Байки бабушки О'Лири (джен)

Жил в Донеголе один помещик. Чтобы уж прямо над людьми лютовал — того не скажу, грех напраслину возводить. Не любить его не любили, кто тогда, в старые времена, их любил-то, англичан этих. Но врать не стану, были хозяева куда хуже, этот, считалось, еще повезло, кто на него работает. А у него, у помещика, были два сына, уж такие балбесы, такие балбесы.

А была в деревне девчонка одна, сиротка, Мэгг ее звали. И вот как она чуток подросла, взяли ее в господский дом в услужение, на кухне там что помочь, другую какую работу, что по силам. Жалования, конечно, ей положили — смех один, только и славы, что жалование. Но кормили зато, и крыша над головой, всё в тепле.

И вот, поработала она там немножко, и поручил ей хозяин вот какую работу: ходить в лес да хворост там собирать. Он, вишь ты, помещик, как рассудил: за дрова, за уголь надо деньги платить, а хворост, да в собственном лесу — он бесплатный. Господские покои-то углем топили, а на все остальное хворост шел, сколько было, ну, не хватало когда, тогда уж углем, а так хворостом старались, экономили уголь.

И вот Мэгг возьмет с собой краюшку хлеба в тряпице, и идет в лес, хворост собирать. По первости, конечно, боялась одна далеко в лес ходить, немножко соберет, да и обратно, да и много ль девчонке одной дотащить. Но помалу обвыклась, и ей уже за радость стало, далеко уходила, иной раз и до темноты, до самого вечера, и много хвороста с собой приносила, так много, как никто больше собрать не мог. Люди даже думали: как же она столько тащит-то? Девчонка-то сама росточка была невеликого, худенькая такая. А как охапку хвороста принесёт — кухарка у нее заберет и до кухни тащит, и то жалуется, что тяжело. А Мэгг хоть и запыхается, а притащила же. А уж какая голодная приходит, такая голодная, будто хлеба с собой и не брала вовсе. Ну, нальют ей похлебки лишний черпак, это уж хозяин не следил за этим, это уж можно было.

И еще ведь что люди примечать стали. Если вдруг когда Мэгг начинала приносить хвороста меньше обычного, ну, бывало иногда и такое, что весь хворост повыберется — знай, день-другой, и налетит ветер, а то и прям буря, и снова ей веток нападает. Деревенские ей даже иной раз говорили, когда смехом говорили, а когда и всерьёз: ты уж, говорят, постарайся нынче хворосту побольше набрать, а то я тут стирку затеяла, как бы не сорвало белье ветром. Ну или еще что такое подобное, что буря ну никак не нужна. А Мэгг в ответ смеется и отвечает:

— Тетенька, да разве ж это я погодою управляю!

Но и вправду, если просили — подольше не было бури, дней несколько, пока все всё не сделают, что им надо. А вот наоборот — нет, наоборот не бывало. Одна старуха у Мэгг даже спросила однажды, мол, а можешь ты так сделать, нарочно поменьше собрать, чтоб буря сделалась?

А та рассердилась даже:

— Что это, вы, тетенька, глупости спрашиваете! Конечно же нет!

И вправду, ни разу такого не случалось, чтоб на это похоже было, будто бы бурю вызвала по желанию.

Так что, сами понимаете, постепенно стали люди о Мэгг говорить. И вот молодым джентльменам, помещичьим-то сыновьям, сделалось любопытно, решили они за ней проследить. И как-то раз, как Мэгги пошла за хворостом, они за ней увязались тайком. Хорошо таились, этого не отнять, девчонка ничего и не заметила, шла себе, как обычно ходила.

И вот дошла она до опушки, и дальше не идёт, стоит там, будто ждет. Молодые джентльмены тоже ждут, смотрят, что будет. И что же видят. Скоро появился из леса огромадный чёрный пес. Ну такой здоровенный! Косматый весь, черный-пречерный, ни волоска белого, страшный как жуть. Молодые джентльмены в кустах прятались, так им прямо не по себе стало. А Мэгг — ни капельки не боится, гладит пса, а он ей хвостом виляет.

А потом в лес пошел, и все на Мэгги оглядывается, как будто зовет ее за собой. И Мэгги за ним пошла, не таясь. А эти двое — за нею, таясь.

И вот Мэгг идет, идет за черным псом, он еще останавливается, как она запыхается, ждёт, а то давай прыгать вокруг. Глубоко в лес зашли, и вышли на полянку.

