вербаннена, и любила рукодельничать не меньше, чем читать. Об этом красноречиво говорили и ее собственный наряд, и одеяние графа.

— Меня так увлекла эта история, отец, — пояснила Эвлия, — что я решила вышить картину — как та, старинная, что висит в библиотеке. Работы предстоит много, но я желала бы закончить ее сама, без помощи Нельте и служанок. Надеюсь, я смогу преподнести ее Ойнору ко дню свадьбы… это был бы чудесный подарок.

Нежность и гордость за свое дитя взметнулись волной в душе графа. Как всегда, он не подал виду, но ответил ровным голосом:

— Ты добра и великодушна, Эвлия, и я не боюсь говорить тебе это в лицо, ибо ты лишена пустой надменности и гордыни. И похвала моя не означает, что тебе больше нет надобности трудиться над собой. С тех, кто одарен скупо, незачем требовать многого; с тех, кто одарен щедро, судьба берет во сто крат больше. И чем больше ты отдаешь, тем больше приобретаешь. — Граф поднялся, дочь тоже. — Ступай, дитя мое, и не тревожься ни о чем. Превысший Создатель не напрасно одарил тебя многими милостями. Молись, и Он укажет тебе путь.

— Благодарю вас, отец. — Эвлия вновь подставила графу лоб для поцелуя, сама коснулась губами его руки и присела в глубоком поклоне. — Я могу написать Ойнору?

— Да, пиши — и не упрекай его за малое внимание, — улыбнулся граф. — Когда юноша влюблен и ждет свадьбы, для него меркнет и теряет смысл все, кроме его возлюбленной. Не скажу, что это хорошо, но так уж устроены мужчины.

— Неужели и вы были таким, отец? — осмелилась спросить Эвлия с легкой улыбкой удивления.

Граф бросил взгляд на гобелен с портретом покойной жены — и ответил честно:

— И я тоже.

Когда дочь ушла, граф вновь опустился в кресло, но не вернулся к чтению, а устремил взор на стену с гобеленами. Рядом с длинным синим штандартом, на котором был вышит золотом герб графов ан Тойдре — трезубый венец между ладонями, держащими его снизу и сверху, — располагались семейные портреты: это чужеземное новшество, недавно подхваченное дворянами Аскеллы, пришлось по душе графу. Один из гобеленов изображал его самого — в расцвете лет, без единой серебряной ниточки в черных волосах и бороде, в боевой броне и с мечом наголо. На другом же сияла неземным светом покойная графиня Мерите, чье отражение он видел в своих детях.

Граф не лгал, когда говорил Эвлии о предопределенном ей лучшем будущем, ибо сам когда-то обрел счастье нежданно. У него, проведшего годы юности и молодости в боях на востоке, у границ с Лунгисскими княжествами, не было нареченной невесты, и с будущей супругой он встретился далеко не юношей — ему шел тридцатый год. И замок Периллинен принял под свой кров девушку из малоизвестного дворянского рода, почти бесприданницу, зато обладающую поистине золотым сердцем, которое превыше любых сокровищ.

Не было с тех пор дня, когда граф не признавался бы себе: годы, проведенные рядом с женой, стали счастливейшими в его жизни. Через три года после свадьбы Мерите подарила ему наследника, еще через два — красавицу-дочь. Следующие трое детей, увы, родились мертвыми, а последние роды стоили жизни не только младенцу, но и матери. Граф скорбел втайне, ибо считал недостойным предаваться горю на глазах у всех. У него оставались двое детей, для которых он отныне стал и отцом, и матерью. Порой ему даже казалось, что ему едва хватает любви для них обоих, и, будь у него еще дети, кто-то остался бы обделенным.

Не желая, чтобы сын повторил его судьбу, граф заранее обручил его с малолетней дочерью старого друга: пусть женится юным и успеет вдоволь испить из кубка житейских радостей, пока душа не зачерствела и не утратила способность острее переживать любые наслаждения — как, впрочем, и невзгоды. Зато нежной и рассудительной Эвлии, готовой принять и полюбить того супруга, которого предложит ей отец, судьба предназначила суровое испытание. Граф так и не сумел узнать доподлинно, из-за чего молодой лорд Летаар вернул слово его дочери, и хотя она была дивной красавицей, истинным образцом девичьей добродетели и умелой хозяйкой, не говоря о достоинствах разума, честь ее серьезно пострадала. «Это испытание воли, дочь моя, — говорил Эвлии отец, утешая не столько ее, сколько себя самого. — Ни один из графов ан Тойдре не склонился еще под ударами судьбы, сколь бы тяжки они ни оказались». Возможно, Эвлия ждала иного утешения; будь жива ее мать, она справилась бы лучше. Но та стойкость, с которой дочь несла все эти годы незаслуженную тень позора, говорила о ее нраве лучше любых слов.

