Бесконечная дорога (джен)

Серия 10: Дым без огня

Он уже почти смирился с тем, что туман не кончится никогда, когда в воздухе повеяло новым запахом. Не сыростью и гнилью, а едким, волнующим дымком. Он шел на этот запах, как на призрачный маяк.

Сквозь пелену проступил контур костра. Не самого костра, а его последнего вздоха — струйки дыма, поднимавшейся из груды почерневших, мокрых головешек. Кто-то разводил здесь огонь, сидел, грелся, может быть, ночевал. Но теперь место было пусто.

Он присел на корточки у кострища, протянув руки над едва теплой золой. Жар давно ушел, осталось лишь призрачное воспоминание о тепле, обжигавшее куда сильнее, чем настоящий огонь. Он разворошил палкой пепел, наткнулся на недогоревшую щепку, обугленную с одного края.

Рядом, на поваленном бревне, лежал окурок — совсем свежий, фильтр еще не размок. Значит, ушли недавно. Возможно, всего час назад. Те самые следы с дороги. Он снова почувствовал это странное, двойственное чувство — близость другого одинокого сердца и непреодолимую пропасть между ними.

Он встал, отряхнул ладони. Греться у чужого, остывшего костра — это было даже более одиноко, чем просто идти по холодной дороге. Он повернулся спиной к этому миражу общения и шагнул в туман, оставляя за собой дым, который вскоре должен был окончательно раствориться в сыром воздухе.

Серия 11: Тяжесть мокрой шерсти

Туман медленно сгущался в сумерки. Свет угасал, неяркий и без борьбы, просто растворяясь в наступающей мгле. Холод, до этого лишь щипавший кожу, начал забираться глубже — в кости, в мышцы. Он чувствовал его каждой усталой клеткой.

Он шел, а его рюкзак, с момента последней остановки, словно наливался свинцом. Ремень впивался в плечо, и эта тупая, привычная боль стала частью него самого. Он вспомнил, как в детстве, вымокнув под дождем, приходил домой, и мать заворачивала его в большое махровое полотенце. Оно было тяжелым, как мокрая шерсть, но через минуту начинало согревать, отдавая накопленное тепло.

Теперь не было ни полотенца, ни тепла. Была только эта влажная тяжесть на плечах и спине, его личная ноша, которую не сбросить. Он механически поправил ремень, и скрип пряжки прозвучал невыносимо громко в наступающей тишине. Сумерки пожирали краски, оставляя мир в оттенках серого и сизого. Он не ускорял шаг. Не к чему было спешить. Ночь была таким же путником, как и он, и она неотвратимо нагоняла его.

Серия 12: Приют в стоге сена

В сумерках он почти наткнулся на него носом. Большой, кочковатый стог сена, оставленный посреди поля, как забытый кем-то остров. Сено было не свежее, прошлогоднее, промокшее снаружи, но когда он сунул руку внутрь, почувствовал сухое, пыльное тепло, исходящее из его глубины.

Без лишних раздумий он начал раскапывать в боку стога углубление, доставая сухие, пахучие охапки. Работа согрела его. Вскоре получилась подобие норы, кокона, защищенного со всех сторон от ветра и взглядов.

Он вполз внутрь, сняв с себя мокрый рюкзак. Тяжесть ушла, оставив странную, непривычную легкость. Зарывшись в сено по пояс, он достал тот самый сморщенный плод с одинокой яблони. Откусил. Мякоть была терпкой, вяжущей, но не горькой. Вкус одиночества, но и стойкости.

Снаружи мир окончательно почернел, но здесь, в его убежище, было почти уютно. Он чувствовал себя зверем в берлоге, случайным путником, нашедшим приют в боку спящего великана. Дождь зашуршал по соломенной крыше его укрытия, и этот шорох был уже не угрожающим, а убаюкивающим. Он закрыл глаза, вдыхая запах пыльного лета, запертый в прошлогоднем стоге, и впервые за весь день его одиночество не давило, а обнимало, как тихая, темная колыбель.

