Время, которого нам не вернуть (джен)

Ему вновь снилось зарево, там, за морем, на востоке. Ало-рыжие отблески на небе, на чёрной воде, на ледниках Хелькараксэ к северу, на далёкой, подёрнутой дымкой кромке гор Эндорэ.

И голоса эльдар вокруг: может быть, сигнальный огонь?!

И полные отчаяния глаза Финдекано, который первым понял всё. Старший, верно, до последнего верил в возможность примирения Домов, ну или хотя бы в то, что его друг Нельяфинвэ не подлец и не предатель.

Но тот оказался сыном своего отца, а не внуком Финвэ, имя которого носил.

И гневный вопль Турукано, первым облекшего отчаяние в слова: отец, как ты мог, ты не должен был отдавать корабли, пусть бы и пролилась кровь! Не только наша кровь… а теперь — что?!

И ропот, и проклятья Владыкам Арды и королям, и стоны, и крики ужаса, и мольбы: что делать тем, кто заперт между Проклятьем, невозможностью вернуться, между морем, которое не преодолеть, и смертными льдами Хелькараксэ?

Случись это — предательство — в землях Эльдамара, южнее, где есть руда и строительный лес, Нолофинвэ не сомневался бы, что делать. Ждать, терпеть, трудиться, учиться строить корабли самим… он был бы уверен, что нолдор, искуснейшие из эльфов Света, освоят эту науку быстро. И что Валар не станут чинить препятствий тем, кто действительно решил уйти, раз не вмешались в Лебединых Гаванях.

Но в Арамане нет деревьев выше роста взрослого эльда, а дорога обратно на Запад закрыта горами Пелори… всем, кто не раскаялся глубоко в сердце, как Арафинвэ.

Многие, верно, не поняли изречённого Намо пророчества, многие стёрли из памяти, чтобы не лишиться рассудка.

Нолофинвэ же знал, что будет помнить до конца жизни.

И каяться не станет.

Алое зарево на востоке, растерянные лица детей, рыдающие женщины, посылающие проклятия в небо мужчины Второго Дома — и горящие решимостью глаза Аракано, младшего, но самого твёрдого духом из троих его сыновей, его слова в осанвэ:

Ты должен говорить, отец, иначе скажу я.

Аракано стоял рядом с ним у кораблей, у оранжево-алой от света факелов воды, когда всё решилось.

После того, как немногие нолдор Третьего Дома вместе с Арафинвэ повернули назад, продолжившие путь преодолели пять переходов на север.

Первый — часто останавливаясь и оглядываясь, то ли с надеждой, то ли с ужасом ожидая увидеть на тропе родичей, путь которым в Валинор оказался закрыт.

Второй и третий — сосредоточенно, но неуклонно продвигаясь вперёд.

Четвёртый и пятый — вновь ссорясь, споря, ропща на обоих вождей Исхода, на то, что переправа на восток так и не началась, хотя в воде вдоль берега всё чаще показывались льды.

Может, принцы дома Финвэ всё же боятся гнева Валар, и переправы вовсе не будет?!

Был прежде у эльфов света, прозванных Искусными, владыка-Нолдоран, а после его смерти нет единства, нет решения, кого назвать Королём… достоин ли хоть один? Старший сын Финвэ не знает страха, даже перед Вала-Судьей, и его речи зажигают пламя в сердцах воинов, но он не думает вовсе ни о детях, ни о женщинах, измученных долгой дорогой на север. А младший, пять лет бывший в Сирионе наместником от имени отца, понимает все тяготы пути — пройденного и предстоящего — и говорит о них открыто… но после Пророчества Намо он стоял немой от ужаса.

Нолофинвэ уже не первую стоянку оставался на суше — обходил костры и палатки, присаживался у огня и говорил с семьями. О том, как важно кораблям пройти по самой кромке льдов, чтобы в волнах не утонул больше ни один эльда, о том, что в землях Средиземья будет и тепло, и светло под звёздами. Никто не должен был думать, что члены семьи Финвэ отсиживаются в каютах, в тепле, что боятся держать ответ.

Старший из племянников надолго задержался у их костра, грея руки рядом с Аракано и Финдекано, а собравшись уходить, сказал:

— Так больше нельзя. Я поговорю с отцом. Пойдём несколькими судами. Я пойду. А если Ульмо и Оссэ пустят нас ко дну… вы будете знать. И каждый решит для себя, с открытыми глазами, куда дальше — на Хелькараксэ или в Валинор просить прощения.

— Ну, нет, — решительно возразил Финдекано, смотря на друга. — Вместе пойдём.

— Были в Тирионе те, кто говорил, что принцев в доме Финвэ народилось слишком много, потому и нет мира среди нолдор. Ещё и братьев с собой позовёшь, чтобы Оссэ забрал всех? Нет, Финьо. Не вы начали бой в Лебединой Гавани. Не вам и…

— Нолдор — это не только Первый Дом! Если ты и забыл, подобно…

— Довольно! — повысив голос, Нолофинвэ осадил обоих. — Я и Феанаро поговорим. И решим, что делать дальше. Не вы.

После он много раз корил себя: нужно было настоять на том, чтобы сразу же подняться с племянником на корабль, вразумить, переубедить. Всё было бы иначе, лучше.

Но как — оправдывался перед собой же — можно вразумить разгоревшееся в полную силу, разлетающееся по равнине, куда ни кинь глаз, пламя?

На первой и второй стоянках, снедаемые тревогой и мучимые кошмарами, порождёнными словами Пророчества, многие не спали. Нолофинвэ и на третьей не позволил себе отдыха, ходил вдоль берега попеременно с каждым из троих сыновей, вглядываясь в льды к северу. До них всё ещё было далеко.

Думал про Арафинвэ: доведёт ли тот свой малый отряд обратно, пропустят ли его тэлери с миром, примут ли Валар раскаяние, разрешат ли передать письмо супруге брата?

И про Анайрэ… он всё передал бумаге как есть, не смягчив ни одно из слов Проклятья. Она имела право знать.

Проклятья, которое легло на плечи её сыновей и дочери, и внуков… если, кроме Итариллэ, родятся внуки. Ничего хорошего Намо-Судия в этом отношении не обещал.

После Аракано к нему на берег пришёл Артафиндэ. Тот, оказывается, тоже не попрощался с оставшейся в Валиноре невестой навсегда и теперь корил себя за это.

Только после Пророчества Нолофинвэ понял, что хранил в сердце надежду увидеть Анайрэ вновь, взять её руки в свои, попросить выслушать, объяснить, почему он отдал приказ убивать соплеменников Эарвен, её ближайшей подруги, почему не мог поступить иначе.

Почему невозможность предать брата — а вместе с ним и отца — оказалась для него важнее милосердия, любви и надежды на силу Владык.

Рассчитывал, выходит, победить Моринготто и вернуться? Не смешно ли?

На четвёртой стоянке он сомкнул глаза лишь ненадолго. Проснулся с отчаянно колотящимся сердцем, увидев как наяву жену, почувствовав тепло её рук и губ, вспомнив, как сидели вдвоём всю ночь после суда Валар над Феанаро, и Анайрэ просила его: не принимай корону, даже на время, он тебе не простит.

На пятой же стоянке наконец позволил себе сон, перед разговором с братом следовало иметь холодную и ясную голову. Хотя бы ему.

А верные Первому Дому не ложились. И, выходит, Феанаро и его сыновья не были поражены тяжестью Проклятья, потому что, покидая Сирион, прощались с близкими навсегда.

Когда всё было кончено, он узнал, что Финдекано не хотел сразу будить его, надеялся решить дело сам.

Когда бежал к берегу, к судам, где стоял Аракано, он не то что про меч, кольчугу и щит не подумал — плаща не надел.

А Турукано и его воины уже облачались в доспехи и брали оружие.

Дул северо-западный ветер, небо очистилось, и в бледном, неверном ещё свете звёзд было видно, как наполнились серебристые паруса на кораблях тэлери.

Горящие факелы и камни Света — на суше меньше, на палубах больше — растерянные эльдар на берегу, сгрудившиеся вокруг Акарано и Таваро, его друга и соратника, фактического соправителя Сириона...

Горло перехватило, взгляд застало чёрной волной ярости — женщины и дети, и мужчины его Дома, не успевшие вступить в бой в Лебединой Гавани, и все прокляты за эти корабли! — и Нолофинвэ закричал что есть силы, перекрывая ропот сотен нолдор на берегу, презрев данный себе обет: не быть как брат, не выносить раздоры в доме Финвэ на слух и на суд других.

— Что, так и уйдёшь?! Грозить Моринготто местью тебе смелости хватает, а мне ответить — нет?!

Последние эльдар поднимались на корабли, последние прощались на берегу — раздоры Домов разделили семьи.

Поднимались несколько десятков, а навстречу им спустились вдвое.

С оледеневшим лицом, застывшим взглядом — племянник Нельо. Должно быть, он поговорил… вовсе не так, как рассчитывал.

И, с улыбкой, с серебряными искрами насмешки в глазах — его отец. Не терял времени, пока сам Нолофинвэ предавался воспоминанием и мучился оттого, что потерял Анайрэ навсегда.

Вышел в алом парадном плаще, в венце без камней, в котором появился на склонах Туны, без шлема. Хотя лучники Турукано уже нацелили стрелы.

— Мы стали слишком сильны и многочисленны, Нолмо. Одного Верховного Короля на всех будет мало. Наши дороги должны разойтись. Прежде, чем начнётся ещё одна резня.

— Мои воины так же бились в Алквалондэ. Они сядут на корабли вместе с твоими.

— Нет. Только верные Первому Дому. Верные! — брат возвысил голос. — Это моё последнее слово! Все, кто признаёт меня, Куруфинвэ Феанаро, старшего сына Финвэ, Верховным Королём нолдор, идите со мной! И не оборачивайтесь!

Полтора десятка фигур отделились от тех, кто оставался на берегу, и пошли к кораблям. Кто расправив плечи, кто, наоборот, сгорбившись и не в силах смотреть в глаза ни спутникам, ни оставшимся за спиной.

Среди тех, кто поднялся на сходни последними, были знакомые лица — их Нолофинвэ видел у костров, что обходил в начале стоянки, их считал верными себе… и всё же на суше осталось куда больше эльдар, чем на палубах.

Штурманов-тэлери в Гаванях не взяли, люди Феанаро не опытные мореходы, сходни не все отброшены, быстро корабли не отплывут… можно штурмовать. Ошеломить, ворваться, как сделали это в Алквалондэ.

“Отец, отойди!” — это Турукано, его осанвэ вся обратилась в порыв: атаковать, не упустить! Сын сам превосходный лучник, у Вала Оромэ учился, для забавы и для охоты, кто же знал тогда, что охота пойдёт на пепельноволосых тэлери, а потом и на братьев…

— Давай. Исполни Пророчество.

Намо ровно это и обещал — раздоры и предательство, и войну брата с братом. Но как стерпеть, как позволить?!

Должно быть, сомнение отразилось в его лице, и Феанаро рассмеялся в голос:

— Ну же, исполни! Я этого не боюсь. А ты, вижу, робеешь. Я думал, трус не может быть королём. Но у тех, кто остаётся, конечно, может.

Ещё трое поднялись по сходням. Кажется, всё.

Стерпеть.

Нолофинвэ поднял руку, давая команду Турукано и его лучникам: окститесь, довольно! Тетивы ослабили, но стрелы продолжали держать наготове, его второй сын всегда был упрям.

— Мы не остаёмся. Ты отправишь корабли за нами сразу же, как вы достигнете берега.

— Если Ульмо и Оссэ поднимут против нас море, нечего и некому будет отправлять, — сказал Феанаро спокойно, и только мелькнувшее в глазах смятение — точно серебряное зеркало пошло чёрными трещинами — выдало его.

Всё же был в своём уме, не забыл ни о мужчинах, ни о женщинах, ни о детях, что шли сейчас с ним и его сыновьями на огромный риск.

— Если это случится, мы пойдём на Хелькараксэ. Потому что Моринготто убил и моего отца. Я не Инголдо. Перед Валар каяться не стану. Турукано — уберите оружие. Я сказал — уберите!

Были, верно, те, кто ждал бури, и среди оставшихся на суше, и между уходящих в море.

Но корабли шли от берегов Арамана по ровной-ровной, спокойной воде. И ветер дул в паруса, и было тихо — той звенящей тишиной, что он помнил только в Форменосе на прощании с отцом.

Те, кто остался на берегу, понимали: решается и их судьба.

Было тихо, и вот серебристые паруса в бледном свете звёзд стали дымкой на границе воды и суши… виден ли отсюда берег Средиземья, не обманка ли?

— Слава Эру, — сказал напряженно вглядывавшийся в линию горизонта Финдекано. — Значит, и мы пройдём. Собираем лагерь?

— Вспомни карту, что показывали Нельо и Турко, — покачал головой его младший брат. — Если ветер и будет попутный, раньше, чем через четыре смены звёзд, они не вернутся.

— Мы так и будем говорить — смены звёзд вместо дней? Как думаешь? И жить в полумраке? Или, если Первый Дом разобьёт Моринготто, а мы поможем, Феанаро сможет вновь освободить Свет?

— Едва ли он этого хочет. Раз отказал Валар. Как говорят, отказал… я не видел.

— Я бы тоже отказал.

— Те, кто проснулся у Куивиэнен или родился в Средиземье, говорят, что там звёзды много ярче, чем здесь. Так что если будет нужно — да, станем считать по звёздам. Наши дети не будут помнить, как определять время по циклам свечения Древ — но и только.

Когда на востоке зашлось, заполыхало алое зарево, были те, кто решил: вот он, восход нового Света.

Турукано всё понял первым — надо было мне стрелять, отец! — Аракано вторым. Финьо не хотел верить, едва не бросился с кулаками на брата, который уже возносил к небесам проклятья Первому Дому.

Таваро же, до этого безмолвный, точно обледеневший, закрыл лицо руками, плечи его затряслись. Лишь позже, успокоив смятенных эльдар в лагере, Нолофинвэ узнал, почему: и его семью разделила вражда Домов, его единственная дочь поднялась на корабли вместе с воинами Феанаро.

Это было позже… а прежде карта, что Нельяфинвэ перерисовал со слов братьев и передал Второму Дому в знак дружбы, плыла перед глазами.

Далеко уходит на север гряда ледников, и есть ли под ней суша — одному Эру ведомо. Туркафинвэ и один из Амбаруссар когда-то провели на Хелькараксэ две недели, зашли туда, куда не ступала прежде нога эльда, вернулись невредимыми… но с женщинами и детьми на руках, с невозможностью повернуть назад, без света Древ всё будет иначе, в тысячу раз труднее.

Связки в горле дрожали — никогда в жизни не было ему так страшно, и не будет.

Принц Нолофинвэ никогда не был пламенным оратором, он не бросал слов на ветер, понимая, какая ответственность лежит на потомках королевского рода.

“Я не вернусь.

Не потому, что не верю в возможность вымолить снисхождение к приговору — хотя бы для тех, кто не стал в Лебединых Гаванях убийцами.

Не потому, что это значило бы унизиться, отречься от произнесённых в Сирионе и повторённых в Арамане, когда прощались с Арафинвэ, слов.

Потому, что Моринготто убил и моего отца.

Ты пожалеешь, что забыл об этом, брат.

Даже если мне придётся гнаться за тобой до края Средиземья”.

Знай он, сколько будет погибших в трещинах и полыньях мужчин и женщин, сколько истаявших от голода и холода маленьких детей, обратился бы с тем призывом снова?

У тех, чьи тела остались в ледниках, а фэа заточены теперь в Чертогах Мандоса, трое убийц.

Моринготто, погубивший их короля, Чёрный Враг, которому бросили вызов двое наследных принцев и их дети.

Старший из принцев, призвавший своих соплеменников в Исход и решивший навсегда разделить Дома нолдор.

И он, Нолофинвэ, не повернувший назад.

— Нолдор Второго Дома! Сыновья и дочери Третьего Дома брата моего Инголдо, что поверили мне и пошли за мной! Никто не вернётся за нами с востока, корабли тэлери уничтожены, и это не случайность.

Глухое молчание, поднятые к небу, на котором наконец видны звёзды, глаза тысяч нолдор: как, почему, как они могли?!

Не все поверили, даже когда пожар разгорелся.

— Не думайте о тех, кто предал нас — ни гнев, ни отчаяние, ни жажда возмездия не помогут вам сейчас — вина их падёт на них, сотворённое ими зло обернётся большим злом. Думайте о тех, кто близок вам и дорог, о друзьях, жёнах, отцах и матерях, сыновьях и дочерях. Я, Нолофинвэ Аракано, скажу за себя и свою семью: я не отступлю, я, мои сыновья и дочь пойдём через вздыбленные льды Хелькараксэ, и мы достигнем Средиземья, мы будем сражаться с Врагом и победим.

* * *

По пути Аракано и Финьо сверялись с картой, даже когда это потеряло всякий смысл.

Сыновья Феанаро когда-то провели на льдах две недели по счёту Древ, Нолофинвэ надеялся, что за два месяца по тому же счёту — теперь их можно было отмерять только по переменам звёзд на небе, и то лишь примерно — удастся преодолеть северную оконечность Хелькараксэ, которую он полагал самой опасной.

Увы, оказалось не так: в юго-восточной части ледника, на которую ступили, оставив последний лагерь в Арамане, было страшнее всего. Чаще перепады температур от тепла к холоду, больше трещин и полыней на льду, в которые легко провалиться и почти невозможно помочь упавшему.

Недели превратились в месяцы, месяцы сложились в первый год по счёту Древ, потёк второй.

Все трое его сыновей попеременно ходили в разведку на дальние льды, вместе Нолофинвэ делать это запретил. И с ними то и дело кто-то из принцев Третьей Дома, чаще всего Артафиндэ, которого Нолофинвэ полагал нерешительным, уступчивым, мягким — нолдо лишь на четверть, дитя матери-тэлери и бабки из ваниар, и зачем не ушёл с отцом обратно? — а оказался-то он спокоен и твёрд, и прозорлив.

Почему бы не я? Моя любимая осталась в Валиноре, и нам не свидеться больше. У Турукано же жена и дочь, Финьо и Аракано встретят свою судьбу и своё счастье в Средиземье, и у них родятся дети.

И принцы Дома Финвэ станут лучшим оружием против Моринготто — даже те, кто ещё не рождён, кто не приносил страшную Клятву Первого Дома — по долгу крови, ты ведь тоже думаешь об этом, дядя?

Я верю, что одолеть Врага возможно — мы все должны верить, иначе зачем идти? — но многие погибнут, прежде чем мы сможем торжествовать победу.

Если сможем.

Никогда больше не стану есть рыбу, и гадов этих морских тоже! — Аракано, прежде любивший вместе с кузенами из Третьего Дома наведаться в Алквалондэ, попробовать новые морские деликатесы, выловленные тэлери.

И тем более тюленей, о Эру! — Артанис.

Лучше тюлени, чем мох! — Ириссэ. — Или вам он не горек?

Итариллэ, ты должна поесть — Турукано, приберегший для дочери лепешки-лембас, когда у других они давно закончились. Точнее, приберегла Эленвэ… после её гибели сын не говорил ни с кем, кроме Итариллэ, долго, несколько недель. И на льды вместе с братьями ходить перестал, решил для себя, что дочь не должна остаться без отца, что он уже отдал довольно.

Первой, с кем Турукано заговорил, смягчившись, была Ириссэ.

Нолофинвэ несколько раз порывался пойти тоже, когда возвращались сыновья, но с ними не все разведчики, и лишь Таваро осаживал его: ты правитель или мальчишка?!

Доблесть Короля не в том, чтобы погибнуть первым и следом погубить остальных, оставшихся без вождя — пусть и с подвигом, который воспоют и будут помнить до последних дней Арды.

Не уподобляйся.

Не смей!

На северной оконечности ледников, где трещин стало меньше, но позволить себе короткий сон можно было лишь попеременно, сменяя друг друга на дежурстве и поддерживая костры из тюленьего жира, в один из самых чёрных переходов вдруг серебряным сиянием озарилось небо, от запада наверх и дальше к востоку, к всё ещё далёким землям Средиземья.

Все — и разведчики впереди, и идущие со склонёнными под тяжестью доспехов и поклажи плечами мужчины, и женщины, многие из которых несли детей — замерли, подняв глаза к небу.

Диковинный, отливающий серебром диск медленно плыл по бархатно-чёрной глади небес, застив всё ещё бледный свет звёзд. В тот первый круг он был полным, потом стал таять, пока не стал узким серпом, но не истаял.

— Это знак Валар. Они не забыли нас, — Аракано.

— Ты слышал их Слово. Не веришь в него? Что же ты тогда перед Намо онемел? — старший.

— Тех, кто ушёл с Феанаро — наверняка, и поделом им. Нас нет.

— Не смей о них такое говорить.

— Да отчего же?

— Думаешь, они там славно пируют, высадившись на берегу? Обнимают красавиц-эльфиек, чьи отцы и матери не ушли на Запад с Оромэ? А Моринготто спит?

— Твой друг Нельо трус. Он обещал отцу и договорился — о чём?! Он знал, что суда обратно не пойдут.

— Так и ты не смельчак, Аро. Когда Феанаро позвал верных ему на корабли — что же ты не пошёл? Не ты ли восхищался тем, как он дал ответ Намо?

— Да как ты…

Сыновья Нолофинвэ были дружны всегда, и трудный путь сплотил их. Но тут Финдекано, на чьей скуле между складками платка, которым он замотал лицо от холода, вспухал кровоподтёк — младший ударил изо всех сил, ведь речь шла о чести отца — едва не ответил тем же.

Разнимать братьев бросилась Ириссэ.

Под серебряным светом идти стало легче, чаще можно было вовремя рассмотреть трещины под ногами, и путники воспряли духом. Помирившиеся Финьо и Аракано стали на каждой стоянке дорисовывать карту, и садившаяся рядом Ириссэ недоумевала: зачем? мы же в здравом уме не пойдём обратно? и даже будучи безумны — тоже…

И его дочь, и часто шедшая рядом с ней Артанис несли на руках детей, оставшихся без родителей. И говорили: ну что же, пусть и приёмные дети растут в Доме Финвэ, да, отец?

Да, дядя?

Раз у нас больше нет двоюродных братьев… сразу семерых.

Или всё же будут, когда мы дойдём?

Они одними из первых и поняли, что беды ещё не кончились.

Теперь по кругам Серебряного Цветка по небу можно было по-новому считать смену времен суток. Спустя полсотни кругов мальчик, которого опекала Ириссэ, совсем кроха, недавно научившийся ходить, — и как могли его родители решиться на Исход? — не проснулся утром.

В тёплой, насколько это было возможно на ледниках, палатке, телом к телу с Ириссэ, матери-эльдиэ всегда спали так со своими детьми.

Нолофинвэ вёл свой народ на Хелькараксэ с ледяным рассудком и трезвым расчётом, после долгого разговора с Таваро и несколькими старшими, кто был при нём в последние пять лет в Сирионе: да, трещины, да, полыньи, но холод телам эльдар не страшен, и долгий голод не страшен тоже, а воды во льдах довольно, и рыба, и тюлени в изобилии, и кто знает, возможно, Ульмо всё же не оставит…

Рыбы было вдосталь, он на такое не рассчитывал. И ветер часто дул мягкий, теплее, чем в Арамане, и как-то случилось, что ветер и волны принесли к берегу отколовшуюся льдину с одной из семей — двое детей, мальчик и девочка, отец из Второго Дома, мать была из Первого… теперь все четверо принадлежали Дому Нолофинвэ.

Нолдор не могут погибнуть от холода, тоски, тягот пути, так?

Дети, чьи фэа ещё некрепко привязаны к телам — выходит, могут.

Следом за сиротами начали засыпать во льдах те, у кого один из родителей был ещё жив.

До восхода Серебряного Цветка Финдекано много мучился кошмарами и часто не смыкал глаз на стоянках вовсе. Очнувшись от короткой дрёмы, не мог объяснить, что увидел, говорил лишь, что сердце не перестаёт болеть, и уходил из лагеря один.

Когда линия маршрута на карте свернула на юго-восток, Финьо наконец стал спать. Зато, не находя рядом с собой маленького тёплого тела ребёнка, то и дело уходила из лагеря в никуда Ириссэ.

Нолофинвэ несколько раз порывался сказать ей: боль пройдёт, время залечит, у тебя свои родятся дети, у меня внуки.

И не мог, внутри поднимало голову упрямое: не стану я каяться, ни перед Валар, ни перед кем.

Ириссэ смотрела ему в глаза и уходила, пока силы не начали оставлять её. Пока не пришлось много переходов нести её на руках, хотя остальным нолдор Нолофинвэ такое запретил: слишком опасно, слишком высок риск погибнуть обоим, оступившись, не заметив трещину или талую воду.

В Хелькараксэ он стал из подающего надежды управителя Сириона Государем, и никто не осмеливался перечить ему.

И он вынес Ириссэ со льдов живой.

— Финвэ привёл квенди от звёзд к Свету Валинора, в тепле и благодати, и Оромэ шёл впереди, указывая дорогу и обещая защиту, — сказал Таваро однажды. — Ты проведёшь их сквозь льды, которые прежде не преодолевал никто… и если Валар и помогают нам, так разве что рыбой. Твоего отца любили, но тебе будут верны до последней капли крови.

— Не такой ценой хотел я получить эту верность.

— Не ты принял решение платить эту цену.

— Можно было иначе.

— Как? Как договариваются с умалишёнными убийцами родичей, Нолмо, подскажи?

В Хелькараксэ он редко оставался один: слишком много решений приходилось принимать, перед всеми приходилось держать лицо.

Решать, отправить ли разведчиков поискать более безопасный маршрут, продумать, как распределить еду, вместе с Финьо и Аракано отмерить длительность перехода, говорить с теми, кто потерял близких, кто похоронил заснувших навсегда детей.

Но когда удавалось — обычно перед сном — закрывал глаза и каждый раз вспоминал день, подаривший ему корону Сириона: прищуренные глаза Феанаро, медно-красный блеск его обнажённого клинка у горла.

Нолофинвэ в тот раз всё рассчитал верно, оставив свой меч дома, ответив брату лишь словом. Смятённая совесть его не мучила, и венец отца, несмотря на уговоры Анайрэ отступиться, он принял охотно.

Почему, в самом деле, старший брат не мог остаться величайшим мастером нолдор, отчего пожелал забрать себе всё?

И почему теперь, во второй раз, так жестоко ошибся уже он, названный Мудрым Финвэ?

* * *

Аракано первым понял, что льды кончаются: стало больше птиц, всё чаще встречались проталины с чёрными камнями, на камнях проступали сперва разноцветные лишайники, а затем мхи.

Первых встреченных эльфов Средиземья, не ушедших на Запад — двоих братьев в серых нитяных одеждах и плащах из моржовой шкуры, кормивших себя промыслом рыбы — расспрашивали всей семьёй.

Язык ушедших и оставшихся разнился настолько, что общаться сперва приходилось жестами. Писать пепельноволосые братья, до одури похожие на тэлери, не умели, да и как устроена карта и зачем она нужна, пришлось объяснять. Они называли себя синдар — Серый народ — не умея объяснить, за что. То ли за цвет волос и глаз, то ли оттого, что привыкли жить в тени, оставляя как можно меньше следа в мире.

И самих себя называли Митон и Митренор — и то, и другое имя на их языке читалось как “серый”, “сумеречный”, “сокрытый”.

Но научившись держать перо — чернила в длинном переходе сохранил запасливый Артафиндэ, — старший из синдар уверенно нарисовал извилистую линию берега и узкий, длинный, врезающийся в сушу, точно клинок, залив.

И дал землям имена: та, что к северу от залива, звалась Ламмот — Великое Эхо.

Много перемен звёзд назад чёрный ужас согнал братьев с обжитых мест, и, затаившись, они наблюдали, как тьма затопила Ламмот, застлав звёзды. И как отступила, опала, рассекаемая, точно молниями, огненными плетьми.

Так ужасен был накрывший эти земли вместе с тьмой крик, что любой громкий звук в тех краях до сих пор вызывал гулкое эхо.

Но крик этот унесло ветром, и огненные молнии больше не разрывали небеса Ламмота.

Таваро слушал очень внимательно, хмурил брови, качал головой: едва ли то была просто гроза, и всё же они ушли, кто бы ни были, теперь это просто ровная земля, и здесь наконец не трескаются льды.

И высадившихся на южной оконечности Ламмота темноволосых воинов, высоких и могучих, братья-рыбаки тоже видели и слышали их голоса, сотрясающие равнину, не незнакомом наречии… точь-в-точь как у тебя, король… они приплыли на кораблях, где же твои корабли?

На Ламмот и остановились на первый длительный отдых.

Равнину рассекала на две половины река, вдоль неё разбили лагерь. Осень была в разгаре, и лес на невысоких холмах к востоку, перед горами, был раскрашен багрянцем и золотом, между клёнами и платанами кое-где зеленели молодые сосны, и рощица их спускалась по склонам холмов почти до самой реки.

Подобно многим нолдор, Нолофинвэ не испытывал искреннего сердечного трепета перед красотой природы. Он восторгался творениями искусных рук и ума и желал творить сам.

Но после мертвенной белизны ледников и черноты скал, которым, казалось, никогда не будет конца, даже на его глазах выступили слёзы радости. А Инголдо-младший, тэлеро по крови наполовину, ванья на четверть, молча сел рядом с одним из сосновых деревец, бережно обхватил руками крону, точно невесту обнял, и замер.

Осень была в разгаре, у реки доцветали белые и жёлтые цветы-звёзды, названные братьями-синдар эланор.

Похожи на цветок на твоём знамени, король… ведь это цветок?

Лишь две перемены звёзд минуло, а одарённый к языкам Аракано уже неплохо понимал синдарин и переводил ему.

Знамя Второго Дома давно не разворачивали — к чему оно в ледниках? — хранили бережно, и всё же, расправленное теперь, оно казалось потрёпанным и выцветшим.

Может быть, потому, что такими яркими были краски новой земли вокруг.

И были те, кто не хотел помнить, зачем шли через ледники: мстить, уничтожать, не щадить себя.

Валежник клёнов и невысоких северных сосен давал мало дров, но на одну или две стоянки их хватило бы, и наконец можно было развести костры не из тюленьего жира.

Артанис и Ириссэ повели детей собирать ягоды вдоль реки: матово-синие, почти чёрные, медово-оранжевые, красные с белыми боками — всем им только предстояло придумать названия.

И купаться — как бы ни была холодна вода северной речки, после долгого, казавшегося бесконечным пути погружение в неё было блаженством.

Когда в Хелькараксэ повернули на юг, и полыньи у берегов стали попадаться всё чаще, решиться влезть в них мог разве что умалишённый… такие находились, и Финдекано с Аракано были в их числе.

— Откуда вы родом? Что привело вас сюда, одних? — допытывался у “серых” братьев неугомонный младший. Допытывался — и терпеливо переводил Нолофинвэ и Таваро: — Враги?

Сидели у костра, на котором вскипал чай из трав. “Серые” подсказали, что собрать, и этот напиток, чуть горьковатый, чуть пряный, свежий, был бесконечно вкуснее отвара мха, который варили в при переходе через льды.

Оказалось, что с напитком синдар многие, кого после Хелькараксэ мучили кошмары, наконец смогли спокойно заснуть.

— Были другие… бежали на юг после Великого Эха, — старший из синдар, Митренор, говорил нарочито медленно, чтобы быть понятым. — Мы искали их… не нашли. Может быть, их уже нет вовсе. Может быть, встретили орх…

— Орх — кто? — насторожился Нолофинвэ.

— Могут убить. Могут забрать во Тьму… это хуже. Но если жить в сумерках… не тронут.

Несколько тысяч возбуждённо разговаривающих, жгущих костры, смеющихся от счастья обретения новой земли эльдар ни в каких сумерках не спрячешь.

Почему он не приказал расспросить — допросить! — братьев-отшельников с пристрастием сразу?

Почему распорядился выслать в предгорья, в густой лес лишь малый дозор?

Опьянение осенью, счастье быть живым… очень ясно, непростительно просто и глупо.

Нолофинвэ враз стало очень холодно, холоднее, чем в Хелькараксэ. Там-то лёд не добирался до сердца.

— Откуда они? — допытывался Таваро за его спиной на ломаном синдарин. — Ведь не сделаны… не сотворимы Эру?

Братья замялись в растерянности: едва ли помнили имя Единого Сущего.

Может быть, Моринготто и его слуги и вовсе уничтожили тут всех, кто не ушёл на Запад? И остались лишь такие, промышляющие для выживания рыбой или дичью — осколки когда-то великого народа, жалкая пародия на эльфов света.

Каково это будет:- не найти в Средиземье родичей, остаться одним под звёздами и лучами Серебряного Цветка?

Не найти тех, кто мог бы требовать возмездия за Алквалондэ — возможно, благо?

— Похожи ли на нас? На вас?

— Нет, высокий господин…

Нолофинвэ с удивлением понял, что понимает почти всё в речи синдар. Правда, говорить это пока не помогало, но время научиться будет… правда веришь, что будет, ты, глупец, не выславший к горам большой дозор?!

Едва ли эти орх — Пришедшие Следом, о которых рассказал вестник Валар перед Исходом.

— Аро, найди братьев!

Нет, не Пришедшие Следом.

Он не снимал меча с пояса с той стоянки в Арамане, с которой уплыли верные Первого Дома. И сейчас, лишь чуть достав клинок из ножен, видел, что посеребрённое лезвие светится бледно-голубым. Так же, только ярче, оно полыхало в ту ночь, когда Моринготто убил отца.

— Проверьте оружие и доспехи! Сейчас! Скажи Турукано — пусть собирает лучников!

Первым такой клинок — не просто оружие, а сигнал, светоч — сковал Куруфинвэ-младший, а принёс его в подарок сам Феанаро. И замысел, конечно, был его.

Случилось это в те дни, когда Сильмариллы ещё не родились в его руках, когда казалось, что дружба между Домами нолдор, несмотря на гордыню и многочисленность потомков рода Финвэ, возможна.

— Зачем? — спросил тогда Нолофинвэ. — Меч прежде тебя почует Тьму — но зачем, ведь её нет в Благословенных Землях? Ты и твой сын никогда не сотворили бы пустышку, но придётся ли этому клинку хоть однажды показать себя?

— Будут ли эльдар вечно жить здесь? Ведь Благословенные Земли, кажется, не тюрьма.

— Ты хочешь идти искать Тьму? Куда — до края мира? Зачем, брат?

— Лучше искать её снаружи, чем в себе. Ведь она есть в каждом, так? И легко догадаться, где её найти вовне — на землях востока, куда не достигает свет Древ.

В том разговоре Нолофинвэ тоже стало очень холодно — он сравнил бы это с тем, как идёшь простоволосый и без плаща по Хелькараксэ, и ветер в полную силу бьёт в лицо — он, будущий, допустивший страшную ошибку и многих потерявший во льдах.

Тогда попросту не понял. Как можно мерзнуть под ласковым светом листьев Лаурелина и цветов Тельпериона?

Позже он оступится, позже будет задыхаться от гнева, непреходящего, неукротимого: почему бы тебе не остаться просто величайшим мастером, брат?!

— А впрочем, не только там. Турко и я были на севере Пелори, и там наши клинки никогда не гасли.

— Ты уверен? Владыка Манвэ и другие… они должны знать.

— Они и так знают и прозревают всё, что будет, разве нет? По крайней мере, некоторые из Владык. Зачем бы Им оставлять Тьму так близко от Валинора не искоренённой? Может быть, чтобы мы, нолдор, боялись выйти наружу из тюрьмы?

— Отец всегда был верен и благодарен Валар… как и Ингвэ, как и Ольвэ, и многие… Но есть те, кто прислушивается сейчас больше не к нему, а твоим или моим словам. Ты не можешь — не имеешь права — предавать своими словами отца.

— Конечно, Нолмо. Я об этом помню, — ответил Феанаро без своей привычной насмешки.

Тогда казалось, что единственная ниточка, с детства соединявшая их двоих — любовь к отцу и преданность его делу — никогда не порвётся и не выгорит.

Да может быть, так оно и случилось бы, не реши Финвэ в Форменосе встать на пути у Врага — зачем?!

И Исход был бы другим.

…Минуло время, и Турукано и его друзья-оружейники тоже научились создавать подобные мечи-светочи. Поначалу помогать приходил Тельпинквар, сын младшего Куруфинвэ, застенчивый и мягкий в речи, точно не своего Дома сын.

А потом между Домами окончательно пробежала чёрная кошка, и никто из семьи Феанаро не появлялся больше в особняках Второго Дома, да и не требовалось.

Когда отец отправился в изгнание на север, и Нолофинвэ понял, что брат в считанные месяцы не только выстроил в Форменосе крепость, но и куёт в её подвалах мечи, щиты и копья, он также отдал приказ вооружаться.

— Валар не дозволяли этого, — говорил Инголдо-старший. — Одумайся, брат.

— Валар не допустят войны между Домами, да, отец? — спрашивала Ириссэ. О войне, о смерти она знала только из рассказов деда.

— Но может быть, некоторые из нас могли бы пойти в Средиземье и сражаться там? — раз за разом допытывался Финьо. — Ведь если наши клинки у гор Пелори чуют затаившуются Тьму, на востоке её много больше.

Пять лет по счёту Древ — долгий срок, но успели не всё.

И оттого, когда по пути от Алквалондэ на север Финдекано и его друг Нельяфинвэ с отрядом вернулись из подвалов Форменоса c оружием, Нолофинвэ принял дар Первого Дома с радостью.

Тогда, должно быть, и Феанаро верил, что можно идти и сражаться вместе. Тогда ещё не пал, как камень с обрыва, приговор Намо.

На Хелькараксэ многие хотели оставить мечи и щиты — не потому, что нести их было непосильно, а чтобы стереть память о проклятом Первом Доме. Нолофинвэ не позволил этого.

Скольких бы ни потеряли на новом переходе через ледники, как бы ни мутило от вкуса рыбы и тюленьего мяса, как бы смрадно ни коптили костры из тюленьего жира, он никогда не позволял себе забывать, кто истинный враг.

Величайшей глупостью было разбить лагерь в долине реки, недалеко от берега моря, не обезопасив дозорами горы, за которыми лежало всё Эндорэ.

Величайшей глупостью было поддаться очарованию осени — такого не было прежде в его жизни, чтобы осень наступала после жестокой зимы, смена времён года в Амане и вовсе была мягкой, почти незаметной.

Величайшей глупостью было не допросить…

Однажды ещё юный Нолофинвэ спросил отца: почему среди пришедших в Валинор почти нет тех, кто пробудился у вод Куивиэнен? Ведь эльдар не дряхлеют, подобно растениям и животным, срок жизни которых даже в Благословенных Землях пусть и долог, но не бесконечен.

Отец ему ответил: потому что мы, юные и неопытные, не знали цены ошибкам — а первая из них часто оказывалась и последней. И должно быть, мы не дошли бы на Запад, если бы Владыка Оромэ не встретил нас.

Был ли Феанаро так же захвачен врасплох силами Врага здесь, на берегу? Едва ли.

Вспомнилось — отблески факелов и камней Света, меньше на суше, больше на судах, наполненные ветром паруса серебряных кораблей, замутнённый гневом разум, его крик: что же, не выйдешь?!

Алый плащ, полный доспех, восемь лучей звезды на грудной пластине, только шлем снят — подразнить Турукано, который не осмелился бы нарушить приказ своего Короля: не стрелять в голову, насмерть, тому, кто не поднял первым оружие.

Серебряные искры насмешки в глазах: верные моему Дому, идите же за мной! Сражайтесь и умирайте за меня.

Хорошо, что Инголдо повернул назад — он бы с этим не справился.

Феанаро же не было бы у этой реки никакого дела до осени… если они жгли корабли осенью. Во льдах Нолофинвэ потерял счёт времени — сначала по звёздам, потом по кругам Серебряного Цветка.

Орх скатывались с холмов перед горным хребтом - как же назвали его синдар? кажется, не мудрствуя, Горами Эха? — коричневым с серым волной.

И стало ясно, что отправленных наверх, в лес на холмах, разведчиков нет в живых.

А вместе с ними и Финдекано.

Он думал, что почувствует… выходит, нет?!

Кожаная поддоспешная куртка, кольчуга, нагрудные пластины брони, шлем — всё. Полный доспех только утяжелит бой, и времени нет.

Шлем скрадывал обзор, к этому нужно было привыкнуть. В Алквалондэ бились с открытыми лицами, как сами тэлери, ведь не смотреть в глаза родичам, убивая их — преступно вдвойне.

— Нолмо, ты не должен сам! — Таваро. — Ты не имеешь права!

В Хелькараксэ, где, чтобы пройти льды невредимыми, требовались не порывистость и сила, а трезвый ум, да и в Сирионе в изгнания отца его здравый рассудок и осторожность были на вес золота.

Но не сейчас.

— Мои сыновья решат, как быть. Если им придётся — помоги!

В одном он мог бы упрекнуть отца: не решил, кому наследовать корону, не оставил завета. Может, это помогло бы избежать раздора между Домами.

Но кто в Благословенном краю задумывался о смерти и престолонаследии?

И он, Нолофинвэ, на Хелькараксэ не задумался. Но его дети — те, кто выживет — сумеют договориться, а если им не придётся, Артафиндэ примет корону.

Не все из пришедших с ним сражались в Алквалондэ.

Немногие из них из забавы и радости учились у Оромэ не только охоте, но и тому, как биться мечами и копьями.

Не все тренировались сражаться после ухода Финвэ в Форменос. Были те, кто не верил в окончательный разлад между Домами до последнего… те, кто лишь с призывом Феанаро у кораблей — верные, идите за мной и не оборачивайтесь! — выбрал, на чьей он стороне.

Нет науки, которую премудрые эльфы-нолдор не смогли бы освоить в совершенстве.

Но не в первом бою — кто в шлемах, кто без, многие и вовсе без доспехов… а для напавших орх этот бой, должно быть, не первый. Неслись со склонов двумя клиньями — пешие, конных никого нет, конные сломали бы себе ноги там, на холмах, переходящих в Горы Эха. Остались ли вовсе лошади в Эндорэ?

Отец говорил, что пробуждённые у вод Куивиэнен эльфы их приручали, и татьяр, позже названные нолдор, преуспели в том больше иных племён.

Теперь и он слышал эхо голосов над равниной Ламмота. Величайшая глупость — не задуматься, кого это эхо может привести… отвечать за ошибки он должен сам. В центре строя, куда должно было ударить острие клина.

— Айя Финвэ!

— Айя Нолофинвэ!

— Держать боевой порядок!

Он разделил бы отряд, позволил бы орх ударить, проломить центр строя, а зачем окружил бы.

Не будь за спиной женщины и дети. И здесь, и по другую сторону реки. Двадцать ударов сердца до сшибки… пятнадцать… десять.

Рингиллэ в его руке пылал теперь ярко-голубым, слепя. Орх напротив глухо взвыл, попытался метнуться в сторону, налетел на клинок, и это стало началом смятения его товарищей.

Кровь у орх была алая, точь-в-точь как у эрухини, и так же глубокий удар по корпусу, разрубающий плоть, был смертелен, так же истекали они кровью, если перебить крупные жилы в шее, а малые раны их вовсе не останавливали.

Что за лица — приплюснутые скулы, грубые, точно разбитые носы… в замысле Эру ведь такого нет, или?!

Выходит, Моринготто способен к творению? Так же, как Эру Сущий сотворил эльфов и Пришедших Следом, которым только предстоит явиться в мир?

Орх носили панцири из грубого железа, не покрытые вязью узоров, подобно доспехам эльдар — должно быть, тяжёлые, но едва ли этим приземистым тварям было тяжко в них биться.

Скованные грубо, не чета искусству эльфов Света… скользящий удар доспех орх не брал, но сильный, ребром меча, наотмашь рассекал их, точно масло.

Даже в первом своём бою — во втором для тех, кто успел ворваться на улицы Алквалондэ, пока шла схватка за корабли — нолдор были много сильнее. Лучше вооружены, выше ростом, быстрее… несмотря на изнурительный переход, после которого лишь одну ночь спали на мягкой траве равнины Ламмот.

Орко — так легло на квенья первое из слов Средиземья, которому в Благословенных землях не было места — бились отчаянно, а когда они смешались, позволили воинам Нолофинвэ окружить себя, с холма ударили лучники. По схватившимся в рукопашной своим и чужим — тэлери в Гаванях не решились на такое, даже поняв, что проигрывают, конечно же, нет — и других орко, с их неполной броней, косило гораздо больше, чем нолдор.

Точно их в бой гнал такой чёрный ужас, что по сравнению с ним эльфийские мечи и стрелы собратьев были избавлением.

Луки Турукано и его отряда молчали.

— Отходим к берегу!

Едва ли лучники орко настолько глупы, чтобы продолжать стрелять, когда их товарищи окажутся зажаты между холмами и превосходящими силами ненавистных пришельцев с запада… а впрочем, что они ни сделай, конец им один.

Град стрел захлебнулся. Нолофинвэ видел, как на зелёных склонах, ведущих к горам Эред Ломин, малый отряд закованных в серебристые доспехи воинов рассёк коричнево-серую массу врагов. И мечники орко были не чета эльдар, что уж говорить о лучниках.

Знамя Второго Дома — золотая звезда на лазурном поле — реяло над холмами. Должно быть, братья-синдар расскажут соплеменникам про высокого короля, который выбрал эланор — ещё одно слово этих земель — символом своего рода.

Пусть так.

Знамя Дома — значит, там Финдекано.

Жив.

Увидев превосходящие силы врага, отступил, дождался момента, чтобы застать врасплох.

Нужно взять пленных и допросить, возможно, Митон и Митренор понимают их речь. А если бы и нет… те, кого с особым пристрастием допрашивают, быстро учат язык своих допытчиков.

Откуда в нём эта расчётливая жестокость? Лишённые прикрытия лучников орко бросились в безнадёжную атаку… первый удар пришёлся плашмя, второй рассек грудину их вожака, так что кровь забрызгала Нолофинвэ лицо… да, так!

Откуда радость убийства? Память отца, которому нужно было защищать племя квенди, лишь позже названных нолдор, от чудовищ — до тех пор, пока не появился Оромэ со свитой и не повёл их на запад?

Рокот крови в висках, гулкое биение сердца, упругая сила в мышцах плеч и груди, иссохших и истаявших было в Хелькараксэ… бой пьянил его — до тех пор, пока Нолофинвэ не бросил взгляд на север, через реку.

Там воины Аракано, отрезанные от основных сил, узкой полоской держали оборону против накатывающей на них серо-коричневой волны, прикрывая женщин и детей.

Артанис, Ириссэ, юную Итариллэ, которая лишь к концу перехода оправилась от гибели матери и была рада искупаться вместе со старшими родичами, и многих других.

Увлечься, быть не Государем, не главнокомандующим, лишь первым воином, командиром сотни, не оценить всю расстановку сил… он больше никогда не повторит такой ошибки.

Не будет нести необдуманных, бессмысленных потерь — только это уже ничего не исправит.

Когда были уничтожены Древа, каждый в Сирионе говорил, что Феанаро предвидел это, поэтому и создал Камни.

Когда узнали, как погиб отец, были те, кто сказал: наш Король Финвэ не мог не встретить Врага лицом к лицу, хоть и знал исход, потому и на праздник в Валиноре не явился.

Должно быть, вместе с превосходящей прочих эльдар силой тела и духа и грузом ответственности членам королевского рода и правда был присущ дар предвидения… искажённый, извращённый.

Дар этот не мог помочь Нолофинвэ предотвратить беду — так же, как отцу и брату.

Сделалось нестерпимо страшно и больно сердцу. Так не было и на Хелькараксэ, когда погибла Эленвэ и Турукано едва не бросился следом в трещину ледника, его смог скрутить только сам Нолофинвэ и долго не отпускал.

И ясно, что бесполезно… и всё же он рванулся к реке, не заботясь о том, следуют ли за ним воины, зная, что не успеет спасти.

— Государь!

Аракано — младший, очень поздний сын… почти ровесник близнецов, которых родила Нерданель. Анайрэ зачала, уже когда и она, и Нолофинвэ были уверены, что их любовь больше не даст плодов, кроме двух принцев и одной принцессы.

Аракано, вместе с ним смотревший на догорающее зарево над восточный берегом… между ошеломлённым предательством Финдекано и кипящим от чёрного гнева Турукано, спокойный, не смятённый духом: отец, ты должен говорить перед теми, кто остался верными тебе, иначе скажу я.

Аракано — самый одарённый мастер-творец из принцев Второго и Третьего Дома. Вошедший в зрелость лишь в последние годы перед гибелью Древ, он создавал и драгоценные камни, которым дивились даже Куруфинвэ-младший и его сын, и невероятной красоты витражи, которыми украшались многие дома Сириона.

Он, Нолофинвэ, убил одного из орочьих вожаков — кровь вновь забрызгала доспех и лицо — но главный вожак был там, с другой стороны реки.

Там чёрное знамя с багровой вязью неизвестных букв, закованные в полные тёмно-серые доспехи высокие орко, должно быть, телохранители, а тот, что в центре — ещё выше, ростом с воинов-нолдор.

Острое зрение эльдар — проклятие, вода по пояс, вода ледяная, и как здесь купались дети… слишком далеко.

Зачем Аракано бросился прорываться к вожаку с несколькими смельчаками… стук крови в висках, гулкий бой сердца, забытая было сила в мышцах… и ты поддался, а он моложе, горячее, нетерпеливее, вот и бросился.

Нолофинвэ закричал, остервенело рубя первых бросившихся на него на берегу орков, в отчаянии и гневе… остальные отстали, не прорваться, не спасти.

Он сорвал голос, сам почти оглох — и потому не сразу понял, отчего орко отшатнулись, отчего смятение ещё больше исказило их плоские, широкоскулые, точно расплющенные по чьей-то жестокой воле лица.

Над горами Эред Ломин, над зелёными холмами, над равниной Ламмот плыл звук охотничьего рога — глубокий и гулкий, высокий и чистый.

Должно быть, так Оромэ явился к квенди… так и есть, поёт рог, подаренный когда-то Оромэ.

И огромный, ростом с орко, бело-серебристый пёс, остервенело расшвыривающий и грызущий бросающихся ему под ноги врагов — его.

Нолофинвэ думал, что конные переломали бы ноги лошадям на спуске с гор… нет, эти не переломали, шли не в первый раз.

Спустились оттуда же, откуда пришли орко, чёрными с серебром и алым молниями пронеслись мимо отряда Финдекано — тот, пеший, тоже не успевал на подмогу младшему брату — и ударили в спину вражескому отряду, в схватке с вожаком которого Аракано не мог уцелеть.

Чёрное полотно, восемь острых лучей звезды на нём — никак не примешь за эланор или другой цветок — алые плащи… ошибки быть не могло.

Сколько раз Нолофинвэ вспоминал это — чёрные знамёна с серебряной звездой над кораблями, готовыми отплыть из пустыни Арамана в Средиземье, — и задыхался от гнева и ненависти, хотя не позволял себе забывать, кто истинный Враг.

Орко, отпрянувшие от Нолофинвэ и его воинов, кричали гортанно и отрывисто, ничего в этих воплях не походило на плавную речь эльфов-синдар. Значит, не было мира, торговли, совместных дел между двумя народами, только война. Откуда бы ни появились эти существа, они служили Моринготто.

— Ган, ко мне!

— Тесните к реке! Не выпускать!

— Никого! Айя Феанаро!

Воины Первого Дома рубились жестоко, точно у каждого из них убивали — или убили? — сына, брата или отца. Нужно ведь взять пленных, допросить их… если так и везде биться — так некого будет допрашивать.

И ветер разносил позабытое было имя над обманчиво-мирной равниной Ламмот, над растревоженным лагерем, над неровным строем воинов Второго Дома, для большинства из которых это был первый бой.

Воплощённое пламя, огонь, сожравший паруса и остовы серебряных кораблей тэлери.

Гнев Валар.

Проклятье.

Предательство.

Чёрное отчаяние.

Его, Нолофинвэ, товарищи наконец перебрались через реку, и можно было теснить врагов со своей стороны.

Спасение.

Острое зрение эльдар — их спасение и проклятье… Аракано, разъярённый и опьянённый горячкой боя, без шлема и щита, схватился с вожаком орко, который задался целью если и не победить и не выжить, так убить эльфийского принца.

Теснимые конными, его отборные воины всё сильнее сжимали кольцо, в котором намеревались и погибнуть, вот один чёрной тенью метнулся за спину Аракано. Неужели любая сила, любая воля бессильна перед провидением… и почему он, младший, почему не я?!

Кони растопчут тварей Моринготто, пёс из Благословенной Земли разорвёт им глотки, остатки отряда с двух сторон разметают воины Первого и Второго Домов… только будет поздно.

Вождь всадников Первого Дома — тот, кто повелительно окрикнул питомца Оромэ — огромным прыжком соскочил на землю рядом с Аракано, швырнул тому щит, вскинул меч, отражая удар высокого орко.

Ветер-эхо разнёс его смех над равниной Ламмот. Не показалось, неужели?!

* * *

Когда нависшая над Аракано смерть отступила, Серебряный Цветок только коснулся горизонта над морем.

Когда диск светила скрылся за морем наполовину, всё было кончено.

Нолофинвэ шёл по полю боя, сопровождаемый немногими воинами. Его приветствовали, перед ним склоняли головы, его доблесть и право приказывать признавали, он знал, что не зря бился впереди всех. Но Таваро был прав: всё решилось раньше, на льдах Хелькараксэ.

Орко были разбиты, их знамёна с вражьей вязью втоптаны в землю, у немногих выживших отбирали оружие и вязали руки. Уродливые, кряжистые, скуластые, всё же они очень походили на эрухини. Неужели Моринготто способен даровать своим созданиям фэа?

Теперь эльдар его Дома смотрели на воинов Дома Феанаро, и ничего хорошего это не предвещало.

На их гладких коней с бархатистой шерстью. Лошадей пытались провести через Скрежещущие Льды, все погибли в первых двух десятках переходов.

Некоторые всадники спешились, повинуясь приказу командира, многие сняли шлемы.

На правильные, точно лучшими скульпторами Сириона вырезанные из мрамора, не истощённые переходом, не обожжённые северным ветром и отражённым от ледников солнцем лица.

На роскошное, сверкающее в последних лучах Серебряного Цветка знамя с восьмилучевой звездой. Стяг же Второго Дома выцвел и обтрепался.

На блиставшие в тех же лучах мечи, которыми воины Первого Дома убивали привычно и уверенно.

На их вождя — тот тоже снял шлем, и стянутые лентой густые волосы светились живым серебром, столь редким среди нолдор.

Мальчиком Нолофинвэ не встречал никого с подобным оттенком волос, пока уже юношей, в первый раз с товарищами попробовав ваньярского вина, и сразу много, не ткнулся в королевском дворце не в ту дверь и не застал отца в незнакомом кабинете, перед портретом женщины, подобной которой не встречал ни до, ни после.

Он спросил отца — тот не ответил.

Спросил мать — Индис рассказала как есть.

Финвэ никогда не будет моим полностью, как бывает в любви других эльдар. Но я счастлива, насколько могу быть, и ты и твои сёстры — лучшее тому доказательство.

Стоявший перед ним воин-нолдо был внуком той женщины, одним из семерых. После боя он всё ещё тяжело дышал и странно держал правую руку.

А её сын принёс всем мужчинам, женщинам и детям Второго и Третьего Домов величайшие беды.

Слава Валар, его здесь, на Ламмот, не было.

— Убейте их, — сказал Туркафинвэ Тьелкормо, смотря на полоску равнины у холмов, где обезоруживали и сгоняли вместе последних пленных. — Проку допрашивать нет. Услышите бессмыслицу… они сотворены Врагом, он может и исторгнуть из них разум.

— Моринготто дал им фэа? — спросил удивлённый Аракано. Он так и стоял рядом со своим спасителем и, будучи всегда разумен и прозорлив, понимал, что роли вот-вот поменяются местами.

Воины Нолофинвэ были утомлены бесконечным переходом через ледники, и одна стоянка в тепле, на траве загладить эту усталость не помогла бы, многие были ошеломлены боем, пешие не угнались бы за конными.

