Ночь

Примечания:

А Мы Не Ангелы, Парень — Алексей Понамарёв

Stairway to Heaven — Led Zeppelin

Wind Of Change — Scorpions

When the power of love will overcome the love of power the world will know peace.⁽¹⁾

Jimmy Hendrix

* * *

Первая мысль — очень дорогая женщина. Очень уверенная в себе. Очень ухоженная. Идеальная дикция. Мягкая пластика. Сдержанные движения. Скупая мимика. Дорогие часы. Дорогая стрижка. Ухоженная. Профессиональная пластика на лице, судя по тому, что уголки глаз не исправлены, а лицо лишено бездушной симметрии.

Стилист. Косметолог. Личный тренер. Водитель.

Дом стоимостью пару десятков миллионов. Без пафосных нуворишевских вывертов, без новорусского барокко. Стильный лаконичный минимализм. Море автоматики. Дерево, стекло, сталь и камень. Две машины. Свежие и не из дешёвых, премиум сегмент.

Натуральный шёлк. Дорогой парфюм; кажется, что-то от Картье. Плохо угадываемый возраст. Очень дорогая женщина.

Минимум украшений. Два обручальных кольца на левой руке. Вдова. Носит оба, значит, вряд ли забыла. Значит, платит за это не муж. Любовник? Не в том возрасте.

На мать-героиню визуально не тянет, но тащит на себе шестерых детей, как видно из фотографий на стенах. Явно самодостаточна.

Не пытается казаться молодой. От сорока до пятидесяти — выбирай любой возраст. Не молода, но красива. По-своему. Красота зрелой женщины — таких сейчас мало. Была бы своей в любой европейской тусовке статусных жён — неважно, бизнес или политических. Девочка из Лиги Плюща, типичная степфордская жена: всегда идеальна, всегда к месту.

Привыкла принимать решения: тон спокойный, ровный, но не лишённый интонаций, однако приказной, не терпящий возражений. Переговоры с мягкой позиции.

Степень MBI? Свой бизнес? Политический пост? Меланья Трамп или Грейс Келли на минималках российского разлива.

Гостевая комната в стиле всего дома — минимализм: застеленная кровать в центре комнаты, диванчик и стол; отдельный санузел, чтобы не мелькать голой жопой в общем коридоре; стопка полотенец, мерзавчики или, как модно говорить, миниатюры мыла, шампуня, зубной пасты, новая зубная щётка и... упаковка презервативов и пробники смазки. Заботливо. Лучше, чем в дорогих отелях. Мда... Интересные друзья у моего сына. Вы не так просты, как хотите казаться, Анастасия Евгеньевна.

Но за душ сейчас можно продать душу. Такая вот игра слов. Весь день на ногах, гостиница в ебенях благодаря ошибке секретарши (ну по карте же рядом — ага, через болото рядом), переговоры, беготня, перелёт. Звонки. Звонки. Звонки. Ни вдоха. Ни выдоха. Ладно, водитель был очень в тему.

Пустая, судя по всему, квартира, где ничто и никто не ждёт. Дочь на сборах, сын тут. Что они учудили пока не понятно, но явно в этом замешан и её Миша, раз уж оба здесь.

Горячий душ способен сделать из обезьяны человека. Ну, почти человека. Просто очень усталого человека.

Кровать так и манит. Почти час ночи. Через пять часов будут сутки на ногах. Новая футболка и тренировочные штаны на кровати. Мужа? Любовника? Пофиг. На голое тело — к чёрту приличия. Слишком устал. Слишком много дел в голове. Слишком мало времени.

Пойдём поговорим. Там обещали ужин и кофе.

Тихие переборы гитары. Запах хороших свежемолотых зёрен. Интересно, арабика с робустой восемьдесят на двадцать или как — по запаху очень похоже...

Em | D | C | D | D |

Em | D | C | D | Em | D | C | D | Em | D | C | D | Em | D| C | D

Em | Em | D | Am | C | D | Em | Em | D | Am | C | D| Em

А мы не ангелы, парень,

Нет — мы не ангелы.

Тёмные твари, и сорваны планки нам.

Если нас спросят, чего мы хотели бы,

Мы бы взлетели, мы бы взлетели.

