В поисках справедливости (джен)

— Детектив с длинным носом? — прошипел я, понизив голос до опасного шёпота. — Нет, мадам. Я — человек, у которого украли будущее. И тот документ, о котором вы говорите... он существует. Он у меня. Подписанный прадедом, заверенный нотариусом Консьержери. Но он ничего не стоит, пока Луи-Филипп контролирует всё — отель, суды, людей.

Я сжал кулаки, глядя на её непроницаемое лицо.

— Вы спрашиваете, прислал ли он меня? Он скорее отправил бы меня на дно Сены, чем позволил бы приблизиться к кому-то, кто задаёт вопросы об отеле. А этот «аноним», что написал вам... — я горько усмехнулся, — у него, должно быть, своеобразное чувство юмора. Или он знает то, чего не знаем мы оба.

Я указал взглядом на чемодан в багажнике.

— У вас есть один шанс. И у меня — один. Я помог вам не из благотворительности. Я вижу в вас... возможность. Если вы приехали бросить вызов моему брату, то, возможно, наша ненависть к нему — это общий знаменатель. Или, — я открыл дверь со своей стороны, давая понять, что разговор окончен, — вы просто выйдете, и мы забудем этот странный вечер. Выбор за вами. Но если вы войдёте туда под моим взглядом... знайте, вы перестаёте быть случайной гостьей. Вы становитесь игроком.

Мотор заглох. Тишина, наступившая в салоне, была оглушительнее любого шума. Я сидел, не двигаясь, переваривая её слова. Джессика Фронтенд. Имя, которое я знал не по газетным колонкам о светской хронике, а по криминальным сводкам и расследованиям, вскрывавшим коррупцию в самых высоких кабинетах. Знаменитая не скандалами, а умением находить то, что тщательно скрывали.

Я медленно повернулся к ней. Всё встало на свои места: её настороженность, аналитический взгляд, безэмоциональная оценка ситуации. Это не была испуганная туристка — это был профессионал высочайшего класса.

— Джессика Фронтенд, — произнес я её имя с почтительным уважением, которое взяло верх над изумлением. — Тогда это не совпадение. Это операция.

Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Поток событий этого вечера обрёл чёткую, пугающую логику.

—Вы правы. Пререкаться бессмысленно. Если вы здесь, значит, против моего брата уже выдвинуты серьёзные обвинения, а не просто семейная ссора. И тот, кто прислал вам письмо... он знает и о вас, и обо мне. Он свел нас вместе, как две шестерёнки в одном механизме.

Я вышел из машины, обошёл её и открыл дверь со стороны пассажира. Дождь уже стихал, превращаясь в морось. Я протянул руку, чтобы помочь ей выйти, но мой жест был теперь не просто вежливостью — это был жест союзника.

— Простите за мой... импровизированный спектакль, мадмуазель Фронтенд. Я не знал, с кем имею дело. Моё предложение о команде стоит. Я знаю каждый уголок этого отеля, каждый привычный маршрут Луи-Филиппа, его слабые места и его страхи. У меня есть документ.

У вас, как я понимаю, есть мандат, полномочия и причина, по которой он отменил ваше бронирование.

Я наклонился чуть ближе, понизив голос до шёпота, пока швейцар принимал её чемодан.

— Мы не просто будем работать в команде. Мы устроим ему такую проверку, после которой вопрос о наследстве решится сам собой. Только скажите, с чего начать. Номер тридцать четыре ждёт. И вид из него... идеален для наблюдения.

* * *

Тяжёлая стеклянная дверь отеля мягко захлопнулась за нами, отсекая влажный вечерний воздух. Я вновь взвалил её чемодан на плечо, и странная мысль мелькнула в голове: он и правда стал легче. Не физически, конечно. Но тяжесть неизвестности, неопределённости, с которой я тащил его от машины, уступила место совершенно иному чувству — целенаправленной тяжести общей миссии.

В роскошном, тихом вестибюле с запахом старого дерева и полировки я поставил чемодан у ног, кивнув портье, который узнал меня и лишь слегка приподнял бровь при виде моей спутницы.

