Пленница (гет)

С момента, как Горн улетел с ее последним письмом, прошло несколько дней.

Афина гнала от себя тревожные мысли, пыталась занять свое время привычными занятиями: наигрывала мелодии песен, что посвятил ей ее Рыцарь, вышивала золотом и разноцветным шелком покрывало, которое хотела приобщить к своему приданому; пробовала читать — книг в ее комнате было множество, но ни одна не могла увлечь ее в этом состоянии; писала портреты Рыцаря и их совместные, перенося на холсты свои мечты о грядущем будущем. Она ела, спала, принимала ванны с травами и розовыми лепестками, заряжалась солнечным светом по утрам и до боли в глазах смотрела вдаль, ожидая увидеть знакомый силуэт дракона, а он все не появлялся. И снова, и снова лезло в голову непрошеное: «Что же произошло? Не поранился ли Горн в пути? Не напал ли на него какой-нибудь не в меру ретивый охотник на драконов? Не случилось ли что с моим Рыцарем? Не поразил ли его какой-нибудь недуг?»

И тогда она принималась обследовать стены своей тюрьмы в поисках выхода, тайного лаза или какого-либо магического уплотнения — ведь как-то же ее тюремщик проникал к ней! — но ничего не могла обнаружить.

Мысли о том, что Рыцарь мог просто забыть о ней, разлюбить, оставить, к счастью, вовсе не посещали ее голову — представить подобное для нее было так же абсурдно, как вообразить, что солнце может изменить свой привычный путь по небу и начать всходить на западе.

И все же каждое утро Афина встречала со все более удрученным настроением.

Цветы в вазах увядали, и нечем было их заменить, и это было так печально, что девушка впервые почувствовала, как наполняются слезами ее глаза. Смахнув непрошенную влагу, она увидела, что ее пальцы слабо замерцали перламутровым светом, и встревожилась от неясных подозрений.

Еще она стала замечать, что пыльца в ее ладонях уже не искрится так ярко, как прежде, да и стало ее как будто меньше. Теперь по вечерам ей приходилось напрягать глаза при чтении, потому что света, излучаемого обычно ее силуэтом, стало не хватать для того, чтобы видеть написанное.

И в одно такое утро она обнаружила на столе толстую связку свечей, тяжелый канделябр грубой работы и явно видавший виды коробок спичек. В камине догорало большое полено, распространя приятное тепло и терпкий запах паленой сосны.

Афина потеряла счет дням ожидания: почему-то время здесь текло очень странно, будто не откладываясь в памяти.

Теперь она зажигала свечи всякий раз, как опускались сумерки, а после неизбежно появлялся ее тюремщик с охапкой дров и разжигал камин — и ни разу Афина не смогла отследить способ, каким он попадает в ее комнату.

Однажды вечером, когда ее тоска и тревога достигли высшей точки, Афина не выдержала и обратилась к склоненной над каминной топкой фигуре:

— Почему ты держишь меня здесь? — и впервые не обнаружила противоречия между своими мыслями и произнесенными словами.

В застывшей темноте, которую разгонял лишь свет трех свечей, ее голос прозвучал пронзительно, как крик перепуганной птицы.

Тюремщик, привычными движениями разжигавший камин, замер. До этого он либо не отвечал на вопросы вовсе, либо отмахивался или отвечал невпопад, и Афина теперь почти не ждала ответа, поэтому страшно удивилась, услышав хриплое и приглушенное:

— Потому что снаружи ты не выживешь.

Девушка была поражена — в первую очередь тем, что он вообще ответил осмысленно; следом пришло осознание того, что именно он ответил. То есть, она здесь вовсе не в тюрьме, ее… спасают?..

Невероятно. Немыслимо.

