Время, которого нам не вернуть (джен)

Какой же яркий свет, почему сегодня так ярко пылает Лаурелин? Того и глядит, выжжет глаза.

Он нёсся по лесу, едва разбирая дорогу, ветки хлестали по лицу, перед глазами кружилась-вихрилась радужная пыль картинок: резные листья на деревьях, узоры на коричневой коре, вязь ветвей над головой, медно-рыжие отблески на головах Амбаруссар впереди, густо-синее небо, на нём золотые сполохи Лаурелина…

Быстрее, быстрее, не отстать! Не от мальчишек же, когда он и самому Алдарону не уступал!

Вот вызвался же на свою долю — показать торопыгам валинорскую охоту!

Когда росли Куруфинвэ и Морьо, ему, попеременно с Нельо и Кано, выпадала честь хороводить младших братьев, но тогда-то по одному!

Эти же двое, вначале правившие конями осторожно и с затаённым страхом спрашивавшие, встретится ли в этих края крупная дичь — кабан или волк — стали после первой ночёвки подзадоривать друг друга, и понеслось.

Ириссэ следовала за ним в пяти-шести корпусах лошади, он слышал в касаниях ветра шелест белого платья и серебристый смех, чувствовал запах лаванды и мяты, всегда сопровождавший её.

Снова ветки в лицо… странно, ведь скакун Оромэ знал путь хорошо.

Конь вдруг замедлил шаг, попытался вывернуть морду вправо, Тьелкормо едва удержал поводья в руках.

Другая тропа, понял он. С полчаса Древ назад свернули не туда, Оллар, должно быть, бывал здесь с майар из свиты хозяина, сам Тьелкормо — никогда.

Но будь здесь крупный хищник, он бы почуял, и Оллар тоже.

— Тельво, Питьо, стоять!!! — закричал он. Поздно.

Раздался треск ломающихся веток, грохот камней, глухой удар, ещё один, пронзительный высокий крик. Голоса у Амбаруссар ещё ломались, они только стали, когда говорили спокойно, держать низкий и ровный тон, но когда волновались — вот как после стоянки уверяли, что Тьелкормо идти первым и присматривать за ними не нужно — срывались.

А в росте рванули за последний год будь здоров, стали оба по подбородок Тьелкормо, по плечо Нельо.

Не может здесь быть ни волка, ни кабана.

Ириссэ догнала его на краю обрыва. Откуда здесь, почему нет на картах, почему он один никогда не ездил в эту сторону, почему не проверил, прежде чем повёл братьев?!

Ветви мэллорнов справа были проломлены, из леса неслось тревожное ржание лошадей. Что сделали Амбаруссар — соскочили с седел, чтобы их кони могли поменять направление, уйти с обрыва?

Что они думали — что сами птицами полетят?!

Как вообще могло случиться, что лошади не почуяли опасность?!

Кровь глухо стучала в висках, дыхание прерывалось, точно это он с размаху слетел с высоты в два десятка ростов взрослого эльда, грудью на камни, но мысль бежала чётко и ровно.

Ты можешь хоть десять раз вспылить, хоть двадцать, ты можешь спорить, можешь сомневаться… когда речь идёт о жизни или смерти близких тебе, сомневаться не смей. И давать волю гневу или иным порывам сердца вперёд разума — тоже.

Так говорил дед Финвэ. Он знал, о чём говорил, не все проснувшиеся у вод Куивиэнен или родившиеся в Средиземье дошли до Валинора.

Но в Благословенных Землях речи о жизни и смерти не было.

До сего дня.

Первым делом нужно помочь тому, кто зацепился за скальный отвес. Потому что если промедлить и спускаться ко второму, что изломанной куклой лежит у подножия обрыва, если даже смотреть туда, если думать о нём, сломанными могут оказаться двое.

А может, и трое.

— Если найдёшь дорогу — спускайся! — крикнул он Ириссэ. — Нет — жди меня! Тебе… тебе только не хватало…

Думал и делал он как должно, а голос подводил.

— Я подержу верёвку! — Нет. Меня не удержишь!

Тьелкормо оттолкнул девушку, захлестнул сорванную с седла Оллара верёвку вокруг ствола, не было времени проверять, как лёг узел, не перетрётся ли.

Он видел, как побелели разбитые пальцы вцепишевгося в скальный навес Телуфинвэ. Ещё несколько мгновений — и разожмутся.

Он не съехал по верёвке, а буквально упал вниз, на пять-шесть ростов, ободрав лицо, локти и даже колени сквозь плотные охотничьи штаны. Набросил верёвку поперёк тела брата, затянул петлю. Если и сорвётся сейчас, его захлестнёт и оставит кровоподтеки на коже, зато цел останется.

Нечего было даже и думать о том, чтобы удержать за руку, руки у Тельво были разбиты и сведены судорогой.

— Питьо, он…

Не этот ли день предвидела мать, когда дала младшим имена? Да ещё и по два имени на каждого, общих, и прибавила, что время покажет, кто из них — Умбарто Феанарион.

Отец несколько дней ходил мрачный как туча, узнав, и долго спорили вдвоём по ночам. Тьелкормо не разбирал, о чём, но слышал, как бьются о стены дома слова, и это было страшно и странно, он давно миновал возраст совершеннолетия, он давно не пытался подслушать взрослую жизнь за родителями.

Понимал, что должен построить свою, время пришло.

Отец добился своего, казавшегося невозможным, едва ли прежде кому-либо иному из эльфов Валинора меняли амильэссе. Мать нарекла Питьяфинвэ Амбарусса, одним из принадлежавших прежде обоих имён, а Тельво стал зваться Амбарто.

Страшное имя забылось — до сего для.

Убедившись, что брат висит прочно, Тьелкормо стал подниматься, тут-то скала в пять ростов не подалась натиску так просто, как когда он скользил вниз.

И страховочной петли на поясе у него больше не было.

Но он не юнец, не сумевший вовремя удержать лошадь… он справится, должен.

Когда он забросил тело на край обрыва, сердце рвалось из груди, а разбитые в кровь пальцы тряслись так, что он и верёвки вокруг дерева не завязал бы.

Поднимая Тельво, он единожды не удержал верёвку — брат вскрикнул, но едва ли ударился о скалу серьёзно — кожу с ладоней содрало, точно языком слизнуло.

На второй раз держал уже крепко, не обращая внимания на боль, и выволок брата наружу — крупный стал, высокий, сильный, обещал ростом чуть ли не догнать Нельо — и заорал:

— Куда ты смотрел?! Зачем не прыгнул раньше?! Куда бросился вперёд меня, ты кого хотел догнать, ну?! Здесь жди, ни с места!

Дрожащими руками Тьелкормо стал вновь перевязывать верёвку на себя. Ириссэ наверху не было, её серый в яблоках конь остался привязанным к дереву… как же она спустилась без верёвки, где-то, выходит, есть протоптанная животными тропа?

Колчан со стрелами лежал здесь же, должно быть, сняла, чтобы не мешал при спуске.

Не было времени выяснять.

Отправься сестра за помощью, она взяла бы лошадь. Да и до помощи тут, на севере валинорского леса, слишком далеко.

— Я пойду тоже, — раздалось у него за спиной.

Тельво стоял у седла Ириссэ, отматывал верёвку, что она привезла с собой среди охотничьего снаряжения, и готовился зацепить за ствол дерева.

— Я сказал — сиди и жди! Тебя только не хватало!

— Нет! Я пойду! — крикнул брат, и голос его не сорвался в визг, нет, прогремел уверенно и звучно. И карие глаза, столь редкие среди нолдор, доставшиеся близнецам от матери — даже у Нельо, такого же пламенно-рыжего, были серые — смотрели упрямо и решительно. — Ты не отец, ты не имеешь права мне приказывать!

— Отец тебе голову снесёт! А если не он, то я!

Тельво ничего не ответил, просто захлестнул верёвку за ствол, проверил узел, стал затягивать у себя на поясе. Тьелкормо молча подошёл, дёрнул раз, другой, проверяя: держалась надёжно, сам ведь учил. И стал спускаться, снова стремительно, почти не отталкиваясь ногами от стены, чтобы не терять время, обдирая локти, плечи, колени.

Когда давным-давно на спор карабкались с Нельо по отвесным склонам южного хребта Пелори — и зачем связался, малолетний дурак! — он сильно отстал, набил кровоподтёков по всему телу, под конец рыдал от боли в стёртых до мяса ладонях, перебинтованных полосками полотна с рукавов рубахи и стёртых снова, так что ткань всохла в мясо. И не думал, что тот урок пригодится.

— Ириссэ, что?!

Что за безумие здесь с рельефом, Ауле ли сотворил?! Камни внизу неровные, битые, щетинятся во все стороны, а наверху — если откинуть голову назад, можно увидеть — шумит смешанный из сосен и мэллорнов лес, в котором так легко увлечься скачкой.

Первым он увидел белое платье, золотистые блики на чёрных, как крыло ворона, волосах, а уже потом брата.

Значит, обходная тропа всё же нашлась. Не птица же его двоюродная сестра.

Белое было всё в брызгах киновари, точно кровь била фонтаном.

Да так оно и было, похоже, Ириссэ держала обе ладони на бедре Питьо, и нога была странно изломана, в изломе виднелись, блестели на алом белые обломки кости.

Тьелкормо предпочёл бы ещё пять, десять, сто раз взобраться по отвесной стене, нежели смотреть на это и сознавать, насколько беспомощен.

Брат мотнул головой, застонал, прикусил нижнюю губу, на мгновение открыл глаза — прости, сам дурак, вот так и отвечу, перед всеми — и отвернулся.

— Позвоночник цел, голова тоже, — сказала Ириссэ ровно. Колчан она сбросила, а вот лекарскую сумку сверху принесла, держала сейчас перекинутой через плечо. — Обошлось. Нужно зашить рану, я не могу просто закрыть её, порвана самая крупная жила в бедре. Кости будут вправлять в Сирионе. Поможешь? Ты… как? Выглядишь не слишком хорошо.

Кровь бросилась Тьелкормо в лицо.

Все потомки Финвэ — как и королевского рода ваниар, как и тэлери — способны к лекарскому делу, так?

Не так.

Некоторые в нём столь же бесталанны, как и в кузнечном, и в ювелирном мастерстве.

Будь лучшим, Турко, — пожал плечами отец, видя его терзания. — Ты найдёшь, в чём, мой сын не может быть бесталанен. Величайший мастер нолдор у нас уже есть. И лучший лекарь, вероятно, тоже, если Нельо не оставит свои сомнительные увлечения. Но это его выбор. У тебя будет свой.

Будь лучшим — легко сказать.

Никто не мог угнаться за ним на охоте, никто не понимал так хорошо голоса зверей и птиц.

Он должен был почувствовать, предотвратить.

А теперь бесполезен.

— Я… не умею, — сказал он. — Должен бы, но не умею. Прости. Что я…

Голос снова не слушался, горло свело судорогой, точно его душили.

Ириссэ подняла правую ладонь и коснулась его запястья, и хватка на горле ослабла.

Пахло лавандой и на сей раз почему-то не мятой, а мёдом.

Ну всё, всё, успокойся, ты всё сделал правильно. Ты не виноват. Они не виноваты. Так бывает.

Откуда она знала про “бывает”? В Валиноре никто не умирал, никто не был серьёзно ранен…

Никогда, ни за что не позволил бы он себе снисхождения к собственной слабости и трусости. Но Ириссэ коснулась его не только ладонью, но и приоткрыла разум.

— Я смогу, — ответил бледный Тельво. Он только спустился, видно, не смог справиться со страхом и просто соскользнуть по верёвке вниз. Посмотрел на лекарскую сумку, висевшую на животе Ириссэ, подошёл, стал по её командам доставать что нужно: ножницы, иглы, шёлковую нить.

— Здесь есть ручей, — сказала Ириссэ. — Турко, сходи за водой. Принеси нам большую флягу и потом сходи ещё раз. Тельво, я скажу, что нужно делать. Я отсеку боль… у меня всегда получалось хорошо. Питьо, пожалуйста, потерпи.

Младший перетерпел всё. Стоя у ручья, Тьелкормо не услышал криков или бессвязных проклятий, лишь глухие стоны.

Даже с закрытой раной, даже с поддержкой целительной силы Ириссэ — как увезти его до города? На лошади едва ли удастся удобно посадить или тем более положить. Но придётся.

Конечно, сестра отослала его затем, чтобы не лишился чувств от ужаса. Ран он и позже, когда увидит множество разных, от мечей, от стрел, от ядовитых волчьих клыков, от подземного огня, бояться не будет. И своей и близких боли тоже.

А вот процесса излечения — если оно вовсе возможно — будет сторониться всегда.

Он смывал кровь с рук, ничего не получалось, кровь вновь проступала там, где кожа была содрана в лоскуты. Вода в ручье горчила.

Сколько там ещё? Можно ли идти?

Громкий лай из-за ручья заставил его вздрогнуть.

Тьелкормо с удивлением увидел огромного, по плечу ему, пса с кипенно-белого цвета шерстью, одного из свиты Оромэ.

Он и Ган были дружны, насколько это возможно между младшим майар, лишённым в этом воплощении дара слова, и принцем эльдар.

Ган одним прыжком перескочил через ручей, ткнулся в ему в ладонь большой лобастой мордой.

“Я помогу. Просто поверь” — его осанвэ очень напоминала речь.

* * *

И была долгая скачка на юг, и снова радужная пыль перед глазами — золотой свет Лаурелина, выжигающий глаза, вязь листьев, клочья неба в сетке ветвей над головой — он на спине у Гана, со стонущим, то и дело выныривающим из забытья Питьо на руках, руки затекали неимоверно, когда останавливались, скоро Тьелкормо перестал их чувствовать вовсе. Следом Тельво и Ириссэ верхом.

Кровь остановилась, но вернуть кость на место Ириссэ не смогла, важно было торопиться, чтобы последствия не стали непоправимыми. Кто-то сказал бы: пустое беспокойство, в Благословенных землях исцелятся все недуги и увечья… но в их роду был пример, когда так не случилось.

И первое материнское имя… разве его можно стереть, даже волей отца?

Важно было торопиться, потому что полностью отсечь боль было невозможно, сколько можно её длить?!

Когда добрались — свет Лаурелина над головами был в зените — дома, на западной окраине Тириона, уже поднялась суматоха. Тьелкормо отправил птиц-вестников — то ли он сам, то ли Оромэ помог, помнилось плохо — и Кано, умевший читать их голоса, переполошил и мать, и деда Финвэ.

Орнион, друг Финвэ, прошедший с ним путь с Вод Пробуждения в Валинор, эту суматоху быстро пресёк, занявшись раненым. Тьелкормо и Тельво, всех в пыли и крови, ободранных, лишь окинул взглядом и сказал не терпящим возражений голосом, не обращая внимания на стоящую рядом, едва дышавшую Нерданель:

— Отмойтесь и спать. Само заживёт. Может, хоть в следующий раз будете осторожнее.

Мать пошла помочь ему переодеться и умыться, а Ириссэ пошла с Тельво… иначе было бы странно, невозможно, хотя в юности он и сестра во время охоты или долгих поездок по лесам купались вместе, не чувствуя стеснения.

— Искать виноватых не будем, — примирительно сказал Финвэ, когда оба вышли в гостиную на втором этаже в чистой одежде, но с невыносимо саднящими ранами. Особенно у Тьелкормо болели ладони, на них, казалось, за время в пути даже мясо протёрлось до костей. — Но мы должны поговорить о том, что случилось. Все вместе. У меня ведь не семеро внуков, любящих быструю скачку и охоту, а много больше. Любой из них может попасть в беду.

Дед лукавил: среди семерых принцев Первого Дома Кано и Морьо не питали никакой тяги к охоте, а Нельо выезжал на неё лишь вместе с братьями.

И стремление собрать воедино наследников трёх Домов и воспитать в них взаимную любовь запоздало.

О чём напомнила резко хлопнувшая внизу дверь.

Отец взбежал по лестнице в одно мгновение, вошёл в гостиную — точно горячим-горячим белым пламенем полыхнуло.

В распахнутой на три верхних пуговицы рубашке, прожжённой на правом рукаве и груди, с неровно связанными волосами, с румянцем на скулах, с перчаткой на левой руке — видно, прямиком из кузни.

— Где? — спросил, не повышая голоса, и вместе с Орнионом ушёл в спальню Питьо, где уже сидела мать.

И почти сразу же вернулся.

Тьелкормо посмотрел на белого-белого лицом, едва дышащего Тельво… вот сейчас и станет ясно, кому первому оторвут голову.

— Справились, молодцы, — усмехнулся Феанаро, явно считав их смятение. — Отец, можешь гордиться: твои наследники могут и с бедой совладать, не прибегая к помощи Валар.

— Ган донёс меня сюда, — сказал Тьелкормо, чувствуя, как пересохло горло. — От самого обрыва — я и не понял, как близко мы ушли к ущелью у Пелори — сюда, в город. Я должен был…

— В следующий раз ты не перепутаешь дорогу. Не в счёт. Путь на лошади был бы тяжелее, но ты удержал бы, а Питьо перенёс бы это. Раз Ириссэ надёжно остановила кровь… вот кого следует благодарить прежде всего. Рад, что наша с Нолофинвэ вражда на наших детей не распространяется. Хотя любой дружбе есть пределы.

Так и сказал, прямо перед дедом и Орнионом, перед Ириссэ, щёки которой тут же вспыхнули.

Сестра, так и стоявшая в белом с бурыми пятнами крови платье — все были слишком растеряны, даже матери не пришло в голову предложить ей переодеться — вскинула голову и посмотрела глаза в глаза:

— Это вражде между кровными родичами должны быть пределы, нет? Не дружбе.

— Странно, что ты проводишь время не с Нельо, который столь же увлечён врачеванием. С ним тебе было бы, пожалуй, было интереснее.

Тьелкормо хотел было крикнуть, что время с ним увлекает Ириссэ не меньше — и охота, и просто долгие пешие прогулки по лесам, и совместное постижение языка зверей и птиц, и скачка наперегонки, когда рядом нет способных попасть в беду подростков.

Но случилось, как бывало часто: когда собирались семьёй, сколько бы ни было человек, Феанаро заполнял собой всю комнату — речью, натиском, абсолютной уверенностью в собственной правоте.

— Отец, — обратился он к Финвэ, словно не замечая стоящую в дверях гостиной мать, лицо которой стало прозрачным от тревоги. — Я переоденусь, мы пойдём к тебе и по дороге поговорим. И у тебя тоже поговорим. Не понимаю, отчего восточный пригород должны застраивать мастера Турукано по моим, Курво и Ариэндила чертежам. Когда это было решено? И кем?

Лицо Финвэ осталось непроницаемым, он улыбнулся и кивнул.

Но по тому, как сжались его губы, Тьелкормо понял, что отец попал в больное место.

Воистину, охота самое мирное из выбранных им и братьями занятий, в ней нечего делить, нечегно спорить о том, кому принимать решения, получать славу и почёт, леса Валинора так велики, что хватит на всех.

— Ты что же, так и уйдёшь — сейчас? — спросила мать, и в её голосе дребезжал лёд, звонко-звонко, как было на северных стоянках, когда ездили на самый дальний край Арамана с отцом, Нельо и Кано и нужно было утром выйти из палатки, и маленькие лужицы, ещё вечером бывшие водой, оказывались подёрнуты тонкой белой корочкой.

— Его жизни ничего не угрожает. Отчего нет?

