Зелья, кровь и тишина (гет)

Зима пришла в Хогвартс не снежным покрывалом, а ледяным ударом ножа. Она вонзилась в стены замка, заструилась в щелях витражей, превратила дворы в полированные, смертельные катки. Для Лили Эванс эта перемена погоды стала лишь внешним, жалким подражанием тому, что творилось у неё внутри. С той самой ночи в заброшенном классе астрономии её мир раскололся на «до» и «после». И «после» с каждым днём становилось всё более плотным, тяжёлым, как намокшая шерсть.

Она стояла перед зеркалом в ванной комнате для старост, вцепившись пальцами в холодный фарфор раковины так, что суставы побелели. Отражение было её, но и не её вовсе — лицо осунулось, скулы заострились, выпирая под натянутой, прозрачной кожей. А в глубине зелёных зрачков, обычно таких ясных, теперь пульсировал непривычный, животный страх. Третье утро подряд её выворачивало наизнанку у раковины. Сбившийся цикл она поначалу отчаянно пыталась списать на стресс, на переутомление, на что угодно, только не на последствия той безумной ночи. Но теперь, прислушиваясь к собственному телу, она уже не могла игнорировать шепот инстинкта — тихий, настойчивый, неумолимый, как стук её собственного сердца, ставшего вдруг общим.

Ребёнок. Наш ребёнок.

Мысль не обжигала. Она леденила. Она парализовывала, как петля на шее, которую ещё не затянули, но уже набросили. Что делать? Сказать Северусу? Она тут же, с болезненной чёткостью, представила его бледное, напряжённое лицо, услышала его колкие, ядовитые слова, увидела, как в его чёрных глазах вспыхнет не радость, а чистейший, первобытный ужас и отвращение… Нет. Он стал таким непредсказуемым, таким озлобленным. Его всё сильнее затягивало в тёмный водоворот, а её — отталкивало с силой приливной волны.

Но однажды ночью, глядя на огни рождественской ёлки в гостиной Гриффиндора, она поймала себя на мысли: Рождество. Праздник чудес, прощения и новых начал. Это был не знак, а насмешка. Слабая, как первый снег, и такая же обманчивая. Она напишет родителям, что останется на каникулах в Хогвартсе, но в последний момент передумывает. Она должна сделать это дома, в Лондоне, вдали от давящих, всевидящих стен замка. На нейтральной, безразличной территории.

Она послала ему записку с школьной совой. Короткую и бесстрастную, выверенную, как рецепт зелья: «Завтра. Вокзал Кингс-Кросс. 17:00. Нужно поговорить. Важно.» Ответа не последовало, и это мучило её больше, чем любой отказ. Эта тишина была красноречивее любых слов — она была полным, безразличным подтверждением всех её страхов.

Но он пришёл. Стоял на перроне, закутанный в свой поношенный чёрный плащ, похожий на мрачную, не к месту возникшую тень среди весёлой, суетящейся предпраздничной толпы. Его лицо было каменной маской, за которой, однако, угадывалось напряжённое ожидание удара.

— Пошли, — бросил он, не глядя на неё, и тронулся с места, словно ведомый невидимым палачом.

Они шли по улицам Лондона, укутанным в яркий, кричащий наряд праздника. Горели гирлянды, в витринах сверкали игрушки, слышался смех и опьяняющий, предательский запах жареных каштанов и глинтвейна. Они шли молча, как два приговорённых, и веселье вокруг лишь оттеняло бездонную, зияющую пропасть между ними и этим миром.

— Куда мы идём? — наконец, скрипуче спросил он, когда они миновали оживлённые улицы и свернули в более тихий, до боли знакомый обоим район.

— Туда, где всё начиналось, — тихо, почти апатично, ответила Лили. Её голос был пустым.

И вот они стояли под старым дубом на пустыре, том самом, где когда-то двое неуклюжих, чуждых всему миру детей, делились друг с другом самыми сокровенными, наивными мечтами о волшебстве. Дуб был гол и безжизнен, его ветви, как чёрные, обугленные кости, упирались в свинцовое, низкое небо. Здесь не было ничего, кроме памяти, давящей тяжелее любого камня.

— Лили, что происходит? — в его голосе прозвучало измождённое нетерпение, приправленное старой, как мир, обидой. — Зачем ты меня позвала? Чтобы напомнить о том, что было? Чтобы поглумиться? Это жестоко, даже для тебя.

Она обернулась к нему, подставив лицо колючему, ледяному ветру. В её зелёных глазах стояли слёзы, но она не позволяла им упасть. Они застыли там, превратившись в два озера изо льда.

— Я беременна, Северус.