Мы не ангелы, парень,

Нет — мы не ангелы.

Там, на пожаре, утратили ранги мы,

Нету к таким ни любви, ни доверия.

Люди глядят на наличие перьев.

Мы не ангелы, парень...

Подоконник. Приоткрытое окно. Гитара. Сигарета. Кофе.

А вы умеете удивлять, Анастасия Евгеньевна. Дорогие взрослые девочки с идеальными манерами и маникюром не сидят на подоконнике с гитарой, наигрывая что-то тяжёлое.

Срывается последний Em, бронза звенит. Не женские струны бронза слишком врезаются в пальцы. Нейлон ранит меньше и звучит мягче, но у неё бронза и акустика, судя по виду, старая, как говно мамонта. Но ухоженная. Самая простая акустика, на каких играли во дворах: затёртый местами гриф, следы от пальцев, следы от струн на давно неполированных ладах, выцветшие наклейки на корпусе. Тень из прошлого.

Дорогие взрослые девочки с идеальными манерами не курят на подоконнике крепкие сигареты с ментолом. Даже такие, явно из TaxFree — запах американского варианта American Blend сложно с чем-то спутать. Точно не курят в затяг, задерживая дым в лёгких и выдыхая точно вверх. Да и не прячут сигарету в ладони так, словно её может затушить ветром. Привычки прошлого не отпускают, Анастасия Евгеньевна?

Тушит сигарету, машет рукой, разгоняя дым, соскакивает с подоконника и снова превращается в идеальную леди.

— Кофе чёрный или с молоком?

— Чёрный.

— Ужин сейчас будет.

Профессиональная кофеварка, как у бариста в кофейне. Кто-то очень любит кофе. Маленькая чашечка. Эспрессо.

Красное мясо с газового гриля, смесь из дикого и длиннозёрного риса, свежие овощи. Идеальный ЗОЖ ужин — только КБЖУ не посчитано. Идеальная минималистичная кухня, блестящая техника.

Молчит и пьёт кофе, давая паузу на еду. Непроницаемая.

Идеальная женщина, почему-то затянутая в одежду по самое горло. Только несколько полосок кожи остаются открытыми. Свободный шёлк платья обтекает фигуру, лишь иногда задерживаясь на изгибах, прячет полностью, оставляя свободу воображению. Кисти рук, полоска кожи на шее, лицо и иногда мелькающие лодыжки. В мире, где секс продаёт всё, такие платья впору носить монахиням. Что-то в глазах говорит, что она далеко не монашка, что чувственная сторона жизни для неё не в новинку. Странно целомудренный наряд на фоне переизбытка голого тела заставляет в голову лезть левые мысли. Вот только стоит в максимально закрытой позе и неосознанно теребит кольца. Волнуется? Думает? Планирует? Нервничает? По профессиональной маске на лице и не поймёшь.

О чём же вы планируете поговорить, Анастасия Евгеньевна?

Что же сделали наши дети?

Что заставляет вас так переживать?

— Спасибо за ужин и водителя.

— Ещё кофе?

— Не откажусь.

Четыре порции эспрессо в чашке для американо. Лошадиная доза кофеина для меня и большая кружка латте для себя. Устала не меньше меня, но разговор откладывать не хочет.

— Соль, сахар, перец, корица?

— Соль и корица.

— Предлагаю переместиться в кабинет, подальше от любопытных ушей, — усмехаясь, смотрит в сторону лестницы на второй этаж. — Пойдёмте, кабинет совсем рядом, — забирает кофе и ведёт за собой к тяжелым деревянным дверям, не оставляя выбора.

Кабинет как другой мир, отличается от минимализма дома: это царство натурального дерева и кожи. Огромное окно с двустворчатой дверью, выходящее... на сад? Или оранжерею? Книжные полки под потолок. Шесть мониторов на стене и пара системников... Зачем же так много? Камеры, биржевой терминал, почта, ещё какие-то статистические данные и графики... и... тадам — WinAmp, чёрный фон и зелёные строчки. Прямо олдскул, хардкор в мире минимализма и хай-тека... Смотрит на экраны почти автоматически...