Она чувствовала в себе столько силы, энергии, которой нужен был выход! Она была как светлячок в стеклянной банке, ей нужно было на свет, на воздух, покинуть это странное, зачарованное место и соединиться со своим возлюбленным, который так долго и преданно ждет ее… она столько сил приложила, столько испытала способов выбраться наружу, но ее магии было недостаточно, чтобы снять чары. И Афина подозревала, что именно эти стены ослабляют ее, вытягивают ее свет — тот самый, который она мечтала подарить возлюбленному!.. Она была уверена, что если ей и суждено погибнуть, то скорее это произойдет здесь, в этой комнате на вершине зачарованной башни без входа и выхода, но уж никак не снаружи, как заявляет этот странный и мрачный человек.

— Ты не можешь этого знать! — возмущенно воскликнула Афина, взвиваясь из-за стола, за которым сидела, облитая трепещущим пламенем свечей.

Человек у камина только хмыкнул с сомнением и вернулся к своему занятию, словно бы его и не прерывали.

Афина какое-то время смотрела в эту широкую спину и чувствовала, как в ней закипает что-то жгучее, темное, зловещее — нечто, чего она никогда не знала в себе.

Как можно верить словам того, кто держит тебя в неволе? Как можно верить, что снаружи ее ждет смерть, когда самый близкий, самый преданный ей человек уверяет, что там, рядом с ним, ее ждет лишь безмятежное счастье, и трудится денно и нощно, устраивая их совместное будущее?..

Однако, и не верить… Этот человек заботится о ней все это время. Зачем? Возможно, ему известно нечто, о чем не ведают ни Афина, ни ее Рыцарь…

— Но даже если так — пусть лучше я умру, но на свободе и рядом с ним! — Разлука столь невыносима, что она согласна принять самую ужасную участь, лишь бы соединиться с любимым хоть на миг!..

Человек у камина тяжко вздохнул, и от его дыхания яркие оранжевые искры взвились в топке и устремились вверх по дымоходу.

— Ты ничего не понимаешь. — Голос был по-прежнему хриплый и какой-то запертый, словно человеку было трудно говорить.

— Так объясни! — воскликнула Афина, топнув изящной ножкой и сжав тонкие пальцы в кулачки; она чувствовала, что еще немного — и ничто не удержит ее от безумного порыва устроить феерический погром. — Я ведь вовсе не дурочка!

Человек поднялся, и вместе с ним выросло пламя над замысловато сложенной горкой дров в камине. Он долго молчал, глядя на огонь, и пляшущий оранжевый свет очерчивал странно бесформенные контуры его фигуры.

— Еще не время, − обронил он глухо.

Афина смотрела на него неотрывно, забывая дышать и моргать, и желала в эти мгновения лишь одного: швырнуть негодяя прямо в огонь и пришпилить висящей у камина увесистой острогой, и наблюдать, как он корчится от боли, как сползает с костей обгорающая плоть, и слушать его вой, и ждать… а после шагнуть из окна вниз подобно дракону, что носит ей письма.

Шорох крыльев заставил ее отвести взгляд от застывшей фигуры у камина. Афина повернула голову к окну и увидела Горна, сидящего на подоконнике с самым невозмутимым видом. Он тоже смотрел на огонь в очаге, и Афина резко обернулась назад, к своему тюремщику… и никого не обнаружила. Он снова исчез мгновенно и бесшумно, не оставив узнице ни малейшего намека на способ проникновения в ее комнату.

Впервые Афина не чувствовала радости от встречи с Горном, а ведь он наверняка принес долгожданное письмо от Рыцаря, в котором непременно содержится объяснение причин столь долгого молчания. Однако зародившаяся в душе Афины ненависть к тюремщику заслонила собой весь свет, который жил в ней с ее первого вдоха, и теперь она не могла вспомнить, каково наощупь то чувство безграничного восторга, что дарила ей одна только мысль о новом, еще не прочтенном письме от любимого.

Словно во сне, все еще прикованная взглядом к тому месту, где лишь секунду назад стоял ее тюремщик, Афина двинулась к окну. Подойдя к дракону, она глубоко вздохнула, прикрыв глаза, а потом вопросительно взглянула на запоздавшего почтальона.

Горн смотрел на нее очень строго и как будто с укором, словно точно знал, о чем она думала каких-то пару минут назад, и осуждал ее за это.

Афина снова вздохнула, чувствуя, как новорожденная ярость в груди уступает место гулкой пустоте, и она не знала, чем ее заполнить.

