Ржавое золото ( Место для шага вперёд ) (гет)

Часть 1 Белые, Белые Дни...

Это черновик главы

Тишина Севера — не просто отсутствие звука. Это плотная, давящая субстанция, которая проникает под кожу, вгрызается в мысли и начинает говорить твоим собственным голосом, шепча о твоей глупости, жадности, о приближении конца.

Три недели, как я один.

Напарник, старый Сэм, был моим единственным связующим звеном с миром, мой единственный "мост" через эту проклятую реку безумия. Мы нашли жилу, да, нашли. Полноценную, богатую, чертову жилу, из-за которой я и сижу здесь, в ловушке. Три недели, как я один... И, возможно, три недели до того, как эта тишина навсегда поглотит и меня. А может, это произойдёт еще раньше...

Азарт был сильнее инстинкта. Мы нашли ту жилу в конце сентября, когда уже собирались уходить, провозившись без результата предыдущие месяцы. Жила была такой перспективной, такой богатой… Словно сама судьба смеялась над нами, проверяя нашу реакцию.

Сэм, старый пёс, поддался первому же порыву: "Итан, такую удачу нельзя бросать! Успеем до холодов, успеем!". А я, дурак, поверил. Мы оставались, копали, забывая о том, что солнце с каждым днём поднимается всё ниже, а ночи становятся длиннее и морознее. Каждый удар кирки был ударом по здравому смыслу.

Зима пришла, как хищник. Неожиданно рано, с яростью, которой мы не ожидали. Реки начали сковываться льдом не по дням, а по часам, а снегопады накрыли всё вокруг. Когда мы наконец осознали, что застряли, было уже поздно.

Ирония, Итан. Вот она, твоя золотая ирония.

Теперь я лежу, кутаясь в старое одеяло, сжимая в ледяном кулаке мешочек с россыпью. Один из многих. О, я богат! Только это не спасает от смерти. Я слышу, как ветер свистит сквозь щели в нашей хилой лачуге, и ощущаю холод, который уже не снаружи, а внутри костей.

Я смотрю на этот жёлтый песок, на этот мерцающий, тусклый блеск. В цивилизации он сто́ит дом, свободу, целое состояние. Здесь он не стоит ничего. Он не согреет меня, не даст огня, не принесёт лося, не залатает дыры в крыше. Мне нужна ветка, трут, кусок жира, горячий кофе — всё что угодно, только не эта бесполезная, холодная, проклятая руда. Я притащил в эту ледяную гробницу свой собственный памятник жадности, тащу его с собой, иронично отягощая каждый свой шаг, каждый свой обречённый вдох.

И если я умру здесь, что, кажется, неизбежно, то этот мешок останется со мной. Спишь в обнимку со своей судьбой, Итан. Я надрывно смеюсь в пустоту — Итан Уолш, самый богатый труп на Севере, который умрёт от холода, имея при себе гору богатства, которое не может купить даже одного, последнего, тёплого вздоха. Он пришёл за золотом, а нашёл, что золото — это лишь очень тяжёлый, очень красивый песок. И я улыбаюсь этому своему последнему открытию. Горькая, ледяная улыбка.

Сэм умер. Он вышел три дня назад, кажется, если я ещё не потерял способность ориеньтррааться во времени, когда я не мог подняться от лихорадки. Я даже слышал издалека звук топора — единственный живой, ритмичный звук во всей этой мёртвой пустоши. Слышал, как он ударяет по ледяной корке реки, как она трещит. А потом… один резкий, утробный треск, скрежет, будто кто-то разорвал полотно, и всплеск. Глухой, отчаянный, быстро угасающий. И тишина, которая стала во сто крат тяжелее. Я ждал. Ждал крика, стона, чего угодно. Но вернулась лишь прежняя, давящая тишина. Сэм провалился.

Я выполз к реке, уже к вечеру. Никакого следа. Лёд затянул то место. И наш единственный топор тоже там, на дне. Я простоял там, глядя на молчаливый, безжалостный лед реки, и чувствовал, как внутри меня что-то ломается. Не сердце. Что-то гораздо более важное. Сэм — мёртв. Мой товарищ, мой единственный голос в этом аду, ушёл. Утонул, как неопытный щенок, сосвсем недалеко от берега.

Ужас, который сковал меня, был двух видов. Первый — это потеря человека. Товарища, который не даст тебе умереть одному, не даст сойти с ума в этой тишине. Второй... ужас, порождённый куском металла.Я не мог достать топор. Он ушел на дно. И вот тут на меня накатило: что хуже? Что Сэма нет, или что я остался без инструмента? Без топора я не расколю дров. Не выпотрошу тушу, если повезёт что-то убить. Не смогу отремонтировать хижину, защититься от зверя. Я остался без защиты, без огня, без шансов.

Я вернулся ползком в хижину, пошатываясь от усталости. Ирония, Итан. Вот она, твоя золотая ирония. Я сижу на мешке жёлтого песка, который стоит целое состояние, но не может купить мне ни одной щепки. Я ошеломлён, потерян.

Человеческое горе отступило перед холодной, прагматичной реальностью. Смерть Сэма — это ужасно. Потеря топора — это верная смерть. И этот животный, ледяной страх от потери инструмента, а не человека, заставил меня понять, что я уже не совсем человек. Я просто загнанный зверь в снежной ловушке.

Теперь у меня есть дом, но нет ключей... Я заперт в этом бревенчатом ящике не на замок, а на страх. Страх выйти и увидеть, как эта белая пустыня медленно поглощает меня, как она поглотила Сэма. Провизии осталось на неделю, если растягивать. Четыре банки фасоли, десяток сухарей, полмешка кофе. Кофе это хорошо, это топливо, жизнь, но оно ничего не стоит без огня. А я скоро не смогу разжечь огонь.

У меня есть лес, но нет топоров... Я могу попытаться расколоть поленья камнем, могу уйти искать сухие ветки в лесу, но это отнимет последние силы, которые я берегу для чего-то более важного. Для шага вперёд.