Вы хоть иногда отвлекаетесь, Анастасия Евгеньевна?

Удобный потёртый кожаный диван, огромный стол, фотографии в рамках — дети в основном, — но есть и художественные портреты. Сумка с камерой выдаёт авторство кого-то из дома. Видимо, значимые люди. Большое кожаное кресло на колёсиках, паркет. Гитара на стене. Не чета той, что убрана в чехол, о чём красноречиво говорит надпись «Fender» на головке грифа. С градиентной инкрустацией натуральным, видимо, перламутром. Явно кастомный вариант. Классический посеребрённый нейлон. Это не гитара, а произведение искусства. Руки сами тянутся к ней, просятся коснуться туго натянутых струн, проехаться пальцами по грифу. Кто же в молодости не бренчал на гитаре?

— Вам будет комфортно, если я позволю себе сигарету? — аккуратно кладёт старушку-гитару в чехле на поверхность стола. — Я у окна. Вентиляция тут хорошая, вам не будет тянуть.

— Да, разумеется, курите, — ну как отказать такой вежливой просьбе.

— Хотите чего-нибудь покрепче? Или просто коньяк для кофе?

— Было бы хорошо.

— Бар в вашем распоряжении, угощайтесь.

Тяжёлая дверка бара похожа на те, которые были в старых югославских стенках. Коллекция алкоголя и сигарет впечатляет, но бóльшая часть даже не открыта, только в зелёном блоке «More» недостаёт пары пачек. Открытые бутылки выдают вкусы хозяйки — односолодовый виски, джин и травяные ликёры.

Глаза натыкаются на выцветшую фотографию на одной из полок: на ней смеющаяся женщина в маечке на тонких бретельках с татуировкой в виде лилии на плече обнимает мужчину. В чертах явно угадывается хозяйка дома, мужчина, видимо, муж. На ногах у неё тяжёлые цветные камелоты, на запястьях шипованные напульсники, волосы выкрашены в головоломный сине-зелёный цвет; руки мужчины украшают татуировки драконов. Женщина едва достаёт ему до плеча, но выглядят они счастливыми. Всё любопытственнее и любопытственнее. Трансформация просто радикальна: из безбашенной неформалки в великосветскую леди. Эта самая леди выцепляет бутылку пятнадцатилетнего односолодового шотландского «Glenfiddich», наливает себе в пузатый «коньячный» стакан на два пальца и, подцепляя со стола початую зелёную пачку с пепельницей, уходит к окну, доставая длинную коричневую палочку, щёлкая зажигалкой и, на автомате закрывая кончик в чашечке из ладоней, прикуривает, глубоко затягиваясь.

Виски так виски и «Rothmans International» в квадратной синей с золотом пачке — грешить так грешить. Хозяйка дома понимающе ухмыляется и кидает зажигалку, кивая на стопку пепельниц на столе.

Виски приятно обжигает горло, от сигареты с непривычки хочется закашляться, глаза же раз за разом возвращаются к гитаре. Чёрт, это почти ночь воспоминаний о молодости, но в компании незнакомой женщины. Ощущается странно, но как-то сразу вспоминается, что колыбельными детям после смерти жены служили Стинг, Металлика, Iron Maiden, Led Zeppelin, Kiss, Coldpay, Police, Aerosmith и Скорпы... Руки прямо чешутся взять в руки красавицу и коснуться струн, услышав мягкое звучание нейлона, ощутить натянутые нитки под подушечками пальцев.

— Третья и первая струна не строят — приблизительно пол-оборота надо подтянуть. Я всё никак не доберусь до Москвы с ней, чтобы поправили.

Угадала? Разрешение дано, хоть и не явное. Дредноут ложится как родной. Подстроить первую и третью струну по второй не сложно, и на автомате в голове вспоминается, как строили «ля» по гудкам в телефонной трубке.

Первая струна, зажатая на пятом ладу, должна звучать в унисон с камертоном «ля».

Вторая на пятом ладу должна звучать в унисон с открытой первой.

Третья на четвёртом ладу должна звучать в унисон с открытой второй.

Четвёртая на пятом ладу должна звучать в унисон с открытой третьей.

Пятая на пятом ладу должна звучать в унисон с открытой четвёртой.

