Там, где кончаются карты (гет)

Холод. Он был вездесущ, как сам страх перед Волан-де-Мортом. Он пробирался сквозь толстые шерстяные носки, забирался под три слоя одежды, заставляя зубы стучать даже под одеялом. Палатка, затерянная в глухом уголке Динского леса, была их крепостью, лазаретом и тюрьмой одновременно. Воздух внутри постоянно пах сырой землёй, дымом от жалкого огонька в жестяной банке и пылью старых книг. Рон ушёл две недели назад. Его последние слова — «выживайте тут без меня» — висели тяжёлым молчанием, прерываемым лишь завыванием ветра в кронах сосен.

Гарри сидел на корточках у огонька, его очки съехали на кончик носа. Перед ним лежал экземпляр «Сказок Барда Бидля» — подарок Дамблдора, ставший теперь ребусом. Глаза слипались от усталости, буквы расплывались. *«Какую игру ты вел, Альбус? -* терзала его мысль. *- Почему оставил меня блуждать в темноте без карты? Без ключа?»* Он швырнул книгу в угол, где она легла в компанию к потрёпанным учебникам и пустым банкам из-под тушёнки. Отчаяние, липкое и холодное, сжимало горло.

Гермиона наблюдала за ним из тени своей койки. Видела, как его плечи сгорбились под невидимым грузом, как тени под глазами стали глубже пещеры. Она знала этот взгляд — тот же был у него после смерти Сириуса. Но сейчас не было Бакбика, чтобы унести боль. Были только они. И тишина. Давящая. Она сбросила одеяло, холод мгновенно обжёг кожу. Подошла тихо, опустилась рядом на холодную земляную подстилку. Их плечи соприкоснулись — островок хрупкого тепла в ледяном океане.

— Ничего, — прошептал он, даже не глядя на неё. Голос был хриплым, надтреснутым, как сухая ветка. — Ни одной зацепки. Ни надежды. Он… он везде, Гермиона. В каждом шелесте листьев, в каждом шорохе ночи. А мы… — он махнул рукой вокруг, — мы просто крысы в лабиринте. Бегаем кругами. Гаснем.

— Мы *найдём* способ, — её шёпот был тише писка мыши, но твёрже алмаза. Она осторожно положила свою руку поверх его сжатого кулака. Его пальцы были ледяными. — Мы *должны* найти. Не только ради тебя. Ради Рона, который одумается. Ради твоих родителей. Ради… — ее голос дрогнул, — ради того будущего, которого сейчас даже представить нельзя.

Он наконец поднял на неё глаза. В тусклом, колеблющемся свете огонька его изумрудно-зелёные глаза казались бездонными колодцами скорби и неподъёмной усталости. В них отражались крошечные блики пламени — последние звезды в кромешной тьме его души.

— А если будущего нет? — спросил он с такой обречённой простотой, что у Гермионы сердце упало в ледяную бездну. — Если все это… палатка, холод, страх, эта проклятая книга… если это и есть наш конец? И все, что мы делаем — просто отсрочка?

— Не смей! — Её шёпот сорвался, стал резким, как щелчок бича. Её пальцы сомкнулись вокруг его запястья, сильнее, чем она планировала. Она чувствовала его тонкую кость, холодную кожу, учащённый пульс. — Ты — Гарри Джеймс Поттер. Ты пережил его уже трижды. Мы пережили Тайную Комнату, Дементоров, Министерство! *Вместе*, Гарри! — Она встряхнула его руку, заставляя встретиться взглядом. — Я *не позволю* тебе сдаться. Никогда. Пока я дышу, у тебя есть я. Ты не одинок.

Они смотрели друг на друга в мерцающем полумраке. Тишина сгущалась, но теперь она была иной. Не пустой, а густой, как мёд, наполненной годами совместных уроков и побегов, доверием, что крепче стали, жертвами, которые не озлобили, а сплели их жизни в единый клубок. Страх и холод вдруг отступили на шаг, уступив место чему-то острому, щемящему, невероятно хрупкому и одновременно сильному, как корни дуба, держащегося за скалу.