— Итак, мадмуазель Фронтенд, — сказал я тихо, но чётко, указывая взглядом на лестницу, ведущую в восточное крыло. — Я выделю вам номер по соседству. Тридцать пятый. Он находится прямо рядом с моим, тридцать четвёртым. Таким образом, мы будем находиться в непосредственной близости. И, что более важно, — я позволил себе лёгкую, почти незаметную улыбку, — оба наших окна выходят в тот самый тихий внутренний сад. Идеальная точка для наблюдения и... для оперативного совещания. Позвольте проводить вас.

Я снова поднял чемодан, и на этот раз его вес казался не обузой, а инструментом. Мы двинулись по ковровой дорожке мимо бесшумных лифтов, направляясь к лестнице, — два заговорщика, растворяющиеся в изысканной толпе «Гранд Будапешта», готовые начать свою игру на поле, которое один из них знал как свои пять пальцев.

Вы поднялись по лестнице, поставив чемодан у двери, и снова спустились вниз. За стойкой портьэ, Поль, старый служака, который помнил меня ещё мальчишкой, молча протянул ключ от тридцать пятого. Тяжёлая латунная бляха покачивалась на кольце — номер был свободен. Более того, я знал, что Луи-Филипп держал несколько комнат в этом крыле «про запас», подальше от глаз важных гостей.

Ключ с лёгким щелчком повернулся в замке. Дверь отворилась с тихим скрипом, впустив нас в полумрак. Я щёлкнул выключателем, и мягкий свет бра озарил комнату. Пахло замкнутым воздухом, старой пылью и… историей.

— Эх, — вырвалось у меня непроизвольно, пока я обводил взглядом знакомую обстановку: тяжёлые бархатные портьеры, резное дерево гарнитура, зеркало в позолоченной раме, потускневшее от времени. — Помню, тут жили когда-то очень старые и очень странные туристы. Граф и графиня де Времон. В конце семидесятых. Никуда не выходили, принимали странных гостей по ночам… а потом исчезли в одно утро, оставив все вещи и неоплаченный счёт. Луи-Филипп, тогда ещё не администратор, а просто управляющий, любил рассказывать эту историю новичкам, чтобы те боялись лишний раз сюда заглядывать.

Я отдернул край портьеры. За окном, в сгущающихся сумерках, угадывались контуры того самого внутреннего сада — наш общий наблюдательный пункт.

—Комната давно не обновлялась, — сказал я, поворачиваясь к Джессике. — Проводка старая, розетки в неожиданных местах. Но зато стены… толстые. И слухи по ним не ходят. Здесь можно говорить. И планировать.

Я положил ключ на комод рядом с её чемоданом.

— Добро пожаловать в оперативный штаб, мадмуазель Фронтенд. Завтрак в номер в семь? Или вы предпочитаете начать день с инспекции сада?

Я кивнул, полностью понимая её усталость. Путешествие, нервное напряжение, внезапный союз — всё это требовало передышки.

— Разумный план, — сказал я, отходя к двери. — Тишина и покой — лучшие союзники перед делом. Я распоряжусь, чтобы завтрак подали ровно в семь. Что-то лёгкое, но сытное. Кофе, круассаны, возможно, йогурт. И абсолютная тишина — никаких звонков из администрации, никаких навязчивых вопросов от службы.

Я остановился в дверном проёме, обернувшись.

— Сон — тоже часть работы. Отдохните как следует, мадмуазель. Наш сад никуда не денется, а вечерние тени часто показывают то, что не видно при дневном свете. Моя комната — прямо через стену. Если что-то... или кто-то... побеспокоит, стучите в стену. Я услышу.

Я вышел в коридор, мягко прикрыв за собой дверь. Звук поворачивающегося в замке ключа с её стороны прозвучал как точка в конце первого акта. Не возвращаясь в вестибюль, я поднялся по служебной лестнице на чердак, где среди старых картин и сундуков хранился запасной комплект ключей от всех номеров. Ключ от тридцать пятого я забрал с собой. Луи-Филипп не должен был знать, что комната занята. Особенно — кем.

Спустившись в свою комнату, я не стал зажигать свет. Подошёл к окну, отодвинул тяжёлую портьеру ровно настолько, чтобы видеть тёмный прямоугольник её окна напротив. Через несколько минут там мелькнул и погас свет — она выключила бра. Оперативный штаб затих, набираясь сил.

Тихий стук в дверь разбудил меня ровно в шесть двадцать девять. Привычка, отточенная годами. Я встал с узкой походной кровати, которую поставил здесь вместо гостиничной, и подошёл к старому шкафу из тёмного дуба.