«Превысший Создатель, благослови моих детей! — думал граф, не сдерживая скупых слез. Взор его обратился к высеченному в стене образу Всевидящего ока. — Праведная Мельтана, святая покровительница нашего дома, убереги их от бед! Они не могут оказаться недостойными того имени, которое носят. А если окажутся, то лучше бы им не родиться на свет!»

Это был не собственный голос, но незримая, необъяснимая тревога, что нарастала и ширилась повсюду. Граф не был Видящим, как дед, — не мог заглядывать в будущее, властвовать над умами более слабых и заставлять саму смерть отступать. И все же не раз к нему приходило это ощущение опасности, и оно никогда не оказывалась пустым звуком. Недобрые предчувствия всегда сбывались.

«Благослови и сохрани! — повторил граф мысленно и вновь устремил взор на прекрасное лицо покойной жены. — И ты, радость моя на земле и душа моя на небесах, охрани их своей материнской любовью, которую не успела отдать им».

Возможно, это была тоже слабость. Но сам граф так не считал.

* * *

— Какие новости, Теман? Все спокойно?

— Да, милорд. — Молодой десятник поклонился, с наслаждением расправил плечи: как ни был воин привычен к холоду, в тепле все-таки лучше. — Разведчики принесли добрые вести, вот только от этих вестей мы скоро помрем со скуки. А еще вас желал видеть милорд Те-Сапари.

— Он не сказал, для чего? — Ойнор, сын и наследник графа ан Тойдре, встрепенулся.

— Нет, милорд, просто велел вам явиться. — Теман не скрывал добродушной усмешки: будучи сверстником и скорее другом, чем слугой своему господину, он знал доподлинно все его сердечные тайны, которые и тайнами-то не были.

Ойнор с улыбкой кивнул. За вызовом старшего командира могла крыться обычная военная необходимость — а могло нечто большее, на что он и рассчитывал. Теман отправился восвояси, перед тем получив приказ назначить на утро обычные боевые учения для всей сотни. Сам же Ойнор набросил теплый дублет и плащ — не подобает являться к командиру небрежно одетым, да и на улице не жарко, — и поспешил на зов.

Приграничная застава Эредеро могла бы смело называться не просто крепостью, но небольшим городом. Две каменные стены защищали ее: за первой располагались хозяйственные постройки, кузницы, конюшни и прочие службы; там же стояли воинские казармы и несколько кварталов жилых домов — слугам, мастерам, работникам, да и самим воинам не запрещалось держать при себе семьи. За второй же стеной, более прочной, находилась цитадель, где жил сам лорд Те-Сапари и младшие командиры. Но молодой граф ан Тойдре не желал пользоваться привилегией и предпочитал жить вместе со своей сотней, в одной из казарм за первой стеной, разве что в отдельной комнате.

Стоял пертроа, первый месяц весны и нового года. Вновь побежденная зима отступала, но налетающий порывами ветер пронизывал до костей. Талый снег мешался с грязью, и, чтобы ноги не вязли, по приказу лорда Те-Сапари дороги посыпали смесью щебня и золы. Кутаясь в плащ, Ойнор пересек широкую площадь перед вторыми воротами, где обычно упражнялись воины, — в памяти сразу всплыли изнурительные, но полезные занятия в отчем доме. Двое часовых у ворот отдали поклоны, получив не менее учтивый ответ. Высокое каменное крыльцо показалось Ойнору одной-единственной ступенькой. Сердце колотилось в предвкушении неизвестного.

Молодому графу шел двадцатый год. Ростом и сложением он пока уступал отцу, но превышал многих сверстников, да и в воинских умениях мало кто мог сравниться с ним. Как все мужчины дома ан Тойдре, он отличался гордой, суровой красотой, которую слегка смягчал юный возраст. Нередко останавливались на нем жгучие взоры молодых горожанок, замужних и девушек, и он не мог не порадоваться тому, что в крепости их не слишком много. Уже почти пять лет он не думал ни о какой другой женщине, кроме Ниеры, юной дочери командира, нареченной своей невесты и единственной любви.

