Ржавое золото ( Место для шага вперёд ) (гет)

Мои пальцы сжали самородок до боли. Холод металла проникал сквозь кожу, но на этот раз это был не просто символ тщетности, а своего рода якорь. Я отнял его от лица, посмотрел на тусклый блеск, который казалось, вот-вот потухнет, и впервые за долгое время почувствовал не отчаяние, а... раздражение.

— Довольно, Итан, — прохрипел я, и голос, мой собственный голос, прозвучал чуждо и неубедительно, словно ржавый механизм.

— Ты не умрёшь здесь, дрожа от холода! Если уж суждено сдохнуть, то пусть это будет в пути.

Это была не храбрость с моей стороны. Это был порыв, ярость загнанного в угол зверя, последний, отчаянный, животный инстинкт, который взял верх над рассудком, над страхом, над тошнотворной иронией моей ситуации.

На следующий день я чувствовал себя чуть лучше, лихорадка отступила, оставив за собой лишь ледяную слабость. У меня был единственный шанс — идти. Ожидание здесь было равно медленной, гарантированной смерти.

Мой взгляд упал на мешочки с золотом. Отказаться от них? Отказаться от всей той боли, которую я выдержал, чтобы тащить это проклятое богатство? Нет. Даже в этом бреду, в этой пограничной ситуации, жадность, та самая, что привела меня сюда, стала моим последним стимулом.

— Ты пойдешь со мной, — прошептал я, обращаясь к золоту, собирая мешочки и самородки. Если бы кто-то сейчас увидел меня, то принял бы за одержимого, и был бы прав. Я нашёл старый, порванный кусок брезента, который мы использовали для укрытия дров, и завернул в него мешочки с россыпью. Я положил его в основной рюкзак, куда я упаковал то, что могло отсрочить мою смерть: остатки провизии: четыре банки фасоли, десяток черствых сухарей, кофе.Огонь: один, наполовину полный, коробок спичек — мой самый драгоценный ресурс. Кое-что из посуды. Для ночлега: старое шерстяное одеяло и верёвку. Еще я приготовил крепкую деревянную палку, которая должна была служить мне посохом, чтобы прощупывать снег и лед. Также я положил в рюкзак единственный охотничий нож и компас. Может, это было глупо или наивно, или я сам себя успокаивал, но этот компас не раз выручал меня. Я не хотел с ним расставаться. Вдруг он и в этот раз окажется счастливым и доведёт меня до форта, ну, или хотя бы где-то до того места, где я смогу встретить людей.

Перед тем как выйти, я сделал последнюю вещь, которая казалась совершенно нелогичной, но необходимой: я поднял с пола старую, потрёпанную фотографию. Снимок, сделанный в каком-то душном, пыльном баре на Большой Земле: я, Сэм, и ещё пара парней, смеющиеся, самоуверенные, полные планов о золоте. Я сунул её во внутренний карман, рядом с сердцем.

Слово против безмолвия, человек против природы, движение против смерти.

Я с усилием распахнул дверь. Холодный, колючий воздух ворвался в хижину, словно решив довершить работу ветра. Снежная крупа неслась сквозь щели. Снаружи — белое, ослепительное ничего, тишина. Ветви деревьев казались костями, застывшими в отчаянном жесте.

Я сделал несколько шагов и почувствовал, что мне нужно оглянуться. Мой взгляд упал на место, где стояла хижина. Она была словно старый, утонувший в снегу корабль, и я — её единственный выживший. Я не собирался возвращаться.

— Форт, — сказал я, уже громче.

— Форт.

Я повернулся, тяжесть мешка потянула меня вниз, но я устоял. Я пошёл к склону, откуда открывался вид на реку, остановился, глядя на её поверхность. Река — не просто ориентир. Она забрала Сэма. Я должен помнить о ней, но не приближаться без крайней нужды.

Я начал двигаться, держась за кусты и низкие деревца, стараясь не ступать на ненадёжный лёд. Мешок с золотом, висевший на плече, оттягивал его, но я не обращал на это внимания.

И вот я уже в лесу, среди деревьев, которые кажутся одинаковыми. Тишина снова обрушилась на меня. Но теперь в ней был новый звук. Это был звук моего собственного, сбивчивого, но упрямого шага. И этот звук был началом моей новой, возможно, последней истории.

Шаг. Ещё один шаг. И ещё.

Мешок с золотом, висевший на плече, ныл, и это нытье не было просто физической болью. Оно было проклятием. Каждое движение, которое я делал, отдавалось острой болью в истощённых рёбрах. Я был слаб после лихорадки, а тяжесть, которую я тащил, была не просто грузом, это был гроб, который я нёс для самого себя.