— Здравствуй, Горн, — тихо сказала девушка дрожащим, надтреснутым голосом, словно сию секунду собралась расплакаться или закричать что есть силы.

Глубоко погруженная в себя, она рассеянно отметила некие изменения в облике дракона, но не стала задумываться над этим, пытаясь восстановить душевное равновесие.

Дракон капризно фыркнул, потянув воздух — видимо запах горелого дерева ему не слишком нравился.

— Прости за это, — виновато вздохнула Афина, погладила Горна между крыльев и только в этот миг сообразила, что он теперь занимает весь подоконник, да и в высоту прибавил — его голова изящно покачивалась на уровне глаз девушки. — Ты подрос, мой друг? — улыбнулась она, наблюдая, как по чешуе пробежала знакомая волна, окрашивая дракона в нежно-лиловый с серебряными крапинами цвет. — Очень красиво, − похвалила Афина новый наряд своего приятеля. — Тебе идет. Но скажи, ты ведь принес письмо, правда?

Горн укоризненно курлыкнул и тронул лапой футляр на шее.

— Да, прости, — снова вздохнула Афина. — Я сама не своя сегодня.

Она аккуратно извлекла туго скрученный лист пергамента, отошла с ним к столу, где все еще горели свечи, и, опустившись в кресло, принялась за чтение.

Рыцарь снова писал, как сильно тоскует по ней, как ждет встречи, как пуста и бессмысленна была жизнь без нее; что он сложил в ее честь поэму и несколько новых песен, а также приступил к созданию артефакта, которым надеется порадовать ее вскоре; но самой важной и ошеломительной новостью было то, что он отыскал наконец путь сквозь туман к подножию ее башни! Это означало, что совсем скоро она сможет увидеть его так близко, как не доводилось с самой первой их встречи!..

«Я пишу это письмо, уже сидя в седле, — писал Рыцарь. — Не могу дождаться мига, когда увижу твое милое личико, моя сладостная фея! Мне понадобится несколько дней на дорогу, но Горн всегда разыщет меня, где бы я ни находился, поэтому наше общение не прервется!»

Афина, прочтя это, со счастливым смехом вскочила и запрыгала на месте, восклицая задыхающимся голосом:

— Он едет! Горн, ты слышишь? Он едет, мой возлюбленный, мой желанный и единственный!..

Немного успокоившись, она вернулась к письму.

Далее Рыцарь подробно рассказал о процессе создания поэмы, а после пространно и цветисто извинился за излишнее многословие, объясняя это тем, что что она единственная, с кем ему хочется поделиться всякой мыслью, посещающей его. «Я так долго был одинок», — сокрушался Рыцарь.

Закончил послание он, как и всегда, заверениями в вечной любви и преданности.

— Ах, мой друг, как же я счастлива! — тихо произнесла Афина, приблизившись к дракону, свернувшемуся клубком на подоконнике. Размерами он теперь был ближе к трехмесячному теленку, и подоконник, достаточно широкий для Афины, был ему явно маловат.

Она поспешно приласкала его и отправилась писать ответ, трепеща от предвкушения — совсем скоро она увидит любимого, совсем скоро он сможет освободить ее и увезет в прекрасную страну, где нет башен и туманов, и миром правят любовь и смелые сердца.

Этим утром ее разбудило не солнце и не шуршание драконьих крыльев, а бархатный, чарующий голос, проникновенно поющий прекрасную, немного печальную песню под ее окном. Волшебным звукам вторила нежными нотами лютня, и сам воздух, казалось, вибрировал от вложенных в эту песню чувств и возносил их от подножия башни в высокое узилище Афины.

Она покинула постель, ощущая себя не вполне проснувшейся, и подошла к окну, втайне опасаясь, что эти звуки ей лишь чудятся. Песня звучала так близко, что казалось, будто исполняющий ее находится прямо за окном, и стоит лишь протянуть руку — она коснется его, и ее возлюбленный наконец окажется рядом и обнимет, и укроет ее от всех тревог, и развеет все зловещие чары, так долго удерживающие их друг от друга… однако, выглянув в окно, Афина никого не обнаружила рядом и тогда легла грудью на подоконник и, свесившись, взглянула вниз, туда, где клубился зачарованный туман.