Гарри медленно разжал кулак под её рукой. Его свободная рука поднялась, дрожа от холода и напряжения. Он коснулся её щеки. Кожа под его шершавыми от работы и непогоды пальцами была удивительно мягкой. Он смахнул непослушную, выбившуюся из вечно неаккуратного пучка прядь каштановых волос. Его прикосновение было неловким, но бесконечно нежным.

— Ты всегда… — он сглотнул комок в горле, пытаясь выдавить слова. — Ты всегда *здесь*. Даже когда весь мир рушится. Даже когда я… когда я почти исчезаю в этой тьме.

— И всегда буду, — прошептала она, наклоняя голову так, что его ладонь легла ей на щеку полностью. Она закрыла глаза, чувствуя шершавость его кожи, лёгкую дрожь. — Ты не один. Ты *никогда* не был по-настоящему один. Разве ты до сих пор не понял?

Он не ответил словами. Вместо этого он наклонился. Медленно, неуверенно, давая ей время отпрянуть, смутиться, вспомнить о Роне, о войне, о всем на свете. Но Гермиона не двинулась. Она замерла, чувствуя, как его дыхание, тёплое и неровное, коснулось её губ. Запах его — лес, дым, что-то неуловимо мужественное и знакомое — заполнил её сознание.

Первый поцелуй был не взрывом страсти, не поцелуем отчаяния. Это было прикосновение. Исследование. Признание. Как два измученных, полузамёрзших путника, нашедших наконец родник в пустыне. Их губы встретились робко, почти невесомо, но в этом мимолётном соединении было столько лет дружбы, доверия, незащищённости и безграничной преданности, что Гермионе показалось, будто внутри неё вспыхнуло крошечное, яркое солнце, растопившее лёд в жилах.

Он отстранился всего на сантиметр, его глаза, широко раскрытые за стёклами очков, искали ответ в её глазах. В них не было страха, растерянности или сожаления. Только слезы — тёплые, солёные, очищающие — и безоговорочное, спокойное принятие. Она потянулась к нему сама, обвивая руками его шею, прижимаясь ко всему его измученному, напряженному телу, как к единственной твердыне в бушующем море хаоса. Второй поцелуй был глубже, увереннее. В нем была благодарность за каждый прожитый рядом день, за каждую спасённую жизнь, страх потерять друг друга, и внезапно открывшаяся, ослепительная надежда — что даже в кромешной тьме войны, в этой холодной палатке, есть место для этого хрупкого, невероятно важного чувства. Для любви.

Они разомкнулись, лоб к лбу, дыхание смешалось в едином неровном ритме. Где-то рядом на своей койке ворочался и храпел Рон (или притворялся спящим?), ветер выл за тонкими стенками палатки, грозя сорвать растяжки, мир за её пределами был враждебен и смертельно опасен. Но здесь, в этом крошечном круге тепла, созданном их телами и доверием, возникла новая реальность. Тихая, дрожащая, но невероятно прочная. Их личный, нерушимый дом.

— Мы справимся, — прошептал Гарри, его губы снова коснулись её лба, затем виска. Его руки крепче обняли её, притягивая ближе, делясь скудным теплом. — *Вместе* справимся. Потому что ты… ты со мной.

Гермиона кивнула, прижимаясь щекой к его груди, слушая стук его сердца — неровный, но живой. Самый важный, самый обнадёживающий звук в её мире.

— Всегда, — повторила она, и это было не обещание на ветер, а простая, непреложная истина. Как закон тяготения. Как магия. Как их дружба, переросшая во что-то неизмеримо большее здесь, в холоде и тишине между раскатами войны. Она чувствовала, как его дыхание выравнивается, как напряжение в его плечах немного спадает. Они не нашли крестража. Не знали, что ждёт их завтра. Но у них было это. Сиюминутное чудо. Их очаг. Их дом. Вдвоём.

Возвращение Рона было подобно удару бладжером по голове — неожиданному, оглушающему и болезненному. Сначала — немое потрясение, потом буря: Гермиона, бледная как мел, сначала ударила его кулаком в грудь со словами «Как ты мог!», а затем вцепилась в него в истерических рыданиях. Гарри просто стоял, потом бросился вперед, схватив друга в мертвую хватку объятий, бормоча что-то невнятное про «идиота» и «рад, черт возьми». Облегчение было таким острым, что кружило голову.