Иногда я достаю из мешка золото. Самородки, отполированные рекой, блестят в тусклом свете из единственного окошка. Я держу их в руке, и это ощущение тщетности почти физически больно. Эти камешки, за которые я отдал три года жизни, теперь не стоят и половины сухого сухаря. У меня есть парус, но ветра нет. Я богат, но бессилен.

Но самое страшное — это одиночество. У меня есть слово, но в нём нет букв. Я пытаюсь говорить сам с собой, но вслух вырывается только хрип. Мои мысли, мои планы, мои страхи — всё это слова без адресата, без ответа. Мне не с кем говорить, и это страшно. На Большой Земле и здесь, среди остальных старателей, я не был слишком разговорчив, но сейчас я отдал бы всё за возможность услышать человеческую речь, пусть даже ругань.

Тишина Севера, это белое безмолвие, сводит меня с ума. Оно нашептывает, что ждать бесполезно. Что все, что осталось реальным, это белые горы и белый лёд,

У меня, кажется, небольшой выбор. Остаться. Доесть остатки, сжечь скудную мебель, надеясь на прозрачный шанс, что в этих проклятых, безжизненных местах кто-то вдруг найдёт меня, а потом — медленное, ледяное забвение.

Идти. Спуститься к замёрзшей реке. Да, река. Она забрала Сэма, но она же мой единственный шанс. Я знаю, что этот изгиб реки ведет прямо к форту.

Мой план таков: держаться берега. Я буду идти строго вдоль берега. Река — это идеальный, неподвижный ориентир, который не даст мне сбиться с пути. Пока есть хоть малейшая возможность пробраться через кусты, камни или неровности суши, я буду использовать ее. Я буду двигаться медленно, постоянно оценивая, насколько проходима земля. Если берег станет слишком крутым, превращается в непроходимые заросли или обрыв, и обходной путь кажется слишком долгим и рискованным, придется рассмотреть запасной вариант, идти по льду. Это риск провалиться, но это шанс.

У меня река, только нет моста. Идти по льду по направлению к форту — это самый прямой путь, но и самый опасный. По берегам идти дольше и сложнее, там завалы и густой лес. А впереди, в стороне, уже виднеются вершины, укутанные первым снегом. Белые горы. Я перевожу взгляд на свою здоровую руку, в которой держу самородок. Я должен вложить в неё решение. И мне нужны те самые несколько слов, чтобы сделать этот первый шаг.

Я не могу ждать. Я должен идти. Но куда? И как? Я приложил к лицу руку, в которой держал самородок. Он был холоден, как смерть.

Мои пальцы сжали самородок до боли. Холод металла проникал сквозь кожу, но на этот раз это был не просто символ тщетности, а своего рода якорь. Я отнял его от лица, посмотрел на тусклый блеск, который казалось, вот-вот потухнет, и впервые за долгое время почувствовал не отчаяние, а... раздражение.

— Довольно, Итан, — прохрипел я, и голос, мой собственный голос, прозвучал чуждо и неубедительно, словно ржавый механизм.

— Ты не умрёшь здесь, дрожа от холода! Если уж суждено сдохнуть, то пусть это будет в пути.

Это была не храбрость с моей стороны. Это был порыв, ярость загнанного в угол зверя, последний, отчаянный, животный инстинкт, который взял верх над рассудком, над страхом, над тошнотворной иронией моей ситуации.

На следующий день я чувствовал себя чуть лучше, лихорадка отступила, оставив за собой лишь ледяную слабость. У меня был единственный шанс — идти. Ожидание здесь было равно медленной, гарантированной смерти.

Мой взгляд упал на мешочки с золотом. Отказаться от них? Отказаться от всей той боли, которую я выдержал, чтобы тащить это проклятое богатство? Нет. Даже в этом бреду, в этой пограничной ситуации, жадность, та самая, что привела меня сюда, стала моим последним стимулом.

— Ты пойдешь со мной, — прошептал я, обращаясь к золоту, собирая мешочки и самородки. Если бы кто-то сейчас увидел меня, то принял бы за одержимого, и был бы прав. Я нашёл старый, порванный кусок брезента, который мы использовали для укрытия дров, и завернул в него мешочки с россыпью. Я положил его в основной рюкзак, куда я упаковал то, что могло отсрочить мою смерть: остатки провизии: четыре банки фасоли, десяток черствых сухарей, кофе.Огонь: один, наполовину полный, коробок спичек — мой самый драгоценный ресурс. Кое-что из посуды. Для ночлега: старое шерстяное одеяло и верёвку. Еще я приготовил крепкую деревянную палку, которая должна была служить мне посохом, чтобы прощупывать снег и лед. Также я положил в рюкзак единственный охотничий нож и компас. Может, это было глупо или наивно, или я сам себя успокаивал, но этот компас не раз выручал меня. Я не хотел с ним расставаться. Вдруг он и в этот раз окажется счастливым и доведёт меня до форта, ну, или хотя бы где-то до того места, где я смогу встретить людей.

Перед тем как выйти, я сделал последнюю вещь, которая казалась совершенно нелогичной, но необходимой: я поднял с пола старую, потрёпанную фотографию. Снимок, сделанный в каком-то душном, пыльном баре на Большой Земле: я, Сэм, и ещё пара парней, смеющиеся, самоуверенные, полные планов о золоте. Я сунул её во внутренний карман, рядом с сердцем.

Слово против безмолвия, человек против природы, движение против смерти.

Я с усилием распахнул дверь. Холодный, колючий воздух ворвался в хижину, словно решив довершить работу ветра. Снежная крупа неслась сквозь щели. Снаружи — белое, ослепительное ничего, тишина. Ветви деревьев казались костями, застывшими в отчаянном жесте.

Я сделал несколько шагов и почувствовал, что мне нужно оглянуться. Мой взгляд упал на место, где стояла хижина. Она была словно старый, утонувший в снегу корабль, и я — её единственный выживший. Я не собирался возвращаться.

— Форт, — сказал я, уже громче.

— Форт.

Я повернулся, тяжесть мешка потянула меня вниз, но я устоял. Я пошёл к склону, откуда открывался вид на реку, остановился, глядя на её поверхность. Река — не просто ориентир. Она забрала Сэма. Я должен помнить о ней, но не приближаться без крайней нужды.