Луч солнца, скользнув по стенам небольшой светлой комнаты и вышитым штандартам на них, замер на резном изображении Всевидящего ока, заключенного в многолучевую звезду. В обложенном камнями очаге трещали дрова. Лорд Те-Сапари как раз закончил умываться после утренних занятий, которыми не пренебрегал никогда, и надевал дублет и пояс с оружием. Нетерпеливым знаком он отослал слугу, и тот с поклоном вышел, унося лохань с водой, полотенце и грязную рубаху.

Лорд Те-Сапари принял Ойнора по обыкновению тепло — как будущего зятя, а не просто подчиненного. Но пока не спешил начинать заветный разговор, которого молодой граф так ждал, усиленно стараясь скрыть нетерпение за внешней сдержанностью. К слову, получалось у него все лучше.

— Мне уже сообщили, что на границе все спокойно, — произнес лорд Те-Сапари и сел в простое деревянное кресло. — Возможно, тебе есть что прибавить к этому.

— Нет, милорд, — поклонился Ойнор. — Разве что воины томятся от безделья. Учения достаточно занимают их, но не заменят настоящего боя.

Он рассуждал, как зрелый, опытный воин, хотя лишь однажды участвовал в настоящем бою, не считая двух поединков: в первом он победил, во втором, несмотря на тяжелое ранение, сумел отнять у противника победу. Лорд Те-Сапари кивнул ему с легкой усмешкой, скрытой в рыжеватых усах. Но улыбка его тотчас исчезла, как вспышка пищального выстрела в ночи.

— Возможно, вскоре многие станут мечтать о передышке и тешиться воспоминаниями о днях затишья, — произнес лорд в ответ. Ойнор не успел спросить, что это значит, когда командир продолжил: — Да, с тобой я могу говорить откровенно, ты не пустишь сплетен и не станешь сеять напрасные страхи. Молодые воины рвутся в бой, словно на пиршество или праздник, это будоражит их кровь и заставляет мечтать о великих свершениях. И лишь те, кто не раз переживал целый день кровопролитного сражения и встречал живым новый рассвет, знают, что такое на самом деле война.

— Неужели наши разведчики недостаточно бдительны, милорд? — удивился Ойнор. — Или… вы получили дурные известия?

— Пока нет, — ответил командир и поднялся. — Только слухи — но я более чем склонен поверить им.

Лорд Те-Сапари умолк, огладив бороду. Ойнор ощутил, что по жилам словно пронесся ледяной ветер Мендритских гор: командир делал так, когда не на шутку тревожился.

— До меня дошли вести, — медленно продолжил он, — что его светлость сомневается в верности герцога Ходаннского.

— Но это невозможно! — Ойнор шагнул вперед, сцепив руки. — Как посмеет герцог изменить давнему союзу? Ведь он женат на сестре его светлости, леди Каинге.

— Ты не хуже меня знаешь историю Аскеллы, — вздохнул лорд Те-Сапари, — и тебе известно, что в случае нужды — настоящей или мнимой — предают не только зятьев, но и отцов, братьев, супругов и детей. Секлис Кайбиганский собирает силы. Если он вправду отыскал, чем зацепить Лабайна Ходаннского, то нас зажмут с двух сторон: с севера и с востока. А, как ты сам знаешь, восточные рубежи Вербаннена защищены много хуже, чем северные.

— Кайбигану сейчас не до войны, они еще зализывают раны, — с долей недоверия заметил Ойнор. — Не прошло и полугода с неудачной кампании Секлиса против мендритских горцев. Я думал, поражение остудило его честолюбие. Но зачем ему воевать с Вербанненом? — Он усмехнулся в недавно отпущенные черные усы — совсем по-отцовски. — Или он мечтает сравниться славой с великим Неватаном, а то и превзойти его?

Лорд Те-Сапари не разделял его веселья.

— Ты напрасно смеешься, Ойнор. Именно в этом и кроется истинная причина поступков Секлиса. Ты знаешь, зачем он пошел войной на горцев?

— А зачем обычно идут войной? Захватить земли или ограбить.

— Дело в том, что Мендритские горы перекрывают выход на запад, к Хиризийскому морю — вот куда ведет Секлиса его честолюбие. Возможно, я ошибаюсь, хотя его светлость считает так же. Секлис потерпел неудачу. Но не желает отступаться.

— Значит, ему нужно больше сил для войны с горцами… — подхватил Ойнор, чувствуя, как в душе мешаются жажда сражений и славы — и необъяснимая тревога. — А Вербаннен хотя и мал, но богаче Кайбигана и Ходанна. И если то, что вы сказали об их возможном союзе, — правда…

— Лабайн предоставит Секлису то, чего ему сейчас недостает: воинов, оружие, коней и припасы. Как я слышал, ходаннские литейщики почти сравнялись в умениях с нашими, их пушки ничем не хуже. А захватив богатства Вербаннена, они смогут собрать достаточно сильную армию. Золота и серебра хватит, чтобы привлечь наемников хоть из Элласона, хоть из Магидды или даже из самой Хиризии.