Шестая на пятом ладу должна звучать в унисон с открытой пятой.

Это, кажется, никогда не забыть.

«Stairway To Heaven». Серёга почему-то засыпал под неё лучше всего. Роберт Плант и Джимми Пэйдж... Интро, которое ни с чем не спутаешь даже без флейты.

Am G#+ C D Fmaj7 G

C D Fmaj7 Am C G D

Мягкий перебор, нежное звучание струн. Песня-легенда, песня-эпоха. С трудом зажимаются тонкие нитки. Руки закостенели, но помнят.

Но на гриф ложатся другие аккорды...

G Am

F Dm F Dm Am G C

Руки сами собой вспоминают проигрыш «Ветра Перемен». Леся предпочитала под него засыпать. Старые рокеры были для детей как снотворное.

Мелодия льётся из-под пальцев. Женщина напротив мягко улыбается тихонько напевая.

I follow the Moskva

Берегом Москвы

Down to Gorky Park

В Горького парк шли,

Listening to the wind of change

Прислушиваясь к ветру перемен,

An August summer night

В летней ночи августа

Soldiers passing by

В топоте солдат

Listening to the wind of change...

Слыша ветер перемен...

Кто там что-то говорил о том, что не бывает единого культурного кода? Вот он — этот код — в музыке, когда по паре первых нот узнаёшь песню.

Чередуя минорные и мажорные аккорды, мягким перебором, без боя, медленнее, чем нужно, но руки помнят лучше, чем голова.

Дерево поёт. Эта красотка просто создана для того, чтобы петь; гриф, кажется, сам льнёт к рукам, согреваясь от человеческого тепла, и, вторя тёплому дереву, теплеют глаза напротив, золотисто-карие усталые женские глаза. Дежурную вежливую улыбку заменяет открытая, искренняя, делая её похожей на ту девочку с сине-зелёными волосами с фотографии, но лишь на мгновение.

Тонкие пальцы скользят по паре золотых колец. Золото — пошлый холодный кровавый металл, в котором примешана медь. Вечное привычное красноватое золото, которое должно что-то хранить и символизировать, но для неё оно само воплощение боли и горя. Так и не отпустила.

— Давно?

— Двенадцать лет. А вы?

— Десять, но как будто вчера.

И больше слов не надо, чтобы понять друг друга. Горе — универсальный код, понятный и похожий, роднящий в своём циничном мире, в одиночестве.

Что ж, Анастасия Евгеньевна, взаимопонимание мы, похоже, нашли. Так что же случилось с нашими детьми?

* * *

— У нас с вами появилась общая проблема, Александр Борисович, — затянуться, удерживая паузу и подбирая слова, осторожно, словно ступая по очень тонкому льду. — Имя этой общей проблемы — школа, где учатся наши дети; вернее, не столько школа, сколько родители и учителя. Так уж получилось, что наших сыновей решили показательно распять или сжечь на костре. С методом казни родительский комитет ещё не определился, но, я уверена, они придумают что-нибудь за праздники.

Брови собеседника удивлённо взлетают вверх.

Ещё одна затяжка. Ещё одна пауза.

— Так получилось, что наших сыновей, как оказалось, связывают совсем не дружески-платонические отношения. И, к сожалению, я узнала об этом совсем не от сына, а от орущей кучи ханжей в школе в тот момент, когда им уже придумывали вторую сотню казней египетских. А потому за каникулы придётся решать, переводить детей из школы или нет, ибо просто так эту ситуацию не оставят, к великому сожалению. Прежде всего — учителя старой закалки и родители. Да и одноклассники, боюсь, не отстанут. До выпуска ещё три семестра, которые детям придётся пережить, — аккуратно обойти щекотливую часть темы, сосредоточившись на насущной проблеме: на грозящей опасности. Сфокусировать на том, что детям угрожает опасность, что от решения сейчас зависит их будущее. — Миша же с Серёжей вряд ли отлипнут друг от друга в ближайшее время и по одиночке никуда не поедут. У меня есть возможность перевести всех троих в лицей в Иннополис. Марина, естественно, уедет вместе с братом. В Иннополисе отличный лицей, связанный с местным университетом. Да и сам город особенный — он буквально дышит будущим и технологиями.