Но Туркафинвэ и его отряд не сдвинулись с места, лишь пёс Оромэ ходил вокруг своего хозяина, бил по бокам тяжёлым, свёрнутым неплотным кольцом хвостом, чуял недоброе.

Конечно, ни Феанаро, ни один из его сыновей никогда не побежал бы.

— Это не фэа. Он фэа исторг, когда творил их.

— Что значит — исторг?

— Вы, возможно, увидите, — ответил Туркафинвэ с усмешкой. — Если обойдёте поле сейчас и всмотритесь в лица орков. Узнаете… не своих родичей. Но дальних… очень дальних, кто здесь, в Эндорэ жил. Пока мы процветали под покровительством Валар в Амане.

— Ты же не хочешь сказать… — продолжал допытываться Аракано и вдруг додумался, и по лицу, даже заляпанному подсыхающими пятнами чужой крови, было видно, что ему стало очень дурно.

— Сходи и посмотри. Тогда поймёшь, что их нужно убивать сразу. И отцу скажи.

Нолофинвэ выступил из строя воинов. Туркафинвэ не переменился в лице, но по прищуренным глазам, по сжатым губам было видно, что не узнал сразу — без венца, в чужом доспехе. Когда начался бой, Нолофинвэ не добрался даже до своей палатки, после Хелькараксэ осталось довольно свободных.

— Расскажи-ка мне сам, Туркафинвэ, сын Феанаро. И помни — от того, что и как ты станешь говорить, зависит твоя и твоих спутников жизнь.

Он кожей чувствовал натянутые лучниками Турукано тетивы.

Слава Валар, на Хелькараксэ он навсегда стал законным Королём и верных, и сомневавшихся, и этот бой его власть и право приказывать лишь подтвердил.

Как бы ни сжигали его сына гнев и боль от потери жены, он не осмелится ослушаться.

— Первые орки были созданы Морготом из пленных, — принц Первого Дома говорил на квенья отрывисто, с интонацией, неуловимо похожей на язык встреченных “серых” братьев, и Врага называл непривычно. — Как уж он их пытал, что делал… нет проку знать. А потом они стали совокупляться и плодиться куда быстрее нас.

— Таваро, Финдекано, — обратился Нолофинвэ к подошедшим. — Прикажите собирать лагерь. Мы идём дальше. Оставаться здесь небезопасно.

— В моём отряде много раненых, — медленно и тяжело сказал Аракано. — Многие ранены тяжело. Это моя вина, отец. Я был неосмотрителен в бою. Но это так.

— Пусть целители окажут им всю возможную помощь. Нам придётся идти.

В Хелькараксэ или гибли сразу — и раны-трещины в ледниках, и полыньи с ломкими краями и ледяной водой были в этом скоры и безжалостны — или шли на своих ногах.

О том, чтобы пожертвовать тяжелоранеными, которые не перенесут дорогу, ради блага большинства, ему ещё не приходилось думать.

Он научится. Как и не повторять больше ошибок этого боя.

— Не так, — возразил Туркафинвэ. — Пока не так. Орки гнездятся на северных хребтах Эред Ветрин. И в Яме Ангбанда, там их великое множество. Мы прошли Хитлум и перевалы Эред Ломин следом за ними, оставили следопытов на тропах… Больше никто из них не придёт. Не в ближайшие недели.

Нолофинвэ внимательно посмотрел на племянника. С этими волосами цвета серебра, с резко вырезанными, но очень правильными чертами — одно лицо с отцом — в Амане он был предметом внимания многих и поводом для пересудов: может быть, эльдар не такие уж однолюбы? По крайней мере, не все.

Сейчас же стал много темнее, жёстче лицом. Едва ли хоть одна молодая, с открытой душой эльдиэ взглянула бы в его сторону.

— Много незнакомых слов. Зачем бы тебе их придумывать? Но знаешь, после нашей прошлой встречи — вернее, моего и твоего отца прощания — я не удивился бы ничему.

Сын Феанаро, кривясь от боли, с побелевшими губами переломил стрелу, вошедшую между грудной и правой плечевой пластинами брони. Отбросил оперенное тёмно-серым древко, рванул было из раны острие, побелел ещё больше, опустил здоровую руку.

Орко оказались живучи, упорны, безжалостны к себе — вон, и недобитые лучники продолжали стрелять, даже когда появились всадники Первого Дома и стало ясно, что дело их вождей, или как они там назывались, не просто проиграно, а закончилось разгромом.

Чудо, что ни одна из стрел не попала в лицо или горло сражавшемуся без шлема Аракано.

Стрела вошла глубоко в мякоть плеча, возможно, насквозь… по столкновению в Алквалондэ с лучниками тэлери Нолофинвэ помнил, что это серьёзно, если задета крупная жила, и весьма неприятно в иных случаях. Но раз его племянник не просит помощи — так значит, и не получит.

Да они, все восьмеро, и вовсе не умеют просить, не хочешь же ты…

Он всё ещё жив и не обезоружен, не растоптан, не растёрзан — и того с меня довольно.

— Я покажу, — сказал между тем Туркафинвэ. Жестом подозвал коня, достал из седельной сумы карту, стал разворачивать её.

— Ну, нет! Отец! — крикнул Турукано, выходя из строя. — Довольно, ты же не станешь слушать его? Его враньё?! Что он тебе расскажет и куда поведёт, помысли?!

— Не думаешь же ты, что к Морготу? — спросил сын Феанаро с удивлением. — Или думаешь — всерьёз?

Нолофинвэ понимал, что скажет — вернее, продолжить выкрикивать сейчас — его сын. Но вскидывать руку, приказывая остановиться, не стал. Лучше пусть выплеснет горе и гнев сейчас, чем позже, когда снова бой, или…

Туркафинвэ привёл с собой лишь небольшой отряд, где остальные?

— А ты о чем думал, когда поджигал корабли? Зная, что нам дороги назад нет, и нас Валар исторгли и прокляли! Помня, как и мы за эти корабли убивали! Или скажешь, против отца не посмел?! За него спрячешься?

— Право сразиться с Моринготто первыми принадлежало моему Дому. И мы это право исполнили.

— А право убивать родичей — наших женщин и детей — вам кто дал? А, Турко? Мать мой Итариллэ — кто?

Турукано больше не кричал.

Над равниной Ламмот стало тихо-тихо, тишина эта лишь изредка нарушалась шагами тех, кто остался в строю, или стонами раненых. Аракано был прав, их оказалось много.

А потом нолдор Второго Дома точно очнулись от чар — и заговорили, зароптали, ветер понёс над лагерем слова.

Убийцы детей!

Трусы!

Предатели!

Моринготтовы выродки — вы убили больше, чем он!

Нолофинвэ помнил сыновей брата несдержанными на язык, запальчиво-гордыми, под стать отцу. А чтобы стояли под градом оскорблений, не меняясь в лице — такого он не мог бы себе вообразить.

Он сам недоумевал, не понимая, что привело третьего сына Феанаро на эту равнину. Других ожидал бы увидеть, мог бы представить, что Нельяфинвэ пришёл на выручку своему другу Финьо, или что близнецы, самые солнечные и светлые сердцем из семерых братьев, могли бы просто и бескорыстно помочь, и винить себя за сожжение кораблей в Лосгаре, и признавать, и принимать вину.

— Им всем ответь, Турко! Что же ты трусишь? Как все вы, кто сбежал на корабли и оставил нас переходить через ледник!

Впрочем, надолго терпения Туркафинвэ не хватило.

— Ты не смеешь оскорблять мой Дом, Турукано! — крикнул он. — Но если желаешь ответить за свои слова, так выходи против меня. Хочешь?!

— Так это не оскорбление, братец. Мы с тобой связаны кровью короля Финвэ — и не будь память его священна, я бы этого стыдился.

— Так значит, не хочешь? — съязвил Туркафинвэ, и голос его сделался тих и страшен, и рядом с Нолофинвэ Аракано вскинул руку к лицу, ладонью давя не подобающий принцу Второго Дома вздох ужаса. — Шестеро моих братьев поднялись на корабли в Арамане. Остались четверо. Двое же… в Мандосе они или во Тьме Изначальной — то мне неведомо.

Двое… кто?!

Прошло сколько — три года по счёту Древ?

И Моринготто не побеждён, иначе орочьи шайки не шатались бы по этим северным горам… да и как можно победить, как можно рассчитывать?

— Довольно, — тяжело сказал Финдекано, подойдя к брату. Он не был ранен, он, вылетевший на холмы врасплох на орочьих лучников, не был больше всех утомлён битвой, но такие лица — серые, бескровные — Нолофинвэ видел только у погибших в Хелькараксэ. — Займись лагерем.

Видел у Эленвэ, за которой пытались спуститься в трещину вдвоём, он и Аро, пока не поняли, что не вытащить, как бы Турукано ни хотел проститься не с воздухом, не с пустотой, как бы ни боялись за его рассудок.

Хорошо, что Анайрэ не пошла за ним.

— Идём, — бросил Нолофинвэ, стараясь не смотреть на старшего сына.

И стремительно пошёл прочь, чувствуя по звукам шагов, по движению воздуха, что Туркафинвэ следует за ним.

И бело-серебряный пёс из Валинора следует тоже.

Встреченный им по дороге Артафиндэ сдавленно ахнул. Воины Третьего Дома, лагерь которого располагался в северной части равнины, почти не успели вступить в бой, но, верно, видели знамя со звездой Феанаро.

Кого уж ожидал старший сын Арафинвэ увидеть под тем знаменем?

— Он утверждает, что остаться здесь безопасно, — коротко, не тратя время на объяснения, сказал Нолофинвэ. — Вам досталось в бою меньше нашего. Отправь дозорных в горы. Среди раненых есть те, кто не перенесёт дорогу.

— Я знаю, мой Государь. Я и Артанис постараемся помочь им.

— Отправь дозорных. Второго такого боя — врасплох — мы позволить себе не можем. Как допрошу нашего гостя, — Нолофинвэ усмехнулся холодно и жестоко, пробуя на губах это слово, оба слова, которые прежде, до Хелькараксэ, не произнёс бы ни про одного из кровных родичей — так будем знать вернее.

Артафиндэ с сомнением взглянул на него, потом на принца Первого Дома: бледное лицо, перекинутый на грудь тугой жгут бело-серебряных волос, испятнанных кровью из раны, меч на поясе, ладонь здоровой руки на эфесе меча.

Оружие, верно, стоило бы забрать.

Пылкий и несдержанный нрав сына Феанаро никуда не делся, даже если и прятался теперь под тонкой ледяной корочкой.

Впрочем, что толку отбирать оружие, когда самое страшное из возможных — свирепый валинорский пёс — следует за хозяином неотступно.

— Государь… Нолофинвэ, мне сказали, он спас жизнь Аракано. Он ранен, и, возможно…

Тэлеро наполовину, ванья по бабке Индис и лишь на четверть нолдо… этим сказано всё. По крайней мере, не убивавшие в Лебединой Гавани Артафиндэ и его братья по-прежнему способны исцелять.

— Займись нашими ранеными, — резко сказал Нолофинвэ. — Тот, кто истинно нуждается в помощи, просит о ней.

Нарочито вскинутый подбородок и плотно сжатые губы Туркафинвэ ясно дали понять, что он просить ни о чём не собирается.

Нолофинвэ приказал распахнуть полог шатра и сел прямо на траву, давая отдых утомлённым мышцам. Рывок через реку бегом дал о себе знать даже стойкому телу эльда, вскользь рассечённое одним из орков бедро болезненно ныло.

Один из целителей справился бы в два счёта… их искусство нужно сейчас другим, тем, чьи раны действительно тяжелы..

Туркафинвэ, вначале стоявший, сел рядом, протянул Нолофинвэ карту.

В шатре остался Таваро, и Финдекано зашёл тоже, Нолофинвэ не стал его выдворять.

Карта была начертана на большом развороте пергамента и испещрена надписями: тенгвар и кое-где рядом сложной рисунок рун, который, по словам отца, когда-то использовался и эльфами Света. До того, как Румиль и его любимый ученик подарили эльдар алфавит.

Буквы были знакомы, но не складывались в слова-смыслы — выходит, картографы Первого Дома приспособили тенгвар для записей на синдарин.

Вот северо-запад Эндорэ, и Ламмот — Равнина Великого Эха. Вот, восточнее, Хребет Эха — Эред Ломин. Южнее него узкий, точно клинок, вонзившийся вглубь суши, залив… там и горели корабли.

Туркафинвэ, верно, был одним из создателей этой карты. Лицо его оставалось бледным, и, судя по движениям, рана причиняла ему боль, но рассказывал он увлечённо и подробно.

За хребтом Эред Ломин в кольце гор лежит Хитлум — Долина Туманов. Широкая и, похоже, плодородная, и Серое озеро в восточной части долины может служить источником не только питьевой воды, но и орошения для полей.

По словам отца, по пути на Запад в Средиземье остались многие из Третьего племени, нельяр, ближайшие родичи тэлери. Стоило бы ожидать, что во время заточения Моринготто они заселили самые благоприятные для жизни места, такие, как эта долина.

Не могли же все поселения синдар сгинуть в несколько лет после гибели Древ и появления Врага в этих краях?

— Сколько в долине Хитлума землепашцев? Сколько воинов? — спросил Таваро. — Под чьей властью и защитой они живут? Или у них собственный король? Здесь, в Горах Эха, есть пригодная руда?

— У них нет короля. Синдар Хитлума не распахивают землю и не разводят скот, чтобы не привязывать себя к месту. Как и все в Эндорэ. Кроме жителей Гаваней Фаласа на западе. И королевств Наугрим далеко на востоке, в Синих горах. И, конечно, поселений пользующихся защитой короля и королевы Дориата.

— Ты ответил не на все вопросы.

— В Эред Ломин нет легкой для добычи руды. Но севернее, в Эред Ветрин, Горах Тени, мои братья находили её вдосталь.

Восток, Синие горы — сколько же это дней пути? Наугрим — ещё один народ, но откуда? По описанию, данному Туркафинвэ, на Пришедших Следом они совсем не походили. Неужели созданы не Эру, но одним из Валар? Как такое возможно?

Нолофинвэ вспомнил орко — кошмарно похожих и в то же время не похожих на эльдар, с собственным гортанным языком, способных и обращаться с оружием, и строить боевой порядок и, похоже, ковать боевое железо.

Выходит, возможно.

Далёко на юге Эндорэ расположены Серые Гавани, где эльфы Средиземья много столетий строят корабли. Может быть, на одном из них удастся однажды достичь земель Запада?

Ведь будь Валар едины в приговоре, оглашённом Намо, ни Манвэ, ни Ульмо не помогали бы путникам во льдах.

Вот наше слово и наш ответ Валар, — сказал в Арамане Феанаро.

И он, глава Второго Дома, один из двух Верховных королей королей нолдор — да будет так, пусть так, почему же он сам не додумался, не примирился, почему же брат, нашедший этот выход, всё-таки сжёг корабли? — не возразил.

Он не Инголдо-старший. Каяться не станет.

Не о кораблях и далёких западных землях следовало думать, а о том, что близко и своевременно. Где расположить на длительный отдых тысячи эльдар, чтобы затянулись раны воинов, чтобы отдохнули женщины, чтобы дети перестали быть прозрачными, точно мраморные статуи — даже те, у кого родители живы.

Где выставить постоянные дозоры, чтобы не пропустить внезапное нападение сил Врага.

Где строить города и крепости, где ковать оружие, добывать строительный камень и руду.

Всему этому предстояло учиться.

— Отчего так? — переспросил Финдекано. — Ведь Моринготто вернулся в Средиземье недавно. Сотни лет до этого синдар и вторые, о ком ты говоришь… наугрим, должны были жить здесь без больших угроз и страхов.

— Валар разбили Моргота и отправили в заточение, но не уничтожили всех его тварей. Ты и Нельо были правы… когда мы путешествовали вместе в Араман и говорили, что Арамана нам мало, нужно идти восточнее. Здесь было бы на ком испытать остроту наших мечей.

Всю дорогу, даже когда с восходом Серебряного Цветка его отпустили кошмары, старший сын шёл самым печальным и подавленным из семьи Финвэ, и вот сейчас… да что с ним?!

Нужно вернуться к делу, задавать вопросы, запоминать. Надо попросить Таваро кликнуть тех, кто сможет толково перерисовать… впрочем, один из толковых, нарисовавший вместе с братом карту Хелькараксэ невесть зачем, сидит перед ним.

— Я оставлю карту, — сказал сын Феанаро, заметив, что Финьо оглядывается в поисках чернил и пергамента или бумаги. — Мы начертили много — для тех, кто водил разведчиков, это было вопросом жизни и смерти… и многое я помню наизусть.

Дориат, Сокрытое Королевство. Выходит, брат Ольвэ всё же не сгинул во время похода на запад, и волею судеб его подданных охраняют теперь могучие силы.

Восток — между Дориатом и Синими Горами — был населён редко, зелёными эльфами-лаиквенди, вовсе не носившими брони и не ковавшими оружие.

Наугрим основали два города в Синих Горах и ещё один дальше к северу, в других горах, прозванных Железными… они жили закрыто, но раз за разом выходили к эльфам Средиземья — в Дориат и Гавани — торговать, ведь равных им в резьбе из камня и ковке оружия не было.

До тех пор, пока с Запада не пришли нолдор.

Чёрная трёхглавая гора, начертанная на севере… там, по рассказам отца, находились две крепости Моринготто, уничтоженные Валар.

— Нолдор Первого Дома живут в Хитлуме? — спросил Нолофинвэ прямо.

— Наш первый лагерь был там. Нет.

— Почему?

Туркафинвэ ответил не сразу, он долго смотрел в сторону, подбирая слова.

— Это решение — уйти — принимал не я. Но правда в том, что наших сил не хватило бы, чтобы надёжно закрыть перевалы Эред Ветрин сторожевыми крепостями, а от северных склонов до Ангбанда слишком близко — два перехода конному, пять или шесть пешему. И здесь, на западе, нет никого, на кого мы могли бы рассчитывать как на союзников.

— Ангамандо — вторая крепость Врага на севере. Разве она не была разрушена Валар?

— Вовсе не была. Мы высадились в Средиземье позже Врага… отстали на полтора или два года Древ. Но то, что мы увидели на севере, у Железных Гор, не могло быть возведено так быстро. Даже им. А Валар… что же, ведь удобно держать целый континент во тьме, чтобы остальным было проще жить по их указке при свете?

— Ты в лагере Второго Дома, — резко сказал Таваро. — Силы Ульмо и Манвэ помогали нам выжить в ледниках, которые никто прежде не проходил. После того, как вы оставили нас умирать там. Не смей поносить здесь Их имена!

— Вы могли пойти назад. Раз Аман вам был — не тюрьма, — усмехнулся сын Феанаро.

В окружении троих вождей перехода через Хелькараксэ, в кольце из сотен воинов Второго Дома он всё равно дерзил. Маска спокойствия, которую он выдержал под градом упрёков Турукано и остальных, что потеряли во льдах близких, оказалась ненадёжной.

Рассчитывал ли на помощь валинорского пса, что так и лежал на траве рядом, подставив холку ладони принца Первого Дома? Едва ли Ган стал бы убивать эльдар, которые хотели всего лишь задержать… как знать.

Едва ли Эру Сущий замыслил его оружием и вручил, точно меч, Оромэ.

Нолофинвэ вскинул руку, приказывая Таваро молчать, пока не наговорили друг другу того, о чём пришлось бы горько пожалеть.

Туркафинвэ держался или спокойно, или дерзил… но когда говорил про северную крепость Врага, голос его дрогнул.

А Финдекано не обратил на это внимания. Его пальцы скользили по карте к северо-востоку от хребтов Гор Тени.

— Здесь, если перейти Эред Ветрин, равнина, так? Ты сказал, у Митрим пасутся лошади, и вы легко смогли приручить их, и вас они слушались лучше, чем синдар? И вы сумели собрать конницу гораздо больше и сильнее, чем рассчитывали вначале? Так, пожалуй, стоит и нам прогуляться на север, посмотреть самим. Вы и это название написали тенгвами, но слова не наши… Дор Даэделот — что это? Да и какая, к Морготу, разница!

— Финдекано! — Нолофинвэ попытался осадить сына, но безуспешно.

С детства путешествовавший со старшими двоюродными братьями, ближайший друг одного из них, даже во льдах не призывавший на их головы проклятья… что с ним?!

— Вы шли в Средиземье, чтобы изгнать Врага из его крепости, преследовать до края мира и низвергнуть! Только Первый Дом… ничья помощь, ничьё содействие не было вам нужно! Так что же, не вышло?!

Так же кричал Турукано, но там было ясно, отчего. Эленвэ осталась во льдах, и сын будет скорбеть по ней, пока не встретит в Чертогах Мандоса.

Так кричал он сам, когда узнал, что под павшей на Форменос Тьмой отец не бежал… почему, почему он не пошёл на праздник Валар?!

Так кричит тот, кто или потерял очень дорогое… или только что догадался, что потерял.

— Мы разбили войско Врага дважды. В Лосгаре, как только установили лагерь. То были малые силы. Потом Моргот повернул ту орду, что должна была стереть с карты Средиземья поселения Фаласа и Серые Гавани, обратно, с юга на север. Мы взяли из числа синдар нескольких разговорчивых — их, в отличие от орко, можно допросить — и хорошо расспросили. И атаковали части Врага на марше, и гнали их по Эред Ветрин, вдоль хребтов… и многих загнали в топи Сереха — это здесь, где смыкаются горы. И были на Дор Даэделот. Но не победили. Ты, Финдекано, скоро поймёшь, почему. Не ходи туда. И малый отряд не води. Хотя… я покажу. Если твой отец позволит.

Таваро недоверчиво прищурился, Нолофинвэ кивнул — отчего нет?

Осанвэ не способно навредить использующим его, если они здравы рассудком и не предались сердцем Тьме.

А что ни скажи про сына Феанаро — всё так же резок на язык, не чувствует вины, не кается — жизнь Аракано он спас, и карта в его руках не была обманкой, и говорил он здраво.

Но очень давно — должно быть, ни разу после сотворения Сильмариллов и окончательного раскола в семье Финвэ — принцы Первого и Второго Домов и ближайшие верные им не открывали разум друг другу.

Осанвэ — ваш естественный дар, для него не нужно ухищрений, но разум отдающего и принимающего должны быть открыты, и кровное родство усиливает связь, а ещё более — отчаяние или крайняя нужда передающего.

И хотя мы, Айнур, также способны установить эту связь, она никогда не будет столь же прочной, как внутри одного рода.

Так, кажется говорил Эонвэ... или не только он?

В ужасе вскрикнул Финдекано… а вот Таваро, похоже, увидел лишь отблески.

…Узкий, вдающийся в сушу, точно клинок, залив, полный остовов догорающих кораблей. Ясное небо, россыпь звёзд на нём. Вскоре, в свете взошедшего Серебряного Цветка, она уже не будет такой яркой.

Шестеро перед курганом из белых камней на берегу. Трое из них — в до нитки мокрой, пахнушей гарью одежде, с ожогами на руках и лицах.

Он один из троих — и смотрит на свои руки, на вспухшие пузырями ладони, на ходящую ходуном грудь в разорванном до пояса вороте облепившей тело рубашки — и не может поднять глаза.

Проклятье Намо взяло виру не только с тех, кто пошёл через Хелькараксэ. И ещё возьмёт.

Наконец он поднимает взгляд… потому что под бледным светом звёзд, там, куда не достигают отблески умираюшего на воде пламени, слышны шаги, торопливые и сбивчивые.

Седьмой добегает, присоединяется к шестерым… ему мгновения хватает, чтобы прочесть тенгвы на плоском камне, который оставили внизу кургана, и он кричит: нет, о Эру, как возможно, как?!

И кричит снова, уже горловым, нутряным криком, без слов.

— Попрощайся с ним, как сделали мы. Скоро нужно будет идти.

…Высокие холмы над долиной, да нет, полноценные горы, от которых вниз, к зелёным лесам, спускается крутой обрыв.

Шелест перьев огромной, в размахе крыльев больше роста взрослого эльда, птицы.

Золото глаз, узкие, точно клинки, зрачки.

Он стоит на краю обрыва, только добежав, только вынырнув из сна, ещё надеясь, что, может быть, это лишь продолжение, морок?!

Ведь не могут те, кого он почитал самыми близкими себе — отец и брат — один кричать, другой смотреть в ответ с таким чёрным отчаянием и ненавистью.

Смолистый запах сосен, догорающие, размётанные в бою костры, огромные чёрные тени с ядовитыми клыками — младшие майар, принявшие облик волков.

Они не попались в западню, они выиграли бой… но цена оказалась слишком высока.

— Если Манвэ и другие желают лишь смотреть, как их брат убивает одних эрухини и превращает в нечисть других… что же, пусть смотрят.

…Чёрная с прожилками багрянца, крепко застывшая лава под копытами коня, верный Ган у стремени, чёрный дым, заволокший небо.

Как здесь найти, как успеть?!

Ган резко бросается вправо, и он следует первым, а за ним остальные.

В густых клубах дыма оранжево-красным вспыхивает плеть из живого пламени. Такие видели братья-синдар над равниной Ламмот.

Зачем на Ламмот явились эти демоны? Слава Валар, что ушли… схватки с ними вместо орко армия Второго Дома не выдержала бы.

Или потери были бы таковы, что на погибших в Хелькараксэ не хватило бы скорби и слёз.

Плеть вспыхивает, бьёт по телу, прожигая доспехи… это оружие, его можно отразить оружием, пусть и дорогой ценой — сожжённые ладони, пальцы, судорожно сжавшие рукоять меча, сведённые болью, уже не способные отпустить.

Тошнотворно-сладко пахнет палёным мясом, звонко и душно — плавленым металлом.

Трупы нолдор и орко лежат вповалку, вперемешку, некоторые изуродованы так, что не разобрать, где кто.

Здесь нет раненых, никого… кроме одного — он с колен отбивает ещё один удар плети и с усилием поднимается на ноги.

Шлема нет, волосы опалены до плеч, чёрный металл доспеха во многих местах пробит, погнут и оплавлен… что это, Первый Дом ведь ковал латы из звёздного серебра, и Феанаро у кораблей в Арамане он видел в таких?!

За фигурой огненный демона высятся ещё двое или трое, поменьше, но всё же много крупнее любого эльда.

Но их вожак желает закончить дело сам, не допуская к бою младших. Хотя чуть раньше они едва ли брезговали тем, чтобы…

Дышать нечем, зрение подводит, последние несколько ударов он отбивал почти вслепую, и больно, больно нестерпимо, правая рука повисла плетью, правая грудная мышца сожжена ударом, пробившим доспех и тело насквозь… это того стоило.

Как можно подняться, как можно ещё биться… Туркафинвэ Тьелкормо не понял тогда, подумав на вмешательство Валар, проводником которых был пёс Оромэ, и его братья подумали так же, а он, Нолофинвэ, понял.

Не единожды он сомневался в мудрости замысла Эру: почему свою первую королеву, среброволосую, тихую и молчаливую, по словам знавших её эльдар, отец никогда не забывал?

Почему старшему сыну прощал всё — и гордыню, и дерзость, и угрозы, и даже после суда Валар уехал с ним в Форменос?

Разве не мог отец сразу отдать своё сердце Индис, которая любила его ещё с дня встречи в Средиземье, под звёздами?

Почему ты не мог остаться просто величайшим мастером, брат?!

Потому, что всё было предрешено и ведомо Владыкам Манвэ и Намо: война, на которую нолдор пойдут без помощи Владык, и силы Врага в этой войне, в их числе те, кто вместе с Мелькором слушали Музыку творения и вплели свои голоса в начатую Врагом Песню.

Одолеть их под силу эрухини, но лишь немногим, и цена высока.

Двум старшим сыновьям Финвэ платить эту цену, каждому в своё время — больше, тяжелее, больнее и горше, чем другим — за то, что не убоялись и повели за собой свой народ, за то, что Эру Сущий много вложил в них обоих.

Первый из них не умрёт от ран сразу, он ещё успеет со склонов Эред Ветрин увидеть всю крепость Врага — от чёрных врат среди застывшего вулканического камня до пиков трёхглавой горы, кое-где скрытых снегом — и осознать тщетность борьбы с ним.

Второй будет с этого мига, с касания фэа в осанвэ знать, что настанет и его черёд — ровно так же, в безнадёжной схватке с превосходящей силой Айнур.

Что всё созданное им рухнет и обратится тьмой.

И всё равно станет сражаться и помогать нуждающимся в помощи, и строить города и крепости, и объединять вокруг себя нолдор и серых эльфов, и младших Детей Эру, Пришедших Следом.

Будь проклято данное потомкам Финвэ провидение.

Будь проклято осанвэ.

Будь…

— Нолмо, что?! — Таваро встряхнул его за плечо. Нет, не разглядел, не почувствовал, не был родичем сына Феанаро по крови.

Кто теперь король Первого Дома — выходит, Макалаурэ? Вот уж кто не желал такой ноши, никогда.

Такой пустоты, такого смятения Нолофинвэ не ощущал никогда, даже после Проклятия, которое навсегда закрыло ему возможность вновь увидеть и заключить в объятия Анайрэ.

Во льдах Хелькараксэ он представлял себе встречу — обвинения, ответ, может быть, даже поединок, едва ли покаяние — он говорил себе, что даже после понесённых в переходе потерь Второй и Третий Дома куда более многочисленны. Не Феанаро, но ему властвовать над большей частью земель Средиземья, на которых расселятся нолдор, и он сделает это разумно и ко благу всех.

Но никогда не представлял, не предчувствовал, не мог помыслить, что не застанет брата живым.

Что же, теперь ясно, как вести переговоры.

Он столько раз утешал, ободрял, выслушивал посылаемые в небо проклятья тех, кто потерял близких в Хелькараксэ, что безошибочно чувствовал самую чёрную грань отчаяния, которую может перейти смятённая фэа. И там, за гранью, неисправимо повредить себе или самым близким.

Финьо был сейчас к этой грани близок.

Нолофинвэ притянул к себе сына, не обращая внимания на удивлённо расширившиеся глаза Таваро — пристало ли показывать душевную слабость перед врагом, Государь? — сомкнул руки у него на спине.

Кто сможет сейчас помочь ему? Разве что Артанис и Ириссэ, если он откроется… или хотя бы дело, за которым не останется времени на скорбь.

— Найди Аракано и пришли сюда. Проверь, что женщины и дети в безопасности — с ними должны быть твоя сестра и Артанис.

— Отец, я…

— Иди.

Нолофинвэ с усилием обернулся. Его племянник встал с картой в руках — медленно, неловко, точно обессилел… но о помощи он не просил, а стало быть, не нуждался в ней.

И не попросит. Не учили. И не было у него причин переучиваться.

Он понял всё в то мгновение, когда восток карты — от призрачной границы Дориата до Синих гор — вспыхнул белым пламенем, и сполохи его сложились в восемь лучей звезды.

Удивление, смятение, странное тепло внутри: что же, всё-таки поговорим, и ты ответишь за всё, брат.

Потаённый слой, не предназначенный для глаз каждого, кто мог бы найти карту после гибели хозяина. Мало ли в Средиземье причин, по которым один из принцев Первого Дома мог не вернуться домой живым.

— Из сил Врага опаснее всего умайар — те младшие Айнур, что последовали за ним. Мы встречали многих, в разных обличьях. Иные напоминали животных, огромных обликом, и клыки или когти их всегда были ядовиты. Страшнее Валараукар, тех огненных тварей, встречали лишь однажды, одного... Бились с ними малыми отрядами… часто случалось, что побеждали. Нельо… он не победил. Умайар много. Но есть среди Айнур и те, кто помогал нам. Ган не единственный.

Пять лучей звезды светились ярче прочих. Повинуясь движению руки Туркафинвэ, над картой тонкими линиями встали очертания городов, такие, какими они были задуманы.

Рерир — крепость в Синих Горах, переходящая — или долженствующая перейти, когда завершится строительство — в подземный город.

Химринг — вторая крепость, на северных холмах, первый рубеж обороны против сил Врага. Между ней и Ангамандо не было ни гор, ни иных естественных препятствий.

Барад Гелион — третья крепость, на могучей восточной реке, пересекающей идущую от Синих Гор в леса Дориата дорогу. Минас Аглон — четвёртая цитадель, что должна запереть проход между холмами Химринга и горами Дортониона.

Пятый луч — излучина Гелиона, где он делился на Малый и Большой. Тингилиндэ, самый большой из городов Первого Дома, судя по начертаниям на карте, единственное из названий, что было на квенья. Столица Феанаро.

Три года по счёту Древ минуло с тех пор, когда нолдор Второго и Третьего Домов оказались покинутыми в Арамане.

Средиземье — забытые Светом земли, где прежде было всего два настоящих города, Серые Гавани на юге и таинственный Дориат в центре… и вот их стало кратно больше. Как можно было изменить всё так быстро?

Даже если пятая часть того, что начертано на карте, уже воплотилась в дереве и камне, это невероятно много.

Чему удивляться, вокруг Феанаро всегда собирались лучшие мастера, и многие отправились за ним в Исход.

Много для Средиземья — и в сравнении с тем, что пережили и потеряли пошедшие за Нолофинвэ нолдор. В Хелькараксэ ощущение времени стёрлось, астрономы считали его по кругам Исиль по небу, но Нолофинвэ предпочитал не возвращаться лишний раз к их записям.

Он и без записей знал, что полный большой круг Исиль — видимо, его следовало считать новым годом — провели на месте, точнее, ходя кругами по льдам, ожидая следующей, более суровой зимы. В неё должны были затянуться полыньи в той части Хелькараксэ, где подо льдами не было земли.

В Амане время можно было бы считать по тому, как взрослеют маленькие дети… в Хелькараксэ же те, кто продолжал жить, не менялись вовсе, точно застывали.

— Выходит, пока мы шли через льды, Первый Дом процветал, — съязвил Таваро.

— Возведя Барад Гелион — первой из крепостей, она почти окончена — мы перекрыли Гномий Тракт, соединявший королевство Дориат с Ногродом и Белегостом, — сказал Туркафинвэ, точно не слышал его. — Наугрим, в сущности, нет разницы, с кем торговать и на кого трудиться, лишь бы их труды были достойно вознаграждены. С нами, нолдор, у них больше сродства, больше общих интересов. А ещё они очень падки до самоцветов, что весьма удачно.

— Вы в состоянии войны с Дориатом? — быстро спросил Нолофинвэ. Воевать друг против друга эльфам Средиземья значило бы помогать Врагу, но после сожжения кораблей в Лосгаре он не удивился бы ничему.

— Если Эльвэ Тиндиколло и полагает, что находится с нами в состоянии войны, он не торопится вылезать из леса и нападать. А мы не пытаемся проникнуть в Сокрытое Королевство. Но отношения наши не слишком хороши… да и откуда бы иначе. Врагу наверняка известно о том, что было в Алквалондэ. В Железной Темнице хорошо умеют пытать.

— Вы дважды бились с войсками Врага и одержали победу. Здесь, в горах… но ушли на юго-восток, подальше от крепости Моринготто. Как непохоже на доблестных воинов Первого Дома. Как непохоже на его гордого короля, что даже Намо-Судии не убоялся.

Памятуя про огненный нрав Туркафинвэ и его братьев, про то, как племянник сорвался под обвинениями Турукано, Нолофинвэ был уверен: сейчас ударит.

И что на Таваро нашло?! Нет, нечему удивляться, ему ведь мало что открылось в осанвэ.

Сын Феанаро не попытался поквитаться за оскорбление, даже с места не сдвинулся. Голос его звучал глухо и ровно, он не от сердца говорил, не подбирал слова. А повторял приказ, завет, от которого не мог отступить, произнесённый перед Единым Сущим и Вековечной Тьмой, вместе с отцом и братьями.

— Побеждать умайар можно… но и цена высока. Орко взрослеют куда быстрее наших детей, хотя их легче убить. Те, кто отправился в Исход детьми, должны научиться держать мечи. Врата Ангбанда мечами не отворить… их нужно разбить силой куда большей, но мы, нолдор, создали величайшие творения Амана, справимся и здесь. И мы должны найти союзников — ими не станут синдар Дориата, но могут быть Пришедшие Следом, когда проснутся. Ведь и они дети Эру, им нужно будет учиться ремёслам, им нужна будет защита от Врага. Мы накопим сил и ударим, и если сильных телом, оружием и духом воинов будет много, не устоят и Валараукар.

Глаза Туркафинвэ были точно серебро в чёрной окантовке. Этого чёрного Нолофинвэ в гоняющемся по лесам за ветром следом за Оромэ молодом эльда не помнил.

Точно зеркало.

В этом зеркале — всё то, что стоит за простым “накопим сил”.

Десятки или сотни тысяч эрухини, погибших, сожжённых, растоптанных, отравленных ядом умайар или порубленных орочьими мечами.

Равнина с застывшей кровью земли, заваленная трупами.

Едва видный среди чёрных облаков диск светила — почему оно отливает золотом, Луна ли это? — и заслонившая его тень огромных крыльев.

Огненные молнии-плети — бичи Валараукар.

Беспощадная решимость — к себе и к другим, к навсегда исторгнутым из Благословенных Земель нолдор, к синдар, пожелай они встать на дороге или присоединиться к войне, к неведомым ещё младшим детям Эру, к наугрим, не догадайся они скрыться в Синих Горах и лишь торговать.

Холм Туны, сыновья рядом с ним, все трое: искажённое гневом лицо Турукано, расширенные от удивления глаза Аракано, белые губы Финьо — отец, останови их!

Ты ведь сможешь! Ты должен! Кто, если не…

Ибо Клятва моя нерушима, и нет цены, нет жертвы, что остановит меня.

— Как благородно — вырастить побольше мяса, которое можно погнать на убой.

— А ты попробуй, иначе, советник, — недобро сощурился Туркафинвэ. — с Валараукар или хоть с орками.

— Таваро. Довольно.

Исиль на небе, должно быть, снова показалась из-за горизонта. Становилось очень светло, так что заслезились глаза… немыслимое дело, такого не было с Нолофинвэ и на ледниках. Со многими случалось, были и те, кто слеп на время, хотя, казалось бы, эльдар должны быть устойчивы к любым пагубным воздействием природы.

Имеет ли он право — не требовать искупления, воздаяния? За всех, кто потерял мужей и жён, детей, матерей и отцов, братьев и сестёр?

Свой счёт есть почти у каждой семьи.

Из рода Финвэ в переходе через ледники не погиб никто. Любимая Турукано, Эленвэ, не принадлежала к нему по крови… как бы глубоко по улыбчивой ваниэ, по её доброте, по улыбке, по голосу ни скорбели все, кто знал её.

И в бою на Ламмот Аракано уцелел, хотя был на волосок от гибели.

За всех, кто остался на Хелькараксэ… имеет ли он право?

— Как ты нашёл нас?

— Я слышу голоса птиц и животных — с детства умел, и Оромэ обучил меня делать это ещё лучше. Чайки и поведали мне, что с северо-запада, с Хелькараксэ, приближается огромное воинство. Все их гнёзда были потревожены. Возможно, призраки, думал я… ведь там никто никогда не проходил. Здесь с ледника одна дорога. Не нужно было мне выпускать орков с Эред Ветрин… но мне не хватило бы сил разбить их в одиночку.

Нолофинвэ покачал головой — на вопрос ты не отвечаешь, опять, как же упрямы принцы Первого Дома… всех Домов, кроме, возможно, некоторых Арфингов — и спросил прямо:

— Феанаро просил что-то передать мне? Письмо, слово?

Как же больно глазам, что с небом, отчего оно такое светлое? Почему на дальней линии горизонта, на востоке, где должны быть Синие Горы наугрим, горит алым, точно там расплескали кровь?

— Я здесь не по его воле, — покачал головой Туркафинвэ. В сиянии нового рассвета его стало лицо мертвенно-бледным, белее серебра волос. — Но и не против неё.

— Отец, смотри! — закричал бежавший к его шатру по лагерю Аракано.

Небо становилось всё светлее, вскинул глаза поражённый Таваро, началась суматоха, вокруг раздавались радостные и удивлённые возгласы, Нолофинвэ же сделалось не до неба. Он окончительно перестал что-либо понимать.

— Тогда зачем?

— Отец! — серебряным колокольчиком зазвенел далеко справа голос Ириссэ. Она тоже бежала. Слава Валар, женщины и дети у реки уцелели, воины Аракано выстояли и прикрыли их, а там и конные Первого Дома подоспели на подмогу. — Посмотри — это Свет!

Нолофинвэ успел увидеть, как огромный золотисто-алый диск показался из-за гор Эред Ломин. Его ослепило, обожгло, он едва успел прикрыть глаза ладонями, едва устоял на ногах. Попробовал отнять правую ладонь — в глазах стало черно, и в этой черноте всё бликовало и мерцало, зрения почти не стало.

Что же с ним? Это всего лишь Свет, не отличный от Света Древ, прощальный подарок Валар.

Может, так жгло всех, кто не был сердцем чист, чьи руки были в крови родичей, кто ошибался, кто был третьим из убийц разбившихся, оступившихся, навсегда заснувших в ледниках детей?..

Звякнул металл о металл, что-то глухо ударилось о землю.

— Турко! Да что с ним?! — голос Аракано вырвал его из замешательства. Нолофинвэ моргнул раз, другой — зрение прояснялось.

Его сын, простоволосый, растерянный, стоя на коленях, тряс за плечо упавшего навзничь сына Феанаро, и тот не шевелился.

Вот Аракано понял, что кричать бесполезно, с размаху ударил по щеке — безуспешно.

Всё ещё смаргивая слёзы, Нолофинвэ подошёл, стянул с руки упавшего плотную перчатку для верховой езды, коснулся запястья.

Жила на нём билась неровно, словно сердце то с чем-то боролось и частило, то справлялось и стучало размеренно.

— Отец! — над ним стояла Ириссэ, белая-белая, невозможно было поверить, что несколько мгновений назад она радовалась восходу нового светила.

Обломанное древко стрелы между грудной и правой плечевой пластинами… остриё не задело сердце, задело разве что верхушку лёгкого, не пробило плоть навылет — такая рана не способна убить эльда.

После Алквалондэ он это знал.

— Там яд… мы уже видели… у многих! — выдохнула Ириссэ. Её светлое платье и куртка были в бурых пятнах крови. Видно, как только бой стих, она и Артанис взялись помогать раненым.

Нолофинвэ огляделся: воины в алых плащах, расседлавшие коней, стояли вперемешку с мужчинами Второго и Третьего Домов. И многие, лишь недавно в пылу схватки благодарные за чудесное спасение, смотрели с неприязнью — на крупных сытых коней, на блестящие доспехи нолдор Первого Дома, на их лица, на которых скулы не были обтянуты кожей.

Как можно не помогать, если все из Дома Финвэ, все одной крови?

Но кто помогал его людям, когда падали не от ран, а в схватке с природой, проваливались в полыньи, соскальзывали в трещины?..

Он вспомнил касание осанвэ, от которого до сих пор бросало то в озноб,то в горячку.

Разве, окажись он на залитом застывшей лавой поле, среди тьмы и огненных молний, не попытался бы вытащить оттуда Феанаро?

Разве не молил бы Эсте помочь раненому?

Ведь у него только один брат.

Горы встали стеной на востоке Амана, Великое Море непроходимо, он и Арафинвэ не увидятся никогда.

— Осмотрите рану. Сделайте что можно. Аро, найди Артафиндэ — его песня может помочь.

Да, благодаря песне старшего племянника Ириссэ, которая, казалось, погрузилась на последних двух десятках переходов в оцепенение, одним утром Исиль встала, сама вышла из шатра и умылась снегом. И, кажется, ещё что-то увидела во сне, но никому о том не рассказала.

— Аро, нет! — резко крикнула Ириссэ, её голос, к концу путешествия по льдам истаявший, было не узнать. — Помоги! Надо достать! Держи же!

Вытащив из-за пазухи нож, она взрезала ремни, крепившие пластины доспеха к кожаному остову поддоспешной куртки, взрезала и куртку, схватилась за обломанное древко, рванула его раз, другой, третий, наконец выдернула.

Туркафинвэ глухо, сдавленно вскрикнул — и обмяк в руках Аракано, окаймлённое спутанными волосами лицо стало вовсе неживым.

Как бьётся сердце, бьётся ли вовсе?

Но если бы не билось, его дочь кричала бы много громче.

— Ты спрашивал меня, что должен был сделать иначе, — медленно и тяжело сказал Таваро. — Так я тебе отвечу, Нолмо. Не пригревать на груди змею. Не подавать ей руку — снова ужалит.

Зазвенел рассекаемый воздух, белоперенная стрела воткнулась в землю у его ног. У кого-то из отряда Турукано не выдержали нервы. Тот же — или другой? — воин вскрикнул от ужаса, но оружия лучники не опустили.

Белый пёс, стоявший между воинов в чёрном и красном, продолжал смотреть Нолофинвэ в глаза, словно не замечая залитого светом неба. И стало ясно, что как ни пылай гневом Турукано, как ни сжимай кольцо верные ему эльдар, объявить воинов Первого Дома пленными нельзя. Бросится и убьёт многих, даже если не был задуман Эру Сущим как оружие.

Аракано, ещё мгновение назад помогавший Ириссэ, широкими прыжками бросился вперёд по зелёной траве Ламмота, в ту часть лагеря, где остановились эльдар Третьего Дома.

Сколько же в нём силы.

От силы этой очень тепло, и вспоминается, как стоял рядом, уже когда опасность боя миновала — лучистые синие глаза, умелые руки, спокойная улыбка — и надо было обнять, а он, Нолофинвэ, упустил возможность, всё никак не мог поверить, что страшное не сбылось.

Теперь, верно, не скоро придётся.

— Твоя дочь, должно быть, жива, Таваро, — сказал он, смотря на карту, которую поднял с земли и расправил. — Она совсем рядом — не за морем, а в одном из городов Восточного Белерианда. И там больше не только лес, в котором безоружные лаиквенди разбегаются от мечей Врага, а сила и крепости нолдор. Я не буду беспечен. Но мой племянник спас моего сына. И пришёл ко мне, зная, что может быть предан суду.

Будь мудр, Нолдоран… каждому будет отмерен свой срок — пережить скорбь, простить или ненавидеть — этого не разрешить никаким приказом, никакой государевой властью.

Будь мудр, ведь ты мог бы хоронить сына, а может, и не одного.

Но Пророчество не сбылось.

А значит, оно не обязано сбываться — нигде. Не обязано оканчиваться предательством, отчаянием и тьмой. Северный Рок не непреложен.

— Государь, — сказал подошедший Лаурэфиндэ. — Ты должен распорядиться. Здесь слишком много тех, кто с оружием.

— Приведи ко мне того, кто сможет говорить за других. Есть же такой? Турукано! — Нолофинвэ повысил голос. — Ты не убьёшь никого, кто нашей крови. И угрожать им не станешь.

Вожак всадников Первого Дома — тот, кто сделался им теперь — стоял перед ним, держа шлем в руках.

Вначале Нолофинвэ не поверил своему зрению, подумал, что взошедшее высоко над Эред Ломин светило выжгло из глаз способность различать цвета.

Менеллитар, небесный воин — имя на квенья, только этот воин не нолдо.

Волосы у него чёрные, но глаза зелёные, как листва, как море у берегов Алквалондэ в спокойную погоду.

Тэлери-полукровка, согласившийся служить убийцам родичей отца или матери?

Не может быть. Феанаро же первым сказал ещё в Гавани: мы не берём их с собой, никого, чтобы не пришлось потом убивать, довольно.

Догадка обожгла: не зря Менеллитар был почти не голову ниже его, не зря был тоньше и в поясе, и в запястьях. Он не видел света Древ, и всё же Лаурэфиндэ, пропустивший его вперёд, смотрел на пришельца с уважением. Видно, тот в бою показал себя достойно.

Должно быть, тэлери ему всё равно родичи, но родичи и нолдор.

— Уведи своих людей. Ты знаешь, откуда мы пришли. У многих, кто прошёл Хелькараксэ со мной, недобрая память. Моё слово имеет силу, но не ослушается ли кто-то приказа — хватит и одного помутнённого рассудком — я сказать не могу.

— Про вашу память мне известно, — кивнул Менеллитар. — Но я присягал моему Королю. И оставить лорда Келегорма, его сына, здесь не могу.

На квенья он говорил чисто, но с растягивая слова и иногда — вот как сейчас с именем — переходя на синдарин.

— Того из моих, кто ослушается, я зарублю сам, — продолжил его собеседник просто, и это “я сам” было пугающе, до дрожи, знакомо. Но дело было не в том, насколько Менеллитар напоминал Феанаро, а в том, что за демоны стояли у него за спиной… убитые, беспомощные, не получившие вовремя помощи… очень много родных.

Не до чужих демонов сейчас, ему самому довольно боли.

— Так и скажу… нас много меньше, чем вас, мне сказать так, чтобы поняли, несложно. Этого хватит, Государь Нолофинвэ?

— Да. Ты отвечаешь за своих людей.

Какой же яркий свет, почему сегодня так ярко пылает Лаурелин? Того и глядит, выжжет глаза.

Он нёсся по лесу, едва разбирая дорогу, ветки хлестали по лицу, перед глазами кружилась-вихрилась радужная пыль картинок: резные листья на деревьях, узоры на коричневой коре, вязь ветвей над головой, медно-рыжие отблески на головах Амбаруссар впереди, густо-синее небо, на нём золотые сполохи Лаурелина…

Быстрее, быстрее, не отстать! Не от мальчишек же, когда он и самому Алдарону не уступал!

Вот вызвался же на свою долю — показать торопыгам валинорскую охоту!

Когда росли Куруфинвэ и Морьо, ему, попеременно с Нельо и Кано, выпадала честь хороводить младших братьев, но тогда-то по одному!

Эти же двое, вначале правившие конями осторожно и с затаённым страхом спрашивавшие, встретится ли в этих края крупная дичь — кабан или волк — стали после первой ночёвки подзадоривать друг друга, и понеслось.

Ириссэ следовала за ним в пяти-шести корпусах лошади, он слышал в касаниях ветра шелест белого платья и серебристый смех, чувствовал запах лаванды и мяты, всегда сопровождавший её.

Снова ветки в лицо… странно, ведь скакун Оромэ знал путь хорошо.

Конь вдруг замедлил шаг, попытался вывернуть морду вправо, Тьелкормо едва удержал поводья в руках.

Другая тропа, понял он. С полчаса Древ назад свернули не туда, Оллар, должно быть, бывал здесь с майар из свиты хозяина, сам Тьелкормо — никогда.

Но будь здесь крупный хищник, он бы почуял, и Оллар тоже.

— Тельво, Питьо, стоять!!! — закричал он. Поздно.

Раздался треск ломающихся веток, грохот камней, глухой удар, ещё один, пронзительный высокий крик. Голоса у Амбаруссар ещё ломались, они только стали, когда говорили спокойно, держать низкий и ровный тон, но когда волновались — вот как после стоянки уверяли, что Тьелкормо идти первым и присматривать за ними не нужно — срывались.

А в росте рванули за последний год будь здоров, стали оба по подбородок Тьелкормо, по плечо Нельо.

Не может здесь быть ни волка, ни кабана.

Ириссэ догнала его на краю обрыва. Откуда здесь, почему нет на картах, почему он один никогда не ездил в эту сторону, почему не проверил, прежде чем повёл братьев?!

Ветви мэллорнов справа были проломлены, из леса неслось тревожное ржание лошадей. Что сделали Амбаруссар — соскочили с седел, чтобы их кони могли поменять направление, уйти с обрыва?

Что они думали — что сами птицами полетят?!

Как вообще могло случиться, что лошади не почуяли опасность?!

Кровь глухо стучала в висках, дыхание прерывалось, точно это он с размаху слетел с высоты в два десятка ростов взрослого эльда, грудью на камни, но мысль бежала чётко и ровно.

Ты можешь хоть десять раз вспылить, хоть двадцать, ты можешь спорить, можешь сомневаться… когда речь идёт о жизни или смерти близких тебе, сомневаться не смей. И давать волю гневу или иным порывам сердца вперёд разума — тоже.

Так говорил дед Финвэ. Он знал, о чём говорил, не все проснувшиеся у вод Куивиэнен или родившиеся в Средиземье дошли до Валинора.

Но в Благословенных Землях речи о жизни и смерти не было.

До сего дня.

Первым делом нужно помочь тому, кто зацепился за скальный отвес. Потому что если промедлить и спускаться ко второму, что изломанной куклой лежит у подножия обрыва, если даже смотреть туда, если думать о нём, сломанными могут оказаться двое.

А может, и трое.

— Если найдёшь дорогу — спускайся! — крикнул он Ириссэ. — Нет — жди меня! Тебе… тебе только не хватало…

Думал и делал он как должно, а голос подводил.

— Я подержу верёвку! — Нет. Меня не удержишь!

Тьелкормо оттолкнул девушку, захлестнул сорванную с седла Оллара верёвку вокруг ствола, не было времени проверять, как лёг узел, не перетрётся ли.

Он видел, как побелели разбитые пальцы вцепишевгося в скальный навес Телуфинвэ. Ещё несколько мгновений — и разожмутся.

Он не съехал по верёвке, а буквально упал вниз, на пять-шесть ростов, ободрав лицо, локти и даже колени сквозь плотные охотничьи штаны. Набросил верёвку поперёк тела брата, затянул петлю. Если и сорвётся сейчас, его захлестнёт и оставит кровоподтеки на коже, зато цел останется.

Нечего было даже и думать о том, чтобы удержать за руку, руки у Тельво были разбиты и сведены судорогой.

— Питьо, он…

Не этот ли день предвидела мать, когда дала младшим имена? Да ещё и по два имени на каждого, общих, и прибавила, что время покажет, кто из них — Умбарто Феанарион.

Отец несколько дней ходил мрачный как туча, узнав, и долго спорили вдвоём по ночам. Тьелкормо не разбирал, о чём, но слышал, как бьются о стены дома слова, и это было страшно и странно, он давно миновал возраст совершеннолетия, он давно не пытался подслушать взрослую жизнь за родителями.

Понимал, что должен построить свою, время пришло.

Отец добился своего, казавшегося невозможным, едва ли прежде кому-либо иному из эльфов Валинора меняли амильэссе. Мать нарекла Питьяфинвэ Амбарусса, одним из принадлежавших прежде обоих имён, а Тельво стал зваться Амбарто.

Страшное имя забылось — до сего для.

Убедившись, что брат висит прочно, Тьелкормо стал подниматься, тут-то скала в пять ростов не подалась натиску так просто, как когда он скользил вниз.

И страховочной петли на поясе у него больше не было.

Но он не юнец, не сумевший вовремя удержать лошадь… он справится, должен.

Когда он забросил тело на край обрыва, сердце рвалось из груди, а разбитые в кровь пальцы тряслись так, что он и верёвки вокруг дерева не завязал бы.

Поднимая Тельво, он единожды не удержал верёвку — брат вскрикнул, но едва ли ударился о скалу серьёзно — кожу с ладоней содрало, точно языком слизнуло.

На второй раз держал уже крепко, не обращая внимания на боль, и выволок брата наружу — крупный стал, высокий, сильный, обещал ростом чуть ли не догнать Нельо — и заорал:

— Куда ты смотрел?! Зачем не прыгнул раньше?! Куда бросился вперёд меня, ты кого хотел догнать, ну?! Здесь жди, ни с места!

Дрожащими руками Тьелкормо стал вновь перевязывать верёвку на себя. Ириссэ наверху не было, её серый в яблоках конь остался привязанным к дереву… как же она спустилась без верёвки, где-то, выходит, есть протоптанная животными тропа?

Колчан со стрелами лежал здесь же, должно быть, сняла, чтобы не мешал при спуске.

Не было времени выяснять.

Отправься сестра за помощью, она взяла бы лошадь. Да и до помощи тут, на севере валинорского леса, слишком далеко.

— Я пойду тоже, — раздалось у него за спиной.

Тельво стоял у седла Ириссэ, отматывал верёвку, что она привезла с собой среди охотничьего снаряжения, и готовился зацепить за ствол дерева.

— Я сказал — сиди и жди! Тебя только не хватало!

