Заслоняя солнце (гет)

Они подбирают эту дурацкую сигнатуру днями, и те растягиваются, смываются в молоко. Они снова в библиотеке, и Грейнджер снова возится с какими-то расчетами, трет переносицу костяшками пальцев, чихает.

Любой другой давно бы уже сдался, но Грейнджер упряма до невозможности. Драко хотел бы разозлиться, сказать, что она тратит их время впустую, но не может.

Только смотрит, как она проверяет новую версию чар.

Книга, в которую Грейнджер отправляет одно за другим жалящее проклятие, подскакивает. Ладно, не подскакивает, вздрагивает скорее, но, в конце концов, это мало что меняет. Книга не остается неподвижной, а значит, чары они подобрали неправильные. Может быть, дело в сигнатуре; может быть, в рунах. Они не слишком продвинулись.

Книга падает на стол с глухим стуком. А Грейнджер отшвыривает палочку в сторону. Она выглядит так, словно готова вспыхнуть: краска затапливает ее щеки и шею; линия рта кривится.

— Поверить не могу! Мадам Пинс даже не настолько хороша в чарах!

Голос у Грейнджер почти обиженный, немного обескураженный, и Драко не может удержаться от усмешки.

— Это не смешно, мы потратили столько времени, а эта чертова книга все еще подпрыгивает!

— Я же говорил…

— Мерлин, ты серьезно?

— Я просто удивлен, Грейнджер, что тебе до сих пор не надоело.

— Ты хоть представляешь, сколько времени потребуется, чтобы восстановить такую библиотеку с нуля?

— Какая разница? Это уже не наша проблема, пусть Хогвартс разбирается как хочет.

— Тебе не кажется, что это нечестно — заставлять других разгребать последствия нашей войны?

— Наших родителей это не слишком волновало, — говорит Драко и сразу же осекается. Он не знает, что не выносит больше: ее правоту или собственную слабость (желчь, ударившую в горло; дрожь, разбившую руки).

Несколько мгновений Грейнджер молчит, ее опущенные веки мелко трепещут. В солнечном луче висят пылинки.

— Просто, знаешь, война закончилась, а я все никак не могу этого осознать, — говорит она тихо, кивает на разложенные перед ними словники и расчеты. — А это помогает отвлечься, двинуться дальше, поэтому мне и не надоедает.

Под ребрами давит, как от удара бладжером. Драко кивает, слова кажутся лишними, пошлыми. Он молча протягивает ей очередную рунную раскладку. Задерживает руку на несколько секунд дольше необходимого, и Грейнджер проезжается пальцами вдоль его ладони, когда забирает бумажку.

И ничего: у Драко не сбивает дыхание, не выбивает почву из-под ног. Только жжет немного, горит — там, где остается след от ее касания.

— Я… эта раскладка, я поменял некоторые из рун и пересчитал коэффициенты. Не знаю, получится ли, но попробовать стоит.

Грейнджер благодарно кивает ему.

А Драко думает, что в целом (в другой жизни и при других обстоятельствах) они, вероятно, могли бы сработаться.

* * *

Привыкнуть можно ко всему: к пекучей жаре, к меловой сухости и к близости Грейнджер.

Грейнджер постоянно теребит волосы, когда думает; стучит пером, когда считает; трет нос, когда зачитывается. Она часто смотрит в упор и сквозь и редко раскалывается — Грейнджер и до войны держала себя в тисках. Но все-таки Драко узнает и горестную складку у ее рта, и мгновенно застекленевший взгляд, и тревожную стянутость в плечах.

Что именно она вспоминает, Драко знать не хочется. Драко и так слишком многое помнит.

Иллюзия того, что война может быть красивой и благородной, треснула в первые же дни. Война — это только кровь, пот и слезы. Искаженное ужасом лицо миссис Бербидж; Винсент, проглоченный огнем; плач и крики; Грейнджер на полу; острое чувство собственной смертности; лижущий пальцы страх и привычка спать с палочкой в руке. Мысль, выкристаллизовавшаяся тогда же: нет идеи, за которую стоило бы умереть.

Драко носит в себе эту войну, но ему не снятся кошмары, нет. Только чернота, горячая и плотная. Тревожное ожидание, возможность страха.

