Мелочь (гет)

Для всех он — Дмитрий Спиридонович. Для приятелей — демон-Димон. Для друзей — Данте.

Дурацкое прозвище, как ей кажется. Но ей нравится, хоть она и не признаётся даже самой себе.

Ещё в бытность полицейским он на задании схлопотал пулю в плечо, от болевого шока потерял сознание, а, очнувшись, стал всем рассказывать, что гулял по аду, видел, как грешников жарят на костре. Путешествие туда и обратно — прозвище на всю жизнь.

Отца её, кстати, тоже не обделили. Так-то он — Виталий Сергеевич, но близкие и товарищи зовут его то Вергилием, то Шекспиром, то Роденом, то Блейком, то Вагнером. А всё за его особую любовь к классической литературе и музыке.

Этой «особой любовью», увы, его собственная дочь не была награждена.

Венера Витальевна. Она убить была готова тех, кто называл её полным именем. Звучит поэтично — спору нет, но к ней — неприменимо. Какая она к чёрту Венера, к какому, мать его, лешему Витальевна? Вы её видели вообще? Берцы, узкие джинсы с рваными коленками, ремень на огромной пряжке, кожаный жилет с капюшоном (боги, где она его откопала?), куртка-плащ, массивные кольца на левой руке, гнездо на голове. Ей впору быть какой-нибудь Сашкой или Никито́й, на крайняк Катькой или Женькой. Но никак не Венерой. Поэтому, бесясь, она просит называть её — Нера.

— Грёбаная хрень!

Будильник сверлом разрывает барабанную перепонку. С первой попытки отключить повторяющуюся мелодию не вышло: палец промахнулся, и она ещё десять смертоносных секунд мучалась попасть в нужную кнопку. Тишина — блаженство. До тех пор, пока не вспоминает про очередную контрольную по математике.

— Доброе утро.

Подтянутый, свежий, побритый, причёсанный, поглаженный. Сна ни в одном глазу. Так бы и убила.

— Доброе.

Рот разрывает зевота, на щеке — отпечаток подушки, волосы всклочены. Если судить по быстрому хмурому взгляду, пока отец клал на тарелку яичницу, он бы тоже был не прочь убить её.

— Тебя подбросить?

С чего такая щедрость? Она аж подавилась очередным раскрытием рта и на мгновение замерла.

— Ну, давай.

В школу вообще в другую сторону. Или он подумал, что дочь будет отлынивать от занятий после разговора про двойку?

— Вечером забрать?

Да вы издеваетесь?! Кто подменил сурового, равнодушного, отстранённого отца на эту душку-лапочку? Неудачный эксперимент или он где-то спрятал труп и теперь шифруется?

— Да не надо. У меня ещё гитара.

— Я подожду.

В синих глазах блеснуло нечто похожее на заботу. Оп — исчезло. Просто он хочет сконтролировать то, что возможно: хотя бы несколько минут в школу — из школы. Посмотреть, курит ли она.

— Как хочешь.

Пожала плечами, оставляя ему решение. Пусть делает вид, что у него всё схвачено, что он в курсе её жизни. Не разубеждать же старика в его приятных заблуждениях.

— Поторопись.

Натягивая носки, она чистила зубы; застёгивая джинсы, она складывала тетради и учебники; расчёсывая вздыбленные волосы, она надела водолазку и жилет. Дверь хлопнула: отец спустился к машине.

Ну, конечно. Около мотоцикла, фиксируя на широких руках перчатки, стоял Данте и его улыбка во все 32. Он махнул соседу, что-то сказал и улыбнулся ещё шире. Отец почти не отреагировал, только двинул плечом.

— Утречка!

Выбить бы ему зубы, чтобы не сверкал ими так лучезарно в эту пасмурную погоду.

— Как дела, мелочь? За пятёрками пошла?

Большая тёплая ладонь легла на макушку и потрепала волосы. Она непроизвольно обернулась к нему, как бы задерживая контакт, но суровый, не прощающий ошибок взгляд стрельнул в мужчину. «Мелочь»? «Мелочь» у тебя в штанах, предатель.

— О-о, кто-то не выспался. Слышь, Верг, ты бы хоть не издевался так над ней, не в космос ведь летит.

— Рано вставать — это не испытание, а режим.

Посмотрите, кто проклюнулся. Мистер «Я и режим — один пункт в словаре».

