Ведьмак. Кровь на колосьях (джен)

Почти вся деревня пришла проводить мельника в последний путь — он был человеком уважаемым, работящим, всегда готовым помочь соседу в беде. Никого не обманывал, зерно молол честно, не утаивая положенного. Дочь свою воспитывал в строгости, но с любовью — Агнешка выросла тихой, доброй девушкой, которая ни с кем не ссорилась и никому зла не делала. Такие люди не должны умирать молодыми, проросшие злаками посреди поля.

Казика похоронили рядом с женой. Бабки плакали, утирая слезы концами платков. Катара тоже всхлипывала — она помнила, как Казик бесплатно смолол им муки, когда у них не было денег заплатить за работу. Мужики стояли молча, сняв шапки, и только изредка шептали молитву, когда ветер доносил запах ладана из кадила. Дочь мельника была бледна как полотно, черное платье делало её похожей на тень. Две старухи, Настасья и Зофья, держали девушку под руки — та качалась, словно готовая упасть в обморок в любую минуту.

Старый Тадеуш, в молодости служивший при храме Мелитэле и знавший всё обряды, читал молитвы дрожащим голосом. Когда он закончил, кивнул двум молодым парням — те взяли лопаты и начали методично засыпать обернутое в холстину тело землей. Комья грунта глухо стучали по ткани, и с каждым ударом Агнешка вздрагивала всем телом.

Кладбище было маленьким, как и сама деревня. Старые могилы заросли бурьяном, на новых торчали деревянные кресты с вырезанными именами. Теперь здесь появится ещё один крест — для человека, который умер не своей смертью, не от болезни или старости, а от чего-то непонятного и страшного.

После похорон, как и полагалось, деревня собралась в доме Войтека — единственном месте в Речицах, которое могло вместить всех жителей. Дом этот был общинным — здесь справляли свадьбы, поминки, решали споры и сходились на совет, когда беда стучалась в ворота. Иногда он служил и таверной для редких путешественников, которые забредали в их глухомань. Хотя что могло привести человека в такую дыру, где болота да поля, Яромир не понимал.

Войтек выставил на стол все, что у него было — хлеб, сало, вареную баранину, бочонок браги. Говорили о Казике, вспоминали его добрые дела, но больше просто пили, заливая тоску и непонимание. Смерть соседа пугала — уж больно внезапно и непонятно она пришла, без болезни и ран, без видимой причины. Яромир сидел в углу, не притрагиваясь к кружке. Здоровье уже не то было, да и вечером собирался снова на охоту — одной утки семье едва ли хватит на ближайшие дни.

В самом центре, за большим столом, восседал староста со своим сыном. Станислав был мужчиной дородным, с лицом красным от хорошей жизни и обильной еды. Борода у него была ухоженная, одежда — из добротного сукна, на пальцах поблескивали кольца. Рядом сидел Мацей, шестнадцатилетний юнец с надменным выражением лица — сын явно считал себя выше деревенских мужиков и поглядывал на них с плохо скрываемым презрением.

Когда шум стих, Станислав поднялся, постучал кольцом по кружке. Голос у него был громкий, привычный к тому, чтобы его слушались.

— Печальное это дело, — начал он, — но жизнь продолжается. Казик умер, царство ему небесное, но его поля и дом не должны пустовать. Деревне нужен урожай, нужна мельница. Я готов взять на себя заботу о хозяйстве покойного, чтобы всё шло как надо.

Кто-то из стариков кивнул. Кто-то пробормотал: «Правильно говоришь, староста». Но тут подался вперед сапожник Мирон, худой как жердь мужичок:

— А как же дочка? У Казика Агнешка осталась, она хозяйка теперь.

Все посмотрели на девушку. Та сидела в углу, по-прежнему бледная, и молчала, погрузившись в собственное горе.

— Дочка? — Станислав усмехнулся. — Какая из неё хозяйка? Девка молодая, неопытная. Что она с полями делать будет? С мельницей? Нет, лучше я позабочусь о хозяйстве, а ей найдем какое другое дело.

Тут заговорила баба Настасья, самая языкастая в деревне:

— А может, и не случайно всё это! Может, Казика лихо забрало за что-то. Не всё у него чисто было, раз боги наказали.

— Точно! — подхватил кузнец Борис. — Обычные люди так не умирают. Значит, грех какой на нем лежал.

— А может, и не на нем одном, — многозначительно проговорила другая баба, Зофья. — Дочка-то его не простая. Травы всякие собирает, мази варит. Аки колдунья какая.

Станислав насторожился, в глазах мелькнул быстрый, приценивающийся интерес, и уголки губ едва заметно дрогнули.

— Правильно говоришь, Зофья. Я и сам замечал — девка странная. По ночам из дому ходит, шепчет что-то. А эти её зелья... Кто знает, что в них намешано? Может, из-за её колдовства отца и погубило?