— Тебе всё равно, или…

— Нет. Просто ничего страшного не случилось. Так было со многими, и было хуже, когда отец вёл нолдор от Вод Пробуждения.

— Не сравнивай!

Остановились друг против друга, и Тьелкормо ощутил, что белое пламя полыхнуло ещё ярче, и это совсем не вязалось с улыбкой на губах Феанаро.

— И в Валиноре было, с другими молодыми неосторожными эльда.

— Да с кем?!

— Ну как же. Со мной. И не раз. Отец тебе расскажет. В другой раз… да хоть пока переоденусь.

Нерданель ушла первой, дав понять всё, что она думает о непрошеном совете послушать предания старины былой в то время, как её младший сын опасно ранен и стонет в забытьи от боли. Орнион сказал, что долго гасить сознание, отсекая боль, вредно для разума и фэа, что на следующий же день станет лучше. Так позже и оказалось.

— Пойдём, я помогу найти тебе платье, — сказал Тьелкормо, обращаясь к сестре.

Когда вышли вдвоём на улицы Тириона, свет Лаурелина угасал, ещё не сменившись серебром Тельпериона, тихо было в западной части города, куда свернули, почти пусто на улицах. И наконец не болели глаза.

— Я не… если хочешь, ты и правда можешь проводить больше времени с Нельо. Он один из любимых учеников Орниона.

— Достаточно того, что они неразлучны с Финьо — и в путешествиях, и в тренировках с оружием у майар Оромэ, и в работе по камню. В то время, конечно, когда твой брат не учится врачевать.

Остановились на набережной, и Тьелкормо сказал, смотря на ухватившуюся за парапет узкую ладонь Ириссэ:

— Прости меня. Я не должен был позволять…

— Я в состоянии постоять за себя. Турукано похвалюсь — что не дала себя и наш Дом в обиду самому Куруфинвэ Феанаро… брату тоже следовало бы подумать, как он станет себя держать. Ведь это он подговорил отца пойти к деду, чтобы тот дал работу мастерам Второго Дома.

— В Тирионе стало слишком много мастеров.

— Меня печалит то, что раньше они хотя бы пытались договориться — втроём с дедом… с королём Финвэ… мне кажется, он устал быть королём. Но я надеюсь, что наша дружба, как и дружба Майтимо и Финьо, окажется сильнее раздоров из-за того, кому что строить и кому получать за это почести. И как называть Сирион… Турко, прости.

Ириссэ стояла перед ним в синем платье матери, чуть коротковатом в рукавах, чуть туже, чем было принято среди нолдор, натянутом на груди — Нерданель оставалась тонкой как тростинка, несмотря на то, что выносила и родила семерых. Ветер раздувал вокруг лица её матово-чёрные волосы, Ириссэ то и дело поправляла их.

— Какое мне дело, как его называть, — сказал Тьелкормо тихо и накрыл ладонь сестры, замершую вновь на парапете, своей.

Рука, на которой кожу широким лоскутом содрала верёвка, горела, но боли он не ощущал. Ещё удивительнее оказалось, что ладонь Ириссэ была такой же горячей.

И наиболее удивительно оказалось то, что сестра руку не отдёрнула.

Как о ней теперь думать, как называть?

Законы Валар не запрещали жениться двоюродным братьям и сёстрам, в то время как для родных, единоутробных и единокровных это было запрещено.

Как запрещены и браки между эльдар и майар, ибо это противно природе Айнур, привязывает их к телу… говорили, что были страждущие разрешения на такой союз, но не получившие его.

Свод указов короля Финвэ вторил законам Валар.

А законы Первого Дома — они что позволяли?

Нельо шутил, что пора бы отцу этот негласный свод законов написать, слишком часто звучали в стенах их особняка слова “пусть идут своей дорогой!”, “недопустимо!” и “не потерплю!”

— Спасибо тебе, Ириэ. Наверное, отец был прав… Питьо не погиб бы и без вмешательства Валар, и без твоей помощи, Тельво справился бы с тем, чтобы остановить кровь. Но я… на меня там, у ручья, точно затмение нашло. От меня не было никакого проку. И кажется, если бы ты не отослала меня вовремя, я бы и на спине Гана не удержался.

— Твой второй брат мог бы лежать там, внизу, на скалах. Если бы ты не успел спуститься за ним. Искалеченным или мёртвым… сколько бы мы ждали его из Чертогов Намо? Твой отец… я не понимаю, как так можно, я думала сегодня: у него, может, нет сердца, может, он не эльда, а из тех майар, кто вместе с Мелькором обрушил Светильники и обратил Средиземье во тьму? Но был прощён раньше Мелькора...

— Ириэ, ты что? Мы одной крови, и я…

Ириссэ покачала головой, не отстраняя его, и он впервые считал тонкий язык чуть надломленных в грустной усмешке губ, дрожащих серебристых искр в глубине глаз, мучительно сведённых бровей: ну конечно, я не то имела в виду, я пошутила, я только хотела, чтобы ты понял, что может чувствовать женщина, мать, когда…

Ты же не будешь таким жестоким?

— Когда появились Сильмариллы, говорили разное… Говорили разное, Тьелко. И всё ещё говорят. Будь у меня дети… я бы никогда, никогда не позволила их отцу говорить со мной так! Прости. Всем известно, что твоя мать одна из достойнейших жён и матерей среди нолдор.

— Ириэ… я не буду таким. Обещаю.

Он сделал шаг вперёд, к парапету, за которым разгорающийся свет Лаурелина оставлял золотые блики на глади воды.

Встал бок о бок, прижался телом к телу, замирая дыханием, разомкнул ладони и обнял Ириссэ за пояс.

— Не торопи меня. Пожалуйста, Турко. Дело не в твоём отце. И не в моём.

Тьелкормо лишь молча кивнул, у него и в мыслях не было бежать куда-то сломя голову, красть у самого себя эти драгоценные дни, недели, годы узнавания. Он меньше дня Древ назад, на так неудачно закончившейся охоте, задумался о том, что мог бы называть Ириссэ не только сестрой.

Он проводил Ириэ к той части города, где жили верные Второго Дома. Это было внове — идти рядом, понимая, что может быть иначе, ближе, и терпеть сладкую, тягучую истому невозможности прикоснуться — и эти мгновения тоже не хотелось у себя и у неё красть.

Вернувшись к особняку, он первым делом прошёл в конюшню и долго приводил в порядок лошадей, свою и Ириссэ, её нужно было вернуть. Вот и ещё одна возможность прогуляться по Тириону до владений Второго Дома и увидеться.

Напуганных коней Тельво и Питьо только предстояло поймать в северных лесах, возможно, он и Ириэ могли бы заняться этим вместе.

Не нужно торопиться, не нужно желать сразу слишком много.

Свет Лаурелина погас, и серебряное сияние Тельпериона ещё не разошлось в полную силу, когда Тьелкормо шёл к дому. Услышав голоса, он бросился за дерево и замер… одному Эру ведомо, почему отцу и матери на сей раз пришло в голову ссориться в саду, где голоса далеко разносились ветром.

Голос матери он вначале узнавал, а потом перестал — таким ломким и неуверенным он стал, в противовес её обычной выдержке, неизменной, что бы ни случилось: разбитые локти, руки, колени младших, уехавший и не вернувшийся, когда обещал, отец…

— Ты едешь на север и берёшь с собой Тьелко, Майтимо и Макалаурэ.

— Да. Это было решено два дня назад.

— И ты считаешь, ничего не изменилось?

— Я был у Питьо ещё раз. Он будет теперь много спать и восемь-десять смешений света восстановится. Думаю, Орнион будет заходить к вам так часто, как ты попросишь. Как и отец.

— “К вам”?!

— Что, ты полагаешь, я не так сказал?

— В последний год Древ ты ночевал дома пятьсот два круга Тельпериона. И где-то ещё — больше шестисот. Так что… ты всё сказал верно. В наш дом, не в твой.

— Так если хочешь — поехали с нами в Араман. Почему нет? Из отца выйдет отличная сиделка. Как и из Тельво — почему тот считает себя виноватым, ума не приложу.

— Ты… я долго терпела, видит Эру. То, что ты предпочитаешь общество своих верных вечеру с нами… ты, точно одержимый, рисуешь с ними планы города, пишешь формулы сплавов, придумываешь новые виды камней... Ты создал Камни Предвечного Света, подобных которым нет в Арде и не будет — чего тебе ещё?

— Ты тоже мастер, Нели. В чём радость жизни без творения, сколько бы ни было тепла и света? Я всегда полагал, мы понимаем друг друга. Что изменилось?

— То, что для тебя застройка восточного предместья важнее сына! Или о чём ты говорил с отцом — о том, кто займёт посты в магистрате Тириона, когда его состав сменится?

— Магистрат — это очень важно. Я вовсе не хочу, чтобы спустя два года все, кто принимает решения, как жить нолдор, принадлежали ко Второму Дому. Ты слышала, кого намерены сделать ректором университета вместо Румиля? Таваро. Словно он хоть в чём-то понимает — в лингвистике и в астрономии ничего, чистый лист, в природе сплавов тоже… с каких пор университетом должен управлять тот, кто лучше всех умеет считать деньги и учебную нагрузку студентов?

— Может быть, сделать ректором тебя? Это был бы выход.

— И хорошо бы отец наконец подписал статут о престолонаследии… это уберегло бы нас от многих бед. Надеюсь, Валар не додумаются назначать королей по своему усмотрению.

Тьелкормо вжался спиной в ствол ивы, за которым скрылся. И не думал подслушивать, но деться было некуда, а сейчас горло перехватило потусторонней жутью, рассказами деда о том, что с вод Пробуждения до Великого Моря дошли не все.

О каком таком наследии? Ведь король Финвэ был в Валиноре всегда и будет вечно.

Здесь не умирают.

И отец… немыслимо, что он может думать о том, как Финвэ не быть. Рассказы о собственном детстве были единственными, при которых в его голосе слышалось тепло, а не трещало пронзительное белое пламя с острыми языками.

Или прежде было иначе, тепла было больше… просто он забыл?

— Ради Вады Пресветлой… зачем?!

— Решать за тысячи нолдор, которых становится всё больше — тяжкий груз. Похоже, от этого можно устать.

— Феанаро, пожалуйста… Ты знаешь сам: творение — это свобода, а не клетка для себя и других. Магистрат, закон о престолонаследии — всё это клетка. Останься мастером, труды которого благословили сами Валар, твори ещё…

— Позволить Нолмо забрать корону? Исказить наш язык, стереть память о моей матери? Застроить руками Турукано и его бесталанных подмастерьев Тирион и называть его Сирионом?! Нет.

— Мы говорили об этом столько раз… Прости. Пожалуйста, как поедете, поговори с Тьелкормо. И пока ты ещё здесь, с Тельво. Они не должны больше так… должны быть осторожны. Как ты мог сказать им — “молодцы, справились?!” Ты точно рад был, что так случилось…

— Ты чего хочешь — чтобы Турко много лет чувствовал себя виноватым? Чтобы боялся принимать решения? Там, где нужно принимать их быстро, и никакие Валар не помогут.

— Валар хранят Благословенные Земли. И здесь нет тех, кому они не помогут. Даже если ты не попросишь их в беде — попрошу я.

— Я же не про Благословенные Земли. Те, кто остался в Средиземье, под звёздами — как думаешь, сколько они взывали к Валар? И раз оттуда не приходят корабли, раз о землях под звёздами не пристало говорить — как думаешь, Валар им помогают?

— Они сами выбрали остаться. Так говорил мой отец. И твой. Зачем ты едешь в Араман? Майтимо сказал, вы пойдёте на север так далеко, как ещё не ходили.

— Тирион с каждым годом всё больше напоминает клетку… ты права, творить в клетке нельзя. Ничего столь же великого, как Камни, я больше не создам.

— Ты не знаешь.

— К северу от Арамана начинаются Скрежещущие Льды. Но, верно, по ним можно пройти. Я хочу увидеть все края, все оконечности доступного мира — те, что Валар не закрыли от нас… а там, верно, придётся и нам учиться строить корабли. Или договариваться с Ольвэ. Но сначала отец должен решить, что он сделает с составом магистрата и будет ли передавать корону. Нели… да что такое?!

Мать вскрикнула, Тьелкормо еле сдержался, чтобы не броситься на выручку. Он выглянул из-за ствола ивы так, чтобы не заметили, и увидел в серебряных лучах Тельпериона две сомкнувшиеся тени на траве.

— Скрежещущие Льды — с троими — ты всерьёз мне это говоришь — после того, как Питьо только что…

Должно быть, он домыслил: мать вскинула руку, замахнулась — такое он видел впервые — отец перехватил, а чтобы не ударила второй, притянул к себе.

— Я всерьёз тебе говорю — поехали. Проследишь.

Стало тихо, на сей раз мать не закричала, только удивлённо выдохнула — ветер донёс. Тьелкормо бросило в жар, вспомнилась узкая белая рука Ириссэ под его рукой, испачканная кровью, ведь содранное на внутренней стороне ладоней мясо кровоточило при прикосновении, вспомнился крутой изгиб её талии под локтем.

Он неслышно выбрался из-за дерева и пошёл прочь. Обойти дом по дальней оконечности участка и далее забраться в комнату через окно представлялось вовсе не трудной, а увлекательной задачей.

Он обещал Ириэ, что не будет таким, как отец, — но Ириэ не видела всего.

* * *

Наутро собрались за завтраком на террасе, приехал даже Курво с сыном. Питьо спал, что позволило никому не страдать муками совести, да и Орнион обещал, что спустя пару смешений света Древ брат сможет тоже сесть за стол. И разговаривали как ни в чём ни бывало: Нельо и Тельво обсуждали особенности остановки кровотечения и шитья ран в походных условиях, Тельво рассказывал, как старший брат героически спас его с отвесного склона, Морифинвэ язвил, рассуждая, что уж кто-то, а он бы обязательно сверился с картой и не попался, племянник Тьелпе с почтение разглядывал младшего дядю, бывшего ему почти ровесником, но успевшего побывать в настоящей переделке. Кано в конце трапезы взялся за лиру и спел про королеву Мириэль, которая долго путала бы своих многочисленных внуков и правнука, измени Валар законы и явись она из Мандоса… а скоро, может, и больше станет путаться.

Правнук-то не последний. И отец не вспылил и не стал язвить, а слушал с улыбкой.

Нельо рассказал, что Кано в последнее время всё чаще видели с Лайриэль из Второго Дома, она была двоюродной племянницей Таваро, управителя дел Нолофинвэ и кандидата в ректоры университета, но и только.

Нерданель в алом, низко вырезанном на груди платье была как окутанный прозрачно-белым жаром сполох огня. Отец встал, чтобы переменить тарелку, дождаться слуг с его нетерпеливым нравом было решительно невозможно, да так и остался стоять, положив руки матери на плечи.

А незадолго до обеда ушли вдвоём в кузню, наказав сыновьям собираться на север.

Курво и Нельо многозначительно хмыкнули: надо же, никогда на их памяти мать не питала тяги к работе по железу, предпочитая камень, и уж особенно с тех пор, когда отец взялся ковать оружие.

И после ужина снова ушли, уже в мастерскую Нерданель.

Когда на следующий день по дороге на север пересекали центр Тириона, у здания университета кони встали.

Незнакомец стоял на крыльце, которое по случаю выходного было свободно от вечно толпящихся там студентов, среди которых мешались нолдор, ваньяр и тэлери. Университет строили, конечно, в Тирионе, лишь у Премудрых Эльфов доставало способностей и глубины знаний для того, чтобы преподавать, но были и среди Дивного Народа, и среди жителей Алквалондэ те, кто хотел учиться.

Чёрные, блестящие, отливающие серебром волосы, светлые глаза, меняющие цвет от опалового до бледно-травяного, высокий рост, прямые плечи, явно умелые и сильные руки. Пришельца можно было бы принять за нолдо, в роду которого примешалась малая толика крови тэлери, но ни один близко знакомый с народом Тириона не обманулся бы.

При всех своих талантах Премудрые Эльфы были возмутительно упрямы, уверены в собственной правоте и заносчивы. Этого Тьелкормо сполна наслушался от и от ваньяр, и от тэлери за проведённый в университете год.

Незнакомец же казался… пленительным, его голос так и звал за собой.

— Дозволишь ли говорить с тобой, великий мастер Куруфинвэ Феанаро, принц нолдор? Или, может быть, король? Но я слышал, в восточной части Тириона королём называют другого… и вовсе не Финвэ, который пока носит венец Нолдорана.

Отец поморщился — незнакомец задел его за больное.

О чём бы они с дедом Финвэ ни говорили в тот день, когда привезли раненого Питьо… похоже, не договорились.

— Ты мог бы обойтись без титулов, я не Манвэ Сулимо, чтобы наслаждаться ими. В другой раз. Или желаешь проехаться с нами до Арамана?

Нельо толкнул Тьелкормо в рёбра локтем, сильно и больно: это он, он, отпущенный! И кажется немыслимым говорить с ним вот так, по-свойски. Но Валар не запрещено.

И явно не первый раз говорят.

Валар не выпустили бы своего брата из заточения, не будь уверены в его раскаянии.

И что за морок, какое “дозволишь ли говорить”, они едут в самую дальнюю разведывательную экспедицию в жизни и, может быть, даже пройдут Вздыбленные Льды!

…В Арамане в этот раз было ветрено и неимоверно холодно, Тьелкормо такого не помнил. Ветер рвал с места палатки, уносил всё, что не было надето на эльдар и не спрятано в шатрах.

Кано первым предложил не идти дальше, отец съязвил: ну оставайся один, посмотрим, выживешь ли. На обратной дороге заберём, ты уж постарайся дождаться, а то мать будет не в себе.

Когда встали лагерем на самой границе твёрдой земли Арамана и слепящих ледников Хелькараксэ, ветер наконец стих.

Но стало ещё холоднее, лёд на лужах уже не кололся, они промёрзли до дна.

— Мечи берите, — скомандовал Нельо, — пока не околели окончательно! Сейчас Лаурелин разгорится, станет лучше.

— Нечестно, — парировал Кано, заметив, что брат уже держит в руках один клинок, а второй висит в ножнах у него на поясе.

И что это у него — неужели отец отдал?! Тот самый, вспыхивающий в свете Тельпериона серебряным, а в лучах Лаурелина карминно-красным? Сколько ни пытался Курво сделать такой же или похожий сплав, не вышло.

— Так мне вы двое нужны, чтобы согреться, — сказал с усмешкой старший, сбрасывая куртку. — Так начнём?

Тьелкормо кивнул, и вскоре осталась только стучащая в висках кровь, только шумно вырывающееся из груди дыхание, как же быстр брат, а ещё ученик Орниона, Орнион бы это не одобрил… осталась пронзительная боль от изрезанных клинком Нельо предплечий и упрямое желание не проиграть.

Не двоим же против одного!

Тьелкормо остановился, лишь когда понял, что лезвие его меча разминулось с правым боком брата на один-два пальца, не больше. И то лишь потому, что рука инстинктивно дёрнулась, раньше, чем он успел осознать опасность.

Бились без доспехов, брать их в столь дальнюю экспедицию на север казалось глупостью.

Если что, Кано сможет остановить кровь… да и отец сможет.

— Нельо, ты убит, — сказал, смотря на них, подошедший Феанаро. — Дай-ка меч, продолжим. И как вернёмся, надо перестать прятаться. В нашей части Тириона есть несколько мест, где отлично расположатся тренировочные дворы. Одно из них во дворе нашего дома, пар семь-десять бойцов там развернутся.