Я начал двигаться, держась за кусты и низкие деревца, стараясь не ступать на ненадёжный лёд. Мешок с золотом, висевший на плече, оттягивал его, но я не обращал на это внимания.

И вот я уже в лесу, среди деревьев, которые кажутся одинаковыми. Тишина снова обрушилась на меня. Но теперь в ней был новый звук. Это был звук моего собственного, сбивчивого, но упрямого шага. И этот звук был началом моей новой, возможно, последней истории.

Шаг. Ещё один шаг. И ещё.

Мешок с золотом, висевший на плече, ныл, и это нытье не было просто физической болью. Оно было проклятием. Каждое движение, которое я делал, отдавалось острой болью в истощённых рёбрах. Я был слаб после лихорадки, а тяжесть, которую я тащил, была не просто грузом, это был гроб, который я нёс для самого себя.

Я остановился, было такое чувство, что я не просто стою на снегу- я вмёрз в него. Белый мрак не просто давил — он проникал в сознание, словно ледяной туман, стирая всё, кроме боли. Молчание Севера — вот мой единственный спутник, абсолютная тишина, в которой слышен только собственный стук сердца, бьющегося в груди, словно загнанная птица.

Вдруг, среди этого ослепительного белого безмолвия, мой разум дал сбой.Тишина раскололась, и я увидел Нью-Йорк. Прямо перед собой, сквозь морозный туман, возникла улица: тёплый, желтый свет, отражающийся от мокрого булыжника, гул омнибуса, крики газетчиков. Я увидел знакомую витрину булочной, которую мы с матерью проходили по воскресеньям. Я увидел её саму — мою мать, и сестёр, они стояли, завернутые в шерстяные шали, и смотрели на меня с тревогой, с любовью. Тепло, запах корицы, человеческий голос... Это было так реально, так близко, что я протянул руку, чтобы коснуться их.

Я вижу их. Мама. Сёстры. Нью-Йорк, огни, родные лица... Это такая изощренная пытка! Они зовут меня обратно, обещают тепло. Я знаю, что это ложь, игра моего измученного, голодного разума, отчаянно цепляющегося за тепло. Не может быть...

Я замер, задыхаясь от этого внезапного, жестокого тепла, а затем от холода, вернувшегося во сто крат. Я резко мотнул головой, и видение, как тонкая пленка, лопнуло. Я снова стоял посреди вечного, белого, безжалостного Северного безмолвия.

Дереализация отступила, оставив за собой волну отчаяния, и в этот момент правда обрушилась на меня с силой лавины. Золото, которое я нёс, показалось мне не богатством, а идолом. Кровью.

— Сэм был бы жив, — прошептал я.

Если бы мы не нашли эту проклятую жилу, или если бы я не поддался этому дьявольскому азарту, уговорил бы Сэма взять малую часть и не продолжать работы, мы бы ушли с остальными старателями. Мы бы вернулись к цивилизации, бедными, но живыми. Но мы остались. Из-за этого жёлтого песка.

Боль в плече стала невыносимой, но теперь это была не просто тяжесть, это было ощущение огня, который пожирал меня. Это было проклятие, которое я тащил.

Я резко остановился, судорожно сбросил рюкзак на снег. Он упал, издав глухой, тяжёлый удар. Я расстегнул его, вытащил брезентовый сверток с золотом. Самородки и россыпь тускло мерцали в сером свете. Целое состояние. И смерть Сэма. Моя неминуемая смерть. Одно было неразрывно связано с другим. Я схватил один из мешочков, и мне показалось, что он уже не холодный, наоборот. Он жжёт меня, как раскаленный уголь, и шепчет о моей жадности, о могиле Сэма, о том, что я, Итан Уолш, никогда не увижу больше ни мать, ни сестёр ни Нью-Йорк.

Внутри что-то сломалось. Хриплый, безумный смех вырвался из груди, разорвав тишину.

— Ты не стоишь даже одного вдоха! — прокричал я в белую пустоту, обращаясь одновременно и к золоту, и к своей прошлой, алчной жизни.

— Ты убило его!

Я рванул веревку, стягивающую мешочек, и с дикой, яростной силой, которой, как я думал, у меня уже не осталось, выбросил пригоршню золотого песка в глубокий, пушистый снег. Затем я вытряхнул второй мешочек, третий. Самородки, отполированные рекой, с глухим стуком утопали в снежной перине. Желтый блеск быстро исчезал, поглощенный белым, безразличным одеялом Севера. Это было кощунство. И это было освобождение.

Я стоял, дрожа, и смотрел на место, где только что лежало моё состояние, а теперь — просто сугроб. Сброшенная тяжесть была не только в плечах. Она ушла из души. Быстро, не давая себе времени на размышления, не оборачиваясь и не глядя на то место, я подобрал облегчённый рюкзак с остатками провизии и своим единственным ножом. Нужно идти.

Я зашагал вперед, пробивая снег, оставляя за собой проклятую жилу, нашу хижину и этот ржавый песок, который теперь был просто частью белого, бесконечного безмолвия. Впервые за долгое время я чувствовал, что иду не к смерти, а от неё. И что у меня, возможно, есть шанс.

Теперь я понимаю, что это жгучее, проклятое золото, оно не просто тяжёлое — оно жгло меня до костей, как яд. Каждая унция — это гвоздь в гроб Сэма. Оно — причина его смерти, якорь, тянущий меня на дно. Оно несет смерть. Я спокойно, с ледяной ясностью осознаю, что этот груз опасен и ядовит, и я правильно сделал, выбросив его в снег. Его тяжесть падала не с моих плеч, а с моей души. Я освободился от проклятья, но не от вины перед Сэмом. И я продолжаю идти... в эту ледяную, немую бесконечность.

У меня есть время но нет сил ждать,

И есть еще ночь, но в ней нет снов...

Кино "Место для шага вперёд "

Каждый мой шаг был утверждением. Не просто движением вперед, а упрямым, хриплым "Нет" тому белому, безмолвному проклятию, которое жаждало сделать из меня часть своего кладбища. Север… Он был красив, как идеальная ловушка, и жесток, как холодный удар кулаком.