Сегодня он отступил гораздо ниже, обнажив острые черные камни утеса, на котором стояла башня, и среди этих камней она увидела крупную яркую точку — шатер из зеленого с серебром шелка со странным светящимся сооружением наверху, а рядом — высокую и мощную мужскую фигуру, закованную в блестящие доспехи и укутанную в тяжелый плащ. Шлем с пышным зеленым плюмажем лежал у его ног, и Афине хорошо видны были развевающиеся на ветру золотисто-русые волосы и посверкивающие струны лютни, которую Рыцарь держал в руках. И как неправдоподобно ясен был голос, поющий о любви! Он был так далеко внизу, так катастрофически недосягаем, а песня его возносилась к Афине столь легко и неискаженно, что впору было сойти с ума.

Он все пел и пел, и слова были полны нежности и тоски; они повествовали о дальней дороге, разлуке и безмерной страсти, о грядущем счастье и минувших опасностях, о рассеявшейся тьме и великих свершениях.

Душа Афины металась внутри нее как птица, пойманная в силок. Она бросалась от одного окна к другому, в тысячный раз с маниакальным вниманием обследовала проем в стене, который больше всего походил на дверь, каждую пядь в стенах и полу своей тюрьмы, пристально изучая каждую щель, каждую трещину, даже взобралась по книжным полкам к стропилам, чтобы тщательно осмотреть пространство под сводом, но нигде не нашла ни малейшего намека на выход.

А песня все лилась в окна вместе с солнечным светом, и волшебный голос то возносился к самым облакам подобно пламени, то стелился по каменным плитам теплым, обволакивающим бархатом, то звенел в самом сердце чистейшим хрусталем, то укутывал густым, чуть тревожным гулом, как огромный колокол, и манил, обещал, умолял, зачаровывал… В отчаянии Афина упала на пол и, сжавшись в трепещущий комок, горестно разрыдалась. Она напрасно ждала Горна с письмом и никак не могла ответить на эту песню, разве только начать кричать из окна или броситься вниз… и лишь убежденность в том, что Рыцарь не одобрит ни одного из этих вариантов, останавливала ее, потому несколько бесконечных минут ее безутешный плач составлял дуэт чувственному мужскому голосу, который продолжал звучать как будто совсем рядом. Затем ее силы иссякли, и Афина лежала неподвижно и безучастно, терзаемая чудесной песней, и ни одной мысли не было в ее голове.

А потом — наверное, что-то в по-прежнему льющихся в окно словах подсказало ей — Афина вдруг подумала, что можно ведь написать письмо и, завернув в него что-нибудь тяжелое, просто сбросить вниз!

Словно не лежала она бессильно, приникнув к холодному камню, словно не она только что готова была умереть от отчаяния, вырвать из груди кровоточащее сердце и бросить его к ногам любимого!.. Афина в мгновение оказалась у письменного стола, схватила перо и пергамент и, разбрызгивая чернила, написала:

«Возлюбленный!

Твоя песнь столь хороша, а душа моя стремится к тебе столь страстно, что твоя Афина совсем потеряла голову! Молю тебя, отыщи поскорее путь ко мне, иначе неминуема для меня учать худшая, нежели смерть — я боюсь, что лишусь рассудка в ожидании и не смогу узнать тебя, когда мы наконец встретимся! Слышать тебя, видеть так близко и не иметь ни малейшей надежды коснуться хоть края твоего плаща — слишком тяжкое испытание для моей истерзанной разлукой души! Я верю в тебя, любовь моя, верю в твои мужество и преданное сердце, верю, что ты спасешь свою несчастную возлюбленную, и дарю тебе свой свет до последнего вздоха!

Люблю бесконечно!