— Нет! Я пойду! — крикнул брат, и голос его не сорвался в визг, нет, прогремел уверенно и звучно. И карие глаза, столь редкие среди нолдор, доставшиеся близнецам от матери — даже у Нельо, такого же пламенно-рыжего, были серые — смотрели упрямо и решительно. — Ты не отец, ты не имеешь права мне приказывать!

— Отец тебе голову снесёт! А если не он, то я!

Тельво ничего не ответил, просто захлестнул верёвку за ствол, проверил узел, стал затягивать у себя на поясе. Тьелкормо молча подошёл, дёрнул раз, другой, проверяя: держалась надёжно, сам ведь учил. И стал спускаться, снова стремительно, почти не отталкиваясь ногами от стены, чтобы не терять время, обдирая локти, плечи, колени.

Когда давным-давно на спор карабкались с Нельо по отвесным склонам южного хребта Пелори — и зачем связался, малолетний дурак! — он сильно отстал, набил кровоподтёков по всему телу, под конец рыдал от боли в стёртых до мяса ладонях, перебинтованных полосками полотна с рукавов рубахи и стёртых снова, так что ткань всохла в мясо. И не думал, что тот урок пригодится.

— Ириссэ, что?!

Что за безумие здесь с рельефом, Ауле ли сотворил?! Камни внизу неровные, битые, щетинятся во все стороны, а наверху — если откинуть голову назад, можно увидеть — шумит смешанный из сосен и мэллорнов лес, в котором так легко увлечься скачкой.

Первым он увидел белое платье, золотистые блики на чёрных, как крыло ворона, волосах, а уже потом брата.

Значит, обходная тропа всё же нашлась. Не птица же его двоюродная сестра.

Белое было всё в брызгах киновари, точно кровь била фонтаном.

Да так оно и было, похоже, Ириссэ держала обе ладони на бедре Питьо, и нога была странно изломана, в изломе виднелись, блестели на алом белые обломки кости.

Тьелкормо предпочёл бы ещё пять, десять, сто раз взобраться по отвесной стене, нежели смотреть на это и сознавать, насколько беспомощен.

Брат мотнул головой, застонал, прикусил нижнюю губу, на мгновение открыл глаза — прости, сам дурак, вот так и отвечу, перед всеми — и отвернулся.

— Позвоночник цел, голова тоже, — сказала Ириссэ ровно. Колчан она сбросила, а вот лекарскую сумку сверху принесла, держала сейчас перекинутой через плечо. — Обошлось. Нужно зашить рану, я не могу просто закрыть её, порвана самая крупная жила в бедре. Кости будут вправлять в Сирионе. Поможешь? Ты… как? Выглядишь не слишком хорошо.

Кровь бросилась Тьелкормо в лицо.

Все потомки Финвэ — как и королевского рода ваниар, как и тэлери — способны к лекарскому делу, так?

Не так.

Некоторые в нём столь же бесталанны, как и в кузнечном, и в ювелирном мастерстве.

Будь лучшим, Турко, — пожал плечами отец, видя его терзания. — Ты найдёшь, в чём, мой сын не может быть бесталанен. Величайший мастер нолдор у нас уже есть. И лучший лекарь, вероятно, тоже, если Нельо не оставит свои сомнительные увлечения. Но это его выбор. У тебя будет свой.

Будь лучшим — легко сказать.

Никто не мог угнаться за ним на охоте, никто не понимал так хорошо голоса зверей и птиц.

Он должен был почувствовать, предотвратить.

А теперь бесполезен.

— Я… не умею, — сказал он. — Должен бы, но не умею. Прости. Что я…

Голос снова не слушался, горло свело судорогой, точно его душили.

Ириссэ подняла правую ладонь и коснулась его запястья, и хватка на горле ослабла.

Пахло лавандой и на сей раз почему-то не мятой, а мёдом.

Ну всё, всё, успокойся, ты всё сделал правильно. Ты не виноват. Они не виноваты. Так бывает.

Откуда она знала про “бывает”? В Валиноре никто не умирал, никто не был серьёзно ранен…

Никогда, ни за что не позволил бы он себе снисхождения к собственной слабости и трусости. Но Ириссэ коснулась его не только ладонью, но и приоткрыла разум.

— Я смогу, — ответил бледный Тельво. Он только спустился, видно, не смог справиться со страхом и просто соскользнуть по верёвке вниз. Посмотрел на лекарскую сумку, висевшую на животе Ириссэ, подошёл, стал по её командам доставать что нужно: ножницы, иглы, шёлковую нить.

— Здесь есть ручей, — сказала Ириссэ. — Турко, сходи за водой. Принеси нам большую флягу и потом сходи ещё раз. Тельво, я скажу, что нужно делать. Я отсеку боль… у меня всегда получалось хорошо. Питьо, пожалуйста, потерпи.

Младший перетерпел всё. Стоя у ручья, Тьелкормо не услышал криков или бессвязных проклятий, лишь глухие стоны.

Даже с закрытой раной, даже с поддержкой целительной силы Ириссэ — как увезти его до города? На лошади едва ли удастся удобно посадить или тем более положить. Но придётся.

Конечно, сестра отослала его затем, чтобы не лишился чувств от ужаса. Ран он и позже, когда увидит множество разных, от мечей, от стрел, от ядовитых волчьих клыков, от подземного огня, бояться не будет. И своей и близких боли тоже.

А вот процесса излечения — если оно вовсе возможно — будет сторониться всегда.

Он смывал кровь с рук, ничего не получалось, кровь вновь проступала там, где кожа была содрана в лоскуты. Вода в ручье горчила.

Сколько там ещё? Можно ли идти?

Громкий лай из-за ручья заставил его вздрогнуть.

Тьелкормо с удивлением увидел огромного, по плечу ему, пса с кипенно-белого цвета шерстью, одного из свиты Оромэ.

Он и Ган были дружны, насколько это возможно между младшим майар, лишённым в этом воплощении дара слова, и принцем эльдар.

Ган одним прыжком перескочил через ручей, ткнулся в ему в ладонь большой лобастой мордой.

“Я помогу. Просто поверь” — его осанвэ очень напоминала речь.

* * *

И была долгая скачка на юг, и снова радужная пыль перед глазами — золотой свет Лаурелина, выжигающий глаза, вязь листьев, клочья неба в сетке ветвей над головой — он на спине у Гана, со стонущим, то и дело выныривающим из забытья Питьо на руках, руки затекали неимоверно, когда останавливались, скоро Тьелкормо перестал их чувствовать вовсе. Следом Тельво и Ириссэ верхом.

Кровь остановилась, но вернуть кость на место Ириссэ не смогла, важно было торопиться, чтобы последствия не стали непоправимыми. Кто-то сказал бы: пустое беспокойство, в Благословенных землях исцелятся все недуги и увечья… но в их роду был пример, когда так не случилось.

И первое материнское имя… разве его можно стереть, даже волей отца?

Важно было торопиться, потому что полностью отсечь боль было невозможно, сколько можно её длить?!

Когда добрались — свет Лаурелина над головами был в зените — дома, на западной окраине Тириона, уже поднялась суматоха. Тьелкормо отправил птиц-вестников — то ли он сам, то ли Оромэ помог, помнилось плохо — и Кано, умевший читать их голоса, переполошил и мать, и деда Финвэ.

Орнион, друг Финвэ, прошедший с ним путь с Вод Пробуждения в Валинор, эту суматоху быстро пресёк, занявшись раненым. Тьелкормо и Тельво, всех в пыли и крови, ободранных, лишь окинул взглядом и сказал не терпящим возражений голосом, не обращая внимания на стоящую рядом, едва дышавшую Нерданель:

— Отмойтесь и спать. Само заживёт. Может, хоть в следующий раз будете осторожнее.

Мать пошла помочь ему переодеться и умыться, а Ириссэ пошла с Тельво… иначе было бы странно, невозможно, хотя в юности он и сестра во время охоты или долгих поездок по лесам купались вместе, не чувствуя стеснения.

— Искать виноватых не будем, — примирительно сказал Финвэ, когда оба вышли в гостиную на втором этаже в чистой одежде, но с невыносимо саднящими ранами. Особенно у Тьелкормо болели ладони, на них, казалось, за время в пути даже мясо протёрлось до костей. — Но мы должны поговорить о том, что случилось. Все вместе. У меня ведь не семеро внуков, любящих быструю скачку и охоту, а много больше. Любой из них может попасть в беду.

Дед лукавил: среди семерых принцев Первого Дома Кано и Морьо не питали никакой тяги к охоте, а Нельо выезжал на неё лишь вместе с братьями.

И стремление собрать воедино наследников трёх Домов и воспитать в них взаимную любовь запоздало.

О чём напомнила резко хлопнувшая внизу дверь.

Отец взбежал по лестнице в одно мгновение, вошёл в гостиную — точно горячим-горячим белым пламенем полыхнуло.

В распахнутой на три верхних пуговицы рубашке, прожжённой на правом рукаве и груди, с неровно связанными волосами, с румянцем на скулах, с перчаткой на левой руке — видно, прямиком из кузни.

— Где? — спросил, не повышая голоса, и вместе с Орнионом ушёл в спальню Питьо, где уже сидела мать.

И почти сразу же вернулся.

Тьелкормо посмотрел на белого-белого лицом, едва дышащего Тельво… вот сейчас и станет ясно, кому первому оторвут голову.

— Справились, молодцы, — усмехнулся Феанаро, явно считав их смятение. — Отец, можешь гордиться: твои наследники могут и с бедой совладать, не прибегая к помощи Валар.

— Ган донёс меня сюда, — сказал Тьелкормо, чувствуя, как пересохло горло. — От самого обрыва — я и не понял, как близко мы ушли к ущелью у Пелори — сюда, в город. Я должен был…

— В следующий раз ты не перепутаешь дорогу. Не в счёт. Путь на лошади был бы тяжелее, но ты удержал бы, а Питьо перенёс бы это. Раз Ириссэ надёжно остановила кровь… вот кого следует благодарить прежде всего. Рад, что наша с Нолофинвэ вражда на наших детей не распространяется. Хотя любой дружбе есть пределы.

Так и сказал, прямо перед дедом и Орнионом, перед Ириссэ, щёки которой тут же вспыхнули.

Сестра, так и стоявшая в белом с бурыми пятнами крови платье — все были слишком растеряны, даже матери не пришло в голову предложить ей переодеться — вскинула голову и посмотрела глаза в глаза:

— Это вражде между кровными родичами должны быть пределы, нет? Не дружбе.

— Странно, что ты проводишь время не с Нельо, который столь же увлечён врачеванием. С ним тебе было бы, пожалуй, было интереснее.

Тьелкормо хотел было крикнуть, что время с ним увлекает Ириссэ не меньше — и охота, и просто долгие пешие прогулки по лесам, и совместное постижение языка зверей и птиц, и скачка наперегонки, когда рядом нет способных попасть в беду подростков.

Но случилось, как бывало часто: когда собирались семьёй, сколько бы ни было человек, Феанаро заполнял собой всю комнату — речью, натиском, абсолютной уверенностью в собственной правоте.

— Отец, — обратился он к Финвэ, словно не замечая стоящую в дверях гостиной мать, лицо которой стало прозрачным от тревоги. — Я переоденусь, мы пойдём к тебе и по дороге поговорим. И у тебя тоже поговорим. Не понимаю, отчего восточный пригород должны застраивать мастера Турукано по моим, Курво и Ариэндила чертежам. Когда это было решено? И кем?

Лицо Финвэ осталось непроницаемым, он улыбнулся и кивнул.

Но по тому, как сжались его губы, Тьелкормо понял, что отец попал в больное место.

Воистину, охота самое мирное из выбранных им и братьями занятий, в ней нечего делить, нечегно спорить о том, кому принимать решения, получать славу и почёт, леса Валинора так велики, что хватит на всех.

— Ты что же, так и уйдёшь — сейчас? — спросила мать, и в её голосе дребезжал лёд, звонко-звонко, как было на северных стоянках, когда ездили на самый дальний край Арамана с отцом, Нельо и Кано и нужно было утром выйти из палатки, и маленькие лужицы, ещё вечером бывшие водой, оказывались подёрнуты тонкой белой корочкой.

— Его жизни ничего не угрожает. Отчего нет?

— Тебе всё равно, или…

— Нет. Просто ничего страшного не случилось. Так было со многими, и было хуже, когда отец вёл нолдор от Вод Пробуждения.

— Не сравнивай!

Остановились друг против друга, и Тьелкормо ощутил, что белое пламя полыхнуло ещё ярче, и это совсем не вязалось с улыбкой на губах Феанаро.

— И в Валиноре было, с другими молодыми неосторожными эльда.

— Да с кем?!

— Ну как же. Со мной. И не раз. Отец тебе расскажет. В другой раз… да хоть пока переоденусь.

Нерданель ушла первой, дав понять всё, что она думает о непрошеном совете послушать предания старины былой в то время, как её младший сын опасно ранен и стонет в забытьи от боли. Орнион сказал, что долго гасить сознание, отсекая боль, вредно для разума и фэа, что на следующий же день станет лучше. Так позже и оказалось.

— Пойдём, я помогу найти тебе платье, — сказал Тьелкормо, обращаясь к сестре.

Когда вышли вдвоём на улицы Тириона, свет Лаурелина угасал, ещё не сменившись серебром Тельпериона, тихо было в западной части города, куда свернули, почти пусто на улицах. И наконец не болели глаза.

— Я не… если хочешь, ты и правда можешь проводить больше времени с Нельо. Он один из любимых учеников Орниона.

— Достаточно того, что они неразлучны с Финьо — и в путешествиях, и в тренировках с оружием у майар Оромэ, и в работе по камню. В то время, конечно, когда твой брат не учится врачевать.

Остановились на набережной, и Тьелкормо сказал, смотря на ухватившуюся за парапет узкую ладонь Ириссэ:

— Прости меня. Я не должен был позволять…

— Я в состоянии постоять за себя. Турукано похвалюсь — что не дала себя и наш Дом в обиду самому Куруфинвэ Феанаро… брату тоже следовало бы подумать, как он станет себя держать. Ведь это он подговорил отца пойти к деду, чтобы тот дал работу мастерам Второго Дома.

— В Тирионе стало слишком много мастеров.

— Меня печалит то, что раньше они хотя бы пытались договориться — втроём с дедом… с королём Финвэ… мне кажется, он устал быть королём. Но я надеюсь, что наша дружба, как и дружба Майтимо и Финьо, окажется сильнее раздоров из-за того, кому что строить и кому получать за это почести. И как называть Сирион… Турко, прости.

Ириссэ стояла перед ним в синем платье матери, чуть коротковатом в рукавах, чуть туже, чем было принято среди нолдор, натянутом на груди — Нерданель оставалась тонкой как тростинка, несмотря на то, что выносила и родила семерых. Ветер раздувал вокруг лица её матово-чёрные волосы, Ириссэ то и дело поправляла их.

— Какое мне дело, как его называть, — сказал Тьелкормо тихо и накрыл ладонь сестры, замершую вновь на парапете, своей.

Рука, на которой кожу широким лоскутом содрала верёвка, горела, но боли он не ощущал. Ещё удивительнее оказалось, что ладонь Ириссэ была такой же горячей.

И наиболее удивительно оказалось то, что сестра руку не отдёрнула.

Как о ней теперь думать, как называть?

Законы Валар не запрещали жениться двоюродным братьям и сёстрам, в то время как для родных, единоутробных и единокровных это было запрещено.

Как запрещены и браки между эльдар и майар, ибо это противно природе Айнур, привязывает их к телу… говорили, что были страждущие разрешения на такой союз, но не получившие его.

Свод указов короля Финвэ вторил законам Валар.

А законы Первого Дома — они что позволяли?

Нельо шутил, что пора бы отцу этот негласный свод законов написать, слишком часто звучали в стенах их особняка слова “пусть идут своей дорогой!”, “недопустимо!” и “не потерплю!”

— Спасибо тебе, Ириэ. Наверное, отец был прав… Питьо не погиб бы и без вмешательства Валар, и без твоей помощи, Тельво справился бы с тем, чтобы остановить кровь. Но я… на меня там, у ручья, точно затмение нашло. От меня не было никакого проку. И кажется, если бы ты не отослала меня вовремя, я бы и на спине Гана не удержался.

— Твой второй брат мог бы лежать там, внизу, на скалах. Если бы ты не успел спуститься за ним. Искалеченным или мёртвым… сколько бы мы ждали его из Чертогов Намо? Твой отец… я не понимаю, как так можно, я думала сегодня: у него, может, нет сердца, может, он не эльда, а из тех майар, кто вместе с Мелькором обрушил Светильники и обратил Средиземье во тьму? Но был прощён раньше Мелькора...

— Ириэ, ты что? Мы одной крови, и я…

Ириссэ покачала головой, не отстраняя его, и он впервые считал тонкий язык чуть надломленных в грустной усмешке губ, дрожащих серебристых искр в глубине глаз, мучительно сведённых бровей: ну конечно, я не то имела в виду, я пошутила, я только хотела, чтобы ты понял, что может чувствовать женщина, мать, когда…

Ты же не будешь таким жестоким?

— Когда появились Сильмариллы, говорили разное… Говорили разное, Тьелко. И всё ещё говорят. Будь у меня дети… я бы никогда, никогда не позволила их отцу говорить со мной так! Прости. Всем известно, что твоя мать одна из достойнейших жён и матерей среди нолдор.

— Ириэ… я не буду таким. Обещаю.

Он сделал шаг вперёд, к парапету, за которым разгорающийся свет Лаурелина оставлял золотые блики на глади воды.

Встал бок о бок, прижался телом к телу, замирая дыханием, разомкнул ладони и обнял Ириссэ за пояс.

— Не торопи меня. Пожалуйста, Турко. Дело не в твоём отце. И не в моём.

Тьелкормо лишь молча кивнул, у него и в мыслях не было бежать куда-то сломя голову, красть у самого себя эти драгоценные дни, недели, годы узнавания. Он меньше дня Древ назад, на так неудачно закончившейся охоте, задумался о том, что мог бы называть Ириссэ не только сестрой.

Он проводил Ириэ к той части города, где жили верные Второго Дома. Это было внове — идти рядом, понимая, что может быть иначе, ближе, и терпеть сладкую, тягучую истому невозможности прикоснуться — и эти мгновения тоже не хотелось у себя и у неё красть.

Вернувшись к особняку, он первым делом прошёл в конюшню и долго приводил в порядок лошадей, свою и Ириссэ, её нужно было вернуть. Вот и ещё одна возможность прогуляться по Тириону до владений Второго Дома и увидеться.

Напуганных коней Тельво и Питьо только предстояло поймать в северных лесах, возможно, он и Ириэ могли бы заняться этим вместе.

Не нужно торопиться, не нужно желать сразу слишком много.

Свет Лаурелина погас, и серебряное сияние Тельпериона ещё не разошлось в полную силу, когда Тьелкормо шёл к дому. Услышав голоса, он бросился за дерево и замер… одному Эру ведомо, почему отцу и матери на сей раз пришло в голову ссориться в саду, где голоса далеко разносились ветром.

Голос матери он вначале узнавал, а потом перестал — таким ломким и неуверенным он стал, в противовес её обычной выдержке, неизменной, что бы ни случилось: разбитые локти, руки, колени младших, уехавший и не вернувшийся, когда обещал, отец…

— Ты едешь на север и берёшь с собой Тьелко, Майтимо и Макалаурэ.

— Да. Это было решено два дня назад.

— И ты считаешь, ничего не изменилось?

— Я был у Питьо ещё раз. Он будет теперь много спать и восемь-десять смешений света восстановится. Думаю, Орнион будет заходить к вам так часто, как ты попросишь. Как и отец.

— “К вам”?!

— Что, ты полагаешь, я не так сказал?

— В последний год Древ ты ночевал дома пятьсот два круга Тельпериона. И где-то ещё — больше шестисот. Так что… ты всё сказал верно. В наш дом, не в твой.

— Так если хочешь — поехали с нами в Араман. Почему нет? Из отца выйдет отличная сиделка. Как и из Тельво — почему тот считает себя виноватым, ума не приложу.

— Ты… я долго терпела, видит Эру. То, что ты предпочитаешь общество своих верных вечеру с нами… ты, точно одержимый, рисуешь с ними планы города, пишешь формулы сплавов, придумываешь новые виды камней... Ты создал Камни Предвечного Света, подобных которым нет в Арде и не будет — чего тебе ещё?

— Ты тоже мастер, Нели. В чём радость жизни без творения, сколько бы ни было тепла и света? Я всегда полагал, мы понимаем друг друга. Что изменилось?

— То, что для тебя застройка восточного предместья важнее сына! Или о чём ты говорил с отцом — о том, кто займёт посты в магистрате Тириона, когда его состав сменится?

— Магистрат — это очень важно. Я вовсе не хочу, чтобы спустя два года все, кто принимает решения, как жить нолдор, принадлежали ко Второму Дому. Ты слышала, кого намерены сделать ректором университета вместо Румиля? Таваро. Словно он хоть в чём-то понимает — в лингвистике и в астрономии ничего, чистый лист, в природе сплавов тоже… с каких пор университетом должен управлять тот, кто лучше всех умеет считать деньги и учебную нагрузку студентов?

— Может быть, сделать ректором тебя? Это был бы выход.

— И хорошо бы отец наконец подписал статут о престолонаследии… это уберегло бы нас от многих бед. Надеюсь, Валар не додумаются назначать королей по своему усмотрению.

Тьелкормо вжался спиной в ствол ивы, за которым скрылся. И не думал подслушивать, но деться было некуда, а сейчас горло перехватило потусторонней жутью, рассказами деда о том, что с вод Пробуждения до Великого Моря дошли не все.

О каком таком наследии? Ведь король Финвэ был в Валиноре всегда и будет вечно.

Здесь не умирают.

И отец… немыслимо, что он может думать о том, как Финвэ не быть. Рассказы о собственном детстве были единственными, при которых в его голосе слышалось тепло, а не трещало пронзительное белое пламя с острыми языками.

Или прежде было иначе, тепла было больше… просто он забыл?

— Ради Вады Пресветлой… зачем?!

— Решать за тысячи нолдор, которых становится всё больше — тяжкий груз. Похоже, от этого можно устать.

— Феанаро, пожалуйста… Ты знаешь сам: творение — это свобода, а не клетка для себя и других. Магистрат, закон о престолонаследии — всё это клетка. Останься мастером, труды которого благословили сами Валар, твори ещё…

— Позволить Нолмо забрать корону? Исказить наш язык, стереть память о моей матери? Застроить руками Турукано и его бесталанных подмастерьев Тирион и называть его Сирионом?! Нет.

— Мы говорили об этом столько раз… Прости. Пожалуйста, как поедете, поговори с Тьелкормо. И пока ты ещё здесь, с Тельво. Они не должны больше так… должны быть осторожны. Как ты мог сказать им — “молодцы, справились?!” Ты точно рад был, что так случилось…

— Ты чего хочешь — чтобы Турко много лет чувствовал себя виноватым? Чтобы боялся принимать решения? Там, где нужно принимать их быстро, и никакие Валар не помогут.

— Валар хранят Благословенные Земли. И здесь нет тех, кому они не помогут. Даже если ты не попросишь их в беде — попрошу я.

— Я же не про Благословенные Земли. Те, кто остался в Средиземье, под звёздами — как думаешь, сколько они взывали к Валар? И раз оттуда не приходят корабли, раз о землях под звёздами не пристало говорить — как думаешь, Валар им помогают?

— Они сами выбрали остаться. Так говорил мой отец. И твой. Зачем ты едешь в Араман? Майтимо сказал, вы пойдёте на север так далеко, как ещё не ходили.

— Тирион с каждым годом всё больше напоминает клетку… ты права, творить в клетке нельзя. Ничего столь же великого, как Камни, я больше не создам.

— Ты не знаешь.

— К северу от Арамана начинаются Скрежещущие Льды. Но, верно, по ним можно пройти. Я хочу увидеть все края, все оконечности доступного мира — те, что Валар не закрыли от нас… а там, верно, придётся и нам учиться строить корабли. Или договариваться с Ольвэ. Но сначала отец должен решить, что он сделает с составом магистрата и будет ли передавать корону. Нели… да что такое?!

Мать вскрикнула, Тьелкормо еле сдержался, чтобы не броситься на выручку. Он выглянул из-за ствола ивы так, чтобы не заметили, и увидел в серебряных лучах Тельпериона две сомкнувшиеся тени на траве.

— Скрежещущие Льды — с троими — ты всерьёз мне это говоришь — после того, как Питьо только что…

Должно быть, он домыслил: мать вскинула руку, замахнулась — такое он видел впервые — отец перехватил, а чтобы не ударила второй, притянул к себе.

— Я всерьёз тебе говорю — поехали. Проследишь.

Стало тихо, на сей раз мать не закричала, только удивлённо выдохнула — ветер донёс. Тьелкормо бросило в жар, вспомнилась узкая белая рука Ириссэ под его рукой, испачканная кровью, ведь содранное на внутренней стороне ладоней мясо кровоточило при прикосновении, вспомнился крутой изгиб её талии под локтем.

Он неслышно выбрался из-за дерева и пошёл прочь. Обойти дом по дальней оконечности участка и далее забраться в комнату через окно представлялось вовсе не трудной, а увлекательной задачей.

Он обещал Ириэ, что не будет таким, как отец, — но Ириэ не видела всего.

* * *

Наутро собрались за завтраком на террасе, приехал даже Курво с сыном. Питьо спал, что позволило никому не страдать муками совести, да и Орнион обещал, что спустя пару смешений света Древ брат сможет тоже сесть за стол. И разговаривали как ни в чём ни бывало: Нельо и Тельво обсуждали особенности остановки кровотечения и шитья ран в походных условиях, Тельво рассказывал, как старший брат героически спас его с отвесного склона, Морифинвэ язвил, рассуждая, что уж кто-то, а он бы обязательно сверился с картой и не попался, племянник Тьелпе с почтение разглядывал младшего дядю, бывшего ему почти ровесником, но успевшего побывать в настоящей переделке. Кано в конце трапезы взялся за лиру и спел про королеву Мириэль, которая долго путала бы своих многочисленных внуков и правнука, измени Валар законы и явись она из Мандоса… а скоро, может, и больше станет путаться.

Правнук-то не последний. И отец не вспылил и не стал язвить, а слушал с улыбкой.

Нельо рассказал, что Кано в последнее время всё чаще видели с Лайриэль из Второго Дома, она была двоюродной племянницей Таваро, управителя дел Нолофинвэ и кандидата в ректоры университета, но и только.

Нерданель в алом, низко вырезанном на груди платье была как окутанный прозрачно-белым жаром сполох огня. Отец встал, чтобы переменить тарелку, дождаться слуг с его нетерпеливым нравом было решительно невозможно, да так и остался стоять, положив руки матери на плечи.

А незадолго до обеда ушли вдвоём в кузню, наказав сыновьям собираться на север.

Курво и Нельо многозначительно хмыкнули: надо же, никогда на их памяти мать не питала тяги к работе по железу, предпочитая камень, и уж особенно с тех пор, когда отец взялся ковать оружие.

И после ужина снова ушли, уже в мастерскую Нерданель.

Когда на следующий день по дороге на север пересекали центр Тириона, у здания университета кони встали.

Незнакомец стоял на крыльце, которое по случаю выходного было свободно от вечно толпящихся там студентов, среди которых мешались нолдор, ваньяр и тэлери. Университет строили, конечно, в Тирионе, лишь у Премудрых Эльфов доставало способностей и глубины знаний для того, чтобы преподавать, но были и среди Дивного Народа, и среди жителей Алквалондэ те, кто хотел учиться.

Чёрные, блестящие, отливающие серебром волосы, светлые глаза, меняющие цвет от опалового до бледно-травяного, высокий рост, прямые плечи, явно умелые и сильные руки. Пришельца можно было бы принять за нолдо, в роду которого примешалась малая толика крови тэлери, но ни один близко знакомый с народом Тириона не обманулся бы.

При всех своих талантах Премудрые Эльфы были возмутительно упрямы, уверены в собственной правоте и заносчивы. Этого Тьелкормо сполна наслушался от и от ваньяр, и от тэлери за проведённый в университете год.

Незнакомец же казался… пленительным, его голос так и звал за собой.

— Дозволишь ли говорить с тобой, великий мастер Куруфинвэ Феанаро, принц нолдор? Или, может быть, король? Но я слышал, в восточной части Тириона королём называют другого… и вовсе не Финвэ, который пока носит венец Нолдорана.

Отец поморщился — незнакомец задел его за больное.

О чём бы они с дедом Финвэ ни говорили в тот день, когда привезли раненого Питьо… похоже, не договорились.

— Ты мог бы обойтись без титулов, я не Манвэ Сулимо, чтобы наслаждаться ими. В другой раз. Или желаешь проехаться с нами до Арамана?

Нельо толкнул Тьелкормо в рёбра локтем, сильно и больно: это он, он, отпущенный! И кажется немыслимым говорить с ним вот так, по-свойски. Но Валар не запрещено.

И явно не первый раз говорят.

Валар не выпустили бы своего брата из заточения, не будь уверены в его раскаянии.

И что за морок, какое “дозволишь ли говорить”, они едут в самую дальнюю разведывательную экспедицию в жизни и, может быть, даже пройдут Вздыбленные Льды!

…В Арамане в этот раз было ветрено и неимоверно холодно, Тьелкормо такого не помнил. Ветер рвал с места палатки, уносил всё, что не было надето на эльдар и не спрятано в шатрах.

Кано первым предложил не идти дальше, отец съязвил: ну оставайся один, посмотрим, выживешь ли. На обратной дороге заберём, ты уж постарайся дождаться, а то мать будет не в себе.

Когда встали лагерем на самой границе твёрдой земли Арамана и слепящих ледников Хелькараксэ, ветер наконец стих.

Но стало ещё холоднее, лёд на лужах уже не кололся, они промёрзли до дна.

— Мечи берите, — скомандовал Нельо, — пока не околели окончательно! Сейчас Лаурелин разгорится, станет лучше.

— Нечестно, — парировал Кано, заметив, что брат уже держит в руках один клинок, а второй висит в ножнах у него на поясе.

И что это у него — неужели отец отдал?! Тот самый, вспыхивающий в свете Тельпериона серебряным, а в лучах Лаурелина карминно-красным? Сколько ни пытался Курво сделать такой же или похожий сплав, не вышло.

— Так мне вы двое нужны, чтобы согреться, — сказал с усмешкой старший, сбрасывая куртку. — Так начнём?

Тьелкормо кивнул, и вскоре осталась только стучащая в висках кровь, только шумно вырывающееся из груди дыхание, как же быстр брат, а ещё ученик Орниона, Орнион бы это не одобрил… осталась пронзительная боль от изрезанных клинком Нельо предплечий и упрямое желание не проиграть.

Не двоим же против одного!

Тьелкормо остановился, лишь когда понял, что лезвие его меча разминулось с правым боком брата на один-два пальца, не больше. И то лишь потому, что рука инстинктивно дёрнулась, раньше, чем он успел осознать опасность.

Бились без доспехов, брать их в столь дальнюю экспедицию на север казалось глупостью.

Если что, Кано сможет остановить кровь… да и отец сможет.

— Нельо, ты убит, — сказал, смотря на них, подошедший Феанаро. — Дай-ка меч, продолжим. И как вернёмся, надо перестать прятаться. В нашей части Тириона есть несколько мест, где отлично расположатся тренировочные дворы. Одно из них во дворе нашего дома, пар семь-десять бойцов там развернутся.

— Мама будет невероятно счастлива.

— Отец, послушай… Валар вряд ли это понравится.

— Оромэ сам учил нас — уметь постоять за себя, — пожал плечами отец. — Кано, ты ещё помнишь.

— А потом перестал.

— Может, Турко у него спросит, почему?

— Не думаю, что нам нужно просить Валар о чём-то. Лишь бы не мешали. Мастера Турукано так же куют оружие, и оно не лежит праздно… если Владыка Манвэ захочет наказать всех, кто вооружается, ему придётся призвать к ответу пол-Тириона. Нельо, отдохнул?

— Да, отец.

И снова грохотал пульс в висках, снова Тьелкормо думал: все тренировки на охоте, в лесу, конным и пешим, побоку, и роптал на себя — говорите, эльда не может устать?! Ещё как может… на охоте нужны терпение и стремительность, но редко когда приходится преследовать добычу многие дни, леса Валинора для того слишком изобильны.

А вот долгая тяжёлая работа в кузне требует выносливости, той самой, которая так ценна в бою.

Пожалуй, Курво составил бы достойную пару отцу. Ну и Нельо, тот брал высоким ростом, расчётливым спокойствием и упорными тренировками с кузеном Финьо, отточившими технику.

Кано уже выбыл из боя, стоял и баюкал вывернутое запястье правой руки, из которой Феанаро с неимоверной силой выбил оружие. Тьелкормо, отразив нижний выпад, предусмотрительно отскочил, попал носком сапога в трещину, споткнулся, со стыдом подумал — а что, если бы не тренировочный бой?!

— Убит. Когда есть кому добить — так точно, — сказал между тем Нельо, опуская меч. На спине отца, под правой лопаткой, вокруг глубокой прорехи набухало кровью полотно рубашки.

— На готовых добить твои братья не похожи. А что стало бы с тобой… это мы в следующий раз проверим.

Если до сего дня Тьелкормо сомневался — не пустая забава ли это, упражняться с оружием в Благословенном краю? — то теперь был уверен.

Его найдётся, где применить, и иначе быть не может.

Когда закончили, от разогретых тел шёл пар. Усмиряя дыхание, Тьелкормо огляделся: небо светилось всё ярче, разгораясь золотым светом Лаурелина.

Он посмотрел на счастливые лица братьев. Ясно, почему Нерданель не поехала, чем бы ей заниматься здесь? По мрамору не поработаешь.

Как бы ни была хороша мать — одна из достойнейших жён и матерей нолдор, как сказала Ириссэ — чем больше Тьелкормо взрослел, тем меньше оставалось с ней общего.

Это насмешка какая-то, говорил дед Махтан, что из семерых ни одной дочери… но теперь-то, может, родится девочка? Вон как ходили вдвоём сначала в одну мастерскую, потом в другую… точно ещё не поздно.

Хелькараксэ оказался непроходим, по крайней мере до времени. Дорогу им перегородила сплошная дорожка обманного льда, полынья на полынье.

* * *

Оромэ обещал ему самый ценный подарок вскоре после возвращения из Арамана.

Может, надеялся отвлечь от оружия и упражнений с ним?

Тьелкормо понимал, что подарок не будет вещью, Вала-Охотник ведь на Ауле.

Он давно думал о том, что хотел бы научиться заботиться, помогать вырасти, воспитать — пусть и чудесное животное валинорской крови, не ребёнка. Такого опыта у него не было, младшие братья не в счёт.

Когда на поляну перед ним вышел пёс с кипенно-белой шерстью, по плечо взрослому эльда, у него захватило дух.

— Но ты взрослый, Ган. Ты старше меня… один Эру знает, насколько. “Анналам” тут веры нет. Я совсем тебя не знаю.

Тьелкормо понял, что сморозил глупость: младшие майар, верно, и вовсе не бывают щенками, а сразу создают себе взрослые тела.

“И ты взрослый. И в то же время совсем мальчик. Но все набираются опыта в своё время. Не нужно время торопить”.

— Я всегда рад охотиться с тобой. Ты очень помог мне и брату.

Не для охоты этот чудо-зверь, вовсе не только… Это было ясно по могучему размаху плеч, по росту, по толщине лап. Хищной дичи, в схватке с которой требовалась такая сила, в валинорских лесах не водилось.

Был ли Ган с Оромэ в Средиземье, когда Вала вёл три народа эльфов на запад, когда нужно было отбиваться от павших во Тьму приспешников Мелькора, которые не исчезли даже после пленения хозяина?

— Я не ждал, что ты можешь согласиться на такое. Ты выше меня по рождению. И почему сейчас?

“Время пришло. То, чего ты жаждешь — покрыть себя славой в бою — исполнится. Хотя от меня пока сокрыто, как”.

Отец был прав. Оружие ковало и дребезжало им пол-Тириона, не исключая и улыбчивых златовласых принцев Третьего Дома.

Король Финвэ был обеспокоен, Валар молчали.

Ириссэ смеялась звонко и счастливо, оказавшись рядом с ним на спине Гана. А потом чудесный пёс Оромэ кружил её одну по лесу, а Тьелкормо, оставленный на поляне, обеспокоенно крутился то в одну, то в другую сторону, вместо того чтобы развести костёр и передохнуть.

Когда Ган вернулся, он сам снял Ириссэ с широкой спины пса, хотя та вовсе не была утомлена. В этом прикосновении бёдер под тонким тёмно-синим полотном охотничьих штанов к его плечам, к груди, в которой так стучало сердце, была новая глубина близости.

И в том, чтобы ездить на охоту вместе с родичами, не давая понять, как прочна установившаяся между ними связь, и в то же время исподволь, когда нужно было что-то передать друг другу, касаться пальцами пальцев — тоже.

Чаще всего бывали в лесу втроём с Курво, а если присоединялся Нельо, он часто звал своего друга Финдекано, и тот несся вперёд верхом, пытаясь обогнать Гана, и свет Древ серебрил вплетённые в его волосы ленты… но конечно, даже валинорский конь старшего сына дяди Нолофинвэ проигрывал воплощённому в теле пса майа Оромэ.

Ему, Туркафинвэ Тьелкормо, третьему принцу Первого Дома, Вала-охотник сделал столь щедрый подарок. И с Айну, пусть и младшим, у него возникло сродство душ… это ли не признание, кто наиболее достоин?

Все миротворческие усилия брата Нельо были тщетны, Тирион с каждым месяцем Древ гудел всё громче, как растревоженный удей.

Магистрат избрали наполовину из верных Первого Дома, и уже это стало предметом обсуждения: неужели королю Финвэ старший сын так же дорог, как двое младших вместе взятых? Или, может быть, как все рождённые от королевы Индис дети?

Магистрат не мог договориться ни об одном решении, превратившись в место жарких ораторских выступлений, отец и Нолофинвэ продолжали поочередно ходить к королю, чтобы тот своей властью эти решения принимал.

Вздорили из-за всего: чьим мастерам украшать королевский дворец при его перестройке, кому достраивать восточные предместья и почему чертежники Турукано перерисовали прежде прекрасный проект, кому разрабатывать новые рудники в горах Пелори, обещавшие быть несказанно богатыми, кому быть ректором университета… находились всё новые и новые поводы, без числа.

Из гудящего улья столицы очень хотелось уехать, и Тьелкормо делал это раз за разом, уже не таясь, и звал с собой дочь Нолофинвэ, она соглашалась почти всегда.

Он впервые поцеловал Ириссэ над тем самым обрывом, где чуть не погибли близнецы. И едва сдержал себя, чтобы не пойти дальше, так пьянил аромат её кожи, такими сладко-шелковистыми были полураскрытые губы.

“Пожалуйста, не торопи меня”.

Были недели, были дни, когда желание пьянило, и он с трудом справлялся с тем, чтобы не прикоснуться на глазах других, чтобы не схватить Ириэ изо всех сил, когда были вдвоём в лесу, не сжать плечи, не бросить на траву, накрывая тело телом.

Были дни и недели, когда благодарил сдержанность и осторожность Ириэ.

Дав волю страсти, невозможно не взять в жёны — может, и было иначе в Покинутых Землях, но в Амане только так, да он и сам бы не хотел иного — а значит, объявить всем в семье.

Но как признаться, как объявить, если при одном упоминании имени Нолофинвэ отец бледнел от гнева?

Если даже Нельо и Финдекано стали встречаться тайно?

Шли месяцы и годы Древ. Сестра у Тьелкормо так и не родилась.

Нерданель всё чаще уходила одна в мастерскую и, вернувшись, не сразу меняла рабочие штаны и рубашку на платье.

Не для кого стало.

Амбаруссар, тонкие в кости и пронзительно-рыжие, вымахали вровень с отцом, выше всех братьев, не считая Нельо. Женская забота им была более не нужна. И хотя обоих влекла работа по камню, обучаться они предпочитали не у матери и даже не у Махтана.

Одним долгим вечером, в бледном сиянии Тельпериона, мать зашла в его комнату, когда Тьелкормо не ждал. В доме было пусто: отец опять уехал на север, забрав с собой Нельо и обоих Амбаруссар, Кано отправился на главную площадь Тириона — петь для всех, а не только для избранных, как он говорил — Морьо ушёл на заседание магистрата, в который был избран вместе со старшим братом.

Но если Нельо вежливо улыбался всем, в том числе сторонникам Нолофинвэ, и здоровался со всеми равно уважительно, и помнил дни рождения, и был зван во все дома, Морифинвэ нередко возвращался из королевского дворца, кипя от злости:

твари льстивые, ничего не могут решить!

Прошло время, прежде чем брат научился не облекать своё бешенство в слова прямо во дворце, выждать до дома.

Должно быть, Нерданель стучала в дверь, он не услышал.

Тьелкормо вскочил и поспешно накрыл лист бумаги книгой.

Чернила, верно, размажутся… но письмо всё равно вышло скверным.

Что за глупость вовсе: думать, будто намёки на бумаге могут заменить ясный разговор с глазу на глаз?!

— Прости, я помешала.

— Ничего. Ничем важным я занят не был.

— Конечно, был. — Мать положила маленькую сильную ладонь ему на плечо. — Ты изменился. Так не меняются в одиночку, только вместе… и по тому, как упорно ты молчишь, хотя обычно молчать не склонен, я догадываюсь, с кем вместе. И я не осуждаю, не удивляюсь, не считаю невозможным… браки между кровными родичами во втором колене не запрещены, если родство есть только по одной линии.

— Я знаю. Спасибо.

Тьелкормо встал, вжавшись спиной в стену, смерил мать взглядом: худая, усталая, острее, чем он помнил когда-либо, выступили под кожей скулы, под глазами проступили тонкие голубые жилки.

И Нерданель, конечно, охватившее его смятение почувствовала, покачала головой: ну конечно, я не расскажу, как ты мог подумать?

— Ты боишься его. Это можно понять. Но вечно бояться невозможно.

— Но ведь и ты боишься.

— И я. Цена лишь одному неосторожному слову высока. А если молчать, можно сберечь. Или… мне хотелось в это верить. Сейчас уже не выходит.

— Но ведь было иначе. Я помню. Или мне казалось? Было же наверняка — когда меня ещё не было, когда только родился Нельо… или даже он ещё не родился.

— Наверное. Или мне так казалось… — Нерданель грустно улыбнулась. — У меня, понимаешь, было очень мало времени обдумать. Майтимо ведь родился сразу. А я не поверила, не успела понять, что происходит: зачем принцу дочь одного из мастеров, которую никто не назвал бы прекраснейшей среди дев? Твой отец не дарил мне серебряного кольца. Сразу золотое.

Сосущая тоска в сердце Тьелкормо, появившаяся после материного “я не осуждаю”, сменилась жаром, встало перед глазами, как наяву: раскрытые губы Ириссэ, белая кожа в распахнутом вороте платья, яркий румянец на щеках, сильная рука, натянувшая тетиву лука, безошибочно спущенная стрела… загнанная дичь, хищный лесной кабан, снова сражена ею.

И он точно наяву увидел — ожгло, так стыдно и желанно было смотреть — как Нерданель, маленькая, тонкая, но сильная, в простом холщовом платье, столь непохожем на все наряды, что носили знатные эльдиэ в народе Финвэ, отворяет дверь кузни.

Она работала и по металлу, хотя предпочитала камень, и вот зашла — посмотреть. Ходил же сын короля смотреть, как оживает мрамор в её руках, хотя сам браться за стамеску и скарпель отказывался: скульптурный камень ведь невозможно переплавить и начать заново.

А прежде, ещё до всего, несколько раз приходил и просил её отца взять в ученики, и добился своего.

— Ты учился у величайшего мастера Арды. Чего же хочешь теперь от меня?

— Где записано и предначертано, что Ауле суждено остаться величайшим мастером Арды? Он был и твоим наставником, Махтан. Значит ли это, что всё созданное тобой лишь реплика, не имеющая ценности?

Её позже назовут Мудрой, но ей бы ещё тогда одуматься, остеречься: как можно говорить так дерзко об одном из Аратар, научившем нолдор всему, чем они владели и гордились? О том, кто был для отца не только наставником, но и светочем веры, опорой.

Как можно? Пусть и сыну короля.

Феанаро не ждал её, не то встретил бы иначе, недаром же до этого подолгу сидел в мастерской и смотрел, как она стесывает камень, с его нетерпеливым нравом это не вязалось вовсе.

Иначе, не с закопченными и обожжёнными руками, не в распахнутой, прожжённой искрами рубашке, не с небрежно подвязанными лентой волосами, которые справа у щеки были опалены. Что случилось-то — неудачный сплав или температура горна?

Не удивительно, что он любил строительный камень, но не привечал холодный мрамор скульпторов, не прощавший промахов, он предпочитал спешить, пробовать, ошибаться, но не ждать.

Так было и будет всегда.

А раз не ждал, всё понял и решил по-своему: отложил молот, сбросил перчатки и шагнул к ней, стиснул за плечи, сильно, но не больно.

И вместе с горячей волной, затопившей всё тело до горла, стало ясно: если она оттолкнёт сейчас, всё кончится. Единственный из эльфов Света, выросший без матери, он не примет ни отказ, ни нерешительность, ни просьбу подождать, не станет уговаривать и добиваться.

Он скажет себе: и этот удар я принимаю тоже — и из учения у Махтана не уйдёт, хотя оно превратится в пытку.

— Если отец узнает, он…

— Махтан узнает. И я хочу, чтобы узнал — как можно скорее.

С этими-то словами, с касанием его обжигающе-горячей кожи к голым предплечьям, к груди в вырезе платья, пришло понимание: он возьмёт не только первый поцелуй, не только признание, а всё, без остатка.

— Будь моей женой, Нели. Будь хозяйкой в моём доме. Будь матерью моих детей. Будь другом — кажется, ты одна во всём Тирионе способна понять и выслушать меня, но не согласиться безропотно. Если эти слова мне нужно взять обратно… скажи сейчас. Потому что ещё немного, и остановиться я уже не смогу.

…В соседней комнате догорал покинутый горн, но было очень жарко — от плеча Феанаро, на котором она лежала, от касания туго натянутых, точно кованых из металла, мускулов на боку, сквозь пропитанную потом ткань холщового платья. Как заснуть-то рядом с ним? Она вообще сможет?

В комнате, где хранились материалы и заготовки, и готовые изделия — сколько же раз он всё переделывал, перековывал, переиначивал, как можно работать так? — постель была узкая, твёрдая и неудобная.

От мастерской до дома, где жил принц нолдор, идти по Тириону было пару кварталов. Но видно, не желая надолго отрываться от работы, он нередко оставался здесь на короткий сон.

Так ли бывает у всех? И у рассудительного, взвешенного, как сам наставник-Ауле, отца?

Она и не думала прежде, что можно вобрать в себя пламя, на грани боли, когда давит, распирает, а потом вместо страдания приходит блаженная лёгкость во всём теле.

Её губы распухли: искусала, чтобы не кричать, на это только рассудка и хватило. Не запомнила даже, повернула ли запор на двери, а ведь отец мог зайти. Так себе вышел бы конец учения.

Да ведь всё равно выйдет.

Не жаль.

— Поехали в горы. Завтра же. С Махтаном я поговорю сегодня. Отец захочет собрать богатую свадьбу, какая была у него и Индис — пускай. Как соберёт, так и вернёмся. И пусть весь Тирион говорит что хочет. Я ждать, пока мне будет дозволено снова разделить с тобой ложе, не стану.

Всё будет так, как он решил — и разговор с Махтаном, очень короткий: твоя дочь теперь жена мне, и мы уезжаем, а вернёмся ли и войдём ли в твой дом как друзья и гости, то тебе решать.

И золотое кольцо на пальце, надетое не на церемонии в Тирионе, а у гор Пелори, где в первый раз остановятся на ночлег. Выходит, он сковал пару колец — сразу золотых — ещё до свидания в кузне.

И вторая ночь в Пелори, когда она, вымотанная переходом и холодом, научится засыпать рядом.

И Майтимо, появившийся на свет раньше положенного после свадьбы срока.

И Макалаурэ, рождённый спустя год Древ после брата — невозможно рано.

Он вздрогнул и отшатнулся, мать посмотрела на него с тревогой и жалостью. И твёрдо стиснула губы: меня жалеть не надо.

— Ауле был в числе тех, кто просил Манвэ не смягчать приговора Мелькору. Ведь он был низвергнут не за то, что разрушил Светочи — вместо них Валар создали Древа, а оступиться единожды может каждый — но за то, что привык лишь брать то, что возжелал, не слушая Музыку и голоса других. Едва ли это искажение можно обратить вспять. Слишком много сходства. Я говорила об этом… но что толку.

— Ты не смеешь так говорить! — крикнул Тьелкормо, вскакивая. — Отец никогда не привечал его! И дело не в том, что говорит Мелькор, а в интригах Нолофинвэ и Турукано! То есть… ты можешь, но твоя обида не должна…

Казалось, он рухнул в пропасть, чёрную и бездонную — выходит, то счастье, тепло, дом, полный голосов младших братьев, тот не видимый глазу жар, от которого ему, повзрослевшему, иной раз становилось неловко, особенно если в доме были посторонние — обманка, неверно сделанный, не взвешенный выбор?

И он может принести такое же несчастье Ириэ?

Нерданель покачала головой: не так.

Конечно, не так.

— Мы, эльдар, зачинаем лишь желанных детей. Мной овладело малодушие, прости. Оттого ты и увидел то, чего не должен был видеть. Вас семеро, Тьелко… и вы величайшее счастье моей жизни.

* * *

Вновь скакали они далеко на север — путь предстоял с несколькими ночевками — вновь вилось перед глазами белое платье Ириэ. Она, сильная и смелая, целеустремлённая и настойчивая в охоте, надевала поверх брюк для верховой езды не тунику, а летящую белую юбку, и тонко-тонко утягивала талию.

Белая Дева нолдор, родные братья и кузены которой были сплошь неутомимыми охотниками, искусными мастерами, лучшими лучниками и мастерами мечного боя — против кого, в Тирионе не говорили открыто, и Валар не запрещали, но от звучащего всё громче на тренировочных дворах оружия становилось тревожнее — оставалась девушкой и тянулась к прекрасному.

И это — и тонкая талия, и платье, и вьющиеся по ветру вороново-чёрные волосы с вплетёнными в них серебряными нитями, и серебристые смешливые искорки в глазах — пьянило.

Ган бежал у стремени, Тьелкормо то и дело догонял белую лошадь Ириэ и обнимал её за плечи, едва не выхватывая из седла — она больше не отталкивала, — и отпускал снова.

Больше не нужно было ждать и сдерживаться, он чувствовал это, знал наверняка. Ириэ смотрела на него так же, как мать на отца в кузне у дома Махтана, и так же откликалась на прикосновение губ к губам.

Но он не поступит как вор. Нет, не то… воры прячутся.

Как повелитель, взявший то, что возжелал, не терпя возражений или оговорок.

У него есть мать.

Даже спустя много десятилетий, после рождённых в любви и радости сыновей и дочерей — он почему-то был уверен, что родится и девочка, возможно, не одна — он не желал бы Ириэ той пустоты, что увидел в глазах матери.

Когда в нижней точке света Тельпериона сидели у костра, накрывшись одним плащом, он сказал:

— Я скажу Нолофинвэ первым.

— Разве это не называется — попросить руки?

— Я не буду просить. Ведь мы всё друг другу сказали.

— Ты говоришь о нём… раньше ты звал его дядей.

— Сказать о нём хорошо я не могу. Впрочем… как и ты о моём отце, должно быть. И если мы станем спорить, подобно многим, по чьей указке принимает решения магистрат Тириона и чьи мастера более достойны строить, и как вышло так, что ректором стал Таваро, против которого многие студенты ропщут…

— Твоего отца звали занять место Румиля, но он предпочёл…

— Остаться наследником и правой рукой Короля. Ведь очень удобно рассказывать, что тот, кто решил посвятить себя науке, к управлению не годен.

— Отец вовсе не это имел в виду! Почему ты думаешь, что…

Ириссэ тряхнула плечами, резко развернулась, сбрасывая плащ, бледная, с румянцем на высоких скулах, очаровательная в гневе.

— Так если заспорим — то никогда не вернёмся домой, — пожал плечами Тьелкормо, касаясь кончиками пальцев её щеки, отбросил упавшую на лицо тёмную прядь. — Ты этого хочешь?

— Не хочу. Отец сказал — я попросила повторить, он повторил — что не будет ничего запрещать мне, кого бы я ни выбрала мужем. Мне кажется, он догадывается или знает. Наследника и правую руку Короля я боюсь больше. — Она зябко поёжилась и, натянув плащ на себя, плотно закуталась в него. — Ведь из вас семерых женат только Куруфинвэ. Не странно ли?

— Не странно. Кано теперь ходит с серебряным кольцом. Ты разве не видела? Его избранница из Второго Дома. А Тельво приглянулась маленькая ваниэ — сказал, что будет ждать, пока она войдёт в возраст зрелости. Осталось два года Древ, если я верно помню. Но Кано едва ли станет ждать его со свадьбой. И я не стану.

— Их невесты не из семьи Финвэ.

— Отец будет… наверное, кричать, как когда Таваро возглавил университет, а проектам разработок руды в северо-западном Пелори не дали ходу. Но думаю, быстро сменит гнев на милость. Я не спрашивал, кому и как дозволено жениться… меня все братья подняли бы за такое на смех. Но помню, как мы ездили на север, до самого Хелькараксэ, и Курво, тогда ещё сопляк совсем, спросил: зачем мы тащимся туда, к льдам, когда в Валиноре так привольно и удобно творить? И отец ответил, что блаженство можно отнять — ведь лишены его оставшиеся в Средиземье квенди — но невозможно отнять свободу, и нет греха тяжелее, чем пытаться лишить её Детей Эру. И настоящая свобода — она не в тепле Валинора, а на севере, куда до нас не ступала нога ни одного эльда. И на востоке.

Ириэ вздрогнула вновь, точно холодом Хелькараксэ на неё повеяло.

— Кто же пытается отнять свободу? Я многого о нём не знаю… но и не хочу знать, можно?

— Конечно, можно.

— В последние годы, если нолдор из разных Домов сочетались браком, жена обычно переходила в Дом мужа. Но бывали и иные случаи, и я думаю, что отец…

— Им не нужно из-за этого ссориться. Ещё и из-за этого. Пойдём к дяде Арафинвэ. Запишем себя и детей в Третий Дом. Чем не выход?

— Придумаешь же… Подожди, так ты говорил с ним?!

— Не говорил. Но он-то знает наверняка.

Долго ещё говорили, смеялись: вот удивятся-то кузены, в которых крови нолдор осталась всего четверть, появлению в их рядах черноволосых, а может, и медно-рыжих детей с огненным нравом. Ни Ириссэ, ни Тьелкормо кроткими и терпеливыми не были, так откуда ж в детях этому взяться?

Он так и заснул — головой на коленях Ириэ — и впервые увидел её с сыном.

Шумели над головами ветви платанов, ольхи и сосен, двое скакали на одной лошади: эльдиэ в расцвете сил, в белом платье поверх ездовых брюк, с луком за спиной, и юноша-подросток.

Неслись быстро, раскраснелись от быстрой езды… странно, отчего мальчик не едет сам, ведь он уже достаточно взрослый, чтобы управляться с лошадью?

Но ошибиться невозможно, Ириэ не приютила чужого ребёнка, попавшего в беду: у её сына те же чёрные, как крыло ворона, завивающиеся крупными волнами волосы, та же форма скул и губ, та же маленькая родинка на правой щеке.

Почему же оба то и дело оглядываются, точно их преследуют?

И валинорские ли это леса? Что за тёмные лианы сплетаются наверху, между стволами платанов и сосен?

Как бы то ни было — Ириэ ведёт лошадь навстречу, осталось немного… он не даст свою жену и своего сына в обиду, кто бы за ними ни гнался.

Вот заметила, с силой натянула поводья, останавливая лошадь, соскочила — и вместо улыбки, радости узнавания по её лицу разлилась меловая бледность: нет, нет, почему, только не ты…

Тьелкормо шагнул навстречу, чтобы обнять и успокоить — и вздрогнул, его точно под дых ударили, как вышло однажды с Нельо, когда мерялись силами на тренировочном дворе.