А потом наступила тишина. Густая, липкая, неловкая. Ледяная стена выросла между тремя друзьями, как только первая буря эмоций схлынула. Рон *знал*. Он почувствовал это сразу, еще до того, как Гермиона, отходя от объятий, машинально потянулась поправить сползшие очки Гарри, а тот инстинктивно прикрыл ее руку своей. Знание ударило его в солнечное сплетение — тупой болью, жгучей ревностью, горечью и жгучим стыдом за свой уход. Его голубые глаза, обычно такие открытые, стали щитом, за которым пряталась буря чувств. Он стал молчалив, резок, избегал их взглядов.

Жизнь в палатке превратилась в хождение по минному полю. Гарри и Гермиона старательно избегали прикосновений при Роне, прятали слишком долгие взгляды, их разговоры сводились к деловым обсуждениям планов или расшифровки записей Дамблдора. Но искру не спрятать. Она проскальзывала в мимолётных касаниях, когда они передавали друг другу кусок чёрствого хлеба; в мгновенной, синхронной улыбке, когда им наконец удавалась разгадать очередную загадку в стихах Бидля; в том, как Гермиона, не глядя, наливала Гарри чай из термоса *именно* так, как он любил — чуть больше молока, без сахара; в том, как Гарри молча подсовывал ей свой шарф, когда видел, что она ёжится от холода.

Однажды ночью Гарри проснулся от кошмара, весь в холодном поту. Ему снился кабинет Дамблдора, Феникс, и сам Альбус, смотрящий на него своим всепонимающим, проницательным взглядом сквозь полумесяцы очков. *«Ради большего блага, Гарри. Ты понимаешь? Иногда надо пожертвовать пешкой…»* Понимал ли он? Его использовали как орудие? А теперь он использовал Гермиону как свой якорь, свою опору в этом безумии? Не эгоистично ли это? Он выскочил из палатки, задыхаясь, холодный ночной воздух обжёг легкие. Ушел к небольшому ручью, черная вода которого тускло блестела в свете луны, пробивавшейся сквозь тучи. Обхватил голову руками.

— Дамблдор… — прошептал он в темноту, когда услышал осторожные шаги сзади. Он не обернулся, зная, что это она. — Он знал, во что меня втягивает. Знает ли он… знал ли он, что будет *так*? — он махнул рукой в сторону палатки, где спал Рон, в сторону невидимого, враждебного мира. — Что я буду здесь, в лесу, с тобой… что Рон… что я буду *использовать* тебя, Гермиона? Как якорь? Как убежище? — Голос его сорвался.

Гермиона подошла и встала рядом, плечом к плечу, глядя на черную воду. Не касаясь его, но излучая спокойствие.

— Он был человеком, Гарри, — сказала она тихо, но очень четко. — Великим, мудрым, но человеком. Со своими ошибками, тайнами и, да, возможно, манипуляциями. Но он верил в *тебя*. В твою силу. В твое сердце. И он верил в *нас* — в нашу троицу, в нашу дружбу. — Она повернулась к нему, и в лунном свете ее глаза были серьезны. — То, что между нами сейчас… это *наше*, Гарри. Только наше. Рождённое здесь, в этой войне, из нашей боли и нашей силы. Не позволяй сомнениям в Дамблдоре, в его методах, отравить единственную чистую и хорошую вещь, что у нас есть. Это *наше* убежище. Наш выбор.

Он посмотрел на нее, на ее лицо, озарённое холодным лунным светом, на ее непоколебимую веру. И почувствовал, как часть тяжести спадает с плеч. Он взял ее руку — осторожно, на случай, если Рон проснется и выйдет. Но в этом прикосновении была благодарность и потребность в ее силе. Она была его маяком.

* * *

Рон наблюдал за ними из узкой щели в пологе палатки. Он видел, как Гарри вышел, как за ним последовала Гермиона. Видел их силуэты у ручья, близко стоящие друг к другу. Боль, острая и ревнивая, кольнула снова. Он отвернулся, лег на спину, уставившись в темный потолок палатки. Не мог уснуть.

