Там, где кончаются карты (гет)

Возвращение Рона было подобно удару бладжером по голове — неожиданному, оглушающему и болезненному. Сначала — немое потрясение, потом буря: Гермиона, бледная как мел, сначала ударила его кулаком в грудь со словами «Как ты мог!», а затем вцепилась в него в истерических рыданиях. Гарри просто стоял, потом бросился вперед, схватив друга в мертвую хватку объятий, бормоча что-то невнятное про «идиота» и «рад, черт возьми». Облегчение было таким острым, что кружило голову.

А потом наступила тишина. Густая, липкая, неловкая. Ледяная стена выросла между тремя друзьями, как только первая буря эмоций схлынула. Рон *знал*. Он почувствовал это сразу, еще до того, как Гермиона, отходя от объятий, машинально потянулась поправить сползшие очки Гарри, а тот инстинктивно прикрыл ее руку своей. Знание ударило его в солнечное сплетение — тупой болью, жгучей ревностью, горечью и жгучим стыдом за свой уход. Его голубые глаза, обычно такие открытые, стали щитом, за которым пряталась буря чувств. Он стал молчалив, резок, избегал их взглядов.

Жизнь в палатке превратилась в хождение по минному полю. Гарри и Гермиона старательно избегали прикосновений при Роне, прятали слишком долгие взгляды, их разговоры сводились к деловым обсуждениям планов или расшифровки записей Дамблдора. Но искру не спрятать. Она проскальзывала в мимолётных касаниях, когда они передавали друг другу кусок чёрствого хлеба; в мгновенной, синхронной улыбке, когда им наконец удавалась разгадать очередную загадку в стихах Бидля; в том, как Гермиона, не глядя, наливала Гарри чай из термоса *именно* так, как он любил — чуть больше молока, без сахара; в том, как Гарри молча подсовывал ей свой шарф, когда видел, что она ёжится от холода.

Однажды ночью Гарри проснулся от кошмара, весь в холодном поту. Ему снился кабинет Дамблдора, Феникс, и сам Альбус, смотрящий на него своим всепонимающим, проницательным взглядом сквозь полумесяцы очков. *«Ради большего блага, Гарри. Ты понимаешь? Иногда надо пожертвовать пешкой…»* Понимал ли он? Его использовали как орудие? А теперь он использовал Гермиону как свой якорь, свою опору в этом безумии? Не эгоистично ли это? Он выскочил из палатки, задыхаясь, холодный ночной воздух обжёг легкие. Ушел к небольшому ручью, черная вода которого тускло блестела в свете луны, пробивавшейся сквозь тучи. Обхватил голову руками.

— Дамблдор… — прошептал он в темноту, когда услышал осторожные шаги сзади. Он не обернулся, зная, что это она. — Он знал, во что меня втягивает. Знает ли он… знал ли он, что будет *так*? — он махнул рукой в сторону палатки, где спал Рон, в сторону невидимого, враждебного мира. — Что я буду здесь, в лесу, с тобой… что Рон… что я буду *использовать* тебя, Гермиона? Как якорь? Как убежище? — Голос его сорвался.

Гермиона подошла и встала рядом, плечом к плечу, глядя на черную воду. Не касаясь его, но излучая спокойствие.

— Он был человеком, Гарри, — сказала она тихо, но очень четко. — Великим, мудрым, но человеком. Со своими ошибками, тайнами и, да, возможно, манипуляциями. Но он верил в *тебя*. В твою силу. В твое сердце. И он верил в *нас* — в нашу троицу, в нашу дружбу. — Она повернулась к нему, и в лунном свете ее глаза были серьезны. — То, что между нами сейчас… это *наше*, Гарри. Только наше. Рождённое здесь, в этой войне, из нашей боли и нашей силы. Не позволяй сомнениям в Дамблдоре, в его методах, отравить единственную чистую и хорошую вещь, что у нас есть. Это *наше* убежище. Наш выбор.

Он посмотрел на нее, на ее лицо, озарённое холодным лунным светом, на ее непоколебимую веру. И почувствовал, как часть тяжести спадает с плеч. Он взял ее руку — осторожно, на случай, если Рон проснется и выйдет. Но в этом прикосновении была благодарность и потребность в ее силе. Она была его маяком.