Мальчик, оставшийся сидеть на лошади, смотрел на него — высокого, могучего, пламенеющего гневом и жаждой защитить — огромными глазами, не серыми, как у большинства нолдор, не серо-голубымт, как у деда Финвэ, не синими, как у Индис, бабки Ириссэ, а совершенно чёрными.

Пустые страхи, подумал он… вскинувшись, он удивил и напугал Ириссэ криком. Ответил на объятия и ласки теплом, в который уже раз сдержался, чтобы, целуя её грудь в разрезе платья, не нащупать на спине пуговицы и не рвануть их… скоро станет можно.

И ничего не рассказал. Подумал упрямо: глупость, просто не разглядел глаза. Ясно же, от кого достались — от старшего деда, у которого то и дело меняют цвет от выбеленного серебра до серой стали клинка, а то и до почти чёрных грозовых туч, в зависимости от состояния духа или от того, как падает свет.

Такие же у Кано, только чернеют они куда реже.

А что до преследователей и страха, которым словно пропитался оплетённый тёмными лианами лес — так не будет такого!

Я не допущу, Ириэ.

Осень кончалась, порывистый ветер кидал туда-сюда высохшие листья по дороге, когда подъезжали.

Тирион встретил их выстывшим камнем улиц и шепотом пересудов.

Встреченный у северных ворот Ангарато посмотрел на них так, что Тьелкормо и Ириссэ разомкнули руки.

Пока говорили про детей, пока шутили, что только в Третий Дом и остаётся пойти, чтобы не ссорились ещё больше, случилось непоправимое.

Туго скрутился узел противоречий между Домами Первым и Вторым: Таваро в университете постановил учить студентов по книгам, в которых Тирион звался Сирионом, трое членов магистрата, избранных из верных Первого Дома, попросили об освобождении их от полномочий, но первую работу мастеров Турукано над застройкой восточной части города король Финвэ признал неудачной.

Узел этот отец и разрубил, мечом. Приставил его к горлу Нолофинвэ прямо в зале заседаний магистрата и сказал, что в следующий раз сразу убьёт.

Что уж случилось в этот и должно было случиться “в следующий раз” — то осталось между двоими старшими принцами нолдор.

Нолофинвэ в долгу не остался: жестом велел своим верным не подходить и назвал брата трусом и лжецом, ибо тот, за кем правда, отвечает словом на слово и железом на железо, но не иначе.

Так иди за своим железом — ведь ты ковал его тоже, не лги! — и ответишь!

Так, как говорили, крикнул отец, когда в зал зашёл сам король Финвэ.

Так и стояли: один с опущенным мечом, второй — уже примеряя в руке собственный клинок. Так рассказывали верные Первого Дома.

А верные Дома Второго говорили, что почудилось, что Мудрый Финвэ никогда не нарушил бы установленные Валар заветы. Не может быть войн, поединков и раздоров среди эльдар в Благословенном Краю.

Так и стояли — пока Финвэ не окрикнул, полный ужаса за обоих сыновей.

И это было бы полбеды.

Ведь заветы Валар прежде никто не нарушал.

Добрались с Ириссэ до самых северо-западных отрогов Пелори, как когда-то отец с матерью… гнались за зверем, жарили мясо на костре, купались в ледяных озёрах, долго сидели, обнявшись, у костра.

А тут… целая жизнь пронеслась мимо и оборвалась. Так сказал бы дед, который помнил, как в Средиземье обрывались жизни.

Отец стоял перед судом Стихий в Круге Судеб, как когда-то Мелькор.

И не то что не признал вины, попросту не сказал ни слова, не признал права вершить правосудие над собой. Так и ответил, когда спросили, первым — сам Финвэ, ещё более потрясённый, измученный, скованный ужасом, чем в здании магистрата.

Тьелкормо как отпустил руку Ириссэ у ворот, так и перестал чувствовать пальцы.

Пойти к Нолофинвэ, говорить перед ним… теперь — как?!

Двенадцать лет изгнания и далее — повторный суд, и если не будет раскаяния… Так говорили, домысливая, в городе, и уж что-то, а раскаяние с именем Куруфинвэ Феанаро ни у кого не вязалось.

Когда Тьелкормо дошёл до дома, там было не протолкнуться.

Следом за ним втиснулся бледный Кано, да так и застыл, прижавшись спиной к стене и крутя обручальное кольцо на пальце.

В числе собравшихся в просторной гостиной Тьелкормо признал Нарниля, Ариэндила и Аткарно, сыновей Махтана, двух “настоящих дядек”, как называл их отец, с дюжину членов магистрата… он не был Нельо или Морьо, не мог упомнить всех.

Стоявший у окна отец заговорил, смотря на раскрытую папку на столе — чертежи? укрепления стен, линии улиц? — заговорил ровно и холодно, так ли он говорил перед Нолофинвэ, понимал ли с самого начала, чем кончится?

— Все верные Первого Дома не смогут поехать в Форменос. Там будет не город, а крепость. И хотя бы мы могли построить ещё один город — мы справились бы, конечно — нельзя допустить, чтобы в Тирионе забыли и наши имена, и истинный язык квенья.

— Я не останусь, — выступил вперёд Атаринкэ.

— Мы поедем! — тряхнули огненно-рыжими головами Амбаруссар. И оглянулись по сторонам — нет, матери среди стоящих в гостиной не было.

— Я с тобой, отец, — кивнул Нельо. Может, и был Финдекано ему лучшим другом, да кончилась та дружба.

— Да провались Нолофинвэ со своим подкупленным магистратом! — по-чёрному усмехнулся Морьо. — Всё равно работать толково там было невозможно.

— И я поеду, — сложил непослушными губами Тьелкормо. Двенадцать лет Древ… три года минуло с тех пор, как Тельво сломал ногу на охоте.

Невозможно столько ждать.

Но всё же… срок жизни эльдар равен сроку Арды, редки случаи, когда любят они не однажды за жизнь… есть пусть и маленький, но шанс, что Ириэ его услышит.

— Я буду верен тебе, отец, — сказал очень тихо Кано. Видно, уже поговорил со своей Лайрэ и знал, что она в Форменос не поедет.

— Куруфинвэ, поговори с Тьелпе, — продолжил Феанаро так же ровно, иного ответа он и не ждал. — Пусть останется в учении у Махтана. Если будет возражать и рваться с нами, шли ко мне. Все, кто не родня мне по крови — примите решение к следующему кругу Тельпериона. Кто поедет и кто нет. Осуждать я никого не стану. Время покажет, кто принесёт больше пользы делу — те, кто уехал, или кто остался.

— Я поеду, — раздалось от дверей.

Многие приглушенно ахнули, в гостиной стало тихо-тихо, и так же тихо стало на улице — двери были распахнуты, некоторые эльдар теснились в саду.

Стоявший у входа Финвэ не сделал попытки войти. А те, кто успел восхититься — выходит, король на стороне старшего сына, а значит, есть надежда вымолить у Валар смягчение срока изгнания, хотя “вымолить” так же плохо вяжется с будущим, как и “раскаяние”... те ужаснулись, смотря в глаза Феанаро. В зале магистрата он не изменился в лице, и на суде Валар тоже, а тут точно потемнел и сгорбился от презрения и боли.

В числе обманувшихся был и сам Тьелкормо.

Вот что значит — не ходить на заседания магистрата, не слушать ни Нельо, ни Морьо.

Не может Тирион жить без Нолдорана. Тем более целых двенадцать лет Древ.

— Так значит, Нолмо получил венец. Тебе не здесь надо было говорить, отец. И следовало раньше принять решение, на чьей ты стороне, и сообщить его ясно. Дом пустел медленно, неохотно, долго спорили и обсуждали, лишь к следующему кругу Тельпериона разошлись.

Тьелкормо лёг было в постель, понимая, что вскоре для сна вовсе лишней минуты не останется — ни со сбором вещей, ни с переездом, ни тем более обустройством и строительством на новом месте, в котором и ему, не самому талантливому в работе по камню, найдётся место.

Только общим трудом и можно спастись, когда случается такое несчастье.

А может, и никакой минуты для сна не останется… если Ириэ его услышит.

Глупец, как тут заснёшь, когда ясно: отец не ляжет ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Эльдар выносливы и, кажется, не только для мира и творения… хотя перед тем как появились Сильмариллы, отец неделю, что ли, не спал.

Как уснёшь, когда дом теперь пуст, точно заброшен, хотя в его стенах сейчас семеро — все, кроме Курво, который умчался уговаривать сына не делать глупостей и остаться в Тирионе.

— Где мать? — в последние месяцы, чувствуя, что детское “мама” несёт с собой или несуразную нежность, или тепло, которого в доме больше не было, Тьелко говорил только так.

Феанаро поднял голову от чертежей, его щека дёрнулась.

— Она в Форменос не едет. Вероятно, Махтан теперь знает лучше, где. Хочешь говорить с ней — так говори, но без меня. Майтимо уже побежал. Если рвёшься, самое время тебе его догнать.

Нет, не семеро в доме. Шестеро. Не было в гостиной ни брошенной впопыхах на кресло куртки Нельо, ни его сапог у входа.

— Дед… он хотел, как лучше. Он не мог бросить тебя… нас в беде!

— А корону, выходит, смог. И мудрый Нолмо подставил руки и поймал. Конечно. Все хотят как лучше. И Нолмо хочет лучшего для всех нолдор, как же иначе? И твоя мать.

Столько холода, столько презрения было в голосе отца, что Тьелкормо чуть не споткнулся на нижней ступени лестницы.

То, что он видел в памяти матери — пламя любви, принятия, готовности отдать себя без остатка, в котором был зачат Нельо, а потом и ещё шестеро — было, взаправду? Или привиделось?

…Минуло два дневных круга Древ, пока собирались — больше инструменты, нежели личные вещи, ими-то никто из принцев Первого Дома и отправлявшихся с ними верных не дорожил. С деревьев облетели последние листья, и не верилось, что вскоре проклюнутся свежие почки, казалось, что следом за осенью придёт не весна, а зима, снежная и лютая, какие были в Средиземье.

Какие бывают в Арамане, на границе с Хелькараксэ.

Вдвоём с Ириэ шли по набережной, и её рука в ладони Тьелкормо была холодной как лёд.

— Ты можешь поехать в Форменос. И если так… я пойду к Нолофинвэ… к твоему отцу, иначе зачем? Мне и тебе носить серебряные кольца… сколько — двенадцать лет? Да за это время дети становятся взрослыми. Не надо тебе столько меня ждать.

Ириссэ стиснула его руку, впилась ногтями в ладонь, прошептала — ветер унёс и не дал расслышать всего — ты дурак, дурак, мерзавец, подлец!

— Но и ты можешь остаться. Не среди верных моего отца. В Третьем Доме, как мы оба и хотели. Арафинвэ… он в ужасе, других слов не подберу. Он ходил к Владыке Манвэ и пресветлой Варде, о чём уж говорил — того не знаю, но… Он нас примет и всё поймёт, и будет рад.

— О чём бы Арафинвэ ни говорил, всё без толку. Ты знаешь, что сделал мой отец в Круге Судеб. После этого… я его оставить не могу.

Ириэ вырвала руку, Тьелкормо попытался удержать, но тщетно, на его запястье остались ссадины от ногтей.

— Да, я знаю! И ты полагаешь, что великий Феанаро, которому сами Валар не указ, нуждается в твоей поддержке?! Ты дурак, Тьелко, дурак! Он говорит про свободу, он при всех в магистрате назвал моего отца господином рабов — но не вы ли семеро следуете за ним, точно рабы, точно у вас своей жизни нет?!

Бледная, осунувшаяся, гневная, Ириссэ была сейчас чудо как хороша. Она дышала прерывисто, грудь в вороте тёплого плаща поднималась и опускалась, она думала, должно быть, что всё будет кончено после таких слов.

Да будь она покорной и кроткой, осталась бы просто сестрой.

— И не хочу. Ты кем меня хочешь видеть — обездоленным, у которого в Тирионе из родичей — один малыш Тьелпе? Который придёт к дяде Арафинвэ просить стол и кров… ты как думаешь, могу я прийти в дом, где моему отцу появляться запрещено, и жить там, и называть себя наследником? Нет, Ириэ. Ну, поменяйся они местами — не говори мне, что это было невозможно — Финьо бы смог так? Или твой братец Турукано? Или ты сама?

Долго молчали оба, мимо проходили взрослые и дети, одиночки и супружеские пары — обычно к поздней осени на набережной становилось малолюдно, большинство нолдор холод вовсе не любили, хотя переносили его легко — кто-то узнавал принца и принцессу из рода Финвэ, кто-то нет.

Ириэ надела тонкую вязаную перчатку, затем сняла её, с силой провела ладонью по лицу.

— Она оба стали точно одержимы. И не Сильмариллах же дело… моему отцу до них дела нет. И я не могу понять — никто не может — откуда это, чья-та злая воля — но чья? — или или всё случилось оттого, что дед дал понять, будто не готов носить венец Нолдорана вечно… Должно быть, об этом дядя Арафинвэ с Валар и говорил.

— Пойди я сейчас просить Арафинвэ о понимании, а Валар о прощении, ты сама перестала бы уважать меня…

— Пожалуйста, не продолжай, — сказала Ириэ и подала ему руку, давая понять, что это в последний раз, как позволение проводить её до конца набережной и попрощаться. — Я буду ждать тебя, Тьелкормо. Столько, сколько нужно.

* * *

Форменос построили и завершили отделку за год Древ. Казалось бы, зачем так торопиться, когда впереди ещё одиннадцать лет изгнания?

Поднялись пять высоких башен и стена, была расширена и укреплена сокровищница.

Когда бы догадаться, что отец уже тогда думал не об обороне Первого Дома от врагов из Второго — находились до Суда Валар шутники, что говорили именно так, да перестали — а о том, что ждёт нолдор в Средиземье.

Тьелкормо таскал камни и строил вместе с остальными — не как архитектор или мастер, лишь как послушный работник — но чувство причастности стоило и исцарапанных рук, и саднящих от тяжести к концу каждого дня работы плечей, и досады на себя: ничего-то не мог продумать и сделать верно без руководства братьев.

Зато им с Ганом не было равных в разведывании троп к северу и востоку от Форменоса, именно они двое прошли дальше всего по льдам Хелькараксэ — так далеко, что потеряли чувство времени, и отец с Нельо отправились навстречу, решив, что или найдут, или останутся в тех же льдах навечно.

Он не изгнанник, не обездоленный… он в своём праве и в своих землях. И никто более не говорит за спиной, что мудрый и выдержанный Нолофинвэ будет лучшим правителем, как это было в Тирионе.

Минует двенадцать лет, и всё разрешится. Тьелкормо знал это наверняка, хотя и не мог предвидеть, как.

В Тирион ездили попеременно, чаще всего это делали Нельо и Морьо, поддерживавшие связь с верными Первого Дома, которые остались в окружении нового Нолдорана. Всех их Нолофинвэ удалить бы не смог, да, кажется, и не пытался, отдавая должное навыкам и знаниям каждого.

Всё же мастера Первого Дома были лучшими, а Тирион требовалось строить ещё шире и краше.

Ездил Курво, повидать жену и сына. Вирьэ не последовала за ним в изгнание, но и связи не разорвала.

Ездили Кано, каждый раз возвращавшийся с потемневшим и грустным лицом — ведь невозможно ждать вечно — и Тельво, который светился от радости и, являясь домой, переворачивал с ног на голову весь Форменос. Он, похоже, ждал не окончания ссылки, а совершеннолетия своей возлюбленной-ваниэ, и ещё немного после него, чтобы не говорили, будто принц Первого Дома обольстил совсем уж юную и несмышлёную.

И сам Тьелкормо ездил, и призраком прошлого проводил с Ириссэ неполный день, уезжая верхом в ближайший лес к северу от Тириона, там через ручей, за ним через платановую рощу, уже не пытаясь угнаться за зверями или послушать голоса птиц. Не хотелось терять на это время, которого было так мало. И то не хватало, чтобы держать в объятиях, прижиматься щекой к щеке, чувствовать биение жилки на её шее, совсем близко, касаться губами виска или губ.

Он редко целовал в губы: слишком боялся, что не удержит себя и зайдёт дальше, туда, откуда возврата не будет. Эльдар почти всегда любят однажды, а уж те, кто разделил ложе, и подавно. Он чувствовал себя не вправе отнимать у Ириссэ свободу.

Нередко по возвращении в Тирион их встречал Турукано, и он, конечно, всё понимал и смотрел с досадой и ненавистью.

Отец не был счастлив тому, что Финвэ последовал за ним, оставив корону второму сыну.

Но и Второму Дому это радости не принесло: Финдекано, Турукано и Аракано трое как один считали, что дед принял сторону преступника, который едва не стал убийцей.

О чём думал Нолофинвэ, все умалчивали. Тот, и прежде неразговорчивый, стал и вовсе молчалив и суров, и редко когда даже с детьми говорил не по делу.

Тьелкормо и не заметил, как холодная сдержанность Феанаро — да, отец, поговори с ними без меня, отец, у тебя же семеро внуков, займут тебя, и пусть Макалаурэ споёт тебе, а Курво покажет новое украшение, раз уж наши мечи тебе не по нраву — уступила место принятию и теплу.

Как стали часто уезжать в леса к северу от Форменоса вдвоём на прогулку, а иногда и оставаться там на ночь.

Амбаруссар сначала напрашивались поехать тоже, но Нельо и Кано быстро их одёрнули и объяснили, что к чему.

Как уютные вечера в комнате Кано, куда Финвэ обычно приходил послушать его песню, а следом собирались братья, и последним приходил отец, стали привычными.

На исходе второго года всё-таки понял и осознал, и хотя он тосковал по Ириэ, жизнь в Форменосе стала тёплой, ясной и простой, какой он не помнил в Тирионе.

Была бы простой — если бы отец не уходил всё чаще за врата Форменоса в сопровождении того чужака, которого Тьелкормо и братья когда-то встретили у университета Тириона.

Никаким чужаком он не был, конечно, уж девяносто с лишним лет Древ жил свободным и нередко показывался в столице нолдор.

Тьелкормо не вмешивался сам, но не раз и не два слышал, как спорили отец и Нельо:

— Не говори с ним. Ты же на суде Валар никому из них не ответил. Отец, подумай!

— Мелькор куда более интересный собеседник, чем его братья и сёстры. Не обманывайся, Майтимо… прошло три года, минует ещё девять — и что дальше? Мне и Нолмо в Тирионе вместе не жить. Но возжелай нолдор — хотя бы часть верных мне — вернуться в Средиземье, как думаешь, что сделают Валар?

— Думаю… нам пора учиться строить корабли.

— Я рассчитываю на то, что Ольвэ будет хотя бы благодарен. Особенно если отец поговорит с ним. Когда мы построили Лебединые Гавани, Ольвэ клялся прийти на помощь в любой беде.

— Тэлери не мы. Мы говорим прямо и готовы держать ответ за свои слова. Что бы ты ни говорил про Нолофинвэ, он не посадил всюду своих людей и не лишил полномочий верных тебе.

— Твои двоюродные братья и сестра наполовину тэлери. Мне до них дела нет — хоть бы провалились все — но не ты ли привечал их, не тебе ли Артафиндэ был друг и товарищ, едва ли не ближе первенца Нолмо?

— Инголдо-младший и остальные нолдор по духу. Но… надеюсь, что ты прав, и Ольвэ помнит свои обещания. Валар тревожат тебя больше? Но зачем им удерживать нас?

— Зачем им решать, как судить кровные распри в королевском роду нолдор?

— Пожалуйста… когда он придёт вновь, не выходи к нему. Хочешь — я пойду. Ты, может быть, не знаешь, а я знаю, мать рассказывала, со слов Ауле… Мелькор был не только сильнейшим из Валар и самым способным к творению, но и искуснейшим мастером лжи и сомнений. Не могу понять, как Валар отпустили его, после того, как он обрушил Светильники и причинил столько бед Средиземью…

— Я знаю это, поверь. Ты читал “Анналы”, должно быть, давно и лишь однажды — а я много раз.

— Послушай, ты разве сам не хочешь поговорить…

— Не говори мне о матери, Майтимо. Если не хочешь, чтобы мы с тобой поссорились — надолго.

И вот ставший в Тирионе своим чужак пришёл снова, и улыбнулся обольстительно, и в его улыбке Тьелкормо почудилось обещание: всё просто, достаточно поговорить и открыться, и Ириссэ поговорить и открыться тоже, и всё решится.

Будет, как ты захочешь, принц Первого Дома, захочешь — и она бросит своих родичей и приедет, поверь…

Или хочешь — просто возьми её, как сделал когда-то твой отец, она тебе не откажет, что же ты робеешь?

Стало страшно от себя, он то думал рассказать Нельо или деду, то ходил по Форменосу, как зверь в клетке, и Ган ходил рядом и бил по бокам длинным пушистым хвостом, то порывался оседлать коня и броситься вскачь на север. Чтобы подальше от Тириона, от Ириэ, уж наверняка.

Как вдруг точно ледяной рукой сжало сердце, и чёрная волна злобы, досады, ярости придавила его. Вслепую, наощупь, не сразу, но Тьелкормо осознал, откуда та волна исходила.

И как только понял, не помня себя, рванулся через улицы и площади Форменоса к воротам.

Было близко — наверное, пара сотен шагов, стёрлось, сколько точно — потому что он успел услышать:

— Ты понимаешь сам: Валар хотят и дальше видеть эльдар своими рабами. — Слово летело над Форменосом, предназначенное не ему — но должно быть, потому и было услышано, что Тьелкормо никак не мог освободиться от чар, от обещания обладать Ириссэ, от ужасающего “просто возьми”. — Пусть пройдут двенадцать лет наказания, и ты покаешься — хотя едва ли — земель Средиземья тебе не видать, потому что их Валар приготовили для Пришедших Следом, которые отнимут у эльдар всё и сотрут саму память о вас! Подумай об этом, принц, раз твой отец подумать не способен… а уж брат и подавно, ты был прав, ему-то сладко быть господином рабов.

Чернота придавила его уже у ворот, и тут полыхнуло белое пламя, и пронзило тьму.

— Убирайся вон из моего дома, тюремная крыса Мандоса! Ты обещаешь мне свободу от Валар, но под властью твоих слуг другие эрухини в Средиземье страдали веками и страдают до сих пор! Я вижу это ясно — ты разве думал, что тебя могут лишь преданно слушать и внимать?! Ты желаешь заполучить мои Камни, потому что сам не способен более творить! Это ты жаждешь видеть нолдор рабами — более, чем любой другой из Валар! Ничего этого не будет, пока я жив, ясно?!

Снова стало можно дышать.

Тьелкормо огляделся, сморгнул раз, другой — перед вратами Форменоса никого не было. Едва ли один из детей Эру мог бы исчезнуть столь быстро и незаметно… но для Айнур телесная оболочка была лишь сосудом, форму которого было легко изменить или вовсе развоплотить.

Феанаро стоял в проёме ворот, очень бледный, с полуприкрытыми глазами, по губам и подбородку бежала из ноздрей струйка крови.

— Майтимо… позови. Не бойся. Он ушёл.

Прибежали и Нельо, и Кано, и стало понятно, зачем звал-то: не поговорить, а чтобы хоть немного полегчало. Старший-то был любимым учеником Орниона, умел и боль отсечь, и излечить небольшие телесные повреждения, не прибегая к ножам, иглам, нитям и прочему, от чего Тьелкормо делалось дурно.

Хотелось надеяться, что больших не было.

Он и Кано недоумевающе посмотрели друг на друга: что это было-то? Осанвэ, но искажённое, вывернутое наизнанку?

— Всё, — сказал отец с коротким выдохом, отпустив руку Нельо. — Уже легче. Заприте ворота. Пошлите гонцов в Валимар и Тирион.

— Что ему было нужно?

— Ты, Тьелко, кажется, слышал. А ты, Майтимо, предполагал.

— Но Валар отпустили его, считая, что он раскаялся… — недоуменно сказал Кано.

— Братья тебе расскажут, как раскаялся. Меня избавь… — Феанаро трясущимися пальцами надорвал рукав рубашки, поднёс кусок ткани к лицу, стал вытирать кровь. — Как живут сейчас в Средиземье квенди… тебе лучше не знать. И те, кто выжидает, наблюдая, не сильно лучше этой твари. Впрочем, как иначе… они одного рода.

Спешно приехали с охоты Амбаруссар, пришёл из мастерской Куруфинвэ, а Морьо отвлёкся от листов с расчётами, которых в его комнате накопилось великое множество. Считал он, как выяснилось позже — два года спустя — потребное количество судов, лошадей и телег для переправы в Средиземье.

И собрались в комнате отца — тот всё ещё был слаб, от ходьбы у него начинала кружиться голова, сидел в кресле почти неподвижно — вдевятером. Точнее, бледный Финвэ стоял в дверях, как было это и в Тирионе, в тот день, когда Валар объявили приговор.

— Ты должен ехать сам! — горячо говорил Тельво. — Рассказать всё Валар, об опасности, о том, как ты смог проникнуть в его разум… они отменят наказание, я уверен!

— Поедут Майтимо и Макалаурэ. Я пошлю письмо — надеюсь, этого будет довольно. Чего бы ни думали Манвэ и другие — если моим словам нет веры, разум я им не открою. Майтимо, ты слышал. Собирайтесь.

— Подождите! — почти крикнул от дверей Финвэ. — Как можно куда-то ехать, если ты сам приказал запереть ворота? Если замыслы Мелькора по-прежнему черны, какими были до его заточения… что, как думаешь, он сделает с тобой?! С твоими детьми? Мне, может, рассказать, что делали в Средиземье его слуги?

— Раньше тебе надо было рассказать… когда Валар только выпустили его, и он ходил по Тириону, как у себя дома. А теперь… мы не станем сидеть взаперти. Ты сам — пока не появился Оромэ и не повёл вас на запад — не сидел и не прятался. А если думаешь, что я боюсь и вместо себя посылаю детей, так не думай — поеду, но запрета Валар не нарушу, подожду у ворот.

— Феанаро, ради Варды Пресветлой! Ты едва на ногах стоишь!

— Не поминай здесь это имя. И других не поминай.

Спорили бы ещё долго, но конец пререканиям положил Нельо, явившийся в комнату в костюме для верховой езды, сосредоточенный и собранный.

— Мы едем.

Нельо и Кано уехали и вернулись спустя два дня цикла Древ. Говорили и с Нолофинвэ, и с Эонвэ, глашатаем Манвэ, и, по приглашению Эонвэ, с Оромэ, Тулкасом и Ауле, которые рвались в Средиземье следом за Мелькором.

Передали письмо, слова отца были услышаны, Эонвэ, Тулкас и другие отправились в Эндорэ. Приговор смягчён не был.

В Средиземье Мелькора не нашли — эту новость принёс из Тириона сам Тьелкормо, возвращаясь после редкого и желанного свидания с Ириссэ.

Финвэ, первым услышавший известие, побледнел и несколько мгновений собирался с силами, чтобы его голос не дрожал от ужаса.

И сказал сразу же: дайте и мне меч, время пойти на тренировочный двор и вспомнить, не всё ли я забыл во время жизни в Благословенном Краю.

И сказал Тьелкормо потом, когда отдыхали после особенно изнурительной тренировки, в которой бились вдвоём против Нельо: видишь, мы зря боялись, что Мелькор затуманит разум твоего отца — но оскорбления он не простит. Пожалуйста, будь рядом с Феанаро и напомни ему об этом, если я не смогу.

* * *

И много чего было — и тренировки на мечах сразу тремя поколениями семьи Финвэ, и скачки на север, наперегонки, и долгие прогулки вместе вдоль моря, и рассказы деда про Средиземье.

Я знаю, что вы будете там — отвратить не смогу — так хоть пойдёте не вслепую.

А потом всё кончилось. Вовсе не так, как кто-либо рассчитывал, пиром Примирения, на который Феанаро поехал один, как на новый суд.

Тьелкормо никогда не считал себя трусом. Он спускался по отвесной стене, на которой повис оглушенный Питьо, с поспешно закреплённой верёвкой и поднимался вовсе без верёвки, он заходил в Хелькараксэ так далеко, как никто из братьев, он раз за разом бился один на один с Нельо и отцом, хотя понимал, что победителем не выйти, кончится всё новыми синяками и изрезанными предплечьями, и болью в разламывающихся мышцах, и гневом на себя. Он рванулся к распахнутым воротам, в которых стоял, лицом к лицу с могущественнейшим из Айнур, отец, горя готовностью сделать всё возможное и невозможное, чтобы отвратить беду.

Но когда на Форменос пала тьма, бежал. Возвращаясь вместе с Амбаруссар с охоты, поворотил коня и гнал его на север, пока тот не начал задыхаться, пока по бокам не побежала белая розовая пена.

Ехавшие в Тирион Куруфинвэ и Кано бежать не бросились, но и приблизиться к крепости не смогли, в темноте их кружило и кружило, хотя дорогу они за пять лет Древ выучили наизусть.

Когда придавивший всех к земле ужас схлынул и тьма стала просто тьмой, Тьелкормо повёл за собой близнецов к Форменосу. От того, чтобы броситься на меч или шагнуть с обрыва, коих у крепости Первого Дома было с избытком, его удерживало лишь чувство ответственности за двоих рыжих.

Старший встретил их у самых стен с бесчувственным Морьо на руках. Тем, кто остался в крепости, помощь была уже или бесполезна или не нужна, а вот брата Нельо оставить не мог.

Единственный эльда, уже встречавший подобную тьму — ведь Татье, первый вождь второго племени эльфов, умер не своей смертью, и не по своей воле его сын стал вождём — Финвэ не бежал, но повелительными окриками и угрозами вытолкал за ворота крепости двоих внуков, и ни самоотверженно-смелый старший, ни по-чёрному, по-отчаянному упрямый Морьо не смогли возражать.

Потрясённый Нельо позже скажет: теперь я понимаю, в кого оба — и Нолофинвэ, и отец.

Мы все — семеро — должны быть его достойны.

Морьо, послушавшийся короля, но не поддавшийся страху, бросился было обратно — и у самого крыльца упал без чувств, когда оттуда вырвалась чёрная смеющаяся тень.

Дальнейшее Тьелкормо помнил смутно. Стыд жёг его, как раскалённый металл, как клеймо, что ставили скоту, чтобы не перепутать, чей он, Первого или Второго Дома.

Как открывали вторую потайную кладовую, не ту, развороченную, где прежде хранились Сильмариллы, а полную оружия.

Как собирали вещи — за пять лет Древ Форменос стал домом, успели-таки обрасти. Карты, расчёты Морьо по необходимому снабжению для длительного перехода, тёплую одежду ценили больше всего.

Как он писал Ириэ и просил отвезти послание, а ведь прежде не писал никогда.

Как на прощание приехали Индис — бледная, посеревшая лицом, с потускневшими волосами, потухшими глазами — и все родичи из Второго и Третьего Домов, и дочери Финвэ приехали тоже… Артанис и Ириссэ ступили в разрушенную, обезлюдевшую цитадель Первого Дома в числе прочих, обе с гордо поднятыми головами, с лицами, превратившимися в свете факелов в маски.

Они ещё могли держать головы поднятыми, они не бежали, потеряв рассудок, покинув своего короля и деда без помощи.

Как отец, оставив Нолофинвэ, Инголдо-старшего и их родичей, надолго ушёл во тьму, к скальному обрыву, над которым был возведён Форменос. Бросилась ему вслед Лалвэн, вернулась поражённая ужасом, порывались проследить и остеречь Нельо и сам Тьелкормо.

Он слишком хорошо помнил свои глаза в зеркале — но какая вера зеркалу, если Предвечный Свет погас, факелы сгорают быстро, а ламп-светочей не хватит на всех? — чтобы не распознать в глазах Феанаро то же желание: не быть.

Его держали ответственность за Амбаруссар, невозможность предать Ириссэ, не попрощавшись, смотря в глаза, потом хлопоты и сборы, потом гордыня: не склонить головы перед принцами Второго и Третьего Домов, не выказать слабости, не принять и не показать сочувствия.

Что держало отца?

Ни он, ни Нельо так и не узнали: вернулся из темноты таким уверенным шагом, точно видел в ней, как в разгар света Лаурелина. И тут же приказал выступать назавтра — как считать дни по бледным отблескам звёзд на небе, успел уже придумать — и ушёл в цитадель, а Нельо вслед ему сказал:

— Если в Тирионе его не услышат, мы пойдём одни.

Перед тем как Индис, её дети и внуки уехали, Ириссэ нашла его на верхней галерее Форменоса, что нависала над ущельем, в одном из немногих мест, не пострадавших от нападения Врага и его слуг.

Тьелкормо стоял, прислонившись плечом к парапету, тьма внизу манила, света факелов недоставало, чтобы её разогнать.

Были мгновения и часы — много и долго — в которые держать себя становилось невыносимо тяжело.

— Я всё сказал, — проговорил он медленно, смотря на скомканный лист в руках Ириссэ. — Ты от своего обещания свободна.

— Дурак! — крикнула она, пламенея румянцем на щеках, сверкая глазами. — Дед не хотел бы, чтобы ты себя хоронил! И за что?! Мелькор Вала, кто смог бы противостоять ему?!

— Тебя ждёт Государь Нолофинвэ, — сказал он, смотря в темноту. Ветер доносил на него то, что происходило на крыльце, хлопоты, сборы, недоумение: что будет дальше, что скажут Валар? — Езжай.

* * *

Ветви хлестали его по лицу, но Тьелкормо не обращал на это внимания, Оллар под седлом шёл уверенно и быстро.

Сначала конь ступал по лесной тропе робко, точно нащупывая дорогу, да так оно и было: валинорский скакун родился при свете Древ, его зоркие глаза не сразу привыкли к темноте, слабо разгоняемой светом звёзд. А дальше тропа кончилась, среди платанов и клёнов стали попадаться первые родичи Оллара, в страхе перед упавшей на Аман тьмой сбежавшие с пастбищ и из конюшен Тириона.

Тогда-то он и перестал обращать внимание на ветви, на то, как пересохло в горле, он закричал и запел, созывая лошадей. Некоторым хватало голоса, других же требовалось успокоить объятиями или касанием рук, некоторых, испуганных отчаянно, отпустить. Так же созывали, утешали, унимали и следовавшие неподалёку Амбаруссар, и несколько пришедших с ними охотников.

Никто — ни братья, ни, верно, сам отец — ещё не знали, сколько жителей Тириона откликнутся на призыв идти на восток. Верность Первому Дому в спорах в магистрате и готовность бросить свой дом и уйти — вещи вовсе разные.

Но над наброском карты, найденной Кано в старых записях Финвэ — веры ей было мало, начертанные руническим письмом названия повторялись и путались — стояли и рассуждали всерьёз.

Мы должны сражаться не только пешими, это наш шанс победить быстро.

Но как переправить лошадей?

Ради памяти отца… надеюсь, Ольвэ даст нам корабли.

Едва ли.

А если не даст, мы возьмём их силой.

Дрожащая всем телом серебристая лошадь вырвалась из рук Тьелкормо и бросилась во тьму, ломая ветки, а может быть, и ноги себе. Собрать удалось около трёх десятков… время остановиться. Нужно удержать, успокоить, голосом, силой мысли… прежде ему не было в том равных среди эльдар. Не думать о том, как сладко ускакать вот так во тьму и не оборачиваться.

— Возвращаемся! — крикнул он появившемуся среди деревьев Тельво. Тот вёл под уздцы ту самую кобылу с отливающим серебром в свете факелов шерстью. Справился, смог. — Ведите. Я догоню.

— Не отставай! — Младший вскочил в седло и добавил: — Никто не знает, что тут, в лесу, теперь водится. Да что это… а, ясно. Догоняй.

Ган ткнулся в его ладонь горячей шелковистой мордой.

Пришёл попрощаться.

— Спасибо, — прошептал Тьелкормо, ощущая, как щёки становятся тёплыми и мокрыми от слёз. Перед Ириэ он не дал волю чувствам, а теперь было можно.

“Не ходи. Подожди. Ещё не поздно”.

Он обхватил руками спину пса Оромэ, прижался щекой к его боку.

— Нечего мне ждать. Иди своей дорогой. Ни к чему долго прощаться… у тебя ведь тоже есть сердце, и оно болит. Ведь есть?

Одному Эру ведомо, как они устроены, младшие майар.

Говорили, что с Врагом в Форменосе был кто-то из Падших, кто-то из самых могущественных. Пусть так… только бы снова не бежать, как придёт черёд.

Отстранившись, Тьелкормо пошёл прочь, Ган потянул его за край плаща.

“Валар не безучастны и не глухи. Но если ты и откажешься воззвать к их помощи, я пойду с тобой”.

— Ты, верно, бежал у стремени Оромэ, когда он явился в Средиземье показать дорогу квенди. Ты сражался с тварями Врага… зачем тебе теперь идти за трусом, Ган? Это гиблый путь.

“Раз гиблый — так не иди. Ты полагаешь, я был порождён Создателем для того, чтобы ходить по простым путям и с теми, кому легко?”

Край плаща оторвался, Ган захватил ткань снова и недовольно заворчал, и в рыке пса Оромэ Тьелкормо внезапно почудился голос Ириэ, её звонкое: ты дурак, дурак!

Он окинул взглядом безмолвный, полный теней деревьев лес — смогут ли они расти без Света? — чёрное небо над головой, на котором едва видны были бледные отсветы звёзд.

— Ладно. Меня… нас ждут. Поехали.

Увидев его верхом и Гана у стремени, как прежде, Амбаруссар вскрикнули от радости.

— Это что, значит, Оромэ…

— Ничего не значит. Он со мной не по воле Оромэ. Но надеюсь, Вала-охотник не имеет ничего против того, чтобы мы спасли от тьмы и страха лошадей.

Так и возвращались к Тириону: четыре десятка лошадей, теперь усмирённых и не требовавших поводьев или узды, следовавших по воле трёх принцев Первого Дома, несколько следопытов и Ган, на которого все, кроме самого Тьелкормо, смотрели с восхищением и надеждой.

Когда-то у северных ворот его и Ириэ встретил Ангарато с вестью о суде Валар, и жизнь непоправимо изменилась.

Теперь мать стояла так же, у стен Тириона, одна. Свет факелов в проёме ворот красными отблесками ложился на тёмный плащ, высвечивал исхудавшее лицо, неживое, точно из мрамора выточенное. Впечатление это усиливали сияющие живой медью волосы.

Она могла бы прийти проститься. Едва ли отец запретил бы ей. Или запретил?

И куда только схлынул поток мужчин, женщин и детей, что в первые часы после падения Тьмы стремились покинуть город, потому что предместья казались им безопаснее? Должно быть, все трусливые уже бежали. Да и мало было таких среди нолдор.

Амбаруссар соскочили наземь и бросились обнимать Нерданель. Тельво — тот и вовсе в растроганных чувствах рассказывал о встречах с ней каждый раз, как возвращался из Тириона. Рассказывал много и Нельо, который в свои редкие приезды в столицу был гостем у Махтана. Так говорил Кано — что гостил, а Морьо усмехался по-чёрному, неверяще: думаешь, отец после этого пустил бы его на порог?

— Питьо, Тельво, мы должны ехать. Отец сказал: собрать, кого найдём, и возвращаться, доложить ему или Нельо. Мне повторить? А казалось бы, вы вошли в возраст совершеннолетия и должны понимать с первого раза.

Оба близнеца обернулись к нему, удивлённые ледяной и резкой отповедью.

— Амбарто, Амбарусса, езжайте, — сказала Нерданель. — Я с тобой буду говорить, Тьелко. А с ними потом.

— Езжайте, — кивнул Тьелкормо. — И ты.

На сей раз Ган не ослушался.

Он спрыгнул на землю. Когда-то, юношей, был ростом вровень с матерью, теперь же обогнал её почти на голову.

Нерданель стояла рядом с ним на расстоянии вытянутой руки. Вот подняла ладонь, порываясь было коснуться щеки или поправить волосы, и рука упала бессильно — поняла, что он отстранится или оттолкнёт.

— Валар создали этих чудесных коней не для войны. И дети Эру были призваны в мир не для войны. Я родила вас не для войны!

— Откуда ты знаешь?

— Ты давно вошёл в возраст совершеннолетия. Можно ли думать — как можно думать? — что эльдар могут пойти на войну против воли Валар? И победить в ней? Тьелко… твоего отца ослепил свет Камней и жажда обладать ими вечно, и горе, и унижение, но ты-то не ослеплён.

— Мы идём не для того, чтобы победить. Я иду не для того.

Как ни сильна духом была мать, как ни напряжена сейчас, точно струна — говорила до него с Нельо и Кано, понял Тьелкормо, и ответ получила ясный — тут отшатнулась и подняла глаза к небу, точно пресветлую Варду спрашивала: как возможно?!

— Валар не будут глухи к мольбам. Не будут безучастны. Пожалуйста, подожди.

— Это мне уже говорили.

— Они спорят — Ауле говорил отцу и мне — ведь прямое вмешательство Стихий может разрушить земли Средиземья, погрузить их под воду или превратить в пустыню. Но способ найдут, я верю…

— Дед верил. Наверное… я полагаю, так. А чем для него кончилось? Да и не в том дело.

— Так в чём? Вспомни, пожалуйста, как ты писал Ириссэ, да так и не закончил. Шесть лет Древ прошло, а она так ни на кого другого и не взглянула. И ты.

— Мне не быть с ней. Я попрощался. Написал. В тот раз нет. А в этот — смог.

— Зачем?!

— Я скажу тебе — не стану за всех, пусть каждый из братьев скажет за себя — пусть хоть завтра Оромэ и Тулкас, и Эонвэ, и иные соберут могучую армию и выступят в Средиземье, чтобы низвергнуть Врага… я здесь жить и ждать, пока они вернутся с победой, не буду. Трусом, ничтожеством жить не буду! Ясно?!

— Тьелко… это не ты. Ведь ты и мой сын.

— Это я. Много времени минуло с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Ты могла бы — хоть раз — приехать. Ведь не тебя предали суду, не тебе присудили изгнание. Ты никогда не поймёшь ни меня, ни отца. Будь у меня сестра… верно, вы с ней поняли бы друг друга. Но сестры нет. Прощай.

…За пять лет Древ их дом в Тирионе выстыл и истосковался по речи и шагам. Мать не оставалась тут ни разу, после того как уехала к Махтану — называть его дедом больше не получалось.

Горел камин, и его тепло, прежде бывшее пережитком прошлого, ненужной роскошью — зачем огонь в очаге, когда в Благословенных Землях всегда светло? — притягивало к себе. Тьелкормо понял, что последние шесть перемен звёзд — с тех пор, как погибли Древа — не спал.

— Я скажу, — произнёс Тельво просто, смотря на остальных.

— Я схожу за ним, — кивнул Питьо, тряхнув рассыпанными по плечам волосами. Он, как и брат, обрезал косу в честь наступившего в Форменосе совершеннолетия, но до того, чтобы заплести их вновь, волосы не успели отрасти.

— Просто пойдём вместе, — решил за остальных Нельо, и пошли в библиотеку.

В павшей на Валинор тьме читали все семеро, торопливо и жадно, искали знание о врагах и союзниках, о природе, горах и реках, знание, способное помочь выжить в Средиземье.

Но Феанаро пошёл дальше всех: был и в архивах Румиля, и в книгохранилище университета, куда вошёл прямо на глазах ректора Таваро, и никто не осмелился его остановить.

Уже полз по городу и ширился слух: мятежный принц, так и не прощённый Валар, в городе, не станет же он просто сидеть и ждать? Что же сделает Нолдоран Нолофинвэ? Все верные Первого Дома молчали, молчал и отец.

Долгие часы — их-то как заново научиться считать? — он сидел над книгами, писанными ещё руническим письмом. Тьелкормо, увидев, сначала глазам своим не поверил: разве не всё, достойное познания, переложили на тенгвар?

Спросить не решился.

Вошли в библиотеку, в которой прежде — до суда Валар, до тёплых вечеров с Финвэ в Форменосе, до павшей на Благословенные Земли тьмы — нередко сидели и читали вместе и порознь, и спорили о том, что когда-то казалось важным. Близнецы, как и пятеро старших, должны были провести несколько месяцев Древ в университете, и, конечно, старшие братья, каждый на свой лад не упускали возможности доказать Амбаруссар, что при новом ректоре всё, что преподаётся там, в корне неверно.

Было светло, камней-светочей и Курво, и отец теперь творили довольно, да и иные мастера начали этим искусством овладевать.

Никто не сомневался, что нолдор — уж принадлежащие к Первому Дому наверняка — овладели бы всяким ремеслом, необходимым в Средиземье, справились бы с тяготами пути, показали бы себя достойными в бою.

Но как можно справиться с тем, от чего бежишь, не помня себя?

И даже здесь, в единственной смелости, что осталась ему — признаться и держать ответ — младшие братья его опередили.

— Отец, — сказал, не поднимая глаз, Тельво. — Если в Тирионе тебя не услышат, мы пойдём с тобой. Хоть на край мира. Я пойду. Но я не ты.

“Ни один из нас не ты”.

— Я… бежал, точно трус, — продолжил очень бледный Питьо. — Я трус и есть. Я не поднял меча — не вспомнил даже, как Куруфинвэ подарил мне его, как бился им на тренировочном дворе.

— Ты не позволил одному из высших Айнур овладеть твоими мыслями и сам проник в его разум, и увидел там грядущую беду. Но и я… я, старший из нас троих, обратился в бегство, даже не видя врага! Ты рассчитываешь на нас всех… мне не страшно пойти, не страшно умереть, как наш дед и король… страшно предать и подвести.

— Слава Эру, что ты не видел его, Тьелко, — Феанаро наконец поднял голову от книги, и Тьелкормо вздрогнул, глядя ему в глаза: красная сетка лопнувших жилок, внутри неё серебро в чёрной окантовке. — Я должен был стоять там. Не отец. Не вы.

— Я… все Валар молчат. Но я буду говорить с Оромэ, ведь он выступил против, когда Манвэ и другие решили выпустить Врага из заточения. Мне он в разговоре не откажет.

— Говори — и со мной не пойдёшь.

— Отец, послушай…

— Не вините себя. Оружие Моринготто не только ложь, но и страх. Он сильнейший из Валар… был и будет.

Это слово, имя, было произнесено лишь недавно, но уже прижилось, колкое и острое, не только среди принцев Первого Дома, но и во всём Тирионе.

— Выведи сына, — сказал Феанаро, смотря поверх плеча Куруфинвэ на бледного, вытянувшегося как по струне, переставшего дышать, не помнящего себя Тьелпе. И продолжил, когда остались ввосьмером: — Средство против этого страха есть. Если вы мне верите. Настолько, что никакая привязанность сердца, никакое снисхождение к боли, своей и чужой, не поколеблет веры и не остановит вас.

* * *

— Нолдор! Вы лишились своего Короля, вы лишились Предвечного Света, своих исконных земель, что освещаются звёздами — и что приобрели взамен? Рабское существование во тьме, на полоске земли между морем и горами Пелори, в ожидании новой милости Валар? Я предлагаю вам выбрать свободу — как выбрал её сам — и пойду в Средиземье, сколько бы ни нашлось отважных, что захотят за мной следовать!

Тирион встречал нового Короля — вскинутыми вверх руками, устремлёнными в небо взглядами, выкриками: свободы, свободы, знаешь ли ты, что такое свобода, Нолофинвэ, верный слуга Валар?!

Тьелкормо стоял рядом на вершине Туны, как и все братья, в алом плаще, в чёрной тунике, в лёгком доспехе из звёздного серебра, с мечом у пояса.

Не то чтобы они ждали боя прямо на улицах стольного города нолдор.

Они тогда ещё верили, что Благословенные Земли удастся покинуть без раздоров и кровопролития.

Но тем, кто колебался, идти ли в Эндорэ, требовалось показать предельно ясно: лёгкой и мирной жизнь там не будет.

Он больше не был с отвращением смотрящим в зеркало трусом.

Был принцем Первого Дома, был одним из главнокомандующих армии и третьим в очереди наследником Нолдорана.

Он не желал бы этой ноши: венца, не командования, ту-то ответственность принял охотно. Но знал, что если ценой победы над Врагом будут жизни его отца и старших братьев, исполнит свой долг достойно.

Вокруг, внизу мало было камней-светочей, больше факелов. Сторонники Нолофинвэ — а их было много, большинство, вначале казалось, что все, затем стало ясно, что отнюдь не так — ещё не овладели искусством делать светочи так же быстро, как отец и брат.

Отец никогда, до той ночи-среди-ночи в библиотеке, когда Курво вывел сына и накрепко запер дверь, не использовал осанвэ. И всегда отвечал на вопросы с усмешкой: это безгласным и полуразумным квенди, только очнувшимся у вод Куивиэнен, мыслеречь подходила, но зачем же она нужна сейчас, когда нолдор даны и внятная речь, и письменность?

Теперь Тьелкормо понимал, почему.

Он точно стоял на границе огня, и пламя не гасло, но и не подбиралось ближе: давило, скручивало, давило всё сильнее, и казалось, этот жар вот-вот переплавится в нестерпимую боль.

— Мы пройдём дальше Оромэ и не прекратим погоню, подобно Тулкасу, хотя бы нам и пришлось идти до края земли. Нолдор, я объявляю Моринготто войну, которая закончится только одним: его низвержением за грань Мира, последним и окончательным! Я, создавший Сильмариллы, говорю вам: мы вернём их, и тогда никто, даже Враг наш, родня Валар, не сможет противостоять Предвечному Свету, и падёт!

Блеснул в свете факелов серебром и бледно-алым меч отца, и Тьелкормо выхватил свой, и так же вскинул в небо.

Правую руку пронзило болью — откуда она, такая ледяная и цепкая, на границе пламени? — и он заговорил, четвёртым, вместе с остальными семерыми, ввосьмером, как один.

Так, как было решено.

И всё же, если бы не осанвэ, он не смог бы облечь память в слова. Он, помнивший отправленное Ириэ письмо и её ответ — я ждала и буду ждать — не смог бы заклясть себя той Тьмой, что за гранью мира.

— Пред великим Манвэ и пресветлой Вардой… клянусь преследовать Врага, отнявшего самое дорогое мне, до самой грани Мира! И повергнуть, и низвергнуть Его за край Мира, в Вековечную Тьму, не жалея ни труда, ни сил, ни жизни! Услышь меня, Эру Создатель! И воздай мне Вековечной Тьмой, если Клятву я нарушу! Клянусь.

Боль хлестнула от правого плеча накрест по груди, по рёбрам, по сердцу, ледяной сетью сковала тело. И отпустила, растворяясь в текучем жаре невидимого пламени — снова давило, скручивало, но не жгло.

И всё стало легко и ясно.

Ниже на склоне, рядом с Махтаном, стояла мать — бледная, с закушенной нижней губой, с кровью на подбородке. Двое её братьев одними из первых встали под знамёна Первого Дома, готовые идти в Средиземье.

Подойти бы… теперь можно. Он не даст волю отчаянию и слабости, их нет больше.

Нельзя. Нельзя рвать сердце, длить прощание, он сам так сказал.

А вот Ириссэ найти нужно. Вот и она, рядом с братьями, белая-белая лицом, точно фарфоровая, белее развевающегося на ветру платья. А Нолофинвэ рядом нет: тот почти поднялся по склону, ещё несколько шагов — и встал рядом с отцом.

Тишина вокруг взорвалась ропотом: как можно призывать Вековечную Тьму в свидетели, когда Аман и без того лишён света?

Не безумны ли те, кто заклял себя ею, можно ли следовать за ними?

Не все тревожились, не все роптали, но сомневающихся было больше половины тех, кто пришёл на холм Туны.

После пяти лет изгнания и не могло быть иначе.

— Нолдор, вы все потеряли Короля. Пять лет я правил Тирионом от его имени и не обманул вашего доверия. Если вера не покинула вас, услышьте меня и сейчас. Я, Нолофинвэ Аракано, иду вслед за моим братом Феанаро, чтобы отомстить Врагу за гибель нашего отца. И призываю тех верных мне, в чьих сердцах по-прежнему живы доблесть и честь, следовать за мной.

…Вдвоём шли по улицам Тириона, лёгкая, но сильная ладонь Ириссэ лежала в его руке, и всё было как прежде и даже лучше, чище, проще.

Первый и Второй Дома вместе шли в Исход. Арафинвэ же всё ещё колебался, а дети его, что были нолдор лишь на четверть, рвались следом за двоюродными братьями и сестрой.

Не все улицы были хорошо освещены камнями-светочами или факелами, но это и не требовалось больше, ведь Тирион покидали многие, пустели дома, откуда уходили мужчины, а часто и вся семья разом.

Тьма была им двоим на руку: меньше станут говорить, встретив принца и принцессу дома Финвэ в объятиях вовсе не дружеских.

До тьмы не было решительно никакого дела. Больше не было нужды прятаться.

— Ты была права — я дурак. Мной овладело малодушие. Ириэ… прости. Верни мне письмо. Или сожги.

— Я знала… что тебе станет лучше. Что ты перестанешь себя винить. Ничего. Бывает так, что нужно время.

Ириссэ держала его под руку неловко, сначала было и вовсе неудобно, когда она взялась за правый локоть… перевязи с мечом Тьелкормо так и не снял. Переменили сторону, стало полегче, но всё равно непривычно.

— Теперь они не будут больше враждовать. Нечего делить, общий Враг…

— Ты думаешь? Ни один из них не назвал другого королём.

— Не думай о плохом.

— Братья уговаривали меня остаться. Даже когда узнали, что идёт Артанис. Отец молчал, сказал, что я давно миновала возраст совершеннолетия… даже не подойди ты ко мне, даже думай я, что нет надежды тебя увидеть, никогда… я не отпустила бы их. А теперь и подавно. Всё ясно.

— Всё ясно. И всё равно, какого мы Дома… если Инголдо-старший останется в Тирионе, так пойдём к младшему просить принять нас. Помнишь, как хотели?

Дошли до пустынной набережной, не до того было обитателям Тириона, чтобы по ней прогуливаться. Ириссэ остановилась у парапета, оглядела его всего, от кончиков сапог до алого плаща, от гордо вскинутой головы до серебра звезды на нагрудной пластине доспеха, и с сомнением покачала головой:

— Не всё равно. Тебе не всё равно. Ты сам сказал об этом. Перед всем Тирионом. Да что Тирион… чтобы и Валар услышали.

— Я клялся вечно враждовать с Моринготто. Не с твоим отцом. Я больше не убоюсь, не побегу, и что исцелило меня от трусости, Клятва или время, не имеет значения. Ириэ… будь моей женой. — В лице Ириссэ он увидел надежду и страх, и невозможность решить, не согласие, но и не отказ. И принял это легко — после того, как он поднялся на вершину Туны и произнёс предначертанные и решённые заранее слова, всё стало легко — и продолжил: — Тогда, когда ты будешь к этому готова. Ведь и твой дед убит. Ведь и твои отец и братья отправляются в Исход, и чем он обернётся для нас, кто победит, а кто погибнет, не знает никто. Дед… Финвэ говорил: эльдар не заключают браки и не зачинают детей во времена бед. Я подожду.

Тихо было на набережной, лишь волны бились о каменный парапет. Ириссэ смотрела на него, колеблясь, и тело её звало и обещало одно — раскрытые губы, сбитое дыхание, дрожащая тонкая талия под его ладонями — а расширенные, залитые истошным страхом глаза говорили другое.

Она ведь не видела Финвэ мёртвым, вернее, то, во что Моринготто превратил его тело. Не бежала в ужасе от Форменоса. Что же случилось с ней?

— Или не подожду… Ириэ, ответь мне, пожалуйста. Я больше не боюсь. Не виню себя. И ответ приму любой. Но ответь сейчас… потому что иначе мне с собой не справиться. Если мы разделим ложе, и меня убьют… не знаю, сможешь ли ты полюбить снова, сколь бы ни был достоин тот, кто станет добиваться тебя. Но… Финвэ же смог.

— Пожалуйста, подожди. Мне холодно, Тьелко… так со мной давно, с тех пор, как погибли Древа. Как со многими. Но рядом с тобой особенно холодно… не знаю, почему.

* * *

Ириссэ была права: согласия между Первым и Вторым Домами хватило ненадолго.