Тут Мэгги присела на пенек, развязала свой узелок, хлеб наломала на кусочки поменьше и все черному псу отдала. Пес как поел, снова стал вокруг скакать, и они вдвоём, девочка и черный пес, стали бегать, играть, резвиться по-всякому. А потом, как надоело, отдохнули немножко и вдвоем принялись собирать хворост и складывать его на поляне в большую кучу. Пес больше даже собирал, чем Мэгги, приносил в зубах ветки, и большие коряги притаскивал. Которые слишком большие были, те перекусывал, будто соломинки, вот такие у него были зубы.

Когда набралась целая куча, Мэгги этот хворост увязала в вязанку и навьючила ее на черного пса. И так они пошли обратно, дошли до самого края леса, немножко совсем осталось. Там Мэгг забрала у пса хворост, попрощалась с ним и пошла обратно в усадьбу, а смеркаться уже начало.

И что они удумали, эти два балбеса. На другой день вышли из дома с ружьями, будто на охоту собрались, а сами дождались в кустах, как Мэгг из усадьбы вышла, и снова тишком за ней прокрались.

Вот приходит она на опушку, как давеча, ждёт черного пса, а балбесы в кустах с ружьями притаились. А как черный пес показался из-за деревьев, один из них вскинул ружьё и выстрелил.

Только, видно, плохо они в этот раз затаились, Мэгги, может, заметила что, может, услышала, или еще как, догадалась, может — а только кинулась к чёрному псу и успела закрыть его собой. Пуля в нее попала. И Мэгг тотчас рухнула замертво.

Братья, понятно, перепугались, кинулись к ней, а пока добежали — черный пес над телом как-то вдруг вырос, раза в три больше сделался, чуть ли не до верхушек деревьев, оскалился на них — и пропал, точно в воздухе растворился.

Они как добежали, смотрят — девочка еще живая. Вся в крови, без сознания лежит, но еще дышит. Они, конечно, скорей перевязали ее, чем нашли, и отнесли в усадьбу. Думали, живую не донесут, но Мэгг глаза сначала было открыла, хотела что-то сказать, потом опять сознание потеряла, но все жива была, когда ее принесли. Тут, конечно, народ набежал, уложили ее, сделали все, что можно. Помещик даже за доктором в город послал, послал даже коляску свою, чтоб быстрее, сразу чтоб привезти, и сам заплатил за визит. Оно и понятно — струхнул, что его сыновья каких дел натворили. Доктор девочку осмотрел, извлек пулю, перевязал, что там ещё нужно, сделал, и сказал:

— Я сделал все, что в человеческих силах, но рана серьезная, теперь надежда только на Бога. Даст Бог — выживет, нет — так умрет.

Пока это все происходило, уж наступила ночь, пришла и на убыль пошла, спать все разошлись уж под утро. И вот, как только заснули, под окнами у помещика, у самого хозяина, точно собака завыла. Он распахнул окно, смотрит — а под окном огромаднейший пес, черный, как ночь, ночь была, темнота, а он, хоть и чёрный, а в темноте его было отчётливо видно, и глаза горят, точно уголья.

Помещик спросонок не сообразил, думал, это простая собака, хотел в нее чем-нибудь запустить, и размахнулся уже — а пес одним прыжком перемахнул через ограду и исчез в темноте. А ограда в усадьбе была такой высоты, что и коню не перепрыгнуть, проверяли уже.

А наутро смотрят — а там, где стоял этот пес, цвел розовый куст, и этот куст весь засох.

И с этого дня началось разорение этого дома.

Мэгг все еще лежала при смерти, но все еще жила. Скоро у нее сделалась лихорадка, она никого не узнавала, лежала в бреду, и так день за днем, ей не становилось лучше, не становилось хуже... И часто в эти дни люди видели громадного черного пса.

А что еще происходило в эти дни... Кто-то разорил господский птичник, и это была не лиса — среди останков растерзанных кур и гусей нашли следы лап, и это были очень большие лапы. Кто-то разорял сад, клумбы и огороды — все было вытоптано, все кусты переломаны, и никто не мог сказать, когда и как это сделалось, никто не видел и не слышал ни человека, ни зверя, но на земле остались следы неподкованных конских копыт, и эти копыта тоже были громадные.

Чёрный козёл среди бела дня врывался в господские стада и разгонял всю скотину, пастухи видели его, еще как видели, но ничего не могли поделать с огромным и злобным зверем. Овцы и даже коровы разбегались, и далеко не всех удавалось после собрать, а те, кого находили, после худели и переставали давать молоко.