Стакан с виски стремительно пустеет. Выпивает залпом, закашливается, наливает ещё, опрокидывает второй, тянется за «Ротмансом». Правильно, палочка здоровья сейчас успокоит нервы. Я бы предложила ещё кальян — благо, «особый» египетский табак у меня есть всегда. Валерианочки, что ли, предложить... Подхожу, вежливо щёлкаю зажигалкой, помогая прикурить, ставлю пепельницу и сажусь, пододвигая кресло ближе. Ещё одна сигарета за вечер. Восьмая уже? Девятая? Давно я так много не курила. Разговор будет долгим.

Что ж, Александр Борисович, ваш ход.

Медленно тлеет в тишине сигарета. Тёплым красноватым светом играет в стакане виски. Табачный дым льётся клубами под потолок.

Паника в глазах напротив. Крутящиеся шестерёнки, обработка информации. Севший голос, в котором появилась хрипотца от непривычного горького дыма.

— Как? Когда? Блять, да как же так... Вы... вы уверены? Этого не может быть.

Шок и отрицание. Первая и вторая стадия. Начали.

Глаза в глаза. Два взрослых человека, которым страшно. Не за себя — за детей. В его голове наверняка крутятся все те же вопросы, что и в моей. Этой ночью нам обоим придётся пройти от шока до принятия и понять, как жить дальше, в ускоренном темпе.

Вдох-выдох. Нам обоим необходимо примириться с ситуацией. Проговорить её. Найти выход. Понять и принять. Понять и, мать его, принять. Шестая стадия горя — принятие.

— Александр, я прошу вас, помните, что Серёжа всё ещё ваш сын. Они всё так же остаются нашими детьми. Ни вы, ни я ни в чём не виноваты. Это просто случилось. Просто так получилось, как всё случается в жизни. Это их выбор, не наш. Нам остаётся лишь принять его. Это реальность, пусть она и напоминает ночной кошмар. Это — реальность, и мы не в силах ничего изменить. Я не перестану любить сына потому, что он другой. Он всё равно мой сын. Мне страшно за его будущее — этот мир жесток к таким, как он. К таким, как они. Я боюсь за него. Но я буду защищать его до последней капли крови, потому что он — мой сын. Мне всё равно, кого любит он, главное — я люблю его.

Я должна вложить в слова всё, что могу: страх, панику, тревогу, любовь, понимание и принятие. Всё, что чувствую. У нас сейчас нет выбора. Нам надо пройти хотя бы шесть из девяти стадий за одну ночь. И пройти их мы сможем только вместе. У нас нет вариантов. Решение должно быть принято не позже утра.

— Им обоим страшно сейчас. Они были не готовы открыться миру, да я и не уверена в том, что они реально знают, что бы хотели открыть. Но случайность решила за них. Им, поверьте, страшнее, чем нам.

— Проклятые боги! Почему??! — собеседник прячет лицо в ладонях, держится за голову.

— Если бы я знала ответы на вопросы «почему?» и «за что?», было бы проще. Я двенадцать лет спрашиваю себя «почему?» почти каждую ночь, но так и не нашла ответа. И теперь, видимо, у меня добавится ещё один повод подумать. Мой мир, как и ваш, однажды уже рухнул, и все надежды превратились в пыль. Сейчас же... Ну, как минимум, никто не умер. Просто ориентация сына оказалась не такой, как я ожидала, как вы ожидали. Я не знаю, как вы, но я не хочу, чтобы сын притворялся тем, кем он не является. Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Мы не можем ничего изменить — нам остаётся смириться и научится жить с этим. В конце концов, они — то, что осталось у нас от людей, которых мы любили.

Молчит, спрятав лицо. Прячет чувства. Пытается закрыться. Вот только сейчас нам нельзя закрываться. Нам надо пройти всё быстро. Выбора нет. Рефлексию отложим на потом.

— Александр, поговорите со мной. Проговаривайте. Я проверяла: когда говоришь — легче, проще осознать.