Был прав и Нельо: нолдор стоило раньше учиться строить корабли.

В пешей досягаемости от врат Форменоса плескалось море… если бы начали в год изгнания, были бы готовы к Исходу лучше.

Нолдор, Премудрые Эльфы, и суда бы смастерили быстрее, надёжнее, краше тэлерийских, сомневаться в том не приходилось, уж Тьелкормо не сомневался точно… но на то не было самого ценного — времени.

Отец клял себя за то, что не внял предупреждениям старшего сына, Нельо брал вину на себя… вдвоём пошли в стены Лебединой Гавани на переговоры, вернулись ни с чем.

Валар им не велели — что толку говорить с рабами?

Кано предлагал дождаться Инголдо-младшего и его братьев. Будучи тэлери наполовину, они, верно, сумели бы убедить родичей одуматься.

— Я не буду у Инголдо в долгу, — сказал, как отрезал, Феанаро. — Мы войдём и возьмём корабли силой.

— И тэлери Оромэ учил ковать оружие. Ещё тогда, когда он помогал нам. Их лучники всегда были лучшими в охоте.

— Верно, Тьелко. Ты слышал: мы войдём и возьмём то, что принадлежит нам по праву. Как плату за строительство Гаваней. Об обещании которой Ольвэ предпочёл забыть.

Лучники Алквалондэ стали стрелять первыми, это подтвердили бы все нолдор, кто был тогда в Гаванях, это признали бы и тэлери.

Что толку в признаниях? Вина за братоубийство останется на тех, кто одержал победу и не раскаялся.

Стоя на вершине Туны с обнажённым клинком, Тьелкормо представлял, как убивает первых тварей Моринготто — а наплодил он в Средиземье, судя по рассказам деда, многих — а вышло иначе.

Вместо тварей Врага были трое эльдар — двое взрослых мужчин-тэлери, один из них оказался искусен в обращении с мечом, и только крепкий доспех спас Тьелкормо от глубокой раны в бедре, второй же напуган и растерян — и юноша-подросток с луком.

От стрелы в горло пал Аткарно, младший брат матери, и случилось это в двух шагах от отца, и отец мог бы лежать так же, белый-белый, неживой, с залитыми кровью лицом и шеей… и лучников больше не щадили, не трудились выяснять, что у них на уме — застрелить захватчиков или бросить оружие и сдаться на милость победителей.

Были ураганом ворвавшиеся в разбитые врата Алквалондэ сыновья Нолофинвэ. Без их поддержки бы, верно, справились, но погибших среди нолдор оказалось бы кратно больше.

Был его разговор с Ириссэ, вместе с принцами Третьего Дома и Артанис помогавшей раненым, не разбирая, где нолдор, где тэлери.

Ириссэ не отвечала на вопросы, не смотрела в глаза… так, точно его не было.

— И твои братья бились здесь, и убивали. И твой отец рядом с моим. Что же, и от них отречёшься?

Он так и пришёл в побуревших от чужой крови поддоспешной куртке и штанах, пришёл хромая, выпад воина-тэлери хоть и не рассёк бедро, но оставил большой кровоподтёк. Ириэ подняла-таки голову и окатила его ледяным взглядом:

— Не до тебя сейчас. И не до них.

Тьелкормо обмер, уязвлённый, но сдержал себя. Тех тэлери, кто сражался на пирсах и улицах Алквалондэ, разоружили, и отец объявил на центральной площади — громко и отчётливо, так, чтобы слышали и уяснили все — если найдутся ещё те, кто станет стрелять или рубить из засады, за каждого убитого нолдо казнят десятерых.

Никто не стрелял больше, но выли и рыдали женщины, оплакивая погибших, и растерянно метались те, кто своих близких не нашёл ни среди живых, ни среди мёртвых.

Он же, только прислушавшись, только услышав гневную отповедь Ириэ, представил, как было бы наоборот: как сидела бы над его телом, обескровленным стрелой в горле или глубоким разрубом на бедре, перебившим главную жилу, и так же качалась бы, и выла.

— Прости. Если чем могу помочь — хотя толку от меня в этих вещах всегда было мало — скажи.

— Принеси воды. Найди среди ваших Орниона, возьми у него… сейчас напишу, что, ты не запомнишь.

…Когда ушли из Алквалондэ на север, в Араман, когда остановились на вторую стоянку, он подстерёг Ириссэ между лагерями Второго и Третьего Домов.

Она не отстранилась, не оттолкнула, ответила на поцелуй, только сказала: мне холодно, но это потому, что я совсем не спала, долго… это пройдёт.

И был длинный переход на север, и беспокойные мысли, раз за разом: выдержат ли лошади, не лучше ли отпустить их? Выдержат ли женщины и дети?

И вопросы, и всё чаще ропот: знают ли вожди Исхода, куда идут? И который из них вождь?

Была буря, утопившая из сотни захваченных кораблей одиннадцать, на них — всё больше женщины и дети, из мужчин лишь штурманы и гребцы. Посовещавшись в Лебединой Гавани, отец и Нолофинвэ решили поместить на суда тех, кому трудно идти, не разбирая, кто чьего Дома, и Инголдо-старший спорить не стал.

Просыпался от кошмаров Кано, уходил в никуда во время стоянки Нельо и возвращался лишь к моменту пробуждения остальных, Амбаруссар не могли остановиться, рассказывая, как спасли из воды, после того как утихла буря, двух девочек и их мать, а ещё с полтора десятка вытащили мёртвыми и пытались оживить, долго, никого не слыша, что поздно… точно рассудка лишились, Тьелко, представляешь?

Тьелкормо никогда не сомневался — ни в Алквалондэ, ни в Арамане — и кошмарами не мучился.

Всё было лучше, чем стоять у ворот разорённого Форменоса, задыхаясь от ощущения собственной трусости.

И потому Проклятье Намо не устрашило его, не могло — да пусть кровь, пусть муки и скорбь, но не ничтожество, не трусость! — а прозвучавший над скалами Арамана ответ отца заставил кровь вскипеть в жилах, а застывшие на северном ветру пальцы сжать рукоять меча.

Тьелкормо закричал, перекрывая свист ветра — тот ожил сразу же, как фигура Вала-Судии на скале истаяла в тумане:

— Вы слышали! Наш Король сказал: мы пойдём вперёд и не отступимся! Если нам суждено погибнуть от оружия — пусть я буду первым, но не убоюсь, ни Моринготто, ни его тварей! Кто хочет обратно к Валар — идите сейчас, потому что любого, кто в Эндорэ предаст или бежит с поля боя, я зарублю сам!

И голос его был слышен всем на корабле и на соседних двух, что отец отдал ему под командование, тоже.

Я хотел бы стоять рядом с тобой, Ириэ. Я бы хотел сказать эти слова тебе… я нашёл бы другие, мягче, проще… никогда не был в этом хорош, как и во врачевании ран, но справился бы с тем, чтобы отогнать твой страх.

Но надеюсь, твои отец и братья справились тоже.

Нолофинвэ молчал перед Владыкой Намо, но говорил после, убеждая тех, кто был напуган Проклятьем, идти дальше.

И его слушали.

Пять лет изгнания после суда Валар не прошли даром.

Арафинвэ отправился обратно в Валинор, вымаливать прощение. Тьелкормо был сперва рад этому — с трусами не по пути — но разговор с Ириссэ отрезвил его. На четвёртой стоянке после места, где было произнесено Проклятье — его стремились покинуть как можно скорее, но дальше стали продвигаться всё медленнее и медленнее, точно Араман не хотел отпускать изгнанников — шли рука об руку вдоль берега.

Тьелкормо осторожно касался рукава её теплого плаща с меховой опушкой ладонью, иногда брал в свои тонкие ледяные пальцы, но большего не позволял себе.

Уже и не хотелось большего — не так ярко, как в погрузившемся во тьму Тирионе, как в Алквалондэ. В длинном переходе на север все очень устали.

— Финьо прав: теперь они не договорятся никогда.

— Ты о чём?

— Тебе Нельо не говорил разве? Только Арафинвэ и мог их помирить… были те, кто хотел видеть его Нолдораном.

— Ты серьёзно — труса?

— Чтобы вернуться в Валинор после того, как Ульмо и Оссэ утопили корабли… после слов Намо — кто сказал, что раскаяние их отменит? — нужна немалая смелость, не находишь?

— Не нахожу. Мужчине из рода Финвэ — не нахожу. Или Валар опаснее и свирепее Моринготто? Тебе… Ириэ, если бы ты решила вернуться… я бы сказал: ты вправе. Ты не была моей, мы не связаны так, что не разорвать…

— Я не пошла за Арафинвэ. Поздно об этом говорить. Помяни мои слова: если мы сейчас не взойдём на корабли, то перебьём друг друга на подступах к Хелькараксэ. Я не знаю, что это… ведь Сильмариллы в руках Моринготто, и сам он далеко, он не туманит ничей разум, что за наваждение… словно они двое родились, чтобы ненавидеть друг друга. Я как-то спросила деда, ещё до всего: они же были дружны, пока мой отец рос…

— Ириэ, ты устала. Артанис сказала, ты почти ничего не ешь… Пожалуйста, отдохни. Ты же понимаешь, об этом говорили и Нолофинвэ, и мой отец: чем дальше мы от Хелькараксэ, тем сильнее ветер, тем опаснее открытая вода… тем больше шансов, что Оссэ вновь утопит корабли. Кто возьмёт на себя эту кровь?

— Это решение кто-то должен принять. Пока не стало поздно.

Он обнимал Ириссэ в последний раз, обхватив за ставшие тоньше плечи, то, как она исхудала, чувствовалось даже под тёплым плащом. Он думал: только бы не пострадал её рассудок. Ведь о Проклятии — о котором рассуждали вокруг многие, не понимая значения многих слов — Ириэ говорить отказывалась.

А оказалось, что трезвости рассудка ей не занимать.

Начали гаснуть огни в лагере Второго Дома, тихо стало и среди палаток Инголдо-младшего и его братьев.

В большом шатре было светло — горели камни-светочи, не факелы — Феанаро командовал, сам затягивая ремни на доспехах. Оруженосца он отогнал так, что тот шарахнулся. Не мог усидеть, точнее, устоять на месте от нетерпения, от всплеска сил, порождённого окончательно принятым решением, потому и хотел чем-то занять руки.

И было ясно: томительное “стояние в Арамане” вот-вот завершится.

— Поднимайте верных, пусть идут на корабли. Кано, ты и я идём к тем, кто сомневается. Морьо, ты же всех переписал?

— Да, отец.

— Курво, ты проверил команды? В каждой есть хотя бы треть опытных мореходов… насколько мы можем быть опытны… тех, кто пришёл по морю от Алквалондэ?

— Я думаю, сомневающиеся могут быть и на судах.

— Тех, кто считает Нолдораном Нолофинвэ, отправляйте на сушу.

— Вряд ли все будут согласны.

— Постарайтесь обойтись без крови. Но оставить только верных на кораблях важнее.

— Ты же не хочешь…

— В чём разница между кровью нолдор и тэлери, Майтимо? В Гаванях ты кричал, требуя, чтобы мы не шли дальше, чтобы помогли тем и другим раненым. Так в чём?

— Может быть, в том… что Оссэ отправит на дно убийц своего народа с ещё большей охотой?

Брат побледнел, Феанаро рассмеялся ему в лицо:

— О, напротив! Валар и их слуги обещали нам суровую кару — так должны быть счастливы, смотря, как мы сами приближаем её. Всё к тому идёт… но если уйдём сейчас, крови будет меньше. Или вовсе не будет.

— Ты возьмёшь и женщин, и детей? В то время как море, возможно…

— Возьму. Мы ещё не у Хелькараксэ, но ветер здесь слабее и вода спокойнее, чем в центре Арамана. А если останемся на дне… у Нолмо будет шанс пройти ледники и отомстить за нас. Но не думаю, что он на это решится.

Обошлось без крови, хотя когда Нельо и отец стояли у кораблей под прицелом лучников Турукано, у Тьелко кровь застыла в жилах.

Под его началом шли к берегам Средиземья пять кораблей, на него смотрели сотни воинов, его словам внимали женщины и дети… не мог он позволить себе искать Ириссэ.

Кто же знал, что это будет последний шанс говорить с ней.

* * *

Когда суда шли вдоль кромки льдов — слева вздыбленные белые горы Хелькараксэ, справа чёрная гладь воды, которая могла в любое мгновение подняться в буре и поглотить всех — стояли бок о бок с Кано.

Брат взбежал на корабль Тьелкормо в суматохе отплытия, когда лучники Турукано нацелили стрелы на отца и Нельо, и отец нетерпеливо махнул — уходите, нельзя подставляться всем! — да так и остался.

Оба были уверены: отец, обычно нетерпимый к нарушению боевого порядка, не станет отчитывать.

Никого не станет, если все достигнут Средиземья живыми.

— Мы можем не пройти, — сказал Кано медленно, смотря на оставшийся позади берег Арамана, на котором огоньки костров окончательно утонули во тьме. — Лайрэ со мной не нужно. Ты о том же думаешь?

— И я. Но когда мы пройдём — мы должны — мы отправим корабли обратно. Я готов вернуться.

— И я. Но отец не отпустит нас обоих. Нужно решить, кто вызовется первым.

— Бросим жребий?

— Если нужно, я уступлю тебе честь вернуть суда Второму Дому… Кстати, все они вместе с домом Арафинвэ на корабли не поместятся, так что на следующий раз мы можем поменяться местами. Так договорились?

— Ты увидишь Лайрэ, я Ириэ. И мы всё скажем — и Нолофинвэ, и отцу. Или ты иначе это видишь?

Стоявший у борта судна Кано был очень бледен, как в Арамане, после того как было изречено Пророчество. Он водил ладонью по борту корабля, точно ища неровный участок доски, чтобы набрать в руку заноз и отрезвить себя болью.

Предчувствовал недоброе, но не мог облечь в слова?

— Начнём хронику нолдор в Эндорэ со свадеб? Двух сразу. Кажется, что откладывать не стоит, если мы хотим…

— Мы будем живы оба, Кано. Если ты об этом. И увидим, как родятся наши дети.

Они долго вглядывались в гладь воды впереди, на востоке, над которой стал после второй перемены звёзд проступать скалистый берег.

Не о детях следовало думать.

Смогут ли суда бросить на том берегу якорь?

Не нападут ли слуги Моринготто во время высадки?

Не налетят ли на последнем перегоне гонимые Оссэ шквалистые волны? Ведь разбить корабли о ломаную каменистую линию берега куда легче, чем об льды.

И не о бедах, которые могли бы причинить природа или Валар, нужно было рассуждать.

Штурманы нолдор, в их числе сам Тьелкормо, Нельо и Тельво, ввели корабли в узкую бухту, чтобы защитить от волн. Дальше в длинный, клинком вдававшийся в сушу залив не пошли, слишком велик был риск сесть на мель и потерять припасы и лошадей.

Расчёт оказался верным: переправились без потерь, ещё одну перемену звёзд встретили на берегу, развернув шатры.

Впервые держать ответ за жизни сотен эльдар, на своём корабле и на тех, что шли следом, оказалось непросто. Тьелкормо, измотанный высадкой, заснул как убитый.

Проснулся же оттого, что Кано с неживым, застывшим лицом стоял над ним и тряс за плечо.

— Отец зовёт.

Ещё в Форменосе он научился собираться за несколько мгновений: набросить куртку, обуться, а косу на сон не расплетать.

Плечом к плечу стояли Куруфинвэ, Морьо и Амбарусса с факелами в руках, и рядом с ним несколько верных Первого Дома, и так же, с факелом, сам Феанаро.

Курво, ценящему красоту лишь камней, металла и кожи, было не жаль судов тэлери.

Морьо вовсе ничего и никого в жизни было не жаль.

Невеста Тельво осталась в Валиноре… после Проклятья никакие корабли не помогли бы вернуться к ней.

— Всё выгрузили? Трюмы проверены?

— Да, отец.

— Я готов возглавить тех, кто поплывёт обратно, — деревянным голосом сказал Тьелкормо, уже понимая, что речь идёт об ином.

— Тогда сожгите, — продолжил Феанаро, точно не слышал его. — Все. Нам в Эндорэ попутчики не нужны.

— Стоит ли? — подал голос стоявший там же, при свете факелов Ариэндил. — Есть те, кто считает, что нам не по пути с Вторым Домом, но есть и те, кто сомневается.

— Сомневающихся много. И потому я сделаю это сейчас, своей рукой. Раз даже самые верные так нерешительны.

— Отец, — заговорил Кано, и голос его был тихим и ломким, не в пример обычному уверенному и звучному. — На том берегу остались те, кто дорог нам… Первому Дому.

Он протянул руку, тоже принимая факел, и медно-рыжие отблески огня высветили тонкий ободок обручального кольца на пальце.

— Как же ты отделишь тех, дорогих сердцу, от верных Нолофинвэ?

Кано смешался под пронзительным взглядом отца, а тот продолжил:

— Это было сделано раньше — когда те, кто выбрал Первый Дом, поднялись на корабли. И исключений не будет. И подумай ещё: стоит ли дорогим сердцу ступать на эту землю? На которой Намо предрек нам гибель от оружия, муки и скорбь.

Память о Проклятии ледяной плетью ужаса хлестнула по спине.

Проклятие — или побуждение к действию? Напоминание о том, что с оружием Врага изгнанники встретятся очень скоро?

Похоже, отец понял его именно так. Нолдор высадились с кораблей, вывели лошадей, перенесли припасы, разбили первые шатры, но ждали нападения ежечасно.

Вот и сейчас на Курво, Морьо и Амбарусса доспехи, и в свете звёзд — в эту перемену они особенно ярки — под плащом отца тоже тускло блестят наплечные и нагрудные пластины брони.

Нужно пойти и одеться тоже.

Нужно хоть что-то сделать, не стоять вот так, покорно склонив голову.

Воздух стал горячим и плотным, и давит так же, как на вершине Туны, хотя нет властной мысли, нет подчинения, нет осанвэ — и вот-вот станет очень больно.

Издалека послышались шаги, и тут же громче и ближе, пламя факелов отразилось в живой меди распущенных волос, Нельо-то их на сон расплёл.

И стоял сейчас в одной рубашке, и кричал:

— Ты не можешь! Они не повернут обратно, они прокляты так же, как и мы! Им не вернуться в Валинор, никогда, они пойдут на ледники и погибнут! Или истают от голода в Арамане!

— Хочешь, чтобы погибли мы, когда нам ударят в спину?

— У нас один враг, никто не будет…

— В Средиземье может быть только один Нолдоран, Майтимо. Не ты ли говорил своему другу Финдекано: нам двоим выбрать легко, а как выбрать остальным, между двоих равно достойных?

Очень больно. Вот и нечем стало дышать.

Старший брат огляделся вокруг больными, безумными глазами. Тьелкормо сделал шаг назад: почудилось, будто Нельо, выбежавший из палатки безоружным, сейчас выхватит у кого-то из стоящих рядом меч и бросится на отца.

В Форменосе брат был лучшим и в мечном бою, и в рукопашной среди семерых. Немало синяков и иссеченных предплечий, и ран серьёзнее потребовалось, чтобы Тьелкормо перестал это первенство оспаривать.

И в Алквалондэ он вёл за собой бойцов, и потерял немногих, и сразил с первой полудюжины ударов одного из сыновей Ольвэ, осмелившегося бросить ему вызов.

— Оглянись — тут довольно места для трусов и предателей своего Дома, — сказал Феанаро с усмешкой, указывая на дальнюю гряду холмов, где лагерь кончался. — Если тебе на эту дорогу — ступай.

И повернулся спиной, точно нарочно, и Нельо ничего не сделал. Поднял ладони к лицу, с силой сдавил ими виски — и бросился бежать к тем холмам, как был, в одной рубашке.

…Так правильно, так лучше.

Запятнанные кровью тэлери корабли должны сгореть.

Если нолдор в Средиземье одержат победу, они научатся строить больше и краше.

Если же нет… зачем Ириссэ ступать на эту землю?

Так?

Тьелкормо сам поднялся на палубу “Белой лилии”, на которой провёл много изнурительных часов, осваивая морскую науку, которую первой ввел в бухту рядом с флагманом Нельо, и бросил факел оземь.

Он долго стоял на палубе, слушая, как трещат доски, чувствуя, как нагретый поднимающимся пламенем воздух властно сдавливает тело.

Его за руку вытащил по сходням на берег один из Амбаруссар.

Позади гудело и трещало, жар пожираемых огнём остовов кораблей жёг спину, багряное зарево освещало равнину до дальних холмов, в которых скрылся Нельо.

Собравшиеся у кромки берега переглядывались, приглушённо роптали, поднимали глаза к небу — и вдруг всё стихло, когда Феанаро возвысил голос:

— Нолдор! Верные Первого Дома! Чтобы победить Врага, чтобы отомстить за гибель нашего короля, нам не нужны более милости Валар! И не нужны сомнения — оставьте их на этом берегу! Айя Финвэ!

— Айя! — хищно усмехнувшись, вскинули обнажённые мечи Морьо и Куруфинвэ.

— Айя Финвэ! Айя Феанаро! — закричал Кано, и в его голосе была прежняя властная сила.

А Питьо растерянно крутил головой, не находя рядом брата. Тьелкормо поймал его взгляд — и понял, что стоят пятеро вокруг шестого, и вспомнил, что и прежде, чем прибежал Нельо, стояли так же впятером.

Как могли не обратить внимания? Как могли принять Питьо за двоих сразу?! Точно у всех помутился рассудок.

Вокруг ещё раздавались одобрительные крики, а Феанаро замер, смотря на охваченные пламенем суда, и краска стекла с его лица. Двое слуг, которых нашли рядом с Финвэ у крыльца Форменоса, выглядели ровно так. Про самого деда нельзя было так сказать… слишком мало осталось от лица.

— Нужно… проверить корабли, — только выдохнул младший, найдя в глазах всех вокруг подтверждение ужасной догадке.

Отец же уже сбросил плащ и перевязь с мечом, выхватил короткий кинжал, поддел одну из наплечных доспешных пластин, разрезая крепившие её шнурки, потом вторую… зазвенел падавший наземь металл.

Оглядел всех пятерых, в считанные мгновения рассек и ремни, крепившие нагрудные пластины.

— Тьелко, со мной! Амбарто, не так — срезай — иначе не выплывешь!

Руки у Питьо тряслись так, что он порезался кинжалом.

Тьелкормо рванулся к кораблям первым — ему-то не надо было ничего снимать.

Ган белой молнией бросился наперерез, и он заорал:

— Прочь!

В спину ударил тоскливый собачий вой, и следом за ним раздался властный голос:

— Макалаурэ, Курво, на вас оборона лагеря! Морьо — пошли разведку на холмы! Тьелко — направо — там ещё не всё сгорело!

У воды в лицо ударила волна жара. Слева пылала, точно исполинский факел, “Белая лилия”.

Тьелкормо никогда не любил огня… может, потому и не научился работать с металлом, как пристало сыну величайшего мастера эльдар.

Огня ведь не было в лесах и полях до того, как туда пришли Дети Эру.

— Тельво!!! Уходи с корабля! Зачем ты остался?!

Как брат мог остаться на борту, что пришло в голову?

Хотел вернуться не просто в Араман, но в Валинор, пойти вслед за дядей Арафинвэ покаяться Валар?!

Как могли люди Курво, осматривавшие суда, не заметить?!

Он не помнил после, сколько кораблей прошёл, сколько раз нырял, забирался по сходням, бортам, как падал, ожегшись, как плыл к другому судну. Руки после были покрыты пузырями до плеч, волосы опалены и висели неровными прядями, так что долго было не заплести косу.

С третьего, что ли, по счёту корабля он вывел двоих совсем юных эльдар, ровесников Тьелпе: решили в прятки с отцом и матерью поиграть, и с проверяющими Курво тоже, затаились в трюме.

Ну, как вывел — вытащил наверх, на палубу, задыхающимися от дыма, и велел прыгать в воду, и столкнул первого, а второй прыгнул сам, и надеялся, что доплывут.

Эру Всемилостивый, нет, только не Тельво, я могу поклясться — чем угодно — я же знаю, что Ты слышишь — я клянусь, он никого в Гавани не убил, лишь одного или двоих ранил, и раненым помогли подоспевшие Артафиндэ и Артанис, я помню, они помогали всем, не разбирая своих и чужих.

Только не он.

Возьми меня — я убивал, и я предал Ириэ.

Он очнулся, стоя по грудь в горячей воде и смотря на падавший на чёрную, отливавшую маслом гладь моря пепел.

Посмотрел вперёд и вверх: последними хищными сполохами огонь догладывал обнажившиеся остовы кораблей.

Что, если Амбарто или отец нашли?.. Наверняка ведь нашли.

Он обернулся, посмотрел на сушу — и что есть силы бросился к берегу.

Горело и в лагере, и среди отливавших серебром доспехов нолдор Тьелкормо различил коренастые фигуры в чёрном и сером.

Он вырвался на землю, подхватил меч одного из раненых, рубанул первого чужака, тот отбил выпад, второй, третий, четвёртый пропустил — клинок Тьелкормо раскроил кольчугу и грудину и застрял в кости.

Что это за чудовище? Но кровь алая, и кричит от боли, точно эрухини… Не было времени думать.

Что там сказали двое местных, встреченных разведчиками Амбарто вскоре после высадки? Рождённые эльфами, но не дошедшие до Света, они уступали нолдор в росте едва ли не на голову, и язык коверкали, но отец вскоре их понял.

Бойтесь орх?

Нужно было не просто сражаться, а собрать за собой тех, кто при нападении на лагерь растерялся… где Кано, жив ли?!

Чёрную волну отчаяния смыло другой, алой, ликующей: не зря он пять лет в Форменосе терпел и закалял себя, раз за разом выходя в одиночку против Нельо и отца. И бой в Лебединой Гавани был не зря.

В горячке Тьелкормо не подумал о том, что выскочил в ближний бой не то что без дельного доспеха, даже без кожаной куртки, способной дать хоть мало-мальскую защиту.

Что стоило бы приказать воинам сомкнуть ряды и под их защитой найти хоть кольчугу, хоть с мёртвого или раненого снять?

Важнее было не пустить орх в северную часть лагеря, туда, где женщины и дети.

Сразу было ясно, что эти детей щадить не будут.

Ударили короткие, оперенные серым стрелы, перед глазами точно белая молния сверкнула. Ган бросился наперерез, прикрывая его.

Так нельзя — точно ледяной араманской водой в лицо плеснуло — Ган не должен погибнуть, он не игрушка, не оружие!

Высоко запел рог, и ещё раз, и ещё, и оказавшийся между холмами вражеский отряд в считанные мгновения смели конные.

Не зря, выходит, с такими муками везли на двух судах валинорских лошадей. На всех воинов их не хватило, конечно, но и сотни было довольно.

Всадников вели двое: один в шлеме с высоким алым гребнем и богато отделанных доспехах с эмблемой Первого Дома, второй в кольчуге с чужого плеча и чужом же шлеме, с облепившими плечи мокрыми волосами.

Курво и отец.

— Раненых добивай! — закричал Тьелкормо и удивился тому, каким хриплым стал голос. Вроде и недолго длился бой — да, так, подсказали показавшиеся в прорези облаков сверху звёзды — когда командовал, сорвал, нужно будет привыкнуть. — Кто цел — тех довольно, чтобы допросить!

Позже — вскоре — будет ясно, что допрашивать орх бесполезно.

…И снова, когда всё было кончено, стояли, пятеро вокруг шестого. Сначала пришли четверо и обнимали друг друга, и слёзы пеленой становились в глазах: слава Эру, все живы.

А потом появился пятый — Рыжик, живой. С подпалёнными, ставшими ещё короче волосами, в прогоревшей до дыр мокрой рубахе, с волдырями ожогов на лице, плечах, груди. Пришёл от воды, видно, так и стоял там ошеломлённый и не вступил в бой.

Слава Эру… ведь без доспеха легко мог получить стрелу в сердце или горло.

Нужно искать дальше, непременно. Кто знает, почему в суматохе боя Тельво не нашёл своих?

Мог же испугаться, как Нельо, и убежать на холмы?

Вот пусть и вернутся — вдвоём.

Нолдор вокруг оглядывали друг друга и тоже обнимали — и близкие друг друга, и прежде не знакомые, и говорили, и спрашивали, и летело над лагерем слово: раненых много, много работы Орниону и его лекарям, много это около сотни, а убитых — трёх десятков… на утонувших по пути к северу Арамана кораблях было много больше.

Женщины и дети в безопасности — к ним не прорвались.

Слава доблести воинов нолдор!

Слава принцам и вождям сотен, так быстро собравшим вокруг себя отряды!

Слава Королю!

Звонко пахло железом и кровью, тяжело, зловонно несло от сваленных кучами тел орх.

Когда Феанаро соскочил с лошади и снял шлем, Тьелкормо вздрогнул, смотря на его лицо и руки. Те же багровые с белым — вспухшей пузырями, уже отмершей кожей — ожоги, залитые алым белки глаз, то же лицо без тени жизни. Те же не успевшие высохнуть волосы, выбившиеся из косы.

Выходит, и он искал в огне и дыме, не в силах отступиться, плыл между кораблями и искал снова, и не нашёл.

— Морьо, Курво — вышлите своих в дозор на холмы. Пусть десятеро лучших разделятся и пройдут тропы в горы. Синдар сказали, дорога там есть… вот пусть и покажут.

— Отец, я… — наклонил голову мертвенно-бледный Морифинвэ, непохожий на себя. Что же он, пропустил нападение чужаков или не сумел остановить? Тогда самые большие потери должны быть у него.

— Если нас и застали врасплох — больше не застанут. — Отец предупредительно поднял руку, видя, что Куруфинвэ разворачивает лошадь. — Вышлите разведчиков. Сами же останьтесь.

Подчиняясь приказу, остались все братья, и стояли вшестером.

На них смотрел подоспевший к раненым Орнион, смотрел Ариэндил, брат матери, смотрел Нарниль, один из товарищей Финвэ, не в первый раз вступивший на твердь Средиземья.

— Многими бедами грозили нам… что же, теперь мы знаем врага в лицо. Нолдор, вы видели: их оружие слабее нашего. Те, кто боялся прежде — сегодня вы видели. Укрепите свою волю, дальше легче не будет. Мы не останемся здесь, на берегу, откуда можем быть легко сброшены в море превосходящими силами… но сейчас должны подождать. Потому что будем хоронить погибших на поле боя, пока не построим себе новый дом. Кто потерял близких — проститесь. Если есть раненые — будьте с ними. Через две перемены звёзд мы пойдём дальше.

Отец не сказал этого, но, верно, подразумевал: если есть потерявшиеся, самое время им найти близких.

Самое время выйти, Тельво.

И ты, Нельо, слышишь?!

Куруфинвэ и Кано смотрели на воду залива, над которой ветер носил пепел кораблей, и растерянно оглядывались, верно, думали так же. Но где искать, куда бросаться?

Мог ли Тельво, оглушённый, наглотавшийся воды и дыма, уйти куда глаза глядят?

Пока не нашли мёртвым, есть ведь надежда.

— Его нет больше, — сказал Амбарто тихо.

— Нет, послушай…

— Когда я бежал к кораблям, ещё был…

— Ты не в себе, ты наглотался воды, иди к Орниону, пусть посмотрит ожоги…

— А теперь нет, нигде.

— Питьо, так не может быть, слышишь?!

— Я тут… ошибиться не могу.

— Он мог выплыть, ты же плыл между кораблями, и Турко, и…

— Не ищите.

Я должен был проверить все корабли, все трюмы, мне доверили! — Курво.

Нельзя было спорить, а споря, терять голову — мы бы раньше заметили, что Амбарусса один! — Кано.

Они могли принять одного за двоих, нас в детстве путали все, кроме Майтимо, но я, я… я же знал, что его нет, — Амбарто.

Я должен был подумать за них. Ведь у меня никого не осталось на том берегу, — Морьо.

Точно тень, подошёл племянник Тьелпе, и Курво прижал его к себе крепко-крепко, так что юноша вскрикнул.

— Он взял с нас — как обещал, как проклял — и ещё возьмёт, — продолжил Амбарто дрожащими губами. И вскрикнул, и пошатнулся, вскинув ладонь к лицу, между пальцами побежала кровь. Феанаро ударил, не щадя, и металлическая оплетка перчатки для верховой езды рассекла щёку.

— А вот этого не нужно. Намо здесь ни при чём. Мы будем хоронить погибших там, где их не стало… до тех пор, пока не построим новый дом. Время проститься и нам.

И носили, и складывали камни, и носили снова, и Тьелпе вместе с отцом чертили на плоской плите белого камня тенгвы — атарэссе, амильэссе, имя отца, титул.

Обожжённые ладони Тьелкормо скоро стали кровоточить, кровь пятнала камни, но это было не страшно: скоро смоет дождём.

Сложили курган в рост взрослого эльда, огляделись — верно, довольно?

Там, над камнями, под которыми не было тела, Тьелко понял, окончательно и бесповоротно: в Аман не вернуться, никому.

И отец знал об этом, уже поднимаясь на склон Туны.

И не был поражён ужасом, ни после Проклятья, ни сейчас. Словно отбивал ожидаемый удар.

— Здесь, в Средиземье, воля Валар не имеет над нами власти. Но имеют наши ошибки и поспешные умыслы… — голос Феанаро был глухим и ровным, в нём ничего живого, кажется, не осталось. — Кровь нолдор, погибших в Лебединых Гаванях, на мне. Кровь моего сына, Телуфинвэ Умбарто, на мне. И я даю этому место.

— Мой Король…

Поодаль нерешительно мялся Раймо, командир сотни из отряда Тьелкормо.

Он был не робкого десятка и, верно, вскоре заговорил бы и сказал, что нужно, но тут мимо точно огненная молния пронеслась.

Нельо, простоволосый, в лёгких штанах и рубахе. Пробежал пол-лагеря, наверняка уже слышал… нет, не слышал, судя по тому, как перекосило от ужаса лицо.

Ему мгновения хватило, чтобы прочесть тенгвы на плоском камне, который оставили внизу кургана.

Нет, о Эру, как возможно, как?! — это осанвэ, точно идёшь босыми ногами по битому стеклу.

Если бы не убежал в никуда, трус, первым спохватился бы!

Нельо закричал в голос, уже горловым, нутряным криком, без слов.

— Попрощайся с ним, как сделали мы. Скоро нужно будет идти. Мы должны допросить пленных… и тех троих синдар тоже. Они рассказали не всё. — Феанаро замолчал, вгляделся в лицо младшего сына и продолжил: — Амбарто, ты не в себе. Ты идёшь со мной, и помни: от твоего знания языков, от того, что ты запомнишь, зависят жизни многих.

Пахло железом и огнём, тёплой землёй и хвоей, и шумели над головой сосны Дортониона. Ветер звал за собой, касаясь разгорячённых лиц, а иных голосов не было.

Далеко разбежались белки и лисы, зайцы и косули, и даже волки и медведи, голоса которых наполняли хвойные леса на холмах, когда Тьелкормо впервые пришёл сюда с Ганом. Не было слышно и птиц.

Вместе с топотом сотен — или тысяч? — орочьих ног, вместе с двумя окутанными тьмой и пламенем демонами-Валараукар, вместе с волколаками, которых он и Ган лишь при первой встрече, ещё до Битвы под Звёздами, приняли за волков и едва не поплатились за это жизнью, в Сосновый Край вошёл леденящий ужас.

Ужас этот стоял сейчас на пологом холме, на прогалине между двумя сосновыми рощами. По правую руку сосняк уже начал стареть, его стволы были высоко оголены, а по левую деревья были совсем молодыми, тянулись побегами и пушились хвоинками во все стороны. Стоял в обличье мужчины, на полголовы ниже воинов-нолдор, вровень ростом с синдар, но на бледных светловолосых синдар он не был похож вовсе.

В свете звёзд Эндорэ дивно переливались медью густые, отпущенные ниже плеч волосы, зелёным, точно изумруды или малахит — так, кажется, назвали отец и Курво найденные на южном хребте Эред Ветрин и испробованные на срез образцы? — мягко светились глаза, чарующе звучал голос:

“У всего есть цена, Верховный Король. Ты ведь хочешь называться так, верно? И ты в своём праве. Твой Дом — единственные эльфы Света, ступившие на земли Средиземья, остальные малодушно повернули назад. Ваши доблесть и сила в Битве под Звёздами не знали себе равных, и они будут воспеты в песнях, и песни эти станут помнить до последних дней Арды”.

Гана не было рядом, он остался ещё дальше, чем лошади, слуги Врага почуяли бы его за много миль.

Раз за разом Тьелкормо стискивал рукоять меча под плащом и чувствовал, как слабеют пальцы. Пахло смолой и жжёным деревом, молодые сосны на краю рощи по левую руку гибли — там, где ждали своего часа Валараукар.

Как поднять против них оружие? Ведь это смерть. Он этой смерти видел много — жжёная броня, палёное мясо, скорченные тела на поле перед вратами Ангамандо, где за тёмным дымом не было видно звёзд.

Вот так, гордец, глупец, без подарка Валар, без подачки их — ничего ты не сможешь?!

Где-то сейчас Амбарусса и лучники? Может быть, хотя бы они смогут уйти.

Песня продолжала литься, чаруя и затягивая… какие лучники, зачем меч на поясе, разве вы пришли в Эндорэ для войны, нолдор?

“Ни один из властителей эльфов сумерек — особенно спрятавшийся за колдовской завесой трус — не чета тебе. Двум величайшим владыкам Средиземья — тебе и моему Господину — вовсе не обязательно враждовать”.

Он стоял по левую руку от отца, Кано — по правую, пока Феанаро не сделал шаг вперёд, и ещё один, и ещё.

И замер так, опустив голову, чтобы не смотреть на пришельца, бескровный, серый лицом. Краска так и не вернулась на его щёки, слишком мало времени прошло после битвы, слишком тяжёлыми были раны.

Ехали долго, потом долго шли, отпустив лошадей, половину перемены звёзд ждали посланцев Моринготто, не сомкнув глаз и не ослабляя дозоров.

Взгляд в засыпанную хвоей землю, бледное лицо, серый дорожный плащ, так и не сошедший шрам на правой щеке, неровно падающие до плеч волосы — сожжённые, они только стали отрастать.

“Поклянись же не называть более моего Господина Врагом своим и не поднимать против него меч. Поклянись — и все земли к югу от Дортониона будут твоими. Элу Тингор называет их своими, но ты заберёшь у него всё, что захочешь, раньше или позже, ведь сила и правда на твоей стороне, Верховный Король”.

— Слова, ничем не подкреплённые, лишь ветер, Артано. Я увёл свой народ от тех, кто напрасно сотрясает воздух и не способен на дела.

— Твоего слова будет довольно. Моему Господину известно, что ты никогда не изменял ему.

— Моё слово умрёт вместе со мной. Здесь, в Средиземье, много причин, по которым это может случиться.

— Твои сыновья верны тебе. И это моему Господину также известно.

Очень тяжело было стоять прямо и дышать ровно, не выдать себя ни жестом, ни движением мускула на лице, не хвататься за меч.

Был ли этот умайа среди нападавших, когда отряд брата прижали к горам у Эйтель Сирион, пока кучка не способных за себя постоять сумеречных эльфов уходила на хребет?

Зачем, о Эру, Нельо это сделал?!

Ладони, которыми Тьелкормо стискивал снятый с головы шлем — вот он, способ не броситься на врага с оружием, когда внутри всё кипит — заледенели.

Как было две перемены звёзд назад, когда от того, кто называл себя Артано, прискакал высокий серокожий орк-вестник.

У Тьелкормо-то и от взгляда на него, от мысли — был ли этот выродок когда-то эльда? точнее, одним из сумеречных? или порождён уже от совокупления тех, первых, изуродованных Врагом? — гнев застил глаза.

Отец же принял у посланца письмо и отпустил нетронутым.

И говорил холодно и ровно — рядом стояли столь же удивлённые Рыжий и Кано — не могли привыкнуть, все трое, что он умеет так, хотя видели и в Лосгаре, и после, и спокойствие это было куда страшнее горячной ярости.

— Мы поедем. Там, что бы ни случилось, молчите. Вмешавшись, вы погубите нас всех. Не только Майтимо.

— Ты думаешь, мы сможем… ты в это правда веришь?

— Я верю в одно. Я не оставлю так. Его в Ангамандо — не оставлю.

— Мы все должны идти?

— Все трое?

— Может быть, хотя бы ты…

— Отец, я не боюсь. Пожалуйста, не думай.

— Какова же цена моему слову?

— Мой Господин согласен освободить пленных, что были захвачены на Эред Ветрин. И на Эйтель Сирион. Ты можешь посмотреть на них, чтобы убедиться, что я говорю правду, — медноволосый пришелец кивнул на заросший молодым сосняком пригорок по левую руку.

Исток реки Сирион — проклятое место, с которого Нельо не увёл вовремя своих людей.

Разбежались животные, в ужасе разлетелись птицы, но ветер ещё жив, и он доносит стоны и полуразборчивые слова — синдарин и квенья… орки говорят иначе.

Неужели там и правда пленные?

И брат среди них?

— Я не беру пленных. Ты, должно быть, знаешь.

— Значит, возвращение твоих соплеменников будет даром моего Господина тебе. Но не самым ценным его даром. Ты ведь понимаешь: мой Господин не враг тебе, он лишь хотел забрать Свет у Валар, несправедливо заточивших его, у Валар, которые пытались неправедно присвоить Свет, не принадлежавший им.

Как же рассказывал Нельо? Примчавшись в окутанный тьмой Валимар, он застал отца перед всеми восемью Аратар, в Круге Судеб.

А Морифинвэ, дослушав брата, съязвил: не странно ли, что Валар стали клянчить созданные одним из эрухини Камни, разве они не могли заново дать миру Свет?

— Сильмариллы принадлежат тебе по праву создателя, сын Финвэ. Но и моему Господину нужен их Свет, чтобы исцелить раны, нанесённые Средиземью той войной, которую начали Валар. Мой Господин готов отдать тебе один из трёх Камней. Без боя, без раздоров, в знак победы, которую твоя армия одержала на Хребтах Тени.

Лишь один из трёх?!

По праву принадлежащих Первому Дому?!

И имя деда — да как он смеет, даже произносить?!

Очень холодно рукам. До перемены звёзд и здесь, среди сосен Дортониона, выпал снег, а перед прибытием посланцев Врага растаял. Хребты Эред Ветрин, должно быть, вовсе белые и будут такими всю зиму.

Нужно молчать.

— Есть то, что мне дороже Камней, Артано. Ты сам мастер и, должно быть, понимаешь меня. Сильмариллы несут в себе Свет, созданный Валар, они способны указывать верный путь во тьме, исцелять раненые души и сердца, давать надежду тем, для кого она угасла. Но Камням не под силу ни даровать, ни вернуть жизнь. И даже Валар над тем не властны, лишь Всеотец. Ты привёл сюда не всех пленных, кто был захвачен на Эред Ветрин и на Эйтель Сирион.

Звёзды переменились и едва видны теперь, небо тёмное, на поляне между сосновыми рощами зажгли костры. И в алых отблесках пламени ярче заблестела медь в волосах пришельца, колдовским зелёным огнём замерцали глаза… верный Ган, должно быть, бросился бы на него сейчас.

Он, Тьелкормо, мнивший себя одним из храбрейших воинов нолдор, уже не сумел бы.

Глубока яма Ангамандо, бесчисленны пытки для того, кто попал в неё живым, нестерпимы муки.

Но избавление есть, нужно лишь верить.

В алых отблесках меди, в изумрудных прожилках малахита, вот оно, избавление — так?

— Верни моего сына. Тогда и об остальном поговорим.

— За то, что бесценно для просящего, Господин мой берёт особую плату. Готов ли ты на неё?

Феанаро сделал шаг вперёд, и ещё один, и ещё.

И вился змейкой, затейливым узором по прожилкам малахита, заговор: отступись,

поклянись, подчинись, отдай… сколько можно сражаться? в бою погибнут все, раньше ли, позже ли… ведь вы прокляты, нолдор, навеки, и Северный Рок вам не избыть…

Тьелкормо крикнул бы — отец, только не ты, меня отдай! — не отнимись голос. Даже Кано, чей голос всегда был силой и украшением его, смог исторгнуть лишь стон с губ.

В прошлом, в прежней жизни они оба рассмеялись бы в лицо глупцу, сказавшему, что их отец может покорно шагнуть в западню к врагу, не сопротивляясь.

Опусти руки, не поднимай взгляда…

Хотелось опустить руки вовсе, сложить шлем в побитую инеем и оттаявшую от огня костров траву, лечь рядом и наконец выспаться, хоть плащом укрывшись.

Только бы Амбарто ушёл и увёл лучников… как они могут тут помочь?

Лечь — и протянуть руку через многие мили, через равнины, горы и ледники, дотянуться, ощутить прикосновение ладони к ладони. Ведь возможно?

Увидеть, как Ириссэ улыбается: ты вернулся за мной, всё-таки вернулся, я знала.

Боль внезапно прошила его, резкая, мучительно острая, молнией от правой ладони к левому бедру, через всё тело, глубоко, по сердцу. Так было лишь однажды, когда он, воздев обнажённый меч к чёрному небу над Тирионом, повторил следом за отцом слова.

Услышь меня, Эру Сущий!

— Айя Финвэ!

Нужно надеть шлем, после будет поздно.

Первым под его меч бросился высокий серокожий орк — тот самый, что принёс приглашение встретиться на холмах Дортониона — и лишь после полудюжины сшибок, с бешеной силой выбив кривой клинок из руки Морготовой твари, лишь разрубив орку шею широким размахом, Тьелкормо увидел.

Сгусток окутавшего чёрную исполинскую фигуру пламени, огненную плеть, ту, что способна пробивать доспех с первого удара, превращая воина-эльда в груду жжёного мяса.

— Финвэ и Феанаро! — закричал, вторя ему, Кано.

Не пятеро же против одного.

Ты не побоялся, отец — и я не побоюсь.

…Сшибка, нижний выпад, обманный заход справа — нет, Нарниль разгадал его хитрость, отбросил, едва не вывернув запястье. Связки предплечья точно огнём обожгло, и Тьелкормо вскрикнул от боли.

Бились долго, счёт был пять к трём в его пользу, бились, не снимая нагрудных и наплечных латных пластин, чтобы дать больше нагрузки телу, а вот предплечья были иссечены у обоих, рукава рубашек стали буро-алыми от крови.

— Турко, хватит?!

— Сначала отыграйся!

Смеясь, он перебросил меч в правую руку. Он единственным из братьев привычно сражался левой, это ставило в тупик всех ещё в первых тренировочных боях в Форменосе — всех, кроме Нельо и отца.

Серая гладь озера Митрим, коричневые с серым стволы платанов и клёнов, с которых с каждой переменой звёзд всё больше облетали листья, серые наскоро сколоченные дома, которые вскоре предстояло оставить…

Скорее бы.

Звёзды две дюжины раз сменились с тех пор, как Курво и Морифинвэ увели большую часть нолдор Первого Дома на восток, к Синим горам, и стали лишь лицами и голосами в Камне Видения.

Что делать здесь, когда как не сражаться?

Прежде, после первых боёв в Лосгаре и Митрим, Тьелкормо досадливо отмахнулся бы: зачем изнурять себя, если любой из воинов-эльдар всё равно и быстрее, и сильнее самого крупного орка, и оружие его разит вернее, рассекая плохонькую броню?

Теперь знал, зачем.

Он не оставит Нельо там, в цитадели Врага. Как братья не оставили бы его. Как…

Сшибка, ледяной блеск чужого клинка в глаза, не стоило ли им двоим и шлемы надеть?! В следующий раз царапиной на щеке можно и не отделаться… и вдруг — пустота.

Нарниль, один из эльдар, прошедший вместе с королём Финвэ путь с Востока на Запад, в Благословенные Земли, и вернувшийся в Эндорэ, склонил голову, приветствуя нового Короля.

Вышли наконец из кузницы, что стояла поодаль от спешно возведённого посёлка, так и не ставшего нолдор домом. Дым из трубы там ещё курился.

Отец ушёл туда, как только проснулись. А сын Курво — тот и вовсе две или три перемены звёзд не выходил.

Поднялись по тропе к поляне, ставшей для воинов у Митрим излюбленным местом тренировок, внезапно похожие: так счастливо светились глаза и так широко были расправлены плечи младшего, обычно не привлекавшего ни внимания, ни почёта, ни похвал. И так бледен и болезненно худ был старший, которому всего этого перепадало вдосталь.

Оба пришли в засыпанных золой и сажей, кое-где прожжённых рубахах, промокших от пота и прилипших к телу.

— Вижу, Тьелкормо, Серое озеро успело изрядно тебе надоесть. Скоро мы уйдём отсюда.

— Это было бы славно, — он кивнул Нарнилю, и тот подтвердил:

— Да, мой Король.

Он не догадался вначале, что творится. Смотрел на Тельперинквара, который точно не меньше трёх перемен звёзд не показывался на свежем воздухе, так порывисто он дышал и так глубоки были залегшие под глазами чёрно-серые круги, смотрел и хотел было усмехнуться: иди отоспись, пока братец Курво мне голову не оторвал, увидев тебя в Палантире!

Но отец заговорил первым:

— Отдохни, Тьелпе. Ты заслужил.

И улыбнулся, дёрнув подживающей щекой. Впервые с того дня — странно считать дни, когда их нет, сверяясь с переменами звёзд — как услышал, что Нельо у Врага.

Нет, ещё с того, когда разведчики донесли, что колонны армии Врага на марше и можно ударить по ним… умирающие ведь не улыбаются.

— Нарниль, дай-ка меч. И оставь нас.

Воин и старый друг Финвэ замешкался, и Феанаро повысил голос, почти крикнул:

— Он к тебе вернётся. Я сказал — оставь!

С таким бело-серебряным пламенем в глазах он стоял на вершине Туны, стоял на пирсах Алквалондэ, когда всё было кончено, и обещал за одного убитого нолдо казнить десятерых, он поднимался в седло, чтобы вести малый отряд конных в преследование вдоль хребта Эред Ветрин, и там, у Чёрных врат, израненный и обожжённый подземным пламенем, смотрел так же… до сих пор дурно вспоминать.

— Бейся, ну?!

Правое предплечье снова обожгло. Клинок, принадлежавший Нарнилю, нового хозяина признал и тут же напился крови, соскользнув с наплечной пластины, срезал рукав рубашки и изрядный лоскут кожи.

Тьелкормо не успел остреречь: не следовало бы бросаться в бой так, без защиты, хотя бы без лёгких нагрудных пластин. Так даже в Форменосе делали редко, как только поняли, какими острыми вышли выкованные отцом и Курво клинки.

Вовсе ничего не успел — как уймёшь пламя?!

Как бы не спалило.

Отцом он был назван Могучим, матерью — Стремительным, но сильнейший воин Первого Дома не он.

Скоро так и будет, вновь.

Он старался не биться в полную силу, до первой дюжины сшибок.

Старался лишь защищаться — до первой полусотни, после которой оказался прижат спиной к толстому стволу дерева с другой стороны поляны.

Рвалось дыхание, темнело в глазах — изнурительная тренировка с Нарнилем давала о себе знать — но он всё же был выносливее, сильнее, не он лежал в горячке ни жив ни мёртв полторы дюжины перемен звёзд, он должен был победить, он был уверен…

Пока не обнаружил себя в шаге от берега озера, с клинком у горла. На боковой тропе, протоптанной ещё ушедшими с Митрим сумеречными.

— Хороший бой… спасибо.

Феанаро опустил меч и устало привалился плечом к дереву. Грудь его ходила ходуном, щеки покрылись неровными пятнами румянца, рубашка на правом боку побурела от крови.

Тьелкормо вскинулся, едва не закричал от страха и пронзительного чувства вины — неужели он задел по неосторожности?!

Нет, открылась рана.

Он бы, пожалуй, бросился на помощь: подхватить, помочь устоять на ногах, даже понимая, что рискует больно ожечься.

Если бы не удивлённый полувсхлип-полувздох за спиной, на оставшейся от синдар тропе. Женщина — здесь?!

— Ну-ка, отойди, — приказал отец с усмешкой, и усмешка эта не предвещала ничего хорошего.

Это он приказал всем эльдиэ и детям уходить следом за Морьо и Курво на восток, к Синим горам, где должны были построить город.

С ним и прежде, в Благословенных Землях, разве что мать осмеливалась спорить.

После Алквалондэ, после сожжённых в Лосгаре кораблей, после боя на Эред Ветрин, после слов, передаваемых из уст в уста — “наш Король бился у врат Железной Темницы с демонами огня и одного из них сразил, он ранен, но будет жить и пойдёт биться вновь” — ослушался бы разве что умалишённый.

Одна умалишённая, выходит, решилась.

Стояла в мужской одежде, с убранными в косу волосами, с мечом у пояса — высокая. с кузину Артанис ростом, с резко вылепленными подбородком и скулами, среди других воинов она, должно быть, была неотличима от мужчины… была бы, если бы, испугавшись, не выдала себя голосом.

Чего испугалась-то — что принц и отец его могут поубивать друг друга?

Больно резануло по сердцу… сначала он не понял, почему.

Стояла прямо и рук с пояса забывшего дышать рядом с ней эльда не убирала.

А тот, очевидно, был готов провалиться сквозь землю или попроситься в самый дальний дозор, что ходили по равнине между зелёным Ард-Гален и выжженным Дор Даэделот.

— Хеллевен, дочь Второго Дома. Я полагал, ты осталась с отцом в Арамане.

Имя знакомое, Нельо или Морьо с закрытыми глазами назвали бы и отца, и всю родословную девушки до пробудившихся у вод Куивиэнен… он же никогда не был ни в придворном этикете, ни в тонкостях родства нолдорской знати силён.

Отец — один из приближённых Нолофинвэ, помогавший ему править Тирионом… кажется, так. Имя стёрлось из памяти.

— Дом моего мужа — мой Дом, — Хеллевен с вызовом вскинула подбородок. — Я умею сражаться, мой Король. Я убивала там, на Хребтах Тени. Если тебя это заботит.

Да, единственная дочь… должно быть, её отец выл и метался по лагерю, не найдя в шатре своё сокровище. И снова выл, и снова метался, когда увидел, как горят корабли.

А может быть, благословлял судьбу: ведь не проклята Богами, не поставлена перед жутким выбором — умереть от голода и холода в Арамане или идти на ледники.

Как бы об этом — про голод и ледники — не думать.

Проклята лишь сражаться, и убивать, и видеть, как близких и любимых ею убивают, и самой быть убитой.

Феанаро болезненно поморщился, но виной тому, похоже, была не слабость и не кровоточащая рана.

— Не все жёны и возлюбленные пошли за верными мне в Средиземье. Силами тех, кто сейчас может держать меч, Моринготто не победить. Но эта земля будет для нолдор домом, и здесь родятся дети. Об этом тебе следовало бы думать. Не о том, как убить.

Щёки вспыхнули у обоих, и оробевший было воин — как же, о Эру, его звали? — шагнул вперёд, заступая собой девушку. Вот так, в лицо сказать о том, что женщина и возлюбленная здесь, в Средиземье, не более чем пригодная для размножения самка… никому другому, пожалуй, не простили бы.

Вздорили же между собой воины Первого и Второго Дома в Арамане, да и здесь нашли бы, из-за чего помериться гордыней, не будь смерть так близко.

И всё же… отец ещё в Амане был резок и безжалостен на язык, и под звёздами легче не стало.

— Но будь хотя бы верной женой. Это уже немало.

— Благодарю, мой Король.

— Время к ужину, — наконец подал голос молодой эльда. — Не откажитесь разделить нашу трапезу.

Было видно, как отец стиснул губы, как ещё жёстче нахмурились тонкие чёрные брови.

Тьелкормо оглядел себя: мятая, пропитанная потом рубашка, залитые кровью рукава, выбившиеся из-под ленты волосы.

Достаточно веская причина, чтобы вежливо отказаться.

— Мы придём. После. Не в таком же виде.

И когда двое ушли, разомкнув руки — их связь должна была остаться для всего лагеря тайной — посмотрели глаза в глаза, одинаково дерзко и удивлённо, и улыбнулись друг другу: в озеро, уверен, серьёзно?!