— Ладно, ей же не врага бить, а книжки зубрить.

— Не бойся, врага я запросто учую.

И фыркнула так пренебрежительно, как могла. А он губы скривил, будто не понял намёка, и тут же опять улыбнулся. Шлем, перекинул ногу, показал пятерню, и мотоцикл отъехал. Обтянутая в чёрную кожу пятая точка приподнялась на кочке на прощание.

— Про двойку не забудь.

Она даже не успела улететь на небеса, как её тут же спустили на землю. А главное, даже никакой эмоции. Как будто очередное дело просмотрел.

Кивнула и уставилась в окно, подперши щёку. Влажно, голо, серо и коричнево, тучно. Люди спешили на работу, в университеты, в школы. День за днём одно и то же. Неужели не скучно?

— Спасибо.

Взгляд мазнул по отцовскому безэмоциональному лицу, и она вышла на школьный двор. Он даже не кивнул в знак прощания, даже ладошку не показал, хотя бы мог улыбнуться, болван каменный, — машина развернулась и укатила с улицы. Такой себе семейный разговор.

Уроки тянулись мучительно медленно, словно засахарившийся мёд в забытой банке на антресоли. Единственная отдушина — краткие побеги за здание с тремя затяжками и воровскими взглядами за угол.

— Мои когда узнали, чуть всю пачку не заставили скурить.

— Меня брательник не стал выдавать, сказал, что сама потом брошу. А я уж год как, и ничего — не бросается.

— Дак он сам дымит, как паровоз, фиг ли ему сдавать.

— Он-то работает, я-то учусь ещё.

— Он тебе сиги стрелять даёт?

— Обижаешь. Может пачку подогнать, если попрошу.

— Ну, так попроси. Чё мы как украли.

Светло-серая бумага прижалась к губам, терпкий, тяжёлый дым вошёл в грудь и лёгкими кольцами запарил в воздухе. Тёмный пепел упал к ногам, сигарета стала короче, как и перемена, как и день, как и её жизнь.

Она, вроде бы, не пыталась казаться старше, обхватывая отраву. Она даже не пыталась привлекать внимание старших. И несмотря на то что не чувствовала никакой потребности курить, всё равно извлекала из пачки трубочку, всё равно затягивалась. Потребность была, но не в курении. Тут же, как помним, бунт.

Последний на сегодня звонок — и она летит в раздевалку. В теле ползёт усталость, сковывая плечи и шею. Свежий воздух, чуть сырой, чуть дождливый и земляной, раскрывает грудь, развеивает онемение, вытесняет школьные заботы. Через полчаса она вовсе забудет о логарифмах, вероятностях и неизвестных. В её днях остались сплошные неизвестные и невозможные вероятности.

До занятия она успевает настроить гитару... нет, не так. Успевает сдуть с неё трёхдневную пыль, погладить по корпусу, гладкому и такому родному, подтянуть струны, прислушаться к звучанию, ловя внутреннее спокойствие, и даже может улыбнуться, легко проведя пальцами поперёк грифа. Жаль, что отец не разрешил держать гитару дома: купить — купил, но сказал, что от тренировок соседи спустят на них собак. И потому деревянная отдушина стояла в шкафчике музыкальной школы, а она же тренировалась на картонном макете, мысленно озвучивая себе аккорды. Дурдом. Наверное, отец просто не хотел конкуреции своим Бахам и Моцартам.

С каким бы нетерпением она ни ждала занятия, с каким бы усердием ни добивалась идеального отыгрыша, с каким бы трепетом ни касалась струн, время летело неумолимо. За окном темнело, над кривыми ветками бледнели золотые точки. Ученики прощались, забирая интструменты с собой — Нера же сидела до последнего, ведя по краю корпуса пальцем, зпоминая изгибы гитары, тоже прощаясь.

— Ты отлично справляешься. Сегодняшняя быстрая патрия вышла на ура. Знаешь, могло бы быть и лучше, если бы ты тренировалась дома.

— Знаю. Но не могу.

Натянутая улыбка, вроде бы, даже сочувствующая. Вы, женщина, не знаете, каково это, жить с моим отцом, а потому строить понимающее лицо не надо. Дайте шкафчик и отвяньте.

Тёмный гриф попрощался тусклым лакированным бликом. Через три дня увидимся, товарищ, а пока не поминай лихом.