Он всегда просыпается раньше, чем открывает глаза. Приходит в себя в безвоздушной пустоте, лицо и шея в испарине, горло в полуспазме. Обычно Драко проваливается в сон, едва выравнивается дыхание — но не сегодня. Драко не знает, что толкает его прочь; может, сильная дрожь в плечах, может, мутно-зеленый огонек чужого Люмоса в разрезе палатки.

Сквозь голые окна в Большой зал сеется сероватый свет. Драко сразу замечает искорку Люмоса, и не сразу — фигуру под ним. Кудри, книги и короткий перестук парящего чайного сервиза. Драко не успевает даже шагнуть назад к палатке — Грейнджер вскидывает голову, тянется за палочкой.

— Кто… — Она прищуривается. — Малфой, это ты?

Он кивает и сразу почти догадывается: из-за света Грейнджер этого не разглядеть.

— Да.

— Ты чего не спишь?

Его руки еще мелко трясутся, а растравленное горло скребет, сколько ни сглатывай.

— Я… Твой свет, он мне мешает.

— Ты не умеешь накладывать…

— Все я умею, просто не все любят спать в непроглядной темноте.

Грейнджер только приподнимает брови в ответ, но больше не пристает — странная, неожиданная тактичность, от которой Драко перекашивает. Он давит пустую благодарность в зародыше: ей просто неважно, вот и все. Грейнджер жестом предлагает ему сесть, и Драко не находит в себе сил отказаться.

— А ты почему не спишь? — спрашивает он.

Грейнджер коротко морщит нос, прежде чем ответить:

— Это единственное время, когда я могу почитать.

Она ведет рукой, страницы мягко шелестят под ее ладонью, а Драко приглядывается, хмыкает:

— Разве эта не из запретной секции?

— Нет, — не слишком убедительно врет она и добавляет каким-то особенно неуместным, почти заговорщицким голосом: — Чисто технически, запретной секции сейчас нет.

На столе перед ней лежит упаковка засахаренных крыльев, Драко берет одно не спрашивая.

— Планируешь использовать это оправдание для Макгонагалл?

— Планируешь наябедничать на меня?

Грейнджер дергает краем рта: это не улыбка, не усмешка, но что-то между. Она заталкивает прядь кудрей за ухо, бросает короткий взгляд на засахаренное крыло в его руке.

— Всегда пожалуйста.

— И что пишут в этой совсем-не-запретной книге?

— Ничего особенного, — Грейнджер едва отворачивает лицо, когда говорит это. — Просто набор статей о ментальных чарах.

— Решила стать легилиментом?

Искорка Люмоса мигает, и тени съедают ее лицо. Несколько мгновений Драко не видит ничего, кроме полосы серого света, льющейся из-за окна. Но глаза привыкают, и Драко различает очертания ее лица и плеч, вздымающиеся ребра и грудь под тканью футболки, острые выступы ключиц и насыщенную тень от ямки между ними. Даже в темноте кожа у нее пекуче-красная, обожженная.

Искорка Люмоса разгорается по новой, и Драко не находит в себе сил, чтобы заглянуть ей в глаза. Засахаренное крыло, совсем размякшее, слепляет пальцы.

— Лучше бы взяла про руны, от этой все равно никакого толку, — наконец отзывается она.

Грейнджер захлопывает книгу. Что-то в ее лице меняется, легкая рябь пробегается по чертам. Она трет глаза ребром ладони; взгляд водянистый, а склеры воспаленные, с болезненной краснотой по углам.

— Нам стоит отдохнуть, завтра будет долгий день. — Грейнджер почти поднимается из-за стола, но вдруг добавляет: — У меня есть запасной сон без сновидений, если тебе нужно.

В системе его координат ниже падать некуда, но Драко все равно кивает.

* * *

В день рождения Поттера Грейнджер, конечно же, не появляется в библиотеке, а на следующий выглядит даже хуже обычного.

Она отгораживается от Драко стеной книг, но даже так он видит, как дрожат ее пальцы, как сетка сухих морщин вокруг рта идет красноватыми трещинами. Лицо у нее тускло-влажное, желтоватое, а мимика будто заторможенная. Драко хорошо знает эти симптомы. Грейнджер сдавливает виски, опускает голову ниже. Ее кудри, выпущенные из хвоста и спущенные на уши, ложатся поверх страниц с расчетами.

— У тебя есть терновые ягоды? — спрашивает он осторожно.

— Что? — Она сдвигает одну из парящих книг вбок. — Зачем тебе терновые ягоды?