А потом налетела буря, переломала ветки в саду, сорвала черепицу с крыши, выбила стекла в оранжерее, а флаг с крестом святого Георгия сорвала и унесла неизвестно куда, и так его и не нашли. И то бы не удивительно, удивительно другое: буря пронеслась над господской усадьбой, а вот деревню совсем не задела, там как будто ничего вовсе и не было.

Помещик, видя такое дело, своим сыновьям строго-настрого велел сидеть дома и носу наружу не высовывать. Но разве ж молодые дома усидят! Не скажу точно, когда это было, не знаю, а врать не стоит, но уж несколько дней это все происходило уже к тому времени. Один из сыновей, не тот, который стрелял, другой, какой-то выглянул из окна, смотрит — стоит во дворе вороной конь, да уж такой красивый, такой красивый — глаз не отвести, и породы явно не здешней. Молодой человек и подумал, что это его отец фриза купил в хозяйство. И уж так ему захотелось на новом коне прокатиться.

Конь так спокойно стоял. А только молодой человек на него сел — так сразу взбрыкнул, поскакал по двору, поводьев не слушаясь, перемахнул через ограду, а ее обычной лошади никак не перескочить было, и понес. Носился, носился по всей округе, без дорог, без ничего, а потом сбросил седока, так, что тот голову себе расшиб об камень.

Пука — он так-то не злой, что озорничать любит — что да то да. Если оборотится конем, а ты на него сдуру сядешь — так уж непременно поскачет и сронит в грязь. Или в лужу, или ещё куда, куда мягко падать. Чтоб, понимаешь, только обидно было, но чтоб до крови не зашибить. Такого, чтобы на острые камни — такого нет, такого за ним отродясь не водилось. Если ты к Пуке с добром — так он только пошутит, а то и поможет, а вреда никогда не сделает. А тут, вишь ты, как разозлился, что подругу его обидели.

Помещичий сын насмерть-то не убился, крови много потерял, но несколько дней отлежался и на ноги встал.

А второй-то брат напугался изрядно, думает, ни к какой черной живности и близко теперь подходить не стану, а уж если вдруг увижу черную лошадь — буду умней, нипочём на нее не сяду. И что ж вы думаете, не хотел он даже порога переступать, а все ж так получилось, что вышел он во двор за какой-то надобностью. И видит — стоит во дворе чёрный конь, похожий на фриза, какого у них в конюшнях отродясь не было. Молодой человек сразу смекнул, что это по его душу — и бегом в дом, хотел в доме спрятаться. Да не успел добежать — конь за ним, да так и норовит лягнуть.

И так гонял его конь по всей усадьбе, а там, сами понимаете, есть где побегать. Как бедолага ноги не переломал. И загнал его в итоге в беседку. Там беседка такая была, где господа летом чай пили, молодой человек туда заскочил, думает, там ступеньки, да и тесно внутри, коню там не развернуться, думал, конь не пойдет туда. И что ж ты думаешь — конь и впрямь не пошел. А напрыгнул всеми четырьмя копытами на беседку, на столбы, на которых крыша держится — беседка и рухнула. Как бедолагу вытащили потом из обломков, оказалась, ему сломало ключицу. Ну и ободрало всего, и одежу, и всё, как его вытащили — батюшки, что такое, последний бродяга хуже не выглядит, чем этот молодой джентльмен.

А еще возле господского дома рос там высокий вяз — старый уже, дуплистый, ветви свои широко раскинул, летом под ним уж больно хороший тенёчек бывал. И вот, как начали происходить все эти дела, одна ветка на этом вязе взяла и давай расти. Сначала-то того не приметили, не до того было, чтоб ветки на дереве пересчитывать да измерять. А ветка росла, росла и за несколько дней, уж сколько, не знаю, но так выросла, что уперлась в окно господской спальни, где сам хозяин спал.

И вот, вечером собрался помещик ложиться в постель, как вдруг звон — и осколки во все стороны так и брызнули. А это ветка так выросла, что разбила окно, и на глазах протянулась в комнату и концом своим легла на кровать, куда хозяин лечь собирался.

И вот тут-то помещик не выдержал. Переночевал в другой комнате, а наутро, едва рассвело, послал в деревню, велел созвать всех умных людей, кто хорошо разбирается в фейри. Ну англичане, чего с них взять, им что Пука, что феи с крылышками — всё едино.

Ну, деревенские пришли. Хозяин их принял, по чарочке поднёс — всё честь по чести. Деревенские сказывают, отродясь от англичан такого почета не видывали. Ну вот, и помещик у них у всех спрашивает: как вам думается, что это такое творится, кто это, что на мой дом так взъярился, и как мне его умилостивить? Так и сказал: "умилостивить". Не "задобрить", или там "как от него отделаться", или ещё что — а прям "умилостивить". Понимать, значит, кое-что начал маненько.