Двухэтажное здание с недавно обновлёнными окнами — а в коридорах как лежал столетний линолеум с въевшимся запахом ног, так и лежит. Крохотный палисадник с кустами, одинокое дерево, за ржавыми воротами по пояс — парковка. И три машины — ни одна из них не принадлежит отцу. Надвинув капюшон на чёлку, девчонка принялась ждать вечно занятого судью, по совместительству её родителя.

Как его угораздило, кстати?

Дети со смехом выбегали из школы, кто-то бибикнул на парковке, воробей вспорхнул с ветки. Ну, и жди теперь его, а сколько жди, один хрен и знает. Позвонишь — получишь недовольное бурчание. В лучшем случае.

Выезд с парковки был же и въездом: она так и так заметит отца при приближении. Щёлкнула зажигалкой, бледный дымок щекотнул в носу, расслабилась и прислонилась к стене. Затяжка — оранжевый кончик пополз вверх, превращая белое в пепел. Затяжка — лёгкие устало выдохнули от учёбы, от напряжения, от дурацких мыслей. Затяжка — физически становилось лучше, психологически лишь хуже.

Среди учебных проблем — двойки и тройки, склоки с преподавателями, близящиеся экзамены — среди проблем с отцом были и другие. Конечно, она отнекивалась от них, закрывала глаза, даже мысленно топала ногами, как маленькая капризуля. Но решать проблемы это не помогало. Поговорить не с кем: отец забыл, что такое слушать дочь, друзей, с которыми она бы обменивалась секретами, не было, преподаватели разрываются между всеми, того и гляди, по-настоящему лопнут. И остаётся лишь тот, вокруг кого проблема-то и вертится.

Нельзя же с порога сказать: «Данте, ты мне нравишься» или «Я люблю тебя, Данте». Он засмеётся, обязательно засмеётся. Потому что она — «мелочь», а он — главный в группе быстрого реагирования, бывший офицер полиции, байкер душой, рокер телом, да и просто офигенный дядька под сорок. В нём столько всего, в ней же — ничего. Сплошной путаный комок чувств, мыслей и гнусных привычек.

Сигарета кончилась: та жалким окурком полетела в урну — отца всё не было. Закинула жвачку и замерла. Обмерла. Покраснела. Забыла жить. Через окна ближайшей машины виднелся красный мотоцикл с терпеливо ожидающим водителем.

Ну, конечно, это был он, черти бы его побрали. Ну, конечно, он всё это время следил за ней из своего укрытия — нет-нет, не укрытия, просто кое-кому недостаёт внимательности. Ну, конечно, он видел, что она сделала. Нет, слава богу, мысли читать не умел... хотя от такого мужчины можно было бы всякого ожидать.

— А ты не торопишься домой.

Улыбка. Затолкай её себе в жопу.

— Мог бы и посигналить.

— Зачем нарушать естественный порядок вещей? Так сроднилась с сигаретой, что из рук не выпускала.

Слишком быстрое движение — и пачка в его ладони. Осмотрел со вниманием: на стороне фотография рака лёгких в ярко-хоррорных оттенках. Цокнув, качнул головой. Ну и фарс!

— Тебе пророчат рак лёгких. Может, лет через десять. А пока обойдёмся моим обещанием.

Пачка, словно резинка на рогатке, шлёпнула о губы и скрылась в его кармане. Она сделала жалкое движение на перехват — без толку.

— В следующий раз отхлещу ремнём прям на улице.

Губы пульсировали и от удара, и от возмущения, и от смущения, и от страха. Как будто её заочно поцеловали, но рассказали об этом сурдопереводчиком с китайского. Она смотрела на него, и на глаза наворачивались слёзы: лицо расплывалось, куртка превращалась в красное пятно. Но улыбку всё же заметила и опустила взгляд.

— Мелочь, с тобой же даже целоваться никто не станет, если пахнешь, как помойка.

— А ты не нюхай.

А целуй.

От прорвавшейся резкости он хохотнул и натянул ей шлем на голову.

— А я не могу не нюхать свою мелочь. И не хочу, чтобы она воняла за версту.

Ремешок впился в кожу, и она поморщилась. Тёплые подушечки забрались под ткань, ослабили ремень и закрепили фиксатор. Нера, казалось, перешла на бескислородное существование: она слышала его слова, искала там подтекст, перекапывала почву под собой, смотрела в синие, светящиеся задорством глаза, ощущала выдохи на лбу и заботливые руки.