Земля под ногами была побита инеем, вода в Митрим наверняка обжигающе-холодная… но купались же и не в такой, когда путешествовали по северу Арамана. Близнецы там выскочили из реки как ошпаренные, Тьелкормо же с восторгом нырнул и раз, и другой, разбивая корочку льда.

А здесь… даже лёд ещё не встал.

Когда Тьелкормо окунулся с головой, и дыхание перехватило, сжавшие грудь тиски наконец разжались.

…Вернувшись от Тангородрим, он так же долго купался, пытаясь смыть с себя грязь, копоть и чёрное отчаяние.

Ушёл пятнадцать перемен звёзд назад, с тех пор, как вернулся, прошло четыре.

Кому ещё идти-то было — не Кано-менестрелю же и не Амбарто, лишь недавно вошедшему в пору совершеннолетия?

И не тем, кому Нельо не родич по крови… с ним мог бы вызваться Ариэндил, но тот держал путь на восток вместе с Курво и Морифинвэ, а на руках попеременно с женой держал новорождённых сыновей.

Тьелкормо отпустил Гана на границе Дор Даэделот. Тот давно не подавал голоса, чтобы не приманить слуг Врага, но смотрел тоскливо, прощаясь.

“Ты слишком приметен для слуг Моринготто, друг мой, прости… да и ты не родич по крови”.

Когда уходил, Ган смотрел ему в спину: не ходи, не вернёшься.

“Ты же привёл помощь. А значит, кто-то из Валар на нашей стороне”.

Он пошёл без доспеха вовсе, додумался, что даже с присущей мужчинам-нолдор выносливостью карабкаться по отвесным скалам в броне не лучшая идея.

Почти не ел, забывал пить, хотя взял с собой большую флягу, до крови ободрал не только ладони, но и подбородок, локти, колени… когда спустился на ровное, на теле живого места не было.

Тьелкормо поднялся к каждой из трёх вершин Тангородрим — тщетно. Дважды едва не сорвался, удержался лишь судорожным захватом пальцев, долго выпрастывал их, переставлял на скальных уступах, смотря на парящую над горой пятёрку огромных орлов.

Он видел вырывающийся из отверстий в земле сернистый пар, видел залитый ярко-бирюзовой жидкостью — едва ли водой — кратер рядом с одной из вершин Трёхглавой горы. Несколько раз лишь чудом, спрятавшись за камнями, избегал столкновения с бродящими по склонам Тангородрим Валараукар. Твари эти на Морготовой горе чувствовали себя как дома, но эльдар не чуяли, если не видели. Только то и спасло.

И откуда взялась мысль, что Враг может приковать Нельо к горе и глумиться над ним здесь?

Конечно, не так, наверняка держал в самых дальних глубинах Ямы Ангамандо.

Если брат вовсе был жив.

Ган встретил его у границы Ард-Галена, опустился на брюхо и упрямо не вставал, пока Тьелкормо не сел верхом. Добежал до проклятого Эйтель Сирион, словно не чувствуя ноши, и там стоял, опустив голову, лишь изредка поводя хвостом, и терпеливо ждал, пока хозяин, к которому вместе с утолением жажды вернулся и голос, не откричит, не отплачет: почему, почему, почему с ним, лучшим из нас, почему?!

Не в лагере же было это делать.

Как вернулся, вышедший из кузни отец и без того мазнул по нему обжигающим взглядом: как посмел так рисковать?!

Хоть Тьелкормо и отмылся там же, в Эйтель Сирион, по покрытому ссадинами лицу и ладоням всё было ясно.

…После купания лежали рядом на траве, укрывшись одним плащом, тем, который он сбросил, начиная тренировку с Нарнилем, и смотрели на звёзды.

Холод не может убить эльда, но истязать себя им ни к чему.

— Будет в крови. Прости.

— Почему не заживает так долго?

— Вообще не должно было зажить. Здесь не Благословенный край. Пора бы привыкнуть.

— Что говорит Орнион? Когда мы закончили, ты едва на ногах стоял.

— Хватит его с меня. Не хочу.

— Отец, послушай…

— Что — я должен был отослать её? Приказать снять мужское платье, не брать в руки меч?

— Я бы уверен, что ты так и сделаешь.

— Что я тебе, Вала — решать, что праведно, а что есть искажение Арды? Кто из них двоих муж… это ещё посмотреть надо.

Тьелкормо повернулся на бок, приподнялся на локте и сказал — как в воду бросился, холоднее которой не было в жизни:

— И тебе же было больно, так? Там… когда мы их увидели. А они нас.

— Отчего ты так решил?

— Там, в Амане… ты обычно называл меня иначе. И… ты звал маму во сне. После того, как первый раз открыл глаза и говорил с нами. Когда голос вернулся к тебе.

— Вас семеро, Тьелко. Я и твоя мать крепко связаны, и эту связь не порвать. Моринготто сотворил чудо — мы от него ещё хлебнём горя — наделив орков способностью плодиться, не разбирая, с кем. Если Хеллевен понесёт, а её мужа убьют — в свете того, что нам предстоит, это весьма вероятно — она будет горевать до конца жизни. И ни от кого больше не сможет родить.

Сердце забилось часто-часто, и даже возвращение с Тангородрим, и то, как он, рыдая, разбивал ладони и кулаки о камни у родника Эйтель Сирион, забылось.

Так значит, есть надежда?!

Право на понимание, на снисхождение…

— Твоей матери хуже, чем мне сейчас. Когда вокруг пусто, внутри болит сильнее.

Пусть там, в Арамане, Вала-Судия и вынес приговор: изгнанникам не ступить обратно на Благословенную Землю, и даже голоса их, даже эхо рыданий не перейдёт гор… кто знает, поддержали ли этот приговор все Валар?

Всё возможно — и одному из эрухини биться с пятью демонами, что были прежде майар, и победить одного из них, и остаться в живых.

И достучаться, докричаться, снова обнять, крепко и жарко… вдруг вспомнилось и обожгло, как, уже будучи взрослым, он случайно застал отца и мать в лесу между Тирионом и будущим Форменосом, куда сбежали из полного шума и суеты дома, и оба смеялись, не размыкая объятий: Эру, опять, и на этот раз сразу двое, серьёзно?!

— Она сделала свой выбор, не последовав за нами в Форменос. Выбрала не другой Дом… тех, кто поверил Нолофинвэ, а не мне, и пошёл за ним, я могу понять — но верность Валар.

Слова упали приговором. Вторым после Северного Рока — так слова Намо прозвали суеверные или, наоборот, язвительные.

Окончательным.

— Но у тебя всё иначе. Ты вправе надеяться.

— Мы уйдём от Митрим — почему? Мы потратили много сил, чтобы очистить эти места от орков, и многие погибли.

— До Ангамандо слишком близко. Сил Первого Дома не хватит, чтобы построить по восточному хребту Эред Ветрин сторожевые крепости и закрыть долину Хитлума. Уж точно не сейчас, пока не родились и не подросли дети. Но возможно, появятся те, у кого сил достанет. Пришедшие Следом… когда-то же они должны пробудиться. Или не они.

Тьелкормо резко сел и стал надевать рубашку. Верное дело — отвлечь себя делом, чтобы не спросить слишком много.

И так было сказано довольно… он на такое не рассчитывал.

— Нас, кажется, звали разделить ужин. Так пойдём?

Это — отголосок надежды на берегу Серого озера — было очень давно.

Воздух между соснами засвистел, рассекаемый стрелами.

Орки за окутанной тьмой и пламенем фигурой Валараукар гортанно закричали, за прошедшие перемены звёзд он начал разбирать язык, разведчику и следопыту было без этого никуда: измена, убить их!

Мир сузился до острия клинка, которым Тьелкормо рубил, не позволяя огненной плети дотянуться до себя, это было бы смертью быстрой и беспощадной, ведь он не мог взять с собой не переговоры щит, не возбудив подозрений.

Ладонь обожгло раз, и другой, и третий, сведенные болью пальцы перестали гнуться — отец предупреждал, что так будет — и он перебросил меч из правой в левую руку.

Быстрый взгляд влево — там Кано, бледный как смерть, рубился со вторым Морготовым демоном — и на излёте взгляда сердце гулко бухнуло, рванулось к горлу. Ещё рубился… а из правого бока его, войдя между пластинами доспеха, торчала белоперённая стрела.

Амбарто всё же сумел скрытно привести своих лучников.

Удастся ли прогнать этих тварей?!

На поле Дор Даэделот же удалось.

Пышущая подземным жаром фигура Балрога перед ним дрогнула, и от глухого, низкого, точно из глубин земли рокота заложило уши.

Дрогнула — и опала оземь сгустком бьющегося в кольце из чёрного металла пламени.

Тьелкормо, как завороженный, смотрел на звенья цепи, скованной из того, что когда-то было звёздным серебром.

Теперь же, опалённое огнём Валараукар, впитавшее смертную кровь одного из эрухини… одному Всеотцу ведомо, чем это серебро стало.

Так вот за чем проводили долгие часы в кузне. Вот чем так гордился племянник Тьелпе.

Тьелкормо, никогда не проявлявший дара к ремеслам, не спрашивал. Он с юности приучился не спрашивать о таких вещах: слишком больно ощущать себя бесталанным, будучи сыном величайшего мастера нолдор.

Феанаро опустил окольцованную чёрной цепью-”зеркалом” правую руку — пальцы всё ещё не гнулись, сражаться ею он не смог бы — и левой отбил выпад высокого орка, уходя от удара второго, который был ниже, но шире любого эльда в плечах.

Дрался он чужим мечом — Карниль, Алую звезду, верно, не укрыть было бы от взора слуг Врага — и дышал тяжело.

Свет звёзд и костра справа закрыла чёрная тень.

— Кано!

Брат обернулся слишком медленно — рана, должно быть, была серьёзной — и Тьелкормо едва успел под эту тень броситься, отталкивая его.

Его отшвырнуло, с размаху ударило спиной в одну из сосен, выбивая воздух из лёгких.

Волколак… один из тех, что стерегли “дарителя” в изумрудном плаще. Хорошо хоть, клыки не с первого раза взяли доспех, а до горла зверь не дотянулся.

Звенели в сшибках мечи, смертоносно пели стрелы — теперь лучники Амбарто били прицельно — оставшиеся без вожака орки вовсе не намерены были складывать оружие или разбегаться.

Его же мир вновь схлопнулся до ближнего боя, до хищного жёлтого света глаз, до зловонного дыхания волколака, рвущегося к горлу. Меч служил Тьелкормо верно, но с каждым отражённым броском Морготова волка он двигался всё медленнее, и тяжелее было дышать. Должно быть, сломаны оказались не только рёбра.

Он увернулся, пропуская бросок зверя справа, и ещё, и ещё… а потом правая нога, каждый шаг на которую причинял боль, зацепилась за выступающий корень сосны.

И чёрная морда с золотисто-жёлтыми глазами оказалась сверху, закрыв небо, и ясно было, что этим всё кончено. Если волколак и не дотянется до горла, клыки его ядовиты… нолдор в Средиземье похоронили достаточно товарищей, чтобы это знать.

Серебристой молнией метнулся Ган, отгоняя чудовищного волка — и как успел?!

Рыкнул, оскалился, вздыбил на загривке и спине шерсть, но преследовать не стал. Сел на задние лапы и заглянул в лицо хозяина: будь же осторожнее, друг.

Опираясь на ствол злосчастной сосны и силясь отдышаться, Тьелкормо поднялся на ноги. Всё наконец было кончено.

На поляне догорали костры, давно уж не трещали в огне ветки, лишь тлели угли.

Второй Валарауко исчез, оставив после себя выжженную полосу в молодом сосняке.

Над сидящим без единой кровинки в лице Кано склонился подоспевший Орнион. Уже срезал крепежи брони, распорол рубашку, и было видно, как пузырится выходящая из раны справа под мышкой кровь, и на губах она пузырится тоже.

Но от стрелы, пусть и пробившей лёгкое, эльдар не умирают, если она не отравлена.

— Кано, я…

Если кто и был ещё серее лицом, так это Амбарто. Коротко стриженый, одетый в цвета леса, в лёгком доспехе, без шлема, с луком за спиной — в разгар боя схватился за меч, не смог просто командовать своими из засады — он казался сейчас среди сосен призраком.

— Ты спас нас. И как… как вы подобрались. Их было больше. И тоже… лучники. Не бери… в голову.

— Отец. Я… я сделал, — голос Амбарто дрожал, — что смог. Прости, если мало.

Подошедший Феанаро вбросил меч в ножны и, ничего не сказав, обнял младшего сына и привлёк его к себе.

За его спиной горой тряпья лежал сладкоголосый пришелец в изумрудном плаще. И хотелось, отдышавшись, крикнуть в небо, к звёздам: вот тебе наши дары, Даритель!

Наши дары — огонь и сталь клинков, и по-иному не будет

Ты говорил сладко и обещал много, но не тебе решать за нас, в чём благо, а в чём зло.

Отец проследил за его взглядом.

— Не все майар, последовавшие за Врагом, лишились способности облекать свой дух плотью и менять её. Он вернётся. Пусть и не сразу. И в ином обличье. Нарниль, что у тебя?

Старший эльда и его воины вытолкнули вперёд высокого, вровень с ними ростом, орка. В чертах пленного можно было узнать квенди, которым он когда-то был — скулы, уши, разрез глаз — если только Моргот не придумал выводить путей совокуплений особую породу, что должна была превосходить эльдар и ростом, и статью.

Синей с алым резьбы на коже, и на руках, и на лице, у орка было вдосталь: значит, он много сражался и многих убивал, и сумеречных эльфов, и лаиквенди, и, возможно, нолдор.

— Он желает говорить с тобой, мой Король. Сказал, что если мы не допустим его, мы трусы, и волколаки сожрут наши потроха раньше, чем мы отсюда выберемся.

— Пусть говорит. Отпустите.

Говорил орочий вождь на ломаном синдарин, откуда бы ему знать квенья? Не страшно: за прошедшие с высадки сотню перемен звёзд нолдор в этом языке изрядно поднаторели.

— Вас мало. С каждой битвой всё меньше. Вас можно убить. Вас можно пытать. И мы придём, и убьём, и так до того, как падут последние твои воины, проклятый эль…

Дальше Феанаро слушать не стал, выхватил меч и рубанул, рассекая орку горло.

Один из лучников Амбарто — тоже в зелёном и коричневом, тоже очень тонкий в поясе — выскочил из леса и, точно лишившись сил, упал на колени перед ранеными, и ветер донёс отчаянное: нет, почему?!

Раненых было вдосталь, несколько десятков из двухсотенного отряда.

Выходит, не зря волколак не сразу бросился на него и брата, нашёлся тот, кто прежде встал у него на дороге.

Казалось бы, совсем юнец, и не он муж в паре, вон, на берегу Митрим точно язык проглотил… а не побоялся. Кольчуга и латная пластина на груди погнуты и почти проломлены клыками, но сослужили хорошую службу, а вот правая рука — та изгрызена в кровавое месиво.

Голоса юношей и женщин эльдар очень похожи… а в Исход пошли и оружие взяли в руки многие, кто зрелости ещё не достиг.

Вороново-чёрные волосы в косе, холодные что лёд серые глаза, тонкие губы, резко вылепленные скулы… Тьелкормо не догадался бы, не помни он встречу на берегу Серого озера.

Клыки волков Моринготто ядовиты, от них погибли многие, не в боях на Эред Ветрин, но в стычках после.

Но ведь и нанесённые плетьми Валараукар раны должны были убить.

— Орнион, оставь Кано! — закричал он, разрывая повисшую над полем недавнего боя тишину, прерываемую лишь стонами раненых. — Помоги же! Сейчас!

И бросился уже к целителю, готовый схватить за плечи, оттащить… к волколакам сейчас брата, принца королевской крови, стрела-то была чистой!

— Оставь, — выдохнул Кано. Привалился боком к стволу одной из сосен и прикрыл глаза. — Я сам.

Тьелкормо взглянул в лицо Орниона, суровое и сосредоточенное, в отчаянные глаза Хеллевен… как уж она в отряде Амбарто звалась, знал ли брат?

— Отними руку. Сейчас. Пока яд не дошёл до сердца.

— Если я сделаю это, он не выдержит дорогу. А остаться здесь… теперь нельзя.

— Ты не имеешь права так бросить. Чтобы просто заснул! Ясно?! Ты что, трусишь?!

Он, как и Куруфинвэ-младший, как и близнецы, как и Нельо — да что там, все из их шумного и многочисленного семейства, члены которого носили живое пламя если и неа в волосах, то в сердцах — всегда был несдержан на язык, но так кричать на старших себе не позволял.

Отец первым не позволил бы… он всегда проводил границу между теми, кто дошёл через полные опасностей леса Средиземья следом за Оромэ и теми, кто был рождён в Амане и пользовался его благами, не зная трудностей, предельно чётко.

Орнион, видевший ещё воды Куивиэнен, склонил голову, признавая его право приказывать:

— Да, мой принц.

И подозвал одного из младших целителей, потребовал лекарский нож… тут Тьелкормо счёт за лучшее встать и уйти, хотя ноги едва держали. Единственный из принцев Первого дома он не просто не проявил таланта творца, но и к лекарскому мастерству способен не был. Он до сих пор помнил неудачную охоту с Амбаруссар и то, как прятался у ручья, пока Ириссэ шила рану Питьо. А о том, как в самую тёмную, почти без звёзд, ночь на хребте Эред Ветрин Нельо вышел из палатки весь в бурой от крови одежде, ничего перед собой не видя, нестерпимо дурно было даже думать.

Как бы ещё голову поднять и посмотреть в глаза отцу. Ни у кого из братьев, кроме Кано, таких глаз нет… что чистое серебро с чёрной каймой. Чёрного в последние дни и недели стало много больше… дивиться тут нечему.

Он сам нарочно не разглядывал себя ни в спокойной поверхности воды, ни в зеркале.

Да и на смятые тряпки, бывшие когда-то оболочкой одного из майар, на чёрные звенья цепи, опутавшие правое запястье Феанаро смотреть было не лучше.

Сердце пропустило удар, другой… и забилось, срываясь с ритма. Зря пугался: отец встречал его улыбкой, как десять перемен звёзд назад на озере Митрим.

— Мы победили, Тьелко. Ты поступил верно. Стрела, если она не перебила крупную жилу, не убьёт ни тебя, ни меня, ни твоего брата. Нас мало… а нашим детям лишь предстоит вырасти. Мы должны спасать всех, кого возможно.

Дотлевали угли в кострах, снова шумели над головой кроны сосен, и далеко на западе, всё громче и громче, Тьелкормо слышал голоса птиц, что возвращались в Дортонион. Ган ткнулся ему в ладонь большим холодным носом, и для обожжённой в бою с огненным демоном руки это было избавлением.

Он попросил бы у Орниона снадобья, чтобы не так болело, если бы не понимал: не до того сейчас.

Смотрели друг на друга воины, не поднимали голов целители, занятые срочной работой… юный эльда-лучник, одетый в цвета леса и очень тонкий в поясе — Хеллевен, когда-то бывшая дочерью Второго Дома — первым… первой вскинула к небу вырванный из ножен клинок. На лезвии блеснула кровь — выходит, и в рукопашной она успела отметиться.

— Айя Феанаро! Айя!

И Амбарто обнажил меч и закричал, подхватывая ликующий возглас, а Тьелкормо поостерёгся, и не зря.

— Праздновать будем после, у Синих гор, — сказал отец ровно, но так, что все замолчали разом. — Здесь оставаться опасно. Враг потерял многих, но один из Валараукар ушёл. Против троих или четверых разом нам не устоять. Не теперь.

Кано так и сидел, не открывая глаз. Сможет ли идти?

— Похороните убитых. Помогите всем раненым, кому можно помочь. Через половину перемены звёзд мы уходим. Что там?

Нарниль, не присоединившийся к общему ликованию и куда-то ушедший, стоял теперь по левую руку от Тьелкормо и не смотрел никому в глаза. Ждал права заговорить… или изо всех сил пытался избежать такой необходимости.

По звукам, которые ветер доносил прежде голосов птиц — стоны, испуганный шёпот, вскрики на синдарин и квенья — Тьелкормо всё понял.

— Мой Государь…

— Какой, к Морготу… — перебил Феанаро раздражённо и тут же осёкся: догадался, что не всё ещё кончено.

Государи в Арде остались, у меня же есть имя, нет? — так отец стал говорить после Битвы под Звёздами.

И поминали все, кто ту битву пережил, к добру теперь Эру Сущего, а к недоброму — Моринготто, на квенья ли или на синдарине, всё одно.

Он-то был рядом, в отличие от Валар.

— Феанаро, там, за ручьём, пленные. Артано… как он себя называл… действительно привёз их. Не знаю, хотел ли обмен.

— Не хотел.

— Ты должен посмотреть.

Что там за пленные? Он видел пленных раньше… тех, что уже переставали быть эльфами, но и орками — алчущими жрать, совокупляться, убивать существами — ещё не стали. Изуродованные, точно из кусков самих себя, прежних, сшитые, живущие в боли и бесконечном страхе существа.

— Зло, что сотворено с ними, необратимо. Если тела и остались нетронутыми, верить тому, что разум их не порабощён Врагом, нельзя. Их не зря оставили нам живыми. Убейте всех.

Нарниль неверяще покачал головой.

— Посмотри сам!

— Не ожидал я встретить среди верных Первого Дома малодушных.

Воины, ещё разгорячённые после боя, тяжело дышащие. едва сбросившие с себя тенета страха перед волколаками и Валараукар, стояли, опустив головы.

Так тихо здесь, между соснами, не было, даже когда ждали посланников Врага.

Единственным, кто осмелился говорить, был Орнион, сидевший сейчас над умирающим мужем Хеллевен:

— Феанаро, ты не можешь быть уверен!

— Я знаю. Что же, раз малодушных так много… оставайтесь и займитесь ранеными. Тьелко, Амбарто, мы пойдём и втроём сделаем то, что должно.

Едва дыша, Тьелкормо смотрел в глаза отца — серебро в чёрной окантовке, и чёрного с каждым днём всё больше.

На скованный чёрной цепью сгусток подземного пламени у его ног.

Это было страшнее, чем слушать медноволосого пришельца и падать с каждым мгновением всё глубже в его чары, и понимать, что не вырваться, что конец один — плен и пытки, всё глубже в Яме Ангамандо.

Страшнее в тысячу раз.

Но как можно — об этом говорили ещё после Алквалондэ — как можно вести свой народ на край света, если не идёшь впереди? И в бою с тем, кто открыто называет себя врагом, и не только в бою.

— Да, отец.

…Когда шли втроём обратно, за спиной, за ручьём шумел, разгораясь, пожар. Перешли воду, двинулись по тропе вдоль неё к отряду.

Тьелкормо хорошо чувствовал лес, он знал: через ручей огонь не перекинется. Деревьев жаль… но на удобренной золой почве они вскоре дадут всходы, поднимутся и раскинут ветви вновь.

Никто из отряда не должен сомневаться, бросаться за воду, проверять, искать в изуродованных, словно сшитых из кусков телах родных и близких. Заглядывать в лица: а вдруг не безумен, не порабощён Врагом?

Почти все из пленных были синдар, нолдор — лишь с полдюжины. Откуда среди узников Моринготто оказались дети? Откуда женщина на сносях — да, черты её лица уже стали орочьей маской, грубой, разбухшей, гротескной, но вдруг ребёнку чары Врага не успели повредить?!

Тех, кто оплакан однажды, не должны оплакивать вторично.

Так?!

Тьелкормо закричал бы, но губы заледенели, и голос не слушался больше.

Младший, ставший здесь, под звёздами, из юнца молодым мужчиной, всё же спросил:

— Может, Врагу того и было нужно? Чтобы мы забыли обо всём, кроме как убивать… Потому и привёз, и оставил.

— Лучше забыть об остальном, чем погибнуть. Твои лучники спасли нас, Амбарто. Чары Дарителя — он был прежде сильнейшим из майар Ауле — не взяли нас четверых и не могли… но он привёл с собой больший отряд, чем мы ожидали.

— Если Пришедшие Следом, о которых говорили Валар, отец, очнутся у Вод Пробуждения и дойдут сюда… они отшатнутся от нас в ужасе.

— Если младшие эрухини будут наделены разумом, подобным нам… они сами поймут, что пленных, попавших в руки к Врагу, нужно оплакать лишь однажды. И сделают, что нужно.

Нельо не было там, за ручьём, хотя он этого безумно боялся, и Амбарто боялся тоже… оба устали отчаянно, смертельно… им бы ещё тогда всё понять.

— Я приказал отправить всех женщин и детей на восток с Морьо и Куруфинвэ. Но ты ослушался. Не делай вид, что не знал.

Амбарто замедлил шаг.

— Виновен я. Хеллевен не тронь. А со мной делай что хочешь… хоть предателем назови. Скажешь идти другой дорогой — пойду.

Да нет, не молодым он стал, а одним из старших и сильнейших духом, вот так, разом, шагнув через много десятков лет… сам Тьелкормо не осмелился бы так говорить с отцом.

Может быть, потому, что жил теперь за двоих?

— Её отец, Таваро, был правой рукой Нолофинвэ, когда тот правил в Тирионе. Единственная дочь… раз Таваро остался кусать локти в Арамане, и тебе спорить с ней было бы себе дороже. Я не о том.

— Так о чём?

— Отпусти её — у тебя довольно тех, кто стреляет метко и насмерть. Дай Эру, её муж будет жить, а если и нет… Она ждёт ребёнка. Но едва ли тебе скажет.

— Откуда ты…

На сей раз Амбарто встал как вкопанный.

— В Благословенных Землях все эльдиэ носили до срока и рожали живых детей. Что будет здесь после Проклятья Намо… не хочу проверять.

Тьелкормо тоже споткнулся на половине шага, и удивление вырвало его из мутного багрового кошмара, что остался за ручьём.

Разве не в любви и покое, не в благостном и тихом единении фэа должны приходить в мир дети эльдар?

Не в военном лагере, не в брошенных домах, что оставили, уйдя на восток, не между большой битвой на хребтах и холмах и этой схваткой в сосняке, где едва не полегли все, если бы не способность его и Кано противостоять чарам обманщика-Артано — откуда она? — и не Амбарто со своими стрелками.

Несмотря на Проклятье… что уж оно там обещало — усталость от мира, угасание, медленную смерть всему народу?

— Откуда ты знаешь?

Феанаро, остановившийся напиться у ручья, ответил, не поднимаясь с колен:

— Вас семеро… было, и всегда будет для меня. Я вижу такие вещи… одному Эру ведомо, почему до сих пор. Хотя после Алквалондэ не должен бы.

— Но разве мы, в отличие от орков и других созданий Врага, способны не только в благие времена зачинать детей? Прости… я помню, ты и мама говорили об этом, давно, шутили: видно, жизнь в Амане слишком легка и беззаботна, раз родятся пятеро один за другим, а за ними одновременно двое... Я подслушал… случайно.

Отец наконец встал на ноги, несколько раз с усилием согнул и разогнул пальцы на правой руке, вокруг запястья которой так и была обвита чёрная с багровыми отблесками цепь. Губы его подрагивали, выдавая, что любое движение пальцев всё ещё даётся через боль.

— Дело же не в том, какое время вокруг — благое или лихое. А в том, что в сердце.

…Были могилы — плоские неровные камни, на которых отец и Тьелпе начертали двадцать четыре ряда тенгв, по два слова на каждого павшего: отцовское и материнское имя.

Были вновь зажжённые костры на поляне между выгоревшим сосняком, у которых пили подогретое вино.

Были восхваления и обращённый в небеса зов — славься, дом Финвэ! — когда стояли вчетвером перед тем, как двинуться в путь, и Кано, пусть и белый как шапки ледника, что Тьелкормо видел на Тангородрим, стоял тоже.

Был переход на юго-восток, через Ладрос к Аглону, и остановка в долине, чтобы дать отдых здоровым и шанс на жизнь раненым. И молчаливые взгляды глаза в глаза с Кано и Амбарто: Нельо ведь не было там, за ручьём, неужели мы так и уйдём, до самых Синих гор?

И снова переход, и вторая ночёвка на подъеме на восточный хребет Эред Горгорат.

Ган ушёл в прошлую перемену звёзд, а когда вернулся, ведя за собой женщину в сером, Тьелкормо уже не был удивлён.

Он молча зашёл в палатку целителей и потянул за плечо неподвижную, точно неживую Хеллевен.

Дал девушке насмотреться, как майа Эсте садится рядом с её мужем — тот так и лежал белый-белый, с едва бьющимся сердцем, то в горячке, то в ледяном ознобе — как кладёт ладонь ему на лоб, и вывел наружу, на воздух.

— Не все Айнур оставили нас. Есть те, кто помогает. Иди и выспись, ради Эру. Хоть ко мне… я своё уже отдохнул.

Он солгал: вовсе не мог спать после того, что было за ручьём.

Но должно быть, две или три перемены звёзд… и сможет.

— Почему?

Тьелкормо глубоко вдохнул — на втором переходе прошёл дождь, воздух был влажный и свежий, и холмы Дортониона, куда ни кинь взгляд, охватывал густой туман.

Он не был ни мастером красивых речей, ни знатоком сложных материй и законов мироздания, и потому долго подбирал слова.

— Должно быть, потому, что Слово Намо для них не закон. Они — и Ган, и та, кого он привёл — могут выбирать сами. Как и мы.

— Я выбрала, и мой отец… отец перед тем, как ушли корабли, сказал, что я ему не дочь, если иду с Домом безумца и убийцы Феанаро.

— Едва ли ты увидишься с отцом. Как и я с теми, кто остался на том берегу и был мне близок. Но кто-то должен был принять решение… когда кораблей не хватало, и многие роптали, услышав Проклятье, и искали, на ком выместить свой страх. Лучше так, чем ещё одно братоубийство, после Гаваней… Возможно, Таваро принят и прощён Валар, как и те, о ком я думаю. Или ни перед чем не отступился, пошёл по льдам с остальными, и тогда мы все увидимся здесь, в Средиземье.

— Ты не должен оправдываться.

— Разве я пытаюсь?

— Когда твой отец был ранен, я молила Эсте помочь ему. Потом подумала, что Всеотцу стоило бы молиться, Валар ведь нас больше не слышат… но разве Он услышит?

— Пойдём. Я провожу.

Тьелкормо задвинул полог палатки — спи, пожалуйста — и пошёл к дальнему правому краю холмистой гряды, на которую поднялись, чтобы не быть застигнутыми туманом в долине.

Он сел, прислонившись к склону и укрывшись плащом — вечность бы смотреть на ровную белую гладь, окутавшую землю, ещё знать бы наверняка, что там не прячутся твари Врага… и сам не заметил, как задремал, положив голову на руки.

Когда проснулся, резко, точно от удара или по окрику, звёзды сменились вновь, они были яркими, как никогда на его памяти, с тех пор как высадились в заливе Дренгист. И тот же молочно-белый туман лежал в долине внизу.

Никогда в жизни ему не было так больно дышать. Разве что… разве что, когда Битва под Звёздами закончилась встречей с Валараукар, а потом Орнион, лучший из целителей нолдор, сказал, что ничем помочь нельзя.

— Отец!

Тьелкормо отбросил плащ — сон как рукой сняло — и метнулся вверх по склону.

Один из орлов, что кружили над Дортонионом, что сопровождали его на Тангородрим, падал вниз. Так стремительно, что было уже видно: размах его крыльев больше роста взрослого эльда.

А когти, должно быть, смертоноснее меча.

Способны ли эти твари убить и кому служат?!

Когда Тьелкормо добежал, дыхания вовсе не осталось. Разламывались от боли повреждённые в бою с волколаком рёбра, не слушалась правая нога. Слава Эру… по крайней мере, он не мог кричать в голос.

Феанаро стоял на краю скалы, безоружный. Серый плащ, опущенная голова, упавшие вдоль лица волосы, плотно сжатые губы, чёрная цепь, окольцовывающая правое запястье, знамение укрощённого подземного огня.

А напротив, напротив… всё же это один из орлов Манвэ, живших прежде на Таникветиль… Тьелкормо видел их с полдюжины раз, объезжая земли Амана вместе с Оромэ, и Вала-Охотник улыбался ему: не бойся их, ведь они сродни Гану.

Размах крыльев у орла в полтора роста взрослого мужчины… потому он и смог донести. То, что раньше было полным сил эльда, его старшим братом, а стало грудой покрытых изодранных кожей костей.

Коротко и неровно оборванные, вполовину медно-рыжие, вполовину белые волосы — что же нужно делать с одним из Старших Детей Эру, чтобы и его коснулось тление?!

Разбитые суставы пальцев, все двадцать.

Ввалившиеся щёки и мышцы живота, иссохшие плечи и руки, выступившие под кожей рёбра.

Кожи на спине, от плеч до пояса, не осталось вовсе, вместо неё была сплошная жжёная рана, покрытая багрово-чёрной коркой.

Нельо лежал на боку, у когтей орла Манвэ, и потому можно было рассмотреть всё — и искажённое последней мукой лицо, и неестественный сгиб суставов рук и ног, в которых точно не осталось ни одной целой кости, и…

Безумец, глупец — ты его надеялся спасти с Тангородрим? Или откуда, из Железной Темницы? Да хоть отвори тебе Враг Ворота, никуда бы вы не ушли, ты бы не унёс, не по склону горы, не по Дор Даэделот… силы эльда велики, но не беспредельны.

А если бы и хватило тебе сил нести… он умер бы у тебя на руках.

Ему, должно быть, только воля Моргота не давала умереть раньше.

Бросилась в глаза вывернутая под углом шея и багровое пятно ожога на ней, под подбородком — точно огненной удавкой захватили и тянули.

Не Моргот отпустил, прекращая пытку — сделай он это, Нельо бы ещё жил.

Не отпустил он, а добил.

И правая рука брата на камнях: на внутренней стороне предплечья две коротких строки, выжженных на коже и до сих пор светящихся алым. Квенья, полтора десятка тенгв. И вторая надпись на ином языке, замысловатой вязью, справа налево, вовсе незнакомой.

— Так твой хозяин заодно со своим братом, Торондор. Впрочем, чего я ждал.

Что же там, в тенгвах?

“Ты их убийца”.

Да, не сбился, не ошибся.

Ровно так.

Шаг до края… сделать его очень легко.

— Отец, отойди!!!

Феанаро поднял правую ладонь — чёрная перчатка на только начавшей подживать коже, чёрная цепь, впитавшая кровь и подземный огонь, на запястье.

— Турко, что там?! — в спину ударил голос Кано.

Он обернулся лишь на мгновение, и увидел, что бежали по склону оба, наказав, должно быть, воинам не следовать.

Слава Эру, хоть так.

Его старший брат — теперь единственный старший — дышал прерывисто, полученная им в Дортонионе рана была чистой, но ещё не затянулась.

Добежали — Амбарто первым, Кано вторым — оба бросились под когти орлу, точно лишились рассудка.

Все безумцы безумны по-своему.

Кто немотой, отрицанием, невозможностью принять: да не может быть, чтобы был убит даже той огненной удавкой, Майтимо всё выдержит, он уже вынес очень много, ему можно помочь, нужно лишь позвать лекаря!

Кто безусловным принятием: всё ясно, зачем шагать с обрыва, куда? Ведь в лагере ждут воины, которым нужен Король-победитель, а одна смелая эльдиэ ждёт дитя.

Кто нерассуждающей яростью.

Он и не думал, что тихоня Кано, проводивший долгие часы в обнимку с лирой и до сих пор тихо вздыхавший по возлюбленной из Второго Дома, на такую способен.

Вот и убедился, что брат не дышит, давно, и вскочил.

А Амбарто так и стоял на коленях, держа руки с разбитыми костяшками в своих.

— Как ты мог?! Ты знал, что Враг убьёт его, если мы нарушим условия! Ты знал, что в Дортонионе будет бойня! Что магия Айну не возьмёт нас, ведь мы клялись — преследовать и низвергнуть любого, кто служит Врагу! Ты должен был сказать нам! Ты должен был спросить! Тебя не волнует ничего, кроме победы над Морготом — а разве она возможна, разве можно убить Вала?! Когда меня убьют, ты скажешь — что?! Скажи же… хоть что-то… отец! Будь ты…

Тьелкормо сделал шаг вперёд, другой, схватил за плечи, рванул к себе, а когда брат стал сопротивляться — ударил, впечатывая правый кулак в скулу.

Кано, ещё слабому после раны и выплеснувшему силы в этой вспышке гнева и ненависти, было довольно. Он судорожно вдохнул, прижал ладонь к наливающемуся багровым кровоподтёку и не говорил больше.

— А ты чего хотел… чтобы так — сколько?! Сколько его, Кано?! Если попадёшь к Моринготто, отпиши нам — тебя сколько позволять пытать?!

Тьелко кричал бы ещё, и ещё, бессильной злобы и гнева внутри тоже было довольно, после того как он разглядел, что стало с Нельо — прежде мог только предполагать — но взгляд в золотистые глаза орла точно лишил его дара речи. Мгновения хватило.

Феанаро же смотрел на посланца Валар так, словно чары одного из младших Айну не имели над ним власти, точно он не слышал ни проклятий одного из сыновей, ни оправданий второго.

— Скажи Манвэ Сулимо, Королю среди Валар. Перед ним и перед супругой его Вардой, Владычицей Звёзд, я приносил Клятву именем Эру Сущего: преследовать Врага и низвергнуть его, какой бы ни была цена. С этой Клятвой я пройду до края Мира и шагну за него, когда придёт время. Если Манвэ и другие желают лишь смотреть, как их брат убивает одних эрухини и превращает в нечисть других… что же, пусть смотрят.

Расправив огромные крылья, орёл воспарил вдоль хребта Эред Горгорат, и тогда заговорил Амбарусса:

— Отец, похороним его здесь? Даже если мы не вернёмся сюда больше… нас у тебя и друг у друга всегда будет семеро, так?

— Так. Мы сделаем, как ты сказал, Амбарто.

…Управились быстро — четверо взрослых мужчин, лишь один из которых был недавно ранен и ослаблен — не прося о помощи никого в лагере.

Они уже знали, что пройдёт одна-две перемены звёзд, может быть, с полдюжины, и тело рассыплется пылью. И потому ни к чему было зарывать глубоко в землю, достаточно было заложить камнями, чтобы не растащили стервятники и не добрались разведчики орков, и сверху начертать полсотни тенгв — двух слов, как для павших в Дортонионе, не хватило.

Нельяфинвэ Майтимо Руссандол, принц Первого Дома нолдор.

* * *

Место, где встретились, на синдарин называлась Сарн Атрад — Каменный Брод. Когда-то здесь и был переход через мелеющую реку, здесь гномья тропа уходила в воду и на другой стороне Гелиона выныривала снова, и шла на запад, в Потаённое Королевство.

Нолдор же построили крепкий деревянный мост и намеревались возвести каменный, когда с запада прибыли посланцы.

Зима кончалась, ледяная гладь Гелиона вскрылась, почти стаял снег, проталины по обе стороны от гномьей тропы стали зеленеть.

Вместе с наугрим рубили в Синих горах камень, мостили дорогу с востока до Гелиона, и отец с Ариэндилом и Кано чертили на земле около Сарн Атрад сетку улиц будущего города, перенося её с бумаги.

И было ясно: это — творить в мысли и в материальном мире, мостить, рубить, скреплять — надолго, навсегда.

Тьелкормо увидел вестников Элу Тингола в числе первых. Как и раньше, как и впредь, он отвечал за тропы, за разведку, за то, чтобы загодя услышать голоса встревоженных животных и птиц и предупредить своих. Как было условлено, он остался стоять под сенью деревьев, не вышел на переговоры.

Сарн Атрад назывался теперь Миндо Гелион — Барад Гелион на синдарин.

И гномья тропа, прежде следовавшая в Дориат, на нём кончалась, должна была разветвляться на север и северо-запад, к новым городам, согласно нарисованной Кано и Амбарто карте.

Во главе отряда ехал необычный всадник: не синда с их пепельными волосами и светлыми глазами, а точно брат народу Тьелкормо, высокий и темноволосый, только у нолдор не бывало таких пронзительно-зелёных глаз. Зато были у лаиквенди, рассыпанных по лесам Оссирианда, живших очень просто и неприхотливо, собирая ягоды и плоды, обходясь лишь немногой одеждой, не зная доспехов и тяжёлых мечей.

Но Саэрос, воин Элу Тингола — в тончайших одеждах, с мерцающей серебром окантовкой плаща, с украшенным мелкими сапфирами серебряным обручем в волосах — вовсе не напоминал лаиквенди.

Выходит, Амбарто был прав, когда дочитал, докопался в оставшихся от деда и других видевших воды Куивиэнен книгах: не все из татьяр ушли из Средиземья к свету и стали называться нолдор. Были и те, кто поколение за поколением всё больше растворялся в лесу.

Были и те, кто предпочёл темноте леса свет единственного эльфийского королевства Средиземья.

— Веками по этой тропе пролегал Гномий Тракт, ведущий в королевство Эгладор. Вы должны освободить её.

Ариэндил и Кано вышли вместе, как были, с чертежами в руках и запылённых сапогах.

И смотрели друг на друга по две стороны тропы, ведущей от Гелиона на запад — дальние родичи, давно разошедшиеся по пути от Вод Пробуждения в Валинор.

Саэрос привёл с собой полсотни воинов, нолдор, мостивших дорогу и готовившихся забивать фундамент крепостных стен, было вдвое больше. Не все при оружии, многие с рабочим инструментом — молотками, кирками, заступами — но почти все они хорошо помнили, как оружием владеть.

Наверняка Элу Тингол способен снарядить многократно сильнейшее войско. И завеса, хранящая его королевство, соткана могущественнейшей магией одной из Айнур.

Неужели война?

Не стоило здесь, прямо на Тропе, ставить крепость.

На мгновение Тьелкормо подумал так — и устыдился.

— Эта земля не принадлежит королю Дориата. Вести торговлю не значит владеть, — нарочито небрежно пожал плечами Кано, хотя в его глазах плескалась та же упрямая решимость: война значит война.

После Дортониона, после раннего утра, разорванного взмахами крыльев орла, ничего не могло быть страшнее.

Когда отступили после Битвы под Звёздами к Митрим, синдарин брата был ещё резок, сейчас же стал неотличим от речи Саэроса.

— Мой Король, владыка Белерианда и Оссирианда, ранее прислал твоему отцу, королю голодрим, письмо. Милостью Элу Тингола, вы вольны забрать земли Оссирианда, лежащие к северу от Гномьего Тракта. Повторяю — это ваша последняя возможность уйти с миром.

— Где был твой владыка, когда мы гнали орков по Горам Тени? Где был, когда бились с демонами Врага у врат его крепости?

Саэрос — высокий, надменный, ростом на полголовы выше своих товарищей-синдар — окинул взглядом пришельцев.

— Вас мало. Вы прибыли морем с запада, но говорят, ваши корабли погибли в огне, и подмога не придёт. Вам не победить Врага в одиночку. И вашей крепости здесь не стоять, голодрим. Уходите.

Кано, очень бледный, поднял руку, предупреждая порыв тех, кто был при оружии.

Пришедшие с Саэросом синдар нацелили луки. Жители леса, долгоживущие, терпеливые, они должны были разить намного опаснее орков с их короткими стрелами… от этого враз стало очень холодно.

Тьелкормо окинул взглядом реку, линии скелета города, ровно и чётко прочерченные по высохшей весенней земле… что же, в этот раз стрелять из засады командовать ему, не Амбарто?

А Кано вновь, как и в Дортонионе, стоит на линии огня без шлема и полного доспеха, зачем он это…

В Алквалондэ первыми стреляли тэлери, с верхних галерей стены, без предупреждения. Всё одно — вина пала на тех, кто победил и не раскаялся.

Должен же отец вмешаться.

Вот, оторвался от чертежа, который обсуждал с одним из людей Ариэндила, не обращая внимания на гостей из Дориата, резко обернулся и увидел лучников.

Вдруг заложило уши, и на Гномий Тракт, что к западу от Гелиона был пока просто тропой, серой молнией пала птица. Вовсе небольшая, с коричнево-серым оперением, яркой, голубой с оранжевым, грудкой… ни за что не подумал бы, что соловей способен так пронзительно кричать.

Все соловьи, которых Тьелкормо видел здесь, в Средиземье, и в лесах Валинора, были в полтора-два раза меньше. А этот, сев на ладонь взрослому эльда, занял бы её целиком.

Саэрос отпрянул, недовольно наморщившись.

— Небесная покровительница Дориата, похоже, знает, что на эльфов, поднявших оружие против родичей, ложится проклятье высших сил, — произнёс Феанаро медленно, смотря на так и сидящую на земле между ним и посланцем Элу Тингола птицу. — А ты, Саэрос, нет. Желаешь проверить? Так стреляй или бейся сам.

Посланник Дориата сначала побледнел, потом его скулы вспыхнули румянцем. Должно быть, приказ короля он намеревался исполнить не в точности.

Соловей взмыл в небо — и в Валиноре эти птицы так высоко не летали — а Тьелкормо вдруг ощутил замерший, точно затаивший дыхание лес, целиком, до каждой ветки, до каждой набухшей по весне почки. Всех птиц и животных в нём, и эльфов-лаиквенди, которые пытались остаться незамеченными и в то же время узнать, как решится судьба края, который они почитали родным.

— Уводи своих людей и передай Элу Тинголу, властителю Сокрытого Королевства: земли за Завесой моему народу не нужны. За её пределами же нолдор заберут всё, что посчитают нужным. Синдар и нандор вольны выбрать, уйти ли за Завесу или остаться на свободных землях Средиземья. Я не дам им защиты, но и вреда не причиню.

* * *

Подобно многим, в те недели и месяцы Тьелкормо не помнил, когда спал.

В мастерстве он не был бы помощником отцу, братьям, искусным творцам вроде Ариэндила — и впервые с тех пор, как стал юношей, не стыдился этого.

Дел и без того было через край.

Глубокая нутряная боль в их потоке не отступала, но глохла.

Отступить, исчезнуть вовсе не могла — как исчезнет, если в каждой улыбке, в каждом порывистом движении младшего видишь Умбарто, чем он виновен, что одно лицо? Сам младший ведь чем держался — неведомо.

Если закрываешь глаза и спать толком не можешь, раз за разом вскидываешься от клёкота и шума крыльев орла и каждый раз веришь: в этот раз принёс изувеченного, но живого, его ещё можно спасти.

У всех шестерых, кто остался, были свои способы забыться.

Тьелкормо сам переписывал словари с квенья на синдарин и наоборот, когда лагерь засыпал, под звёздами или в сиянии малых камней Света. Сам ходил по самым дальним тропам, почти до границ Потаённого Королевства. Сам заговаривал животных и птиц, чтобы вовремя подняли тревогу, если на Ард Гален выйдет новое большое войско Врага.

Но по землях Белерианда и Оссирианда ходили лишь орочьи шайки, осколки воинства, которое Моринготто собрал, чтобы разгромить Серые Гавани, воинства, спешно брошенного на север и разбитого там нолдор.

Тьелкормо сам водил карательные отряды, уничтожавшие нечисть Врага, прорвавшуюся южнее северной крепости Первого Дома — Химринга.

Росли городские и крепостные стены, мостились дороги, часто приходили и щедро помогали наугрим, с ними лишь дважды являлся Куруфинвэ и уезжал снова.

За самоцветы, что нолдор творили легко и в Амане хранили в сундуках или выставляли напоказ в просторных особняках, здесь можно было купить очень осязаемые вещи: хороший металл, строительные камень, припасы.

Наугрим по-прежнему говорили на синдарин, не открывая ничего из своего языка.

Куруфинвэ приехал из Ногрода через несколько дней после первого восхода Серебряного Цветка.

Синдар назвали новое светило Итиль — Сияющая — так и прижилось. Не все ушли в Дориат под завесу, не все рассеялись по лесам, и с каждым днём было всё больше тех, кто говорил, смешивая синдарин и квенья.

Брат вошёл в дом последним, когда остальные шестеро уже рисовали новую карту Оссирианда: восемь острых лучей, на четырёх из них, через один, будущие крепости, и в центре неё новорождённая столица королевства.

Уже стояла мастерская, строились первые каменные дома, хотя многие нолдор встречали лето в деревянных. И тот, где собрались, был каменный и просторный, вырубленный из синегорского известняка, и хотя ещё не была завершена отделка, внутри пахло свежим деревом и теплом.

Теплом Форменоса, вечерами, когда, уставшие от работы по камню или тренировочных боёв во дворе, собирались вместе и пили вино, и Кано пел.

И казалось, вот-вот откроется дверь и зайдут опоздавшие: самый старший брат, младший и их дед, который ушёл вовсе не в Чертоги, а на покой, и передал корону сыну.

Куруфинвэ взял перо, провёл тонкую чёткую линию от столицы на восток, к Синим горам, к городам наугрим.

Взял стоявший на столе кубок, сделал глоток, другой. Пили и другие, выстоянное из сока росшего на юге, у Серых Гаваней, винограда вино было кисловатым и терпким, не походило на мягкие и сладкие вина Амана.

Вместе с предложением союза фалатрим, посланцы Новэ Кирдана, прибывшие с юга, привезли и лучшее вино, и с тех пор присылали его вдосталь.

Послы Серых Гаваней явились, когда только строились стены Барад Гелион, первой из крепостей.

На переговорах Тьелкормо и Кано сидели рядом с отцом в простом деревянном доме, из камня тогда рубили лишь крепостные стены и дороги. И велик был соблазн пить вино, точно воду, забыться, залить усталость, но отец не позволил себе такого, и они не могли позволить тоже.

Многодневная усталость, недолеченные раны, недостаток сна даже тело эльда могли измотать и сделать податливым к хмелю.

— Мы заперли перевалы, ограничивающие Восточный Белерианд, с севера, и Враг не прорвётся через них. Но сил для того, чтобы отстоять Западный Белерианд от сил Моргота, у нас нет, — сказал Феанаро, смотря на карту на столе. — Дориат лежит ближе к Гаваням Фаласа, вы и дориатрим ближайшие родичи. Тем не менее, вы здесь.

— Король и королева Дориата мудры, — сдержанно сказал Аэрвир, посланец Кирдана. Он был моряком не только по имени, кожа его потемнела и обветрилась от многих лет на солнце, отражаемом водой, и даже походка его, как будто чуть прихрамывающая, вразвалку, хороша была бы на палубе судна.

Тьелкормо ещё помнил, как тяжело держать равновесие и одновременно соображать и приказывать, когда корабль мотает на волнах, и как странно потом привыкать к суше.

— Несомненно. Они очень мудры.

— Те, кто желал найти убежище в Ограждённом Королевстве, уже сделали это. Но не все хотят жить в лесах Дориата, многим фалатрим дорог простор и шум моря. Подобно тому, как вам, нолдор, дороги эти свободные равнины и холмы, и горы, строительный камень и металл. Я слышал, камень вы рубите и металл плавите вместе с наугрим… да и нет в Гаванях ни того, ни другого, что мы могли бы предложить… а нашего вина ты почти не пьёшь, Государь Феанаро. Но от имени Новэ Кирдана я говорю: если Враг осадит ваши крепости, мы придём на помощь.

Отец отодвинул опустевший едва ли наполовину кубок и встал. То ли терпения ему не хватало, чтобы сидеть долго, то ли сил: от тепла камина и нескольких глотков вина клонило в сон.

— Держите Эгларест и Бритомбар. Выступив на восток, вы только растянете силы, которых мало. Но предложенный правителем Гаваней союз я принимаю. Если, подобно тому, как было в Дагор-нуин-Гилиат, мы сможем оттянуть силы Моргота на себя, мы это сделаем. Если вам нужно лучшее оружие и броня — вы их получите, хотя бы в обмен на вино и жемчуг Фаласа. Наугрим вина не признают, но на жемчуг падки.

— Я слышал, что корабли, на которых вы пришли с Запада, сгорели. Может быть, мы могли бы построить новые?

Тьелкормо разом ощутил и лёгкость в теле, и леденящий холод по позвоночнику: что, если вернуться в Араман всё же возможно, хотя бы по самой северной части Великого Моря, вдоль льдов Хелькараксэ?

Отец ведь сказал Нельо — тот признался, когда в доме на берегу Митрим вдвоём сидели над раненым, который за полдюжины перемен звёзд так и не открыл глаза, и всё чаще стало сбиваться с ритма сердце, — что сжечь суда тэлери было ошибкой.

— Добывать жемчуг и рыбу вдоль берегов Эндорэ могут и корабли под флагом Номэ Кирдана. А ходить на Запад им не стоит. Поверь моему слову, Аэрвир, и своих моряков предупреди.

Пьянило братьев не вино, а другое — близость возможной победы.

— Мне сказали, в северных лесах вовсе не стало орков. Выслеживали-выслеживали — и исчезли, ни костров, ни следов стоянок. Да, Тьелко? Ты же только что оттуда.

— Этот свет невыносим им.

— Едва ли. Просто неприятен. И они приспособятся.

— Если не ударить сейчас. Пока они растеряны.

— Это творение Валар. Больше некому. Уж что они сделали, откуда взяли Свет…

— Создали однажды — дважды — смогли и в третий раз. И зачем хотели, чтобы ты разбил Камни, отец?

— Думаешь, они могут… помогать?

— Не нам.

— Да хоть Тинголу. Хоть фалатрим. Орки боятся и бегут — по крайней мере, пока. А с ними, верно, и волколаки.

— Мы должны выступать. Я пойду.

— И я.

— И я.

— Вопрос иной, Амбарто: кто согласится остаться?

— Кано, почему ты молчишь? Отец?

Феанаро, стоявший у окна, не повернул к ним головы. Он, начертив на карте сердце звезды Первого Дома, отошёл и погрузился в бумаги, испещрённые записями.

Тьелко заглянул в них и ничего не понял… впрочем, никогда не понимал. Там были длинные ряды формул, цифры вперемешку с тенгвами — формулы сплавов? Или расчёт нагрузки строительного камня? Но тогда, верно, рядом были бы и чертежи.

— Мы останемся и будем строить — башни, стены и дома, — сказал наконец Кано, оторвав перо от карты. — Будем ковать оружие и создадим то, чего не умели прежде: осадные и стенобойные машины. Будем ждать, пока вырастут дети.

— Но почему?

— Ты, должно быть… мы взрослеем медленно. Думаешь, в Средиземье будет иначе?

Сколько лет — новых лет Итиль, как же их считать? — проходит прежде, чем младенец-эльда становится юношей, способным держать в руках меч?

По счёту Древ было от пяти до десяти. Здесь за полгода счёта Древ случилось столько — от опьянения первых побед до отчаяния потерь самых близких, от ночей в шатрах и странствиях до поднявшихся вверх первых башен городов — что десять лет казались бесконечностью.

— Сколько ты хочешь ждать?

— Как можно?!

— Разве ты не хочешь…

Старший брат смотрел на них четверых, смятённых и разгневанных, с усталой жалостью. Его глаза, и прежде менявшие цвет в зависимости от освещения и состояния духа, в проникавших через окно лучах Итиль светились расплавленным серебром.

Тьелкормо понял, что не помнит, когда последний раз видел Кано с лирой, когда слышал его голос в песне.

Лишь со стилусом или пером: брат не был мастером металла или камня, но по его чертежам строили и ковали железо другие, так точны они были.

Точно не осталось Макалаурэ-песнопевца — сгинул, уступив место наследному принцу Первого Дома нолдор.

Лишь Всеотцу ведомо, о чём говорили вдвоём всю дорогу от холмов Дортониона до Гелиона. После тех-то проклятий, что Кано выкрикивал, пока золотой взгляд орла Манвэ не лишил его голоса.

В первый раз, когда ушли вместе с отцом со стоянки, Амбарто порывался проследить, остеречь, боялся, что или убьют друг друга, или один бросится на меч, а другой не станет ему мешать.

Нет, вернулись раз, второй — а на третий остановились на холмах, где позже возвели Химринг, и Тьелкормо, обходивший вместе с Ганом по широкой дуге лагерь, услышал:

— Так что… в Средиземье довольно места для трусов? Мне… этой дорогой, другой нет?