— Мама будет невероятно счастлива.

— Отец, послушай… Валар вряд ли это понравится.

— Оромэ сам учил нас — уметь постоять за себя, — пожал плечами отец. — Кано, ты ещё помнишь.

— А потом перестал.

— Может, Турко у него спросит, почему?

— Не думаю, что нам нужно просить Валар о чём-то. Лишь бы не мешали. Мастера Турукано так же куют оружие, и оно не лежит праздно… если Владыка Манвэ захочет наказать всех, кто вооружается, ему придётся призвать к ответу пол-Тириона. Нельо, отдохнул?

— Да, отец.

И снова грохотал пульс в висках, снова Тьелкормо думал: все тренировки на охоте, в лесу, конным и пешим, побоку, и роптал на себя — говорите, эльда не может устать?! Ещё как может… на охоте нужны терпение и стремительность, но редко когда приходится преследовать добычу многие дни, леса Валинора для того слишком изобильны.

А вот долгая тяжёлая работа в кузне требует выносливости, той самой, которая так ценна в бою.

Пожалуй, Курво составил бы достойную пару отцу. Ну и Нельо, тот брал высоким ростом, расчётливым спокойствием и упорными тренировками с кузеном Финьо, отточившими технику.

Кано уже выбыл из боя, стоял и баюкал вывернутое запястье правой руки, из которой Феанаро с неимоверной силой выбил оружие. Тьелкормо, отразив нижний выпад, предусмотрительно отскочил, попал носком сапога в трещину, споткнулся, со стыдом подумал — а что, если бы не тренировочный бой?!

— Убит. Когда есть кому добить — так точно, — сказал между тем Нельо, опуская меч. На спине отца, под правой лопаткой, вокруг глубокой прорехи набухало кровью полотно рубашки.

— На готовых добить твои братья не похожи. А что стало бы с тобой… это мы в следующий раз проверим.

Если до сего дня Тьелкормо сомневался — не пустая забава ли это, упражняться с оружием в Благословенном краю? — то теперь был уверен.

Его найдётся, где применить, и иначе быть не может.

Когда закончили, от разогретых тел шёл пар. Усмиряя дыхание, Тьелкормо огляделся: небо светилось всё ярче, разгораясь золотым светом Лаурелина.

Он посмотрел на счастливые лица братьев. Ясно, почему Нерданель не поехала, чем бы ей заниматься здесь? По мрамору не поработаешь.

Как бы ни была хороша мать — одна из достойнейших жён и матерей нолдор, как сказала Ириссэ — чем больше Тьелкормо взрослел, тем меньше оставалось с ней общего.

Это насмешка какая-то, говорил дед Махтан, что из семерых ни одной дочери… но теперь-то, может, родится девочка? Вон как ходили вдвоём сначала в одну мастерскую, потом в другую… точно ещё не поздно.

Хелькараксэ оказался непроходим, по крайней мере до времени. Дорогу им перегородила сплошная дорожка обманного льда, полынья на полынье.

* * *

Оромэ обещал ему самый ценный подарок вскоре после возвращения из Арамана.

Может, надеялся отвлечь от оружия и упражнений с ним?

Тьелкормо понимал, что подарок не будет вещью, Вала-Охотник ведь на Ауле.

Он давно думал о том, что хотел бы научиться заботиться, помогать вырасти, воспитать — пусть и чудесное животное валинорской крови, не ребёнка. Такого опыта у него не было, младшие братья не в счёт.

Когда на поляну перед ним вышел пёс с кипенно-белой шерстью, по плечо взрослому эльда, у него захватило дух.

— Но ты взрослый, Ган. Ты старше меня… один Эру знает, насколько. “Анналам” тут веры нет. Я совсем тебя не знаю.

Тьелкормо понял, что сморозил глупость: младшие майар, верно, и вовсе не бывают щенками, а сразу создают себе взрослые тела.

“И ты взрослый. И в то же время совсем мальчик. Но все набираются опыта в своё время. Не нужно время торопить”.

— Я всегда рад охотиться с тобой. Ты очень помог мне и брату.

Не для охоты этот чудо-зверь, вовсе не только… Это было ясно по могучему размаху плеч, по росту, по толщине лап. Хищной дичи, в схватке с которой требовалась такая сила, в валинорских лесах не водилось.

Был ли Ган с Оромэ в Средиземье, когда Вала вёл три народа эльфов на запад, когда нужно было отбиваться от павших во Тьму приспешников Мелькора, которые не исчезли даже после пленения хозяина?

— Я не ждал, что ты можешь согласиться на такое. Ты выше меня по рождению. И почему сейчас?

“Время пришло. То, чего ты жаждешь — покрыть себя славой в бою — исполнится. Хотя от меня пока сокрыто, как”.

Отец был прав. Оружие ковало и дребезжало им пол-Тириона, не исключая и улыбчивых златовласых принцев Третьего Дома.

Король Финвэ был обеспокоен, Валар молчали.

Ириссэ смеялась звонко и счастливо, оказавшись рядом с ним на спине Гана. А потом чудесный пёс Оромэ кружил её одну по лесу, а Тьелкормо, оставленный на поляне, обеспокоенно крутился то в одну, то в другую сторону, вместо того чтобы развести костёр и передохнуть.

Когда Ган вернулся, он сам снял Ириссэ с широкой спины пса, хотя та вовсе не была утомлена. В этом прикосновении бёдер под тонким тёмно-синим полотном охотничьих штанов к его плечам, к груди, в которой так стучало сердце, была новая глубина близости.

И в том, чтобы ездить на охоту вместе с родичами, не давая понять, как прочна установившаяся между ними связь, и в то же время исподволь, когда нужно было что-то передать друг другу, касаться пальцами пальцев — тоже.

Чаще всего бывали в лесу втроём с Курво, а если присоединялся Нельо, он часто звал своего друга Финдекано, и тот несся вперёд верхом, пытаясь обогнать Гана, и свет Древ серебрил вплетённые в его волосы ленты… но конечно, даже валинорский конь старшего сына дяди Нолофинвэ проигрывал воплощённому в теле пса майа Оромэ.

Ему, Туркафинвэ Тьелкормо, третьему принцу Первого Дома, Вала-охотник сделал столь щедрый подарок. И с Айну, пусть и младшим, у него возникло сродство душ… это ли не признание, кто наиболее достоин?

Все миротворческие усилия брата Нельо были тщетны, Тирион с каждым месяцем Древ гудел всё громче, как растревоженный удей.

Магистрат избрали наполовину из верных Первого Дома, и уже это стало предметом обсуждения: неужели королю Финвэ старший сын так же дорог, как двое младших вместе взятых? Или, может быть, как все рождённые от королевы Индис дети?

Магистрат не мог договориться ни об одном решении, превратившись в место жарких ораторских выступлений, отец и Нолофинвэ продолжали поочередно ходить к королю, чтобы тот своей властью эти решения принимал.

Вздорили из-за всего: чьим мастерам украшать королевский дворец при его перестройке, кому достраивать восточные предместья и почему чертежники Турукано перерисовали прежде прекрасный проект, кому разрабатывать новые рудники в горах Пелори, обещавшие быть несказанно богатыми, кому быть ректором университета… находились всё новые и новые поводы, без числа.

Из гудящего улья столицы очень хотелось уехать, и Тьелкормо делал это раз за разом, уже не таясь, и звал с собой дочь Нолофинвэ, она соглашалась почти всегда.

Он впервые поцеловал Ириссэ над тем самым обрывом, где чуть не погибли близнецы. И едва сдержал себя, чтобы не пойти дальше, так пьянил аромат её кожи, такими сладко-шелковистыми были полураскрытые губы.

“Пожалуйста, не торопи меня”.

Были недели, были дни, когда желание пьянило, и он с трудом справлялся с тем, чтобы не прикоснуться на глазах других, чтобы не схватить Ириэ изо всех сил, когда были вдвоём в лесу, не сжать плечи, не бросить на траву, накрывая тело телом.

Были дни и недели, когда благодарил сдержанность и осторожность Ириэ.

Дав волю страсти, невозможно не взять в жёны — может, и было иначе в Покинутых Землях, но в Амане только так, да он и сам бы не хотел иного — а значит, объявить всем в семье.

Но как признаться, как объявить, если при одном упоминании имени Нолофинвэ отец бледнел от гнева?

Если даже Нельо и Финдекано стали встречаться тайно?

Шли месяцы и годы Древ. Сестра у Тьелкормо так и не родилась.

Нерданель всё чаще уходила одна в мастерскую и, вернувшись, не сразу меняла рабочие штаны и рубашку на платье.

Не для кого стало.

Амбаруссар, тонкие в кости и пронзительно-рыжие, вымахали вровень с отцом, выше всех братьев, не считая Нельо. Женская забота им была более не нужна. И хотя обоих влекла работа по камню, обучаться они предпочитали не у матери и даже не у Махтана.

Одним долгим вечером, в бледном сиянии Тельпериона, мать зашла в его комнату, когда Тьелкормо не ждал. В доме было пусто: отец опять уехал на север, забрав с собой Нельо и обоих Амбаруссар, Кано отправился на главную площадь Тириона — петь для всех, а не только для избранных, как он говорил — Морьо ушёл на заседание магистрата, в который был избран вместе со старшим братом.

Но если Нельо вежливо улыбался всем, в том числе сторонникам Нолофинвэ, и здоровался со всеми равно уважительно, и помнил дни рождения, и был зван во все дома, Морифинвэ нередко возвращался из королевского дворца, кипя от злости:

твари льстивые, ничего не могут решить!

Прошло время, прежде чем брат научился не облекать своё бешенство в слова прямо во дворце, выждать до дома.

Должно быть, Нерданель стучала в дверь, он не услышал.

Тьелкормо вскочил и поспешно накрыл лист бумаги книгой.

Чернила, верно, размажутся… но письмо всё равно вышло скверным.

Что за глупость вовсе: думать, будто намёки на бумаге могут заменить ясный разговор с глазу на глаз?!

— Прости, я помешала.

— Ничего. Ничем важным я занят не был.

— Конечно, был. — Мать положила маленькую сильную ладонь ему на плечо. — Ты изменился. Так не меняются в одиночку, только вместе… и по тому, как упорно ты молчишь, хотя обычно молчать не склонен, я догадываюсь, с кем вместе. И я не осуждаю, не удивляюсь, не считаю невозможным… браки между кровными родичами во втором колене не запрещены, если родство есть только по одной линии.

— Я знаю. Спасибо.

Тьелкормо встал, вжавшись спиной в стену, смерил мать взглядом: худая, усталая, острее, чем он помнил когда-либо, выступили под кожей скулы, под глазами проступили тонкие голубые жилки.

И Нерданель, конечно, охватившее его смятение почувствовала, покачала головой: ну конечно, я не расскажу, как ты мог подумать?

— Ты боишься его. Это можно понять. Но вечно бояться невозможно.

— Но ведь и ты боишься.

— И я. Цена лишь одному неосторожному слову высока. А если молчать, можно сберечь. Или… мне хотелось в это верить. Сейчас уже не выходит.

— Но ведь было иначе. Я помню. Или мне казалось? Было же наверняка — когда меня ещё не было, когда только родился Нельо… или даже он ещё не родился.

— Наверное. Или мне так казалось… — Нерданель грустно улыбнулась. — У меня, понимаешь, было очень мало времени обдумать. Майтимо ведь родился сразу. А я не поверила, не успела понять, что происходит: зачем принцу дочь одного из мастеров, которую никто не назвал бы прекраснейшей среди дев? Твой отец не дарил мне серебряного кольца. Сразу золотое.

Сосущая тоска в сердце Тьелкормо, появившаяся после материного “я не осуждаю”, сменилась жаром, встало перед глазами, как наяву: раскрытые губы Ириссэ, белая кожа в распахнутом вороте платья, яркий румянец на щеках, сильная рука, натянувшая тетиву лука, безошибочно спущенная стрела… загнанная дичь, хищный лесной кабан, снова сражена ею.

И он точно наяву увидел — ожгло, так стыдно и желанно было смотреть — как Нерданель, маленькая, тонкая, но сильная, в простом холщовом платье, столь непохожем на все наряды, что носили знатные эльдиэ в народе Финвэ, отворяет дверь кузни.

Она работала и по металлу, хотя предпочитала камень, и вот зашла — посмотреть. Ходил же сын короля смотреть, как оживает мрамор в её руках, хотя сам браться за стамеску и скарпель отказывался: скульптурный камень ведь невозможно переплавить и начать заново.

А прежде, ещё до всего, несколько раз приходил и просил её отца взять в ученики, и добился своего.

— Ты учился у величайшего мастера Арды. Чего же хочешь теперь от меня?

— Где записано и предначертано, что Ауле суждено остаться величайшим мастером Арды? Он был и твоим наставником, Махтан. Значит ли это, что всё созданное тобой лишь реплика, не имеющая ценности?

Её позже назовут Мудрой, но ей бы ещё тогда одуматься, остеречься: как можно говорить так дерзко об одном из Аратар, научившем нолдор всему, чем они владели и гордились? О том, кто был для отца не только наставником, но и светочем веры, опорой.

Как можно? Пусть и сыну короля.

Феанаро не ждал её, не то встретил бы иначе, недаром же до этого подолгу сидел в мастерской и смотрел, как она стесывает камень, с его нетерпеливым нравом это не вязалось вовсе.

Иначе, не с закопченными и обожжёнными руками, не в распахнутой, прожжённой искрами рубашке, не с небрежно подвязанными лентой волосами, которые справа у щеки были опалены. Что случилось-то — неудачный сплав или температура горна?

Не удивительно, что он любил строительный камень, но не привечал холодный мрамор скульпторов, не прощавший промахов, он предпочитал спешить, пробовать, ошибаться, но не ждать.

Так было и будет всегда.

А раз не ждал, всё понял и решил по-своему: отложил молот, сбросил перчатки и шагнул к ней, стиснул за плечи, сильно, но не больно.

И вместе с горячей волной, затопившей всё тело до горла, стало ясно: если она оттолкнёт сейчас, всё кончится. Единственный из эльфов Света, выросший без матери, он не примет ни отказ, ни нерешительность, ни просьбу подождать, не станет уговаривать и добиваться.

Он скажет себе: и этот удар я принимаю тоже — и из учения у Махтана не уйдёт, хотя оно превратится в пытку.

— Если отец узнает, он…

— Махтан узнает. И я хочу, чтобы узнал — как можно скорее.

С этими-то словами, с касанием его обжигающе-горячей кожи к голым предплечьям, к груди в вырезе платья, пришло понимание: он возьмёт не только первый поцелуй, не только признание, а всё, без остатка.

— Будь моей женой, Нели. Будь хозяйкой в моём доме. Будь матерью моих детей. Будь другом — кажется, ты одна во всём Тирионе способна понять и выслушать меня, но не согласиться безропотно. Если эти слова мне нужно взять обратно… скажи сейчас. Потому что ещё немного, и остановиться я уже не смогу.

…В соседней комнате догорал покинутый горн, но было очень жарко — от плеча Феанаро, на котором она лежала, от касания туго натянутых, точно кованых из металла, мускулов на боку, сквозь пропитанную потом ткань холщового платья. Как заснуть-то рядом с ним? Она вообще сможет?

В комнате, где хранились материалы и заготовки, и готовые изделия — сколько же раз он всё переделывал, перековывал, переиначивал, как можно работать так? — постель была узкая, твёрдая и неудобная.

От мастерской до дома, где жил принц нолдор, идти по Тириону было пару кварталов. Но видно, не желая надолго отрываться от работы, он нередко оставался здесь на короткий сон.

Так ли бывает у всех? И у рассудительного, взвешенного, как сам наставник-Ауле, отца?

Она и не думала прежде, что можно вобрать в себя пламя, на грани боли, когда давит, распирает, а потом вместо страдания приходит блаженная лёгкость во всём теле.

Её губы распухли: искусала, чтобы не кричать, на это только рассудка и хватило. Не запомнила даже, повернула ли запор на двери, а ведь отец мог зайти. Так себе вышел бы конец учения.

Да ведь всё равно выйдет.

Не жаль.

— Поехали в горы. Завтра же. С Махтаном я поговорю сегодня. Отец захочет собрать богатую свадьбу, какая была у него и Индис — пускай. Как соберёт, так и вернёмся. И пусть весь Тирион говорит что хочет. Я ждать, пока мне будет дозволено снова разделить с тобой ложе, не стану.

Всё будет так, как он решил — и разговор с Махтаном, очень короткий: твоя дочь теперь жена мне, и мы уезжаем, а вернёмся ли и войдём ли в твой дом как друзья и гости, то тебе решать.

И золотое кольцо на пальце, надетое не на церемонии в Тирионе, а у гор Пелори, где в первый раз остановятся на ночлег. Выходит, он сковал пару колец — сразу золотых — ещё до свидания в кузне.

И вторая ночь в Пелори, когда она, вымотанная переходом и холодом, научится засыпать рядом.

И Майтимо, появившийся на свет раньше положенного после свадьбы срока.

И Макалаурэ, рождённый спустя год Древ после брата — невозможно рано.

Он вздрогнул и отшатнулся, мать посмотрела на него с тревогой и жалостью. И твёрдо стиснула губы: меня жалеть не надо.

— Ауле был в числе тех, кто просил Манвэ не смягчать приговора Мелькору. Ведь он был низвергнут не за то, что разрушил Светочи — вместо них Валар создали Древа, а оступиться единожды может каждый — но за то, что привык лишь брать то, что возжелал, не слушая Музыку и голоса других. Едва ли это искажение можно обратить вспять. Слишком много сходства. Я говорила об этом… но что толку.

— Ты не смеешь так говорить! — крикнул Тьелкормо, вскакивая. — Отец никогда не привечал его! И дело не в том, что говорит Мелькор, а в интригах Нолофинвэ и Турукано! То есть… ты можешь, но твоя обида не должна…

Казалось, он рухнул в пропасть, чёрную и бездонную — выходит, то счастье, тепло, дом, полный голосов младших братьев, тот не видимый глазу жар, от которого ему, повзрослевшему, иной раз становилось неловко, особенно если в доме были посторонние — обманка, неверно сделанный, не взвешенный выбор?

И он может принести такое же несчастье Ириэ?

Нерданель покачала головой: не так.

Конечно, не так.

— Мы, эльдар, зачинаем лишь желанных детей. Мной овладело малодушие, прости. Оттого ты и увидел то, чего не должен был видеть. Вас семеро, Тьелко… и вы величайшее счастье моей жизни.

* * *

Вновь скакали они далеко на север — путь предстоял с несколькими ночевками — вновь вилось перед глазами белое платье Ириэ. Она, сильная и смелая, целеустремлённая и настойчивая в охоте, надевала поверх брюк для верховой езды не тунику, а летящую белую юбку, и тонко-тонко утягивала талию.

Белая Дева нолдор, родные братья и кузены которой были сплошь неутомимыми охотниками, искусными мастерами, лучшими лучниками и мастерами мечного боя — против кого, в Тирионе не говорили открыто, и Валар не запрещали, но от звучащего всё громче на тренировочных дворах оружия становилось тревожнее — оставалась девушкой и тянулась к прекрасному.

И это — и тонкая талия, и платье, и вьющиеся по ветру вороново-чёрные волосы с вплетёнными в них серебряными нитями, и серебристые смешливые искорки в глазах — пьянило.

Ган бежал у стремени, Тьелкормо то и дело догонял белую лошадь Ириэ и обнимал её за плечи, едва не выхватывая из седла — она больше не отталкивала, — и отпускал снова.