— Потому что иначе я не смогу катать тебя по городу. Садись давай: кружок до стадиона, и домой. А то Верг нам обоим бошки поотрывает.

Словно кукла, она неловко перемахнула через сидение и, продев руки под мышками, обняла мужчину со спины. Большой и тёплый. Хоть это не меняется. Данте вообще никогда не меняется. Как был он задорным балагуром, неутомимым весельчаком и оптимистом, таким и остался по сей день. То ли ранний уход из жизни его родителей так сказался, то ли суровая деятельность воспитала в нём стойкость в любых ситуациях.

Ветер свистел по шлему, в прорези мелькал осенний город. Она ещё крепче прижалась к широкой спине, ощущая стучащее по клетке и по горлу сердце. Моля дорогу растянуться навечно, она зажмурилась.

Это мелочь, но такая приятная. Это — редкое мгновение близости, о котором она лишь могла мечтать и молиться. Кожанка скрипела под напором шлема, и девушка жалела, что не может коснуться её щекой. Что не может забраться ладонями под куртку, проверить, как бьётся его сердце.

Это словно её, маленькую и лёгкую, подбрасывает в воздух огромный и заботливый дядя. Восторг, замирание в груди — ещё, ещё, ещё!

Мотоцикл затормозил у обочины. Справа тянулась аллея, летом огораживающая небольшой стадион от прилегающей улицы. Посмотрев из-за плеча, Данте похлопал по сжатым рукам. Она не хотела отцепляться. Да, ещё будет обратная дорога, чуть дольше, чуть вертлявее, но эта уже подошла к концу. Закончилась так нелегально быстро.

Ещё секундочку. Ещё милимисечку. Ещё чуть-чуленьку.

— Замёрзла?

Да. Если это даст индульгенцию на задержавшееся объятие.

На выдохе она отстранилась и слезла с железного коня, не глядя на соседа. Тот стащил перчатки, на холодноватый воздух явились крепкие ладони, вздутые вены на тыльной стороне, узловатые пальцы. Он легонько ударил перчатками по шлему и улыбнулся.

— Выглянешь из норки?

Нахмурилась, но амбразуру сняла. И как ему удаётся быть таким всегда? Бывают хоть моменты, когда ему грустно или больно?

— Зачем ты привёз меня сюда? Я думала, мы спешим.

— Да ладно тебе, успеешь ещё наслушаться ворчания Верга. Ты ж не каждый день тут бываешь.

— Ладно, как скажешь.

Пожала плечами. Сделала шаг в сторону стадиона. Сосед, заблокировав железного коня, двинулся за ней.

— Последний раз я здесь была, когда в 6-ом классе проводились «Весёлые старты».

— Когда ты бежала на последнем этапе палочек-выручалочек и упала у финиша?

Приду к тебе ночью и побрею дрелью. Ишь чего вспомнил!

— Ага. Ты ещё потом минут 20 медика искал, чтобы он мне коленки и подбородок заклеил.

— А когда вернулся, Верг тебя успокоил и всю обклеил пластырями. Даже на пальцах.

Она улыбнулась. Да, давным-давно отец мог проявлять к ней заботу. Может, потому что дочь была младше, не показывала при любом удобном случае характер, не искала подтекста и не курила за углом школы.

— М да, столько времени прошло. Кажется, ты только вчера в школу пошла, а уже заканчиваешь.

— Давай без этих старческих разговоров.

Сосед засмеялся, прижав ладони к животу. Его задорный хохот заставил и её невольно улыбнуться.

— Ауч! Неужели я такой старый? А мне казалось, что я ещё хоть куда.

И она бы с готовностью подтвердила его слова: рассказала бы, каким энергичным и живым видит его, как его смех заставляет её хрупкое сердце биться быстрее, как обыкновенное присутствие скрашивает её мучения. Но нельзя. Нельзя выдавать себя. Нельзя говорить об этом. Хоть и очень хотелось — зудело на ладони и на ягодицах.

— Нет, не настолько. Чуть моложе, чем ты думаешь.

— Мелочь, тебя давно за уши не драли? Так я напомню.

