№2 Зеркало тысячи осколков (джен)

Большой зал в тот вечер гудел так же привычно, как и всегда перед концом недели: шум вилок, лязг кубков, гул голосов, перемешанный с хлопаньем совиных крыльев под потолком. Воздух был тёплым и чуть пряным — от жаркого, которое домовые эльфы подали позже обычного, и от лёгкой нервозности учеников, переговаривающихся о контрольных, тренировках и чём угодно, кроме домашних заданий, которые следовало бы сделать ещё вчера.

Гарри сидел между Роном и Гермионой, но почти не замечал вкуса еды — слова мистера Альдена, сказанные на утреннем уроке Защиты от Тёмных искусств, продолжали звенеть в голове, как тонкая струна, которую нельзя заставить замолчать.

— Он сказал это так, будто… будто это вообще не должно быть новостью, — Рон пониженным голосом ткнул вилкой в тарелку, делая вид, что его заботит кусок запечённой тыквы, а не загадочная фраза их преподавателя. — «Еиналеж — лишь осколок куда более древнего зеркала». И всё. Всё! И даже не объяснил, что это значит.

— Это значит, что есть нечто большее, чем то, что видел Гарри, — Гермиона произнесла это спокойно, но её брови были напряжены. — Если зеркало Еиналеж действительно всего лишь часть, остаток, то почему об этом нигде не сказано? Ни в одном источнике. Я проверила уже два справочника перед ужином.

Гарри кивнул. Он помнил ощущение, которое вызывало Зеркало Еиналеж — помнил до сих пор, как будто воспоминание о нём вплавилось в его собственную память, смешалось с тем, что было по-настоящему. И мысль о том, что есть нечто более древнее, более сильное — нечто, чего Дамблдор, казалось, не спешил упоминать, — тревожила больше, чем он хотел признавать.

— Но почему Альден вообще об этом вспомнил? — не унимался Рон. — Ни с того ни с сего, рассказывает про заклинания отражений, и вдруг — такая фраза. Он что, специально нас подначивает?

— Не думаю, что он делает это нарочно, — Гермиона слегка сдвинула тарелку, сложив руки на столе. — Но, Гарри… ты видел, как он замолчал? Прямо посреди объяснения. Будто… будто сказал больше, чем собирался.

Гарри снова кивнул. Мистер Альден на уроке действительно остановился, словно его собственные слова эхом вернулись к нему слишком громко, и он осознал это лишь после того, как произнёс их.

— Может, он… — начал Рон, но замялся, — …знает что-то, чего не должны знать мы.

— А может, — тихо сказала Гермиона, — он знает что-то, чего не должны знать даже преподаватели.

Гарри опустил взгляд в тарелку. В глубине его памяти отражение старого зеркала — того самого, что показывало желания сердца, — дрогнуло, будто невидимая рука тронула поверхность воды. Осколок куда более древнего зеркала…

Эта мысль уже пускала корни.

И пока Большой зал продолжал жить своей шумной, уютной жизнью, троица словно бы сидела в более тихом, более узком мире — где каждое слово мистера Альдена теперь значило гораздо больше, чем просто часть школьного урока.

Гарри уже собирался сказать, что стоит хотя бы попытаться поговорить с Альденом ещё раз после уроков, когда знакомая тяжёлая поступь прогремела между столами, заставив чаши звякнуть. На Гриффиндор по обыкновению надвигалась огромная фигура, и тёплый запах мокрой шерсти и лесных трав объявил о её приходе раньше, чем голос.

— Ну здравствуйте, ребята! — Хагрид, покрасневший и запыхавшийся, будто бежал не от входных дверей, а от самой Запретной лесной чащи, победно опустил на стол что-то завернутое в грубую ткань. — А я вас везде ищу!

— Мы… сидим на ужине, Хагрид, — осторожно заметила Гермиона, но лицо её мягко смягчилось: рядом с Хагридом трудно было не улыбаться, даже если он явился с чем-то, что активно шевелилось в мешке.

— Ну да, ну да, — отмахнулся он, отчего из мешка донёсся подозрительный писк, — просто хотел сказать, что видел сегодня такое… хм… странное.

Гарри и Рон переглянулись. Хагридские «странности» обычно колебались от «ядовитое, но милое» до «милое, но очень взрывоопасное».

— Был я, значит, на аукционе в Косом переулке, — начал он, понижая голос, хотя рядом никто особо не слушал, — ну, смотрю там зверушек… кое-что приглядел себе.

Мешок снова шевельнулся, и Гермиона вздрогнула.

— И вижу — продают… эдакое… зеркало. Только разбитое. Вдребезги. Продавцы всё твердили: «Уникальный лот! Древнее Зеркало, только что выкопано!» А сами глянут — и морщатся, будто боятся его.

Гарри замер. Рон положил вилку.

Гермиона медленно, будто не желая признавать очевидное, сказала:

— Хагрид… а как именно оно выглядело?

