Бесконечная дорога (джен)

Серия 1: Дорога из жжёного сахара

Асфальт был старым, в трещинах, заполненных влажным песком и прилипшими оранжевыми листьями. Он уходил в гору, теряясь в серой дымке между оголёнными ветвями берёз. День не собирался решать, дождь он или просто туман, и потому висел в воздухе мокрой холстиной, оседая на куртку и рюкзак микроскопическими бриллиантами.

Он шёл, не ускоряясь и не замедляясь. Его шаг был ровным, монотонным, как тиканье часов в пустой квартире. В ушах — лишь свист ветра, далёкого и безучастного, да шуршание подошв по мокрому гравию. Он давно перестал слушать музыку в наушниках; она казалась слишком навязчивой, слишком громкой для этого приглушённого мира.

В кармане пальцы нащупали холодный металл ключей. От квартиры, от машины. Где-то там, далеко за горизонтом, они лежали на тумбочке под слоем пыли. Он мысленно представил их, и в горле встал комок. Но это был знакомый комок, почти уютный, как эта осенняя хандра.

Он шёл, потому что идти было некуда. И в этом был странный, горький покой.

Серия 2: Лужа-зеркало

Дорога вывела его на старый мост через пересыхающую речушку. Спуск был крутым, и асфальт сменился глиняной колеей, разбитой тракторами и размытой дождями. Он остановился на краю, глядя вниз, на темную воду, почти черную под низким небом.

Под ногами раскинулась огромная лужа, растекшаяся на всю ширину пути. Она была идеально неподвижна, превратившись в матовое зеркало. В ней, как в негативе, отражалось небо — не яркое и голубое, а сплошной свинцовый потолок. Отражались оголенные, словно скрюченные пальцы, ветви ивы, склонившейся над водой.

Он наклонился, разглядывая свое искаженное отражение. Лицо, размытое рябью от упавшей с листа капли, казалось чужим — бледным пятном в серой оправе. Он потянулся рукой, чтобы коснуться поверхности, но остановился в сантиметре. Разрушать эту хрупкую иллюзию другого мира, мира-перевертыша, не хотелось.

Вместо этого он обошел лужу по краю, ступая в мокрую, пожухлую траву. Его ботинки вязли в грязи, с каждым шагом отрываясь с тихим, чавкающим звуком. Это был единственный четкий шум, нарушавший давящую тишину. Шаг, чавк, пауза. Шаг, чавк, пауза. Ритм, под который можно было забыться.

Серия 3: Заброшенная остановка

За поворотом, в нише из пожелтевшего кизила, притаилась автобусная остановка. Когда-то ее стекло было целым, а скамья — выкрашена в яркий синий цвет. Теперь же стекло представляло собой паутину трещин, затянутую изнутри пыльной паутиной, а краска облупилась, обнажив грубую, почерневшую от влаги древесину.

Он зашел под навес, сбрасывая с плеч невидимый груз сырости. Рюкзак мягко упал на бетонный пол с глухим стуком. Он сел на край скамьи, чувствуя, как холод мгновенно просачивается сквозь джинсы. Перед ним висело расписание, затертое до нечитаемости, смазанное грязными подтеками. Никто не ждал здесь автобуса, возможно, годы.

Он достал термос, открутил крышку-чашку. Пар, густой и обжигающий, смешался с холодным воздухом, превращаясь в струйку тумана. Он пил горячий чай, чувствуя, как тепло медленно разливается по желудку, но не может прогнать внутренний холод. В этом месте было странно спокойно. Оно было таким же забытым, как и он сам.

За стенкой начал шелестеть дождь, сначала робко, потом все увереннее. Капли стучали по жестяной крыше, заполняя тишину монотонным, убаюкивающим стуком. Он закрыл глаза, позволяя этому ритму унести его куда-то, где не было ни прошлого, ни будущего, только вот это бесконечное, медитативное «сейчас».

Серия 4: След на мокром песке

Дождь не утихал, но он снова надел рюкзак и вышел из укрытия. Капюшон глушил звуки, превращая мир в подушку из ваты, пропитанную шепотом воды. Он шел по краю дороги, где асфальт сходил на нет, переходя в рыжую глину и мокрый песок.