Через какое-то время он встал, накинул плащ и вышел в противоположную сторону, к небольшому замёрзшему озерцу. Швырял плоские камешки, стараясь заставить их прыгнуть как можно больше раз по черному льду. *Щёлк… щёлк… щёлк… Плюх.*

— Идиот, — прошипел он сам себе, швыряя очередной камень с такой силой, что он пробил тонкий лед и утонул. — Сам ушел. Сам все испортил. А теперь кисни? Ревнуй? — Он сжал кулаки. Видел, как они держались друг за друга в этом аду с тех пор, как вернулся. Видел, как Гермиона смотрит на Гарри — с такой смесью заботы, тревоги и… чего-то еще. Так она никогда не смотрела на *него*, Рона. Это было… большее. Глубже. Более *нужное*. *«Мы — семья, — пытался убедить себя Рон. — Троица. Неразлучны. Но… так ли это теперь?»* Он вспомнил тихий разговор с Гарри в палатке на прошлой неделе, после особенно тяжелого дня без зацепок: *«Она… она мой дом, Рон. Здесь. В этой проклятой палатке, посреди всего этого кошмара. Единственное, что не дает мне сойти с ума».* И Рон понял, что хочет, чтобы у Гарри был этот дом. Чтобы у него было убежище. Даже если это убежище — не он сам. Даже если это больно.

Разговор случился утром, когда они вдвоем чистили закопченный котелок после завтрака. Гермиона ушла проверять защитные периметры.

— Я видел, как вы смотрите друг на друга, — пробурчал Рон, яростно скребя ложкой по дну котелка, не глядя на Гарри. — Еще… еще до того, как я свалил дураком.

Гарри замер, ложка застыла в его руке. Он знал, что этот разговор неизбежен.

— Рон… — начал он осторожно.

— Заткнись, Гарри, — Рон резко махнул рукой, все еще не глядя на него. Он глубоко вдохнул, как перед прыжком в ледяную воду. — Я… я полный кретин. Я ушел. Когда вам было хуже всего. И… и я знаю, что вы двое… — он сглотнул, — вы всегда были особенными друг для друга. Глубже, чем просто друзья. Это… это видно было. Даже сквозь мою тупость. — Он наконец поднял глаза. В них была боль, обида, но и странное облегчение от сказанного. — Просто… чертовски больно. Но… — он выдохнул, — но я чертовски рад, что ты не один. Что у тебя есть она. Позаботься о ней, ладно?

Гарри смотрел на него, видя борьбу в его глазах, видя усилие, которое стоило Рону этих слов. Он кивнул, чувствуя волну огромного облегчения, смешанную с глубокой грустью за друга.

— Я буду, — сказал он твердо. — Заботиться о ней. И о тебе тоже, болван. — Он ткнул ложкой в сторону Рона. — Мы трое, Рон. Всегда. Просто… — он искал слова, — просто теперь немного иначе. Сложнее. Но… мы все еще семья.

Рон фыркнул, но уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. — Семья идиотов, больше похоже.

Когда они вернулись в палатку, где Гермиона разбирала карты, Гарри, не колеблясь, взял ее за руку. Просто взял и не отпустил. Рон увидел. Он замер на мгновение, его челюсть сжалась, он отвёл взгляд. Но он не вышел. Не взорвался. Он просто тяжело опустился на свою койку и стал листать потрепанный экземпляр «Чудовищной книги о чудовищах», делая вид, что читает. Трещина в щите осталась. Рана не зажила. Но сквозь трещину пробился слабый лучик понимания. Хрупкого, выстраданного, но настоящего. Они учились быть рядом по-новому. Война не оставляла выбора — нужно было прощать и идти вперед, неся свои раны.