Воздух застыл. Звуки города — гудки машин, далёкий смех, музыка из кафе — куда-то исчезли, поглощенные оглушительной тишиной, воцарившейся между ними. Северус замер, его лицо стало абсолютно бесстрастным, пустым, как чистый пергамент. Он не дышал. Секунда, другая… Потом он резко, почти судорожно, отвернулся, его плечи напряглись так, что казалось, вот-вот хрустнут кости под тонкой тканью мантии. Он сжал кулаки, и Лили увидела, как побелели костяшки его длинных, бледных пальцев.

Она ждала. Сердце колотилось где-то в горле, тяжёлое и частое. Она ждала взрыва, проклятий, горьких обвинений, его стремительного бегства. Она была готова ко всему, ко всему, кроме того, что произошло дальше.

Он не поворачивался, когда заговорил. Его голос был тихим, хриплым, словно его пересохшее горло с трудом выдавливало звуки, превращая их в шершавый шёпот.

— Что… — он сглотнул, сделал ещё одну попытку. — Что мы будем делать?

«Мы». Это маленькое, короткое слово прозвучало для Лили громче любого заклинания, громче новогодних салютов и рождественских гимнов. Оно не было чудом. Оно было приговором. Признанием общей ямы, в которую они свалились, общей цепи, сковавшей их намертво. Оно означало, что они всё ещё в одной лодке, что он не оттолкнёт её, не сбежит, а значит — им предстоит тонуть вместе.

— Я не знаю, — честно выдохнула она, и впервые за всё время голос её дрогнул. Она сделала шаг к нему, осторожно, как к раненому зверю, и положила руку ему на спину. Он вздрогнул всем телом, но не отстранился. — Но я не сделаю с этим ничего. Это мой ребёнок.

— И мой, — прошептал он, и наконец повернулся к ней. Он смотрел не на Лили Эванс, не на подругу детства или объект болезненной одержимости. Он смотрел на женщину, несущую его ребёнка. В его взгляде не было любви, нежности или радости. Была пугающая, всепоглощающая, дикая ответственность. И страх. Такой же леденящий, как и у неё. — Я… Я не дам тебя в обиду.

Рождественский ужин в доме Эвансов начался с натянутой, хрупкой вежливости, которая была страшнее любой ссоры. Присутствие Северуса висело в воздухе невысказанным обвинением, тяжёлым и нездоровым, как запах гари. Мистер Эванс, добродушный и простой человек, отчаянно пытался поддерживать беседу о последних футбольных матчах, но его голос звучал фальшиво и надтреснуто. Миссис Эванс, мудрая и проницательная, молча наблюдала за дочерью и её угрюмым спутником, её взгляд был пристальным и печальным.

И когда пудинг был съеден, и наступила неловкая пауза, Лили отложила ложку с тихим, но чётким стуком. Звук прозвучал, как выстрел.

— Мама, папа. У меня есть новость. — Она посмотрела на них прямо, не отводя взгляда. В её позе не было ни вызова, ни мольбы. Лишь холодная, отчаянная решимость. — Я жду ребёнка. От Северуса.

Тишина, воцарившаяся в уютной гостиной, была оглушительной. Казалось, даже часы на каминной полке перестали тикать. Мистер Эванс побледнел, потом побагровел. Глаза его вышли из орбит, уставившись на Северуса с таким немым, первобытным негодованием, словно тот был исчадием ада, пришедшим осквернить его дом.

— Что?! — он вскочил, с грохотом отодвинув стул. — Ты… ты! — Он тыкал пальцем в сторону Северуса, трясясь от ярости. — Я сейчас… я позвоню в полицию! Вон из моего дома! Сию же минуту!

— Папа, нет! — вскрикнула Лили, вставая между отцом и Северусом, который сидел, не двигаясь, уставившись в узор на скатерти, его лицо было маской стыда и ярости, направленной исключительно на самого себя.

— Роберт, сядь, — тихо, но с такой стальной нотой, что он невольно замолк, сказала миссис Эванс. Её взгляд не отрывался от дочери. — Лили, дорогая моя. Ты абсолютно уверена?

— Да, мама.

— И что ты собираешься делать? — её голос был ровным, но в глубине глаз бушевала буря — боль, разочарование, страх.

— Мы будем вместе, — сказала Лили, и её голос не дрогнул в этот раз. Она посмотрела на Северуса, на его сгорбленную спину. — Мы… мы справимся.

Это была не правда, а декларация. Боевой клич. Правда, в которую она отчаянно пыталась заставить поверить сначала себя, а потом — всех остальных.