Лихорадка отступила, но это была не победа, а перемирие, после которого ты обнаруживаешь, что тело — всего лишь истощенная, выпотрошенная туша, которую забыли закопать. Кости ломило, как будто их выкручивал невидимый враг, а каждый вдох — жалкий, вымученный, — пронзал ребра острой, ледяной болью. Я нёс на плечах свой облегченный, нищий рюкзак с остатками жизни: жалкие крохи еды, нож, веревка, одеяло и спички. Но этот груз был тяжелее тонны проклятого золота, которое мы искали. Он был тяжестью моей собственной, упрямой, совершенно измученной, но несломленной воли.

Я цеплялся за берег, продираясь сквозь мерзлые, колючие заросли, словно раненый зверь, боящийся открытого пространства. Держаться подальше от мёртвого, предательского льда реки. Река. Она была моим единственным компасом в этой белой агонии, и она же — моим палачом, забравшим Сэма, а вместе с ним — и единственный топор. Единственный, черт бы его побрал, инструмент, который мог бы продлить моё жалкое существование. Кусты были моей защитой, моим мостом через пропасть отчаяния, моей упрямой, твердой землёй, на которую можно было опереться.

Но берег скоро превратился в насмешку, в глупую, жестокую шутку Севера. Там, где земля была относительно пригодна для прохода, её заваливали вековые буреломы — сваленные, как спички, деревья, покрытые толстой, скользкой коркой льда и снега. Обходной путь забирал последние, жалкие силы, сжигая скудный запас тепла, который я берёг, как самый драгоценный, как последний глоток воды. Впереди уже виднелись склоны, затянутые густым, сумрачным лесом, а над ними — белые, неприступные горы.

Я остановился. Дыхание сбилось в хриплый, рваный, животный ритм. Я стоял на краю, глядя вниз, на реку. Она была прямым, идеальным путём. Её поверхность выглядела плотной, безмятежной, словно она никогда и не прятала под собой ледяной, жадный, ненасытный поток, который поглотил моего друга.

—Идти по берегам дольше и сложнее, там завалы и густой лес, они высосут меня досуха раньше, чем я увижу следующий поворот,— прошептал я в белый, равнодушный мрак. Мой голос звучал чуждо, как голос незнакомца. Во мне вновь заговорила прагматичная, животная часть, та, которая поняла, что потеря топора — это верная смерть, а не потеря человека. Человек — это память. Топор — это жизнь.

Идти по льду. Это был шанс. Шанс провалиться и упокоиться рядом с Сэмом, но это был шанс не сгореть заживо, пробиваясь через бурелом.Река являлась границей между тем, что было, и тем, что должно быть. Лед... он всегда был такой обманчивой, но притягательной штукой. Глядя на эту замерзшую гладь, я чувствовал, что она держит в себе всё — мою жизнь, если я найду верный путь, шанс выбраться из этого проклятого места, и, конечно, смерть, если сделаю неверный шаг.

Я бы отдал всё, чтобы сейчас ступить без опаски на идеальный, голубой лёд. Прозрачный, чистый, он словно обещает безопасность. Знаю, что такой образуется из хорошо промёрзшей воды, без пузырей, без мути. Красота. Но и опасность в ней же. Такие участки, как правило, в самом сердце реки, а идти туда — это самоубийство.

Нужно мыслить здраво, , Итан. Выжить — вот главная цель. Мне стоит выбирать участки льда толщиной не менее 4-6 дюймов, это минимум, на который можно положиться. Никаких трещин, никаких промоин, даже самых маленьких. И держаться ближе к берегу, но не вплотную. У самого края лед часто подмыт, словно бумага. Черт, нужно думать как хищник, а не как жертва. И еще эти темные пятна. Как синяки на коже реки. Они — знак того, что лед там тоньше. На них — ни ногой.

Каждый шаг сейчас — это выбор между шансом и фатальной ошибкой. Река ждет. Я готов.

Я опирался на крепкую деревянную палку — обломок большой еловой ветки. Я сжимал её в руке, которая ещё недавно держала проклятый самородок. Медленно, с ледяной ясностью, не позволяя эмоциям затуманить расчет, я начал спускаться. Я сделал первый, осторожный, невесомый шаг на застывшую воду. Тишина Севера вновь обрушилась на меня, но на этот раз в ней не было ни шепота о жадности, ни воспоминаний о золоте. Теперь в ней был только звук — скрежет моей палки о лёд. Робкий, но упрямый ритм. Это был мой новый диалог с миром, и он не знал компромиссов. Мой последний, но единственный "шаг вперёд". И я его сделал. Я сфокусировался, сделав глубокий, медленный вдох. Мой собственный выдох облачком белого пара рассеялся над замерзшей поверхностью, словно предупреждение. Нужно двигаться. Здесь, на берегу, у меня была почти нулевая защита. Я осторожно опустился на колени, распределяя вес, а затем медленно, плавно перенёс его на реку. Первый шаг был похож на приговор. Лед под ботинком издал низкий, напряженный стон. Не треск, не скрежет, а именно стон — звук тяжелой ноши, которую он готов выдержать.

Четыре-шесть дюймов. Вот что мне нужно. Я не мог позволить себе роскошь выйти на тот манящий, голубой, "идеальный" лед в центре реки. Это было бы быстро, но слишком рискованно. Я держался на дистанции от берега — не вплотную. Опыт подсказывал, что у самого края вода весной и летом подмывает основание, лед там всегда тоньше и коварнее. Если я провалюсь, мне нужна возможность быстро выбраться на крепкий участок, а не утонуть в прибрежной каше.

Промочить ноги на Севере — это верная, хоть и растянутая во времени, смерть. Ноги невозможно просушить наскоро, и если начнется обморожение, я стану обузой сам для себя, мертвым грузом.Поэтому каждый шаг был выверенным, медленным скольжением, а не решительной поступью. Глаза не отрывались от поверхности. Я искал, в первую очередь, тёмные пятна — тонкие места, где под льдом была вода, готовая прорваться. Искал сетки трещин, которые могли означать, что лед уже сломан и держится на честном слове. Это было похоже на ходьбу по минному полю, где вместо взрыва тебя ждала ледяная хватка воды.