Больше не нужно было ждать и сдерживаться, он чувствовал это, знал наверняка. Ириэ смотрела на него так же, как мать на отца в кузне у дома Махтана, и так же откликалась на прикосновение губ к губам.

Но он не поступит как вор. Нет, не то… воры прячутся.

Как повелитель, взявший то, что возжелал, не терпя возражений или оговорок.

У него есть мать.

Даже спустя много десятилетий, после рождённых в любви и радости сыновей и дочерей — он почему-то был уверен, что родится и девочка, возможно, не одна — он не желал бы Ириэ той пустоты, что увидел в глазах матери.

Когда в нижней точке света Тельпериона сидели у костра, накрывшись одним плащом, он сказал:

— Я скажу Нолофинвэ первым.

— Разве это не называется — попросить руки?

— Я не буду просить. Ведь мы всё друг другу сказали.

— Ты говоришь о нём… раньше ты звал его дядей.

— Сказать о нём хорошо я не могу. Впрочем… как и ты о моём отце, должно быть. И если мы станем спорить, подобно многим, по чьей указке принимает решения магистрат Тириона и чьи мастера более достойны строить, и как вышло так, что ректором стал Таваро, против которого многие студенты ропщут…

— Твоего отца звали занять место Румиля, но он предпочёл…

— Остаться наследником и правой рукой Короля. Ведь очень удобно рассказывать, что тот, кто решил посвятить себя науке, к управлению не годен.

— Отец вовсе не это имел в виду! Почему ты думаешь, что…

Ириссэ тряхнула плечами, резко развернулась, сбрасывая плащ, бледная, с румянцем на высоких скулах, очаровательная в гневе.

— Так если заспорим — то никогда не вернёмся домой, — пожал плечами Тьелкормо, касаясь кончиками пальцев её щеки, отбросил упавшую на лицо тёмную прядь. — Ты этого хочешь?

— Не хочу. Отец сказал — я попросила повторить, он повторил — что не будет ничего запрещать мне, кого бы я ни выбрала мужем. Мне кажется, он догадывается или знает. Наследника и правую руку Короля я боюсь больше. — Она зябко поёжилась и, натянув плащ на себя, плотно закуталась в него. — Ведь из вас семерых женат только Куруфинвэ. Не странно ли?

— Не странно. Кано теперь ходит с серебряным кольцом. Ты разве не видела? Его избранница из Второго Дома. А Тельво приглянулась маленькая ваниэ — сказал, что будет ждать, пока она войдёт в возраст зрелости. Осталось два года Древ, если я верно помню. Но Кано едва ли станет ждать его со свадьбой. И я не стану.

— Их невесты не из семьи Финвэ.

— Отец будет… наверное, кричать, как когда Таваро возглавил университет, а проектам разработок руды в северо-западном Пелори не дали ходу. Но думаю, быстро сменит гнев на милость. Я не спрашивал, кому и как дозволено жениться… меня все братья подняли бы за такое на смех. Но помню, как мы ездили на север, до самого Хелькараксэ, и Курво, тогда ещё сопляк совсем, спросил: зачем мы тащимся туда, к льдам, когда в Валиноре так привольно и удобно творить? И отец ответил, что блаженство можно отнять — ведь лишены его оставшиеся в Средиземье квенди — но невозможно отнять свободу, и нет греха тяжелее, чем пытаться лишить её Детей Эру. И настоящая свобода — она не в тепле Валинора, а на севере, куда до нас не ступала нога ни одного эльда. И на востоке.

Ириэ вздрогнула вновь, точно холодом Хелькараксэ на неё повеяло.

— Кто же пытается отнять свободу? Я многого о нём не знаю… но и не хочу знать, можно?

— Конечно, можно.

— В последние годы, если нолдор из разных Домов сочетались браком, жена обычно переходила в Дом мужа. Но бывали и иные случаи, и я думаю, что отец…

— Им не нужно из-за этого ссориться. Ещё и из-за этого. Пойдём к дяде Арафинвэ. Запишем себя и детей в Третий Дом. Чем не выход?

— Придумаешь же… Подожди, так ты говорил с ним?!

— Не говорил. Но он-то знает наверняка.

Долго ещё говорили, смеялись: вот удивятся-то кузены, в которых крови нолдор осталась всего четверть, появлению в их рядах черноволосых, а может, и медно-рыжих детей с огненным нравом. Ни Ириссэ, ни Тьелкормо кроткими и терпеливыми не были, так откуда ж в детях этому взяться?

Он так и заснул — головой на коленях Ириэ — и впервые увидел её с сыном.

Шумели над головами ветви платанов, ольхи и сосен, двое скакали на одной лошади: эльдиэ в расцвете сил, в белом платье поверх ездовых брюк, с луком за спиной, и юноша-подросток.

Неслись быстро, раскраснелись от быстрой езды… странно, отчего мальчик не едет сам, ведь он уже достаточно взрослый, чтобы управляться с лошадью?

Но ошибиться невозможно, Ириэ не приютила чужого ребёнка, попавшего в беду: у её сына те же чёрные, как крыло ворона, завивающиеся крупными волнами волосы, та же форма скул и губ, та же маленькая родинка на правой щеке.

Почему же оба то и дело оглядываются, точно их преследуют?

И валинорские ли это леса? Что за тёмные лианы сплетаются наверху, между стволами платанов и сосен?

Как бы то ни было — Ириэ ведёт лошадь навстречу, осталось немного… он не даст свою жену и своего сына в обиду, кто бы за ними ни гнался.

Вот заметила, с силой натянула поводья, останавливая лошадь, соскочила — и вместо улыбки, радости узнавания по её лицу разлилась меловая бледность: нет, нет, почему, только не ты…

Тьелкормо шагнул навстречу, чтобы обнять и успокоить — и вздрогнул, его точно под дых ударили, как вышло однажды с Нельо, когда мерялись силами на тренировочном дворе.

Мальчик, оставшийся сидеть на лошади, смотрел на него — высокого, могучего, пламенеющего гневом и жаждой защитить — огромными глазами, не серыми, как у большинства нолдор, не серо-голубымт, как у деда Финвэ, не синими, как у Индис, бабки Ириссэ, а совершенно чёрными.

Пустые страхи, подумал он… вскинувшись, он удивил и напугал Ириссэ криком. Ответил на объятия и ласки теплом, в который уже раз сдержался, чтобы, целуя её грудь в разрезе платья, не нащупать на спине пуговицы и не рвануть их… скоро станет можно.

И ничего не рассказал. Подумал упрямо: глупость, просто не разглядел глаза. Ясно же, от кого достались — от старшего деда, у которого то и дело меняют цвет от выбеленного серебра до серой стали клинка, а то и до почти чёрных грозовых туч, в зависимости от состояния духа или от того, как падает свет.

Такие же у Кано, только чернеют они куда реже.

А что до преследователей и страха, которым словно пропитался оплетённый тёмными лианами лес — так не будет такого!

Я не допущу, Ириэ.

Осень кончалась, порывистый ветер кидал туда-сюда высохшие листья по дороге, когда подъезжали.

Тирион встретил их выстывшим камнем улиц и шепотом пересудов.

Встреченный у северных ворот Ангарато посмотрел на них так, что Тьелкормо и Ириссэ разомкнули руки.

Пока говорили про детей, пока шутили, что только в Третий Дом и остаётся пойти, чтобы не ссорились ещё больше, случилось непоправимое.

Туго скрутился узел противоречий между Домами Первым и Вторым: Таваро в университете постановил учить студентов по книгам, в которых Тирион звался Сирионом, трое членов магистрата, избранных из верных Первого Дома, попросили об освобождении их от полномочий, но первую работу мастеров Турукано над застройкой восточной части города король Финвэ признал неудачной.

Узел этот отец и разрубил, мечом. Приставил его к горлу Нолофинвэ прямо в зале заседаний магистрата и сказал, что в следующий раз сразу убьёт.

Что уж случилось в этот и должно было случиться “в следующий раз” — то осталось между двоими старшими принцами нолдор.

Нолофинвэ в долгу не остался: жестом велел своим верным не подходить и назвал брата трусом и лжецом, ибо тот, за кем правда, отвечает словом на слово и железом на железо, но не иначе.

Так иди за своим железом — ведь ты ковал его тоже, не лги! — и ответишь!

Так, как говорили, крикнул отец, когда в зал зашёл сам король Финвэ.

Так и стояли: один с опущенным мечом, второй — уже примеряя в руке собственный клинок. Так рассказывали верные Первого Дома.

А верные Дома Второго говорили, что почудилось, что Мудрый Финвэ никогда не нарушил бы установленные Валар заветы. Не может быть войн, поединков и раздоров среди эльдар в Благословенном Краю.

Так и стояли — пока Финвэ не окрикнул, полный ужаса за обоих сыновей.

И это было бы полбеды.

Ведь заветы Валар прежде никто не нарушал.

Добрались с Ириссэ до самых северо-западных отрогов Пелори, как когда-то отец с матерью… гнались за зверем, жарили мясо на костре, купались в ледяных озёрах, долго сидели, обнявшись, у костра.

А тут… целая жизнь пронеслась мимо и оборвалась. Так сказал бы дед, который помнил, как в Средиземье обрывались жизни.

Отец стоял перед судом Стихий в Круге Судеб, как когда-то Мелькор.

И не то что не признал вины, попросту не сказал ни слова, не признал права вершить правосудие над собой. Так и ответил, когда спросили, первым — сам Финвэ, ещё более потрясённый, измученный, скованный ужасом, чем в здании магистрата.

Тьелкормо как отпустил руку Ириссэ у ворот, так и перестал чувствовать пальцы.

Пойти к Нолофинвэ, говорить перед ним… теперь — как?!

Двенадцать лет изгнания и далее — повторный суд, и если не будет раскаяния… Так говорили, домысливая, в городе, и уж что-то, а раскаяние с именем Куруфинвэ Феанаро ни у кого не вязалось.

Когда Тьелкормо дошёл до дома, там было не протолкнуться.

Следом за ним втиснулся бледный Кано, да так и застыл, прижавшись спиной к стене и крутя обручальное кольцо на пальце.

В числе собравшихся в просторной гостиной Тьелкормо признал Нарниля, Ариэндила и Аткарно, сыновей Махтана, двух “настоящих дядек”, как называл их отец, с дюжину членов магистрата… он не был Нельо или Морьо, не мог упомнить всех.

Стоявший у окна отец заговорил, смотря на раскрытую папку на столе — чертежи? укрепления стен, линии улиц? — заговорил ровно и холодно, так ли он говорил перед Нолофинвэ, понимал ли с самого начала, чем кончится?

— Все верные Первого Дома не смогут поехать в Форменос. Там будет не город, а крепость. И хотя бы мы могли построить ещё один город — мы справились бы, конечно — нельзя допустить, чтобы в Тирионе забыли и наши имена, и истинный язык квенья.

— Я не останусь, — выступил вперёд Атаринкэ.

— Мы поедем! — тряхнули огненно-рыжими головами Амбаруссар. И оглянулись по сторонам — нет, матери среди стоящих в гостиной не было.

— Я с тобой, отец, — кивнул Нельо. Может, и был Финдекано ему лучшим другом, да кончилась та дружба.

— Да провались Нолофинвэ со своим подкупленным магистратом! — по-чёрному усмехнулся Морьо. — Всё равно работать толково там было невозможно.

— И я поеду, — сложил непослушными губами Тьелкормо. Двенадцать лет Древ… три года минуло с тех пор, как Тельво сломал ногу на охоте.

Невозможно столько ждать.

Но всё же… срок жизни эльдар равен сроку Арды, редки случаи, когда любят они не однажды за жизнь… есть пусть и маленький, но шанс, что Ириэ его услышит.

— Я буду верен тебе, отец, — сказал очень тихо Кано. Видно, уже поговорил со своей Лайрэ и знал, что она в Форменос не поедет.

— Куруфинвэ, поговори с Тьелпе, — продолжил Феанаро так же ровно, иного ответа он и не ждал. — Пусть останется в учении у Махтана. Если будет возражать и рваться с нами, шли ко мне. Все, кто не родня мне по крови — примите решение к следующему кругу Тельпериона. Кто поедет и кто нет. Осуждать я никого не стану. Время покажет, кто принесёт больше пользы делу — те, кто уехал, или кто остался.

— Я поеду, — раздалось от дверей.

Многие приглушенно ахнули, в гостиной стало тихо-тихо, и так же тихо стало на улице — двери были распахнуты, некоторые эльдар теснились в саду.

Стоявший у входа Финвэ не сделал попытки войти. А те, кто успел восхититься — выходит, король на стороне старшего сына, а значит, есть надежда вымолить у Валар смягчение срока изгнания, хотя “вымолить” так же плохо вяжется с будущим, как и “раскаяние”... те ужаснулись, смотря в глаза Феанаро. В зале магистрата он не изменился в лице, и на суде Валар тоже, а тут точно потемнел и сгорбился от презрения и боли.

В числе обманувшихся был и сам Тьелкормо.

Вот что значит — не ходить на заседания магистрата, не слушать ни Нельо, ни Морьо.

Не может Тирион жить без Нолдорана. Тем более целых двенадцать лет Древ.

— Так значит, Нолмо получил венец. Тебе не здесь надо было говорить, отец. И следовало раньше принять решение, на чьей ты стороне, и сообщить его ясно. Дом пустел медленно, неохотно, долго спорили и обсуждали, лишь к следующему кругу Тельпериона разошлись.

Тьелкормо лёг было в постель, понимая, что вскоре для сна вовсе лишней минуты не останется — ни со сбором вещей, ни с переездом, ни тем более обустройством и строительством на новом месте, в котором и ему, не самому талантливому в работе по камню, найдётся место.

Только общим трудом и можно спастись, когда случается такое несчастье.

А может, и никакой минуты для сна не останется… если Ириэ его услышит.

Глупец, как тут заснёшь, когда ясно: отец не ляжет ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Эльдар выносливы и, кажется, не только для мира и творения… хотя перед тем как появились Сильмариллы, отец неделю, что ли, не спал.

Как уснёшь, когда дом теперь пуст, точно заброшен, хотя в его стенах сейчас семеро — все, кроме Курво, который умчался уговаривать сына не делать глупостей и остаться в Тирионе.

— Где мать? — в последние месяцы, чувствуя, что детское “мама” несёт с собой или несуразную нежность, или тепло, которого в доме больше не было, Тьелко говорил только так.

Феанаро поднял голову от чертежей, его щека дёрнулась.

— Она в Форменос не едет. Вероятно, Махтан теперь знает лучше, где. Хочешь говорить с ней — так говори, но без меня. Майтимо уже побежал. Если рвёшься, самое время тебе его догнать.

Нет, не семеро в доме. Шестеро. Не было в гостиной ни брошенной впопыхах на кресло куртки Нельо, ни его сапог у входа.

— Дед… он хотел, как лучше. Он не мог бросить тебя… нас в беде!

— А корону, выходит, смог. И мудрый Нолмо подставил руки и поймал. Конечно. Все хотят как лучше. И Нолмо хочет лучшего для всех нолдор, как же иначе? И твоя мать.

Столько холода, столько презрения было в голосе отца, что Тьелкормо чуть не споткнулся на нижней ступени лестницы.

То, что он видел в памяти матери — пламя любви, принятия, готовности отдать себя без остатка, в котором был зачат Нельо, а потом и ещё шестеро — было, взаправду? Или привиделось?

…Минуло два дневных круга Древ, пока собирались — больше инструменты, нежели личные вещи, ими-то никто из принцев Первого Дома и отправлявшихся с ними верных не дорожил. С деревьев облетели последние листья, и не верилось, что вскоре проклюнутся свежие почки, казалось, что следом за осенью придёт не весна, а зима, снежная и лютая, какие были в Средиземье.

Какие бывают в Арамане, на границе с Хелькараксэ.

Вдвоём с Ириэ шли по набережной, и её рука в ладони Тьелкормо была холодной как лёд.

— Ты можешь поехать в Форменос. И если так… я пойду к Нолофинвэ… к твоему отцу, иначе зачем? Мне и тебе носить серебряные кольца… сколько — двенадцать лет? Да за это время дети становятся взрослыми. Не надо тебе столько меня ждать.

Ириссэ стиснула его руку, впилась ногтями в ладонь, прошептала — ветер унёс и не дал расслышать всего — ты дурак, дурак, мерзавец, подлец!

— Но и ты можешь остаться. Не среди верных моего отца. В Третьем Доме, как мы оба и хотели. Арафинвэ… он в ужасе, других слов не подберу. Он ходил к Владыке Манвэ и пресветлой Варде, о чём уж говорил — того не знаю, но… Он нас примет и всё поймёт, и будет рад.

— О чём бы Арафинвэ ни говорил, всё без толку. Ты знаешь, что сделал мой отец в Круге Судеб. После этого… я его оставить не могу.

Ириэ вырвала руку, Тьелкормо попытался удержать, но тщетно, на его запястье остались ссадины от ногтей.

— Да, я знаю! И ты полагаешь, что великий Феанаро, которому сами Валар не указ, нуждается в твоей поддержке?! Ты дурак, Тьелко, дурак! Он говорит про свободу, он при всех в магистрате назвал моего отца господином рабов — но не вы ли семеро следуете за ним, точно рабы, точно у вас своей жизни нет?!

Бледная, осунувшаяся, гневная, Ириссэ была сейчас чудо как хороша. Она дышала прерывисто, грудь в вороте тёплого плаща поднималась и опускалась, она думала, должно быть, что всё будет кончено после таких слов.

Да будь она покорной и кроткой, осталась бы просто сестрой.

— И не хочу. Ты кем меня хочешь видеть — обездоленным, у которого в Тирионе из родичей — один малыш Тьелпе? Который придёт к дяде Арафинвэ просить стол и кров… ты как думаешь, могу я прийти в дом, где моему отцу появляться запрещено, и жить там, и называть себя наследником? Нет, Ириэ. Ну, поменяйся они местами — не говори мне, что это было невозможно — Финьо бы смог так? Или твой братец Турукано? Или ты сама?

Долго молчали оба, мимо проходили взрослые и дети, одиночки и супружеские пары — обычно к поздней осени на набережной становилось малолюдно, большинство нолдор холод вовсе не любили, хотя переносили его легко — кто-то узнавал принца и принцессу из рода Финвэ, кто-то нет.

Ириэ надела тонкую вязаную перчатку, затем сняла её, с силой провела ладонью по лицу.

— Она оба стали точно одержимы. И не Сильмариллах же дело… моему отцу до них дела нет. И я не могу понять — никто не может — откуда это, чья-та злая воля — но чья? — или или всё случилось оттого, что дед дал понять, будто не готов носить венец Нолдорана вечно… Должно быть, об этом дядя Арафинвэ с Валар и говорил.

— Пойди я сейчас просить Арафинвэ о понимании, а Валар о прощении, ты сама перестала бы уважать меня…

— Пожалуйста, не продолжай, — сказала Ириэ и подала ему руку, давая понять, что это в последний раз, как позволение проводить её до конца набережной и попрощаться. — Я буду ждать тебя, Тьелкормо. Столько, сколько нужно.

* * *

Форменос построили и завершили отделку за год Древ. Казалось бы, зачем так торопиться, когда впереди ещё одиннадцать лет изгнания?

Поднялись пять высоких башен и стена, была расширена и укреплена сокровищница.

Когда бы догадаться, что отец уже тогда думал не об обороне Первого Дома от врагов из Второго — находились до Суда Валар шутники, что говорили именно так, да перестали — а о том, что ждёт нолдор в Средиземье.