Ночь прошла в тяжёлых, изматывающих разговорах, в слезах, в гневе и в горьких упрёках. Но утро принесло не радость, а смиренное, усталое перемирие. Миссис Эванс, поговорив с дочерью наедине при закрытой двери, увидела в её глазах не юношеский максимализм, а взрослую, непоколебимую решимость. А мистер Эванс, остыв, увидел в Северусе не соблазнителя и монстра, а запутавшегося, испуганного до оцепенения подростка, сидящего за его столом с таким видом, будто ждёт неминуемой казни.

Они не обрадовались. Не приняли. Они капитулировали. Потому что это был выбор их дочери. И потому что в глазах этого угрюмого, несуразного мальчика они, к своему собственному изумлению, разглядели не алчность или подлость, а искру того, что, при самых благоприятных условиях, можно было бы с натяжкой назвать преданностью.

Январь 1976 года впился в Хогвартс ледяными клыками. Кабинет директора пах, как всегда, леденцами и старой, могучей магией, но сегодня этот запах казался удушающим. Альбус Дамблдор сидел за своим столом, его пальцы были сложены домиком, а голубые глаза, светящиеся проницательным, всевидящим любопытством, изучали пару, сидящую перед ним.

Лили говорила чётко и ясно, отчеканивая каждое слово. Её рука сжимала холодную, неподвижную руку Северуса. Он сидел, не поднимая глаз, уставившись в узоры на ковре, его щёки горели румянцем унижения.

— Я вижу, — мягко произнёс Дамблдор, когда она закончила. Его взгляд переместился на Северуса. — И каковы твои намерения, Северус?

Снейп поднял на него взгляд. В его чёрных глазах бушевала война.

—Я буду… мы будем заботиться о ребёнке, — выдавил он. — И о Лили. Я порву с… со всеми ними. Официально.

— Официально? — Дамблдор приподнял одну седую бровь. — Интересный выбор. Сделать себя и свою будущую семью главной мишенью для мести Пожирателей. Очень благородно и до глупости опасно.

Лили сжала пальцы Северуса сильнее. Она ненавидела эти тёмные тропы, но Дамблдор был прав.

— Тогда что ему делать? — выдохнула она, в её голосе впервые прозвучала неуверенность.

Дамблдор откинулся в кресле, и его взгляд стал тяжёлым, как свинец.

—Я предложу не выход, а путь. Единственный, который имеет шанс уберечь вас всех. Северус, ты не порвёшь с Пожирателями. Ты углубишься в их круг. Станешь одним из самых надёжных. Ты станешь моим шпионом.

Воздух в кабинете застыл. Лили почувствовала, как её сердце упало. Шпион? Жить в постоянной лжи, среди тех, кто презирает её саму и всё, что она представляет?

— Нет, — прошептала она. — Профессор, вы не можете… Он…

—Это единственный способ, Лили, — перебил её Дамблдор, и его голос не допускал возражений. — Если он порвёт с ними, вы станете лёгкой добычей. Если же он останется среди них, станет ценным агентом, его лояльность будет вне подозрений. Ваша безопасность, безопасность вашего ребёнка, будет напрямую зависеть от его положения в стане врага. Это самый прочный щит, который я могу предложить.

Северус сидел, не двигаясь. Он смотрел в пустоту, и Лили видела, как в его глазах меркнет последний проблеск надежды на обычную жизнь. Он понимал. Понимал неизбежность этого.

— А она? — тихо спросил он, не глядя на Лили. — Она согласится жить с этим? Со знанием, что её муж…

—Это будет вашей общей жертвой, — сказал Дамблдор. — И вашей общей силой.

Лили закрыла глаза. Она чувствовала, как её идеалистичный мир рушится, заменяясь холодной, жестокой реальностью. Защитить ребёнка. Любой ценой. Даже ценой души человека, которого она любила. Даже ценой своей собственной.

— Лили, — его голос прозвучал прямо у неё в уме, тихо и ясно, как будто он стоял рядом. Окклюменция. — Ты должна понять. Это не предательство. Это высшая форма защиты. Он будет в самой гуще тьмы, но его цель будет светлой. Твоя вера в него станет его якорем.

Она открыла глаза и посмотрела на Северуса. Он смотрел на неё сейчас, и в его взгляде была не ярость, а та же леденящая решимость, что рождалась и в её сердце. Они стояли на краю пропасти, и единственный мост вперёд вёл через ад.

— Хорошо, — тихо сказала она, и её голос был хриплым от сдерживаемых слёз. — Мы сделаем это.

Северус медленно кивнул, один раз. Его судьба была запечатана. Он продал свою душу не тьме и не свету. Он отдал её в залог. Ради них.