В шесть тридцать я спустился по чёрной, служебной лестнице в подвал, в свою крошечную каморку при гардеробной. Здесь висел не парадный, сверкающий золотом мундир старшего швейцара, который я должен был носить на людях, а совсем другой. Старая, поношенная униформа прошлого, бежевого цвета, с потёртыми нашивками на плечах и едва заметным, выцветшим гербом отеля «Гранд Париж» — наследие эпохи прадеда.

Ткань на локтях истончилась до состояния паутинки, на коленях были аккуратные, но видимые заплаты. Лохмотья? Пожалуй. Но в этих лохмотьях я чувствовал себя собой. Гаспаром Андреевичем, а не марионеткой в золотых позументах администрации Луи-Филиппа.

Переодевшись, я провёл рукой по грубой ткани, словно проверяя доспехи перед боем. Затем, ровно в семь, я уже стоял в служебном лифте с подносом в руках. На нём — серебряный кофейник, тёплые круассаны в льняной салфетке, маленькая вазочка с лесными ягодами. Завтрак для номера тридцать пять.

Лифт бесшумно остановился. Я вышел в пустой, тихий коридор второго этажа, сделал несколько шагов и поставил поднос на столик у двери. Ровно в семь ноль-ноль я постучал — три чётких, но негромких удара.

— Завтрак для мадмуазель Фронтенд, — произнёс я ровным, профессиональным голосом, достаточно громко, чтобы услышали из-за двери, но не настолько, чтобы разбудить других постояльцев. Затем я отошёл и растворился в тени у служебной лестницы, чтобы наблюдать. Мне нужно было увидеть, откроет ли она дверь сама, и в каком она будет состоянии. А также — проследить, не приведёт ли этот невинный поднос незваных гостей.

Дверь открылась не сразу, лишь после лёгкой паузы, будто она сначала оценила обстановку через глазок. Предстала она не в вечернем наряде, а в простом, но дорогом шёлковом халате, волосы были собраны в небрежный, но элегантный пучок. На лице — ни следа вчерашней усталости, только свежая, бодрая собранность. Она взяла поднос ловким движением.

— Доброе утро, мадмуазель Фронтенд. Как вам спалось? — спросил я, соблюдая дистанцию служащего, но наш взгляд встретился на долю секунды дольше, чем это было необходимо для формальности.

— Спалось просто замечательно, — ответила она, и в её голосе звенела лёгкая, почти игривая энергия, контрастирующая с моей натянутой официальностью. — Комната обладает удивительно… спокойной аурой. Несмотря на её историю.

А вид на сад на рассвете просто восхитителен. Спасибо за выбор.

Она сделала шаг назад, будто приглашая войти, но я лишь почтительно склонил голову.

— Рад, что всё понравилось. Не стану вас задерживать. Завтрак, надеюсь, будет соответствовать ожиданиям. Если потребуется что-то ещё… — я сделал едва заметную паузу, — вы знаете, где меня найти.

Я отступил ещё на шаг, давая понять, что удаляюсь, но задержался, будто вспомнив о чём-то незначительном.

— Ах, да. Садовник сегодня будет подрезать розы в восточной части сада с десяти. Если вы планируете утреннюю прогулку, возможно, имеет смысл выбрать западную аллею. Там тише. И… виды порой открываются более показательные.

Поклонившись ещё раз, я развернулся и зашагал прочь по коридору, оставляя её с подносом и с тщательно завуалированной под бытовую рекомендацию информацией: восточная часть сада будет занята, западная — свободна для наблюдения или приватной встречи. Моя старая униформа скрипела на локтях с каждым шагом, но я шёл с прямой спиной. Игра началась по-настоящему, и первая фигура была расставлена.

Мы свернули на западную аллею, утопающую в утренней тени от высоких кипарисов. Воздух был свеж, пахло влажной землёй и скошенной травой. Я шёл чуть впереди, в своих потрёпанных лохмотьях, которые здесь, среди живой зелени, казались не униформой, а частью пейзажа — как старая садовая скульптура.