И тут он увидел его. Четкий, ясный след чьей-то подошвы, отпечатавшийся в темной влажной земле. Кто-то прошел здесь недавно, может быть, час назад, может быть, два. След был таким же одиноким, как и он сам, направленным туда же — вдаль, в туман.

Он остановился, разглядывая отпечаток. В нем застыли мелкие камушки, лучик воды уже начал подтачивать четкие края. Странное чувство возникло у него в груди — не то надежда, не то тревога. Он не хотел догонять незнакомца, не хотел компании. Но сам факт, что он не один в этом пустом мире, кто-то еще бредет по этой же дороге под тем же дождем, был одновременно пугающим и утешительным.

Он сделал шаг, аккуратно ступив рядом со следом, оставив свой собственный. Два отпечатка, два одиноких путешественника, разделенных временем. И он пошел дальше, уже не просто в никуда, а по невидимой нити, оставленной кем-то впереди.

Серия 5: Спутник из черных перьев

Следы привели его к старой лесной дороге, которая ответвлялась от основной и уходила в чащу. Там, под сенью елей и голых дубов, дождь был тише, его сдерживали плотные лапы хвои. Воздух пахнет мокрой корой, прелыми листьями и чем-то древним, грибным.

Незнакомые следы потерялись, смешавшись с колеями и корнями. Он снова был один. И тут движение на нижней ветке старой сосны привлекло его внимание. Ворон. Огромный, почти иссиня-черный, он сидел неподвижно, словно часть дерева, и смотрел на него бездонным бусинным глазом.

Они замерли, глядя друг на друга — человек и птица. Ни страха, ни любопытства, просто молчаливое признание двух одиночеств в этом сыром осеннем мире. Ворон повернул голову, и перья на его горле отлили маслянистым блеском.

Он медленно шагнул вперед, ожидая, что птица вспорхнет. Но ворон лишь перелетел на следующее дерево, в десяти метрах впереди, и снова уселся, словно указывая путь. Так они и двигались несколько минут: он шел по дороге, а его черный спутник перелетал с ветки на ветку, всегда оставаясь в поле зрения.

Это безмолвное сопровождение было странно утешительным. Оно не требовало слов, не нарушало тишины, но наполняло ее неким смыслом. Он шел, а ворон ждал. И в этом был свой, особый, меланхоличный порядок вещей.

Серия 6: Камень у дороги

Дорога пошла под уклон, и ворон, каркнув один раз — звук был сухим, как треск ломающейся ветки, — отлетел вглубь леса и исчез. Снова остался лишь шорох дождя.

Впереди, на обочине, лежал огромный валун, темный и гладкий от влаги, будто вынырнувший из-под земли древний зверь. Он подошел и прислонился к нему спиной, чувствуя леденящий холод камня сквозь куртку. Камень был единственной несокрушимой вещью в этом мире, где все было подвержено тлену и сырости.

Он провел ладонью по его шершавой поверхности, ощущая millennia, прожитые этим камнем. Сколько таких одиноких путников он видел? Сколько вот таких же осенних штормов переждал? Мысли текли лениво, вязко, как смола.

Достал кусок хлеба, жевал его медленно, почти механически. Вкус был простым и настоящим. Вдалеке, за лесом, прогромыхал грузовик, и звук этот был таким чужим, будто доносился из другого измерения. Он закрыл глаза, представляя, как камень понемногу забирает его усталость, впитывает ее, как впитывает влагу. Он стал бы частью этого пейзажа, молчаливой и вечной. И в этом не было ничего пугающего. Было лишь спокойствие.

Серия 7: Сквозь завесу прошлого

Тропа, на которую он свернул, почти исчезла, заросшая папоротником и молодым ольшаником. Он продирался сквозь мокрые ветви, и они хлестали его по ногам, оставляя на брюках темные влажные полосы. И вдруг лес расступился.

Перед ним стоял дом. Вернее, то, что от него осталось. Старая бревенчатая изба, почерневшая от времени и влаги, с провалившейся крышей. Окна были зияющими черными дырами, словно глазницы черепа. Из одной трубы, кривой и ржавой, все еще росла тонкая, чахлая рябинка, сбрасывая на подгнившие ступени крыльца свои кроваво-красные гроздья.