Тьелкормо таскал камни и строил вместе с остальными — не как архитектор или мастер, лишь как послушный работник — но чувство причастности стоило и исцарапанных рук, и саднящих от тяжести к концу каждого дня работы плечей, и досады на себя: ничего-то не мог продумать и сделать верно без руководства братьев.

Зато им с Ганом не было равных в разведывании троп к северу и востоку от Форменоса, именно они двое прошли дальше всего по льдам Хелькараксэ — так далеко, что потеряли чувство времени, и отец с Нельо отправились навстречу, решив, что или найдут, или останутся в тех же льдах навечно.

Он не изгнанник, не обездоленный… он в своём праве и в своих землях. И никто более не говорит за спиной, что мудрый и выдержанный Нолофинвэ будет лучшим правителем, как это было в Тирионе.

Минует двенадцать лет, и всё разрешится. Тьелкормо знал это наверняка, хотя и не мог предвидеть, как.

В Тирион ездили попеременно, чаще всего это делали Нельо и Морьо, поддерживавшие связь с верными Первого Дома, которые остались в окружении нового Нолдорана. Всех их Нолофинвэ удалить бы не смог, да, кажется, и не пытался, отдавая должное навыкам и знаниям каждого.

Всё же мастера Первого Дома были лучшими, а Тирион требовалось строить ещё шире и краше.

Ездил Курво, повидать жену и сына. Вирьэ не последовала за ним в изгнание, но и связи не разорвала.

Ездили Кано, каждый раз возвращавшийся с потемневшим и грустным лицом — ведь невозможно ждать вечно — и Тельво, который светился от радости и, являясь домой, переворачивал с ног на голову весь Форменос. Он, похоже, ждал не окончания ссылки, а совершеннолетия своей возлюбленной-ваниэ, и ещё немного после него, чтобы не говорили, будто принц Первого Дома обольстил совсем уж юную и несмышлёную.

И сам Тьелкормо ездил, и призраком прошлого проводил с Ириссэ неполный день, уезжая верхом в ближайший лес к северу от Тириона, там через ручей, за ним через платановую рощу, уже не пытаясь угнаться за зверями или послушать голоса птиц. Не хотелось терять на это время, которого было так мало. И то не хватало, чтобы держать в объятиях, прижиматься щекой к щеке, чувствовать биение жилки на её шее, совсем близко, касаться губами виска или губ.

Он редко целовал в губы: слишком боялся, что не удержит себя и зайдёт дальше, туда, откуда возврата не будет. Эльдар почти всегда любят однажды, а уж те, кто разделил ложе, и подавно. Он чувствовал себя не вправе отнимать у Ириссэ свободу.

Нередко по возвращении в Тирион их встречал Турукано, и он, конечно, всё понимал и смотрел с досадой и ненавистью.

Отец не был счастлив тому, что Финвэ последовал за ним, оставив корону второму сыну.

Но и Второму Дому это радости не принесло: Финдекано, Турукано и Аракано трое как один считали, что дед принял сторону преступника, который едва не стал убийцей.

О чём думал Нолофинвэ, все умалчивали. Тот, и прежде неразговорчивый, стал и вовсе молчалив и суров, и редко когда даже с детьми говорил не по делу.

Тьелкормо и не заметил, как холодная сдержанность Феанаро — да, отец, поговори с ними без меня, отец, у тебя же семеро внуков, займут тебя, и пусть Макалаурэ споёт тебе, а Курво покажет новое украшение, раз уж наши мечи тебе не по нраву — уступила место принятию и теплу.

Как стали часто уезжать в леса к северу от Форменоса вдвоём на прогулку, а иногда и оставаться там на ночь.

Амбаруссар сначала напрашивались поехать тоже, но Нельо и Кано быстро их одёрнули и объяснили, что к чему.

Как уютные вечера в комнате Кано, куда Финвэ обычно приходил послушать его песню, а следом собирались братья, и последним приходил отец, стали привычными.

На исходе второго года всё-таки понял и осознал, и хотя он тосковал по Ириэ, жизнь в Форменосе стала тёплой, ясной и простой, какой он не помнил в Тирионе.

Была бы простой — если бы отец не уходил всё чаще за врата Форменоса в сопровождении того чужака, которого Тьелкормо и братья когда-то встретили у университета Тириона.

Никаким чужаком он не был, конечно, уж девяносто с лишним лет Древ жил свободным и нередко показывался в столице нолдор.

Тьелкормо не вмешивался сам, но не раз и не два слышал, как спорили отец и Нельо:

— Не говори с ним. Ты же на суде Валар никому из них не ответил. Отец, подумай!

— Мелькор куда более интересный собеседник, чем его братья и сёстры. Не обманывайся, Майтимо… прошло три года, минует ещё девять — и что дальше? Мне и Нолмо в Тирионе вместе не жить. Но возжелай нолдор — хотя бы часть верных мне — вернуться в Средиземье, как думаешь, что сделают Валар?

— Думаю… нам пора учиться строить корабли.

— Я рассчитываю на то, что Ольвэ будет хотя бы благодарен. Особенно если отец поговорит с ним. Когда мы построили Лебединые Гавани, Ольвэ клялся прийти на помощь в любой беде.

— Тэлери не мы. Мы говорим прямо и готовы держать ответ за свои слова. Что бы ты ни говорил про Нолофинвэ, он не посадил всюду своих людей и не лишил полномочий верных тебе.

— Твои двоюродные братья и сестра наполовину тэлери. Мне до них дела нет — хоть бы провалились все — но не ты ли привечал их, не тебе ли Артафиндэ был друг и товарищ, едва ли не ближе первенца Нолмо?

— Инголдо-младший и остальные нолдор по духу. Но… надеюсь, что ты прав, и Ольвэ помнит свои обещания. Валар тревожат тебя больше? Но зачем им удерживать нас?

— Зачем им решать, как судить кровные распри в королевском роду нолдор?

— Пожалуйста… когда он придёт вновь, не выходи к нему. Хочешь — я пойду. Ты, может быть, не знаешь, а я знаю, мать рассказывала, со слов Ауле… Мелькор был не только сильнейшим из Валар и самым способным к творению, но и искуснейшим мастером лжи и сомнений. Не могу понять, как Валар отпустили его, после того, как он обрушил Светильники и причинил столько бед Средиземью…

— Я знаю это, поверь. Ты читал “Анналы”, должно быть, давно и лишь однажды — а я много раз.

— Послушай, ты разве сам не хочешь поговорить…

— Не говори мне о матери, Майтимо. Если не хочешь, чтобы мы с тобой поссорились — надолго.

И вот ставший в Тирионе своим чужак пришёл снова, и улыбнулся обольстительно, и в его улыбке Тьелкормо почудилось обещание: всё просто, достаточно поговорить и открыться, и Ириссэ поговорить и открыться тоже, и всё решится.

Будет, как ты захочешь, принц Первого Дома, захочешь — и она бросит своих родичей и приедет, поверь…

Или хочешь — просто возьми её, как сделал когда-то твой отец, она тебе не откажет, что же ты робеешь?

Стало страшно от себя, он то думал рассказать Нельо или деду, то ходил по Форменосу, как зверь в клетке, и Ган ходил рядом и бил по бокам длинным пушистым хвостом, то порывался оседлать коня и броситься вскачь на север. Чтобы подальше от Тириона, от Ириэ, уж наверняка.

Как вдруг точно ледяной рукой сжало сердце, и чёрная волна злобы, досады, ярости придавила его. Вслепую, наощупь, не сразу, но Тьелкормо осознал, откуда та волна исходила.

И как только понял, не помня себя, рванулся через улицы и площади Форменоса к воротам.

Было близко — наверное, пара сотен шагов, стёрлось, сколько точно — потому что он успел услышать:

— Ты понимаешь сам: Валар хотят и дальше видеть эльдар своими рабами. — Слово летело над Форменосом, предназначенное не ему — но должно быть, потому и было услышано, что Тьелкормо никак не мог освободиться от чар, от обещания обладать Ириссэ, от ужасающего “просто возьми”. — Пусть пройдут двенадцать лет наказания, и ты покаешься — хотя едва ли — земель Средиземья тебе не видать, потому что их Валар приготовили для Пришедших Следом, которые отнимут у эльдар всё и сотрут саму память о вас! Подумай об этом, принц, раз твой отец подумать не способен… а уж брат и подавно, ты был прав, ему-то сладко быть господином рабов.

Чернота придавила его уже у ворот, и тут полыхнуло белое пламя, и пронзило тьму.

— Убирайся вон из моего дома, тюремная крыса Мандоса! Ты обещаешь мне свободу от Валар, но под властью твоих слуг другие эрухини в Средиземье страдали веками и страдают до сих пор! Я вижу это ясно — ты разве думал, что тебя могут лишь преданно слушать и внимать?! Ты желаешь заполучить мои Камни, потому что сам не способен более творить! Это ты жаждешь видеть нолдор рабами — более, чем любой другой из Валар! Ничего этого не будет, пока я жив, ясно?!

Снова стало можно дышать.

Тьелкормо огляделся, сморгнул раз, другой — перед вратами Форменоса никого не было. Едва ли один из детей Эру мог бы исчезнуть столь быстро и незаметно… но для Айнур телесная оболочка была лишь сосудом, форму которого было легко изменить или вовсе развоплотить.

Феанаро стоял в проёме ворот, очень бледный, с полуприкрытыми глазами, по губам и подбородку бежала из ноздрей струйка крови.

— Майтимо… позови. Не бойся. Он ушёл.

Прибежали и Нельо, и Кано, и стало понятно, зачем звал-то: не поговорить, а чтобы хоть немного полегчало. Старший-то был любимым учеником Орниона, умел и боль отсечь, и излечить небольшие телесные повреждения, не прибегая к ножам, иглам, нитям и прочему, от чего Тьелкормо делалось дурно.

Хотелось надеяться, что больших не было.

Он и Кано недоумевающе посмотрели друг на друга: что это было-то? Осанвэ, но искажённое, вывернутое наизнанку?

— Всё, — сказал отец с коротким выдохом, отпустив руку Нельо. — Уже легче. Заприте ворота. Пошлите гонцов в Валимар и Тирион.

— Что ему было нужно?

— Ты, Тьелко, кажется, слышал. А ты, Майтимо, предполагал.

— Но Валар отпустили его, считая, что он раскаялся… — недоуменно сказал Кано.

— Братья тебе расскажут, как раскаялся. Меня избавь… — Феанаро трясущимися пальцами надорвал рукав рубашки, поднёс кусок ткани к лицу, стал вытирать кровь. — Как живут сейчас в Средиземье квенди… тебе лучше не знать. И те, кто выжидает, наблюдая, не сильно лучше этой твари. Впрочем, как иначе… они одного рода.

Спешно приехали с охоты Амбаруссар, пришёл из мастерской Куруфинвэ, а Морьо отвлёкся от листов с расчётами, которых в его комнате накопилось великое множество. Считал он, как выяснилось позже — два года спустя — потребное количество судов, лошадей и телег для переправы в Средиземье.

И собрались в комнате отца — тот всё ещё был слаб, от ходьбы у него начинала кружиться голова, сидел в кресле почти неподвижно — вдевятером. Точнее, бледный Финвэ стоял в дверях, как было это и в Тирионе, в тот день, когда Валар объявили приговор.

— Ты должен ехать сам! — горячо говорил Тельво. — Рассказать всё Валар, об опасности, о том, как ты смог проникнуть в его разум… они отменят наказание, я уверен!

— Поедут Майтимо и Макалаурэ. Я пошлю письмо — надеюсь, этого будет довольно. Чего бы ни думали Манвэ и другие — если моим словам нет веры, разум я им не открою. Майтимо, ты слышал. Собирайтесь.

— Подождите! — почти крикнул от дверей Финвэ. — Как можно куда-то ехать, если ты сам приказал запереть ворота? Если замыслы Мелькора по-прежнему черны, какими были до его заточения… что, как думаешь, он сделает с тобой?! С твоими детьми? Мне, может, рассказать, что делали в Средиземье его слуги?

— Раньше тебе надо было рассказать… когда Валар только выпустили его, и он ходил по Тириону, как у себя дома. А теперь… мы не станем сидеть взаперти. Ты сам — пока не появился Оромэ и не повёл вас на запад — не сидел и не прятался. А если думаешь, что я боюсь и вместо себя посылаю детей, так не думай — поеду, но запрета Валар не нарушу, подожду у ворот.

— Феанаро, ради Варды Пресветлой! Ты едва на ногах стоишь!

— Не поминай здесь это имя. И других не поминай.

Спорили бы ещё долго, но конец пререканиям положил Нельо, явившийся в комнату в костюме для верховой езды, сосредоточенный и собранный.

— Мы едем.

Нельо и Кано уехали и вернулись спустя два дня цикла Древ. Говорили и с Нолофинвэ, и с Эонвэ, глашатаем Манвэ, и, по приглашению Эонвэ, с Оромэ, Тулкасом и Ауле, которые рвались в Средиземье следом за Мелькором.

Передали письмо, слова отца были услышаны, Эонвэ, Тулкас и другие отправились в Эндорэ. Приговор смягчён не был.

В Средиземье Мелькора не нашли — эту новость принёс из Тириона сам Тьелкормо, возвращаясь после редкого и желанного свидания с Ириссэ.

Финвэ, первым услышавший известие, побледнел и несколько мгновений собирался с силами, чтобы его голос не дрожал от ужаса.

И сказал сразу же: дайте и мне меч, время пойти на тренировочный двор и вспомнить, не всё ли я забыл во время жизни в Благословенном Краю.

И сказал Тьелкормо потом, когда отдыхали после особенно изнурительной тренировки, в которой бились вдвоём против Нельо: видишь, мы зря боялись, что Мелькор затуманит разум твоего отца — но оскорбления он не простит. Пожалуйста, будь рядом с Феанаро и напомни ему об этом, если я не смогу.

* * *

И много чего было — и тренировки на мечах сразу тремя поколениями семьи Финвэ, и скачки на север, наперегонки, и долгие прогулки вместе вдоль моря, и рассказы деда про Средиземье.

Я знаю, что вы будете там — отвратить не смогу — так хоть пойдёте не вслепую.

А потом всё кончилось. Вовсе не так, как кто-либо рассчитывал, пиром Примирения, на который Феанаро поехал один, как на новый суд.

Тьелкормо никогда не считал себя трусом. Он спускался по отвесной стене, на которой повис оглушенный Питьо, с поспешно закреплённой верёвкой и поднимался вовсе без верёвки, он заходил в Хелькараксэ так далеко, как никто из братьев, он раз за разом бился один на один с Нельо и отцом, хотя понимал, что победителем не выйти, кончится всё новыми синяками и изрезанными предплечьями, и болью в разламывающихся мышцах, и гневом на себя. Он рванулся к распахнутым воротам, в которых стоял, лицом к лицу с могущественнейшим из Айнур, отец, горя готовностью сделать всё возможное и невозможное, чтобы отвратить беду.

Но когда на Форменос пала тьма, бежал. Возвращаясь вместе с Амбаруссар с охоты, поворотил коня и гнал его на север, пока тот не начал задыхаться, пока по бокам не побежала белая розовая пена.

Ехавшие в Тирион Куруфинвэ и Кано бежать не бросились, но и приблизиться к крепости не смогли, в темноте их кружило и кружило, хотя дорогу они за пять лет Древ выучили наизусть.

Когда придавивший всех к земле ужас схлынул и тьма стала просто тьмой, Тьелкормо повёл за собой близнецов к Форменосу. От того, чтобы броситься на меч или шагнуть с обрыва, коих у крепости Первого Дома было с избытком, его удерживало лишь чувство ответственности за двоих рыжих.

Старший встретил их у самых стен с бесчувственным Морьо на руках. Тем, кто остался в крепости, помощь была уже или бесполезна или не нужна, а вот брата Нельо оставить не мог.

Единственный эльда, уже встречавший подобную тьму — ведь Татье, первый вождь второго племени эльфов, умер не своей смертью, и не по своей воле его сын стал вождём — Финвэ не бежал, но повелительными окриками и угрозами вытолкал за ворота крепости двоих внуков, и ни самоотверженно-смелый старший, ни по-чёрному, по-отчаянному упрямый Морьо не смогли возражать.

Потрясённый Нельо позже скажет: теперь я понимаю, в кого оба — и Нолофинвэ, и отец.

Мы все — семеро — должны быть его достойны.

Морьо, послушавшийся короля, но не поддавшийся страху, бросился было обратно — и у самого крыльца упал без чувств, когда оттуда вырвалась чёрная смеющаяся тень.

Дальнейшее Тьелкормо помнил смутно. Стыд жёг его, как раскалённый металл, как клеймо, что ставили скоту, чтобы не перепутать, чей он, Первого или Второго Дома.

Как открывали вторую потайную кладовую, не ту, развороченную, где прежде хранились Сильмариллы, а полную оружия.

Как собирали вещи — за пять лет Древ Форменос стал домом, успели-таки обрасти. Карты, расчёты Морьо по необходимому снабжению для длительного перехода, тёплую одежду ценили больше всего.

Как он писал Ириэ и просил отвезти послание, а ведь прежде не писал никогда.

Как на прощание приехали Индис — бледная, посеревшая лицом, с потускневшими волосами, потухшими глазами — и все родичи из Второго и Третьего Домов, и дочери Финвэ приехали тоже… Артанис и Ириссэ ступили в разрушенную, обезлюдевшую цитадель Первого Дома в числе прочих, обе с гордо поднятыми головами, с лицами, превратившимися в свете факелов в маски.

Они ещё могли держать головы поднятыми, они не бежали, потеряв рассудок, покинув своего короля и деда без помощи.

Как отец, оставив Нолофинвэ, Инголдо-старшего и их родичей, надолго ушёл во тьму, к скальному обрыву, над которым был возведён Форменос. Бросилась ему вслед Лалвэн, вернулась поражённая ужасом, порывались проследить и остеречь Нельо и сам Тьелкормо.

Он слишком хорошо помнил свои глаза в зеркале — но какая вера зеркалу, если Предвечный Свет погас, факелы сгорают быстро, а ламп-светочей не хватит на всех? — чтобы не распознать в глазах Феанаро то же желание: не быть.

Его держали ответственность за Амбаруссар, невозможность предать Ириссэ, не попрощавшись, смотря в глаза, потом хлопоты и сборы, потом гордыня: не склонить головы перед принцами Второго и Третьего Домов, не выказать слабости, не принять и не показать сочувствия.

Что держало отца?

Ни он, ни Нельо так и не узнали: вернулся из темноты таким уверенным шагом, точно видел в ней, как в разгар света Лаурелина. И тут же приказал выступать назавтра — как считать дни по бледным отблескам звёзд на небе, успел уже придумать — и ушёл в цитадель, а Нельо вслед ему сказал:

— Если в Тирионе его не услышат, мы пойдём одни.

Перед тем как Индис, её дети и внуки уехали, Ириссэ нашла его на верхней галерее Форменоса, что нависала над ущельем, в одном из немногих мест, не пострадавших от нападения Врага и его слуг.

Тьелкормо стоял, прислонившись плечом к парапету, тьма внизу манила, света факелов недоставало, чтобы её разогнать.

Были мгновения и часы — много и долго — в которые держать себя становилось невыносимо тяжело.

— Я всё сказал, — проговорил он медленно, смотря на скомканный лист в руках Ириссэ. — Ты от своего обещания свободна.