Концентрация. Она была полной, абсолютной. Я чувствовал, как напряжение от каждого удара сердца, каждого движения мышц, передается в мою голову. Я не просто шел, я слушал лед, читал его. Мой слух стал обостренным: малейший скрип, бульканье, даже изменение в глухом гуле подо мной заставляло меня замирать. Пройдя около сотни ярдов, я ощутил, что лед стал более монолитным и тяжелым. Кажется, я нашел свою безопасную дорогу. Я немного ускорился, всё еще держась ближе к левому берегу. Только пройдя, по моим ощущениям, добрую милю, и увидев, что на другом берегу река уходит в густой хвойный лес, я решил: хватит. Риск пройден.

Последние несколько шагов к берегу я делал, приседая, готовый в любой момент оттолкнуться и упасть плашмя, чтобы распределить вес. Когда мои ботинки снова ощутили под собой твердую, промёрзшую землю, а не скользкую, звенящую поверхность, я остановился. Секунда тишины.Выдох.Я вернулся на берег. Река, пройденная мной, осталась за спиной, а впереди — лес. Теперь нужно найти место для ночлега, пока не сели сумерки. Я шагнул в промерзший, безразличный лес.

* * *

Ноябрь здесь, на Аляске, не знал милосердия. И без того короткий день, который едва успел проклюнуться из долгой темноты, уже подходил к концу. Над головой висело сплошное, свинцовое небо, превращая тусклый, дневной свет в серый полумрак. Из-за этого казалось, что день так и не набрал полной силы, будто кто-то приглушил весь мир, оставив его в вечных сумерках.

Последние пару часов я просто шел, тяжело проваливаясь в снег под густыми лапами елей, которые здесь, в лесу, окончательно забирали остатки скудного света. Белое безмолвие, что давило днем — бесконечный, ослепляющий снег и гнетущая тишина — сменилось другим, не менее страшным ощущением.

Тьма наступала неспешно, но неумолимо, как ледяная вода. Сначала лес превратился в монохромный мир теней, затем тени стали плотнее, очертания деревьев — неразличимы. Я понял, что мои силы на исходе. Ступни немели от усталости и холода, а каждый шаг давался с таким усилием, что стало ясно: еще немного, и темнота найдет меня посреди этого ледяного царства.

Я свернул с невидимой тропы, ища хоть какое-то укрытие, и наткнулся на подобие небольшого скального навеса, где снег не лег так плотно. Вокруг уже было абсолютно черно, и эта тьма, густая, как деготь, начала давить на мозги. Одиночество, которое днем можно было заглушить движением и мыслями, теперь заговорило низким, зловещим шепотом. Лес вокруг казался не просто пустым — он был наполнен чем-то древним и холодным.

С отчаянной поспешностью, едва шевеля замерзшими пальцами, я принялся за работу, словно промедление было смертельно. Главное — огонь. В этом месте, среди молчаливых, промёрзших елей, топора не было, а это означало, что моя жизнь зависела только от ножа.Топор валит дерево, нож выживает в лесу. Для разведения огня мне не нужны толстые брёвна, мне нужно сухое, податливое дерево. Я не стану бессмысленно пытаться срубить ствол. Моя цель — растопка и топливо, которое можно расщепить. В сознании был абсолютный, почти механический фокус. Усталость, свинцовой тяжестью осевшая в плечах после целого дня бегства и нечеловеческих усилий, была отодвинута на периферию. Это было ощущение онемевшей, но продуктивной усталости. Каждое движение — отточенный ритуал, повторяемый сотни раз в тренировках, ставших реальностью. Вдох-выдох. Хват. Удар. Треск. Выживание.

В этом адском климате сухие нижние ветки елей и сосен — вот, что мне необходимо. Эти ветки, лишённые света, часто мертвы и сухи, даже когда снег и влага оседают на всём остальном. Я не рубил их, так как не имел чем.. Я нащупывал ветку, которая на ощупь казалась самой сухой и хрупкой, и отламывал её рывком, используя силу плеча и колена. Моё тело двигалось как единый рычаг, экономя энергию. Ветки были достаточно тонкими, чтобы их можно было сломать, но всё ещё слишком толстыми чтобы гореть сразу. Тут в дело вступал нож. Я брал ветку (диаметром не больше двух-трёх дюймов) и начинал расщеплять её вдоль. Моя рука дрожала от холода и усталости, но хват был мёртвым.

Механические, почти медитативные удары продолжались, пока кучка сухого топлива не стала достаточной. От напряжения мышцы свело, но я едва это заметил.

Я установил самодельную подставку из двух рогатин и перекладины. На ней, в старой консервной банке с проволочной ручкой, лежал снег. Вода была мне нужна, чтобы сделать кофе — горький, крепкий порошок, последняя роскошь, которую я нёс с собой, чтобы не заснуть, чтобы вернуть себе часть того, что я называл "нормальным".

Тонкий язычок пламени, сначала робкий, затем жадный, принялся лизать сучья. Оранжевый свет — тепло, жизнь, единственная защита — отступил от стен моего временного убежища и пронзил абсолютную черноту. Только сейчас я позволил себе перевести дух, глядя на то, как огонь на мгновение изгоняет эту давящую, фантасмагорическую тьму Аляскинской ночи.

Я поднял голову, рассматривая промежуток неба между верхушками елей. Оно было чернильным полотном, усеянным алмазной пылью звёзд — бесчисленным множеством миров, холодных и безразличных. Каждая точка света казалась невыносимо далёкой, равнодушной к маленькой, мерцающей искре жизни, которой сейчас был я. Я ощущал это вселенское равнодушие как физическое давление, как ледяную корку, сковывающую душу. Звёзды, эти вечные свидетели бытия, не несли в себе утешения, не обещали спасения. Они просто были — прекрасные, далёкие, застывшие во времени, не моргающие, не сочувствующие. Их свет был светом безразличия, пробивающимся сквозь бездну, чтобы просто зафиксировать его присутствие, не заботясь о его судьбе. Это было отчуждение вселенной, её холодное и окончательное "нет" на мой невысказанный крик о помощи.

