Лестница Дитриха (джен)

Блэкгейт, осень 1989.

... Знаете, Мунк, я давно — чисто из любопытства, конечно, — хотел задать один вопрос....

В последние несколько месяцев его трудовой повинностью была уборка и поддержание порядка как внутри капеллы, так и на территории вокруг неё, поэтому нахождение его в данное время в данном месте случайным не было

— Раз хотели — спрашивайте, — отозвался патер, раскрывая свой дежурный термос, к которому ДОК так же успел привыкнуть, как и ко всей окружающей обстановке, включая эту микро-пристройку.

Было уже начало сентября, но погода все ещё была непривычно жаркая, будто лето и не думало сдавать позиции. По этой причине содержимым того самого термоса сейчас был не кофе (« хотя кофе в такую погоду стали бы пить только уж совсем упоротые любители, вроде тех самых агентов!»), а какой-то травяной чай, кажется, с чабрецом, хотя он мог и ошибаться.

За прошедшее время их с капелланом Мунком общение приобрело оттенок того, что в прежние времена называли camaraderie. Ну, вернее, назвали бы так, если бы речь шла о нормальных людях. А для ДОКа вот так непринуждённо, мирно общаться было как-то...странно.

Не в негативном смысле. Просто непривычно.

До конца «разъяснить» Мунка у него не выходило. Слишком тот не укладывался ни в какие шаблоны.

Человек, который разбирался во всех оттенках классической музыки; который не только на слух мог отличить Иоганна Себастьяна Баха от его кучи родственников-однофамильцев («сколько их там было? Вроде семнадцать. Нахрена, спрашивается, я вообще запомнил эту цифру?!»), не только разделял его пристрастие к «Готической сюите» Леона Боэльмана, но и — плюс еще одно поломанное клише — неплохо знал рок-музыку, и вовсе даже не считал всех подряд исполнителей этого жанра исчадиями ада, а некоторых, даже вовсе наоборот, уважал намного больше поп-звезд .

ДОК вспомнил, как однажды с пеной у рта кучу времени доказывал патеру, что Deep Purple не настолько хороши, как Pink Floyd, а тот как будто нарочно пытался доказать обратное, и только к самому концу разговора учёный понял, что его развели как лоха («Мне просто хотелось, чтобы вы пробовали отстаивать свою точку зрения на словах , в виде риторики, а не в виде оскорблений, как вы это обычно делаете»), и в результате Мунк сам заявил, что в текстах Pink Floyd глубины больше, чем у многих собратьев по жанру.

(Хотя самое смешное было, что в плане музыкального звучания капеллан все равно предпочитал Scorpions)

....Так что в некоторой степени Петер Мунк оставался для него энигмой. Казалось, что тот совмещает в себе что-то совершенно несовместимое с его точки зрения, но понять, что именно, он не мог. И это не давало ему покоя.

— Так что у вас все-таки за вопрос?

— Почему вы за все эти месяцы ни разу не пытались меня, как бы это выразиться, агитировать... в общем, обращать в свою веру?

— А вы уверены, Дитрих, что готовы в данный момент к этому разговору?

— Нет, конечно, — передернул плечами ДОК . — Я же атеист, забыли?

— Нет, не забыл. Тогда вы понимаете, наверное, что сами только что ответили на свой вопрос.

— Хотите сказать, — хмыкнул учёный, — что слишком уважаете мою свободу?

— А вы в этом сомневаетесь? Мне казалось, мы порядком уже знакомы, чтобы вы могли понять, что я всегда ценю свободу: и свою, и чужую .

— Все-то у вас гуманитариев не как у людей.... и не надо так на меня смотреть! ... я хотел сказать «через одно мест... zut! короче, как-то не так!

“ А у вас, конечно, все «так» — взгляд Петера Мунка был весьма красноречивым, но он, как человек тактичный, ничего не сказал.

— Во-первых, я никогда бы не стал заставлять человека прыгать выше головы. А во-вторых, спор между гуманитариями и технарями уходит вглубь веков, и боюсь, что у нас сейчас нет на него времени, судя по вашему графику. В то же время я все равно считал и буду считать, — задумчиво произнёс Мунк, — , что именно гуманитарные науки и вообще вся гуманитарная сфера в целом развивает душу. Тогда как технологический прогресс, который, безусловно, полезен в утилитарном плане и чисто с бытовой точки зрения, либо не влияет никак, либо наоборот, замедляет этот процесс.