Ноги сами понесли её вперёд. Не оглядывалась, не смотрела на тени, не слушала топот берцев за спиной. По щекам гладил ветер, волосы непослушными прядями лезли в рот, глупая улыбка так и не спадала. Дорога заворачивала, и она хотела последовать за ней, но топот усилился — сильные руки обхватили девчонку, вздёрнули от земли. Как в детстве, когда карусель набирала обороты и в груди на мгновение щемило, а потом стучало быстро-быстро.

Оказавшись на ногах, Нера сжала его руки, привалилась затылком к груди. Мужчина потоптался из стороны в сторону и как будто сильнее обхватил талию. Могло показаться. Она же любой звук считывала в свою пользу, не то что движение. Хотела обманываться.

— Фиг бы я тебя догнал, если б не курила.

Ушипнула тыльную сторону ладони. Он громко шикнул, потреся кистью, но вернул обратно, на талию.

— А что? Правда ведь. Чего тебе вдруг в голову взбрело?

Не хотела отвечать. Разве не понятно? Её щенячий взгляд, направленный только на него. Её резкость ко всему, что не связано с ним, что отдаляет от него, что требует противного её сердцу. Апатия, противоречивость, вспыльчивость, лень, отторжение...

Приняв молчание за боязнь ответа или за сам ответ, Данте лёг на макушку щекой и потёрся.

— Верг раньше заметил. Вчера сказал. Уже наказал?

А как же..?

— Ага. Няньку приставил.

С секунду он молчал, а когда, видимо, до него дошло, фыркнул.

Тепло от кожи, словно подтаявшее масло, текло сверху вниз, обволакивало её, умиротворяло. Она бы помолилась любому богу, чтобы ни предрассудки, ни стереотипы не помешали ему быть вместе с ней, но ведь не поможет. Ничто не поможет.

— Да нет, он попросил тебя забрать, чтобы ужин успеть приготовить.

— Ужин? Что за праздник?

Последний раз отец готовил званый ужин лет 5-6 назад, когда он только вступил в должность судьи. Тогда они с Данте заходили в магазин напротив дома. За тортом. А купили большой «муравейник», до одури свежий и сладкий. Они в два лица его и слопали.

— Не знаю, не говорил.

До её дня рождения оставалось ещё пять дней. Никакие годовщины — даже годовщину смерти мамы — они не отмечали. Удивительное происходит с отцом. Бабу приведёт что ли?

Нос шумно вдохнул её запах — возможно, даже громче положенного. Руки разжались, схватили девчонку за плечи и отставили от себя. Она обернулась — всё та же дежурная улыбка. Светлая, счастливая, лёгкая.

Он врёт. Он всё врёт. То, что делает, — врёт. То, что говорит, — врёт. Его улыбка — единственное, что спасало её в трудные минуты, — ложь.

Попятилась.

— Давай домой. А то на ужин подадут нас с тобой.

Нет. Какая ему к чёрту любовь? Уж тем более её любовь ему не нужна. Эффектная, особенная, пылкая — да. Робкая, запутанная, юная — нет.

Нет-нет-нет.

Как приговор, пульсом стучало отчётливое «нет».

Всю дорогу до мотоцикла, пока надевала шлем, пока он цеплял перчатки, Нера не смотрела на него. Ни мельком, ни краем глаза. Иначе разревётся. К горлу подступили слёзы, и любое неловкое движение могло тут же пробить их. В носу щипало, во рту пересохло. Клетка дребезжала ударами плачущего сердца.

Не могла обхватить его так же сильно, как раньше. Взялась по бокам — Данте отцепил её ладони и, сымитировав звук защёлки, скрепил их на своём животе. Ей было плевать.

Всё так безнадежно и бессмысленно.

Глупо думать, что он поймёт и примет, что бы она ни сказала. Глупо надеяться получить ответные чувства от того, кто скрывает собственные от окружающих. Глупо мечтать о том, чего никогда не случится.

Ветер выл в шлеме. Она хлюпала носом и надеялась, что по приезде сосед не заметит прозрачные капельки. На асфальте вновь темнели пятна. Она глотала боль, разочарование, страх, никчёмность и мечтала, чтобы он не увидел их на её лице. Хоть и допускала такую возможность.

— Карета прибыла, миледи.

Тут же соскочила с мотоцикла — железный конь зашатался, и Данте повернул рулём для устойчивости. Не глядя на него, протянула шлем, и пошла в дом. Не обернулась.