Серия 13: Ледяные часы

Его разбудил не свет, а звук — резкий, сухой треск. Он лежал неподвижно, не сразу понимая, где находится. Тепло, накопленное за ночь в сене, ушло, сменившись колючим холодом. Треск повторился — это была замерзавшая на внешней корке стога вода.

Он выбрался из своего укрытия, и мир встретил его ледяным дыханием. Ночной дождь превратился в тонкую, почти невидимую изморозь, покрывавшую пожухлую траву и грязь хрустальным слоем. Небо было низким, цвета белого свинца, без единого просвета.

Он подошел к луже на краю поля. Вчера она была темным зеркалом, сегодня — матовым стеклом, под которым замурованы были пузырьки воздуха и вмерзшие травинки. Он наступил носком ботинка на край. Хруст, похожий на сломанные кости, эхом отозвался в немой тишине утра.

Время словно застыло вместе с водой. Он стоял, глядя на свои бледные отражения в ледяной поверхности, и чувствовал, как и его собственное нутро медленно коченеет от этой бесконечной, безжалостной осени. Он не мог оставаться здесь. Он сделал первый шаг, и хруст льда под подошвой стал звуком заведенных часов, вновь пускающих в ход его одинокое, бесцельное путешествие.

Серия 14: Следы на инее

Он шел по хрустящей траве, и его дыхание превращалось в облачка пара, которые тут же растворялись в сыром воздухе. Иней был идеальным полотном, и на нем оставалась лишь одна цепочка следов — его собственная. Все другие — звериные, птичьи, возможные человеческие — были скрыты под ледяным покровом ночи. Он был первым и единственным, кто нарушил этот утренний покой.

Дорога повела его мимо спящего поля, где торчали черные, обгорелые стебли прошлогодней травы, похожие на щетину на щеке великана. Впереди, у кромки леса, он увидел фигуру. Собака. Тощая, с влажной, слипшейся шерстью, она стояла неподвижно и смотрела на него. В ее глазах не было ни страха, ни надежды — лишь такое же пустое, вымершее спокойствие, какое он носил в себе.

Они смотрели друг на друга через мерзлую поляну. Он не позвал ее, не сделал резких движений. Просто стоял. Собака, в конце концов, медленно развернулась и бесшумно скрылась меж стволов, не оглянувшись. Мир был слишком холоден для дружбы. Слишком сыр для привязанностей.

Он двинулся дальше, к темному провалу леса. Его следы тянулись за ним, как цепь, но он знал, что скоро подтаявший иней скроет и их. И это было правильно.

Серия 15: Лес, пьющий тишину

Лес встретил его не просто тишиной, а ее поглощением. Звук его шагов тонул в толстом ковре из хвои и мха, впитывался в него, как вода в сухую землю. Воздух под сенью елей был неподвижным и густым, пах смолой и влажным камнем. Свет сюда почти не проникал, царил зеленоватый полумрак, будто он находился на дне глубокого, спящего озера.

Он шел медленно, почти на цыпочках, боясь нарушить этот древний покой. Ветви, опущенные к земле под тяжестью инея, напоминали застывшие фонтаны. Он раздвигал их руками, и ледяные кристаллы осыпались за воротник мелкими, колючими осколками.

Внутри этого зеленого царства его одиночество приобрело иное качество. Оно перестало быть пустотой. Оно стало плотным, осязаемым, как ствол старой сосны. Он не чувствовал себя потерянным; он чувствовал себя...растворенным. Частью этой безмолвной, безразличной к нему жизни. Его мысли текли медленнее, пока не затихли вовсе, уступив место простому созерцанию: вот узор на коре, вот капля, замерзшая на кончике иголки, вот паутина, усыпанная ледяным бисером.

Он нашел поваленное дерево, сел на него, положив ладони на холодную, бархатистую от мха кору. И просто сидел. Дышал. Было темно, тихо и бесконечно одиноко. Но впервые за всё время пути эта бесконечность не пугала. Она была просто фактом, таким же неоспоримым, как то, что лес пьет звуки, а осень медленно умирает.