Народ загудел. Крестьяне боялись магии больше, чем чумы или войны. В их понимании, любое знание трав и снадобий было подозрительным — лечить мог либо обученный знахарь, прошедший учёбу у храмовых лекарей, либо священник, благословлённый на это служение. А тут девка молодая, необученная, варит какие-то мази... Нехорошо это.

— Выгнать её надо! — закричал кто-то. — Пока всех нас не проклятием не покрыла!

— В болота пусть идет, к нечисти своей! — подхватила баба Настасья.

Агнешка сжалась в углу ещё больше, но молчала. Катара дернула Яромира за рукав, глаза у неё были встревоженные — она понимала, к чему идет дело. Но Яромир не двигался. Не его это дело, чужие проблемы. У него своя семья, свои заботы.

— Я видела! — вдруг завопила баба Зося, которая всегда считалась чуть помешанной. — Видела, как она по ночам из дому ходит! Под луной танцует голая, заклинания читает!

И тут Агнешка подала голос. Тихий, дрожащий, но в гробовой тишине таверны он прозвучал ясно:

— Я травы собирала. Лунную мяту. У неё листья светятся в лунном свете, найти легче.

Все замолкли, уставившись на девушку. Она медленно поднялась, качаясь, но держась прямо.

— Я лечебные снадобья делала. По книге отца, которую он от странствующего алхимика получил. Многие из вас этими снадобьями пользовались — от поноса лечились, простуду выгоняли, раны заживляли.

— Это молитвы нам помогают! — нерешительно возразил кто-то. — Мелитэле милостивая...

Агнешка подняла голову, и в глазах её вспыхнуло что-то похожее на гнев:

— Если Мелитэле такая милостивая, то почему отца моего не спасла?

Таверна взорвалась. Закричали всё разом — кто ругался, кто молиться начал, кто требовал выгнать богохульницу немедленно. Станислав довольно улыбался — лучшего предлога для избавления от наследницы он и придумать не мог.

Катара схватила Яромира за руку, пальцы у неё дрожали:

— Они её убьют, — прошептала она. — Прибьют на радость этому мерзавцу. Ты должен что-то сделать!

Яромир высвободил руку, зашикал на жену:

— Тихо. Не наше это дело, в чужие дела лезть. Как богам угодно, так и будет. А против толпы идти — то ещё безумие.

— Но девка-то ни в чем не виновата...

— Откуда ты знаешь? — отрезал он. — Сиди тихо.

Но тут Мацей наклонился к отцу, что-то прошептал ему на ухо, кивнув в сторону Агнешки. Станислав нахмурился, прислушался, потом коротко ответил сыну. Тот улыбнулся — улыбкой довольной и хищной. Яромир проследил направление его взгляда и почувствовал, как что-то неприятное шевельнулось в груди. Он узнавал этот взгляд — так смотрят на добычу. Так смотрит волк на овцу, которую собирается растерзать.

Станислав поднял руку, призывая к тишине:

— Стойте, добрые люди! Не стоит нам грешить перед богами. Девка молодая, глупая, но убивать её не за что. Другой выход есть.

— Какой еще? — недоверчиво проворчал кто-то.

— Пусть живет в моем доме. С челядью, с кухарками и конюхом. Будет убираться, стирать, посуду мыть — руки молодые, работать могут. А я сам за ней присмотрю, и, если что — лично розгами выпорю, чтобы ересь из неё изгнать. Для профилактики тоже поколачивать буду — чтобы про богохульство забыла.

Мацей не сводил глаз с девушки, рассматривая ее, как покупатель рассматривает товар на рынке. Агнешка и впрямь была хороша — высокая, статная, с длинными темными волосами и большими карими глазами. Даже в горе, даже бледная и испуганная, она оставалась красивой. Понятно было, отчего сынок старосты на неё глаз положил.

— Староста прав, — подхватил кто-то из подхалимов Станислава. — Он знает, как с делами управиться, — не впервой ему решать, что для деревни лучше. Как скажет, так и будет.

Некоторые недовольно буркнули что-то, но перечить старосте никто не решился. Агнешка попыталась что-то сказать, но старухи зажали ей рот ладонями.

— Тихо, дурочка, — прошипела баба Настасья. — ещё хуже будет, если язык распустишь.

Девушка обреченно закрыла лицо руками и села обратно на лавку. Плечи её дрожали — то ли от холода, то ли от отчаяния.

На том и порешили. Народ стал расходиться — кто домой, кто ещё по кружечке браги хлебнуть. Катара обиженно зыркала на мужа, но что взять с глупой бабы — не понимала она, как мир устроен. Не им судить, что хорошо, а что плохо. У каждого своя судьба, своё предназначение, и вмешиваться в божий промысел — только хуже сделать.