Он подошел ближе, ступени скрипнули под его весом с предсмертным стоном. Внутри пахло плесенью, пылью и пеплом. На полу валялись ошметки обоев, когда-то, наверное, цветущих. В углу печь с развороченной грудой кирпича.

Он представил, как здесь когда-то жили. Топили эту печь, смотрели из этих окон на лес. Слышали тот же дождь по крыше. Теперь здесь была лишь тихая, безмолвная руина. Его одиночество стало вдруг иным — не личным, а вселенским. Все заканчивается. Все возвращается в землю.

Он вышел назад, под холодное небо. Дождь, усиливаясь, смывал с него пыль забвения. Он шел прочь, не оглядываясь, чувствуя, как тяжесть этого места медленно отступает, растворяясь в однообразном ритме шагов.

Серия 8: Мост через Лету

Дорога снова вывела его к воде. На этот раз к настоящей реке, широкой и неторопливой. Через нее был перекинут узкий пешеходный мостик, сквозь дыры в дощатом настиле которого была видна темная, свинцовая вода. Река текла молча, без всплесков, поглощая дождь и унося его в свою неизвестную даль.

Он остановился у начала моста, положив ладони на холодные, облезлые перила. Стоя здесь, на границе между двумя берегами, он чувствовал себя особенно остро. Позади — заброшенный дом, ворон, следы незнакомцев. Впереди — только туман, сгущавшийся над противоположным берегом.

Он сделал первый шаг на мост. Скрип дерева отозвался в его костях. С каждым шагом мир словно сужался до этой узкой планки над водой. Он смотрел вниз, на свое отражение, плывущее вместе с ним, размытое и неясное. Оно было похоже на память — ускользающую, искаженную течением.

Посередине моста он замер, заложив руки в карманы. Река уносила с собой ошметки листьев, обломки веток, весь мусор прошедшего лета. Он почувствовал, как нечто тяжелое и ненужное внутри него тоже отрывается и медленно уплывает по течению. Не радость, нет. Но легкая, холодная пустота, как в чистой комнате после долгого переезда.

Он перешел на другой берег и, не оглядываясь, растворился в сырой дымке тумана, оставив мост позади — молчаливого стража между вчера и завтра.

Серия 9: Яблоня-одиночка

Туман на этом берегу был гуще, он застилал собою поляну, превращая дальние деревья в призрачные силуэты. Воздух стал еще холоднее, пробираясь под одежду колючими иглами. Он шел, почти не видя дальше пары метров, и мир снова сжался до размеров мокрой травы под ногами и серой пелены вокруг.

И вдруг из тумана проступило одинокое дерево. Дикая яблоня, старая и корявая. Ее голые ветви, черные от влаги, тянулись к небу в немом укоре. Но что поразило его — так это то, что на ней все еще висели плоды. Крошечные, сморщенные, почти черные яблочки, усыпавшие ветки, как темные бусины.

Он подошел и дотронулся до одного. Оно было твердым и холодным, будто выточенным из льда. Он сорвал его и повертел в пальцах. Плод, который никто не собрал, который не нужен ни людям, ни птицам. Он просто висел и ждал, когда ветер сбросит его в гнилую траву.

Он поднес яблоко к носу — сладковатый, но уже с примесью гнили запах ударил в ноздри. В этом был весь смысл. Вся история. Он сунул яблоко в карман, как какой-то тягостный сувенир, и пошел дальше, оставляя яблоню одну в ее туманном чистилище, обреченную стереть с себя даже память о плодах.

Серия 10: Дым без огня

Он уже почти смирился с тем, что туман не кончится никогда, когда в воздухе повеяло новым запахом. Не сыростью и гнилью, а едким, волнующим дымком. Он шел на этот запах, как на призрачный маяк.

Сквозь пелену проступил контур костра. Не самого костра, а его последнего вздоха — струйки дыма, поднимавшейся из груды почерневших, мокрых головешек. Кто-то разводил здесь огонь, сидел, грелся, может быть, ночевал. Но теперь место было пусто.

Он присел на корточки у кострища, протянув руки над едва теплой золой. Жар давно ушел, осталось лишь призрачное воспоминание о тепле, обжигавшее куда сильнее, чем настоящий огонь. Он разворошил палкой пепел, наткнулся на недогоревшую щепку, обугленную с одного края.