— Тогда мы договорились, — Дамблдор сложил пальцы. — Начинается самая сложная партия в вашей жизни. И помните — отныне ваша сила в вашей тайне. Мир должен видеть одно. А реальность будет совершенно иной

Новость о том, что Лили Эванс и Северус Снейп теперь «вместе», облетела школу со скоростью чумы. Но реакция была не столько шоком, сколько злорадным подтверждением худших подозрений. Для Гриффиндора Лили стала предательницей, запятнавшей себя связью со Слизеринским отродьем. Для Слизерина же их союз был не романом, а тактическим ходом, странным, но потенциально полезным — Снейп, казалось, «приручил» маглорождённую старосту, получив над ней невидимый контроль.

Джеймс Поттер загнал её в угол у входа в гостиную Гриффиндора. В его глазах бушевала не боль, а ярость и полное неприятие.

—Ну что, Эванс? — его голос звенел от гнева. — Довольна своим выбором? Связалась с тем, кто плюёт на всё, что ты есть. Он тебя использует! Ты для него — трофей!

Лили смотрела на него с ледяным,отстранённым спокойствием, которое давалось ей с невероятным трудом. Внутри всё кричало, но она помнила слова Дамблдора. Сила в тайне.

—Мой выбор — не твоё дело, Поттер, — её голос был ровным и безжизненным. — Отстань.

—Нет, не отстану! — он шагнул вперёд. — Я вижу, как он на тебя смотрит! Не как на девушку, а как на собственность! Ты действительно настолько слепа?

—А ты настолько глуп, что не понимаешь — некоторые вещи сложнее, чем кажутся? — парировала она, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Она защищала не только себя, но и хрупкую, страшную легенду, которую они начали строить. — Отойди. Нам не о чем с тобой разговаривать.

Заброшенный класс астрономии снова стал их убежищем. Но теперь это был не штаб, а крипта, где они хоронили свои настоящие лица. Здесь, среди пыльных глобусов, они не строили планы. Они — прятались.

Северус не порвал со своими «знакомствами». Напротив, он стал демонстрировать ещё большее высокомерие и лояльность идеалам чистой крови — но теперь с оговорками, которые призваны были вызвать доверие у обеих сторон. Он упоминал Лили не как подругу, а как «интересный проект» или «влияние, которое можно обратить в нужное русло». Слышать это было больно, но Лили молча глотала обиду. Это была цена.

Однажды вечером, в конце зимы, они сидели на том самом потертом диване. Лили молча гладила рукой едва заметный изгиб живота под мантией. Северус смотрел на огонь в камине, его лицо было маской усталости.

— Лили… — его шёпот разорвал тишину, прозвучав громче выстрела. — Выйдешь за меня?

Она замерла. Книга, лежавшая у неё на коленях, с глухим стуком упала на пол. Она смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, в глазах — паника и недоверие.

Пока она приходила в себя, Северус мягко высвободился, опустился на одно колено и раскрыл ладонь. В ней лежало простое серебряное кольцо с зелёным хризолитом — цвета её глаз.

Сомнение, острое и ядовитое, пронзило её.

—Северус… это из-за ребёнка? Потому что должен? Или… потому что так надо для легенды? — выдохнула она, и самой себе её слова показались уродливыми.

Он поднял на неё взгляд, и в его чёрных глазах не было ни лжи, ни расчёта. Лишь бесконественная усталость и та самая, редкая уязвимость.

—Нет, — он сказал твёрдо. — Я должен был сделать это давно. Ещё до всего этого. Я просто не смел. А сейчас… — он сглотнул, — сейчас это единственное, что будет по-настоящему нашим. Не частью роли, не элементом прикрытия. Настоящий союз. Настоящая семья. Внутри той лжи, которую мы вынуждены нести. Позволь мне быть твоим мужем. Не только щитом. Мужем.

Лили смотрела на него, на кольцо, на его лицо, искажённое болью и надеждой, и чувствовала, как стены её страха рушатся. В этом мире лжи и притворства он предлагал ей единственный островок подлинности. Брак. Их личную, неприкосновенную крепость внутри крепости.

Она протянула дрожащую руку.

—Да, Северус. Да.

И когда он надел кольцо на её палец, в заброшенной комнате, пахнущей пылью и тайной, они поняли, что их судьбы сплелись не просто в узел. Они сплелись в заговор. В заговор двоих против всего мира, где их любовь была одновременно и величайшей силой, и самой опасной тайной. Они поставили на кон всё. И теперь им предстояло пройти по лезвию бритвы, где один неверный шаг грозил гибелью не только им, но и их нерождённому ребёнку.