— Ну, конечно, —недоверчиво протянул ДОК. — И это говорите вы, человек, так хорошо разбирающийся в истории : в частности — в истории страны собственного происхождения! Выходит, по-вашему, достаточно прочитать правильную литературу или прослушать правильную музыку, и человек сам станет весь таким правильным? Да нифига подобного! Сами недавнюю нашу историю вспомните: чем там прославилась так называемая культурно развитая нация, нация поэтов и философов? Весь этот хвалёный культурный слой смылся в одночасье, как пыль с асфальта после дождя. Что, будете это отрицать?

— Нет, не буду.

— И ваш этот самый Ремарк, которого вы мне недавно подсунули...

— Скажете тоже, Дитрих.... «Подсунуть» можно какой-нибудь Playboy, и то это было бы весьма дурной шуткой.

— Не придирайтесь к словам! Лучше вспомните оттуда: « Вообще немцы — это нация шизофреников. Толковые промышленники, учёные и организаторы массовых убийств.» Вот какого мнения этот писатель о собственных земляках.

— Ну, во-первых, Эрих Мария Ремарк прошёл такой путь, который нам с вами вряд ли был бы под силу. Он все это испытал на себе, отсюда и его мировосприятие. — взгляд Мунка был предельно серьёзен и сосредоточен . — Вы бы, Дитрих, до конца всё-таки дочитали, а не выхватывали отдельные абзацы . Мне кажется, как учёный, вы должны знать о важности контекста . А во-вторых, кто сказал, что я утверждаю, будто одной культуры — того, что в наше время под ней понимают — достаточно? Это условие необходимое, но недостаточное. Вы, думаю, хорошо понимаете эту разницу, не мне вам объяснять.

А насчёт того, — патер поднялся со стула, прошёлся по небольшой комнатке, будто раздумывая, и вновь приблизился к собеседнику, — насчёт того, почему вдруг целая нация как будто спятила в одночасье и стала творить какую-то дичь..... А скажите, пожалуйста, Дитрих, вот вы , в тот самый момент времени, когда совершили то, из-за чего вас, собственно, судили и поместили сюда.... Вы в моменте задумывались вообще над тем, что происходит, зачем вы это делаете, какие будут последствия? Я уж не говорю про морально-этическую оценку, но как минимум о результате своих действий на несколько шагов вперёд...задумывались?

Повисло тяжёлое молчание.

— Нет, — долгое время спустя выдохнул ДОК, глядя куда-то в пол. — Я... не думал об этом.

— Вот именно, — устало и с какой-то затаённой печалью в голосе ответил Мунк . — Вы не думали. Не сочли нужным как-то размышлять или вообще задуматься на эту тему. Вот и они, те самые наши соотечественники, которых вы вспоминали, тоже просто не думали. За исключением тех, кто творил зло осознанно.

А ваш тёзка Бонхёффер, живший в то же время, в одной из своих книг пишет, что в каких-то случаях отсутствие рефлексии даже более опасный враг добра, чем просто злоба: « ...против зла можно протестовать, его можно разоблачить, в крайнем случае — пресечь силой; но против отсутствия мысли мы, увы, безоружны: здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой».

— Это вы сейчас так изящно обозвали меня идиотом, да?!

— Не передергивайте, друг мой. Во-первых, это ваши слова, а не мои. А во-вторых, вы очень, очень ошибаетесь, если думаете, что я сказал это в осуждение . Не только потому, что моё вероучение предписывает не осуждать, как вы можете сейчас парировать. А потому, что это противно самой моей сущности. Нет никакого зла, на которое падшая человеческая натура не была бы способна. пусть даже только в теории. Если кто-то думает, что «он бы никогда», тот все равно рано или поздно попадёт в ситуацию, когда выяснится, что он мог бы — при определённых условиях — вполне себе «когда».

И потом... — его голос звучал так же печально — я процитировал своего духовного наставника вовсе не с целью над вами поиздеваться . А для того, чтобы донести мысль, что отсутствие осознанности — это как раз и есть самое худшее, что только можно представить в человеке. Это недостаток свободы — да, той самой свободы, о которой мы только что говорили — а ответственным может быть только человек внутренне свободный.

Тот, который не ведает, что творит.... он не свободен, Дитрих. Нет, не свободен, даже если «гуляет, где ему вздумается, сам по себе» , а не находится здесь, — он обвёл рукой пространство, подразумевая характер их местонахождения. — В любых условиях можно быть свободным человеком...или не быть. Но решение это каждый принимает сам.

....Той ночью, уже давным-давно вернувшись в камеру, спал он плохо.