Я в стадии торга, он в шоке. Ну же, давай. Слова. Через рот. Стремительным порывом, нарушая свои же правила, в приступе редкой эмпатии, в приступе жалости к себе, к нему сорваться вперёд в простом тактильном контакте: оторвать руки от чужого лица и переплести пальцы.

Сжимает так, что вот-вот переломает кости. Кольца впиваются до боли, до побелевших ногтей. Мои и его. Он носит одно, но так же, как я — на левой руке. В панике, выплёскивая в движении гнев, страх, боль, тихий ужас от того, что ждёт. Не нас. Наших детей. И прорывает.

— Почему? Что я сделал не так? Где ошибся? Что подумают люди? Что я плохой отец? Что детям нужна мать? Как он будет жить дальше? Когда Людмила умерла, нас все жалели, а сейчас? Будут презирать? Обвинять? Если сейчас, в школе, уже всё кошмарно, уже пытаются распять, то что будет дальше? Что я упустил? В какой момент это произошло? Вам проще: вы, похоже, всё уже приняли. Вы сильнее меня, вы не боитесь. Мой сын... А внуки? Никогда не будет внуков. Вы так спокойны? Почему? Вам не страшно? Я качал его на руках, я успокаивал его после смерти матери, я учил, воспитывал... как мог. Где я совершил ошибку? Где оступился? Я пытался быть примером сыну, а стал...

Торг. Приехали.

— Александр.

— Что будет дальше? А если его изобьют? Как он найдёт себе пару? Всегда будет один? Что скажет сестра? Друзья? Бабушки с дедушками...

— Александр.

— А что, если... А если он ошибается? Если не знает на самом деле? А если это... модная блажь?

— Александр.

Смотрит удивлённо на то, с какой силой сжимает мои руки, которые уже начали белеть. Смотрит, как впиваются кольца, на красные следы на его и моей коже. На блеск холодного металла. С трудом, делая над собой усилие, разжимает хватку, больше похожую на тиски.

— Я... Анастасия, простите, я сделал вам больно. Я...

Но руки до конца не отпускает. Нам сейчас это нужно. Что-то, что объединяет. Что-то, что держит обоих на плаву. Что-то, что сделает чужих людей ближе.

— Я всё понимаю. Предлагаю на фоне того, что нам надо что-то стремительно решать, перейти на «ты».

— Анастасия... ты...

— Ася.

— Ася... — катает имя на языке, словно привыкая, — Ася, что же нам делать?

— Любить, Саша, просто любить. А что нам ещё остаётся? Любить и бороться, поддерживать их в решениях. Я позвоню завтра друзьям. Переведём в другую школу. Им проще. У Марины не было ни сомнений, ни метаний. Она просто приняла всё как данность. Мне есть чему поучиться у дочери. Леся поймёт, я уверена. Просто дай им поговорить. Это его жизнь и его выбор. Его решение. Вам с Серёжей нужно будет поговорить. Проговорить вслух, что ты его не осуждаешь, что ты принимаешь его таким, какой он есть, и уважаешь его решения. Ему нужна поддержка и принятие, а ты — единственный, на кого он может опереться. Ещё по одной? Или спать? Четвёртый час утра. Сколько ты на ногах?

— Вторые сутки пошли. Устала?

— Скоро сутки почти без сна. В гробу отосплюсь, — медленно оседаю на пол, не расцепляя рук, чтобы не смотреть сверху вниз. Изящными складками ложится по полу платье. — Саша...

— Что? — чуть удивлённо взлетают вверх брови. Смотрит прямо в глаза, не разрывая контакта. Сверху вниз мужчине смотреть привычнее.

— Просто повторяй за мной. Как аутотренинг, как мантру, как молитву. Просто проговаривай.

Чуть сомневаясь, подчиняется.

— Я не перестану его любить.

— Я не могу этого изменить. Могу только принять.

— Мне не важно, кого любит мой сын. Важно только то, что он счастлив.

— Мне не важно, кого он выберет — мужчину или женщину. Его счастье важно.

— Я буду уважать его выбор. Каким бы он ни был.

У нас нет выбора. Мы можем принять или потерять их навсегда.

Всё, что у нас есть — это принятие. Одно на двоих и у каждого своё.

То, что объединяет нас в этом моменте.

То, что поведёт нас дальше.