Тот, кто помнит (джен)

С того дня я странствовал по миру больше века — сто лет, как тень, скользящая меж миров живых и мёртвых. Время текло, словно песок сквозь пальцы, а я продолжал свой путь, наблюдая, как перестраивается мир. Города возносились к небесам и рушились в прах, царства рождались и умирали, а я… я лишь шагал дальше, впитывая знания, как губка — влагу из пересохшей земли.

Я изучал свою силу — опасную, неукротимую, способную поглотить того, кто не умеет ею владеть. Проводил бессонные ночи за древними летописями, расшифровывал полуистлевшие гримуары, написанные кровью на пергаменте из человеческой кожи. Ритуалы призывов истончали грань между мирами, но я научился балансировать на этой грани, не падая в бездну.

Странствуя по миру, матушка Смерть всё чаще и чаще являлась рядом со мной. Сначала она просто оценивала мою решимость — молча стояла в сумраке, словно тень, отделившаяся от дерева, и смотрела, как я справляюсь с бременем собственной силы. Её взгляд, глубокий и бесстрастный, проникал сквозь века, будто проверяя, достоин ли я нести в себе столько душ, столько боли, столько невысказанных историй.

Потом это переросло в разговоры. Она приходила в те часы, когда мир замирает между сном и явью, когда звёзды выстраиваются в неведомые узоры, а ветер шепчет забытые имена. Мы сидели у костра, пламя которого не обжигало, а лишь мягко мерцало, словно сердце далёкой галактики. Она говорила со мной о циклах бытия, о том, как каждая смерть — не конец, а переход, как каждая утрата несёт в себе зародыш нового начала. Я же делился с ней тем, что копилось в моей душе: сомнениями, страхами, воспоминаниями о тех, кого я не смог спасти.

А затем она предложила сыграть в шахматы.

Её доска была из чёрного дерева, испещрённого серебряными рунами, а фигуры — крошечные скелеты и крылатые тени, оживавшие под пальцами. Мы расставляли их в тишине, нарушаемой лишь шорохом листьев и далёким криком ночной птицы. Первый ход она сделала без колебаний — пешка-скелет шагнула вперёд, словно солдат, идущий в бой без страха и надежды.

— Знаешь, в чём прелесть этой игры? — спросила она, поднимая на меня глаза, полные звёздного света. — Здесь нет победителей и проигравших. Есть лишь танец судьбы, где каждый ход — это выбор, каждое решение — эхо грядущего.

Я задумался, перебирая в пальцах фигуру ангела с обломанными крыльями.

— А если я сделаю неверный ход?

— Тогда ты узнаешь цену ошибки, — ответила она с лёгкой улыбкой. — Но разве не в этом суть жизни? Мы все играем, не зная правил до конца. Мы все рискуем, даже когда думаем, что просчитали всё наперёд.

Мы играли ночи напролёт, и с каждым ходом границы между мирами становились тоньше. Я чувствовал, как души в моей груди замирают, прислушиваясь к нашему диалогу, к этому странному танцу жизни и смерти. Её ходы были неторопливыми, но точными, словно удары сердца самой вечности. Мои — порывистыми, полными страсти и отчаяния, как и вся моя жизнь.

В одной из партий я поставил ей шах. Она рассмеялась — звук был похож на звон хрустальных колокольчиков, затерянных в тумане.

— Ты учишься, — сказала она. — И это главное.

С тех пор наши встречи стали ритуалом. В шахматах я находил то, чего не мог обрести в странствиях: равновесие. В её присутствии моя тьма переставала быть проклятием, превращаясь в часть меня, которую не нужно бояться. А она… кажется, она нашла во мне то, что редко встречается даже среди бессмертных — желание жить, несмотря ни на что.

И каждый раз, когда я ставлю её королю шах, я понимаю: это не победа над смертью. Это признание её мудрости, её силы, её неизбежности. И в этом признании я нахожу покой.

Я видел то, что скрыто от глаз обычных людей: мертвецы, оседлавшие плечи живых, шепчут им слова отчаяния, тянут вниз, к могиле. Я подходил осторожно, словно вор во тьме, и забирал усопших, освобождая живых от их тяжкого груза.

Изгонял злых духов, запирая их в своём теле — в этой живой темнице, где они теперь томятся, бессильные и озлобленные. Помогал живым обрести покой, чтобы они перестали терзать себя воспоминаниями о мёртвых.

Одной летней ночью я напился в местном салоне. Память стёрла места и лица, но сохранила то удивительное ощущение лёгкости — словно невесомость опустилась на плечи, освободив от груза бытия. Я пел — бессвязно, обрывочно, вплетая в мелодию случайные фразы между глотками, — а потом просто лежал на цветочном лугу, устремив взгляд в бездонное небо.

О, эти звёзды… Они мерцали холодно и отстранённо, будто хранили тайны, недоступные смертным. В ту ночь я почувствовал себя почти равным им — свободным от тяжкого бремени некромантии, от непрестанного шёпота мёртвых, вечно звучащего в ушах.