— Не мне, тебе. — Грейнджер едва размыкает губы, между бровей ложится аккуратная складка. — Терновые ягоды, они помогают, если переборщить с лавандой. Я могу поделиться, если хочешь.

— О, — наконец выдыхает она. — Было бы неплохо, да.

Она торопливо и как-то смущенно благодарит Драко, пока забирает у него мешочек с горьковатыми, вяжущими ягодами; за ребрами колет жаром.

— Так глупо, — оправдывается она. — Даже не знаю, что на меня нашло.

Врет Грейнджер отвратительно, но Драко ей позволяет — он тоже предпочел бы сохранить лицо.

— Ну не знаю, все-таки целый день в обществе Поттера и Уизли — я бы тоже не выдержал.

Язвительность в его тоне насквозь фальшивая, но Грейнджер такие полутона недоступны. Она вскидывается, рывком поднимает голову; концы кудрей мажут вдоль линии рта.

— Может, это из-за того, что мне приходится разговаривать с тобой каждый день? — Грейнджер приглядывается, фыркает. — Ведешь себя как придурок.

Драко слышит собственный смех, резкий и лающий. Придурок, вероятно, самое лестное, что она могла бы о нем сказать.

— Просто будь поосторожнее с умиротворяющим, Грейнджер. К этому чувству легко привыкнуть.

Драко не смотрит на нее, когда говорит это. Он не настолько глуп и самонадеян, чтобы ждать от нее благодарности, скорее уж Грейнджер разозлится.

— Знаю, — неожиданно спокойно отзывается она, — но иногда это бывает непросто: находиться рядом с чужой семьей.

В разрезе между парящих книг Драко видит край ее лица, опавший угол губ, выступ полуобнаженного плеча. У него сохнет во рту, взгляд задергивает жаркой желтой пеленой.

— Поттер и Уизли… Они знают?

Грейнджер поднимает на него непонимающий взгляд.

— Что, прости?

— Про бальзам, они знают?

— Нет, — отвечает она растерянно. — Нет, мальчики не знают. Я не хочу беспокоить их по пустякам. Гарри нужно побыть с Джинни, Рону — с семьей, а я…

Она не договаривает, сухо сглатывает.

— Можешь не оправдываться, Грейнджер. Это не мое дело.

О, говорит она, спасибо, говорит она. А Драко изучает взглядом мягкий изгиб ее бровей, ямку на подбородке, обметанную солнцем переносицу и усталую складку вдоль лба.

Грейнджер благодарит его, и этот факт никак не умещается у Драко внутри.

* * *

У Грейнджер футболка с широкой, съехавшей вправо горловиной; тонкая полоска белой кожи на обгоревшем плече; забранные наверх влажные кудри; пара прядей, приставших к шее. Она проверяет очередной расчет, кончик пера то и дело мажет вдоль щеки.

— Посмотри, вот это, кажется, довольно многообещающий вариант.

Она протягивает Драко лист с расчетами, в пару шагов обходит стол, чтобы нависнуть над его плечом, ткнуть пальцем в одну из запутанных формул.

— Видишь, вот этот коэффициент. — Грейнджер упирается ладонью в спинку стула, наклоняется ниже, рукой почти касается его руки. — Мне кажется, мы на правильном пути.

Драко кивает, почти не глядя. Он и раньше не был силен в арифмантике, сейчас — тем более. Ему жарко; в сухом и застывшем зное даже дышать и то трудно. Драко оборачивается, ловит взглядом кривую линию ее губ, красноватое пятно ожога вдоль переносицы.

— … сжечь библиотеку?

— Что?

— О, так ты меня все-таки слушаешь, — усмехается она, отступает на шаг. — Я говорю, что если этот вариант сработает, то мы успеем закончить к началу учебного года. Не хотелось бы совмещать это с учебой.

— Совмещать с учебой? Ты планируешь вернуться на восьмой курс?

Драко понимает, каким будет ответ, как только замечает ее удивленный взгляд. Конечно, она вернется, сдаст экзамены на свои невозможно превосходные отметки, двинется по жизни быстро и безжалостно.

— Как же иначе?

Грейнджер выглядит удивленной, почти сбитой с толку; Драко жадно изучает морщинку между ее сведенных бровей, незнакомый блеск на дне зрачка.

— Ну не знаю. Можно сбежать, например.

— Сбежать?

— Ну да. Выписать портключ в один конец, взять пару флаконов с оборотным, притвориться кем-нибудь другим.