* * *

Рон наблюдал за ними из узкой щели в пологе палатки. Он видел, как Гарри вышел, как за ним последовала Гермиона. Видел их силуэты у ручья, близко стоящие друг к другу. Боль, острая и ревнивая, кольнула снова. Он отвернулся, лег на спину, уставившись в темный потолок палатки. Не мог уснуть.

Через какое-то время он встал, накинул плащ и вышел в противоположную сторону, к небольшому замёрзшему озерцу. Швырял плоские камешки, стараясь заставить их прыгнуть как можно больше раз по черному льду. *Щёлк… щёлк… щёлк… Плюх.*

— Идиот, — прошипел он сам себе, швыряя очередной камень с такой силой, что он пробил тонкий лед и утонул. — Сам ушел. Сам все испортил. А теперь кисни? Ревнуй? — Он сжал кулаки. Видел, как они держались друг за друга в этом аду с тех пор, как вернулся. Видел, как Гермиона смотрит на Гарри — с такой смесью заботы, тревоги и… чего-то еще. Так она никогда не смотрела на *него*, Рона. Это было… большее. Глубже. Более *нужное*. *«Мы — семья, — пытался убедить себя Рон. — Троица. Неразлучны. Но… так ли это теперь?»* Он вспомнил тихий разговор с Гарри в палатке на прошлой неделе, после особенно тяжелого дня без зацепок: *«Она… она мой дом, Рон. Здесь. В этой проклятой палатке, посреди всего этого кошмара. Единственное, что не дает мне сойти с ума».* И Рон понял, что хочет, чтобы у Гарри был этот дом. Чтобы у него было убежище. Даже если это убежище — не он сам. Даже если это больно.

Разговор случился утром, когда они вдвоем чистили закопченный котелок после завтрака. Гермиона ушла проверять защитные периметры.

— Я видел, как вы смотрите друг на друга, — пробурчал Рон, яростно скребя ложкой по дну котелка, не глядя на Гарри. — Еще… еще до того, как я свалил дураком.

Гарри замер, ложка застыла в его руке. Он знал, что этот разговор неизбежен.

— Рон… — начал он осторожно.

— Заткнись, Гарри, — Рон резко махнул рукой, все еще не глядя на него. Он глубоко вдохнул, как перед прыжком в ледяную воду. — Я… я полный кретин. Я ушел. Когда вам было хуже всего. И… и я знаю, что вы двое… — он сглотнул, — вы всегда были особенными друг для друга. Глубже, чем просто друзья. Это… это видно было. Даже сквозь мою тупость. — Он наконец поднял глаза. В них была боль, обида, но и странное облегчение от сказанного. — Просто… чертовски больно. Но… — он выдохнул, — но я чертовски рад, что ты не один. Что у тебя есть она. Позаботься о ней, ладно?

Гарри смотрел на него, видя борьбу в его глазах, видя усилие, которое стоило Рону этих слов. Он кивнул, чувствуя волну огромного облегчения, смешанную с глубокой грустью за друга.

— Я буду, — сказал он твердо. — Заботиться о ней. И о тебе тоже, болван. — Он ткнул ложкой в сторону Рона. — Мы трое, Рон. Всегда. Просто… — он искал слова, — просто теперь немного иначе. Сложнее. Но… мы все еще семья.

Рон фыркнул, но уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. — Семья идиотов, больше похоже.

Когда они вернулись в палатку, где Гермиона разбирала карты, Гарри, не колеблясь, взял ее за руку. Просто взял и не отпустил. Рон увидел. Он замер на мгновение, его челюсть сжалась, он отвёл взгляд. Но он не вышел. Не взорвался. Он просто тяжело опустился на свою койку и стал листать потрепанный экземпляр «Чудовищной книги о чудовищах», делая вид, что читает. Трещина в щите осталась. Рана не зажила. Но сквозь трещину пробился слабый лучик понимания. Хрупкого, выстраданного, но настоящего. Они учились быть рядом по-новому. Война не оставляла выбора — нужно было прощать и идти вперед, неся свои раны.