— Вот, — мой голос прозвучал тихо, но с такой сконцентрированной горечью, что даже птицы в кустах замолкли на мгновение. Я остановился и медленно поднял руку. Не просто указал, а обозначил путь, словно прочертил невидимую линию в воздухе от нашего тихого уголка к миру стекла и стали за пределами ограды. — Тот самый кабинет. Там, на верхнем этаже. Видите панорамное окно, которое отражает сейчас утреннее солнце, как слепое, высокомерное око?

Я не смотрел на неё. Я смотрел на эту точку, на этот символ всего, что было у меня отнято.

— Там сидит мой брат. Луи-Филипп. Каждое утро он пьёт там свой кофе, глядя не на сад, который был разбит нашим прадедом, а на графики доходов и на город, который он считает своей вотчиной. Именно из-за того окна пришло уведомление об отмене вашего бронирования. Именно там был подписан иск о переименовании отеля. И именно там хранится тот фальшивый документ, благодаря которому моё наследство стало его собственностью.

Я опустил руку, сжав её в кулак, чувствуя, как грубая ткань мундира натягивается на суставах.

— Он не просто предал нас. Он возвёл предательство в ранг бизнес-стратегии и уселся на его вершину, как паук в самом центре паутины. И всё, что у нас есть против него пока, — это вид из сада и ключ от номера, которого официально не существует. — Я наконец повернулся к Джессике, и в моих глазах, должно быть, горел тот же холодный огонь, что и в её голубых, когда она анализировала улики в машине. — Вопрос, мадмуазель Фронтенд, в том, как нам добраться до этого паука, не запутавшись в его сети. И сделать это так, чтобы он даже не услышал наших шагов.

Взгляд её последовал за направлением моего жеста, но не к небоскрёбу, а вглубь сада. Я замер, отслеживая её фокус. Она заметила то, что большинство гостей никогда не видели — не ухоженную аллею, а едва заметный разрыв в стене стриженых кустов самшита, маскирующий узкую, поросшую мхом тропинку, уходящую в густую чащу старого леса, примыкающего к территории отеля.

— Посмотрите туда, — сказала она, и в её голосе не было вопроса, только констатация факта. — Вы видите? Небольшой отступ от аллеи. Там есть какая-то тропа. Она ведёт… в лес.

Я почувствовал, как что-то ёкнуло внутри — смесь тревоги и азарта. Эта тропа была частью старых легенд отеля, о которой я почти забыл.

Мы свернули с аллеи, укрывшись в тени огромного старого бука, с которого открывался вид и на тайную тропу, и на ненавистный небоскрёб. Вопрос Джесси висел в воздухе, прямой и неизбежный.

— В целом… — я начал, вытирая ладонью о грубую ткань мундира, как будто стирая пыль с воспоминаний. Голос мой стал ровным, бесстрастным, будто я зачитывал обвинительный акт. — Мой брат был… нет, есть — эгоист и идиот. Но не в бытовом смысле. Он — идиот гениальности, если такое возможно. Его любовь к самому себе — это не нарциссизм мелкого пошиба. Это целая философия, религия, в которой он — и бог, и первосвященник. Он верит, что мир существует лишь постольку, поскольку отражает его величие.

Я сорвал с ветки старый, засохший лист и медленно растер его в пальцах.

— Именно поэтому он не просто пытается лишить меня наследства. Для него это — священный акт. Очищение родового древа от слабой, «недостойной» ветви. Он видит в моём существовании, в моих правах по рождению — оскорбление. Пятно на безупречном, по его мнению, полотне его собственной судьбы. Ему мало украсть. Ему нужно стереть сам факт, что у него был брат, имевший право на что-то общее.

Я посмотрел прямо на Джесси, и в моих глазах, наверное, впервые за этот разговор, вспыхнула не сдерживаемая ярость.

— Он не делает это из жадности. Жадность — слишком простое для него чувство. Он делает это из высокомерия. Из убеждения, что всё должно принадлежать лучшему из нас. А он, разумеется, таковым себя считает. Его подпись на фальшивом документе — это не подлог. Это, в его голове, акт милости. Исправление ошибки природы и недальновидности прадеда.

Я швырнул рассыпавшуюся труху листа на землю.

— Вот с кем мы имеем дело, мадмуазель Фронтенд. Не с жуликом. С фанатиком собственного культа. И это делает его в тысячу раз опаснее. Потому что он верит в свою правоту. А вера… она придаёт наглости вид добродетели и предательству — ореол необходимости.