— Дурак! — крикнула она, пламенея румянцем на щеках, сверкая глазами. — Дед не хотел бы, чтобы ты себя хоронил! И за что?! Мелькор Вала, кто смог бы противостоять ему?!

— Тебя ждёт Государь Нолофинвэ, — сказал он, смотря в темноту. Ветер доносил на него то, что происходило на крыльце, хлопоты, сборы, недоумение: что будет дальше, что скажут Валар? — Езжай.

* * *

Ветви хлестали его по лицу, но Тьелкормо не обращал на это внимания, Оллар под седлом шёл уверенно и быстро.

Сначала конь ступал по лесной тропе робко, точно нащупывая дорогу, да так оно и было: валинорский скакун родился при свете Древ, его зоркие глаза не сразу привыкли к темноте, слабо разгоняемой светом звёзд. А дальше тропа кончилась, среди платанов и клёнов стали попадаться первые родичи Оллара, в страхе перед упавшей на Аман тьмой сбежавшие с пастбищ и из конюшен Тириона.

Тогда-то он и перестал обращать внимание на ветви, на то, как пересохло в горле, он закричал и запел, созывая лошадей. Некоторым хватало голоса, других же требовалось успокоить объятиями или касанием рук, некоторых, испуганных отчаянно, отпустить. Так же созывали, утешали, унимали и следовавшие неподалёку Амбаруссар, и несколько пришедших с ними охотников.

Никто — ни братья, ни, верно, сам отец — ещё не знали, сколько жителей Тириона откликнутся на призыв идти на восток. Верность Первому Дому в спорах в магистрате и готовность бросить свой дом и уйти — вещи вовсе разные.

Но над наброском карты, найденной Кано в старых записях Финвэ — веры ей было мало, начертанные руническим письмом названия повторялись и путались — стояли и рассуждали всерьёз.

Мы должны сражаться не только пешими, это наш шанс победить быстро.

Но как переправить лошадей?

Ради памяти отца… надеюсь, Ольвэ даст нам корабли.

Едва ли.

А если не даст, мы возьмём их силой.

Дрожащая всем телом серебристая лошадь вырвалась из рук Тьелкормо и бросилась во тьму, ломая ветки, а может быть, и ноги себе. Собрать удалось около трёх десятков… время остановиться. Нужно удержать, успокоить, голосом, силой мысли… прежде ему не было в том равных среди эльдар. Не думать о том, как сладко ускакать вот так во тьму и не оборачиваться.

— Возвращаемся! — крикнул он появившемуся среди деревьев Тельво. Тот вёл под уздцы ту самую кобылу с отливающим серебром в свете факелов шерстью. Справился, смог. — Ведите. Я догоню.

— Не отставай! — Младший вскочил в седло и добавил: — Никто не знает, что тут, в лесу, теперь водится. Да что это… а, ясно. Догоняй.

Ган ткнулся в его ладонь горячей шелковистой мордой.

Пришёл попрощаться.

— Спасибо, — прошептал Тьелкормо, ощущая, как щёки становятся тёплыми и мокрыми от слёз. Перед Ириэ он не дал волю чувствам, а теперь было можно.

“Не ходи. Подожди. Ещё не поздно”.

Он обхватил руками спину пса Оромэ, прижался щекой к его боку.

— Нечего мне ждать. Иди своей дорогой. Ни к чему долго прощаться… у тебя ведь тоже есть сердце, и оно болит. Ведь есть?

Одному Эру ведомо, как они устроены, младшие майар.

Говорили, что с Врагом в Форменосе был кто-то из Падших, кто-то из самых могущественных. Пусть так… только бы снова не бежать, как придёт черёд.

Отстранившись, Тьелкормо пошёл прочь, Ган потянул его за край плаща.

“Валар не безучастны и не глухи. Но если ты и откажешься воззвать к их помощи, я пойду с тобой”.

— Ты, верно, бежал у стремени Оромэ, когда он явился в Средиземье показать дорогу квенди. Ты сражался с тварями Врага… зачем тебе теперь идти за трусом, Ган? Это гиблый путь.

“Раз гиблый — так не иди. Ты полагаешь, я был порождён Создателем для того, чтобы ходить по простым путям и с теми, кому легко?”

Край плаща оторвался, Ган захватил ткань снова и недовольно заворчал, и в рыке пса Оромэ Тьелкормо внезапно почудился голос Ириэ, её звонкое: ты дурак, дурак!

Он окинул взглядом безмолвный, полный теней деревьев лес — смогут ли они расти без Света? — чёрное небо над головой, на котором едва видны были бледные отсветы звёзд.

— Ладно. Меня… нас ждут. Поехали.

Увидев его верхом и Гана у стремени, как прежде, Амбаруссар вскрикнули от радости.

— Это что, значит, Оромэ…

— Ничего не значит. Он со мной не по воле Оромэ. Но надеюсь, Вала-охотник не имеет ничего против того, чтобы мы спасли от тьмы и страха лошадей.

Так и возвращались к Тириону: четыре десятка лошадей, теперь усмирённых и не требовавших поводьев или узды, следовавших по воле трёх принцев Первого Дома, несколько следопытов и Ган, на которого все, кроме самого Тьелкормо, смотрели с восхищением и надеждой.

Когда-то у северных ворот его и Ириэ встретил Ангарато с вестью о суде Валар, и жизнь непоправимо изменилась.

Теперь мать стояла так же, у стен Тириона, одна. Свет факелов в проёме ворот красными отблесками ложился на тёмный плащ, высвечивал исхудавшее лицо, неживое, точно из мрамора выточенное. Впечатление это усиливали сияющие живой медью волосы.

Она могла бы прийти проститься. Едва ли отец запретил бы ей. Или запретил?

И куда только схлынул поток мужчин, женщин и детей, что в первые часы после падения Тьмы стремились покинуть город, потому что предместья казались им безопаснее? Должно быть, все трусливые уже бежали. Да и мало было таких среди нолдор.

Амбаруссар соскочили наземь и бросились обнимать Нерданель. Тельво — тот и вовсе в растроганных чувствах рассказывал о встречах с ней каждый раз, как возвращался из Тириона. Рассказывал много и Нельо, который в свои редкие приезды в столицу был гостем у Махтана. Так говорил Кано — что гостил, а Морьо усмехался по-чёрному, неверяще: думаешь, отец после этого пустил бы его на порог?

— Питьо, Тельво, мы должны ехать. Отец сказал: собрать, кого найдём, и возвращаться, доложить ему или Нельо. Мне повторить? А казалось бы, вы вошли в возраст совершеннолетия и должны понимать с первого раза.

Оба близнеца обернулись к нему, удивлённые ледяной и резкой отповедью.

— Амбарто, Амбарусса, езжайте, — сказала Нерданель. — Я с тобой буду говорить, Тьелко. А с ними потом.

— Езжайте, — кивнул Тьелкормо. — И ты.

На сей раз Ган не ослушался.

Он спрыгнул на землю. Когда-то, юношей, был ростом вровень с матерью, теперь же обогнал её почти на голову.

Нерданель стояла рядом с ним на расстоянии вытянутой руки. Вот подняла ладонь, порываясь было коснуться щеки или поправить волосы, и рука упала бессильно — поняла, что он отстранится или оттолкнёт.

— Валар создали этих чудесных коней не для войны. И дети Эру были призваны в мир не для войны. Я родила вас не для войны!

— Откуда ты знаешь?

— Ты давно вошёл в возраст совершеннолетия. Можно ли думать — как можно думать? — что эльдар могут пойти на войну против воли Валар? И победить в ней? Тьелко… твоего отца ослепил свет Камней и жажда обладать ими вечно, и горе, и унижение, но ты-то не ослеплён.

— Мы идём не для того, чтобы победить. Я иду не для того.

Как ни сильна духом была мать, как ни напряжена сейчас, точно струна — говорила до него с Нельо и Кано, понял Тьелкормо, и ответ получила ясный — тут отшатнулась и подняла глаза к небу, точно пресветлую Варду спрашивала: как возможно?!

— Валар не будут глухи к мольбам. Не будут безучастны. Пожалуйста, подожди.

— Это мне уже говорили.

— Они спорят — Ауле говорил отцу и мне — ведь прямое вмешательство Стихий может разрушить земли Средиземья, погрузить их под воду или превратить в пустыню. Но способ найдут, я верю…

— Дед верил. Наверное… я полагаю, так. А чем для него кончилось? Да и не в том дело.

— Так в чём? Вспомни, пожалуйста, как ты писал Ириссэ, да так и не закончил. Шесть лет Древ прошло, а она так ни на кого другого и не взглянула. И ты.

— Мне не быть с ней. Я попрощался. Написал. В тот раз нет. А в этот — смог.

— Зачем?!

— Я скажу тебе — не стану за всех, пусть каждый из братьев скажет за себя — пусть хоть завтра Оромэ и Тулкас, и Эонвэ, и иные соберут могучую армию и выступят в Средиземье, чтобы низвергнуть Врага… я здесь жить и ждать, пока они вернутся с победой, не буду. Трусом, ничтожеством жить не буду! Ясно?!

— Тьелко… это не ты. Ведь ты и мой сын.

— Это я. Много времени минуло с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Ты могла бы — хоть раз — приехать. Ведь не тебя предали суду, не тебе присудили изгнание. Ты никогда не поймёшь ни меня, ни отца. Будь у меня сестра… верно, вы с ней поняли бы друг друга. Но сестры нет. Прощай.

…За пять лет Древ их дом в Тирионе выстыл и истосковался по речи и шагам. Мать не оставалась тут ни разу, после того как уехала к Махтану — называть его дедом больше не получалось.

Горел камин, и его тепло, прежде бывшее пережитком прошлого, ненужной роскошью — зачем огонь в очаге, когда в Благословенных Землях всегда светло? — притягивало к себе. Тьелкормо понял, что последние шесть перемен звёзд — с тех пор, как погибли Древа — не спал.

— Я скажу, — произнёс Тельво просто, смотря на остальных.

— Я схожу за ним, — кивнул Питьо, тряхнув рассыпанными по плечам волосами. Он, как и брат, обрезал косу в честь наступившего в Форменосе совершеннолетия, но до того, чтобы заплести их вновь, волосы не успели отрасти.

— Просто пойдём вместе, — решил за остальных Нельо, и пошли в библиотеку.

В павшей на Валинор тьме читали все семеро, торопливо и жадно, искали знание о врагах и союзниках, о природе, горах и реках, знание, способное помочь выжить в Средиземье.

Но Феанаро пошёл дальше всех: был и в архивах Румиля, и в книгохранилище университета, куда вошёл прямо на глазах ректора Таваро, и никто не осмелился его остановить.

Уже полз по городу и ширился слух: мятежный принц, так и не прощённый Валар, в городе, не станет же он просто сидеть и ждать? Что же сделает Нолдоран Нолофинвэ? Все верные Первого Дома молчали, молчал и отец.

Долгие часы — их-то как заново научиться считать? — он сидел над книгами, писанными ещё руническим письмом. Тьелкормо, увидев, сначала глазам своим не поверил: разве не всё, достойное познания, переложили на тенгвар?

Спросить не решился.

Вошли в библиотеку, в которой прежде — до суда Валар, до тёплых вечеров с Финвэ в Форменосе, до павшей на Благословенные Земли тьмы — нередко сидели и читали вместе и порознь, и спорили о том, что когда-то казалось важным. Близнецы, как и пятеро старших, должны были провести несколько месяцев Древ в университете, и, конечно, старшие братья, каждый на свой лад не упускали возможности доказать Амбаруссар, что при новом ректоре всё, что преподаётся там, в корне неверно.

Было светло, камней-светочей и Курво, и отец теперь творили довольно, да и иные мастера начали этим искусством овладевать.

Никто не сомневался, что нолдор — уж принадлежащие к Первому Дому наверняка — овладели бы всяким ремеслом, необходимым в Средиземье, справились бы с тяготами пути, показали бы себя достойными в бою.

Но как можно справиться с тем, от чего бежишь, не помня себя?

И даже здесь, в единственной смелости, что осталась ему — признаться и держать ответ — младшие братья его опередили.

— Отец, — сказал, не поднимая глаз, Тельво. — Если в Тирионе тебя не услышат, мы пойдём с тобой. Хоть на край мира. Я пойду. Но я не ты.

“Ни один из нас не ты”.

— Я… бежал, точно трус, — продолжил очень бледный Питьо. — Я трус и есть. Я не поднял меча — не вспомнил даже, как Куруфинвэ подарил мне его, как бился им на тренировочном дворе.

— Ты не позволил одному из высших Айнур овладеть твоими мыслями и сам проник в его разум, и увидел там грядущую беду. Но и я… я, старший из нас троих, обратился в бегство, даже не видя врага! Ты рассчитываешь на нас всех… мне не страшно пойти, не страшно умереть, как наш дед и король… страшно предать и подвести.

— Слава Эру, что ты не видел его, Тьелко, — Феанаро наконец поднял голову от книги, и Тьелкормо вздрогнул, глядя ему в глаза: красная сетка лопнувших жилок, внутри неё серебро в чёрной окантовке. — Я должен был стоять там. Не отец. Не вы.

— Я… все Валар молчат. Но я буду говорить с Оромэ, ведь он выступил против, когда Манвэ и другие решили выпустить Врага из заточения. Мне он в разговоре не откажет.

— Говори — и со мной не пойдёшь.

— Отец, послушай…

— Не вините себя. Оружие Моринготто не только ложь, но и страх. Он сильнейший из Валар… был и будет.

Это слово, имя, было произнесено лишь недавно, но уже прижилось, колкое и острое, не только среди принцев Первого Дома, но и во всём Тирионе.

— Выведи сына, — сказал Феанаро, смотря поверх плеча Куруфинвэ на бледного, вытянувшегося как по струне, переставшего дышать, не помнящего себя Тьелпе. И продолжил, когда остались ввосьмером: — Средство против этого страха есть. Если вы мне верите. Настолько, что никакая привязанность сердца, никакое снисхождение к боли, своей и чужой, не поколеблет веры и не остановит вас.

* * *

— Нолдор! Вы лишились своего Короля, вы лишились Предвечного Света, своих исконных земель, что освещаются звёздами — и что приобрели взамен? Рабское существование во тьме, на полоске земли между морем и горами Пелори, в ожидании новой милости Валар? Я предлагаю вам выбрать свободу — как выбрал её сам — и пойду в Средиземье, сколько бы ни нашлось отважных, что захотят за мной следовать!

Тирион встречал нового Короля — вскинутыми вверх руками, устремлёнными в небо взглядами, выкриками: свободы, свободы, знаешь ли ты, что такое свобода, Нолофинвэ, верный слуга Валар?!

Тьелкормо стоял рядом на вершине Туны, как и все братья, в алом плаще, в чёрной тунике, в лёгком доспехе из звёздного серебра, с мечом у пояса.

Не то чтобы они ждали боя прямо на улицах стольного города нолдор.

Они тогда ещё верили, что Благословенные Земли удастся покинуть без раздоров и кровопролития.

Но тем, кто колебался, идти ли в Эндорэ, требовалось показать предельно ясно: лёгкой и мирной жизнь там не будет.

Он больше не был с отвращением смотрящим в зеркало трусом.

Был принцем Первого Дома, был одним из главнокомандующих армии и третьим в очереди наследником Нолдорана.

Он не желал бы этой ноши: венца, не командования, ту-то ответственность принял охотно. Но знал, что если ценой победы над Врагом будут жизни его отца и старших братьев, исполнит свой долг достойно.

Вокруг, внизу мало было камней-светочей, больше факелов. Сторонники Нолофинвэ — а их было много, большинство, вначале казалось, что все, затем стало ясно, что отнюдь не так — ещё не овладели искусством делать светочи так же быстро, как отец и брат.

Отец никогда, до той ночи-среди-ночи в библиотеке, когда Курво вывел сына и накрепко запер дверь, не использовал осанвэ. И всегда отвечал на вопросы с усмешкой: это безгласным и полуразумным квенди, только очнувшимся у вод Куивиэнен, мыслеречь подходила, но зачем же она нужна сейчас, когда нолдор даны и внятная речь, и письменность?

Теперь Тьелкормо понимал, почему.

Он точно стоял на границе огня, и пламя не гасло, но и не подбиралось ближе: давило, скручивало, давило всё сильнее, и казалось, этот жар вот-вот переплавится в нестерпимую боль.

— Мы пройдём дальше Оромэ и не прекратим погоню, подобно Тулкасу, хотя бы нам и пришлось идти до края земли. Нолдор, я объявляю Моринготто войну, которая закончится только одним: его низвержением за грань Мира, последним и окончательным! Я, создавший Сильмариллы, говорю вам: мы вернём их, и тогда никто, даже Враг наш, родня Валар, не сможет противостоять Предвечному Свету, и падёт!

Блеснул в свете факелов серебром и бледно-алым меч отца, и Тьелкормо выхватил свой, и так же вскинул в небо.

Правую руку пронзило болью — откуда она, такая ледяная и цепкая, на границе пламени? — и он заговорил, четвёртым, вместе с остальными семерыми, ввосьмером, как один.

Так, как было решено.

И всё же, если бы не осанвэ, он не смог бы облечь память в слова. Он, помнивший отправленное Ириэ письмо и её ответ — я ждала и буду ждать — не смог бы заклясть себя той Тьмой, что за гранью мира.

— Пред великим Манвэ и пресветлой Вардой… клянусь преследовать Врага, отнявшего самое дорогое мне, до самой грани Мира! И повергнуть, и низвергнуть Его за край Мира, в Вековечную Тьму, не жалея ни труда, ни сил, ни жизни! Услышь меня, Эру Создатель! И воздай мне Вековечной Тьмой, если Клятву я нарушу! Клянусь.

Боль хлестнула от правого плеча накрест по груди, по рёбрам, по сердцу, ледяной сетью сковала тело. И отпустила, растворяясь в текучем жаре невидимого пламени — снова давило, скручивало, но не жгло.

И всё стало легко и ясно.

Ниже на склоне, рядом с Махтаном, стояла мать — бледная, с закушенной нижней губой, с кровью на подбородке. Двое её братьев одними из первых встали под знамёна Первого Дома, готовые идти в Средиземье.

Подойти бы… теперь можно. Он не даст волю отчаянию и слабости, их нет больше.

Нельзя. Нельзя рвать сердце, длить прощание, он сам так сказал.

А вот Ириссэ найти нужно. Вот и она, рядом с братьями, белая-белая лицом, точно фарфоровая, белее развевающегося на ветру платья. А Нолофинвэ рядом нет: тот почти поднялся по склону, ещё несколько шагов — и встал рядом с отцом.

Тишина вокруг взорвалась ропотом: как можно призывать Вековечную Тьму в свидетели, когда Аман и без того лишён света?

Не безумны ли те, кто заклял себя ею, можно ли следовать за ними?

Не все тревожились, не все роптали, но сомневающихся было больше половины тех, кто пришёл на холм Туны.

После пяти лет изгнания и не могло быть иначе.

— Нолдор, вы все потеряли Короля. Пять лет я правил Тирионом от его имени и не обманул вашего доверия. Если вера не покинула вас, услышьте меня и сейчас. Я, Нолофинвэ Аракано, иду вслед за моим братом Феанаро, чтобы отомстить Врагу за гибель нашего отца. И призываю тех верных мне, в чьих сердцах по-прежнему живы доблесть и честь, следовать за мной.

…Вдвоём шли по улицам Тириона, лёгкая, но сильная ладонь Ириссэ лежала в его руке, и всё было как прежде и даже лучше, чище, проще.