Твоя Афина»

Она перечитала написанное и, не заметив упавшей на пергамент слезы, воззвала к источнику магии в глубине своего сердца, чтобы легким движением пересыпать непросохшие чернила серебряной пыльцой, однако на раскрытой ладони ее появилось совсем мало, и этого хватило лишь на половину текста. Снова усилие воли, запрос — и вот уже строчки привычно замерцали, впитавшись в пергамент.

С тяжелым вздохом, как после утомительной физической работы, Афина прижала к себе письмо и в отчаянном поиске огляделась — что же послужит достаточным грузом для ее послания?

В окно по-прежнему струилась песня, отвлекая, мешая мысли, и Афине вдруг захотелось, чтобы он замолчал, подарил ей хоть мгновение тишины, в котором она могла бы вспомнить собственный голос…

Ей на глаза попалась книга: золотой обрез, искусной работы обложка из фиолетовой тисненой кожи с золотыми застежками и хрустальными вставками. Это был печальный роман неизвестного автора под названием «Лиловый ветер»; он повествовал о двух влюбленных, которые жили в разные времена и никак не могли встретиться, хоть и были самим небом предназначены друг другу. В конце концов каждый умирал, чтобы соединиться с суженым среди звезд, а затем снова возродиться в мире смертных и в очередной раз попытаться отыскать свою половинку.

И вот эту книгу Афина решила использовать, чтобы отправить письмо своему Рыцарю. Она раскрыла ее примерно в середине, вложила лист между страниц, защелкнула замочки, подошла к окну со своей драгоценной ношей…

Ничто вокруг, казалось, не претерпело изменений. Все те же, подобные толстым черным иглам верхушки елей вдалеке слева, все та же сверкающая голубым льдом вершина огромной горы справа, все то же море у горизонта, все тот же плотный, неестественный туман далеко внизу. И вместе с тем все это совсем не было похоже на привычную картину, что открывалась Афине из этого окна во все дни ее заточения. Песня, которую написал для нее Рыцарь, пропитала не только ее саму до самого дна сердца, но и каменные стены башни, и лес с горой, и туман, и далекое море, и даже воздух и солнечный свет. От нее нельзя было скрыться. И все, что Афина видела, стало другим — неописуемым, нездешним, и она не могла определить, что именно изменилось — мир вокруг или она сама.

В короткой паузе между двумя проникновенными нотами Афина будто очнулась от тяжелой грезы и, вспомнив о письме, поспешно бросила вниз книгу. Провожая ее взглядом, девушка вновь замерла, вслушиваясь в прекрасные, гипнотические звуки, и через мгновение уже не помнила ни о книге, ни о письме.

Песня смолкла, лишь когда закат поджег облака над башней. К этому времени Афина была измучена и опустошена и сидела, свернувшись в болезненный клубок, на скамье у окна, будучи не в силах отойти от него. Бессильные слезы катились по ее щекам, пропитывая ткань ее легкого платья, отчего оно неравномерно переливалось тусклым перламутровым светом.

Афина не уловила момент, когда наступила тишина. Песня просто постепенно сошла на нет, растворилась в сгущающихся сумерках, оставив после себя лишь эхо в голове, повторяющее на разные лады самые яркие аккорды.

Осознав это, Афина устало прикрыла глаза и отстраненно подумала, что было бы неплохо перебраться с жесткой скамьи в уютное кресло и зажечь свечи, а лучше и вовсе забраться в постель и уснуть, и проспать так до тех пор, пока ее верный Рыцарь не спасет ее; сил не было ни на что, и Афина так и оставалась сидеть в той же позе, не имея воли заставить себя пошевелиться.

Чирканье спички о коробок заставило ее резко открыть глаза. Ее тюремщик снова был в комнате, снова зажигал камин, а на столе, помимо подсвечника, стояла массивная масляная лампа с кривоватой ручкой.