Казалось, тот самый уголёк , уже почти год находившийся где-то в межрёберном пространстве, стал жечь с новой силой , по какой-то неизвестной науке причине.

А под утро снова приснился странный сон.

В этот раз на опушке леса стоял великан (который, впрочем, для огра был одет уж как-то слишком с иголочки, почти щегольски) , и , опираясь на свой столь же внушительного размера багор, какие в старые времена использовали плотогоны, ухмылялся, глядя на него в упор из-под широкополой шляпы.

— Ну то, что ты лузер по жизни, это я уже понял, — протянул великан издевательским тоном. — Понял это ещё тогда, когда ты только загремел за решётку. Но то, что ты ещё и жалкий лузер.... Я-то ждал, что ты хотя бы остатки прежней гордости сохранишь. А ты тут уже их растерять умудрился. Этот твой новый приятель, что ли, так на тебя влияет, тот самый попик- эстет? Стоило кому-то поманить пальцем, ты уже и побежал, как собачонка. Печально глядеть на такое унижение гордого человека... а мог бы стать великим...да что ж с тобой поделаешь? Ты сам себе враг, Дитрих Осмонд Канцлер.

«Ты сам себе враг, сам себе враг, сам себе враг», — несколько раз повторило эхо, после чего видение пропало, и сон прервался.

* * *

В последующие две недели сентября в общении между ними, хотя оно и не прерывалось, чувствовалось какое-то незримое напряжение, будто в воздухе пахло грозой. Патер Мунк, впрочем, был таким же участливым, как и всегда, только более, что ли , осторожным, будто боялся ненароком разбить какой-то хрупкий предмет. И это выводило из себя ещё больше.

ДОК после того злополучного разговора «захлопнулся», словно старая дверь с ржавыми петлями.

Во второй половине месяца Мунк на некоторое время уехал ( то ли сам, то ли пришлось), по разговорам — в епархиальное управление. Так что до конца месяца заключённого Д.О. Ченселлора оставили, что называется, в покое: общаться на неуставные темы с ещё более мрачным, чем обычно (куда уж больше-то!) пастором Клодом желания тот не испытывал ни малейшего; точно такую же угрюмую ха...ризму ДОК мог бы наблюдать и в зеркале — если бы, конечно, оно у него в камере было.

А затем, с начала октября, прямо по расхожей цитате, все заверте...(с)

Сначала в Блэкгейт нежданно-негаданно нагрянула медкомиссия из Аркхэма, что уже само по себе не сулило ничего хорошего.

(Аркхэм территориально находился относительно недалеко, и поэтому перевод «клиентов» из одного учреждения в другое давно имел место весьма нередко)

ДОКа, если уж начистоту, не прельщала ни перспектива перевода в печально известную на всю страну лечебницу строгого режима (который, впрочем, самым «легендарным» из пациентов был не писан, судя по новостям) , ни — как минимум, если все же он останется на месте — повторение прошлогоднего принудительного курса лечения : новые и более щадящие для организма препараты были существенно дороже, и вряд ли кто-то стал бы внезапно делать для него столь небюджетное исключение.

Нельзя сказать, что он прямо-таки смирился с этими возможными перспективами на будущее, но мысленно был уже готов.....

Однако, ничего из того, что он опасался, не произошло. И это было странно.

Но ещё более странным было то, что как-то случайно он краем глаза заметил, будучи во внутреннем дворе, как возле входа в капеллу Мунк что-то с жаром, эмоционально жестикулируя (что ему вообще было не свойственно!) ,объясняет суровой, но справедливой главе медкомиссии, доктору Джоан Лиланд. Та сперва нахмурилась, затем, по окончании разговора, медленно кивнула с задумчивым видом, и отправилась дальше по делам.

Все это, конечно, было весьма подозрительно.

А затем, уже в конце октября, как снег на голову свалилось известие: приехала с одобренным запросом на посещение не кто иная как Эмбер Смит.

«Должно быть,уже совершеннолетняя, раз пустили сюда, на территорию», — вспомнил он.

Ранее никакие визиты и передачи ему не полагались.

Но, видимо, что-то изменилось.

Встреча была, за неимением другого эпитета, тяжёлой для обеих сторон, хотя и совсем не многословной.

Что говорить — толком никто не знал, потому что большинство слов были бы либо фальшивыми, либо какими-то... лишними.

Когда он увидел ее по другую сторону перегородки, то буквально потерял дар речи, как это банально-плоско бы ни звучало.

Слишком много произошло за этот год.