Рядом, на поваленном бревне, лежал окурок — совсем свежий, фильтр еще не размок. Значит, ушли недавно. Возможно, всего час назад. Те самые следы с дороги. Он снова почувствовал это странное, двойственное чувство — близость другого одинокого сердца и непреодолимую пропасть между ними.

Он встал, отряхнул ладони. Греться у чужого, остывшего костра — это было даже более одиноко, чем просто идти по холодной дороге. Он повернулся спиной к этому миражу общения и шагнул в туман, оставляя за собой дым, который вскоре должен был окончательно раствориться в сыром воздухе.

Серия 10: Дым без огня

Он уже почти смирился с тем, что туман не кончится никогда, когда в воздухе повеяло новым запахом. Не сыростью и гнилью, а едким, волнующим дымком. Он шел на этот запах, как на призрачный маяк.

Сквозь пелену проступил контур костра. Не самого костра, а его последнего вздоха — струйки дыма, поднимавшейся из груды почерневших, мокрых головешек. Кто-то разводил здесь огонь, сидел, грелся, может быть, ночевал. Но теперь место было пусто.

Он присел на корточки у кострища, протянув руки над едва теплой золой. Жар давно ушел, осталось лишь призрачное воспоминание о тепле, обжигавшее куда сильнее, чем настоящий огонь. Он разворошил палкой пепел, наткнулся на недогоревшую щепку, обугленную с одного края.

Рядом, на поваленном бревне, лежал окурок — совсем свежий, фильтр еще не размок. Значит, ушли недавно. Возможно, всего час назад. Те самые следы с дороги. Он снова почувствовал это странное, двойственное чувство — близость другого одинокого сердца и непреодолимую пропасть между ними.

Он встал, отряхнул ладони. Греться у чужого, остывшего костра — это было даже более одиноко, чем просто идти по холодной дороге. Он повернулся спиной к этому миражу общения и шагнул в туман, оставляя за собой дым, который вскоре должен был окончательно раствориться в сыром воздухе.

Серия 11: Тяжесть мокрой шерсти

Туман медленно сгущался в сумерки. Свет угасал, неяркий и без борьбы, просто растворяясь в наступающей мгле. Холод, до этого лишь щипавший кожу, начал забираться глубже — в кости, в мышцы. Он чувствовал его каждой усталой клеткой.

Он шел, а его рюкзак, с момента последней остановки, словно наливался свинцом. Ремень впивался в плечо, и эта тупая, привычная боль стала частью него самого. Он вспомнил, как в детстве, вымокнув под дождем, приходил домой, и мать заворачивала его в большое махровое полотенце. Оно было тяжелым, как мокрая шерсть, но через минуту начинало согревать, отдавая накопленное тепло.

Теперь не было ни полотенца, ни тепла. Была только эта влажная тяжесть на плечах и спине, его личная ноша, которую не сбросить. Он механически поправил ремень, и скрип пряжки прозвучал невыносимо громко в наступающей тишине. Сумерки пожирали краски, оставляя мир в оттенках серого и сизого. Он не ускорял шаг. Не к чему было спешить. Ночь была таким же путником, как и он, и она неотвратимо нагоняла его.

Серия 12: Приют в стоге сена

В сумерках он почти наткнулся на него носом. Большой, кочковатый стог сена, оставленный посреди поля, как забытый кем-то остров. Сено было не свежее, прошлогоднее, промокшее снаружи, но когда он сунул руку внутрь, почувствовал сухое, пыльное тепло, исходящее из его глубины.

Без лишних раздумий он начал раскапывать в боку стога углубление, доставая сухие, пахучие охапки. Работа согрела его. Вскоре получилась подобие норы, кокона, защищенного со всех сторон от ветра и взглядов.

Он вполз внутрь, сняв с себя мокрый рюкзак. Тяжесть ушла, оставив странную, непривычную легкость. Зарывшись в сено по пояс, он достал тот самый сморщенный плод с одинокой яблони. Откусил. Мякоть была терпкой, вяжущей, но не горькой. Вкус одиночества, но и стойкости.