Хогвартс горел. Не метафорически — буквально. Пылали балки в Большом Зале, дымились обломки Северной Башни, огненные заклятия Пожирателей оставляли кроваво-красные шрамы на древних камнях. Воздух звенел от воплей, криков команд, шипения смертоносных заклятий и грохота рушащихся стен. Запах гари, пороха, крови и пыли стоял невыносимой пеленой. Гарри метался по знакомым коридорам, превращённым в поле боя, его сердце бешено колотилось не только от адреналина и ярости, но и от одного имени, выжжённого в сознании: *Гермиона*. *Где она? Жива ли?*

Он протиснулся через завал у Зала Загадок, отстреливаясь от нападавшего Пожирателя (*«Ступефай!»*), и вырвался к основанию огромной статуи Горгоны у входа в один из внутренних дворов. И увидел *ее*. Гермиона. Она отбивалась спиной к обломкам арки от двух Пожирателей. Ее волосы выбились из пучка и вились диким ореолом вокруг лица, залитого сажей и кровью из рассеченной брови. Мантия была порвана в клочья, одна рука неестественно прижата к боку — возможно, сломана или вывихнута. Движения ее были по-прежнему быстрыми и точными (*«Протего!»* щит отразил зеленый свет), но в них читалось смертельное изнеможение. Она отступала под напором.

Ярость, холодная и четкая, накрыла Гарри. Он не кричал. Он действовал.

— *Ступефай максима!* — его заклятие ударило, как таран, сбив первого Пожирателя с ног и отшвырнув его в стену. — *Экспеллиармус!* — Палочка второго вырвалась из руки и улетела в темноту. Гермиона, не теряя ни секунды, довершила: *«Петрификус Тоталус!»* Пожиратель застыл в нелепой позе.

Их взгляды встретились через дым и летящую пыль. В ее карих глазах, широко раскрытых, промелькнуло дикое облегчение, безумная радость и немой вопрос: *Ты цел?*

— Гарри! — ее голос был хриплым от криков и дыма.

Он уже бежал к ней, не обращая внимания на грохот нового обвала где-то справа. Они схватились в объятия посреди падающих камней и летящих искр. Он вжался лицом в ее волосы, вдыхая знакомый запах, смешанный с гарью, пылью и железным привкусом крови. Его руки сжимали ее, пытаясь убедиться, что она здесь, живая, целая (ну, почти). Он чувствовал дрожь в ее теле — или это дрожал он сам?

— Ты цел? — она отстранилась, ее руки схватили его лицо, глаза лихорадочно бегали, выискивая раны. — Ранен? Где Вол...?

— Позже! — перебил он, перекрывая грохот битвы. Его руки легли ей на плечи, пальцы впились в ткань ее робы. Вокруг них бушевал ад — стоны раненых, крики сражающихся, вой магии, — но в этот миг для него существовала только она. И страшная мысль, что это может быть последняя их встреча. — Гермиона, слушай меня! — его голос был низким, срочным, он перекрывал хаос. — Что бы ни случилось… где бы я ни был… Я…

— *Нет!* — Она резко подняла руку, прижав пальцы к его губам. Ее глаза горели невероятной силой, смешанной со слезами. — Не смей! Не смей прощаться! Ты *вернёшься*! Ко мне! Слышишь, Гарри Поттер? Ты вернёшься! Потому что я… — голос ее сорвался, — я не переживу этот мир без тебя! Не переживу! Понял?

Его сердце сжалось и распахнулось одновременно, затопив теплом даже этот ледяной ужас. Он схватил ее руку, прижал ладонь к своей груди, прямо над бешено колотящимся сердцем.

— Потому что ты мой дом, — прошептал он, повторяя их клятву из холодной палатки, слова, ставшие их талисманом, их сутью. — И я вернусь домой. Клянусь тебе. Жизнью клянусь.

Она кивнула, слезы текли по ее грязным, исцарапанным щекам, оставляя чистые дорожки. Никаких других слов не было нужно. В ее глазах он читал ту же клятву — *выжить, вернуться, быть вместе*. Это было сильнее любого заклятия.

— Иди, — сказала она, выпрямляясь во весь рост, ее хватка на палочке стала железной, несмотря на боль в боку. Взгляд снова стал острым, готовым к бою. — Заверши это. Я буду рядом. Всегда. *Протего Глобус!* — Ее щит встал стеной перед ними, отразив летевшее из темноты заклятие.