Как иголкой по доске. Как бумагой по сгибу пальца. Как мелом под ногтем.

Отвалите-отвалите-отвалите.

Кроссовки — в стену, рюкзак — в проход, куртка — на пол. В лицо дала холодной струёй. Слёз не видно в воде. Только веки жжёт немного, спина сотрясается, пальцы дрожат на раковине. Слёзы утекают в водопровод. А её боль закупоривается в грудине.

Камень. Нужно стать камнем. Камень ничего не чувствует. И Нера ничего не будет чувствовать.

Запрети себе. Отражение с красными глазами плакало, кривило губы, блестело слезами. Скажи «нет» раз и навсегда. Не надейся, не верь, не думай. Не будет по-твоему.

Она ещё и ещё, ещё и ещё споласкивала лицо. Будто желала сполоснуть себя из жизни. Прижала полотенце, тяжко вдыхала, вздрагивала, сил не было ни в одной конечности.

Разве это ново тебе? Переживёшь.

Да, сейчас больно и тошнит от самой себя. Да, сейчас разрывает на куски, как под колёсами бронепоезда. Но потом, когда пройдёт время...

— Не утонула?

Голос, попадающий в самое ядро её существа. Почему именно он? Почему не мальчишка из класса? Почему не молодой бариста в кафе через дорогу? Почему не парень приёмной кампании того долбанутого университета? Почему этот щетинистый, улыбчивый, уютный сосед, отцовский друг? За что сердце так издевается над ней?

Дверь — не смотрит, идёт мимо. Спальня — можно побыть собой, пока переодевается.

Уехать к деду на каникулы? Старый хрыч опять, наверное, укатил к чёрту на куличики, не сказав никому ни слова. Придумать какой-нибудь лагерь или недельный пансион? Отец раскусит эту ложь в два счёта. А про подруг и друзей и говорить нечего. Какие у неё друзья?

Может, и правда, на работу устроиться? Руки и голова будут заняты, да и пара сотен на сигареты не помешают.

Лишь бы не видеть улыбку до ушей. Лишь бы не слышать его голос. Лишь бы не думать о нём любую свободную минуту.

В сервизных тарелках лежали стейки с овощами на пару, в графине плескался домашний ягодный сок. Нера вдруг ощутила всю тяжесть голода: под ложечкой засосало, во рту слюняво.

— ...Слушай, Верг, одолжи насос на выходные: мужики играть позвали, а мяч не накаченный.

— За столько лет ты бы мог уже свой купить.

— Ай, не бухти. Ты своим всё равно не пользуешься.

— Пользуюсь.

— Надувная баба не в счёт.

Она уже занесла нож над мясом, когда они вошли в кухню. Рука чуть задержалась в движении — больше ничем она не выдала своё беспокойство. В неловком молчании друзья уселись. Раскрыв ноздри шире, отец втянул воздух со стороны дочери — хоть это было и тихо, но всё же она уловила и фыркнула.

— Конфисковано. Доволен?

Конечно, ответа не последовало, зато хлопнуло полотенце и легло на колени.

— Что празднуем? Ты так и не сказал.

Сначала он налил всем сока, потом методично нарезал мясо в тарелке, и, лишь когда все уже забыли про заданный вопрос, его голос прорезался:

— Меня повысили и переводят в областной суд.

— Поздравляю!

Хлопок по плечу. Дзинь стаканами.

Но ведь... Областной суд находится в городе федерального значения, как бы в столице региона. И это значит...

— А как же школа? Ты сам говорил, что...

— При чём тут ты? Ты остаёшься. Доучиваешься. Поступаешь в университет в центре и перезжаешь ко мне.

Как интересно. Продуманно и логично. А главное — решительно. Без спроса — бац! — голова в ведре.

— А если я не хочу?

— Что именно не хочешь?

За этот разговор он уже сказал ей больше слов, чем за всю предыдущую неделю.

— Не хочу поступать туда, куда выбрал.

— Я ещё ничего не выбирал. Время есть подумать.

Враньё! Он в те выходные копался на сайтах приёмных комиссий, смотрел пороговые баллы и необходимые экзамены. На его комоде лежал блокнот (да, у него хватает наглости использовать блокноты, а не оставлять до лучших времён) с таблицей университетов и цифр, списков, номеров.

— А если я не хочу уезжать?

— Там лучше образование.