Снаружи мир окончательно почернел, но здесь, в его убежище, было почти уютно. Он чувствовал себя зверем в берлоге, случайным путником, нашедшим приют в боку спящего великана. Дождь зашуршал по соломенной крыше его укрытия, и этот шорох был уже не угрожающим, а убаюкивающим. Он закрыл глаза, вдыхая запах пыльного лета, запертый в прошлогоднем стоге, и впервые за весь день его одиночество не давило, а обнимало, как тихая, темная колыбель.

Серия 13: Ледяные часы

Его разбудил не свет, а звук — резкий, сухой треск. Он лежал неподвижно, не сразу понимая, где находится. Тепло, накопленное за ночь в сене, ушло, сменившись колючим холодом. Треск повторился — это была замерзавшая на внешней корке стога вода.

Он выбрался из своего укрытия, и мир встретил его ледяным дыханием. Ночной дождь превратился в тонкую, почти невидимую изморозь, покрывавшую пожухлую траву и грязь хрустальным слоем. Небо было низким, цвета белого свинца, без единого просвета.

Он подошел к луже на краю поля. Вчера она была темным зеркалом, сегодня — матовым стеклом, под которым замурованы были пузырьки воздуха и вмерзшие травинки. Он наступил носком ботинка на край. Хруст, похожий на сломанные кости, эхом отозвался в немой тишине утра.

Время словно застыло вместе с водой. Он стоял, глядя на свои бледные отражения в ледяной поверхности, и чувствовал, как и его собственное нутро медленно коченеет от этой бесконечной, безжалостной осени. Он не мог оставаться здесь. Он сделал первый шаг, и хруст льда под подошвой стал звуком заведенных часов, вновь пускающих в ход его одинокое, бесцельное путешествие.

Серия 14: Следы на инее

Он шел по хрустящей траве, и его дыхание превращалось в облачка пара, которые тут же растворялись в сыром воздухе. Иней был идеальным полотном, и на нем оставалась лишь одна цепочка следов — его собственная. Все другие — звериные, птичьи, возможные человеческие — были скрыты под ледяным покровом ночи. Он был первым и единственным, кто нарушил этот утренний покой.

Дорога повела его мимо спящего поля, где торчали черные, обгорелые стебли прошлогодней травы, похожие на щетину на щеке великана. Впереди, у кромки леса, он увидел фигуру. Собака. Тощая, с влажной, слипшейся шерстью, она стояла неподвижно и смотрела на него. В ее глазах не было ни страха, ни надежды — лишь такое же пустое, вымершее спокойствие, какое он носил в себе.

Они смотрели друг на друга через мерзлую поляну. Он не позвал ее, не сделал резких движений. Просто стоял. Собака, в конце концов, медленно развернулась и бесшумно скрылась меж стволов, не оглянувшись. Мир был слишком холоден для дружбы. Слишком сыр для привязанностей.

Он двинулся дальше, к темному провалу леса. Его следы тянулись за ним, как цепь, но он знал, что скоро подтаявший иней скроет и их. И это было правильно.

Серия 15: Лес, пьющий тишину

Лес встретил его не просто тишиной, а ее поглощением. Звук его шагов тонул в толстом ковре из хвои и мха, впитывался в него, как вода в сухую землю. Воздух под сенью елей был неподвижным и густым, пах смолой и влажным камнем. Свет сюда почти не проникал, царил зеленоватый полумрак, будто он находился на дне глубокого, спящего озера.

Он шел медленно, почти на цыпочках, боясь нарушить этот древний покой. Ветви, опущенные к земле под тяжестью инея, напоминали застывшие фонтаны. Он раздвигал их руками, и ледяные кристаллы осыпались за воротник мелкими, колючими осколками.

Внутри этого зеленого царства его одиночество приобрело иное качество. Оно перестало быть пустотой. Оно стало плотным, осязаемым, как ствол старой сосны. Он не чувствовал себя потерянным; он чувствовал себя...растворенным. Частью этой безмолвной, безразличной к нему жизни. Его мысли текли медленнее, пока не затихли вовсе, уступив место простому созерцанию: вот узор на коре, вот капля, замерзшая на кончике иголки, вот паутина, усыпанная ледяным бисером.