Они обменялись последним, стремительным поцелуем — не нежным, как в палатке, а горячим, отчаянным, полным неистовой силы и нерушимого обещания. Поцелуем солдат перед последним броском. Поцелуем людей, знавших цену потери и ради чего они сражаются до последнего вздоха.

— Береги себя! — крикнул он, уже отбегая, чувствуя ее взгляд у себя за спиной.

— Ты тоже! — ее голос, полный той самой непоколебимой веры, что держала его все эти годы, донёсся ему вслед сквозь грохот битвы.

Гарри мчался по знакомому, но неузнаваемому коридору Седьмого этажа, мысленно выстраивая путь к Шкафу Найденного, к мысли о Разделении, к финальной встрече. Дым ел глаза, крики сливались в сплошной гул. Внезапно из облака пыли и дыма перед ним выскочила фигура. Рыжие волосы, заплетённые в сбившийся боевой хвост, лицо в саже и царапинах, но глаза — знакомые карие, полные решимости и усталой ярости. Джинни Уизли. Она только что отразила заклятие (*«Протего!»*), и ее палочка мгновенно навелась на нового противника — им оказался он.

— Гарри! — вырвалось у нее, и в этом одном слове — облегчение, страх за него, и всепоглощающая тревога за семью. Она опустила палочку, но не расслабилась, оглядываясь по сторонам, готовая к новой атаке. За ее спиной, в дыму, мелькали фигуры — Фред и Джордж отступали под натиском, прикрывая Перси.

— Джинни! — Гарри остановился, переводя дух. Взгляд его автоматически скользнул по ней — цела, на ногах, боец. Но времени не было. — Ты… братья? — Он кивнул в сторону мелькавших рыжих голов.

— Держатся, — коротко бросила она, ее голос был хриплым, но твердым. Она шагнула ближе, ее глаза впились в его лицо, выискивая правду, которую он не мог сказать. — Ты… ты знаешь, что делать? Где он? — Она не назвала имя, но оно висело в воздухе между ними.

Гарри кивнул, тяжело сглотнув. Он не мог объяснить про крестражи, про жертву. Не сейчас. Не ей. — Знаю. Иду.

Между ними повисло молчание, густое, как дым, наполненное грохотом битвы, криками, шипением заклятий и… всем невысказанным прошлым. Детская влюбленность. Поцелуи под омелой. Надежды, разбитые пророчеством и войной. Гарри видел, как в ее глазах мелькают тени этого прошлого — боль, вопрос, может быть, даже упрек. Но поверх них лежало что-то более сильное, более взрослое. Понимание. Принятие. Не его выбора в любви, а его судьбы.

Ее взгляд скользнул в ту сторону, откуда он прибежал, туда, где осталась Гермиона, отбиваясь у статуи. В ее карих глазах вспыхнуло внезапное, острое осознание. Глубже, чем у Рона. Более… окончательное. Она увидела не просто друга, а *его* якорь. *Его* дом. Она снова посмотрела на Гарри. Не на мальчика, в которого была влюблена, а на человека, несущего на себе неподъёмную ношу.

— Она… — Джинни кивнула в сторону двора, голос ее не дрогнул, но стал тише, пронзительнее. — Она с тобой? По-настоящему?

Гарри встретил ее взгляд. Честно. Без колебаний. Без стыда. — Да. — Одно слово. Но в нем была вся правда их палатки, их клятв, их любви, рождённой в огне войны.

Джинни сжала губы. Быстрый, почти незаметный кивок. Не упрек. Не горечь. Принятие. Как солдат принимает приказ. Как женщина принимает выбор мужчины, которого когда-то любила. — Тогда береги ее, — сказала она резко, и в ее голосе зазвучала та же сталь, что и у Гермионы. — И себя. Потому что этот мир… — она махнула палочкой, указывая на руины, на бой, — …он нужен *вам* обоим. Чтобы отстроить его заново. Чтобы жить. — Ее глаза на мгновение смягчились, в них мелькнула тень старой нежности, уже не романтической, а глубоко человеческой. — Удачи, Гарри. Выживи. Ради нее. Ради всех нас.