Серия 16: Рельсы в никуда

Лес внезапно оборвался, словно его подрезали ножом. Перед ним лежала насыпь, поросшая бурьяном и молодыми сосенками, а из-под грязного снега и прошлогодней листвы проступали два ржавых рельса. Они уходили в обе стороны, теряясь в тумане, — прямые, как стрела, и бесцельные, как он сам.

Он поднялся на насыпь, и гравий зловеще хрустнул под ногами. Рельсы были холодными и шершавыми, покрытыми чешуйками ржавчины. Он поставил ногу на стальную полосу, ощутив ее неподвижную, мертвую твердость. По этим путям когда-то мчались поезда, гремели колеса, неслись людские судьбы. Теперь здесь была лишь тишина, более глубокая, чем в лесу.

Он пошел по шпалам, переступая через прогнившие доски. Это был иной ритм — не плавный шаг по земле, а прерывистое движение от одной балки к другой. Он смотрел на рельсы, сходящиеся где-то в серой дали. Обещание пути, у которого нет конца. Обещание направления, которое никуда не ведет.

Он не знал, куда идут эти рельсы. И ему было все равно. Он просто шел по ним, чувствуя, как сталь под ногами становится единственной определенностью в этом размытом мире. Единственным правилом в его бесцельном путешествии. И это было достаточно.

Серия 17: Телеграфный столб-распятие

Туман сгущался, превращая рельсы в две тонкие, ржавые нити, то появляющиеся, то исчезающие в молочной пелене. Из этого белого полога вдруг проступил одинокий телеграфный столб. Он стоял, отклонившись от насыпи, словно от усталости, его перекладины были похожи на раскинутые в немом крике руки. На ржавой проволоке висели капли, застывшие как слезы.

Он подошел ближе, положил ладонь на шершавую, облезлую древесину. Столб был холодным и мертвым, но в его одиноком стоянии была своя странная, трагическая красота. Он был как распятие на краю этого пустого мира, символ связи, которая давно прервалась, вестник, забывший свою весть.

Он прислонился лбом к холодному дереву, закрыв глаза. Он представлял, как когда-то по этим проводам неслись депеши, полные страсти, тревоги, надежды. Теперь здесь была лишь тишина, густая как смола. Его собственная жизнь сейчас была похожа на этот столб — одинокая конструкция, лишенная смысла и сообщений, просто стоящая под дождем, потому что когда-то ее воткнули в землю.

Он оттолкнулся от столба и пошел дальше, оставляя его в тумане. Но ощущение этого холодного, немого причастия надолго осталось на его коже, как клеймо.

Серия 18: Пустой вокзал

Рельсы привели его к заброшенной станции. Небольшое деревянное здание с кружевными, но сгнившими карнизами стояло, прижавшись к насыпи. Сквозь битые окна был виден зал ожидания с покосившимися скамьями. Над входом висела выцветшая табличка, название станции стерлось до нечитаемых пятен.

Он вошел внутрь. Воздух был спертым и сладковатым от запаха разложения древесины. На полу валялись клочья обоев, осыпавшиеся лепные розетки с потолка. Он сел на одну из скамеек. Она жалобно скрипнула, но выдержала.

Здесь когда-то ждали. Ждали поездов, встреч, своего будущего. Теперь будущее наступило, и оно оказалось пустым и безмолвным. Он представил себе голоса, смех, свистки паровозов — все это казалось призрачным эхом, которое не в силах было нарушить давящую тишину настоящего.

Он сидел и смотрел в разбитое окно, за которым медленно сгущались сумерки. Он был единственным пассажиром на этой станции. Единственным, кто ждал поезда, который никогда не придет. И в этой мысли не было отчаяния. Была лишь странная, окончательная ясность. Он был тем, кого оставили на забытой станции, и его путешествие заключалось не в том, чтобы уехать, а в том, чтобы остаться.