Он нашел поваленное дерево, сел на него, положив ладони на холодную, бархатистую от мха кору. И просто сидел. Дышал. Было темно, тихо и бесконечно одиноко. Но впервые за всё время пути эта бесконечность не пугала. Она была просто фактом, таким же неоспоримым, как то, что лес пьет звуки, а осень медленно умирает.

Серия 16: Рельсы в никуда

Лес внезапно оборвался, словно его подрезали ножом. Перед ним лежала насыпь, поросшая бурьяном и молодыми сосенками, а из-под грязного снега и прошлогодней листвы проступали два ржавых рельса. Они уходили в обе стороны, теряясь в тумане, — прямые, как стрела, и бесцельные, как он сам.

Он поднялся на насыпь, и гравий зловеще хрустнул под ногами. Рельсы были холодными и шершавыми, покрытыми чешуйками ржавчины. Он поставил ногу на стальную полосу, ощутив ее неподвижную, мертвую твердость. По этим путям когда-то мчались поезда, гремели колеса, неслись людские судьбы. Теперь здесь была лишь тишина, более глубокая, чем в лесу.

Он пошел по шпалам, переступая через прогнившие доски. Это был иной ритм — не плавный шаг по земле, а прерывистое движение от одной балки к другой. Он смотрел на рельсы, сходящиеся где-то в серой дали. Обещание пути, у которого нет конца. Обещание направления, которое никуда не ведет.

Он не знал, куда идут эти рельсы. И ему было все равно. Он просто шел по ним, чувствуя, как сталь под ногами становится единственной определенностью в этом размытом мире. Единственным правилом в его бесцельном путешествии. И это было достаточно.

Серия 17: Телеграфный столб-распятие

Туман сгущался, превращая рельсы в две тонкие, ржавые нити, то появляющиеся, то исчезающие в молочной пелене. Из этого белого полога вдруг проступил одинокий телеграфный столб. Он стоял, отклонившись от насыпи, словно от усталости, его перекладины были похожи на раскинутые в немом крике руки. На ржавой проволоке висели капли, застывшие как слезы.

Он подошел ближе, положил ладонь на шершавую, облезлую древесину. Столб был холодным и мертвым, но в его одиноком стоянии была своя странная, трагическая красота. Он был как распятие на краю этого пустого мира, символ связи, которая давно прервалась, вестник, забывший свою весть.

Он прислонился лбом к холодному дереву, закрыв глаза. Он представлял, как когда-то по этим проводам неслись депеши, полные страсти, тревоги, надежды. Теперь здесь была лишь тишина, густая как смола. Его собственная жизнь сейчас была похожа на этот столб — одинокая конструкция, лишенная смысла и сообщений, просто стоящая под дождем, потому что когда-то ее воткнули в землю.

Он оттолкнулся от столба и пошел дальше, оставляя его в тумане. Но ощущение этого холодного, немого причастия надолго осталось на его коже, как клеймо.

Серия 18: Пустой вокзал

Рельсы привели его к заброшенной станции. Небольшое деревянное здание с кружевными, но сгнившими карнизами стояло, прижавшись к насыпи. Сквозь битые окна был виден зал ожидания с покосившимися скамьями. Над входом висела выцветшая табличка, название станции стерлось до нечитаемых пятен.

Он вошел внутрь. Воздух был спертым и сладковатым от запаха разложения древесины. На полу валялись клочья обоев, осыпавшиеся лепные розетки с потолка. Он сел на одну из скамеек. Она жалобно скрипнула, но выдержала.

Здесь когда-то ждали. Ждали поездов, встреч, своего будущего. Теперь будущее наступило, и оно оказалось пустым и безмолвным. Он представил себе голоса, смех, свистки паровозов — все это казалось призрачным эхом, которое не в силах было нарушить давящую тишину настоящего.

Он сидел и смотрел в разбитое окно, за которым медленно сгущались сумерки. Он был единственным пассажиром на этой станции. Единственным, кто ждал поезда, который никогда не придет. И в этой мысли не было отчаяния. Была лишь странная, окончательная ясность. Он был тем, кого оставили на забытой станции, и его путешествие заключалось не в том, чтобы уехать, а в том, чтобы остаться.