— И все-таки, милорд, — произнес Ойнор после недолгого раздумья, — пока это лишь измышления.

— Дай-то Превысший, чтобы мои слова остались измышлениями, — ответил лорд Те-Сапари. — Но, как командир приграничной крепости, я должен понимать: первый удар придется сдерживать нам.

— Вы уверены, милорд, что нам? — спросил Ойнор не без страха, хотя уверял себя мысленно, что не боится. И все же он боялся, пускай не за себя.

Командир понял его без лишних вопросов.

— Ты давно получал известия из Периллинена?

— Нет, милорд, последнему письму не будет и семи дней. Отец пишет, что все благополучно, Эвлия тоже. Но она умеет написать между строк, а я — прочесть. Отца что-то тревожит.

Лорд Те-Сапари задумчиво кивнул, лицо его помрачнело. Ойнор тщетно пытался угадать, о чем размышляет командир; недавний вихрь чувств вновь вцепился когтями в его душу. Он даже позабыл, с какими мыслями шел сюда.

— Возможно, стоит усилить гарнизон Периллинена, — задумчиво проговорил лорд Те-Сапари. — Сколько сейчас воинов у твоего отца?

— Около восьмидесяти, — ответил Ойнор. — Не считая слуг, которые уступают воинам разве что умением. В случае опасности подойдет подкрепление из соседних деревень.

— Мало, — отрезал командир и вновь задумался, покусывая длинные усы. — Но, если я отошлю туда несколько наших сотен, это ослабит Эредеро. Мы не можем знать, куда именно ударит Секлис — если ударит.

— Разведчики трудятся без устали, милорд. И наши, и отцовские.

— Да, трудятся и всегда трудились. И все же внезапные нападения происходили и будут происходить. — Лорд Те-Сапари вздохнул. — Нет, я напишу его светлости. Пусть присылает поддержку нам на север и укрепляет восток. В крайнем случае, будем набирать людей в городах и деревнях, через которые пройдем.

— Они не воины…

— У Секлиса тоже не все воины. Ему достаточно будет упомянуть о грабежах наших земель, и в его армию стекутся все наемники, разбойники и нищие бродяги Кайбигана и Ходанна. Другое дело, что их окажется намного больше, чем нас.

— Пусть так, во имя Золотых Дланей. — Ойнор тряхнул волосами. — Придет подкрепление или нет, мы примем на себя первый удар. И тогда поглядим, чьи воины чего стоят.

— Ты жаждешь боев и славы, как все молодые, — с затаенной печалью в голосе произнес лорд Те-Сапари. — Или желаешь сделать мою дочь вдовой прежде, чем она станет супругой? Вижу по лицу, что нет. Помни о клятве, которую ты принес его светлости и Вербаннену, и пусть жажда подвигов не заглушит в тебе голос разума. И не поминай всуе свой герб, это не делает чести дворянину.

Ойнор стоял перед командиром, слегка склонив голову. Лорд Те-Сапари говорил с ним, как отец с сыном, ибо не имел собственных. Каждое его слово, казавшееся со стороны упреком, дышало искренней любовью. Ойнор, чей отец по природе своей был скуп на похвалы, принимал слова командира с подобающей покорностью. Но упоминание невесты заставило его отвлечься от размышлений о своих недостатках, о заговорах, интригах и войнах, хотя усилило ту странную, смутную тревогу.

— Простите меня, милорд, я несдержан на язык и плохо слежу за своими словами. Но, если позволите спросить… — Он взглянул командиру в глаза. — Как же Ниера и леди Те-Сапари? Если ваши предположения правдивы и Секлису удастся вторгнуться в наши пределы… Кто защитит их?

— Не будем тревожиться прежде времени, Ойнор, — ответил командир. — Если случится худшее, поверь — я не оставлю мою семью без защиты. Да и леди Те-Сапари знает все, что положено знать и уметь благородной даме в отсутствие супруга. И, раз уж ты заговорил о моих домочадцах… — Лорд вынул из деревянной шкатулки изящно свернутое письмо с печатью белого воска, изображающей миртовую ветвь. — Думаю, именно этого ты ждал, когда шел сюда.