Я остановился, было такое чувство, что я не просто стою на снегу- я вмёрз в него. Белый мрак не просто давил — он проникал в сознание, словно ледяной туман, стирая всё, кроме боли. Молчание Севера — вот мой единственный спутник, абсолютная тишина, в которой слышен только собственный стук сердца, бьющегося в груди, словно загнанная птица.

Вдруг, среди этого ослепительного белого безмолвия, мой разум дал сбой.Тишина раскололась, и я увидел Нью-Йорк. Прямо перед собой, сквозь морозный туман, возникла улица: тёплый, желтый свет, отражающийся от мокрого булыжника, гул омнибуса, крики газетчиков. Я увидел знакомую витрину булочной, которую мы с матерью проходили по воскресеньям. Я увидел её саму — мою мать, и сестёр, они стояли, завернутые в шерстяные шали, и смотрели на меня с тревогой, с любовью. Тепло, запах корицы, человеческий голос... Это было так реально, так близко, что я протянул руку, чтобы коснуться их.

Я вижу их. Мама. Сёстры. Нью-Йорк, огни, родные лица... Это такая изощренная пытка! Они зовут меня обратно, обещают тепло. Я знаю, что это ложь, игра моего измученного, голодного разума, отчаянно цепляющегося за тепло. Не может быть...

Я замер, задыхаясь от этого внезапного, жестокого тепла, а затем от холода, вернувшегося во сто крат. Я резко мотнул головой, и видение, как тонкая пленка, лопнуло. Я снова стоял посреди вечного, белого, безжалостного Северного безмолвия.

Дереализация отступила, оставив за собой волну отчаяния, и в этот момент правда обрушилась на меня с силой лавины. Золото, которое я нёс, показалось мне не богатством, а идолом. Кровью.

— Сэм был бы жив, — прошептал я.

Если бы мы не нашли эту проклятую жилу, или если бы я не поддался этому дьявольскому азарту, уговорил бы Сэма взять малую часть и не продолжать работы, мы бы ушли с остальными старателями. Мы бы вернулись к цивилизации, бедными, но живыми. Но мы остались. Из-за этого жёлтого песка.

Боль в плече стала невыносимой, но теперь это была не просто тяжесть, это было ощущение огня, который пожирал меня. Это было проклятие, которое я тащил.

Я резко остановился, судорожно сбросил рюкзак на снег. Он упал, издав глухой, тяжёлый удар. Я расстегнул его, вытащил брезентовый сверток с золотом. Самородки и россыпь тускло мерцали в сером свете. Целое состояние. И смерть Сэма. Моя неминуемая смерть. Одно было неразрывно связано с другим. Я схватил один из мешочков, и мне показалось, что он уже не холодный, наоборот. Он жжёт меня, как раскаленный уголь, и шепчет о моей жадности, о могиле Сэма, о том, что я, Итан Уолш, никогда не увижу больше ни мать, ни сестёр ни Нью-Йорк.

Внутри что-то сломалось. Хриплый, безумный смех вырвался из груди, разорвав тишину.

— Ты не стоишь даже одного вдоха! — прокричал я в белую пустоту, обращаясь одновременно и к золоту, и к своей прошлой, алчной жизни.

— Ты убило его!

Я рванул веревку, стягивающую мешочек, и с дикой, яростной силой, которой, как я думал, у меня уже не осталось, выбросил пригоршню золотого песка в глубокий, пушистый снег. Затем я вытряхнул второй мешочек, третий. Самородки, отполированные рекой, с глухим стуком утопали в снежной перине. Желтый блеск быстро исчезал, поглощенный белым, безразличным одеялом Севера. Это было кощунство. И это было освобождение.

Я стоял, дрожа, и смотрел на место, где только что лежало моё состояние, а теперь — просто сугроб. Сброшенная тяжесть была не только в плечах. Она ушла из души. Быстро, не давая себе времени на размышления, не оборачиваясь и не глядя на то место, я подобрал облегчённый рюкзак с остатками провизии и своим единственным ножом. Нужно идти.

Я зашагал вперед, пробивая снег, оставляя за собой проклятую жилу, нашу хижину и этот ржавый песок, который теперь был просто частью белого, бесконечного безмолвия. Впервые за долгое время я чувствовал, что иду не к смерти, а от неё. И что у меня, возможно, есть шанс.

Теперь я понимаю, что это жгучее, проклятое золото, оно не просто тяжёлое — оно жгло меня до костей, как яд. Каждая унция — это гвоздь в гроб Сэма. Оно — причина его смерти, якорь, тянущий меня на дно. Оно несет смерть. Я спокойно, с ледяной ясностью осознаю, что этот груз опасен и ядовит, и я правильно сделал, выбросив его в снег. Его тяжесть падала не с моих плеч, а с моей души. Я освободился от проклятья, но не от вины перед Сэмом. И я продолжаю идти... в эту ледяную, немую бесконечность.