Алкоголь окутал разум мягким туманом, и на какое-то время я перестал быть тем, кем меня знали: не чародеем, повелевающим смертью, не хранителем границ между мирами, а просто человеком — без титулов, без предназначения.

Травы под спиной источали сладкий, свежий аромат, словно сама земля пыталась убаюкать меня. Я смотрел вверх, и мне чудилось, что звёзды — это глаза тех, кого я когда-то вернул к жизни. Они взирали без осуждения, без страха, лишь наблюдали, как я растворяюсь в этой летней ночи, становлюсь её частью. Может, они знали что-то, чего не знал я? Может, в их холодном свете таилась истина, которую я тщетно искал в древних гримуарах и кладбищенской тиши?

Я пел — невпопад, сбиваясь, смешивая строки из старых баллад с обрывками собственных мыслей. Наверное, со стороны это выглядело жалко, но тогда мне было всё равно. В тот миг я не думал о ритуалах, о древних книгах, о хрупком равновесии между жизнью и смертью. Я просто был — без прошлого, без будущего, без обязанностей. В голосе моём звучала не магия, а нечто куда более древнее и подлинное — сама человеческая суть, давно погребённая под слоями запретных знаний и мёртвой материи.

А потом пришёл сон — лёгкий, как дуновение ветра, сладкий, как забвение. В нём не было ни мёртвых, ни магии, ни долга. Только тишина и звёзды, которые наконец-то перестали смотреть. Я плыл сквозь бархатную тьму, и в этом плавании не было ни страха, ни боли — лишь покой, которого я не знал с тех пор, как впервые ощутил холод могильного шёпота в своей душе.

Но впоследствии эта ночь обернулась мне бессонницей на полвека. Каждый раз, закрывая глаза, я искал тот утраченный миг безмятежности, но вместо него ко мне являлись тени минувшего — лица тех, кого я вырвал из объятий вечности, шёпот заклинаний, звон погребальных колоколов. Звёзды больше не смотрели на меня с безмолвным пониманием — они превратились в тысячи немигающих глаз, обвиняющих в том, что я на миг отрекся от своей сути.

Теперь я знаю: даже некроманту иногда нужно позволить себе забыться. Но цена такого забвения может оказаться выше, чем ты готов заплатить. Та ночь стала для меня призраком, преследующем в часы бодрствования, — напоминанием о том, каким я мог бы быть, если бы не магия, не долг, не вечная тень смерти, что следует за мной по пятам.

Во мне скопилось столько душ, что они заменили мне кровь. Теперь по венам течёт не алая жидкость жизни, а пепел забытых имён, души, стонущие в вечной темноте, и слёзы тех, кто оплакивал ушедших. Я стал сосудом для потерянных, хранителем их последних вздохов.

И однажды я погряз в бездне. Я погружался — медленно, неумолимо, словно тонул в смоляной реке забвения. Эта бездна не была просто тьмой: она обладала плотностью, вязкостью, способностью обволакивать и высасывать волю. Каждая мысль становилась тяжелей, каждое воспоминание — липким отпечатком на коже.

Сожаления вели меня сюда. Шаг за шагом, слово за словом, я сам прокладывал путь в эту пучину самобичевания. «Ты недостоин. Ты разрушил. Ты не смог». Эти фразы, как черви, точили разум, пока не превратились в тягучую субстанцию, в которой я теперь тонул.

Время здесь не имело смысла. Минуты растягивались в вечность, а вечность сжималась до мгновения. Я уже почти перестал ощущать себя — лишь размытое сознание, плавающее в чёрной жиже. Казалось, ещё немного — и я растворюсь окончательно, стану частью этой безмолвной, всепоглощающей массы.

И тогда… что-то изменилось.

Сначала — едва уловимое колебание. Потом — слабый, но настойчивый импульс, пробивающийся сквозь вязкую пелену. Что-то потянуло меня вверх, не грубо, но непреклонно. Я попытался сопротивляться — ведь разве не этого я хотел? Разве не искал полного растворения?

Но сила была сильнее моих сомнений. Она обвила меня, как невидимые нити, и потянула наверх, разрывая липкие оковы бездны. Вязкая тьма сопротивлялась, цеплялась за каждую клеточку моего существа, но поток неумолимо влёк меня к свету — к тому свету, которого я уже не надеялся увидеть.

Когда последние слои мрака разорвались, я ощутил холод иного мира — не мёртвый холод бездны, а живой, бодрящий холод реальности. Я лежал, тяжело дыша, чувствуя, как возвращается ощущение собственного тела, как проясняется сознание.

Кто-то или что-то спас меня. Я не видел его, не слышал голоса, но знал: это была не случайность. Это было намеренное действие — жест, полный смысла, который я пока не мог постичь.

Я поднялся, пошатываясь, и посмотрел в ту бездну, из которой только что вырвался. В её глубинах ещё мерцали отголоски моей боли, но теперь они казались далёкими, почти нереальными.

«Мы ещё встретимся», — подумал я, зная, что это не угроза и не обещание. Это было признание. Признание того, что между мной и той силой, что вытянула меня из бездны, завязалась нить — нить, которая однажды приведёт нас к новой встрече.