Она повернулась, не дожидаясь ответа, и бросилась обратно в дым, к братьям, ее рыжий хвост мелькнул и исчез. *«Иди! К Джорджу! Фред, прикрой левый фланг!»* — ее команда донеслась сквозь грохот.

Гарри замер на секунду, глядя ей вслед. Прошлое — нежная, пылающая ревностью школьница, его первая любовь — окончательно отпустило его, как ненужный плащ. Осталось только уважение к бойцу, к подруге, к сестре его лучшего друга. И тихая благодарность за ее слова. *«Мир нужен вам обоим»*. Да. Именно так. Его путь лежал вперед. К Волан-де-морту. К жертве. К концу. И назад — к Гермионе. К дому. Он развернулся и побежал, не оглядываясь.

Он оглянулся на бегу, уже на подходе к винтовой лестнице. Гермиона стояла у разбитой статуи, маленькая и несгибаемая. Ее щит треснул под ударом, но держался. Она метнула какое-то сложное, искрящееся заклятие в здоровенного Пожирателя, ломившегося на нее, заставив его отступить с ревом. Их взгляды встретились через весь хаос двора, сквозь дым, пыль и летящую магию — на долю секунды. И этого хватило. Хватило, чтобы прочесть в ее глазах ту же непоколебимую волю к жизни, ту же ярость защиты, что горела и в нем. Хватило, чтобы знать: они оба будут драться как львы. До конца. За жизнь. За любовь. За то тихое место у очага, которое они называли домом и которое они однажды, непременно, отстроят заново. Вместе. Посреди пепла этой войны. Клятва «вернуться домой» звенела в его крови громче всех заклятий мира.

Солнечный свет, теплый и невероятно мирный, лился сквозь высокие окна больничного крыла Хогвартса. Он падал на белоснежные простыни, на вазы с живыми цветами (подарок Невилла), на лица раненых. Гарри сидел на краю койки Гермионы, осторожно поправляя подушку за ее спиной. Ее рука была в плотной повязке (связки), лицо бледное, но спокойное. Над левой бровью — аккуратный шов.

Дверь скрипнула. Вошёл Рон, тоже бледный, с перевязанной рукой (осколок мрамора) и здоровенным пакетом в другой. Он неуклюже переставлял ноги, явно стесняясь.

— Э-э… Привет, — пробормотал он. — Мама прислала. Шоколадные лягушки. Целая коробка. Говорит, вам двоим… — он кивнул на Гарри и Гермиону, — …особенно нужно подкрепиться. — Он сунул пакет Гермионе на колени.

— Спасибо, Рон, — улыбнулась она, хоть и болезненно. — И твоей маме.

Рон стоял, переминаясь с ноги на ногу, его взгляд скользил по их сплетённым пальцам (Гарри не отпускал ее руку), по тому, как Гарри бережно поправлял ей одеяло. Он крякнул.

— Ну и видок, — заявил он, стараясь говорить своим обычным насмешливым тоном, но в голосе не было злобы. Только усталая братская забота и… принятие. — Бледные, помятые, Гермиона чуть не лишилась брови… — Он покачал головой, но вдруг хихикнул. — Когда свадьба-то? А то я ставку с Невиллом проиграю.

Гермиона покраснела до корней волос, Гарри фыркнул и швырнул в Рона пустую обертку от леденца, но их руки под одеялом крепче сплелись пальцами. Рон видел это. И просто покачал головой, доставая из пакета огромную лягушку для себя. *«Семья, -* подумал он, разворачивая фольгу. *«Все еще семья. Пусть и дурацкая».*

За окном кипела работа. Маги и маглы вместе расчищали завалы, профессор Флитвик чинил окна, заклинаниями возвращая стекла на место. Где-то вдалеке смеялись дети — дети, которые теперь могли смеяться без страха. Карта старого мира, мира Дамблдора и

Волан-де-морта, сгорела дотла в пламени битвы. Но они — Гарри, Гермиона, Рон, все выжившие — начинали рисовать новую. Линию за линией, камень за камнем. Вместе. А пока что было солнце, шоколад, тишина без страха и теплая рука любимой в его руке. Первая тишина после долгой войны. Их дом начинался здесь.