— Для тебя нет. В Тирионе-на-Туне мы восьмеро призвали нолдор следовать за нами и поклялись не отступаться, хотя бы пришлось гнать Врага до края мира и шагнуть в Вековечную Тьму вместе с ним. На тебя смотрят и будут смотреть, как и на меня — с надеждой, в поисках опоры. А возможно, в следующий раз и вовсе только на тебя.

— Не говори этого. Про “только”.

— Или отвечай за свои слова — или уходи.

Ган ступал тогда бесшумно, а Тьелкормо, мнивший себя искусным следопытом, вдруг понял, что не сможет сделать ни шагу. Враз стало очень холодно, руки тряслись, колени размякли.

Он ясно представил себе, что уйди сейчас брат в темноту, лишь бы не убивать больше и не видеть, как в муках погибают родичи, отвечать за слова — полной чашей — придётся ему.

Но Кано не ушёл.

И говорил теперь веско и властно, возвысив голос, заставляя Амбарто и Куруфинвэ, прежде споривших яростнее прочих, вжать головы в плечи:

— Мы встречали тех, чья броня и оружие были закляты против нашего. Стрелой их можно убить… так вернее всего. Но наверняка закляты и врата Ангамандо. Я был там — и ты, Тьелко, тоже. Туда и выходят Валараукар, им рукой подать… если у них не будет приказа брать пленных, они превратят в жжёное мясо сотни, если не тысячи тех, кто придёт на штурм. Прежде, чем кто-то из нас до них дотянется. Нам не время туда возвращаться.

— Но они бежали. Перед нами — бежали.

— Так больше не будет. Или будет — лишь затем, чтобы заманить нас в новую западню.

— Орки плодятся куда быстрее нашего, — мрачно сказал Морифинвэ. — Какого времени ты хочешь дождаться? Отец, какого?!

Морьо понимал, что после восхода серебряного светила Кано и отец наверняка поговорили наедине и всё решили. Должно быть, ревновал.

Феанаро, долго смотревший через распахнутое окно на Итиль, наконец перевел взгляд внутрь комнаты, и в глазах его билось то же расплавленное серебро, что у Кано.

Нет у него больше брата-песнопевца. Не будет тёплых вечеров за перебором струн лиры и подогретым вином, как в Форменосе.

Есть принц, который в случае гибели отца станет достойным королём.

— Помнишь Анналы Румиля, Морьо? Когда над Средиземьем зажглись звёзды, у вод Куивиэнен пробудились квенди. Видно, Пришедшие Следом не будут под звёздами достаточно хорошо видеть. Им нужен иной свет.

На несколько мгновений замолчали, поражённые такой простой догадкой, все четверо. Да, Кано знал.

— В отличие от Перворожденных детей Эру Илуватара, Атани предначертано приходить из-за пределов Арды и туда же возвращаться, и срок их жизни будет неизмеримо короче срока Арды, — проговорил Морифинвэ медленно, пробуя слова на язык. — Ты полагаешь, они и взрослеть станут быстрее?

— Нам не дано постичь всей глубины замысла Эру, но это было бы мудро. Полагаю, что да.

— Я не всё в Анналах помню, — усмехнулся Куруфинвэ, — и не знаю, будут ли Пришедшие Следом похожи на нас. Но скажи, какая причина у этих Атани встать на нашу сторону? Враг и его слуги умеют красиво говорить, мы в этом убедились не раз.

— Так и мы умеем. Отец, Кано и ты так точно. Мы владеем многими ремёслами и сможем обучить им. Курво, ты видел “детей” Моринготто — так неужели думаешь, Атани будут больше походить на них, чем на нас?

— Мы будем красиво говорить перед Атани, мы научим их ремёслам, мы потребуем их верности, и их мечи будут принадлежать нам. И если привести десятки тысяч к вратам Ангамандо, Валараукар не всех смогут перебить. Но эрухини не оружие, — тихо сказал Амбарто. — Всеотец так не задумал. Правда?

И его Тьелкормо не узнавал в последние недели и месяцы.

Точно пожар в Лосгаре, смертный марш по Эред Ветрин, схватка с оборотнем-умайар и бойня безоружных пленных в Дортонионе сделали из юноши, едва вступившего в пору зрелости в начале Исхода, умудрённого опытом воина.

Сам он не осмелился бы о таком спросить.

Феанаро подошёл к расстеленной на столе карте, коснулся лучей звезды Первого Дома, что ещё светились на ней, но должны были вот-вот поблекнуть и стать серой, едва различимой вязью, правой ладонью. Пальцы до сих пор были вывернуты внутрь и скрючены, и всё же он пытался этой рукой и фехтовать, и держать молот, и с каждым днём получалось всё лучше.

— Наш Враг один из тех, кто слушал рядом с Эру Сущим Музыку Творения. Слушал — и вплёл в неё свои нити. Любое оружие сгодится, чтобы эти нити вырвать. Металл, мастерство, сила иных Айнур, красивые речи — и кровь и боль эрухини. Вы говорили со мной на вершине Туны. И цену назвали сами.

…Минуло семь кругов Итиль по небосклону, и Куруфинвэ уехал. Накануне долго спорили он и Морьо, а, прощаясь, брат усмехнулся напоследок — так ты навечно продал меня в службу наугрим, отец — но уехал увлечённый и устремлённый вперёд.

В его блокноте Тьелкормо увидел ломкую вязь странных символов, напоминавших первые попытки ребёнка освоить тенгвар.

Должно быть, это тайный язык наугрим, который те вовсе не спешили открывать.

Тьелпе же пропадал в кузне так же, как было на Митрим.

Путешествуя с отрядом и Ганом по тропам Средиземья, забираясь на север дальше строящегося Химринга, а на юго-западе дойдя однажды до Бритомбара — стены из серого камня, лёгкие суда-птицы у пирсов, светловолосые, светлоглазые, тонкие в кости эльфы на улицах, с луками за спиной, слишком похоже на Алквалондэ, слишком хотелось как можно скорее сбежать оттуда — Тьелкормо не видел всего.

Увидев племянника и отца с покрытыми ожогами лицами, ладонями, предплечьями, он встревожился не на шутку. Прежде, чем спросил, Амбарто открыл ему глаза: так не впервой.

Уже в десятый, двадцатый, тридцатый раз. Пока безуспешно.

Тьелкормо спросил самого Тьелпе. Буквально прижал к стене того каменного дома, в котором пили вино в первый восход Итиль, дома, который прежде казался уютнейшим пристанищем для изгнанников, теперь же обрастал домами и башнями куда более высокими. Сын Куруфинвэ стал, кажется, ещё более худым, жилистым, натянутым, точно струна, на пошедшем неровными пятнами от ожогов лице светились светло-серые глаза.

— Феанаро сумел совладать со Светом Валар и поместить его в Камни. Так что же, думаешь, с пламенем умайар мы вместе не справимся? Справимся — дай время.

Дай время: чёрные тучи на поле перед Ангамандо, алым, точно разбрызганная из глубокой жилы кровь, прошивает их молния-плеть, тучи расступаются, и он видит искорёженные, обожжённые тела, орки и нолдор вместе, в смерти не разнять, подземный огонь прожёг и сплавил доспехи.

Дай время: горящие сосны Дортониона, монстр перед ним заносит плеть, и можно лишь отбиваться, и с каждым отражённым ударом сильнее вскипает кожа на ладонях, он перебрасывает меч в левую руку, но надолго этого не хватит.

Дай время: чёрная, оплетённая мелкими искрами цепь на запястье отца, которую тот не снимал всю дорогу от Дортониона до вод Гелиона.

Тьелкормо не видел её, когда рисовали чертежи, рубили камень, клали фундаменты стен, и подумал было, что сгинула — куда? просто хотелось верить, что её не стало — прежде чем понял, что Феанаро носит её под рубашкой, над сердцем.

Обращённый в неволю Валарауко, ставший лишь сполохом пламени, всё ещё способен больно жечь и жалить. А если вырвется?

Что значит совладать?

Ему ли одному казалось, что в последние годы в Форменосе все мысли отца — половина мыслей — были про Камни, про то, как уберечь их от посягательств, как сохранить за собой навечно? Не про дела, не семью, не про благо других нолдор.

Только он ли осмеливался думать, что не убей Моринготто деда, он сотворил бы не только зло, но и благо, забрав Сильмариллы из Амана?

— Не ходи к этому один.

— Я не боюсь.

— Ради Эру, Тьелпе… ради матери. Ради отца. Думаешь, он обрадовался бы, узнав?

— Он знает, — спокойно сказал племянник. — Требовал остаться и самому работать, вместо себя отправить в Ногрод Морь. Но дед не позволил менять посланца наугрим.

— Не ходи один.

Тьелпе покачал головой:

— Мне не быть воином. Таким, как ты, как был Нельо, как дед — никогда. Хотя меня с ранних лет учили держать меч. Но великим мастером я стану. Ты увидишь.

* * *

Из отряда, ушедшего с Нельо, к озеру Митрим выбрались двое: разведчики Норимо и Эрессион, Эрессион нёс в заплечной сумке Палантир. Облегчением было узнать, что Камень не попал в руки Врага и можно использовать остальные. Вышли бы, верно, полубезумные, если бы не увязавшееся за ними племя полукровок, смешавших в себе кровь синдар и лаиквенди. Там были женщины и дети, много, им требовалось в дороге помогать.

— Я хочу говорить с Государем, лорд Келегорм. Пожалуйста, проводи меня.

И Норимо, и Эрессион были в Дортонионе, оба уцелели, отделавшись ожогами и парой неглубоких ран на каждого.

А по прибытии к Гелиону выяснилось, что Норимо ждала зеленоглазая эльфийка, одна из тех полукровок. И вскоре — в Амане бы сказали, что невероятно поспешно — обменялись кольцами, которые сделал сам Тьелпе Феанарион, младший из принцев королевской семьи.

Росли города, синдар и лаиквенди приходили и уходили. Оставались немногие, больше женщины — те, кто был готов и желал связать себя узами брачного союза с нолдор. Установленный отцом в этом отношении закон был ясен и прост.

Аринэдил и Кано закончили проектировать Тингилиндэ, будущую столицу Первого Дома, что по замыслу должна была защищаться кольцом четырёх других крепостей.

Уже возвели в четыре роста взрослого мужчины внешнюю стену, некоторые дома отстроили вместо дерева в камне. И правила игры в этих стенах и за их пределами были понятны.

Понятны и вписаны ровным рядом тенгв в свод законов, местные так и назвали его: Законы Феанора — почти не изменив имя отца в переводе на синдарин.

Закон был ясен в городе, но смысл его ускользал в лесах Оссирианда. В очередной схватке — очищали от невесть как забредших, не иначе как с Битвы под Звёздами, орков окрестности лесов Нан-Эльмота — из гущи леса полетели стрелы с коричневым и зелёным оперением, не иначе как благодаря чарам разившие созданий Врага и не наносившие серьёзных ран эльфам. Тьелкормо не скрывал радости: без вмешательства лаиквенди бойня обещала быть куда более кровавой… впрочем, то оказались не лаиквенди, а те самые полукровки.

Эльфы, никогда не видевшие Света, дали имена на синдарин всем пришельцам с Запада, каждому в своё время.

С той встречи его звали Келегорм — по амильэссе — лишь смягчив и переиначив на “сумеречный” лад звуки.

Когда забрались слишком далеко на север, и в следующей схватке погибли двое, Тьелкормо отдал их оружие лесным эльфам. Даже не подумав, что нарушает завет отца… как осознал, понял, что всё равно не поступил бы иначе.

Эльдор, вожак лаиквенди-полукровок, одним из двоих получил клинок нолдор. Он был невысок и узок в плечах в сравнении с самим Тьелкормо и его родичами, и сотканная из травы и волокон древесной коры куртка едва ли могла заменить доспех.

Но фехтовальщиком он оказался грозным, победу Тьелкормо принесло лишь преимущество в длине рук и физической силе.

Конечно, никто из воинов Эльдора не был равен своему вождю в бою. Конечно, их присутствие в отряде было лучше, чем ничто. Конечно, смешавшие в себе кровь лаиквенди-синдар прекрасно знали все тропы, даже те, местонахождение которых не могли бы подсказать животные или птицы.

В первый раз, когда сидели ночью у костра и Эльдор рассказал про последнюю стоянку у Эйтель Сирион, Тьелкормо ушёл, не прощаясь — такая обида и ярость поднялись внутри: зачем, брат?!

Во второй он расспрашивал дотошно и пристрастно, стараясь запечатлеть в памяти слова, дела, принятые решения: я смогу, как ты и отец, когда придёт мой черёд, я смогу, Нельо.

В третий наконец заплакал, и пока слёзы катились по щекам, позволил себе молчать, не отвечать, дождаться, пока пройдёт схватившая горло судорога.

Но вечно так — в тайне — продолжаться не могло.

Племянница Эльдора, дождавшаяся Норимо с севера живым, стала его супругой и могла оставаться в Тингилиндэ сколько угодно.

Но что сказать про остальных?

— Говори со мной. Если тебе кажется, что мы говорим и видимся мало — так скажи.

— Тебе неладно внутри, лорд Келегорм. Не знаю — ты сам не знаешь, что тебе хуже — подвергнуть других опасности, подвергнуться ей самому или разочаровать.

Сидевший рядом Ган наклонил большую лобастую морду, ткнулся ему в ладонь раз, другой: пойдём.

Надо с этим кончать.

И нельзя же, в самом деле, отнять у эрухини свободу воли, даже если они не видели Света Древ.

Ты не провиниться боишься, ты боишься того, что увидишь.

— Со мной, — сказал Тьелкормо страже в северных воротах Тингилиндэ. Итиль уходила за горизонт, а синдар и лаиквенди дозволялось беспрепятственно находиться в городе лишь днём, ради торговли и чтобы навестить ушедших в семьи нолдор юношей и девушек.

Ган тоже миновал ворота — любя привольно бегать в лесах Оссирианда, он часто заходил следом за хозяином в город и позволял восхищённым детям обступать его и осторожно гладить по белоснежной шерсти — но когда начали подниматься на стену, остался внизу.

Ни разу с Битвы под Звёздами — точнее, с марша по Эред Ветрин на запад — пёс Оромэ не приближался к отцу, и Тьелкормо запрещал себе думать, почему.

Лестница, вторая, третья… давно дыхание так не сбивалось, даже в бою.

Итиль опустилась за горизонт, и в мягком свете звёзд по ложу стены ходили двое.

Тьелкормо поднял руку: не торопись, не сейчас.

После Дортониона он редко видел или слышал отца искренне увлечённым, редко слышал в его голосе тепло. Хотя трудился Феанаро не меньше других и явно верил в то, что его труд принесёт благие плоды.

Тем удивительнее и радостнее, наперекор страху, было сейчас.

— Так сколько — три? Четыре?

— Пять. Как и городов.

— Где ты найдёшь столько готовых учить?

— Ты разве откажешься? Что сделать, чтобы передумал?

Усталый смешок. Да, это Нарниль.

— Унять Морьо, который задался целью всё в королевстве с моей помощью пересчитать. И добиться прямой торговли не только с Ногродом, но и с Белегостом. Должно быть, просто выспаться — нужно же и принцам, и королям спать. Но мы говорим не об одном эльда.

— Морьо будет учить считать урожай, самоцветы, металл и руду — и не только. Макалаурэ — чертить и проектировать. Тьелко — слышать голоса зверей и птиц и находить тайные тропы, и биться на мечах. Амбарто — стрелять из лука и понимать синдарин так же легко, как квенья, но не забывать родной язык. Орнион и его помощники — врачевать. Тьелпе — гранить камни и ковать металл — тех, чьи руки к тому способны от природы, и кто не боится огня. Я… ну, допустим, тому же, только самых талантливых. Хотя и лингвистика неплохой выбор — ты ведь обратил внимание, насколько отличается язык королевства Тингола и лаиквенди?

Ещё один смешок — на сей раз рваный, нервный.

— Ты серьёзно?

— Нарниль, в Тирионе я учил десятки — тех, кто не раздражал меня медлительностью или глупостью, или тем или другим вместе. Почему я не могу делать это здесь? Я стал терпимее к ошибкам и к тем, кто думает медленно. Ты сможешь в этом убедиться.

— В Тирионе королём был твой отец.

— Так разве я перестану им быть? Если выйду к детям и стану делиться с ними тем, что знаю? Всё же, верно, к самым младшим не стоит, да? Это к Тьелпе. В этих стенах есть камни, вырубленные и моими руками. В чём разница?

— Зачем тебе это? И думал ли ты о том, что скажут семьи? Особенно про младших. Не знаю, есть ли подобные школы в Менегроте. Но у вольных синдар наверняка нет — куда им? — а в Тирионе в учение лучшим мастерам, подобным тебе, Махтану или Румилю, отдавали лишь выросших юношей. Юные годы эльдар слишком ценное время, чтобы проводить его в отрыве от семьи.

— Я скажу — тут, на площади, и в каждом из наших городов. И пусть спрашивают. Мы выиграли битву, но не войну, и наши дети должны как можно скорее быть готовыми к ней. Тот, с кого много требуют, взрослеет быстрее.

Тишина, звон разбитого стекла на камне.

— Так и скажешь?

— Когда Моринготто убил отца и забрал Камни, мои младшие сыновья едва вступили в пору зрелости. Пожелай они остаться с матерью… клянусь, я бы не стал брать своё любой ценой.

— Ты знаешь, что они — все — могли выбрать только тебя.

— Сейчас на Амбарто я могу положиться во всём. Сколько минуло — два с половиной года Древ? В Валиноре понадобилось бы десять. Ты можешь сказать мне всё как думаешь, Нарниль.

— Я слышал Клятву, но пошёл за тобой, потому что ты наследник Финвэ по праву. Что мне ещё сказать?

— Ты и Морьо посчитаете необходимые средства, Макалаурэ начертит на бумаге, Ариэндил и его мастера отстроят школы — первую здесь — и там будут учить детей нолдор. Не быть лёгкой добычей для Моринготто, не забывать язык, помнить, откуда мы родом и какой путь прошли, творить — на бумаге, и в камне, и в металле.

— Будут матери, которые откажутся отдавать детей.

— Я далёк от мысли забирать чьих-то детей силой.

— Ты ведь знаешь… Морьо считал, и ты считал наверняка. Мы чертим на планах и строим больше домов, чем сейчас семей. Есть смелые сердцем, готовые зачинать и рожать детей сейчас, но таковы не все. И как ни учи, мы взрослеем медленно.

— Мы заселим города, Нарниль. Я буду говорить перед своим народом, и если от этого станут смелее хоть несколько сердец, буду счастлив. Ты должен верить, что это возможно — иначе зачем пошёл за мной?

— Большинство… поверят тебе, что так нужно. Твоя звезда стоит высоко. Так, как звезда Финвэ… возможно, лишь перед уходом на Запад, когда татьяр сплотились вокруг него, потому что никто больше не осмеливался выходить и бить чудовищ Врага.

— Я расспрошу тебя об этом. Позже — если успею. Ещё больно, слишком. Я думал — после всего… сотрётся. Но похоже, никогда.

Тьелкормо поднялся на две верхних ступени и вошёл на ложе стены. Нарниль, в ногах которого горой мерцающих обломков лежал упавший с бордюра стены малый шар света, нахмурился, увидев по его лицу, что дело неладно.

— Пожалуйста, оставь нас.

Тьелкормо хотел говорить сам: объяснить, что полукровки-лаиквенди стали членами его отряда, что случилось это вовсе не от недостатка верности.

— Иди, Нарниль.

Но Эльдор, которому вовсе не полагалось находиться в городе с наступлением Ночи Итиль, опередил его.

— Среди синдар и лаиквенди есть те, кто не хочет прятаться от Врага в Сокрытом Королевстве. И тенями странствовать по лесу, как прежде, тоже не желает. Даже в свете Итиль твоя звезда сверкает ярко, Феанор, сын Финвэ, Государь Западного Белерианда и Оссирианда. Итиль далеко, а те, кто отправил её странствовать на небо, ещё дальше. К твоему же свету хочется тянуться.

По лицу отца, по сжатым губам, по мучительно сведённым бровям Тьелкормо понял: узнал.

И ужаснулся полыхнувшему в его глазах пламени.

Такое же вспыхнуло, когда разрушили ворота внутренней цитадели Алквалондэ и ворвались во двор, и отец сам с несколькими воинами пошёл на галерею, откуда били лучники тэлери.

Кано потом заглянул туда и вышел мелово-бледный. У народа Лебединой Гавани стреляли из луков и женщины, и подростки, что были много младше Амбаруссар.

Такое же — когда отец поднялся на палубу флагмана флота тэлери, на котором ещё недавно развевался стяг со звездой Первого Дома, и бросил горящий факел оземь.

Такое же — когда перешли в Дортонионе ручей и увидели за ним телеги с пленными, и Феанаро сказал: если вы малодушны, пойду один.

Слава Всеотцу, что он не при оружии… если сбросить эльфа со стены высотой в четыре роста взрослого мужчины, он, должно быть, выживет.

— Говори короче, — ответил отец на квенья, давая понять, что по-иному слушать не станет. — А как кончишь — уходи.

— Ты позволяешь тем, кто взял в мужья или жёны голодрим, жить под защитой стен Тингилиндэ и других крепостей. И не иначе, — на удивление, Эльдор заговорил на языке эльфов Света гладко, почти без ошибок, хоть и медленно. — Почему? Чтобы сражаться против общего врага, не обязательно быть одной крови. Вы строите стены, башни и дома, но тех, кто твоей крови, не хватит, чтобы населить их все.

— Отец. Те, кого Эльдор привёл с собой, достойные воины.

— Уходи, — повторил Феанаро ровно, но от взгляда в его светлые-светлые, чуть прищуренные глаза Тьелко враз стало очень холодно, и хотелось кричать: не уходи, а беги, пока не вышло беды! — Что мне за дело до кучки лесных голодранцев, не способных взяться за меч, когда другие погибают за их детей и женщин?

Да, узнал, хотя ни разу не спрашивал ни про двоих уцелевших следопытов, ни про то, по каким чащобам рассеялись спасённые от Эйтель Сирион серые эльфы. Принесённый Норимо Палантир забрал Кано… Тьелкормо не решился бы в него заглянуть.

Нет, спросил однажды, когда только очнулся и не нашёл Нельо рядом… коротко выслушал и отвернулся к стене, и долго молчал, пережидая боль.

— Тьелкормо, мы поговорим после.

— У лесных эльфов нет короля. Не было никогда так, как у вас, чтобы тысячи шли за одним и были готовы отдать жизнь по его воле, и славили его. А теперь и вовсе нет. Но это не значит, что лаиквенди невозможно собрать и поднять против Врага, — говоря, Эльдор стоял очень спокойно, и только по тому, как дрожит запястье руки, стиснувшей парапет, было видно, что и он не из камня и не из дерева оссириандских клёнов.

Немногие осмеливались так стоять и смотреть глаза в глаза.

Из братьев разве что Кано, который больше не пел, и Амбарто, проживший десять лет за два с половиной года. Да Нарниль, родившийся у вод Куивиэнен и видевший ещё деда ребёнком. Да Ариэндил — того чудесное спасение с поля Дор Даэделот и рождение сыновей сделали солнечно-смелым и бесстрашным, и от скорби, вызванной потерей брата, не осталось даже тени. Да Орнион.

Они похожи, очень — прожгла внезапная догадка. Были бы похожи все трое, не достанься Тьелкормо от бабки Мириэль столь редко встречающийся среди нолдор цвет волос.

У Эльдора, как и у многих лаиквенди, глаза цвета молодой листвы, не так крепки запястья и не так широки плечи. Но линия скул, разрез глаз, упрямо вылепленный подбородок, волосы — одно.

— Ты родич Дэнетора. Ты и твоя племянница, что недавно вышла замуж, последние. Остальные похоронены с Дэнетором у Амон Эреб. Это мне известно. Отсиживаться в тени, когда его народ рассеян и напуган, может только трус, не король и даже не вождь.

— Многие были напуганы, когда в Лосгаре синдар лишились своих домов, а пришедшие с Запада корабли охватил пожар. Ведь мы долго верили — нам сказали когда-то — что с Запада придут те, кто встанет против Тьмы.

— Тьелкормо, ты принял в свой отряд дважды труса — слышишь?

— Но я знаю — и скажу любому — что нолдор способны не только брать желанное для них силой, не только убивать, не только строить из камня и ковать мечи. Я скажу, что они стоят против Тьмы за всех, кто не способен защитить себя сам — и первыми из них те, кто носит Звезду королевского Дома. Потому тысячи и идут за одним. И лаиквенди могут выйти из леса, и научиться носить железо, если и не ковать его. Мы не так несхожи, как тебе кажется. Ведь три племени эльфов долго жили у Куивиэнен, прежде чем пойти через Синие Горы, и у них рождались общие дети.

— В Анналах Амана написано, что все нолдор ушли за Вала Оромэ на Запад. Что уманьяр, отставшие, происходят лишь из племени нельяр, Третьих. Это не так — достаточно разглядеть, как непохожи многие лаиквенди на тэлери и как похожи на нас… мы, может статься, дальние родичи. Но это не даёт тебе, сбежавший наследник Дэнетора, права не то что жить под защитой стен моих крепостей, но даже носить скованное нолдор оружие.

— Вместе с Дэнетором погибли многие. Погибли бесполезно, не имея ни мечей, ни брони, ни выучки, чтобы противостоять силам Врага. Если не показать мальчишке, что можно смастерить удочку, он так и будет ловить рыбу руками. Так говорили ещё у Вод Пробуждения.

Замолчали оба, Феанаро прикрыл глаза, провёл ладонью по лицу, а когда открыл их, серебристое пламя погасло. Осталась только усталость: вырубленный его руками камень, многие дни и ночи над чертежами, многие часы в кузне рядом с Тьелпе, ожоги на ладонях, предплечьях и лице, не успевавшие зажить.

— Мне и моему народу предрекли предательство, Эльдор. Первое совершил я сам… но это не значит, что не предадут меня.

— Жёнам твоих воинов — тем, кто носит или будет носить их детей — ты веришь. В чём разница?

— Мы, пришедшие с Запада, и наши дети, и полукровки, и нерождённые — все связаны Словом Валар. Как бы ни было тяжело Слово, мне остаётся лишь верить, что мы друг против друга мечи не обратим.

— Мой народ никогда не видел Валар, хотя все лаиквенди знают их имена. Возможно, одного Владыку Оромэ, когда тот пронёсся мимо, чтобы вести эльфов на Запад… если кто и видел его, то был лишь напуган. Я достаточно отсиживался в тени, убеждая себя, что даже малое добро — водить женщин с маленькими детьми, потерявших мужей, по лесам, не давая им погибнуть по беспомощности или глупости — остаётся благом, когда везде вокруг наступает Тьма. Если Слово Валар — чем бы оно ни было — будет для тебя подтверждением верности, я его повторю.

— Слово Намо-Судии тебе повторять не нужно, — с усмешкой ответил отец. И, точно капли воды после купания, сбросив усталость, гибким движением наклонился и собрал осколки разбившегося Камня Света в ладонь.

— Тогда… что? — спросил Эльдор внезапно ломким голосом. Да, оставшиеся в Средиземье эльфы не забыли имена Валар и силу каждого из них, и перед Владыкой Мандоса справедливо трепетали больше, чем перед Манвэ Сулимо.

— Твои соплеменники возьмут себе имена на квенья, — сказал Феанаро, разжимая ладонь. Тьелко вздрогнул, но на ней не было крови, нет, Камень восстановил свою форму, подчинившись воле создателя. — И выучатся говорить на квенья так же, как на синдарин. Они принесут присягу одному из моих сыновей как своему сюзерену и мне как Государю Восточного Белерианда и Оссирианда. Когда начнётся новая война с Моринготто, мужчины из твоего — из моего — народа встанут под меч так же, как рождённые нолдор. И если кто-то из них попытается уклониться от своего долга или предаст, он будет казнён за измену. Вот моё слово и моя цена, Эльдор.

— Я не пришёл бы, не будь я готов принести присягу.

— Подумай. После того как я расскажу тебе, как были казнены те, кто пытался помешать нам выступить против Врага. Они забыли своё обещание отплатить за добро добром. То, что они были эльдар, меня

Если он не ошибся. Если Эльдор правда верен.

Если окажется, что нет, отец наверняка отдаст эту честь — казнить за измену — ему.

— А потом подумай за всех, до новой ночи Итиль. Ты не сможешь спросить каждого, они не поймут — но королю этого и не нужно. Если ты и вправду наследник Дэнетора, а Дэнетор был родичем моему отцу, ты сможешь решить за других.

* * *

На севере, в Химринге, Итиль двигалась по небу иначе, чем на южных рубежах владений Первого Дома.

Её короткие циклы, ставшие для Средиземья новыми днями, были схожи один с другим, длинные же менялись и не напоминали друг друга ни в одной точке наблюдения.

Потому нолдор, привыкшие ничего не оставлять не объяснённым и не обращённым на пользу своих дел и творения, и прозвали Итиль Рана — Своенравная.

Принцы Первого Дома не были исключением.

Как будет расти урожай, когда созреет в этот год, хотел бы я знать — негодовал Морифинвэ.

Орки боятся серебряного света, но с каждым годом Итиль на небе всё меньше, и ночи её всё длиннее — Амбарто.

Это отблеск Предвечного Света, не иначе как слепленный Валар из остатков Древ, его лучи вносят искажение в формулы сплавов, и каждый раз новые — Куруфинвэ.

Как будто ей недостаёт чего-то — кого-то? — рядом — Кано.

Тьелкормо был единственным, кого своенравие Итиль не возмущало, наоборот, дарило жизни новые краски, помогало найти в лесах новые тропы.

Он всё больше времени проводил в северных землях, у Минас Аглон и Химринга. Там крепости, которые должна была первыми держать удар войск Моринготто, сумей он напасть внезапно, медленно становились городами.

Итиль светила ярко, и судя по тишине на северных постах, на равнинах Лотланна и в горах Дортониона, врата Железной Темницы оставались заперты, хотя малые силы орков, троллей и варгов вокруг Химринга встречались.

Каждые двадцать-тридцать дней Итиль Тьелкормо кормил свой меч новой кровью.

Вернувшись в город, он отсыпался один-два раза, давал целителям взглянуть на раны — серьёзно его не доставали ни разу, но он никогда не берёг себя достаточно, чтобы выйти из боя полностью невредимым — и уходил в лес снова.

— Куда ты? Отдохни, — говорили то Морьо, то Кано. — Ты же не валинорский пёс, эльда тоже нужен отдых. Да и Ган измаялся, ведь ты его всюду гонишь, не он тебя.

Кано — прежнему — он рассказал бы. Ведь его невеста тоже была из Второго Дома.

Но не лорду Маглору, как синдар и лаиквенди его прозвали, который больше не слагал новых песен и брался за лиру лишь затем, чтобы вспомнить павшего короля Финвэ и воспеть доблесть нолдор в Битве под Звёздами. Который теперь, когда все чертежи городов были кончены, рисовал схемы осадных машин, предназначенных для того, чтобы разбить врата Железной Темницы.

Рассказал бы, как в один из особенно ярких дней Итиль он, уводивший отряд из Дортониона после стычки с крупной шайкой орков, сильно лихорадил от рубленой раны в бедре. Яд, которым был намазан клинок орочьего вожака, сердца эльда не остановил, но боли и дурноты причинял немало… и когда перевалили через горы и оказались в Химладе, Тьелкормо в тот длинный и яркий день заснул прямо на траве, без шатра, без крыши над головой, лишь наказав Эльдору выставить дозорных.

Эльдор долго тряс его после: ты кричал, что ты видел, что?! Кого, брата? Так и я вижу его во сне — как приказывает мне уйти, как командует разведчикам строить женщин и детей в колонну… буду видеть и помнить всегда.

Долго пытался расспросить — что могло напугать самого сына Феанаро?

Тьелкормо долго не слышал обращённых к нему слов и не чувствовал губ.

Под леденящим светом Итиль, от которого не спрятаться, не скрыться, он видел не бой на подступах к Ангбанду, не изуродованных чарами Моргота пленных, которых нельзя было оставлять в живых, не орла, принесшего в когтях изувеченное тело Нельо.

Всего-то снежную равнину, которой нет конца, куда ни кинь взгляд — вернее, не равнину, а вздыбленные гряды, колотый лёд, в котором нет троп, и трещины, из которых не выбраться оступившемуся.

И бредущих по снегу и колотому льду мужчин и женщин, и детей постарше — медленно, неуклонно, невзирая на жертвы — и малышей, которых они несли на руках.

Увидел высокого эльда во главе одного из отрядов — это он складывал над телом погибшего, которого смогли достать из трещины, ледяные камни, он снегом вытирал кровь с рассечённых льдом ладоней, он говорил по умершему прощальное слово, он, возвысив голос, требовал у женщины и юноши, очевидно, родных только что похороненного, встать и идти дальше. И ничего не добившись, коротким ударом в челюсть лишил юношу чувств и потащил на себе, а женщина, опустив голову, покорно пошла следом.

Всегда, сколько себя знал, Тьелкормо помнил Нолофинвэ щеголем и напыщенным гордецом в золоте и лазурных шелках, а тут он даже венца Нолдорана, оставленного ему отцом, не носил.

Но страшнее его глаз — серых, как море в шторм, льдистых, непреклонных — были разве что глаза отца в Лосгаре, в те мгновения, когда стало окончательно ясно: Умбарто не вернётся.

С головы шедшей в том же отряде женщины ветер сбросил капюшон, и тогда Тьелкормо впервые закричал: не может быть!

Запавшие щёки, готовые прорвать кожу скулы, тёмно-синяя сетка жил под глазами, потускневшие, точно сероё пылью присыпанные волосы — кто сделал это с Ириссэ?!

Ты знаешь, кто — отозвалось оттуда, из Лосгара, запахом горящего дерева и парусов.

И дитя у неё на руках, темноволосый мальчик, совсем крошечный… от кого она могла родить, когда?!

Мёртвый мальчик… зачем она несёт тело, почему не похоронит, как того мужчину, по которому скорбели жена и сын, под ледяными камнями?!

Чужой ребёнок — где родители? — должно быть, они умерли раньше.

Проведи он и Ириссэ ночь перед Исходом вместе, мог бы быть его сын — слава Эру, что нет — что за мысли?!

Остановились на короткий отдых — Итиль ещё стояла высоко, и пока свет держался, нужно было идти — и Ириссэ, бережно устроив мёртвого мальчика в складках своего тёплого плаща, подошла к женщине и обняла её.

И посмотрела через плечо вдовы — должно быть, куда-то в даль Хелькараксэ, которому не было конца и края, но Тьелкормо показалось, что на него.

Он кричал долго — думал, что уже не проснётся, так и останется там, на леднике.

И уже ответив Эльдору — яд, бред, ничего я не видел, оставь, надо отлежаться — целый круг Итиль по небу лежал без сил.

И с тех пор не находил себе покоя.

Кончилась зима, растаял снег за Химрингом, на равнинах Лотланна и в горах Дортониона зацвели белые, голубые и золотые цветы… бывает ли там, на Хелькараксэ, весна? Теплее ли, легче ли весной идти — или наоборот, больше путников гибнет в полыньях?

Он помнил себя после Алквалондэ, после Лосгара, после того, как хоронили Нельо… он не их тех, кто малодушен, чувствителен сердцем или слаб рассудком.

А значит, то, что он видел во сне, не бред, не поднявшее голову чувство вины, а касание осанвэ. Чувствовал ли Кано то же самое? Или он всё в себе запер, схоронил, чтобы остаться верным Клятве?

Взяв с собой лишь немногих верных, Тьелкормо оставил позади холмы Ладроса, горы Дортониона — долго стоял перед плитой с тенгвами на том месте, где был бой — исток Сириона, перевалил через восточный хребет Эред Ветрин. Когда облака разошлись, он увидел далеко внизу гладь Серого озера, и как стали спускаться, глаза долго слезились, точно это он много дней шёл по леднику, и сведённое судорогой горло болело.

Он рассчитывал, что среди слетающихся к Митрим птиц есть и чайки с южной оконечности Хелькараксэ, и не ошибся.

В чаячьих голосах была тревога — на ледниках стало меньше рыбы, и моржей сгоняли с насиженных мест.

Тьелкормо, верно, так и пошёл бы дальше: через долину Хитлума на северные хребты Эред Ветрин, оттуда через Эред Ломин в Лосгар, где высаживались с кораблей, оттуда на равнину Ламмот, и так до края ледника… если бы голос отца в Камне Видения не отрезвил его.

“У нас нет сил строить крепости на Хребтах Тени, в двух-трёх конных переходах от Ангамандо. Ты об этом знаешь. Возвращайся”.

Он ждал бури — пост на Эйтель Сирион был последним, и дальше ходить не дозволялось никому, и в своде законов это было прописано так же чётко, как запрет тем, кто не был нолдор по крови, по праву брачного союза или по клятве верности одному из принцев, оставаться в городах во время ночи Итиль.

Феанаро, непостижимым образом деливший время между мастерской — оттуда он и Тьелпе по-прежнему возвращались с ожогами — и переговорами с наугрим и посланцами Дориата, перешедшими от глухого гнева на захвативших их торговые пути наглецов к попыткам найти общую почву под ногами, между упражнениями с мечом — он снова мог биться обеими руками, но правая всё ещё не слушалась его как прежде и быстро слабела — и чертежами осадных машин, между формулами сплавов и программой школ, первую из которых в столице должен был открыть Нарниль… отец не сказал ничего.

Одного взгляда хватило: глупец, мальчишка, разве не помнишь, что бывает в чужих землях, когда кто-то суётся вперёд с малым отрядом, тебя-то сколько позволять пытать, отпиши?!

Тьелкормо помнил отца мастером, творениями которого восхищались все в Амане, помнил вождём, призвавшим свой народ сбросить оковы Валар, помнил воином — славя Битву под Звёздами, Кано пел и про бой на Дор Даэделот — к теперешнему, Государю, которому именем Эру Сущего приносил присягу Менеллитар, он же Эльдор, принц лаиквенди, за сотни дней Итиль так и не смог привыкнуть.

Что будет, когда два Государя — ведь верность тех, кто выйдет из Хелькараксэ живым, Нолофинвэ будет безусловна — встретятся?

Так далеко он не осмеливался думать.

И в Химринге, и в Тингилиндэ жизнь текла как прежде — шумная, стремительная, как горная река — часто неустроенная. Даже в королевском дворце не было хрустальных и мраморных лестниц и просторных особняков, как в Тирионе, все города возводились из синегорского известняка и украшались лишь гранитом, все они строились, чтобы выдержать осаду, случись войскам Моринготто прорваться из Лотланна на юг.

Бывать там, где людно, где собираются женщины и дети, стало очень больно сердцу.

Когда братья приезжали в столицу, Ариэндил звал всех погостить, Тьелкормо единственный отказывался. Два медно-рыжих мальчика, рождённых вскоре после Дагор-нуин-Гилиат — он всё чаще ловил себя на том, что и думать начинает на синдарин, а уж названий к языку прилипло не счесть — уже бодро бегали и говорили связными предложениями.

Ариэн и другие, должно быть, думали: это потому, что двое рыжих напоминают Нельо и Умбарто, неизбежно, как бывает между близкими родичами.

Хеллевен, дочь Таваро из Второго Дома, бывшая в числе лучников Амбарто в Дортонионе, родила дочь и жила теперь в Химринге. Когда Тьелкормо видел её на улицах, она неизменно шла вместе с мужем, обнимая его за пояс, потому что малышку единственной рукой держал отец.

И глаза её сияли ярко, и смех звучал звонко, и, конечно, ложной оказалась тревога, что эльдиэ, державшие лук или меч в руках и этими руками убивавшие, лишались способности любить или рожать здоровых детей.

Как отец сказал, когда шли по сосняку, а за спиной, за ручьём, разгоралось пламя, и тошнотворно-сладко пахло палёным мясом?

“Дело же в том, в сердце”.

Камни Видения были связаны между собой, и наверняка их творец способен был заглянуть в любой, пожелай он.

Тьелкормо понимал это, и всё же раз за разом вглядывался в гладь своего Палантира, пытаясь дотянуться — не в горячке, не в бреду, а наяву.

“Вы дойдёте, ты дойдёшь… суди меня, ты вправе… но только дойдите живыми”.

В глади Камня был только туман, то бледно-серый, то тёмный, точно небо над Араманом.

Точно он, научившись убивать орков и иных тварей Врага в рукопашной и конному, отдавать приказы, выспрашивать разведчиков, утратил способность облекать мысли и чувства в образы.

Теперь совы и сойки приносили ему вести с берегов Митрим. Встревоженных чаек там становилось всё больше. Лето кончалось, на полях Эстолада и Химлада собирали урожай, в лесах появились первые жёлтые и багряно-красные листья.

В очередном патруле на северо-запад Тьелкормо приказал не следовать за ним и поднялся по белым скалам Ладроса до перевала, туда, куда когда-то — сколько же дней Итиль минуло? — прилетал орёл Манвэ.

Не ходите туда — кто хочет, идите, но я не пойду — его нет там, тело истлело, его фэа в Чертогах — вас для меня всегда будет семеро — так говорил отец.

Он долго стоял перед каменной плитой с полусотней тенгв, пока не перестал видеть от слёз, и только тогда стал спускаться, сбивая колени и локти, как юнец, который впервые пошёл в горы.

Как же ты думал, дурак, самонадеянный мальчишка, унести его раненым с Тангородрим?..

Ган встретил его у лагеря, у подножия, и, всё поняв, опустился на задние лапы, давая Тьелкормо возможность забраться на спину.

Ни одна лошадь не выдержала бы его гонки до Химринга.

Иной раз, чтобы дотянуться в осанвэ, недостаточно кровного родства, недостаточно тоски по близости, памяти о разделённом душевном тепле, помогает лишь запредельная боль.

Стражи у ворот крепости расступились, пропуская Гана. Тьелко не сумел бы объясниться с ними сам.

Ладони ходили ходуном, когда он коснулся глади Палантира.

И провалился туда, точно в глубокую воду, как было однажды, когда Макалаурэ и Майтимо — тогда Тьелкормо звал старших только амильэссе, как и мать, и отец — взяли надоедливого мальчишку кататься на лодке и с удовольствием перевернули её, отчего все трое оказались в ледяной весенней реке.

Вынырнув к солнцу и неумело молотя руками и ногами, глотая воду и задыхаясь, он думал — никогда, ни за что не попрошу помощи!

Я ли не сын Куруфинвэ Феанаро, он бы не попросил!

Ни за что!

Сейчас отдал бы что угодно, только бы вернуть брата… Майтимо его тогда и выволок на заросший травой берег и, усадив на колени и отогревая замерзшие руки своими, говорил: да, дурак, да, последний, прости. А ты знаешь, Тьелко, что скоро у нас будет ещё один брат? Макалаурэ спорил, что хоть на четвёртый раз должна родиться девочка, но мама сказал, что прав я.

Эльдар не умирают от холода, тем более сыновья великого Феанаро, но очень даже тонут.

Не умирают от холода, но, верно, от запредельной усталости и тоски могут заснуть и уже не проснуться.

Как тот мальчик на руках у Ириссэ.

…Полог палатки откинут, сквозь широкую щель пробивается слепящий свет Итиль, тянет холодом. Ириссэ лежит на боку, положив одну ладонь под голову, а второй обнимая пустоту — там, должно быть, спал рядом с ней ребёнок.

Она в тёплом плаще, капюшон с меховой опушкой во сне сбился, открывая густые волосы, потускневшие, точно присыпанные пеплом. Они острижены до лопаток, чтобы не мешали в дороге, а может, и в знак скорби.

Лук и колчан со стрелами лежат тут же, когда-то Ириссэ несла и их, и ребёнка, не зная усталости. Сейчас едва ли сумела бы натянуть тетиву.

В дороге она убила немало тюленей, и их тела служили нолдор на Хелькараксэ и топливом, и пищей.

Рядом, на коленях, тот, на кого с надеждой смотрели сотни и тысячи эльдар по дороге во льдах.

— Ириссэ, я не пойду без тебя. Слышишь?!

Кровь Финвэ, рождённого волей Эру королём нолдор, сильна — сильнее всего в его сыновьях — и в голосе Нолофинвэ властной силы вдосталь, несмотря на изнурительный многолетний переход во льдах.

Выученные ценой многих жизней законы Хелькараксэ суровы: обессилевших или раненых взрослых, которым не становилось лучше, не несли на руках, с тяжёлой ношей во льдах слишком легко самому поскользнуться, попасть в трещину или полынью. Близкие оставались рядом, ждали, а когда всё заканчивалось, догоняли, и слёзы стыли на ветру… тропа в колотом льду была узкой, колонна растягивалась на несколько миль.

Да и не случалось прежде, чтобы взрослые эльдар просто отказались просыпаться.

И нельзя же помочь тому, кто не хочет помочь себе сам.

Суров Намо-Судия, и Чертоги его, должно быть, страшны для изгнанников… но идти дальше по Хелькараксэ страшнее.

Тот, кто избран Нолдораном, вправе менять законы. Он, уже перепоясанный мечом, несущий на себе под плащом полный доспех — нельзя бросить, в принадлежащем Моринготто Средиземье не будет мира, как ещё его нести, если не на теле? — забрасывает лук и колчан за спину и поднимает девушку на руки. И выходит из шатра, и приказывает:

— Собирайте, идём. Сейчас же, не медля. И если я оступлюсь, вы знаете, кто ваш Король. Финдекано, ты слышал, ты больше не идёшь с разведчиками впереди. А если оступишься и ты — я верю в тебя, Аракано. Ваш брат же до сих пор слишком сильно скорбит, чтобы отвечать за других.

Нолофинвэ идёт, разговаривая с женщиной и светловолосым юношей — он наполовину тэлери, похоже? тэлери был погибший отец? и как пошёл за убийцами родичей? — слушает подошедших разведчиков, отдаёт указания, снова утешает вдову, и только охрипший к концу перехода голос выдаёт, как он устал.

“Встань, Ириэ, пожалуйста. Открой глаза. Лучи Итиль, что отражаются во льдах и слепят вас… они же освещают Средиземье, здесь под ними распускаются цветы, колосятся пшеница и рожь.

Здесь поют птицы и ходят животные, кто скрываясь от света Итиль, кто, наоборот, ища его. В лесах Валинора ни ты, ни я такого разнообразия не видели.

Встань же.

Я же смог. Хотя в Лосгаре, думал, не поднимусь, после того, как таскал обожжёнными руками камни, и лёгкие, видно, ожёг тоже, так не хватало воздуха.

Тогда-то я ещё не знал, что бывают совсем иные ожоги, что нанесённые пламенем умайар раны не способна закрыть лекарская магия эльдар, она делает только хуже.

Хотя между Дортонионом и Лардосом, когда хоронили Нельо, несколько раз хотел шагнуть со скальной полки вниз. Лишь бы не видеть, как это сделают другие.

Я смог, и ты сможешь.

Пожалуйста”.

…Его, мальчишки, голова на коленях Майтимо, взгляд снизу вверх, в бледно-голубое весеннее небо, которые заслоняет голова с растрёпанными медно-рыжими волосами.

“Брат, дождись меня в Чертогах, пожалуйста. Мы ведь друг друга там узнаем? Будем помнить?”

Больно, снова слёзы на глазах, больно очень — последним угасающим видением: новая ночь Итиль на исходе, первые серебряные лучи пробиваются в щель палатки, и Нолофинвэ, так и просидевший всю стоянку с головой дочери на коленях, улыбается, впервые за несколько дней.

Раз открыла глаза, раз удалось напоить горячим, раз говорила, пусть и с умершими во льдах раньше детьми — значит, есть надежда.

Он донесёт, он выдержит — столько, сколько нужно.

Если верить карте Финьо и Аракано, осталось совсем немного.

Воины Моринготто напали на лагерь в Лосгаре вскоре после высадки, и только бдительность отца, приказавшего выслать дозоры и держать оружие наготове, и то, что сошедшие с кораблей воины были полны сил, помогло отбросить Врага.

Чем встретит Средиземье истощённых во льдах путников? Ведь на Эйтель Сирион последний к западу пост Первого Дома.

Тьелкормо так ничего и не видел за пеленой слёз, веки распухли, болело в груди, где должно было биться сердце, и очень ломило виски.

Он стиснул Палантир так крепко, что порезался о внезапно ставшие острыми грани. Режущая боль и кровь на ладонях и отрезвили.

Он сидел в гостиной цитадели — здесь жили, останавливаясь в Химринге, лишь те, кто был королевской крови. Днём и эта, и иные комнаты использовались Хеллевен и другими членами Совета Химринга для работы.

Она ведь ничего не побоялась, дочь Таваро. Ни убивать своей рукой, ни понести и родить, ни управлять сейчас жизнью пограничной крепости.

Сидевший рядом с ним Ган вскинулся и глухо зарычал.

Тьелкормо моргнул раз, другой, зрение прояснялось. В комнате было темно, Палантир погас, он не догадался принести хоть пару малых Камней Света.

Отец стоял в дверях в плаще и лёгком доспехе — должно быть, только что вернулся из объезда северных постов и отпустил сопровождающих отдыхать.

Она очень острая, подумал Тьелко, смотря на звезду Первого Дома в центре нагрудной пластины, ещё острее, чем Палантир.

У неё не лучи, а лезвия.

Никого не щадят — ни чужих, ни своих.

Феанаро круто развернулся и вышел, а когда зашёл вновь, был в одной рубашке, и в руках его исходил паром кубок с вином.

Пахло корицей, а ещё дымом костров с северных постов, железом и мокрой, лежалой травой — лошадиным потом.

На сей раз Ган, подчиняясь воле Тьелкормо, встал и занял место в углу комнаты.

— Выпей. Скоро отпустит.

Горячее, сдобренное мёдом, корицей и гвоздикой вино обожгло губы, дыхание перехватило.

Очень легко было бы так и дышать через раз, так ни о чём и не спросить.

— Нолофинвэ и верные его Дома… они идут через Хелькараксэ. Сюда. — Он помолчал, облизнул губы. Вино было приторно-сладким, и от этого мутило, но отец оказался прав, голова уже не болела так сильно. — Я слышал голоса птиц, что прилетают на Ламмот — они встревожены, и с каждым днём всё больше. Я видел сны, я пытался дозваться и дозвался… там, в Камне Видения. Ты знал? Давно? Ты потому сказал, что мы уходим от Митрим?

— Ни к чему кликать к себе войну там, где её можно избежать или хотя бы оттянуть. Хитлум — плодородная и пока спокойная долина. Если принцы Третьего Дома последовали за Нолмо и его сыновьями — а это скорее всего так — их армия многочисленнее нашей. Они сумеют закрепиться там.

— Моринготто попытался сбросить нас в море вскоре после высадки. Может попытаться и сейчас. От Ангаманадо до Лосгара — ближе, чем сюда.

— Исключать этого нельзя. Мы справились — справится и Нолмо.

Очень легко было бы просто сидеть рядом, вдвоём — впервые с тех пор, как купались на Митрим и говорили после… десять лет по счёту Итиль прошло.

Родились дети, выросли города — каменные крепостные стены, деревянные дома. Но он уже делал лёгкий выбор, слишком много раз.

— Я пойду туда, навстречу. Возьму полсотни конных — для Дома это небольшая потеря. Если Моргот отворит ворота Ангбанда, — волнуясь, он сбился и перешёл на синдарин, и сердце бешено колотилось — нашёл чем разозлить, на ровном месте, дурак! — но на лице Феанаро гнева не было, лишь удивление, — и выпустит Балрогов или ещё кого, я не дамся им живым. Клянусь, тебе не придётся… Я знаю, что ты сейчас скажешь — я считаю, ты должен знать.

Серебряное пламя в глазах — лучники на галерее стены в Алквалондэ, факелы в Лосгаре, пленные, изувеченные злой волей Врага, Эльдор, родич убитого у Амон Эреб короля лаиквенди Дэнетору, поднимающийся на стену навстречу своей смерти, просто отложенной на несколько десятков лет.

— Зачем? Мира между Домами не будет, как и одного Короля для всех нолдор. Если мы сумеем не перебить друг друга, доставив Моринготто удовольствие наблюдать это — будет уже благо. Надеюсь, Нолмо хватит ума не объявить себя королём всего, что восточнее Дортониона.

— Я должен пойти. Там Ириссэ… я верю, что она дошла, что смогла проснуться… я должен сказать ей всё. Чего боялся раньше. И её отцу. И… тебе.

Тьелкормо отставил кубок с приторно-сладким вином. Говорить правду оказалось очень легко, и даже виски перестали болеть.

Феанаро же взялся за свой кубок, пустой лишь наполовину, и осушил несколькими быстрыми глотками. Он повёл ладонью, и в очаге затрепетало пламя. Звякнула на запястье чёрная цепь с крупными звеньями, оплетённая мелкими сполохами огня. Рука под ней снова была обожжена.

— Воистину, Всеотец знатный насмешник… или Намо… впрочем, нет, ты полюбил дочь Нолмо до Проклятия. Хотя, если верить Намо, всё предрешено.

— Я должен пойти. Что бы Ириэ ни сказала. Что бы ни сказал её отец. Отец… ты разве приказал бы убить Финьо, или Аракано… явись они сюда?

Феанаро рассмеялся, негромко, но страшно. Это напомнило другой смех — в боях на Эред Ветрин, там дошло до того, что от короля нолдор орки бежали, едва завидев, хотя он носил такой же доспех, как многие знатные воины, и сменил двух коней взамен убитых.

Карниль, Алая звезда, блистал там очень ярко, должно быть, по нему и узнавали.

Там пахло ржавым железом — вражьей кровью, застывшей на клинке — так же пахло и сейчас, похоже, на северных постах наткнулись на орков.

И вот спустились с хребтов на равнину, даже по краю устланную вулканическим камнем, следом за отрядом отца — он и Курво — и навстречу летит резкое, короткое, не терпящее возражений: ждать Майтимо, только вместе с ним, я пойду вперёд, не вы!

— Ты чего-то не понял про Хелькараксэ. И про меня. Того, кто оставил мой народ умирать во льдах, под Проклятьем… я убил бы его и всех его крови, а кто не родня по крови — дал бы выбор, присягнуть мне или пойти на казнь тоже. И мне было бы плевать, сколько радости это доставило бы Моринготто… с ним я бы после расквитался. Насчёт меня не обманывайся.

— Нолофинвэ не ты.

— Воистину… скорее всего, ты прав. Так ты куда идёшь — преклонить колено?

— Нолофинвэ не ты. Он не выжил бы в огне Валараукар. Он не построил бы столько крепостей из камня так скоро — не привёл бы за собой столько мастеров, не зажёг бы в сердцах эльдар такой огонь, что они стали бы работать и днём, и ночью, не покладая рук. Мой Король ты, и иначе не будет. Но я люблю Ириэ… давно, с тех пор, как Амбарто упал с обрыва на охоте.

— Что ты станешь делать, если Враг заберёт её?

— Что?! — Тьелкормо вскрикнул от неожиданности, и спокойно сидевший в углу комнаты Ган вскочил, звякнули о камень его когти. — Он… не сможет.

Он видел Ириссэ истаявшей, смертельно усталой, бессильно висящей на руках отца, и это оказалось страшно.

Но представить её как Нельо… Майтимо… огненно-рыжая растрёпанная голова на фоне синего весеннего неба — изломанной, с вывернутыми, раздробленными суставами, пережжённой, мало ли можно в Ангамандо найти средств для пытки? — было вовсе невыносимо.

— Он Вала, Тьелко. Сильнейший из Айнур, он вплёл свои нити в ткань Арды, ещё когда звучала Музыка. И теперь преобразует мир, так, как никто из Валар не осмелился бы и не смог. Он может дотянуться. До любого из нас.

— Когда я был в Химринге в последний раз, ты держал дочь Хеллевен на руках. Ты говорил ей и её мужу: не бойтесь, даже здесь, на севере, мы защищены надёжно. А потом говорил перед теми, кто собрался на площади, там, за окном… собрались они очень быстро. Твоя звезда горит высоко и ярко, в её лучах многим хочется греться. Ты говорил Хеллевен… в чём разница?

Феанаро пристально посмотрел на него — потемневшее от въевшейся дорожной пыли лицо, должно быть, он гнал коня очень быстро, спутанные ветром волосы, после Битвы под Звёздами так и обрезал их коротко, выше плеч, чтобы падали свободно, но не мешали.

