Тайна «Болотных Елей» (джен)

Анна и Бася стояли на пустой платформе в полной тишине, нарушаемой лишь шелестом ветра в верхушках сосен. Молодая полька нетерпеливо теребила край перчатки, глядя в ту сторону, куда уходила единственная дорога, терявшаяся в лесном полумраке. Вся ее поза выражала напряжённое, нервное ожидание.

Наконец, издалека донёсся скрип несмазанных колёс и тяжёлый, усталый стук копыт по вязкой земле. Из-за поворота медленно вынырнул экипаж. У Анны невольно вырвался вздох разочарования. Это была старая, громоздкая карета, чьи бока были испещрены царапинами, а некогда роскошная обивка потрескалась и выцвела. На дверцах ещё можно было различить герб рода Сикорских — орёл, сжимающий в когтях змею, — но позолота потускнела и почти стёрлась, словно сама история пыталась стереть память об этом имени. Пара запряжённых в карету лошадей была под стать экипажу: худые, с торчащими рёбрами и понуро опущенными головами.

Правил ими сгорбленный старик в ливрее, которая, казалось, была сшита для человека вдвое крупнее. Увидав барышень, он натянул вожжи и с трудом сполз на землю. Сняв с головы поношенную фуражку, старик поклонился — не с достоинством вышколенного слуги, а с забитостью и страхом, словно ожидая хлёсткого удара. Его лицо, изборождённое глубокими морщинами, было серым, а водянистые, выцветшие глаза смотрели затравленно и беспокойно.

— Witaj, Kazimierzu, — голос Баси прозвучал холодно и отрывисто, в нем не было и тени былой теплоты. — Spóźniasz się[1].

— Proszę wybaczyć, panienko, — просипел старик, не поднимая глаз. — Drogę rozmyło, ledwo przejechaliśmy przy Czarciej Topieli[2].

— Грузи чемоданы. Да поживее, — бросила Бася уже на русском и, не дожидаясь помощи, сама открыла скрипучую дверцу кареты.

Анна промолчала, но этот приказной, почти жестокий тон резанул ей слух. Она с детства не терпела показного унижения. Изнутри карета пахла пылью, тленом и чем-то ещё, неуловимо неприятным. Казимир, кряхтя, водрузил их саквояжи на козлы и занял своё место. Карета дёрнулась и медленно покатилась по дороге, увозя их в самое сердце чёрного леса.

Солнце уже коснулось верхушек деревьев, и небо на западе окрасилось в тревожные, багрово-фиолетовые тона. Их путь лежал по узкой просёлочной колее, зажатой с обеих сторон стеной леса. Вековые деревья-стражи стояли так близко, что их нижние ветви, похожие на костлявые руки, царапали крышу и бока экипажа, издавая скрежещущий, нервирующий звук. Лес жил своей жизнью, перешёптывался, вздыхал, и Анне начало казаться, что он наблюдает за ними тысячью невидимых глаз.

Несколько раз они проезжали мимо крохотных деревушек, буквально вросших в прокисшую от болота землю. Почерневшие от времени избы, крытые соломой, жались друг к другу, словно ища защиты от окружавшего их лесного океана. И везде их встречала одна и та же реакция. Люди — женщины у колодцев, мужики, чинившие ограду, босоногая ребятня — замирали, провожая гербовую карету долгими, недобрыми взглядами. И это был не просто интерес. В их глазах читался застарелый, суеверный страх. Анна видела, как одна старуха, сидевшая на завалинке, торопливо осенила их крестным знамением, прошептав что-то беззубым ртом.

Миронова поёжилась и плотнее закуталась в дорожный плед, хотя холодно не было. Чувство ошибки, мимолётное и неясное прежде, теперь перерастало в холодную, липкую уверенность. Она была чужой в этом краю, где люди крестятся при виде кареты ее спутницы. Она добровольно ехала в ловушку, и стены этой ловушки — тёмные, молчаливые деревья — с каждым поворотом колеса сжимались все плотнее.

XXX

Прошло, казалось, не меньше часа, прежде чем лес наконец начал редеть. Карета, тяжело качнувшись, выбралась из-под мрачного полога деревьев на открытое пространство. Вид, представший перед двумя спутницами, был исполнен величественной, но гнетущей тоски. Куда ни глянь, до самого горизонта простирались леса и болота, подёрнутые вечерней дымкой. И посреди этого дикого, первозданного ландшафта, словно скорбный памятник ушедшей эпохе, стоял он. Дом.

Имение «Болотные Ели».