— Твой план на осень? — Грейнджер мимолетно усмехается, дернув уголками губ.

— Возможно. Согласись, есть что-то приятное в том, чтобы побыть не-собой.

Грейнджер наклоняет голову вправо, задумчиво закусывает щеку. Она стоит, опершись об угол стола, на расстоянии вытянутой руки или того меньше; забытый расчет смят под рукой.

— А с этим что делать? — Она невесомо касается виска.

— Напиться? Обливэйтнуться? Не порти веселье, Грейнджер.

— Я просто говорю, что твой план, он ну… не слишком продуманный.

— План был идеальный, пока ты не влезла.

— Влезла? — Грейнджер приподнимает брови, в ее голосе напускное возмущение, а на губах широкая усмешка. — Ты сам мне о нем рассказал!

— Это вообще ничего не значит.

— Хорошо. Допустим, ты притворишься, и что дальше?

— Не знаю, Грейнджер, сделаю что-нибудь безумное, что-нибудь увлекательное.

— Например?

— Нет.

— Нет?

— Поделиться с тобой, чтобы ты опять меня раскритиковала? Ну уж нет.

Грейнджер весело фыркает, она смотрит, и там, где касается ее взгляд, горячеет.

— Я не раскритиковала, я всего лишь указала на очевидные минусы.

— Ты всегда такая упрямая?

— Я не упрямая, а…

Договорить Грейнджер не удается, Драко заходится смехом, громким и неровным. Края глаз жжет, и через толщу собственного смеха Драко едва слышит: Грейнджер смеется тоже. Она трет глаза ладонью, но тень улыбки быстро опадает, и она говорит, снова такая же серьезная, как и всегда:

— Ты ведь знаешь, что это не обязательно: сбегать, отгораживаться от остальных?

— Ну да, конечно, — ощетинивается Драко. — Так проще для всех, поверь.

— Для тебя, ты хотел сказать?

— Не только. Ты, может, и забыла, кто я такой. Но остальные — нет.

— Я ничего не забыла, Малфой. — Она смотрит на него в упор, по шее поднимается яркий румянец. — Но это твой выбор: хочешь остаться для всех избалованным придурком и бывшим Пожирателем — я не буду тебе мешать. Но тогда не делай вид, что никто тебя не принимает.

— Мой выбор? Ну да, конечно. Так и представляю, как всепрощающие гриффиндорцы встретят меня с распростертыми объятиями.

Грейнджер цокает языком, выдыхает.

— Обязательно передергивать? Я не говорю, что это будет легко. Особенно если ты продолжишь вести себя как мелкая сволочь.

Драко только фыркает в ответ. Он отгораживается от нее стенкой книг, с головой зарывается в бесполезные расчеты. Раздражение, горячее и горькое, щиплет ему загривок. Грейнджер, думается Драко, никогда не сможет его понять: в ее перекрученной, болезненно-благородной картине мира такие слабости непозволительны.

* * *

Иногда Драко чувствует: Грейнджер смотрит.

Раздраженно, когда Драко отсаживается от остальных за ужином; задумчиво, когда Драко протягивает ей новый расчет; устало, когда их очередная попытка оборачивается неудачей; вопросительно и насмешливо, когда собирается к озеру с остальными; нечитаемо и незнакомо, когда думает, что Драко не видит.

А Драко жарко, Драко душно; повсюду нагретый камень и пекуче застывший воздух, слепящее солнце и небо без единого облака.

Грейнджер много молчит, смотрит; и Драко тонет в этой странной новой неловкости. Между ними вырастает подобие понимания. Драко знает, что, когда Грейнджер мнет виски пальцами, нужно просто левитировать ей мешочек терновых ягод. Знает, что, когда она злится на очередной расчет, нужно протянуть ей новый словник. Знает, что Грейнджер всегда особенно раздраженная по утрам и растерянная глубоким вечером.

Дни тянутся и тянутся, пока все не обрывается внезапно: в одно утро чары вдруг срабатывают.

Они поглощают и жалящее проклятие, и Агуаменти, и даже Флиппендо. Грейнджер застывает с каким-то комично ошарашенным выражением на лице. Взгляд мечется от Драко к книге, и каждый новый вдох выходит громче и тяжелее предыдущего. Ее лицо стремительно краснеет; краснеют щеки и шея; краснеют веки и мочки ушей.