Надо было что-то говорить, но он с ужасом понимал, что все, что он собирался сказать, было не то. Все не то. И, конечно, как обычно, лучшей психзащитой было нападение.

«...Не знал, что теперь на Хэллоуин модно посещать такого рода заведения; лучше бы вы, мисс Смит, куда-нибудь в зоопарк сходили бы , или в террариум: по крайней мере некоторые зверушки там не опасные , и даже довольно симпатичные...»

Эмбер «держала лицо» , но под конец глаза её заблестели, и когда она, отвернувшись, побрела в сторону выхода, плечи девушки как будто несколько поникли.

В коридоре, как он успел заметить, ее ожидал какой-то широкоплечий коренастый тип в погонах. «Этот, как его там, полковник Кларк? Точно, он. Логично: одну её вряд ли кто-нибудь допустил бы.... И эта сумасшедшая еще говорила о каком-то плане пересмотра дела...апелляции... Можно подумать, кто-то в органах правопорядка стал бы всерьёз стал выслушивать восемнадцатилетнюю пигалицу. "

Команда ,мать их, мечты....

Она ведь, по сути, формально ему никто, даже не родственница.

Хотя, с горечью подумал он, возвращаясь к себе в корпус, и гипотетические сорок тысяч родственников не стоили одного такого человека, как Аннунциата Эмбер Смит.

* * *

(ноябрь того же года* * *

— Ченселлор, к тебе пришли! — послышался голос дежурного охранника.

Судя по тому, что в ответ даже не последовало обычного сварливого «моя фамилия Канцлер», уже один этот факт мог заставить знающего человека насторожиться.

Но дежурному по этажу было несколько по барабану, то есть фиолетово.

Пропуская капеллана в предбанник камеры, про себя тот подумал: «И что это святой отец с ними носится, как с писаной торбой, словно воспитатель в детском саду...толку-то!»

Войдя в камеру, Петер Мунк увидел, что товарищ его лежит на койке, повернувшись к стене, и будто бы вообще не реагирует на внешние раздражители.

— Дитрих, здравствуйте. Я прошу прощения, если не вовремя, но у меня тут вопрос назрел насчёт вашей тогдашней заявки перевода на другой вид трудовой деятельности...это была инициатива администрации или... ?

— «Или» — последовал «красноречивый» ответ.

— Вот как? Тогда можно один неуставной вопрос: Вам действительно настолько больше нравится работать в прачечной?

— Херачечной! — ДОК внезапно подорвался с места. Взгляд его был гневным, как будто Мунк лично виновен во всех его бедах. — А то вы сами не догадываетесь!

— Нет, представьте себе, не догадываюсь.

— Ну, значит, вы не настолько умны, как я о вас думал. А ответ мой весьма краток: не желаю иметь дел с лицемерами.

...Петер Мунк прежде думал, что за время своей службы видел если не всё, то практически всё, и удивить, а тем более — изумить его практически нереально. Но кое-кому это только что удалось. Нет, конечно, он не считал себя совершенно безгрешным, как человек трезвомыслящий. Но чтобы вот так, на голубом глазу, обвинять его в фарисействе — это что-то новенькое! Тем более, что он всю свою жизнь, с самого юного возраста, положил на ровно противоположное, чтобы этого самого фарисейства избежать.

— Поясните, — потребовал он.

— А тут и пояснять нечего, — отрезал ДОК, сложив руки перед грудью. — Что, думаете, я таких, как вы, никогда не встречал, что ли? Вы там где-нибудь наверняка уже в свой список добрых дел плюсик индульгенции ради поставили, ну и довольно.

— .....

— Вы меня действительно таким тупым считаете? Думаете, я ничего не замечаю? Ни того, что меня перевели в эту камеру, которая больше похожа на комнату в общежитии, ни того, что таблетки у меня сейчас совершенно не такие, как в прошлом году, а как если бы я был цивилом и пришёл бы в нормальную клинику, причём не для малообеспеченных, ни других всяких, как тут народ выражается, «ништяков»?

— Я о вас вовсе так не думаю. Только не очень понимаю, как это связано с моим якобы "лицемерием».

— Так вот, забирайте свои плюсики в карму и катитесь к чертовой матери. Ну, или не к чертовой.... В общем, куда хотите, туда и катитесь.

— Но позвольте...