Какое-то время Афина смотрела на сосредоточенно согнувшуюся фигуру и спрашивала себя, отчего она уже давным-давно не обрушит на эту голову что-нибудь достаточно тяжелое и тем самым не освободится? Раз ее тюремщик настолько беспечен, что поворачивается к ней спиной, просто преступление не воспользоваться так любезно предоставляемым шансом — разве нет?.. Вопрос был только в том, как открыть проклятую дверь — если, конечно, он проникал сюда именно через нее, — ведь Афина ни разу не видела ее распахнутой или хотя бы приотворенной и даже примерно не представляла, где у этой двери ручка, замок или петли. Убив своего тюремщика, она, возможно, оказалась бы замурована здесь с его трупом, и никто уже не принес бы ей пищи и воды. Но может… оно и к лучшему?.. Ее отчаяние было таким громоздким, что крохотный огонек надежды не мог его заглушить, и Афина чувствовала, что ее еще не привыкшая жить без света душа не вмещает его и вот-вот разорвется, и превратится в кровавую пыль.

С трудом она выпрямилась, повела взглядом по комнате в поисках того, что можно было бы использовать в качестве оружия… и обомлела. Дверь, ранее не имевшая никаких признаков таковой, теперь стояла раскрытой настежь, источая неверный оранжевый свет.

С приглушенным, жалобным вскриком Афина рванулась к выходу: скорее, скорее отсюда! На волю, к догорающему солнцу, к неизмеримому простору, в давно ожидающие ее горячие объятия возлюбленного! Скорее, пока ее тюремщик не опомнился, не преградил путь, не остановил!..

Вот уже она поравнялась с дверью, раскрытой внутрь комнаты, и мельком увидела свое отражение в ее гладко отполированной поверхности, но не остановилась ни миг, спеша покинуть свое узилище… и вдруг уловила едва ощутимую вибрацию пространства, вызвавшую безотчетный страх и мурашки по телу. Но она запретила себе бояться — только не сейчас, когда свобода так близко! — и, сделав еще один шаг, оказалась за пределами своей комнаты и на миг увидела другую, соседнюю — ту самую, что мы так подробно описывали вначале, — и вдруг путь ей преградило Нечто, без сомнения, являвшееся источником непонятного волнения пространства, так встревожившего ее. Афина невольно отступила на полшага, подняла взгляд… Путь ей заступил гигантский, много выше ее головы, словно сотканный из сумерек Волк.

Огромный, величественный силуэт с прямыми и чуткими острыми ушами, мощной грудью, стройными лапами, подтянутым животом и длинным, легкомысленно пушистым хвостом. Черная с проседью шерсть тускло поблескивала в скупых лучах света, глаз видно не было, а приоткрытая пасть, где виднелись острые белоснежные клыки, рождала низкий, клокочущий рокот, от которого по телу расползался липкий, обморочный ужас.

Крик застрял у Афины в горле. Одним движением этот зверь запросто перекусит ее пополам или раздавит огромной лапой. Он стоял неподвижно, однако Афина не сомневалась, что, попробуй она сделать шаг вперед — он в тот же миг ринется в атаку. Осторожно пятясь, она вернулась в комнату и оглянулась на камин, который уже вовсю пылал, превратив в черную тень фигуру ее тюремщика, без единого движения наблюдающего за ее попыткой бегства.

И снова захлестнуло ее желание, куда более могучее и беспощадное, чем прежде, броситься на этого человека, терзать, заставить мучиться и молить о смерти… но сзади ее обжигал пристальный взгляд Волка, и отчего-то Афина была уверена, что он не колеблясь и с легкостью прервет ее жизнь, защищая хозяина.

Фигура у камина издала чуть слышное хмыканье и двинулась к двери, прихватив по пути лампу со стола. Афина решила, что ни за что не сдвинется с места, и посмотрит наконец в лицо человеку, который держит ее в неволе, однако, стоило ему приблизиться на несколько шагов, она с негодованием и ужасом почувствовала, как некая неодолимая сила мягко отодвигает ее в сторону, словно этот человек был окружен невидимым силовым полем, не позволявшим приблизиться к нему.

Ее тюремщик ушел, и без того слабый свет в соседней комнате погас, уступив место густой темноте, в которой скрылся и Волк, а несчастная узница так и стояла перед распахнутой дверью, не понимая, отчего ее ноги словно приросли к полу, а взгляд буквально приклеился к черному провалу в стене.