— Да откуда мне знать? — Хагрид развёл руками. — Я ж не за зеркалами туда ходил, а вот за ним. — Он хлопнул по мешку, из которого раздалось короткое шипение. — Очаровательнейшее существо, между прочим.

Рон поперхнулся смехом.

— Хагрид, в последний раз, когда ты так сказал, Гарри едва не лишился бровей, — заметил он.

— Ой, перестаньте, — Хагрид отчего-то смутился, — этот малыш совсем ручной. Почти. Временами.

Но слово зеркало, сказанное его добродушным голосом без малейшей настороженности, будто пустило вторую волну через воздух за их столом. Оно легло поверх воспоминаний об уроке Альдена, поверх недосказанности Дамблдора, словно ещё один пазл в картину, которую никто из них пока не видел целиком.

— А где это было? — осторожно спросил Гарри.

— На аукционе, говорю же. В подвале лавки Скриппена и Протта. Люди там были неспокойные, хоть и делали вид, что всё в порядке. Но я задерживаться не стал. Купил малыша и пошёл. — Хагрид встал из-за стола и с явной гордостью поправил мешок на плече. — Ладно, побегу, надо кормёжку приготовить. Не то опять погрызёт мебель, как тот крылатый когтебрюх…

Он ушёл так же внезапно, как и появился, оставив за собой запах мокрой земли и ощущение, будто он случайно сказал им нечто куда важнее, чем собирался.

Гарри посмотрел на Рона. Рон — на Гермиону.

И троица уже знала: ужин закончился, а их мысли — совсем нет.

Они ещё долго переглядывались, пытаясь вслух не признавать то, что у каждого уже зазвенело внутри, будто натянутая струна: случайностей бывает много, но не столько, чтобы все они вращались вокруг одного и того же слова. И когда ужин закончился, а Большой зал начал редеть, Гарри тихо произнёс:

— Нам нужно спросить у Дамблдора. Сейчас.

Гермиона вдохнула так резко, будто хотела возразить, но вместо этого лишь кивнула. Рон поднялся первым — решимость в нём часто включалась тогда, когда становилось страшно.

Коридоры Хогвартса вечером были шумны от шагов учеников, но чем выше по лестницам они поднимались, тем тише становилось, словно сам замок понимал тревогу, с которой троица шла к ректору. Гарри чувствовал, как где-то глубоко внутри его имя — Еиналеж — отзывается странной лёгкой дрожью, как будто зеркало, которое он видел однажды в первом году, вновь вспоминало о нём.

У статуи горгульи Гермиона произнесла пароль, и спустя несколько мгновений спиральная лестница подняла их наверх, к высокой двери, которая всегда казалась слишком большой для обычного кабинета.

Дверь приоткрылась прежде, чем они успели постучать.

— Входите, — раздался мягкий голос.

Кабинет Дамблдора встретил их теплом, ароматом дыма от камина и тихим шелестом спящих портретов. Сам ректор стоял у огромного окна, будто разговаривал с темнотой над Хогвартсом.

— Профессор? — осторожно начал Гарри. — Мы… хотели спросить… об одном артефакте.

Дамблдор повернулся к ним так неспешно, что Гарри мгновение почувствовал себя вновь первокурсником. Синие глаза сверкнули теплом, но где-то под ним пряталось беспокойство.

— Осколок зеркала, — выдохнула Гермиона, как будто решилась прыгнуть в омут. — Профессор Альден сказал, что Еиналеж — не полное зеркало. А Хагрид… он видел другое, разбитое. В Косом переулке. Мы подумали…

— …что всё это может быть связано, — закончил Рон, неумело, но честно.

Дамблдор вновь отвёл взгляд к окну. Он стоял молча слишком долго — не так, как человек, подбирающий слова, а как тот, кто пытается решить, какие слова произносить ему не следует.

Троица переглянулась. Сердце Гарри стучало громче, чем должно было.

Наконец Дамблдор произнёс:

— История зеркал… куда древнее, чем многие артефакты, о которых вам когда-либо доводилось слышать. И да, Гарри… Еиналеж — не единственный фрагмент. Возможно, даже не самый значимый. Но…

Он повернулся к ним, и его взгляд стал тяжёлым, почти предупреждающим.

— Не всякое знание ведёт туда, куда вы хотите прийти.

Комната будто охладилась. Пламя в камине мерцало неровно.

Но Дамблдор больше ничего не добавил. Не запретил. Не объяснил. Лишь наблюдал за ними так, будто видел за их плечами тень, которую они ещё не умели замечать.

Гарри почувствовал, как в нём загорается упрямая, острая искорка — смесь тревоги и любопытства, которую Дамблдор, кажется, пытался погасить, но лишь усилил.

Гермиона тихо сказала «спасибо», и они вышли, оставив профессора у окна, где он снова застыл — надолго, слишком надолго, как будто за стеклом мог рассмотреть что-то, чего не хотел говорить вслух.