— Не позволю!- голос ДОКа сорвался на фальцет. — Что вы вообще ко мне пристали: Вам мало вашей паствы? Тут их до фига и больше, этих «заблудших овечек» . Вот ими и занимайтесь, а от меня отстаньте! Не нужна мне ваша благотворительность. И вообще ничего от вас не нужно. И ни от кого ничего не нужно. Я вам не этот, как здесь это называется, pet project. Понимаете? Minime. Nothing, absolutely nothing. Может, вам по-английски более понятно, раз вы у нас гражданин этой страны?

— Но, послушайте, Дитрих....- вклинился было Петер, но его тут же прервали.

— И называйте уже по фамилии, как все. Не надо делать вид, будто мы с вами друзья : «Дитрих то, Дитрих это, мой друг то, мой друг сё».... Нет у меня никаких друзей. И никогда- его голос чуть заметно дрогнул — почти никогда не было. Так что что уж тут на старости лет начинать? Ни к чему все это....

Во взгляде Мунка промелькнула на мгновение какая-то боль; затем, взяв себя в руки, он сказал, перейдя на английский, чего не делал уже практически с момента их знакомства : Are you quite finished, Mr. Chancellor?

— No, I'm not — ДОК тяжело дышал, как будто только что пробежал целый марафон без подготовки. — One more thing. Just get it into your thick skull : I don't do social skills. And I don't do friendship. And I don't... I don't...

Он как-то тяжело опустился на табурет, как будто из его лёгких разом вышел весь воздух, и закрыл лицо руками. — Just.... leave me alone… — выдавил из себя каким-то убитым, безжизненным голосом.

Петер хотел было подойти ближе ; осторожно сделал шаг вперёд, сохраняя все же некоторую дистанцию.

Но чувствовал, что дистанция была только внешняя, а не внутренняя.

Он хорошо, слишком хорошо понимал сидящего перед ним человека.

— No, I won't, — ответил он спокойно и уверенно. — Well, maybe just for now, if you wish, but not for long.... Not for long.

В воздухе повисло молчание.

— Знаете, Дитрих, — после продолжительной паузы Мунк вновь перешёл на немецкий. — Я скажу вам следующее : ещё лет десять -пятнадцать назад, когда я был помоложе, то в данной ситуации, наверное, стал бы вам что-нибудь вещать о свободе воли человека и прочее. Не то чтобы я был против свободы воли, но вы понимаете, о чем я.

Что в переводе с благочестивого языка на нормальный означало бы «ну и хрен с тобой, наше дело предложить, ваше дело — отказаться». И, подобно одному прокуратору, умыл бы руки.

Но не сейчас. Не теперь. И не здесь.

Помните, когда-то вы спросили меня, почему я вас не пытаюсь, как вы тогда выразились, обратить в свою веру?

Не считая того, что я ответил тогда — я и сейчас от своих слов о свободе не отказываюсь — добавлю вот что : потому что невозможно одним махом достичь верха лестницы, минуя все предыдущие лестничные пролёты. Это так не работает. Вернее, такие случаи были в истории, но , что называется, один на миллион.

А обычно, чтобы стать кем-то большим, нужно для начала стать человеком. Понимаете? Просто человеком.

Для вас же вплоть до недавнего времени, все человеческое, вся эта душевная сфера продолжала оставаться, что называется, Terra Incognita — чем-то незнакомым, непонятным. А когда вам что-то непонятно, как я уже успел изучить за это время, вы злитесь, потому что вы ненавидите что-то не понимать, чего-то не знать. «Неизвестное» для вас аналогично « враждебному». Вот тут-то собака и зарыта.

И это тоже вполне объяснимо, зная ваш бэкграунд. Никому, ясное дело, не хочется быть отверженным. Это понять можно. Но чтобы отвергать что-то, нужно быть с этим знакомым для начала.

... Может быть, я действительно неумный человек, как вы выразились, раз собирался предложить для чтения « Этику» вашего тёзки Бонхёфера, в то время как начинать, видимо, нужно с чего-то действительно попроще. «для лёгкого чтения», как тот же учебник по светской этике для средних школ. Кстати, думаю, тут в местной библиотеке он должен быть.

Но вот такой я идеалист.

Мунк уже собрался было уходить, но , что-то вспомнив, развернулся на самом пороге.

— А ту книгу я все-таки оставлю у дежурного, если вы вдруг передумаете.

И знаете, что ещё? Вовсе не стыдно, когда чего-то не знаешь. Это естественно: мы действительно всю жизнь учимся. Но не хотеть узнавать что-то доселе неизвестное и отторгать это, плюясь наобум ядом, — это уже хуже.

— Я, кстати, не прощаюсь. До свидания, Дитрих — были его последние слова .