О переводе он знал заранее и решил подготовить почву. Чтобы у дочери было больше возможностей. Чтобы она смогла выучиться и обрести место в мире.

— И что я тут буду делать? Без тебя..?

Слова вылетели из неё прежде, чем она осознала, что произносит их. Отцовская рука, сжимающая вилку, дрогнула. Они глядели друг другу в глаза: в молчаливой просьбе додать то, что недодали, на сине-зелёные опять накатывали слёзы.

— Во-первых, дед обещался через месяц приехать. Во-вторых, ты знаешь, что Данте всегда напротив и его двери для тебя открыты. В-третьих, я буду звонить каждый вечер, узнавать, как дела и...

Нера вскочила. Вернее, она хотела как-то эффектно встать, чтобы негодование и боль сквозили в движении. А вышло, что она приподнялась и рухнула прямо на отца. Обхватила его вкруг шеи.

И по-детски зарыдала. С всхлипами, с едва слышным завыванием, с дрожью в руках.

Не ожидав такого от дочери, мужчина положил ладони на спину, осторожно, будто боясь разбить похлопал и погладил. Уже забыл, когда она проявляла к нему чувства.

Уже забыла, когда сама это делала. Но так ждала этого от отца.

Такое простое слово «переводят». Раз — и ты уже в другом городе. А тут у тебя половина семьи осталась, знакомые и товарищи, друзья детсадовские, удобный магазин под рукой, пекарня за углом... Всё твоё. А там..?

Осознание, что отец — единственное по-настоящему стабильное в её жизни — вдруг пошатнул фундамент, впечаталось в её неразумную голову со всей дури. И дурацкие экзамены, и тошнотворное курение, и любовь к гитаре и Данте — всё показалось блёклым. Никчёмным.

— Нера. Всё будет в порядке.

Она кивнула, не веря его словам. Она кивнула, чтобы успокоить саму себя, чтобы соврать (уж в который раз!), чтобы отвести подозрения. Она кивнула и, шмыгнув носом, вышла с кухни.

И опять зеркало. Не смотря в отражение, умылась, присела на край ванны, оглянула комнатёнку и вздохнула. Горько-горько.

Думала, что сердце разорвётся, когда Данте отстранил её от себя и натянуто-честно улыбнулся. Думала, что рассыпется на кусочки, когда вновь услышала его голос за дверью. А вот поди ж ты, судьба даёт новых пилюль, но забывает подслащивать.

Но тут было нечто иное. Чуть ли не первобытное. Страх потерять саму жизнь. Казалось бы, ну, уедет подальше — не страшно: позвонит, пригрозит, как обычно, испугает лишением компьютера и интернета, но ведь потом всё встанет на свои места. Чего испугалась-то?

И пусть отец не разговаривал с ней о чувствах, которые могут пробуждать в девочках мальчики, и пусть он лишь однажды в полном смущении говорил ей о «пестиках-тычинках», и пусть он не делился любовными историями, всё равно казалось, что его присутствие здесь, рядом с ней, защищает её от душевного армагеддона. Он — тот самый маяк, на который она могла ориентироваться всегда.

Да, последнее время неохотно прибегала к этому. Да, считала, что полнейшая самостоятельность только пойдёт ей на пользу. Но после слова «переводят» она неистово захотела прибиться к тихому берегу имени отца и не сходить с него. Выгонит — поплывёт дальше, а нет — останется.

— Поздравляю с повышением, кстати.

Успокоившись и передумав всё, что только можно, девушка вернулась на кухню. Мясо уже остыло, но ей было неважно — даже отказалась от предложения подогреть кусок.

Отец кивнул. И в глазах мелькнула теплота. Может быть, и не она вовсе, но дочь давным-давно не замечала этой искры в его льдах. В груди шевельнулось нечто и спокойно затихло, не подняло бури, не вызвало негодования. Не призвало к бунту.

— Это что ж теперь, лихачеству пришёл конец? А то ведь поймают и засудят.

Ах, да... Данте всё это время был с ними. Какая жалость, что он застал сцену прорыва её чувств. И двойная жалость, что она не может свернуть ему шею. Свидетелей быть не должно.

— Можно подумать, тебя это смотивирует.

Брови картинно нахмурились, губы задумчиво вытянулись в трубочку, палец провёл по щетине. Позёр, ей-богу.

— Ни за что!

Дочь с отцом улыбнулись.