Но троица уже знала: если Дамблдор не ответил, значит, искать придётся самим.

Комната Гриффиндора встретила их мягким полумраком и запахом пряного чая; огонь в камине шипел, бросая длинные тени на пол и давая ощущение уюта, столь необходимого после разговоров, которые оставляют больше вопросов, чем ответов. Гарри, Рон и Гермиона устроились в знакомых креслах, и молчание повисло таким тяжёлым, что сначала никто не решался его нарушить — каждый заново перебирал в уме слова Дамблдора, голос Хагрида и ту фразу мистера Альдена, произнесённую на уроке, от которой у всех троих до сих пор щемило сердце.

— Значит, Хагрид видел разбитое зеркало на аукционе, — начал Гарри наконец, и его голос в этой комнате звучал ровно и крепко, как будто он пытался заставить мысль стать твердой. — А Альден сказал, что Еиналеж — лишь часть чего-то более древнего. И Дамблдор… молчит.

Рон с ухмылкой, не слишком уверенной, покрутил ложку в чашке. — Ну, если Хагрид купил там ещё и зверюшку, значит, на аукционе было и другое — шум, крики, куча людей. Но слово «зеркало» звучало у него уж слишком странно. Люди на аукционах обычно не шепчут «зеркало», как будто это проклятие.

Гермиона, как ни старалась выглядеть спокойной, всё же не могла прикрыть ту искру в глазах, что появлялась всегда, когда она находила недосказанное. — Мы не можем просто сидеть и ждать, пока кто-то решит, что нам можно знать, — сказала она тихо. — Если Хагрид видел «разбитое зеркало», а Айналеж — просто осколок, и если Дамблдор не говорит прямо, тогда у нас есть две причины: либо это настолько опасно, что нам не стоит лезть, либо это настолько важно, что нам стоит выяснить, что это такое, прежде чем кто-то другой это использует.

Гарри взглянул на Гермиону, и в её тоне он услышал ту же стальную решимость, что и в прошлом, когда они впервые бросались в беду вместе: не от глупой храбрости, а от понимающей, почти исследовательской смелости. — Косой переулок, — сказал он. — Хагрид сказал, что видал на аукционе. Это наш единственный след.

— Но если это опасно, — вмешался Рон, — то что мы собираемся делать? Подкрадываться с факелами и кричать «отдайте зеркало!»? Потому что у меня нет ни факела, ни настроя на кричание.

Гермиона наклонилась вперёд и положила на стол маленький свиток — его края были аккуратно загнуты, почерк её был чётким и лёгким, как всегда. — Мы должны быть тактичными, — сказала она, — и умными. Сначала я пройдусь по каталогу аукциона, посмотрю, кто продавал этот лот, какие имена фигурируют, есть ли у кого из местных лавочников связи с коллекционерами. Гарри, ты поговоришь с Хагридом ещё раз и переспросишь, где конкретно было — подвал какой лавки, торги в какой день. Рон, ты… — она ловко посмотрела на друга, — постарайся выяснить, не всплывало ли это зеркало в разговорах с ребятами, может кто видел вывеску или запомнил имя покупателя.

Рон сделал вид, что его это смущает, но в глаза ему вернулась решимость, которой не было в его голосе раньше. — Ладно, — пробормотал он серьёзно, — я постараюсь. Но если нам придётся пробираться ночью в Косой переулок, я хочу знать, что у нас есть запасной план.

— Всегда, — улыбнулась Гермиона сухо. — Мы не будем лезть в лавки, как воришки. Мы подготовимся. Я пойду в библиотеку и поищу любые упоминания о Зеркале Еиналеж и о коллекционерах, которые покупали «древние осколки». Может быть, кто-то уже описывал подобные случаи.

Гарри согнулся чуть вперёд, и в его взгляде горело то, что могло означать и страх, и предвкушение. — И если Дамблдор не скажет нам прямо, — тихо произнёс он, — значит, узнаем сами. Но осторожно. Мы предупредим Хагрида, что идём, и попробуем подойти как обычные люди, а не как ученики в ночи.

Они сидели ещё некоторое время, обдумывая слова и расставляя в уме первую сеть тех шагов, что им предстояло сделать; в маленьких жестах — в подъёме чашки, в натянутой тишине перед ответом — было видно, что решение принято: если в этом деле скрыта правда, то они найдут её, но не по наитию, а расчётливо, с вниманием и с тем самым чувством ответственности, которое всегда заставляло их смотреть вперёд, даже когда было страшно.

Ночь в гостиной стала глубже; где-то далеко смолкла последняя из молодёжных шуток, и только треск дров напоминал им, что время идёт. Они разошлись спать с ощущением, будто за ходом их мыслей теперь следует след — невидимый, но неотвратимый, и этот след уже вёл их в Косой переулок.