Я смотрел на эти замерзшие, равнодушные звёзды. Смогу ли я увидеть их завтра? Переживу ли эту ночь, и если переживу, то что ждёт меня дальше?

Это нельзя было назвать сном. Это было скорее бодрствование, растянутое на долгие часы ледяного полузабытья. Каждые пятнадцать-двадцать минут я поднимался, заставляя себя шевелиться у еле теплящегося костра, зная, что если позволю себе провалиться в бездну усталости, то, скорее всего, не проснусь. Эта мысль была острой и пронзительной, как морозный воздух, и держала меня на грани.

Единственное, что противостояло коварству холода, был обжигающий, крепкий кофе — последняя роскошь, которую я нёс с собой, чтобы не заснуть, чтобы вернуть себе часть того, что я называл "нормальным". Я держал кружку, словно спасательный круг, чувствуя, как горькая жидкость обдирает горло и вливает ложную, но необходимую энергию в остывающее тело.

Я смотрел на оранжевый свет огня, который, казалось, лишь на мгновение изгонял давящую черноту Аляскинской ночи. Этот огонь был маленьким, тщедушным осколком тепла в бесконечной, безжалостной пустоте. Чернильное полотно неба над головой, усеянное холодными и безразличными звездами, лишь усиливало мое ощущение вселенского равнодушия, ледяной коркой сковывающего душу. В такие моменты понимаешь, насколько ты мал, всего лишь искра в этой космической печи.

"Мы пережили первую ночь," — прошептал я сам себе, и звук голоса, тонкий и сиплый, был почти потерян в тишине. Удивляясь тому, как слабо и бессмысленно это звучало. Мы?Почему я так сказал, словно нас было двое? Я что, интуитивно упомянул и Сэма? Чей призрак неотступно был в моем разуме, чье отсутствие давило сильнее, чем вес рюкзака?

Эта мысль пронзила, как ледяной осколок. Я вздрогнул, почувствовав, как морозный воздух проникает сквозь потрескавшуюся ткань куртки. Разве я не один? Неужели мне было легче представить, что я не один среди этого холода Севера, что рядом есть кто-то, разделяющий этот невыносимый груз и эту битву. Даже если этот "кто-то" — лишь тень, лишь воспоминание о человеке.

С первыми проблесками серого, морозного рассвета, когда облака на мгновение разошлись, и воздух стал невыносимо холодным, я заставил себя собраться и продолжить путь. Я чувствовал, как коченеет спина; одежда и одеяла были сырыми, а пар изо рта клубился густыми облаками, моментально оседая инеем на меху. Каждое движение требовало невероятных усилий, а усталость ощущалась как физическое давление, как будто ты тащишь на себе невидимый, но осязаемый груз. Борьба теперь шла не только с природой, этим старым, равнодушным врагом, но и с самим собой, с оцепенением и предательской тишиной Севера, которая шепчет о покое.

Около четырёх часов я шёл по глубокому снегу, который здесь, в защищенном от ветра месте, был рыхлым, словно сахар, и идти было тяжело. Ноги утопали, каждый шаг отдавался жгучей болью в мышцах. Я использовал обломанные ветки для опоры, пытаясь протоптать хоть какую-то тропу, вспоминая, как быстро и легко всегда двигался Сэм, словно рожденный для этих чёртовых условий. Усталость нарастала, но пока позволял короткий световой день я старался пройти как можно большее расстояние.

Пожалуй, нужно было снова спускаться к реке, идти по льду, пока он не замело — это хотя бы обещало твердую опору.

Внезапно мой взгляд, уже привыкший скользить по монотонной белизне, зацепился за то, что на первый взгляд показалось тенью или игрой света. В стороне от моей тропы, между редкими, обледенелыми, сгорбленными деревьями, я увидел одиночный след. Это был не мой след.

И не след другого человека. Я подошёл и присел, чтобы рассмотреть его ближе, и сердце моё слегка дрогнуло. След был чёткий, с широкими, словно веер, "пальцами", и он был направлен глубоко в лес. Я провёл замерзшим пальцем по краю отпечатка. Контуры были резкими, что указывало на недавнее происхождение, а форма — идеальной для хищника.

Я начал анализировать увиденное, как когда-то учил меня отец. Коготь? Да, видно легкий след от когтей, не втянутых, как у кошки. Это исключает рысь. Не было это похоже и на след росомахи. Пальцев четыре, а пяточный бугор массивный. Я приложил ладонь к снегу, сравнивая размер: отпечаток был лишь немногим меньше моей.

"Собака?" — пробормотал я. Но след крупной собаки, как правило, более рыхлый и беспорядочный, а отпечаток, который я рассматривал, был длинным и узким, с очень плотно собранными "пальцами", что является классическим признаком того, что животное двигалось по прямой, экономя силы, как это делают дикие животные. Два центральных пальца были немного выдвинуты вперёд, образуя V-образный контур.

Я глубоко вздохнул, поднимая взгляд и осматривая тихую, настороженную чащу. Всё указывало только на одно.

—Это след волка— прошептал я с внезапной, холодной уверенностью.

Моментально в голове пронеслась волна вопросов. Опасно ли это?

Сам факт присутствия волка в лесу не был неожиданностью. Волк, идущий один, скорее всего, охотится или проверяет территорию, а не ищет проблем с человеком. Основной инстинкт хищника — избегать конфликтов, требующих больших энергетических затрат, особенно с крупным, незнакомым животным, как я. Волки, как правило, охотятся на лосей, оленей или более мелкую дичь. Человек не входит в их обычное меню.

Но... Есть факторы, которые делают ситуацию напряжённой. Резкие контуры следа указывали, что волк прошел здесь совсем недавно — возможно, всего несколько часов назад, или даже меньше. Это означало, что я мог быть относительно близко к нему. Голод — единственное, что может заставить дикого волка приблизиться к человеку или напасть. Если стая или этот одиночный волк испытывают крайний голод, их осторожность может быть притуплена.