Первый и Второй Дома вместе шли в Исход. Арафинвэ же всё ещё колебался, а дети его, что были нолдор лишь на четверть, рвались следом за двоюродными братьями и сестрой.

Не все улицы были хорошо освещены камнями-светочами или факелами, но это и не требовалось больше, ведь Тирион покидали многие, пустели дома, откуда уходили мужчины, а часто и вся семья разом.

Тьма была им двоим на руку: меньше станут говорить, встретив принца и принцессу дома Финвэ в объятиях вовсе не дружеских.

До тьмы не было решительно никакого дела. Больше не было нужды прятаться.

— Ты была права — я дурак. Мной овладело малодушие. Ириэ… прости. Верни мне письмо. Или сожги.

— Я знала… что тебе станет лучше. Что ты перестанешь себя винить. Ничего. Бывает так, что нужно время.

Ириссэ держала его под руку неловко, сначала было и вовсе неудобно, когда она взялась за правый локоть… перевязи с мечом Тьелкормо так и не снял. Переменили сторону, стало полегче, но всё равно непривычно.

— Теперь они не будут больше враждовать. Нечего делить, общий Враг…

— Ты думаешь? Ни один из них не назвал другого королём.

— Не думай о плохом.

— Братья уговаривали меня остаться. Даже когда узнали, что идёт Артанис. Отец молчал, сказал, что я давно миновала возраст совершеннолетия… даже не подойди ты ко мне, даже думай я, что нет надежды тебя увидеть, никогда… я не отпустила бы их. А теперь и подавно. Всё ясно.

— Всё ясно. И всё равно, какого мы Дома… если Инголдо-старший останется в Тирионе, так пойдём к младшему просить принять нас. Помнишь, как хотели?

Дошли до пустынной набережной, не до того было обитателям Тириона, чтобы по ней прогуливаться. Ириссэ остановилась у парапета, оглядела его всего, от кончиков сапог до алого плаща, от гордо вскинутой головы до серебра звезды на нагрудной пластине доспеха, и с сомнением покачала головой:

— Не всё равно. Тебе не всё равно. Ты сам сказал об этом. Перед всем Тирионом. Да что Тирион… чтобы и Валар услышали.

— Я клялся вечно враждовать с Моринготто. Не с твоим отцом. Я больше не убоюсь, не побегу, и что исцелило меня от трусости, Клятва или время, не имеет значения. Ириэ… будь моей женой. — В лице Ириссэ он увидел надежду и страх, и невозможность решить, не согласие, но и не отказ. И принял это легко — после того, как он поднялся на вершину Туны и произнёс предначертанные и решённые заранее слова, всё стало легко — и продолжил: — Тогда, когда ты будешь к этому готова. Ведь и твой дед убит. Ведь и твои отец и братья отправляются в Исход, и чем он обернётся для нас, кто победит, а кто погибнет, не знает никто. Дед… Финвэ говорил: эльдар не заключают браки и не зачинают детей во времена бед. Я подожду.

Тихо было на набережной, лишь волны бились о каменный парапет. Ириссэ смотрела на него, колеблясь, и тело её звало и обещало одно — раскрытые губы, сбитое дыхание, дрожащая тонкая талия под его ладонями — а расширенные, залитые истошным страхом глаза говорили другое.

Она ведь не видела Финвэ мёртвым, вернее, то, во что Моринготто превратил его тело. Не бежала в ужасе от Форменоса. Что же случилось с ней?

— Или не подожду… Ириэ, ответь мне, пожалуйста. Я больше не боюсь. Не виню себя. И ответ приму любой. Но ответь сейчас… потому что иначе мне с собой не справиться. Если мы разделим ложе, и меня убьют… не знаю, сможешь ли ты полюбить снова, сколь бы ни был достоин тот, кто станет добиваться тебя. Но… Финвэ же смог.

— Пожалуйста, подожди. Мне холодно, Тьелко… так со мной давно, с тех пор, как погибли Древа. Как со многими. Но рядом с тобой особенно холодно… не знаю, почему.

* * *

Ириссэ была права: согласия между Первым и Вторым Домами хватило ненадолго.

Был прав и Нельо: нолдор стоило раньше учиться строить корабли.

В пешей досягаемости от врат Форменоса плескалось море… если бы начали в год изгнания, были бы готовы к Исходу лучше.

Нолдор, Премудрые Эльфы, и суда бы смастерили быстрее, надёжнее, краше тэлерийских, сомневаться в том не приходилось, уж Тьелкормо не сомневался точно… но на то не было самого ценного — времени.

Отец клял себя за то, что не внял предупреждениям старшего сына, Нельо брал вину на себя… вдвоём пошли в стены Лебединой Гавани на переговоры, вернулись ни с чем.

Валар им не велели — что толку говорить с рабами?

Кано предлагал дождаться Инголдо-младшего и его братьев. Будучи тэлери наполовину, они, верно, сумели бы убедить родичей одуматься.

— Я не буду у Инголдо в долгу, — сказал, как отрезал, Феанаро. — Мы войдём и возьмём корабли силой.

— И тэлери Оромэ учил ковать оружие. Ещё тогда, когда он помогал нам. Их лучники всегда были лучшими в охоте.

— Верно, Тьелко. Ты слышал: мы войдём и возьмём то, что принадлежит нам по праву. Как плату за строительство Гаваней. Об обещании которой Ольвэ предпочёл забыть.

Лучники Алквалондэ стали стрелять первыми, это подтвердили бы все нолдор, кто был тогда в Гаванях, это признали бы и тэлери.

Что толку в признаниях? Вина за братоубийство останется на тех, кто одержал победу и не раскаялся.

Стоя на вершине Туны с обнажённым клинком, Тьелкормо представлял, как убивает первых тварей Моринготто — а наплодил он в Средиземье, судя по рассказам деда, многих — а вышло иначе.

Вместо тварей Врага были трое эльдар — двое взрослых мужчин-тэлери, один из них оказался искусен в обращении с мечом, и только крепкий доспех спас Тьелкормо от глубокой раны в бедре, второй же напуган и растерян — и юноша-подросток с луком.

От стрелы в горло пал Аткарно, младший брат матери, и случилось это в двух шагах от отца, и отец мог бы лежать так же, белый-белый, неживой, с залитыми кровью лицом и шеей… и лучников больше не щадили, не трудились выяснять, что у них на уме — застрелить захватчиков или бросить оружие и сдаться на милость победителей.

Были ураганом ворвавшиеся в разбитые врата Алквалондэ сыновья Нолофинвэ. Без их поддержки бы, верно, справились, но погибших среди нолдор оказалось бы кратно больше.

Был его разговор с Ириссэ, вместе с принцами Третьего Дома и Артанис помогавшей раненым, не разбирая, где нолдор, где тэлери.

Ириссэ не отвечала на вопросы, не смотрела в глаза… так, точно его не было.

— И твои братья бились здесь, и убивали. И твой отец рядом с моим. Что же, и от них отречёшься?

Он так и пришёл в побуревших от чужой крови поддоспешной куртке и штанах, пришёл хромая, выпад воина-тэлери хоть и не рассёк бедро, но оставил большой кровоподтёк. Ириэ подняла-таки голову и окатила его ледяным взглядом:

— Не до тебя сейчас. И не до них.

Тьелкормо обмер, уязвлённый, но сдержал себя. Тех тэлери, кто сражался на пирсах и улицах Алквалондэ, разоружили, и отец объявил на центральной площади — громко и отчётливо, так, чтобы слышали и уяснили все — если найдутся ещё те, кто станет стрелять или рубить из засады, за каждого убитого нолдо казнят десятерых.

Никто не стрелял больше, но выли и рыдали женщины, оплакивая погибших, и растерянно метались те, кто своих близких не нашёл ни среди живых, ни среди мёртвых.

Он же, только прислушавшись, только услышав гневную отповедь Ириэ, представил, как было бы наоборот: как сидела бы над его телом, обескровленным стрелой в горле или глубоким разрубом на бедре, перебившим главную жилу, и так же качалась бы, и выла.

— Прости. Если чем могу помочь — хотя толку от меня в этих вещах всегда было мало — скажи.

— Принеси воды. Найди среди ваших Орниона, возьми у него… сейчас напишу, что, ты не запомнишь.

…Когда ушли из Алквалондэ на север, в Араман, когда остановились на вторую стоянку, он подстерёг Ириссэ между лагерями Второго и Третьего Домов.

Она не отстранилась, не оттолкнула, ответила на поцелуй, только сказала: мне холодно, но это потому, что я совсем не спала, долго… это пройдёт.

И был длинный переход на север, и беспокойные мысли, раз за разом: выдержат ли лошади, не лучше ли отпустить их? Выдержат ли женщины и дети?

И вопросы, и всё чаще ропот: знают ли вожди Исхода, куда идут? И который из них вождь?

Была буря, утопившая из сотни захваченных кораблей одиннадцать, на них — всё больше женщины и дети, из мужчин лишь штурманы и гребцы. Посовещавшись в Лебединой Гавани, отец и Нолофинвэ решили поместить на суда тех, кому трудно идти, не разбирая, кто чьего Дома, и Инголдо-старший спорить не стал.

Просыпался от кошмаров Кано, уходил в никуда во время стоянки Нельо и возвращался лишь к моменту пробуждения остальных, Амбаруссар не могли остановиться, рассказывая, как спасли из воды, после того как утихла буря, двух девочек и их мать, а ещё с полтора десятка вытащили мёртвыми и пытались оживить, долго, никого не слыша, что поздно… точно рассудка лишились, Тьелко, представляешь?

Тьелкормо никогда не сомневался — ни в Алквалондэ, ни в Арамане — и кошмарами не мучился.

Всё было лучше, чем стоять у ворот разорённого Форменоса, задыхаясь от ощущения собственной трусости.

И потому Проклятье Намо не устрашило его, не могло — да пусть кровь, пусть муки и скорбь, но не ничтожество, не трусость! — а прозвучавший над скалами Арамана ответ отца заставил кровь вскипеть в жилах, а застывшие на северном ветру пальцы сжать рукоять меча.

Тьелкормо закричал, перекрывая свист ветра — тот ожил сразу же, как фигура Вала-Судии на скале истаяла в тумане:

— Вы слышали! Наш Король сказал: мы пойдём вперёд и не отступимся! Если нам суждено погибнуть от оружия — пусть я буду первым, но не убоюсь, ни Моринготто, ни его тварей! Кто хочет обратно к Валар — идите сейчас, потому что любого, кто в Эндорэ предаст или бежит с поля боя, я зарублю сам!

И голос его был слышен всем на корабле и на соседних двух, что отец отдал ему под командование, тоже.

Я хотел бы стоять рядом с тобой, Ириэ. Я бы хотел сказать эти слова тебе… я нашёл бы другие, мягче, проще… никогда не был в этом хорош, как и во врачевании ран, но справился бы с тем, чтобы отогнать твой страх.

Но надеюсь, твои отец и братья справились тоже.

Нолофинвэ молчал перед Владыкой Намо, но говорил после, убеждая тех, кто был напуган Проклятьем, идти дальше.

И его слушали.

Пять лет изгнания после суда Валар не прошли даром.

Арафинвэ отправился обратно в Валинор, вымаливать прощение. Тьелкормо был сперва рад этому — с трусами не по пути — но разговор с Ириссэ отрезвил его. На четвёртой стоянке после места, где было произнесено Проклятье — его стремились покинуть как можно скорее, но дальше стали продвигаться всё медленнее и медленнее, точно Араман не хотел отпускать изгнанников — шли рука об руку вдоль берега.

Тьелкормо осторожно касался рукава её теплого плаща с меховой опушкой ладонью, иногда брал в свои тонкие ледяные пальцы, но большего не позволял себе.

Уже и не хотелось большего — не так ярко, как в погрузившемся во тьму Тирионе, как в Алквалондэ. В длинном переходе на север все очень устали.

— Финьо прав: теперь они не договорятся никогда.

— Ты о чём?

— Тебе Нельо не говорил разве? Только Арафинвэ и мог их помирить… были те, кто хотел видеть его Нолдораном.

— Ты серьёзно — труса?

— Чтобы вернуться в Валинор после того, как Ульмо и Оссэ утопили корабли… после слов Намо — кто сказал, что раскаяние их отменит? — нужна немалая смелость, не находишь?

— Не нахожу. Мужчине из рода Финвэ — не нахожу. Или Валар опаснее и свирепее Моринготто? Тебе… Ириэ, если бы ты решила вернуться… я бы сказал: ты вправе. Ты не была моей, мы не связаны так, что не разорвать…

— Я не пошла за Арафинвэ. Поздно об этом говорить. Помяни мои слова: если мы сейчас не взойдём на корабли, то перебьём друг друга на подступах к Хелькараксэ. Я не знаю, что это… ведь Сильмариллы в руках Моринготто, и сам он далеко, он не туманит ничей разум, что за наваждение… словно они двое родились, чтобы ненавидеть друг друга. Я как-то спросила деда, ещё до всего: они же были дружны, пока мой отец рос…

— Ириэ, ты устала. Артанис сказала, ты почти ничего не ешь… Пожалуйста, отдохни. Ты же понимаешь, об этом говорили и Нолофинвэ, и мой отец: чем дальше мы от Хелькараксэ, тем сильнее ветер, тем опаснее открытая вода… тем больше шансов, что Оссэ вновь утопит корабли. Кто возьмёт на себя эту кровь?

— Это решение кто-то должен принять. Пока не стало поздно.

Он обнимал Ириссэ в последний раз, обхватив за ставшие тоньше плечи, то, как она исхудала, чувствовалось даже под тёплым плащом. Он думал: только бы не пострадал её рассудок. Ведь о Проклятии — о котором рассуждали вокруг многие, не понимая значения многих слов — Ириэ говорить отказывалась.

А оказалось, что трезвости рассудка ей не занимать.

Начали гаснуть огни в лагере Второго Дома, тихо стало и среди палаток Инголдо-младшего и его братьев.

В большом шатре было светло — горели камни-светочи, не факелы — Феанаро командовал, сам затягивая ремни на доспехах. Оруженосца он отогнал так, что тот шарахнулся. Не мог усидеть, точнее, устоять на месте от нетерпения, от всплеска сил, порождённого окончательно принятым решением, потому и хотел чем-то занять руки.

И было ясно: томительное “стояние в Арамане” вот-вот завершится.

— Поднимайте верных, пусть идут на корабли. Кано, ты и я идём к тем, кто сомневается. Морьо, ты же всех переписал?

— Да, отец.

— Курво, ты проверил команды? В каждой есть хотя бы треть опытных мореходов… насколько мы можем быть опытны… тех, кто пришёл по морю от Алквалондэ?

— Я думаю, сомневающиеся могут быть и на судах.

— Тех, кто считает Нолдораном Нолофинвэ, отправляйте на сушу.

— Вряд ли все будут согласны.

— Постарайтесь обойтись без крови. Но оставить только верных на кораблях важнее.

— Ты же не хочешь…

— В чём разница между кровью нолдор и тэлери, Майтимо? В Гаванях ты кричал, требуя, чтобы мы не шли дальше, чтобы помогли тем и другим раненым. Так в чём?

— Может быть, в том… что Оссэ отправит на дно убийц своего народа с ещё большей охотой?

Брат побледнел, Феанаро рассмеялся ему в лицо:

— О, напротив! Валар и их слуги обещали нам суровую кару — так должны быть счастливы, смотря, как мы сами приближаем её. Всё к тому идёт… но если уйдём сейчас, крови будет меньше. Или вовсе не будет.

— Ты возьмёшь и женщин, и детей? В то время как море, возможно…

— Возьму. Мы ещё не у Хелькараксэ, но ветер здесь слабее и вода спокойнее, чем в центре Арамана. А если останемся на дне… у Нолмо будет шанс пройти ледники и отомстить за нас. Но не думаю, что он на это решится.

Обошлось без крови, хотя когда Нельо и отец стояли у кораблей под прицелом лучников Турукано, у Тьелко кровь застыла в жилах.

Под его началом шли к берегам Средиземья пять кораблей, на него смотрели сотни воинов, его словам внимали женщины и дети… не мог он позволить себе искать Ириссэ.

Кто же знал, что это будет последний шанс говорить с ней.

* * *

Когда суда шли вдоль кромки льдов — слева вздыбленные белые горы Хелькараксэ, справа чёрная гладь воды, которая могла в любое мгновение подняться в буре и поглотить всех — стояли бок о бок с Кано.

Брат взбежал на корабль Тьелкормо в суматохе отплытия, когда лучники Турукано нацелили стрелы на отца и Нельо, и отец нетерпеливо махнул — уходите, нельзя подставляться всем! — да так и остался.

Оба были уверены: отец, обычно нетерпимый к нарушению боевого порядка, не станет отчитывать.

Никого не станет, если все достигнут Средиземья живыми.

— Мы можем не пройти, — сказал Кано медленно, смотря на оставшийся позади берег Арамана, на котором огоньки костров окончательно утонули во тьме. — Лайрэ со мной не нужно. Ты о том же думаешь?

— И я. Но когда мы пройдём — мы должны — мы отправим корабли обратно. Я готов вернуться.

— И я. Но отец не отпустит нас обоих. Нужно решить, кто вызовется первым.

— Бросим жребий?

— Если нужно, я уступлю тебе честь вернуть суда Второму Дому… Кстати, все они вместе с домом Арафинвэ на корабли не поместятся, так что на следующий раз мы можем поменяться местами. Так договорились?

— Ты увидишь Лайрэ, я Ириэ. И мы всё скажем — и Нолофинвэ, и отцу. Или ты иначе это видишь?

Стоявший у борта судна Кано был очень бледен, как в Арамане, после того как было изречено Пророчество. Он водил ладонью по борту корабля, точно ища неровный участок доски, чтобы набрать в руку заноз и отрезвить себя болью.

Предчувствовал недоброе, но не мог облечь в слова?

— Начнём хронику нолдор в Эндорэ со свадеб? Двух сразу. Кажется, что откладывать не стоит, если мы хотим…

— Мы будем живы оба, Кано. Если ты об этом. И увидим, как родятся наши дети.

Они долго вглядывались в гладь воды впереди, на востоке, над которой стал после второй перемены звёзд проступать скалистый берег.

Не о детях следовало думать.

Смогут ли суда бросить на том берегу якорь?

Не нападут ли слуги Моринготто во время высадки?

Не налетят ли на последнем перегоне гонимые Оссэ шквалистые волны? Ведь разбить корабли о ломаную каменистую линию берега куда легче, чем об льды.

И не о бедах, которые могли бы причинить природа или Валар, нужно было рассуждать.

Штурманы нолдор, в их числе сам Тьелкормо, Нельо и Тельво, ввели корабли в узкую бухту, чтобы защитить от волн. Дальше в длинный, клинком вдававшийся в сушу залив не пошли, слишком велик был риск сесть на мель и потерять припасы и лошадей.

Расчёт оказался верным: переправились без потерь, ещё одну перемену звёзд встретили на берегу, развернув шатры.

Впервые держать ответ за жизни сотен эльдар, на своём корабле и на тех, что шли следом, оказалось непросто. Тьелкормо, измотанный высадкой, заснул как убитый.

Проснулся же оттого, что Кано с неживым, застывшим лицом стоял над ним и тряс за плечо.

— Отец зовёт.

Ещё в Форменосе он научился собираться за несколько мгновений: набросить куртку, обуться, а косу на сон не расплетать.