Ну, деревенские ему все как есть обсказали. А помещик им:

— Но что же делать-то мне?

А они ему:

— А вот это-то, ваша милость, и самое сложное. Пуке, выходит, так эта девочка Мэгг полюбилась, что он так мстит за ее обиду. Он теперь из всех людей в белом свете только ее одну послушает. Если б ей с Пукой поговорить, может, она б его и уговорила больше не буйствовать. Да только как ей поговорить, коли она в лихорадке лежит и ещё неизвестно, жива ль будет.

Помещик поблагодарил их за совет. Они-то все думали, не пожалуют ли их и чем-нибудь повесомее, хоть по пенни на брата, но нет, денег не дали, только на словах поблагодарили.

А помещик заперся у себя а кабинете и полдня там сидел, думал. А потом вышел и начал распоряжаться. Велел уложить Мэгг на носилки (она, бедняжечка, все еще в лихорадке металась, верно, и не понимала, что с нею делают), и двум слугам покрепче — нести ее, а остальным всем — запереться крепче, чем ночью в канун Дня Всех Святых, и носа из дому не высовывать до его возвращения, и особенно чтоб молодые джентльмены сидели тише, чем мыши в норе.

И вот, взяв Мэгг, понесли ее и пришли на то место, на лесную опушку, где случилась беда. Помещик велел слугам опустить носилки на землю и отойти как можно дальше, и там ждать, и и в коем случае не приближаться к опушке, пока он их не позовёт. А сам остался там ждать. Дело уж к вечеру было, сумерки уж опускались.

Слуги-то, понятно, далеко отошли, очень им было боязно, но ведь и любопытно тоже. Так что не так далеко, чтоб совсем ничего было не видно, немножко увидели. Вот что видели они издалека: из леса появились что-то большое и чёрное, остановилось, и некоторое время стояло, и хозяин их там стоял, будто промеж собой разговаривают. А потом это большое и черное поднялось, ровно бы распрямилось, и сделалось похоже на человеческую фигуру, только размытую, и великанского роста. И будто бы на руках держит что-то белое и небольшое, будто ребенка. И повернулось и скрылось в лесу. А помещик постоял еще и пошел к ним, сам обратно пошел, звать их к себе не стал. И был он до самого дома молчалив и задумчив, и ничего никому не сказал.

Так никто и не узнал, о чем они тогда говорили, помещик и Пука. А только на другой день господа собрали пожитки, забрали слуг, кто хотел с ними ехать, и уехали в Англию. И больше никто никогда их в этих краях не видел.

А девочку Мэгг с тех пор никто больше не видел. Нашли на опушке пустые носилки да одеяло, их потом кто-то из деревенских к себе в хозяйство прибрал, чтобы не поопадало добро. А Мэгги больше не видели. А ведь искали ее в лесу, всей деревней искали — и ничего, ни следа. Некоторые даже думали, что ее в лесу заели дикие звери. Да только не водится в наших краях ни волков, ни медведей. Так давно уже не водится, что даже тогда, а было это давным-предавно, самые старые старики не могли вспомнить, чтобы когда водились. Мелкое зверьё, правда, есть, это да, но все равно не такое, чтобы человека сглодать до косточек. Да даже если бы и водилось такое — все равно бы остались хоть косточки, от одежды что-нибудь да осталось бы, на ней же, Мэгги, сорочка была, и ночной чепчик. Так что кто говорит такое, так это они говорят напрасно. А еще некоторые говорили: может, Мэгг там в лесу отживела и в город ушла, в родную деревню возвращаться не стала. Правда, в городе ее тоже не видели, и не слыхал никто про такую девчонку, а ведь расспрашивали. Ну да город большой, разве там человека отыщешь.

И, кстати сказать, Пуку в этих краях с тех пор тоже не уже не встречали. В других-то местах — это бывало, много где люди видели громадного черного пса, по всей Ирландии видели, и даже в Англии видели кое-где, но там-то его люди боятся, и может быть, что не зря. Видеть-то видели, много где, и до сих пор видят, бывает, но тот ли это, или другой, или другие кто, разные — кто знает.

А еще что говорят люди, которые понимают: помещику тому еще повезло, что девочка успела под пулю подставиться. Если б англичанин подстрелил Пуку — весь лесной народ против них бы поднялся, никому б тогда не спастись.

Записано Шинед О'Лири в графстве Монахан, 1991 год.