Посмотрел… так же, как Норимо, когда вернулся с отрядом синдар и лаиквенди от Эйтель Сирион и молчал, пока Морьо, понявший, что дело сильно неладно, не приставил к горлу следопыта меч и не сорвался в крик, так не вязавшийся с его обычным спокойствием.

Как Орнион в лекарской палатке на границе Дор Даэделот… раны, нанесённые огнём Айнур, без помощи другого Айну не исцелить.

Не может быть… просто кажется.

— Ты же сам не стал бы бояться. Не выбери… не встань мать на сторону Валар, ты что же, приказал бы ей остаться в Амане? Никогда больше не видеться? Только потому, что тут опасно?

— Нерданель выбрала Валар. Ты не ответил.

— Если Ириэ окажется в Ангамандо… я пойду туда, хоть до вершин Тангородрим, чтобы попытаться спасти её. Я возьму с собой только тех, кто так же, как я, будет готов. Погибнуть так… это ведь не нарушит Клятву?

— Твою — не нарушит.

Полсотни лучших конных — немалая сила на просторах Средиземья. Для всего Первого Дома — тоже немалая, слишком важная, чтобы губить её без толку.

Но не станет же Нолофинвэ, в самом деле…

— Позволь мне идти. Хоть одному. Пожалуйста, отец.

Его голос дрогнул, и тут сидевший рядом Феанаро вздрогнул тоже, отшатнулся, посмотрел на свои руки.

— Я обещал тем, кто пойдёт за мной в Средиземье, свободу. Я же не Вала, чтобы решать, что искажение Арды, что нет. Чтобы призывать на суд, не издав законов. Ведь… нет, Тьелко?

Нужно было смотреть в глаза, нужно было ответить… губы точно сковало льдом с Хелькараксэ.

— Ясно, — сказал Феанаро с усмешкой. И хотелось сказать: я понимаю, всё понимаю, Государь не может поступать иначе, не решать за других, не брать на себя ответственность… губы по-прежнему не слушались. — Если хочешь — иди.

— Отец, я…

— Один не иди. Бери конную сотню. Если Моринготто попытается сбросить их в море, как было с нами, а ты подойдёшь на Ламмот к бою, конные там понадобятся… в Хелькараксэ наверняка пали и валинорские лошади, если Нолмо решил не отпустить их, а тащить с собой.

— Я буду осторожен.

— Добра от этого не будет. Но ты вправе.

— Я хочу увидеть её. Хочу сказать… Клянусь, если Нолофинвэ потребует от меня присягнуть ему, я не сделаю этого никогда. Я найду способ. Выкраду Ириссэ… иначе на что мне конные?

— Возьми Палантир. Раз ты пройдёшь по северо-западу за Эйтель Сирион, я, по крайней мере, должен знать, что там происходит. Если Камень попадёт в руки Врага, я сумею отсечь остальные.

Отсечь Камень — так же, как отсечь того, кто попадёт живым в Ангамандо. Каким бы близким по крови и духу тот ни был.

— Отец… спасибо.

Идя далеко на северо-запад, он будет надеяться на быстроногих лошадей, на голоса верных ему животных и птиц, на собственный меч, на удачу.

Но по-прежнему страшно думать о том, какой проснулась Ириэ на руках отца, не погасла ли для неё надежда.

Через касание фэа в Палантире Тьелко чувствовал тяжёлую, как железо, усталость… потому и ударило, и накрыло ледяной решимостью и жаждой борьбы, исходившей от Нолофинвэ, с ним-то сродства было больше.

Можно ли оживить надежду, вдохнуть в усталую фэа радость жизни? Вернуть убитых из Чертогов Намо нельзя, каким бы ярким ни был Свет.

Зажечь, заполнить, оживить — верно, можно?

Тьелкормо встал, разминая затекшие ноги, подошёл к окну — над горизонтом на западе только начинал тонкой серебряной полоской заниматься рассвет Итиль.

В иную ночь — точнее, уже утро — он никогда не осмелился бы спросить.

Но теперь, после короткого — ты вправе, иди, я не Вала, чтобы судить — чувствовал себя ближе к отцу, чем когда-либо.

Теперь он гораздо вернее помнил не сожжённые тела пленных в Дортонионе, не клятву Менеллитара именем Эру, принесённую за многих лаиквенди Оссирианда их новому Королю, не взгляд отца на тело в когтях орла Манвэ: не был изумлён, не был напуган, он с самого начала не рассчитывал никого из пленных спасать.

Не то, тяжёлое и необходимое, а лёгкое и светлое: как, накрывшись одним плащом после купания, смотрели на звёзды над озером Митрим.

И как сидел рядом, сменяя братьев на посту, держа ладонь на ладони — то горячая, то ледяная, и раны не затягиваются.

Как ушёл, чтобы допросить Норимо и добиться от него правды — как возможно, где Нельо ошибся?! — не зная, что Морьо уже всего добился, и вернулся. Как в его дежурство Орнион впервые сказал: раз всё длится так долго, надежда есть, и с каждой переменой звёзд её будет всё больше. Подождите ещё немного, он откроет глаза, а потом и узнает вас.

— Послушай… Валар требовали, чтобы ты разбил Камни и вернул Йаванне Свет, способный оживить Древа. Невесть зачем… Итиль сияет так, что в зените глаза слепнут. Как-то же Валар сами справились. Но ты знаешь, что станешь делать, когда мы победим, и Сильмариллы будут у тебя… ведь знаешь? Что? Отец, послушай…

Феанаро встал тоже — медленно, с усилием. По сведённым бровям, по тому, как он вцепился ладонью в спинку стула, можно было бы подумать, что ему или больно, или очень дурно, или то и другое вместе.

Но ведь он не ранен, ни царапины.

И хотя старые раны закрывались долго — ни тренировки с мечом, ни упрямое желание заложить свой камень, и не один, в основание стены каждого из пяти городов тому не способствовали — но в конце концов от них остались только побелевшие рубцы и шрамы-нити от лекарских швов.

— Война с Моринготто будет долгой и тяжёлой, и в ней сгодится любое оружие. Мне незачем об этом — о Камнях — думать… потому что я не хочу больше никого из вас хоронить.

— И я не хочу, — сказал Тьелкормо медленно, ещё осознавая, а потом закричал: — Ясно?! Не хочу! Нам одного раза было довольно!

— Ты присягал мне. И потому, когда придёт время, исполнишь, что должно. — Феанаро провёл ладонью по лицу, посмотрел на окрасившиеся грязью пальцы, усмехнулся: ну и дела. — Поехали до Келона, хочешь? И искупаемся, и в сон перестанет клонить. Если ты ещё не дошёл до зеркала, поверь на слово: выглядишь не лучше меня. Ты гнал как безумный… Менеллитара и других твоего отряда до сих пор нет.

— Поехали.

Его крутило, ломало, окатывало то жаром, то холодом, и так много раз. Жаром — огнём Валараукар, который плавил доспехи и клинки мечей, в которым из полусотенного отряда конных выжили двое.

Холодом — ветром в Скрежещущих Льдах, в которых Ириссэ не могла открыть глаза, чтобы идти дальше, и только воля её отца поддерживала в ней жизнь.

И очень болели глаза, словно свет навсегда погасшего Лаурелина продолжал слепить.

Лица сменяли друг друга — четверо, никого больше не допускали.

Чётко и жёстко вырезанные скулы, удлинённый подбородок, серебристые ленты в косах, падавших вдоль лица — Финдекано.

Открытый взгляд, улыбка сквозь тревогу, свет в серо-голубых глазах, мягкие черты — Аракано.

Осунувшееся, но всё ещё прекрасное лицо эльдиэ, волосы цвета крыла ворона, заплетённые в перекинутую через плечо косу — Ириссэ. Всё-таки она.

И четвёртый — чудодейственный голос наследника трёх народов эльдар, в котором кровь ваниар проявилась сильнее, чем нолдор и тэлери.

— Этот яд синдар неизвестен. Следопыты Эльдора пошли искать травы… но едва ли они вернутся быстро. Пой, Артафиндэ.

— Этого не хватит. Яд давно в крови, он поразил сердце. Не уходи, сестра. Как бы тяжело тебе ни было сейчас, не уходи.

Снова очень холодно. Так было в Хелькараксэ, когда нолдор под леденящим серебряным светом несколько сотен кругов Итиль по небу ждали, пока установится зима и полыньи затянутся, давая возможность пройти.

Не надел кольчугу под доспех — глупо, не хотел потерять скорость в бою. Вошедшая в сочленения доспеха стрела была отравлена — не выдернул сразу, постыдился от боли лишиться сознания на глазах у Нолофинвэ, дважды глупо. Не попросил помощи лекарей, трижды…

Он видел несколько сотен смертей эльдар в Средиземье, среди них было мало красивых и героических. И его вышла такой.

Почему он видит и чувствует это — скорбный путь в Скрежещущих Льдах — так же ярко, как бой на равнине перед вратами Ангамандо?

Если сердце, лучше умереть сразу, чем остаться немощным. Эльдар в Амане были неведомы болезни и увечья от ран. В Средиземье всё оказалось иначе, он видел. Много раз.

Четырежды глупец… выйди Ириссэ из Льдов с увечьями — были те, с кем случилось именно так — ты что, оставил бы её?!

Пятый, точнее, пятая — незнакомый голос — кто-то из лекарей Второго Дома?

— Пламя его фэа горит ярко. Таких мало. Он будет здоров, очень скоро.

— Такое пламя — тем бы, кто навсегда заснул в Хелькараксэ.

— Ириссэ, ты знаешь, было время… оно было у всех. Когда я мечтал напоить льды их кровью. Когда думал — если влить её в жилы тех, кто засыпает и не может проснуться, это искупит хотя бы малую толику причинённого зла. Когда я решил — я сделаю так сам, если другие побрезгуют. Я ошибался.

Больше не было холодно. Золотисто-оранжевый свет проникал сквозь зажмуренные веки.

Тьелкормо сел на постели, стены комнаты пустились в пляс, потолок остался на месте.

Потолок был деревянный, но не свежесрубленный, каким помнился, а потемневший от времени.

Тот же лагерь на берегу озера Митрим, из которого ушли навсегда, чтобы, как он надеялся, спасти Нельо… как знал в глубине души — освободить от пыток, и только.

Очень болели глаза. И всё в маленькой комнате точно светилось: стены, пол, потолок, покрывало на постели, его собственная кожа, повязки на правом плече и на груди.

Перебинтованная рука не чувствовалась вовсе: возможно, он притерпелся — сколько же прошло времени с боя? — а может, лекари напоили его зельем, отсекающим боль.

Попытка поднять правую ладонь к лицу стоила ему чёрно-алой вспышки боли во всём теле, от кончиков пальцев правой ладони до левого плеча и бедра.

С левой рукой вышло лучше. И как прикрыл глаза, смотреть стало не так больно.

Почему так светло? Он всё ещё в песне, в видениях, в прошлом, когда жили Древа?

— Что со мной? Что… с глазами?

— То же, что у всех. Мы привыкли жить во тьме — и только. На небе появилось новое светило, — ответил сидевший рядом Финдекано. — С циклом, обратным циклу Итиль. И после боя на Ламмот мы не видели орко. Видно, у них глаза болят куда сильнее нашего. Не видели ни на перевалах Эред Ломин, ни здесь, у Митрим, ни на востоке, за Эред Ветрин, ни дальше...

— Не ходите туда. Не сейчас, пока вы все истощены переходом. Пока не понимаете, как разбить врата Ангамандо.

— Я видел. Когда ты показал моему отцу, — сын Нолофинвэ стиснул губы. — Как трогательна такая забота от принца Первого Дома. Она бы нам пригодилась… чуть раньше.

— Вы могли не лечить.

Кровь бросилась в лицо Тьелкормо, правая рука налилась болью. Пальцы на ней не гнулись, всё предплечье и кисть книзу от перевязки распухли. Будет ли она служить, как прежде?

Если и не сразу, он разработает мышцы… бывает и хуже, он видел.

— Не меряй нас по себе.

И правда, довольно только о себе… он привёл своих людей туда, откуда они могли не вернуться живым, до сих пор могут.

Нолдор более не были ни кроткими, ни богобоязненными — точнее, не были такими никогда — первое братоубийство давно свершилось.

Привёл — а о главном так и не сказал.

— Где Эльдор и мои люди?

— Встали маленьким лагерем на восточном берегу. Он сказал, что не уйдёт без сына Государя, — сказал Финдекано с издевкой, явно не питая добрых чувств. Да и странно было бы ждать иного. — Он наполовину синда, так? Чем Феанаро заставил его служить?

— Это долгая история. Никто не принуждал.

— Твой пёс… покуда Артафиндэ пел над тобой, ещё в дороге, он не отходил. Теперь же его два дня не видели.

— Ган вернётся. Я полагаю… он был здесь, в Эндорэ, с Оромэ. Когда тот вёл квенди на запад.

— Отец сказал: когда ты сможешь сидеть в седле — можешь уйти. Или не уходить. Многие здесь ропщут и требуют судилища, и во главе них мой брат. Но… твои карты верны, Турко. Мои разведчики проверяли.

— Я оставлю их. Как и камень Видения. Он у Эльдора — пусть попросят от моего имени.

— Это он так решил? — недоверчиво прищурился Финдекано.

— Я так решил, — сказал Тьелкормо резко и продолжил, пока не угасла решимость, пока дурнота и слабость не овладели им, он чувствовал, что в это пробуждение осталось не так много с ясной головой: — Мне нужно говорить с Ириссэ.

— Догадываюсь. Не сегодня. После. А мне… мне нужно говорить с тобой. Я видел то, что ты открыл отцу, — сказал сын Нолофинвэ медленно, и было видно, что ему очень тяжело и дурно, хотя ранен он не был и должен был восстановить силы после перехода через ледники. — Ты… не мог обмануться? Вы все? Моринготто известен тем, что искажает разум. Что, если там, в Ангамандо, Майтимо всё ещё…

Тьелкормо попытался глубоко вдохнуть — не вышло, ком встал в горле, в груди всё горело, не хватало воздуха, точно орочья стрела пробила ему лёгкое. Он-то думал, что отболело, отлегло. Что перед тем, как поскакал на спине Гана в Химринг и заглянул в Палантир, да чуть не остался разумом там, внутри Камня, попрощался окончательно.

— Я не мог. Мы четверо не могли обмануться. Моими руками, Финьо, сложены камни над его телом… сходи со своими разведчиками на восток Дортониона, к отрогам гор Ладрос, они старые и разрушены намного сильнее, чем Эред Ветрин. Я отмечу на карте. Ты найдёшь. Да и зачем искажать разум? Врагу гораздо радостнее было бы держать его в плену и продолжать пытать… впрочем, столько не выдержал бы никто, мне и тогда, когда всё кончилось, когда прилетел орёл Манвэ… было очень страшно смотреть. Хочешь — так сходи туда, на Тангородрим. Только один. Я ходил. Когда Нельо был ещё жив.

— Вы не пытались освободить его.

— Мы не пытались. Что же нам было, биться во врата Ангамандо, пока Валараукар не пережгут там всех?

— Мой отец никогда не поступил бы так, — Финдекано глубоко вдохнул и крикнул: — Никогда! Ясно?!

Сделав вид, что он не способен больше сидеть от слабости, Тьелкормо опустился на подушку и отвернулся к стене. Смотреть на перекошенное от боли лицо кузена, которого он прежде с трудом переносил — ревновал к нему Нельо, завидовал искусству Финдекано в охоте и в обращении с оружием, мало ли можно найти причин — было невыносимо.

Это бередило его собственную боль, а казалось бы, столько времени прошло, выросли города, родились первые дети нолдор в Средиземье… нет, не улеглась.

“Государь Нолофинвэ сделал бы ровно так. Просто ты не знаешь. Пока”.

Стоило глаза прикрыть — так и правда накрыло волной слабости, и мир померк.

Ириссэ пришла к нему на следующий круг Васа — так назвали новое светило на квенья, часто употребляя и синдаринское слово, Анор.

Поверх брюк для верховой езды и сапог на ней было не привычное белое, а простое платье из тёмного холста. Должно быть, она по-прежнему помогала целителям ставить на ноги раненых, тех с Ламмот унесли и увезли много — эльдар Второго и Третьего Домов оказались застигнуты врасплох и были сильно ослаблены переходом.

Вот и здесь взялась за лекарское дело.

Молча распустила-разрезала перевязки, убрала с длинного, набухшего шва над правой ключицей, переходящего на плечо, остатки мази, стала накладывать новую.

Быстро стало горячо щекам — видно, он скоро будет здоров, раз не в состоянии сидеть как истукан? И не думает же Ириэ, что он сможет так долго…

Впрочем, пока он лежал в горячке, она, должно быть, видела всякое.

Когда Ириссэ наложила первые три круга бинтов, Тьелкормо не выдержал, перехватил узкую сильную ладонь здоровой рукой.

— Ириэ… я здесь из-за тебя. Я не сказал твоему отцу сразу — там, после боя, когда Турукано вывел лучников… это было немыслимо… но должен сказать теперь.

Она руки не вырвала, вовсе не дрогнула от прикосновения, точно он принял за живую эльдиэ одну из мраморных скульптур матери.

— Зачем? — спросила равнодушно-удивлённо.

Он смотрел, так и держа в руке длинные пальцы, не в силах отвести взгляда — на ставшие ещё тоньше запястья, на свободно висящее платье, прежде туго натянутое на груди, на обрезанные до плеч волосы: видно, в Хелькараксэ было тяжело каждый раз переплетать длинную косу.

Верно, и он изменился, но не было за три года Древ — по счёту Итиль набралось двадцать пять больших кругов — времени смотреться в зеркало и сравнивать.

Личные вещи ему оставили, и проснувшись после долгого крепкого сна и не увидев рядом Финдекано, он нашёл вторую карту.

Дотянулся до неё, повел ладонью — встали над пергаментом стены и башни городов.

— Я покажу тебе, можно? Смотри — семь притоков у реки Гелион, и южнее второго, Аскара, лежат земли лаиквенди. А севернее — наши. Там, где воды Аскара впадают в большую реку, стоит на тропе наугрим Барад Гелион — сторожевая крепость, наш южный предел. Это земли Амбарто — отец доверил ему, и я прежде бы сам сказал, куда же ему справиться… но он стал взрослее и рассудительнее любого из нас в те же годы. Ты бы, верно, в нём не узнала мальчишку, который не соскочил вовремя с коня и чуть насмерть не сломал ногу… А северный предел здесь, на перевале Аглон. Мы заперли долину крепостными стенами, и всё же это не горы, Аглон защищён хуже долины Хитлума, где мы сейчас, или Химринга, где владения Кано. Но к югу от перевала хороша охота, а у гор Ладроса бьют горячие источники, от крепости до них можно дойти пешему. Верхом и вовсе рукой подать. Это мой край. Там пока мало каменных домов, больше деревянные. Там живёт больше синдар и лаиквенди, чем в любом другом поселении Первого Дома — Эльдор привёл за собой многих.

Когда вырастут дети, они будут всех мастей, на любой вкус и цвет… отец обязал всех, кто будет жить в наших городах, брать имена на квенья и учить язык… но меняются не только они, но и мы. — Он замолчал, набрал полную грудь воздуха и сказал: — Я виновен перед тобой. За то, что не пришёл к тебе в Араман и не сказал: ты была права, время кому-то плыть в Эндорэ. Я не знал, что корабли не пойдут обратно… ты, должно быть, не веришь. Ты вправе.

— Я верю. Ты не знал.

— Пожалуйста, поедем туда, в Аглон. Я покажу тебе всё. — В правом боку закололо, боль прошила грудь над ключицей, отдалась в руку, и всё же он заставил себя продолжить: — Будь моей женой, Ириэ. Будь хозяйкой в доме — ты приедешь и увидишь, что он ещё строится, но придёт время, и будет готов. Будь матерью моих детей… тогда, когда ты этого захочешь. Что ещё в таких случаях говорят?

Ириссэ, закончившая бинтовать рану, смотрела мимо него. Следовало надеть рубашку… да, вот она, чистая, на столике рядом с постелью.

— Я пойду к Нолофинвэ. Присягнуть ему не смогу… но если нужно, если ты скажешь — пойду к Артафиндэ… он же глава Третьего Дома, так? Мой отец это поймёт. Мы все будем сражаться с Моринготто — возможно, он вот-вот накопит силы и ударит — а потому отец поймёт. Я был трусом — ты можешь сказать мне это в лицо — но больше не боюсь.

Ириссэ покачала головой, смотря на карту. И наконец сказала — и эти слова ожгли, как не жгла плеть Валарауко, пробившая в Дортонионе доспех и оставившая грубый шрам на левом боку, как не жгла орочья стрела в бою на Ламмот:

— Нет, Тьелкормо. Если ты будешь ранен и попадёшь ко мне на лекарский стол, я буду врачевать твои раны, как и раны других. Если враг занесёт над тобой меч, а я смогу спустить тетиву лука и убить его, я это сделаю. Но я не буду твоей — никогда.

— Я виновен перед тобой, я знаю…

— Ты знаешь, как засыпали дети в Хелькараксэ? Сначала те, кто остался без родителей — бывало, что взрослые гибли в полыньях или трещинах, а детей успевали вытолкнуть, или те шли с кем-то из родичей. А потом и те, у кого отец или мать были живы. Ты не передо мной виновен.

— Мы ведь не прохлаждались здесь, Ириэ. Не купались в горячих источниках. Не охотились вволю… было время, я и слышать голоса животных и птиц перестал, кроме тех, что были нужны для разведки. Послушай… Майтимо и Тельво — их нет больше.

— Я видела. Когда Артафиндэ пел, а я должна была держать тебя, чтобы ты не ушёл не той дорогой… и я держала за руку, долго. Вы выбрали это. Ты скажешь — ведь скажешь сейчас? — что и мой отец не приказал повернуть назад? Да, так — он спросил нас четверых, как быть, и только Турукано колебался, как предчувствовал, что на Хелькараксэ его семья не уцелеет, а Финьо, Аро и я рвались вперёд. Мы сами это — пойти на Льды — выбрали. И вы выбрали: гореть в огне умайар, казнить пленных, чтобы они не стали орудием Врага, радоваться смерти близких, чтобы их не пытали больше… А дети — они не выбирали. И мы хоронили их во льду, взрослых-то почти не хоронили, из трещины, из-подо льда ведь не достанешь тела. Так как ты можешь говорить мне “поехали”?! Как — звать быть хозяйкой?!

Ириссэ встала — высокая, стройная, с залитыми румянцем высокими скулами.

Тьелкормо спустил ступни на пол. В глазах потемнело, но нельзя же было дать ей уйти.

— Я виновен. Что мне сделать…

— Ты всё сделал. Я видела, пока держала за руку, пока сидела рядом… В тебе нет ни капли сожаления — лишь гордость от того, что ты не трус, от того, как оправдаешь ты доверие, как прекрасен будет Минас Аглон под твоим началом, как, когда придёт время, ты поведёшь верных тебе на бой с Моринготто и победишь или сложишь голову. Ты сын своего отца, и я знаю… я слышала… я видела… как мой отец не смыкает глаз, как в десятый раз обходит Митрим с разведчиками, чтобы с холодной головой решить, что делать дальше. И я думаю: войны, которая доставила бы радость Врагу, не будет. Вражды не будет — отец сделает всё, чтобы сгладить память о ней. И Феанаро, верно, поступит так же… многие в Арамане, увидев, как горят корабли, сказали, что он безумен. Но это ложь, которой нам было просто себя успокоить. Он хотел править без гнёта Валар, хотел, чтобы за него умирали — и добился своего. Он же теперь Государь Восточного Белерианда и Оссирианда… так, да? А моего отца, верно, назовут Государем Белерианда Западного. Но я-то не Государь, Тьелко. Я свободна в своих желаниях, в своей любви и ненависти. И потому — как встанешь на ноги, уезжай. Если сохранил обо мне хоть каплю доброй памяти, не мозоль глаза.

Тьелкормо встал, опираясь ладонью на изголовье кровати — мир вокруг пустился в пляс.

— О чём мне сожалеть — о том, что я не испугался и не побежал, ни когда орко напали на наш лагерь, ни в Битве под Звёздами, когда гнали их по горам, ни у ворот Ангамандо, когда нужно было идти через огонь? О том, что я не дал Кано броситься на меч, когда он считал отца прежде Моринготто виновным в смерти Нельо? О том, что привёл Эльдора и других в наши города?

— Довольно, — сказала Ириссэ с улыбкой, натянувшей лицо, точно маска. Может, почудилось… веры глазам было мало, было черно и тяжело дышать. Можно было спорить, доказывать, он ещё мог говорить, несмотря на боль и слабость, но что толку — она была как беспощадный лёд, так же, как отец был пламенем, и вновь вспомнилось жуткое: ты что-то не понял про меня, Тьелкормо, я никого из кровных родичей не оставил бы в живых…

— Я не мужчина и потому не пойму. Так ты матери сказал, когда видел её в последний раз? Я не буду твоей. Если только ты не вознамеришься взять меня силой — может, уж и этим не побрезгуешь, как знать?

Она вышла из комнаты, взметнулся полог, отделявший спальню от остального дома… невесть кто мог слышать, и на это было плевать.

Даже если кто-то из людей Турукано, да хоть сам он, готовый броситься на покусившегося на честь и свободу сестры наглеца, — всё равно.

Стало так черно, что он не сразу понял: это не мольба тела о пощаде, последняя попытка воззвать к здравому смыслу, к сохранению себя прежде, чем лишиться чувств

— это болит слева под рёбрами, там, где сердце.

Всё ясно, предельно ясно, Ириэ. Гореть в огне Валараукар, попасть в плен и мучительно ждать конца, молить Всеотца о том, чтобы не перенести пытки, да как их не перенесёшь, когда жизненный огонь горит так ярко — вот что меня ждёт. Хорошо, если бы только орочья стрела с отравой, к которой не найдут противоядия. Не нужно тут обманываться.

Он с шумом втянул в себя воздух, попытался застегнуть пуговицы рубашки — пальцы ходили ходуном.

Или вовсе — оказаться среди тех пленных, которых Моринготто или один из приближенных к нему умайар предложат передать… в Дортонионе рука у отца не дрогнула, не дрогнет и впредь.

Он не думал, не чувствовал прежде, как долго копилось внутри ожидания, предчувствие надежды.

Вера в том, что после него в Средиземье что-то может остаться… память и радость проведённого вместе с Ириссэ времени, возможно, если Эру будет благосклонен, ребёнок. Тот мальчик с глазами, меняющими цвет от серебристо-серого до чёрного, которого он видел во сне, в последнюю по-настоящему счастливую поездку, перед судом Валар.

На нескольких детей, на то, что может родиться девочка, не рассчитывал — не думал дожить.

Ведь Клятва непреложна… исход её ясен.

По Эред Ветрин наверняка ходят сейчас осмелевшие орочьи шайки, с Битвы под Звёздами прошло больше двадцати лет по новому счёту, успели расплодиться. Много ли пользы для дела будет пойти против них с сотней конных?

Да что угодно, лишь бы не болело так в груди.

Тьелкормо не помнил, как, держась за стену, выбрался из комнаты, из дома, через порог, как оказался на берегу Митрим.

И долго стоял, дрожа от холода, хватаясь за ствол одного из окружавших озеро платанов, листья которого к осени стали золотисто-оранжевым.

И ударило, обожгло воспоминанием: так же, здесь же или неподалёку стоял отец, после того как впервые встал на ноги и смог выйти на воздух.

Какие, к Морготу, орки.

Я присягал ему. Я не могу обмануть доверия.

Нельо не хотел бы так — чтобы и я погиб по глупости…

По невозможной глупости — зачем же ты это сделал, брат?! Пусть хоть все лакивенди Оссирианда присягнут нам — тебя это не заменит.

Становилось всё холоднее, всё сильнее мутилось зрение.

Бросаться к нему на помощь не спешили — может, Ириссэ предостерегла всех, кто хотел бы — а лагерь Эльдора и других воинов Первого Дома был на другом берегу.

Ган появился из леса, когда Тьелкормо сидел, привалившись щекой и больным боком к холодному гладкому стволу платана.

Подбежал, молотя мощными лапами нападавшие кучами листья — видно, с боя на Ламмот несколько раз шёл сильный дождь и дул ветер, и поздняя осень вступала в свои права — подскочил к хозяину, несколько раз ткнулся в здоровый бок носом, затем стал носиться вокруг, взмётывая всё новые и новые листья.

“Я тоже многое оставил.

Ни ты, ни я не вернёмся туда, откуда пришли.

Не смей себя хоронить”.

Тьелкормо протянул руку — Ган тут же прекратил скачку — зарылся ладонью в шелковистую шерсть. Он притянул мощное тело пса к себе прижался всем лицом к горячему боку и только тогда отпустил себя на волю: взвыл от боли, уже не держал обжигающую волну, затопившую тело до горла и перехватившую его, позволил плечам ходить ходуном.

Да хоть бы Турукано сейчас явился насмехаться над малодушием принца Первого Дома — было наплевать.

Целительница, которая ходила за ним прежде, была наполовину тэлери: глаза цвета хризолита, тёмно-каштановые, не чёрные, как у чистокровных нолдор, волосы.

Шов на правом плече и боку ещё болел, рана внутри не заросла, но и не кровоточил даже после прогулки к озеру.

Тьелкормо повторил во второй раз: дай то, что может поддержать в дороге, и довольно с тебя.

— Тебе идти рано. Я видела — в Хелькараксэ видели все — мы не на Благословенных землях, не долеченные ранения здесь не пройдут бесследно. Был день, и была ночь, когда твоё сердце едва билось — яд поразил его.

— Посмотри на меня — не узнаёшь? Вы же из-за меня шли через Льды. Из-за нас. На себя посмотри, в Алквалондэ разве не было твоих родичей?! Я сын Короля Феанаро — его не убил огонь Валараукар! Значит, меня орочья стрела тем более не убьёт, сколько бы на ней ни было яда и какого!

— Ты не доедешь туда, куда хочешь. Не удержишься в седле. Лучше лежать здесь, чем в шатре посреди гор.

Он сказал в третий раз:

— Так дай то, что поможет. Лежать я больше не стану.

Когда Эльдор пришёл к нему, Тьелкормо сидел на заправленной постели в рубашке и куртке поверх неё. Только теперь подумал о том, как править лошадью одной рукой… что же, придётся ему научиться, а отряду идти медленно.

— Приведи лошадей — если ещё не сделал этого. Передай Камень Видения Королю Нолофинвэ.

— Палантир я отдал.

— И пусть несколько твоих останутся — здесь понадобятся хорошие следопыты, одной карты будет мало. Наверняка же есть те, кто ходил из лагеря в лагерь, присмотрел себе друзей, а то и женщин.

— Такие есть. Ты уходишь не с тем, на что рассчитывал. Так?

— Так. Но того, что должно сделать, это не отменяет.

Передав всё, о чём договорились с отцом, он собирался покинуть лагерь Второго Дома незамеченным. Просто выйти рука об руку с Эльдором, в сопровождении Гана, сесть на коня и отправиться в лагерь на противоположной стороне озера, а оттуда — через хребты Эред Ветрин на восток.

Не вышло.

Первым явился Аракано. Младший сын Нолофинвэ, в отличие от брата и сестры, не был поражён ни скорбью и тяжестью перехода через Хелькараксэ, ни горем от уже понесённых Домом Финвэ в Средиземье потерь.

Зашёл готовый к дороге, в лёгком доспехе поверх кожаной куртки, шлем держал в руках, изрядного размера путевой мешок вовсе не оттягивал ему плечи.

— Я еду с тобой, лорд Келегорм, — сказал он на синдарин, улыбаясь, и улыбка эта вовсе не выглядела издёвкой. Речь его звучала пока отрывисто, но, очевидно, Аракано гордился тем, что овладел языком. И не хотелось его в этом разубеждать, и раздражения, и боли не было.

Тьелкормо понял, что вовсе не знает младшего принца Второго Дома, слишком велика была разница в возрасте, он с отцом и братьями изъездил Благословенные Земли вдоль и поперёк, когда Аракано только родился. А здесь, в Эндорэ, круговорот времени точно запустился заново.

— Мне ведь можно взять одну из лошадей, которых ты подарил моему отцу?

— Зачем?

— Если бы не ты, меня не было бы в живых. Я это — как бился с вожаком орко с двумя его тварями за спиной — помню ясно.

— Не стоит благодарности.

— Я младший сын, не Король. Я свободен распоряжаться собой. Я не слышал, о чём ты говорил с моим отцом, я не видел, что ты показал в осанвэ ему и Финьо, знаю только, что Финьо снова не спит, уходит ночами и просит оставить его одного… но понимаю, что мы видели лишь малую толику сил Моринготто. Победить его можно лишь вместе. И раз ты не остаёшься — очевидно, у тебя есть причины — поеду я. Твой отец и братья ведь не откажутся учить меня работе по металлу и камню? Всё, что я мог взять у Турукано, я взял.

Тьелкормо вспомнил Куруфинвэ-младшего, приезжавшего из Ногрода неизменно в сопровождении кого-то из наугрим, вспомнил первых синдар, вошедших в мастерские вместе с Морьо и Тьелпе, вспомнил разговор отца с Нарнилем: что за вопрос - будем ли мы учить тех, кто не нолдор по крови? Будем — любого, кто готов поднять меч против Моринготто или хотя бы сковать его.

Вспомнил, как сидели с отцом на берегу Келона.

“Если Нолмо не потребует власти над землями к востоку от Дортониона и не возжелает мести… я в это не верю, Тьелко. Но езжай. Ты вправе выбирать”.

— Не откажутся. Ну, как знаешь.

— Я делаю это не по воле Нолофинвэ. Он бы вовсе не отпускал меня от себя и не дал больше мне в руки оружия, будь он только отцом, не королём. Но и не против неё.

Уже у Митрим его, Аракано и Эльдора догнала невысокая ростом, очень бледная, но решительного вида эльдиэ. Из толстой косы выбились волнистые, иссиня-чёрные волосы, косу эту она перекинула на грудь, грудь тревожно поднималась и опускалась.

На ней был серый дорожный плащ, через плечо был перекинут дорожный мешок.

— Я должна увидеть его! Разреши мне ехать с тобой. Тьелкормо, слышишь?!

У него не очень-то получалось смотреть глаза в глаза: до сих пор мутило от слабости, и сердце при ходьбе то и дело сбивалось с ритма, то замедлялось, то колотилось часто-часто.

А теперь слева под рёбрами стало и вовсе больно, и тяжело дышать.

— Он ведь жив. Почему ты молчишь?!

Лайриэль, невеста Кано — последний раз он слышал это имя на корабле, идущем из Арамана в Лосгар, когда вели невозможный, глупейший разговор о свадьбах и детях.

Последний раз видел брата с ней ещё до Форменоса, невозможно давно.

Кано подарил Лайриэль серебряное кольцо незадолго до поездки Тьелкормо и Ириссэ на север, из которой вернулись уже в другой Тирион, после суда Валар.

Мать тогда светилась от счастья, она с присущей ей энергией вызвалась помогать с приготовлениями к свадьбе — не всем же жениться так поспешно, как Атаринкэ — отец же поздравил коротко и сухо.

Но не воспротивился и не выказал раздраждения, хотя невеста была из Второго Дома. Казалось, ему тогда было безразлично всё, кроме вражды с Нолофинвэ.

Тьелкормо с усилием провёл ладонью по лицу. Нужно дойти до лошади, в седле ему будет легче держаться. Нужно уехать. Не выказать слабости. Это всё, что важно сейчас.

Смертной решимости в глазах Лайрэ не было — он знал, с чем сравнить, видел одну по-настоящему решительную эльдиэ, которая носила сейчас на руках желанное дитя — и под плащом на ней было платье, не одежда охотника или воина.

— Мы пойдём через Эред Ветрин, где нет ни одного патруля, ближайший стоит у Эйтель Сирион. Я не могу взять тебя с собой. Макалаурэ никогда не простил бы мне, если бы я подверг тебя опасности.

Он лгал, конечно, кузен Финьо рассказал ему, и Эльдор подтвердил: с появлением на небе нового светила орки затаились. Опасности было много меньше, чем по пути от Эйтель Сирион на запад, который проделали без потерь.

— Если не можешь… Скажи ему, что я жду его. Каким бы он ни был, что бы ни сделал, всё равно жду! — Лайрэ протянула ему сложенное письмо, которое держала прежде в сомкнутых ладонях. — Передай. Это-то ты можешь?

Он лгал, потому что помнил Кано: молчаливого, сдержанного, проводившего почти всё время или над чертежами, или в тренировках конного боя, или в разговорах с отцом и Нарнилем об устройстве городов.

Кано, не спевшего “на людях”, даже в кругу семьи, ни одной новой песни.

Кано, по нескольку кругов Итиль не бравшего в руки лиру. Арфы он в Средиземье не изготовил вовсе и не говорил о ней, хотя по пути из Арамана, прямо на корабле, взялся чертить, каким будет новый инструмент.

Кано, больше не носившего обручального кольца… кажется, оно пропало после Дортониона.

Нет, не Кано — отец звал его амильэссе, а в кругу лаиквенди и других присягнувших Государю Феанаро брат стал лордом Маглором, наследным принцем Первого Дома.

Какой он себе дал зарок — быть вместо Нельо, похоронив надежду прожить собственную жизнь?

Не дай Эру Лайрэ это увидеть.

Уж она-то не виновна ни перед заснувшими навсегда в Хелькараксэ детьми, ни перед убитыми тэлери, ни перед Намо-Судией, ни в чём. Кроме разве что того, что дошла сюда, в Эндорэ, живой.

Видя, как дрогнуло лицо девушки, Тьелкормо шагнул вперёд и сомкнул ладони на её спине. Правое плечо пронзила боль, на глазах выступили слёзы, но на ногах он устоял.

— Я передам ему. Обещаю. Береги себя.

Эльдор и Аракано переглянулись — можно ли? не сделать бы хуже, если он разозлится и станет упорствовать? — и кузен, решительно тряхнув головой, подставил Тьелкормо плечо.

На берегу озера Митрим было людно. Серыми стали деревянные дома, когда-то возведённые женщинами и юношами Первого Дома, ожидавшими мужей, братьев, сыновей, отцов из Битвы под Звёздами. Фигуры эльдар, стоявших перед домами, между ними, среди деревьев, плыли перед глазами Тьелкормо, сливались в бело-серо-голубом мареве, почти не осталось у тех, кто дошёл через Хелькараксэ, ярких одежд, которыми был когда-то полон Тирион.

А кроны платанов и мэллорнов над домами, потрёпанные дождём и порывистым осенним ветром, всё же светились в лучах Васа алым, оранжевым и золотым.

Аракано так и шёл рядом, умеряя шаг в такт шагам Тьелкормо, и на него, готового к дороге, с удивлением и недоумением смотрели многие.

И Ган шёл тоже, медленно перебирая лапами и высоко подняв крупную лобастую голову.

“Ты виновен перед ними, многие так и будут, пока оружие, муки и скорбь не сразят их, верить, что вины не искупить. Но когда в лесу за Тирионом я сказал, что пойду с тобой, мы оба знали: легко не будет”.

Финдекано стоял рядом с отцом, ветер шевелил серебряные ленты в его полурасплетённых косах. Выглядел он ещё хуже, чем тот полумёртвый эльда с поражённым ядом сердцем, которого Тьелкормо видел в зеркале, когда собирался в путь и пытался привести в порядок волосы.

Это пройдёт, брат. Если так рвёшься — сходи на Тангородрим, может, быстрее. отболит.

Ириссэ, прекрасная, холодная и далёкая, точно снег на вершинах Эред Ветрин зимой, держалась по правую руку от брата. Её волосы были распущены, и чёрные, как вороново крыло, пряди струились по белому плащу. Правой рукой Ириссэ прижимала к себе девочку, которая казалась в лагере нолдор пришелицей — таким червонным золотом сверкали под кронами мэллорнов её кудри, так мягки были черты лица, так солнечно она улыбалась красоте поздней осени, несмотря на то, что память о гибели её матери была свежа.

Турукано, живший, кажется, только этой памятью, не поднял глаз ни на младшего брата, ни на самого Тьелкормо. Ненависть клубилась вокруг него, он был внуком своего деда и сыном своего отца, он был по-прежнему готов спустить стрелу с тетивы, но не говорить о прощении.

Но молчал, подчинившись воле Нолофинвэ.

Тьелкормо теперь ощущал эту волю ясно — не белым пламенем, как у отца, пламенем, которое можно или впустить в себя, подчиняясь беспрекословно, или убежать от него во тьму, а ледяной струной, поддерживающей в мгновения слабости и душевной боли, заставляющей расправить плечи и посмотреть вверх.

Теперь понимал, почему ему дед оставил корону, уезжая в Форменос.

Почему трое принцев Дома Арафинвэ пошли за ним, а не вернулись в Валинор с отцом.

Те стояли плечом к плечу, и сестра рядом с ними. Огненно-яростный Айканаро, в простой рубахе и кожаной куртке поверх неё, перепоясанный мечом, видно, только из дозора — хоть и на четверть нолдо по крови, а всё же с ним легко было представить себя на горных тропах или в бою плечом к плечу. Холодный, как восход солнца на севере, у Льдов, Ангарато — тот как смотрел неприязненно с момента встречи Первого и Третьего Домов в Алквалондэ, так смотрит и сейчас. Красавица Артанис в охотничьем платье, с полным колчаном стрел и луком в руках — должно быть, вернулась с охоты, в Валиноре она не слишком-то жаловала эту забаву, но пока пришельцы не устроились в Эндоре, добыча пищи стала суровой необходимостью. Наконец, казавшийся моложе обоих братьев Артафиндэ, смотревший на Тьелкормо с сочувствием и горечью одновременно — всё-то он видел в колдовской песне, когда пытался вытравить из тела яд — ставший в изгнании главой Третьего Дома.

— Ты волен остаться столько, сколько нужно, Турко, — сказал Нолофинвэ. На него смотрели мужчины и женщины, юноши и девушки, дети, и ропот их разбивался о ледяное спокойствие Короля Второго Дома так же, как это было в Арамане. В Валиноре Тьелкормо помнил его в расшитых сапфирами и серебром камзолах, с величайшим тщанием уложенными волосами, сейчас и следа от щеголя, так бесившего отца, не осталось. Нолофинвэ, видно, и сам ездил в дозоры, сменяя сыновей, его лицо было обветрено, сапоги и штаны для верховой езды забрызганы осенней грязью, и только простая синяя рубашка была чистой.

И обустраивал лагерь, и думал о том, где встречать зиму, и всматривался в грани переданного ему Палантира, силился дотянуться разумом туда, куда только добирались разведчики… ни одного важного дела не пропускал, не вовлекаясь.

Всё подобно отцу — потому они, верно, так и враждовали. Слишком похожи, и одного Тириона на двоих было мало.

— Я могу держаться в седле. Этого довольно, — ответил Тьелкормо, стараясь не смотреть на Ириссэ. Он думал бы, мучился, каким глупцом выглядит, представ перед её отцом и братьями, которые не могут не знать, слишком громко она кричала, когда объяснялись. Стыдился бы, если бы не чувствовал себя настолько плохо.

— Ты не передал мне слов брата. Но мне есть, что сказать ему. Возьми.

— Не обязательно доверять слова бумаге, — удивился Тьелкормо, принимая непослушными пальцами конверт с письмом, не выронить бы, наклониться без риска упасть он не сможет. И вздрогнул, наткнувшись на льдистый, острый, точно клинок, взгляд Нолофинвэ.

Уж кем-кем, а наивным глупцом тот точно не был.

— Открывая разум, с использованием Камня Видения или чистого осанвэ, мы становимся уязвимыми. Я себе этого позволить не могу. И Феанаро, полагаю, тоже.

— Я передам ему твои слова. Мне время идти.

— Иди, — с едва заметной усмешкой кивнул Нолофинвэ: понимал, очевидно, что без помощи его младшего сына племянник никуда бы не дошёл.

И продолжил, повысив голос, уже не для своей семьи, а для собравшихся вокруг сотен эльдар, всё больше и больше недоумевающих:

— Нолдор Второго и Третьего Домов, среди вас есть те, кто потерял близких на Скрежещущих Льдах. Есть и те, чьи родные погибли во время боя на Ламмот. Каждый из вас сам сделает выбор, как с этим жить, приказывать я не вправе, не вправе были бы и сами Валар. Но я скажу за себя и свою семью: не будет вражды между нами и родичами брата моего Феанаро. Не приди мой племянник на помощь на Ламмот, тех, кто оплакивает близких, было бы кратно больше. Здесь, в долине вокруг Серого озера, сейчас безопасно, но когда-то она была полна орков, и жить здесь мы не смогли бы. Она очищена от тварей Врага и нашими силами — нашей первой победой на Ламмот — и силами Первого Дома, которых потрачено и потеряно кратно больше. Нолофинвэ поднял руку, успокаивая поднявшийся в рядах нолдор вокруг ропот, и продолжил, и почти сразу же установилась гулкая тишина:

— В бою с тварями Моринготто погибли и эльдар рода Финвэ. Телуфинвэ, младший принц Первого Дома, похоронен в Лосгаре, на берегу залива Дренгист. Его брат Майтимо погребён в Дортонионе. И по ним я скорблю так же, как по тем, кто навсегда остался в Хелькараксэ.

Плечо Аракано, на которое Тьелкормо опирался, стало камнем. Приглушённо вскрикнули Ангарато и Айканаро: да, не желали добра, да, проклинали, когда шли через Льды и видели смерти вокруг, но такого не хотели накликать.

Быть не может, чтобы Нолофинвэ не понял, как Тельво и Нельо умерли на самом деле… он же не слеп. Касание его разума в осанвэ помнилось до сих пор — Тьелкормо точно за ледяной, гранёный, острый, режущий руки кристалл схватился. Не так: не за кристалл, а за столб, опору, основу — та не подведёт, но кто сказал, что будет легко?

— Будут и иные жертвы. Возможно, однажды не станет и меня, ибо я предпочту гибель от оружия вечной тоске и скорби, и трусости, и бегству. Но радости созерцать, как брат предаёт брата или отворачивается, я Моринготто не доставлю. Мы преодолели Скрежещущие Льды, которые никто из эрухини прежде не проходил. Воины Первого Дома одержали победу над войсками Врага, в рядах которых сражались умайар — падшие Айнур. Но победу не окончательную. Аракано, сын мой… не станем же долго прощаться. Раз решил, иди.

Когда кузен шагнул навстречу отцу, позволяя тому обнять себя, Тьелкормо пошатнулся от слабости. Ган прижался к нему, подставил спину и бок, чтобы мог опереться здоровой рукой.

Опущенный в землю взгляд Ириссэ жёг его, так, словно она до сих пор стояла напротив, худая, гневная, с залитыми румянцем скулами.

Тьелкормо всё отдал бы, чтобы ответила иначе, чтобы пошла с ним под руку с Нолофинвэ, чтобы согласилась бежать вместе, если тот ответит отказом. Пусть бы хоть земля разверзлась, пусть бы отец Ириэ поклялся отомстить за сожжение кораблей, за похороненных в Хелькараксэ детей.

Но Ириэ решила иначе.

Он выстоял на глазах у верных Второго и Третьего домов, даже до лошади дошёл, не опираясь на руку Аракано. А вот дальше, в дороге, было хуже.

Целительница, что была наполовину тэлери, оказалась права. Его накрыло на переходе через Эред Ветрин, когда вели лошадей в узде по перевалу: часто-часто заколотилось сердце, перестало хватать воздуха, и постоять отдышаться не помогало, рубашка насквозь промокла от пота, а потом и ноги отказали.

Эльдор и Аракано сидели над ним в шатре, сменяя друг друга.

Первую половину ночи метался и бредил, вторую же лежал тихо и умиротворённо и улыбался, и тут-то, как Тьелкормо узнал позже, напугались больше всего. Думали, что это перед концом.

А он умирать вовсе не собирался, наоборот, был впервые за много перемен кругов Итиль и звёзд счастлив и спокоен.

Таким был до смерти старшего брата, до его плена, до Битвы под Звёздами, до огня Валараукар, превратившего тела эльдар и орков в кучу жжёного мяса с плавленым металлом, до пожара в заливе Дренгист, до того, как отец и Нельо стояли под прицелом лучников Второго Дома у кораблей, до того, как...

Видел белый город на высоком холме, видел его мраморные и хрустальные лестницы, тончайшие башенки и скульптуры, резьбу на них и многоцветные витражи.

Слышал, как поют, сливаясь, лучи светоносных Древ, и вторят им голоса дев. На праздник свадьбы короля Финвэ собрались все родичи, из трёх народов эльфов Света, и вот среди пышно разодетых дев нолдор сияют золотые кудри ваниар, серой дымкой, драгоценным хризолитом мерцают волосы и платья тэлери.

Поёт и Ириссэ, радуясь — ей Эру Сущий не дал колдовского голоса ваниар, не дал и дара слова и навсегда остающегося в сердцах прозрения в песне, как у Кано, но она для Тьелкормо краше серебряного света Тельпериона в его зените.

Всегда была и будет.

Сияет белое с серебром платье, распущены чёрные, блестящие, как грани обсидиана, которого много у гор Пелори, волосы, туго перехвачена поясом талия. Как и подрастающая кузина Артанис, Ириэ высока и сильна, в ней нет изящества ваниар, нет летящей бесплотной красоты тэлери. Но нет эльдиэ прекраснее её.

Тьелкормо созерцал, как сидит во главе праздничного стола дед, по правую руку от него Индис, а место слева пусто в ожидании.

Как радуется Финвэ, смотря на младшего из внуков. Непоседливый, крепкий, ясноглазый мальчишка Аракано не может усидеть на месте, то песню прервёт возгласом, то уронит столовый прибор или столкнёт тарелку, и мать его Анайрэ просит прощения у соседей за столом, а муж успокаивает её, положив ладонь на ладонь: разве не помнишь, как Финьо и Турукано переворачивали всё вверх дном?

Аракано младший из принцев и принцесс Дома Финвэ — до времени.

Он, Туркафинвэ Тьелкормо, явился на пир вместе со старшим братом, Нельо уже сидит рядом с другом Финдекано, и оба счастливо смеются, обсуждая, как славно учились бою на мечах под надзором Оромэ. Пусть и ни к чему не ведущая потеха — а желанная и сладкая.

А он ждёт, хотя должен был бы сидеть рядом с Ириссэ, вдыхая аромат лаванды и вереска от её волос. Далеко ещё до той охоты, где Питьо едва не разобьётся, когда лошадь понесёт перед обрывом, но этот миг — как впервые увидел и почувствовал в сестре не ребёнка, но женщину, он помнит.

Затихает золотой светоч Лаурелина, только-только разгорается Тельперион — и вдруг становится ясно как никогда и радостно на душе, и смешанный свет Древ играет на витражах, на башнях, на изразцах белого города Тириона, на хрустальном потолке пиршественного зала.

Феанаро стоит на пороге, бережно держа под руку супругу. Есть с чего быть осторожным, Тьелко помнит, как мать носила и Атаринкэ, и Морьо, но никогда двоих сразу. И вовсе среди нолдор такого не помнили, только дед говорил, что в Эндорэ рождались близнецы.

До того, как Аракано перестанет быть младшим, осталось лишь несколько смешений света Древ, не больше недели.

Но Нерданель улыбается бесстрашно, и шаги её легки. Давно, через год после её рождения, беда пришла в род Финвэ, и были избыта — навсегда. Ярко сверкают три Камня в тонком серебряном обруче на лбу её мужа, и даже если свет Древ угаснет — откуда эти мысли в высший миг счастья? — Сильмариллы сохранят его в себе.

Пришли и Атаринкэ — тот опять не переодел запачканную в кузне рубаху, но на это уже никто не ворчит — и Кано, направивший взгляд сразу не за пиршественный стол, а на приготовленную для него арфу, и Морьо, сосредоточенный, но не мрачный, как нередко бывало.

Наконец можно идти за стол и занять одно из трёх свободных мест, удачно, что оно рядом с Ириэ. Кано, если и метил туда, его простит.

И Ириэ простит тоже — время врачует раны не только тела, но и души. А если не хватит времени, есть Камни, хранящие в себе Предвечный Свет.

И Кано… лорд Маглор… когда-нибудь он снова сядет на арфу.

“Я ждал тебя, сын мой” — поднимается из-за стола король Финвэ.

“Я рад тебе, брат” — вторит ему Нолофинвэ, не убирая ладонь с ладони жены.

Но что это?!

Точно ледяной ветер щеки коснулся, и слёзы брызнули из глаз… откуда здесь, в зале ветер?

По-прежнему светло.

Так же полон песней пиршественный зал — сидит у арфы Кано, вторят ему девы и юноши-ваниар.

Давно рождены все внуки Финвэ, и не знакомый с его семьёй пришелец не разобрал бы, кто младший, кто старший. Самые младшие, Амбаруссар, вымахали выше всех братьев и сестёр, кроме Нельо.

Поёт и Ириссэ, а темноволосый юноша рядом с ней, чьи глаза кажутся вместо тёмно-серых чёрными, не присоединяется к песне, а поворачивается к Тьелпе, с которым продолжает прерванный разговор — кажется, о кузнечном и ювелирном мастерстве.

Чей бы ни был он сын — я бы принял его, Ириэ… нет ошибки, которую нельзя исправить, нет вины, которую нельзя искупить.

Разгорается золотой свет Лаурелина и слепит глаза, играет на распущенных, цвета полированной меди волосах Нерданель, высвечивает её белое, как мрамор, лицо, тонкие руки, очертания груди в вырезе платья.

Она стоит одна. Или не она? Дочь Махтана, одна из лучших ваятелей Тириона, работает в мастерской, а посреди зала стоит искуснейшая из её скульптур.

Можно солгать себе: конечно, сейчас придут, вдвоём.

Но место слева от Финвэ пусто. И так будет — это знают все собравшиеся за столом — до конца времён, и после него, когда заключённые в Чертогах Намо покинут их.

— Ты не можешь сейчас ехать, — сказал Аракано в который уже раз. Полог шатра был откинут, и свет Васа бил в глаза Тьелкормо, но слёз больше не было. — Здесь безопасно, Эльдор и его люди проверяли тропы. Я вовсе не хочу привезти твоему отцу калеку или бездыханное тело. Не всем словам стоит верить, но все, кого я расспрашивал, говорят, что нрав его легче не стал.

— Мы поедем. Отец не позволил бы мне щадить себя.

Письмо Нолофинвэ хранил Аракано, другое же послание, предназначенное Макалаурэ, Тьелкормо держал у себя. Он дотянулся до внутреннего кармана куртки, сжал промасленную бумагу конверта в пальцах, вспомнил бледное лицо Лайрэ.

Скажи ему, что я жду его. Каким бы он ни был, что бы ни сделал, всё равно жду!

Я буду ждать тебя, Ириэ.

С какой бы жалостью ни смотрел на меня твой брат — ты, видно, и ему рассказала, что не будешь со мной до конца времён.

Есть же средство исцелить, исправить, и его хватит на весь Эндорэ, не только на два истёрзанных фэа. Пусть накрепко заперты врата Ангбанда, пусть стерегут их Валараукар, демоны подземного пламени и волколаки, ещё крупнее тех, с которыми нолдор бились в Дортонионе, пусть зреют в подземельях Тангородрим в раскалённой крови земли ещё безымянные огненные твари, пусть искусны в обмане Аннатар и иные умайар, пусть Сильмариллы заперты в короне Врага, что скована из заклятого от эрухини железа.

Но сражён на Дор Даэделот один из Валараукар, пленён среди сосен Дортониона второй, хоть в том и не было его, Тьелкормо, заслуги.

А в бою на Ламмот была и есть. Крепкий, ясноглазый Аракано, не поражённый ни жаждой мести, подобно Турукано, ни горем, как Финдекано, сидит и сетует на его, горе-кузена, безрассудство. Ругается сначала на квенья, потом, неумело, на синдарин, и в конце концов уступает: про “не щадить себя” не верю, но как знаешь.

Он больше не мальчик, опрокидывавший тарелки и приборы со стола, а воин, и с ним очень легко.

А что до последних картин видения, которые он видел в горячке… это лишь бред, это яд слуг Врага, что ещё не вымылся из крови.