— Поверить не могу!

Драко соглашается (про себя, конечно); поверить и правда сложно. Он разглядывает книгу, рунную раскладку и формулу сигнатуры, выписанную на листке. Грейнджер стоит всего в паре шагов, и Драко не замечает, как она вдруг подается к нему всем телом.

Грейнджер обнимает его.

Узкие ладони мажут по плечу, смыкаются за спиной. Ее вдох оседает у основания шеи, и вниз по позвонкам прокатывает волна. Опрокинутый миг тянется, и Драко кажется себе совершенно остолбеневшим. Тело не слушается, взгляд цепляется за жилки и впадинки на ее шее.

Он не успевает даже отреагировать — положить ладонь на ее поясницу, обнять крепче, — Грейнджер отступает на шаг. На Драко она не глядит, кивает на дурацкую книгу.

— Теперь мы точно успеем до сентября. Нужно только разделить библиотеку на секторы, чтобы было проще работать.

Грейнджер не говорит — тараторит. А Драко все никак не может осознать это резкое, будто почудившееся прикосновение. Он прочищает расщипанное сухое горло. Останавливает пустой порыв поймать ее за руку и все движения разом. Он окаменело застывает, смотрит, как Грейнджер достает палочку, чертит новые рунные круги.

Книги они восстанавливают медленно и методично, и когда бы Драко ни поднял взгляд, Грейнджер смотрит прямо перед собой. Спущенные пряди закрывают ее лицо, и под этим углом Драко видны только затопленный краской подбородок и узкая шея, вся в румянцевых полосах.

У него отчего-то подрагивают пальцы, мысли вьются вьюнком, и — даже после захода солнца — зудкий жар, обнимающий тело, так никуда и не уходит.

* * *

В конце концов Драко сдается. Он говорит себе, что сойдет с ума, если проведет еще хоть минуту один в душной библиотеке. Говорит себе, что разница, она только в степени отчаяния, и между теми, кто вернулся в замок, эта разница невелика.

Он спускается к озеру и сразу почти замечает ее: на берегу и вдалеке от остальных. Грейнджер прячет улыбку в уголках рта, машет ему рукой.

Она сидит по колено в траве и в полразворота к нему. Лицо запрокинуто, глаза прикрыты. Собранные в неаккуратный хвост волосы щекочут шею. Мазок солнца тянется вдоль ее лица, обрывается, едва касаясь рта. Драко садится рядом, и она протягивает ему полупустую бутылку сливочного пива.

— Как-то нечестно выходит. Разве ты не говорила, как важно не отгораживаться от остальных?

— Настроение неподходящее, — хмыкает Грейнджер, трет большим пальцем треснувший угол рта; горячий ветер треплет ее кудри.

— И что, какие будут советы на случай, если я окончательно сойду с ума и решу пообщаться с гриффиндорцами?

Он вытирает лоб рукавом рубашки. Его щеки пятнает румянец, а шея и плечи затекают от напряжения.

— Просто не веди себя как сволочь, я знаю, ты умеешь.

Пиво сладкое и теплое, с солоноватыми привкусом умиротворяющего; и Драко морщится от первого же глотка. Грейнджер сидит так близко, что можно разглядеть и глубокие тени на нижних веках, и горькую сетку морщинок вокруг рта.

— Ты в порядке?

Ответа Драко не ждет, но она неровно выдыхает, сжимает рот, прежде чем сказать:

— Нет. Но я что-нибудь придумаю.

Грейнджер пропускает между пальцами стебли травы. Их тени, скрещенные на влажном приозерном песке, кажутся почти ненастоящими.

— А ты как, уже запросил портключ?

— Так не терпится от меня избавиться?

Грейнджер не отвечает. Она прикусывает губу, спрашивает:

— Ты хотя бы придумал, что сделаешь?

Драко неопределенно ведет плечом; у него есть целый список даже без портключа, но Грейнджер он в этом ни за что не признается.

Грейнджер постукивает пальцами по песку, через раз касаясь его руки, улыбается. Тени скрадывают яркий румянец, пятнающий ее щеки. Она отбирает у него бутылку пива, делает несколько жадных глотков, прежде чем опустить голову Драко на плечо.

Драко думает: бывают чувства, которые никак не умещаются внутри, и вот это — оно тоже не умещается.

Гермиона Грейнджер улыбается ему, и Драко кажется: у него внутри сдвигаются все плиты.