Даже сейчас, в запустении, оно поражало воображение. Это был не заурядный особняк, а полноценный дворец, в чьих формах тяжеловесная, почти крепостная мощь сарматского барокко смешалась с более поздней готической причудой. Выстроенный из потемневшего от времени кирпича на высоком фундаменте из диких валунов, он, казалось, вырастал прямо из лесистого холма.

Две его асимметричные башни, увенчанные остроконечными крышами, крытыми выцветшим зелёным гонтом, нарушали строгую симметрию, свойственную усадьбам. Высокие стрельчатые окна, сейчас тёмные и слепые, напоминали пустые глазницы черепа. К парадному входу вела широкая, выщербленная каменная лестница. Она упиралась в массивный портик, который поддерживали четыре толстые, покрытые зелёным мхом колонны. По их бокам стояли покосившиеся, замшелые статуи нимф и сатиров, словно пьяная свита, застывшая на полпути в никуда.

Когда-то здесь, должно быть, кипела жизнь: подъезжали кареты, в залах звучала музыка и смех. Но теперь все дышало упадком и тленом. Старая липовая аллея, ведущая к дому, превратилась в непроходимые заросли. Плющ, словно зелёная проказа, покрывал стены, добираясь до каменной балюстрады, опоясывавшей крышу, в которой виднелись тёмные провалы и глубокие трещины.

Весь этот архитектурный ансамбль был залит багровыми лучами заходящего солнца. Особняк казался раскалённым, словно в его недрах тлел невидимый огонь, и от этого он выглядел ещё более зловещим.

Внезапно, в тот самый миг, когда Казимир резко остановил лошадей, тишина была грубо нарушена.

С балюстрады, с крыши, из-за карнизов, со всех сторон одновременно, с шумом, подобным громовому раскату, в небо взметнулась огромная стая голубей. Их были многие десятки. Признаться, Анне не доводилось ещё видеть такого количества этих птиц в одном месте. Голуби не ворковали, как их городские собратья. Их полет был стремителен и мощен, а хлопанье крыльев слилось в единый, оглушающий, тревожный гул. На фоне багрового неба тёмные силуэты птиц казались вырезанными из сажи. Сделав круг над домом, стая единым целым ринулась прочь, на запад, и вскоре растворилась в алом зареве заката.

Воцарилась звенящая, напряжённая тишина.

Анна, застигнутая врасплох этим явлением, перевела дух. Рядом с ней Казимир, трясущимися руками сорвав с головы фуражку, размашисто и часто крестился, его губы беззвучно шевелились в молитве.

— Что это было? — невольно вырвалось у Анны.

Старик вздрогнул, но ответил, не поворачивая головы, его голос был глух и полон первобытного ужаса:

— Душы… душы грэшнікаў, пані… Часам ім дазваляюць вылятаць з самага пекла. А зара ж, бачыце… якая барвовая… То водбліскі пякельнага полымя на нябёсах[3]…

— Co za brednie, Kazimierzu! Zamilcz, natychmiast! — резко оборвала его Бася. Однако в ее голосе было больше страха, чем гнева. Полька бросила на кучера такой взгляд, что тот моментально съежился и втянул голову в плечи. — Chcesz przestraszyć mojego gościa, łotrze? No, na co czekasz? Ruszaj się! Jesteśmy na miejscu[4]!

Казимир, не смея больше произнести ни слова, хлестнул вожжами, и карета медленно подкатилась к подножию парадной лестницы. Наверху, в распахнутых настежь тяжёлых дубовых дверях, их уже ждали. Пожилая чета, словно сошедшая с пожелтевшей дагерротипической карточки. Дворецкий, высокий и иссохший, в старой, но чистой ливрее, и его жена, маленькая, сгорбленная женщина в тёмном платье и белом чепце. Их лица были бесстрастны, но в глазах читалось то же затаённое, испуганное выражение, что и у кучера.

Пока дворецкий спускался по лестнице, чтобы помочь дамам, Казимир с лихорадочной поспешностью начал снимать с козел чемоданы...

[1]Привет, Казимир. Опаздываешь (польск.).

[2]Простите, милостивая панна. Дорогу размыло, еле проехали у Чертовой топи. (польск.).

[3]Души… души грешников, пани… Иногда им дозволено вылетать из самого ада. А заря-то, видите… багровая какая… То отблески адского пламени на небесах… (бел.).

[4]Что за чушь, Казимир! Замолчи, немедля! Ты, что хочешь напугать мою гостью, негодяй? Ну, чего встал?

Пошевеливайся. Мы приехали. (польск.)