Ойнор сумел сдержать себя и спокойно взять драгоценное послание из рук командира, а не порывисто выхватить и прижать к губам. Последнее он еще успеет сделать — когда окажется у себя, наедине с возлюбленной, одновременно далекой и близкой. Но темно-серые глаза его просияли, а лицо, еще не утратившее юношеской округлости черт, озарилось внутренним светом — совсем как у сестры.

— Благодарю вас, милорд, — шепнул он, голос едва не сорвался, а руки заметно дрогнули.

— Ступай, — улыбнулся лорд Те-Сапари. — Наслаждайся дарами небес, пока они щедро льются на тебя. Кто знает, что случится с нами завтра? Цени то, что есть сейчас, и борись за свое счастье.

Ойнор церемонно поклонился, придерживая рукоять меча, и вышел. По дороге к казарме на него налетел новый порыв ветра, растрепал волосы и раздул плащ. С ветром пришло удивительное воодушевление, словно сердце его не могло вместить нахлынувшего счастья. Хотелось рассмеяться в голос, запрокинуть голову к бледному весеннему небу и восславить Превысшего Создателя, хотелось обнять весь мир. Кипучая радость рвалась наружу, но он выпустил ее сдержанно, как подобает наследнику графа ан Тойдре.

Он шел и с улыбкой кивал всем, кто встречался ему на пути: воинам, ремесленникам, горожанам. И они отвечали на кивки и улыбки, словно не в силах были противостоять той радости, которую воплощал сейчас Ойнор. Стайка мальчишек лет десяти, что увлеченно рубились на палках у вторых ворот, бросили игру и уставились на него, любуясь оружием и расшитым нарядом. «Это наша смена, новое поколение воинов», — подумал Ойнор и приветливо кивнул им.

Неподалеку от казармы он заметил под навесом какой-то лавки парочку. Он знал их: парень был подмастерьем у оружейника, а девушка — дочерью швеи. Влюбленные держались за руки и, казалось, не видели никого вокруг, кроме друг друга. Чужое счастье нашло отклик в душе Ойнора, и все же в сердце прокралась тоска. Впрочем, у него имелось лекарство от нее.

«Как бы хотелось мне, любовь моя и душа моя, чтобы уже настала осень, — писала Ниера — примерно так же, как в прошлых своих посланиях. — Быть может, отцы наши смилостивятся и сократят нам срок? Мы и так слишком долго ждали. Приданое мое готово, и свадебную рубаху для тебя я уже сшила. Матушка порой бранит меня за нетерпение, хотя я вижу, что сама она желает нашего счастья не меньше, чем мы сами. Я просила отца дозволить мне приехать к тебе в Эредеро, хотя бы на день, но он отказал. Не знаю, правдивы ли слухи о возможной войне, которые дошли и до нашего замка. Всей душой я молю Превысшего и праведного Эрсинена Миротворца, чтобы ее не случилось! Если же нет, я стану молиться, чтобы святые небеса сохранили тебя. Что бы ни случилось с нами, Ойнор, я буду тебя ждать и верить, что ты непременно вернешься. В войну же и смерть я не хочу верить — сейчас, в последнюю весну моего девичества…»

Пока Ойнор читал измятое горячими поцелуями письмо Ниеры, ему будто слышался ее нежный голос, похожий на пение жаворонка по весне. Прочтя раз, он перечитывал вновь и вновь, и настоящее сливалось с будущим, и приближало заветный день, до которого оставалось всего шесть месяцев… Всего — или целых? Счастливец этот парень из кузницы, он может видеть свою любимую, слышать ее, держать в объятиях. Разве это не дороже всех почестей и всей славы мира?

Впервые Ойнор задумался всерьез: так ли ему хочется, чтобы началась война? Кровь благородных предков бурлила в жилах и призывала к подвигам, да и сам он был бы счастлив доказать на поле брани, что достоин своей возлюбленной. Вот только нужны ли ей, Ниере, эти доказательства? Если он падет в бою, она будет гордиться им, но сердце ее окажется разбито. Не лучше ли — он содрогнулся от неожиданной мысли — мирно пройти жизненный путь об руку с любимой супругой?

«Чему быть, того не миновать», — сказал он себе. Будет нужда сражаться — он станет сражаться, даже если придется пожертвовать жизнью. Удастся удержать мир — он порадуется миру. Но, что бы ни случилось, он не выпустит из рук свое счастье.

1) Алкейм — традиционная мера расстояния в Аскелле, около 1,5 км. Напрямую связана с измерением времени: алкейм — расстояние, которое мужчина проходит пешком в среднем за один переворот малых песочных часов (примерно 15 минут)

Вернуться к тексту