Плечом к плечу стояли Куруфинвэ, Морьо и Амбарусса с факелами в руках, и рядом с ним несколько верных Первого Дома, и так же, с факелом, сам Феанаро.

Курво, ценящему красоту лишь камней, металла и кожи, было не жаль судов тэлери.

Морьо вовсе ничего и никого в жизни было не жаль.

Невеста Тельво осталась в Валиноре… после Проклятья никакие корабли не помогли бы вернуться к ней.

— Всё выгрузили? Трюмы проверены?

— Да, отец.

— Я готов возглавить тех, кто поплывёт обратно, — деревянным голосом сказал Тьелкормо, уже понимая, что речь идёт об ином.

— Тогда сожгите, — продолжил Феанаро, точно не слышал его. — Все. Нам в Эндорэ попутчики не нужны.

— Стоит ли? — подал голос стоявший там же, при свете факелов Ариэндил. — Есть те, кто считает, что нам не по пути с Вторым Домом, но есть и те, кто сомневается.

— Сомневающихся много. И потому я сделаю это сейчас, своей рукой. Раз даже самые верные так нерешительны.

— Отец, — заговорил Кано, и голос его был тихим и ломким, не в пример обычному уверенному и звучному. — На том берегу остались те, кто дорог нам… Первому Дому.

Он протянул руку, тоже принимая факел, и медно-рыжие отблески огня высветили тонкий ободок обручального кольца на пальце.

— Как же ты отделишь тех, дорогих сердцу, от верных Нолофинвэ?

Кано смешался под пронзительным взглядом отца, а тот продолжил:

— Это было сделано раньше — когда те, кто выбрал Первый Дом, поднялись на корабли. И исключений не будет. И подумай ещё: стоит ли дорогим сердцу ступать на эту землю? На которой Намо предрек нам гибель от оружия, муки и скорбь.

Память о Проклятии ледяной плетью ужаса хлестнула по спине.

Проклятие — или побуждение к действию? Напоминание о том, что с оружием Врага изгнанники встретятся очень скоро?

Похоже, отец понял его именно так. Нолдор высадились с кораблей, вывели лошадей, перенесли припасы, разбили первые шатры, но ждали нападения ежечасно.

Вот и сейчас на Курво, Морьо и Амбарусса доспехи, и в свете звёзд — в эту перемену они особенно ярки — под плащом отца тоже тускло блестят наплечные и нагрудные пластины брони.

Нужно пойти и одеться тоже.

Нужно хоть что-то сделать, не стоять вот так, покорно склонив голову.

Воздух стал горячим и плотным, и давит так же, как на вершине Туны, хотя нет властной мысли, нет подчинения, нет осанвэ — и вот-вот станет очень больно.

Издалека послышались шаги, и тут же громче и ближе, пламя факелов отразилось в живой меди распущенных волос, Нельо-то их на сон расплёл.

И стоял сейчас в одной рубашке, и кричал:

— Ты не можешь! Они не повернут обратно, они прокляты так же, как и мы! Им не вернуться в Валинор, никогда, они пойдут на ледники и погибнут! Или истают от голода в Арамане!

— Хочешь, чтобы погибли мы, когда нам ударят в спину?

— У нас один враг, никто не будет…

— В Средиземье может быть только один Нолдоран, Майтимо. Не ты ли говорил своему другу Финдекано: нам двоим выбрать легко, а как выбрать остальным, между двоих равно достойных?

Очень больно. Вот и нечем стало дышать.

Старший брат огляделся вокруг больными, безумными глазами. Тьелкормо сделал шаг назад: почудилось, будто Нельо, выбежавший из палатки безоружным, сейчас выхватит у кого-то из стоящих рядом меч и бросится на отца.

В Форменосе брат был лучшим и в мечном бою, и в рукопашной среди семерых. Немало синяков и иссеченных предплечий, и ран серьёзнее потребовалось, чтобы Тьелкормо перестал это первенство оспаривать.

И в Алквалондэ он вёл за собой бойцов, и потерял немногих, и сразил с первой полудюжины ударов одного из сыновей Ольвэ, осмелившегося бросить ему вызов.

— Оглянись — тут довольно места для трусов и предателей своего Дома, — сказал Феанаро с усмешкой, указывая на дальнюю гряду холмов, где лагерь кончался. — Если тебе на эту дорогу — ступай.

И повернулся спиной, точно нарочно, и Нельо ничего не сделал. Поднял ладони к лицу, с силой сдавил ими виски — и бросился бежать к тем холмам, как был, в одной рубашке.

…Так правильно, так лучше.

Запятнанные кровью тэлери корабли должны сгореть.

Если нолдор в Средиземье одержат победу, они научатся строить больше и краше.

Если же нет… зачем Ириссэ ступать на эту землю?

Так?

Тьелкормо сам поднялся на палубу “Белой лилии”, на которой провёл много изнурительных часов, осваивая морскую науку, которую первой ввел в бухту рядом с флагманом Нельо, и бросил факел оземь.

Он долго стоял на палубе, слушая, как трещат доски, чувствуя, как нагретый поднимающимся пламенем воздух властно сдавливает тело.

Его за руку вытащил по сходням на берег один из Амбаруссар.

Позади гудело и трещало, жар пожираемых огнём остовов кораблей жёг спину, багряное зарево освещало равнину до дальних холмов, в которых скрылся Нельо.

Собравшиеся у кромки берега переглядывались, приглушённо роптали, поднимали глаза к небу — и вдруг всё стихло, когда Феанаро возвысил голос:

— Нолдор! Верные Первого Дома! Чтобы победить Врага, чтобы отомстить за гибель нашего короля, нам не нужны более милости Валар! И не нужны сомнения — оставьте их на этом берегу! Айя Финвэ!

— Айя! — хищно усмехнувшись, вскинули обнажённые мечи Морьо и Куруфинвэ.

— Айя Финвэ! Айя Феанаро! — закричал Кано, и в его голосе была прежняя властная сила.

А Питьо растерянно крутил головой, не находя рядом брата. Тьелкормо поймал его взгляд — и понял, что стоят пятеро вокруг шестого, и вспомнил, что и прежде, чем прибежал Нельо, стояли так же впятером.

Как могли не обратить внимания? Как могли принять Питьо за двоих сразу?! Точно у всех помутился рассудок.

Вокруг ещё раздавались одобрительные крики, а Феанаро замер, смотря на охваченные пламенем суда, и краска стекла с его лица. Двое слуг, которых нашли рядом с Финвэ у крыльца Форменоса, выглядели ровно так. Про самого деда нельзя было так сказать… слишком мало осталось от лица.

— Нужно… проверить корабли, — только выдохнул младший, найдя в глазах всех вокруг подтверждение ужасной догадке.

Отец же уже сбросил плащ и перевязь с мечом, выхватил короткий кинжал, поддел одну из наплечных доспешных пластин, разрезая крепившие её шнурки, потом вторую… зазвенел падавший наземь металл.

Оглядел всех пятерых, в считанные мгновения рассек и ремни, крепившие нагрудные пластины.

— Тьелко, со мной! Амбарто, не так — срезай — иначе не выплывешь!

Руки у Питьо тряслись так, что он порезался кинжалом.

Тьелкормо рванулся к кораблям первым — ему-то не надо было ничего снимать.

Ган белой молнией бросился наперерез, и он заорал:

— Прочь!

В спину ударил тоскливый собачий вой, и следом за ним раздался властный голос:

— Макалаурэ, Курво, на вас оборона лагеря! Морьо — пошли разведку на холмы! Тьелко — направо — там ещё не всё сгорело!

У воды в лицо ударила волна жара. Слева пылала, точно исполинский факел, “Белая лилия”.

Тьелкормо никогда не любил огня… может, потому и не научился работать с металлом, как пристало сыну величайшего мастера эльдар.

Огня ведь не было в лесах и полях до того, как туда пришли Дети Эру.

— Тельво!!! Уходи с корабля! Зачем ты остался?!

Как брат мог остаться на борту, что пришло в голову?

Хотел вернуться не просто в Араман, но в Валинор, пойти вслед за дядей Арафинвэ покаяться Валар?!

Как могли люди Курво, осматривавшие суда, не заметить?!

Он не помнил после, сколько кораблей прошёл, сколько раз нырял, забирался по сходням, бортам, как падал, ожегшись, как плыл к другому судну. Руки после были покрыты пузырями до плеч, волосы опалены и висели неровными прядями, так что долго было не заплести косу.

С третьего, что ли, по счёту корабля он вывел двоих совсем юных эльдар, ровесников Тьелпе: решили в прятки с отцом и матерью поиграть, и с проверяющими Курво тоже, затаились в трюме.

Ну, как вывел — вытащил наверх, на палубу, задыхающимися от дыма, и велел прыгать в воду, и столкнул первого, а второй прыгнул сам, и надеялся, что доплывут.

Эру Всемилостивый, нет, только не Тельво, я могу поклясться — чем угодно — я же знаю, что Ты слышишь — я клянусь, он никого в Гавани не убил, лишь одного или двоих ранил, и раненым помогли подоспевшие Артафиндэ и Артанис, я помню, они помогали всем, не разбирая своих и чужих.

Только не он.

Возьми меня — я убивал, и я предал Ириэ.

Он очнулся, стоя по грудь в горячей воде и смотря на падавший на чёрную, отливавшую маслом гладь моря пепел.

Посмотрел вперёд и вверх: последними хищными сполохами огонь догладывал обнажившиеся остовы кораблей.

Что, если Амбарто или отец нашли?.. Наверняка ведь нашли.

Он обернулся, посмотрел на сушу — и что есть силы бросился к берегу.

Горело и в лагере, и среди отливавших серебром доспехов нолдор Тьелкормо различил коренастые фигуры в чёрном и сером.

Он вырвался на землю, подхватил меч одного из раненых, рубанул первого чужака, тот отбил выпад, второй, третий, четвёртый пропустил — клинок Тьелкормо раскроил кольчугу и грудину и застрял в кости.

Что это за чудовище? Но кровь алая, и кричит от боли, точно эрухини… Не было времени думать.

Что там сказали двое местных, встреченных разведчиками Амбарто вскоре после высадки? Рождённые эльфами, но не дошедшие до Света, они уступали нолдор в росте едва ли не на голову, и язык коверкали, но отец вскоре их понял.

Бойтесь орх?

Нужно было не просто сражаться, а собрать за собой тех, кто при нападении на лагерь растерялся… где Кано, жив ли?!

Чёрную волну отчаяния смыло другой, алой, ликующей: не зря он пять лет в Форменосе терпел и закалял себя, раз за разом выходя в одиночку против Нельо и отца. И бой в Лебединой Гавани был не зря.

В горячке Тьелкормо не подумал о том, что выскочил в ближний бой не то что без дельного доспеха, даже без кожаной куртки, способной дать хоть мало-мальскую защиту.

Что стоило бы приказать воинам сомкнуть ряды и под их защитой найти хоть кольчугу, хоть с мёртвого или раненого снять?

Важнее было не пустить орх в северную часть лагеря, туда, где женщины и дети.

Сразу было ясно, что эти детей щадить не будут.

Ударили короткие, оперенные серым стрелы, перед глазами точно белая молния сверкнула. Ган бросился наперерез, прикрывая его.

Так нельзя — точно ледяной араманской водой в лицо плеснуло — Ган не должен погибнуть, он не игрушка, не оружие!

Высоко запел рог, и ещё раз, и ещё, и оказавшийся между холмами вражеский отряд в считанные мгновения смели конные.

Не зря, выходит, с такими муками везли на двух судах валинорских лошадей. На всех воинов их не хватило, конечно, но и сотни было довольно.

Всадников вели двое: один в шлеме с высоким алым гребнем и богато отделанных доспехах с эмблемой Первого Дома, второй в кольчуге с чужого плеча и чужом же шлеме, с облепившими плечи мокрыми волосами.

Курво и отец.

— Раненых добивай! — закричал Тьелкормо и удивился тому, каким хриплым стал голос. Вроде и недолго длился бой — да, так, подсказали показавшиеся в прорези облаков сверху звёзды — когда командовал, сорвал, нужно будет привыкнуть. — Кто цел — тех довольно, чтобы допросить!

Позже — вскоре — будет ясно, что допрашивать орх бесполезно.

…И снова, когда всё было кончено, стояли, пятеро вокруг шестого. Сначала пришли четверо и обнимали друг друга, и слёзы пеленой становились в глазах: слава Эру, все живы.

А потом появился пятый — Рыжик, живой. С подпалёнными, ставшими ещё короче волосами, в прогоревшей до дыр мокрой рубахе, с волдырями ожогов на лице, плечах, груди. Пришёл от воды, видно, так и стоял там ошеломлённый и не вступил в бой.

Слава Эру… ведь без доспеха легко мог получить стрелу в сердце или горло.

Нужно искать дальше, непременно. Кто знает, почему в суматохе боя Тельво не нашёл своих?

Мог же испугаться, как Нельо, и убежать на холмы?

Вот пусть и вернутся — вдвоём.

Нолдор вокруг оглядывали друг друга и тоже обнимали — и близкие друг друга, и прежде не знакомые, и говорили, и спрашивали, и летело над лагерем слово: раненых много, много работы Орниону и его лекарям, много это около сотни, а убитых — трёх десятков… на утонувших по пути к северу Арамана кораблях было много больше.

Женщины и дети в безопасности — к ним не прорвались.

Слава доблести воинов нолдор!

Слава принцам и вождям сотен, так быстро собравшим вокруг себя отряды!

Слава Королю!

Звонко пахло железом и кровью, тяжело, зловонно несло от сваленных кучами тел орх.

Когда Феанаро соскочил с лошади и снял шлем, Тьелкормо вздрогнул, смотря на его лицо и руки. Те же багровые с белым — вспухшей пузырями, уже отмершей кожей — ожоги, залитые алым белки глаз, то же лицо без тени жизни. Те же не успевшие высохнуть волосы, выбившиеся из косы.

Выходит, и он искал в огне и дыме, не в силах отступиться, плыл между кораблями и искал снова, и не нашёл.

— Морьо, Курво — вышлите своих в дозор на холмы. Пусть десятеро лучших разделятся и пройдут тропы в горы. Синдар сказали, дорога там есть… вот пусть и покажут.

— Отец, я… — наклонил голову мертвенно-бледный Морифинвэ, непохожий на себя. Что же он, пропустил нападение чужаков или не сумел остановить? Тогда самые большие потери должны быть у него.

— Если нас и застали врасплох — больше не застанут. — Отец предупредительно поднял руку, видя, что Куруфинвэ разворачивает лошадь. — Вышлите разведчиков. Сами же останьтесь.

Подчиняясь приказу, остались все братья, и стояли вшестером.

На них смотрел подоспевший к раненым Орнион, смотрел Ариэндил, брат матери, смотрел Нарниль, один из товарищей Финвэ, не в первый раз вступивший на твердь Средиземья.

— Многими бедами грозили нам… что же, теперь мы знаем врага в лицо. Нолдор, вы видели: их оружие слабее нашего. Те, кто боялся прежде — сегодня вы видели. Укрепите свою волю, дальше легче не будет. Мы не останемся здесь, на берегу, откуда можем быть легко сброшены в море превосходящими силами… но сейчас должны подождать. Потому что будем хоронить погибших на поле боя, пока не построим себе новый дом. Кто потерял близких — проститесь. Если есть раненые — будьте с ними. Через две перемены звёзд мы пойдём дальше.

Отец не сказал этого, но, верно, подразумевал: если есть потерявшиеся, самое время им найти близких.

Самое время выйти, Тельво.

И ты, Нельо, слышишь?!

Куруфинвэ и Кано смотрели на воду залива, над которой ветер носил пепел кораблей, и растерянно оглядывались, верно, думали так же. Но где искать, куда бросаться?

Мог ли Тельво, оглушённый, наглотавшийся воды и дыма, уйти куда глаза глядят?

Пока не нашли мёртвым, есть ведь надежда.

— Его нет больше, — сказал Амбарто тихо.

— Нет, послушай…

— Когда я бежал к кораблям, ещё был…

— Ты не в себе, ты наглотался воды, иди к Орниону, пусть посмотрит ожоги…

— А теперь нет, нигде.

— Питьо, так не может быть, слышишь?!

— Я тут… ошибиться не могу.

— Он мог выплыть, ты же плыл между кораблями, и Турко, и…

— Не ищите.

Я должен был проверить все корабли, все трюмы, мне доверили! — Курво.

Нельзя было спорить, а споря, терять голову — мы бы раньше заметили, что Амбарусса один! — Кано.

Они могли принять одного за двоих, нас в детстве путали все, кроме Майтимо, но я, я… я же знал, что его нет, — Амбарто.

Я должен был подумать за них. Ведь у меня никого не осталось на том берегу, — Морьо.

Точно тень, подошёл племянник Тьелпе, и Курво прижал его к себе крепко-крепко, так что юноша вскрикнул.

— Он взял с нас — как обещал, как проклял — и ещё возьмёт, — продолжил Амбарто дрожащими губами. И вскрикнул, и пошатнулся, вскинув ладонь к лицу, между пальцами побежала кровь. Феанаро ударил, не щадя, и металлическая оплетка перчатки для верховой езды рассекла щёку.

— А вот этого не нужно. Намо здесь ни при чём. Мы будем хоронить погибших там, где их не стало… до тех пор, пока не построим новый дом. Время проститься и нам.

И носили, и складывали камни, и носили снова, и Тьелпе вместе с отцом чертили на плоской плите белого камня тенгвы — атарэссе, амильэссе, имя отца, титул.

Обожжённые ладони Тьелкормо скоро стали кровоточить, кровь пятнала камни, но это было не страшно: скоро смоет дождём.

Сложили курган в рост взрослого эльда, огляделись — верно, довольно?

Там, над камнями, под которыми не было тела, Тьелко понял, окончательно и бесповоротно: в Аман не вернуться, никому.

И отец знал об этом, уже поднимаясь на склон Туны.

И не был поражён ужасом, ни после Проклятья, ни сейчас. Словно отбивал ожидаемый удар.

— Здесь, в Средиземье, воля Валар не имеет над нами власти. Но имеют наши ошибки и поспешные умыслы… — голос Феанаро был глухим и ровным, в нём ничего живого, кажется, не осталось. — Кровь нолдор, погибших в Лебединых Гаванях, на мне. Кровь моего сына, Телуфинвэ Умбарто, на мне. И я даю этому место.

— Мой Король…

Поодаль нерешительно мялся Раймо, командир сотни из отряда Тьелкормо.

Он был не робкого десятка и, верно, вскоре заговорил бы и сказал, что нужно, но тут мимо точно огненная молния пронеслась.

Нельо, простоволосый, в лёгких штанах и рубахе. Пробежал пол-лагеря, наверняка уже слышал… нет, не слышал, судя по тому, как перекосило от ужаса лицо.

Ему мгновения хватило, чтобы прочесть тенгвы на плоском камне, который оставили внизу кургана.

Нет, о Эру, как возможно, как?! — это осанвэ, точно идёшь босыми ногами по битому стеклу.

Если бы не убежал в никуда, трус, первым спохватился бы!

Нельо закричал в голос, уже горловым, нутряным криком, без слов.

— Попрощайся с ним, как сделали мы. Скоро нужно будет идти. Мы должны допросить пленных… и тех троих синдар тоже. Они рассказали не всё. — Феанаро замолчал, вгляделся в лицо младшего сына и продолжил: — Амбарто, ты не в себе. Ты идёшь со мной, и помни: от твоего знания языков, от того, что ты запомнишь, зависят жизни многих.