Я был один, глубоко в лесу, и если бы что-то пошло не так, помощи ждать было неоткуда.

Я чувствовал, как холодный расчет борется с инстинктивной тревогой. Мой рассудок говорил: "Прямая угроза минимальна, если только ты не ранен и не выглядишь, как легкая добыча." Мое древнее, животное чувство, заложенное тысячами лет эволюции, кричало: "Ты крупный хищник, они не тронут тебя."

Но я понимал, что усталость последних дней, тяжелый подъем по склону, превращали меня из "крупного, незнакомого животного" в нечто, что могло быть воспринято как уязвимое. Волки, как известно, чуют слабость. Они не нападают без причины, но след, идущий глубоко в лес... не исключено, что он уже давно за мной наблюдает, следуя по пятам, ожидая, когда холод и усталость сделают свою работу. Этот старый нож на поясе казался нелепой игрушкой против клыков хищника.

Тишина Аляски давила. Это было белое безмолвие, не нарушаемое ничем, кроме тяжелого дыхания, и в этой полной тишине любой шорох казался предвестником. Солнце, уже несколько часов висевшее низко над горизонтом, начало медленно тонуть, и тени обрели резкую, синеватую глубину. Смеркалось. Я медленно поднялся, чувствуя, как напряжение сковывает мышцы. Мне нужно было идти, но каждый шаг казался шагом в сторону опасности.

И тут я увидел его. Не было ни шороха, ни треска ветки. Он просто... возник. Метрах в тридцати, на краю темнеющей чащи, в просвете между двумя высокими елями. Тёмный, почти черный силуэт на фоне гаснущего, розовато-фиолетового неба. Он стоял неподвижно, как изваяние, и смотрел прямо на меня. В этот момент я не почувствовал страха, скорее — странное, почти религиозное оцепенение. Его глаза, два уголька, казалось, не просто смотрели на меня, они читали меня. Он не проявлял агрессии, не скалился, не издавал звуков. Он был просто частью этой дикой, первобытной картины, словно дух леса, воплощенный в плотной шерсти и острых клыках. И я понял: он не просто следил. Он ждал. Возможно, он ждал моей ошибки. Он ждал конца главы...

Я замер; вокруг была непереносимая тишина гаснущего дня, синеватые сумерки опускалиь на лес и реку, а всего метрах в тридцати от меня стоял он. Не шевелился, не издавал ни звука, просто смотрел. Тёмный силуэт на фоне льда и снега, безразличный и древний. Волк. Дух леса.

Я ощутил не страх, а тот самый, знакомый по последним дням сбой сознания. Я приложил ладонь к лицу и рассмеялся. Хрипло, надрывно, звук получился чудовищным, словно ржавый механизм, который внезапно решили провернуть. Смех разорвал тишину, но Волк не шевельнулся.

— Ну, вот и всё, — прохрипел я , и, услышав свой голос, почувствовал странное, животное облегчение. Мне нужно было говорить, чтобы не позволить этой белой, безмолвной пустыне растворить меня окончательно.

— Я Итан Уолш. Говорю с волком. Здорово, правда? Ты ведь ждёшь, да? Ждёшь, когда я сдохну. Ждёшь ошибки, чтобы потом...

Я запнулся. Волк казался не просто животным, а олицетворением всех моих страхов, всех безумных мыслей последних дней. и моего главного греха. Это было не просто "дух леса", это был Сэм. Или то, что осталось от него

— А-а, вот ты кто, — усмехнулся я, и усмешка вышла жуткой, перекошенной.

— Я знал, что ты не оставишь меня. Ты пришёл за своим, да? За своим золотом. За своей... жизнью.

Волк не шелохнулся. Он лишь чуть опустил голову, словно не слышал звук моих слов, а внюхивался в него, пытаясь понять его природу.

Я сделал медленный шаг назад, не отрывая взгляда от животного.

— Ты... ты должен быть Сэмом, да? Поэтому не нападаешь. Ждёшь. Как я ждал той жилы. Ты ждешь моей слабости, Сэм? Хочешь увидеть, как я сломаюсь? Ну давай, смотри! Ты ведь это и делал все эти дни в хижине, правда? Следил. Наблюдал.

Я почувствовал укол безумия, какой-то абсолютной помешанности, но не стал сдерживать эти ощущения.

— Ты — Сэм, который не даст мне покоя, пока я не заплачу за то, что оставил тебя! Ты — Ржавое Золото, которое нашло ноги!

Я повысил голос, обращаясь к белой пустоте.

— Говори со мной, Сэм. Или ты тоже ушёл в эту чёртову тишину?

— Ты думаешь, я жадный? — я снова сделал медленное, нарочито упрямое движение, пятясь назад. Волк повторил то же самое — неспешно, на пару метров, сохраняя дистанцию.

В его глазах не было голода хищника, был лишь холодный, как лёд, интерес.

— Ты думаешь, я идиот, что остался? Что не ушёл ещё в октябре вместе с остальными? Да! Но ты не знаешь, почему, зверь! Почему я потащился в это проклятое место! Ты видел Нью-Йорк? Я видел! Я родился там. Серый, вонючий, давящий. У меня там... — я сжал кулак, в котором когда-то держал самородок,

— ...у меня там мать. И три сестры. Три девочки, Волк! Младшей, Бет, всего восемь. Она должна играть, а она прячется от квартирных хозяев, которым не заплатили за месяц. Отец пропал на заработках, мы не знаем, жив ли он, и я — единственный мужик.

Я почувствовал, как боль, которую я месяцами прятал за оцепенением Севера, вырывается наружу.

— Я не мог смотреть на мать. Её руки. Ты видел руки прачек, Волк? Кожа слезает, суставы распухли как узлы. Прачечная на Пятой улице, по двенадцать часов в чаду и кипятке, чтобы мы не умерли с голоду в нашей лачуге.

— А Мэй? Ей только пятнадцать, и она уже таскает корзины в той же прачечной, зверь! У неё постоянно болит спина, и что, ей всю жизнь теперь так?! А Дороти? Ей девятнадцать, она почти взрослая, но не может выйти замуж или получить образование, потому что каждый цент идет на нас. Я должен был им помочь! Я должен был вырвать их оттуда! Я там... я таскал мешки с сахаром в порту, Волк. По двенадцать часов, за гроши! Я дышал угольной пылью и вонью дохлой рыбы, и каждый вечер знал, что этих денег не хватит даже на половину аренды. Но и это я потерял! — Мой голос снова сорвался на крик.

— Я приходил каждый день, стоял в очереди в порту с сотней таких же голодных, как я, а бригадир отворачивался! "Нет работы, Уолш. Безработица", — вот что я слышал!

Я снова засмеялся, и на этот раз смех был полон горечи и отчаяния.

— Я не пришёл сюда, чтобы стать богатым, чтобы покупать виски и девчонок. Я пришёл, чтобы купить им жизнь. Дом, тепло, еду! Чтобы моя мать могла спокойно спать, а не работать на износ, пока я таскаю мешки с землёй! Это была не жадность, Волк, понимаешь?..

— И я бросил его! Бросил! Я оставил своё проклятье в снегу, — я обернулся, указывая рукой куда-то назад.

— Я выбросил все наши планы! Все наши мечты! Ты счастлив? Я свободен от золота, но не от вины! Так веди меня, если ты призрак Сэма! Веди меня, пока я не замёрз, если хочешь, чтобы я искупил свою вину, а не просто сдох!

Внезапно я почувствовал, как этот страшный, отчаянный монолог, этот крик в белую пустоту, вдохнул в него новую, злую силу. Я снова взял курс на реку, двигаясь теперь более целенаправленно. Волк, словно услышав приказ, отступил и начал двигаться по берегу, параллельно мне, снова превратившись в тень, в безмолвного сторожа.

Я добрался до берега, где застывшая гладь обещала быстрый, но смертельно опасный путь. Я медленно опустился на колени, прощупывая поверхность палкой. Впереди, в паре десятков ярдов, я заметил еле различимое тёмное пятно. Тонкий лёд.

"Немного левее. Осторожно, но вперёд," — подумал я, делая первое скользящее движение.

Как только я приготовился сделать второй шаг, волк, который до этого двигался абсолютно бесшумно, резко остановился на берегу. Зверь поднял голову и издал низкий, гортанный, предупреждающий вой, не угрожающий, а требующий внимания звук.

Я остановился, глядя на волка. А он смотрел на лёд. Я медленно изменил траекторию, отклоняясь вправо, к более толстому участку. Волк замолчал. Я сделал шаг. Лёд под мной чуть слышно застонал, но выдержал. Я сделал ещё один шаг. Волк тихо последовал за мной по берегу.

Сопровождаеиый моим новым, безмолвным спутником, я шёл примерно еще час. Каждый шаг стоил мне неимоверных усилий, и я чувствовал, как тает мизерный запас сил. Волк продолжал оставаться на той же дистанции, но вдруг, на месте, где берег реки уходил в небольшое, укрытое от ветра ущелье, он резко остановился.

Это было не то "стоп", которое я услышал на льду, а короткое, целенаправленное движение. Зверь взглянул на меня, затем быстро нырнул вглубь небольшого лесного массива, оставив за собой лишь слегка примятый снег, и исчез.

— Куда ты? — прошептал я, понимая, что совершенно не хочу остаться снова один посреди этой холодной пустоты.

Измотанный до предела, я последовал за последним движением своего странного проводника.

Я поднялся по небольшому, укрытому от ветра склону. Оказывается, волк привел меня не просто в чащу, а за гигантский, поросший мхом валун, который возвышался над берегом, как крепостной бастион. Обойдя валун, я резко остановился. Здесь, в узкой, защищенной от всех ветров расщелине, прислоненная к неприступной каменной стене, стояла временка. Низкая, приземистая, сколоченная наспех из неотесанных бревен, она выглядела, как еще один сугроб. Ёе крышу почти полностью завалило снегом, а вход был скрыт между двумя могучими елями, чьи ветви-лапы опускались почти до земли. ​Это был не полноценный дом, а ночевка — убежище, которое ставили в спешке и бросали, чтобы переждать пару дней или оставить запасы.

Я, шатаясь, прошел последние метры, отодвинул еловые ветки, скрывавшие вход. Дверь, наспех сделанная из двух досок, была чуть приоткрыта, позволяя ветру заметать снег. Я толкнул её. Внутри было темно и промозгло, но самое главное — сухо. Я почувствовал запах старой древесины, сырости и... дыма. В углу стояла примитивная, самодельная печурка. Люди здесь были. И, судя по тому, как они оставили убежище, уходили они в спешке.

Я осмотрелся. На столе, сделанном из доски, лежали проржавевший, но целая консервная банка (пустая) и железный, чумазый котелок. Самым важным было топливо: в углу, прикрытая прогнившим куском брезента, лежала охапка сухих, наколотых веток и тонких поленьев. Этого хватило бы, чтобы растопить печь и продержаться одну холодную ночь.

Я медленно бросил свое барахло на пол и поднес руку к печи. Холодный металл. Но тут я заметил. На стенках печи, несмотря на мороз в хижине, не было инея. Я прикоснулся к кирпичной кладке рядом с трубой. Я почти не почувствовал холода. Люди ушли всего несколько часов назад!

Эта мысль ударила по мне с силой электрического разряда, сменив оцепенение на лихорадочное возбуждение. Часы разделили меня и кого-то ещё, кто был здесь, живого, настоящего, реального.

— Ты не просто спас меня, Сэм, — прошептал я, снова касаясь кирпичной кладки.

— Ты дал мне... шанс.

Снаружи уже царила полная тьма. Я не мог идти сейчас по следам покинувших хижину. Это была бы верная смерть, я бы не увидел следы в темноте и скорее всего замёрз бы. Но с рассветом, если ночью не будет снега..

Воодушевленный этой мыслью я принялся лихорадочно разжигать огонь, осознавая: я догоню их. Эти люди, кто бы они ни были, были моим единственным билетом к жизни. Я получил Место для шага вперёд.